Душа Японии

ИДЕЯ ПРЕДСУЩЕСТВОВАНИЯ

Если спросить наблюдательного уроженца Запада, прожившего несколько лет в живой атмосфере буддизма, какова основная идея, отличающая восточный образ мышления от нашего, он несомненно ответит: «Идея предсуществования».

Этой идеей, более чем всякой другой, проникнута вся духовная жизнь далекого Востока. Она вездесуща, как воздух, ею окрашены все движения души, прямо или косвенно она влияет почти на каждый поступок. Ее символы восстают пред нами на каждом шагу, даже в деталях художественно-декоративного искусства; и постоянно, ночью и днем, ее отголоски случайно касаются нашего слуха. Она одухотворяет народную речь, поговорки, сохранившиеся по традиции в семьях, пословицы, благочестивые и светские возгласы, выражения горя или радости, надежды или отчаяния. Она одинаково окрашивает слова любви или ненависти, слова утешения или упрека. Каждому невольно напрашивается на уста слово Ingwa, или Innen, т. е. карма, неизбежное воздаяние.

Крестьянин, взбираясь с ручной повозкой на крутую гору и ощущая во всех мышцах непосильное напряжение, покорно бормочет:

— Надо терпеть — это Ingwa.

Слуги, бранясь, спрашивают друг друга:

— За какое Ingwa я осужден жить с таким человеком, как ты?

Людская глупость и порочность, страдание мудреца или праведника — все объясняется тем же буддийским выражением.

Преступник, сознаваясь в своем преступлении, говорит:

— Я знал, что поступаю дурно, но Ingwa было сильнее моего сердца.

Несчастные любовники кончают самоубийством, непоколебимо уверенные, что их соединению препятствуют грехи, совершенные в предыдущих существованиях. Жертва несправедливости старается заглушить свое естественное возмущение, уверяя себя, что страдание есть следствие далекого забытого проступка, за которое вечные законы требуют искупления.

Вера в возобновление и продолжение духовной жизни обусловливает и всеобщую веру в прошлую жизнь духа. Мать предостерегает играющих детей, что их дурные поступки могут иметь роковое значение, когда они снова родятся детьми других родителей. Странник, уличный нищий, принимая милостыню, в благодарность высказывает пожелание:

— Да будет счастливо твое будущее воплощение.

Дряхлый инкио, слепой и глухой, радостно говорит о предстоящем возрождении, о новом молодом теле. И слова: Yakusoku — необходимость, mae no yo — последнее существование, akirame — смирение, — встречаются в обыденной жизни Японии, как в обиходной речи Запада слова «добро» и «зло».

Прожив долгое время в этой атмосфере, замечаешь, что она проникает собственное мышление, производя в нем переворот.

Как бы близко ни было нам в теории миросозерцание, основанное на идее предсуществования, оно вначале всегда будет казаться неприменимым к практической жизни. Но стоит освоиться с ним, и оно перестанет казаться чуждым и фантастическим, а становится совершенно естественным, близким, приемлемым и применимым. Многие явления начинают казаться нам рациональными, а некоторые из них и действительно рациональны с точки зрения науки девятнадцатого столетия.

Но чтобы беспристрастно судить о данной идее, надо совершенно забыть западное понимание переселения душ. Ведь между прежним западным представлением о душе, заимствованным, например, у Пифагора или Платона, и буддийским ее пониманием нет ничего общего. И именно поэтому японские религиозные формы так разумны. Коренное различие между традиционным западным и японским пониманием заключается в том, что буддизм не признает условной «души», этого трепещущего, прозрачного, бестелесного внутреннего человека или духа. Восточное Ego не индивидуально. Но оно и не множественность, выраженная численно, как душа гностиков. Оно есть агрегат или сочетание неисчислимого многообразия, сумма творческого мышления предыдущих бесчисленных жизней.

Сила буддизма — в его ясности и удивительном соответствии его теорий с данными современной науки; она сказывается главным образом в той области психологии, величайшим исследователем которой был Герберт Спенсер.

Западная теология многих явлений в нашей психической жизни объяснить не сумела. Непонятны ей, например, побуждения, заставляющие бессловесного еще младенца плакать при виде одних лиц, улыбаться при виде других. К этой же категории явлений принадлежат и внезапная симпатия или антипатия при первой встрече, притяжение или отталкивание, называемое первым впечатлением, которое так откровенно выражают развитые чуткие дети, несмотря на педагогическое внушение не судить людей с первого взгляда, — теории, которой в глубине души ни один ребенок не верит.

Инстинктом или интуицией в теологическом смысле слова этого явления не объяснишь; это лишь отклонение вопроса и отнесение его в область жизненных тайн наравне с гипотезой о сотворении мира. Традиционный религиозный догмат считает все еще чудовищной ересью тот взгляд, что импульс, внезапное побуждение и чувство отдельного человека может быть сверхиндивидуальным. Он допускает в таких случаях разве одержимость бесовскую.

А между тем теперь доказано, что движения наших душевных глубин сверхиндивидуальны, — как страстные, так и возвышенные. Наука совершенно отрицает индивидуальность любовной страсти. И то, что можно сказать о «любви с первого взгляда», относится и к ненависти: и то и другое сверхиндивидуально. То же самое можно сказать о неясном стремлении вдаль, которое приходит и уходит весною, о туманной осенней тоске. Быть может, эти неясные ощущения — пережиток далекой эпохи, когда людям приходилось кочевать из страны в страну в зависимости от времени года; а может быть источник их кроется еще дальше, в глубокой тьме времен до появления на земле человека.

Сверхиндивидуальны также ощущения человека, всю жизнь прожившего в степях и долинах и внезапно увидавшего горную цепь с вершинами, покрытыми вечным снегом, или того, кто впервые увидел океан и услышал его вечный рокот. Жуткий восторг при виде грандиозной природы, безмолвное восхищение, окутанное неизъяснимой меланхолией, вызываемое величием тропического заката, — всего этого нельзя объяснить одним только личным опытом. Пусть психологический анализ доказывает, что эти ощущения удивительно сложны и переплетены с множеством личных воспоминаний: всполохнувшаяся из недр души волна ощущений не может быть индивидуальна; она всплывает из вечного, изначального моря жизни, из которого мы все происходим.

Может быть, к этой же категории психологических явлений относится загадочное ощущение, волновавшее человеческий дух еще задолго до Цицерона и заставляющее его в наше время задумываться еще глубже: будто местность, которую мы видим впервые, нам давно уже знакома. Эти непонятно знакомые слова, которые говорят нам иногда улицы чужого города или очертания незнакомого пейзажа, заставляют сердце содрогаться мистическим трепетом, который мы тщетно стараемся объяснить. Правда, иногда в таких случаях в нашей памяти могли воскреснуть или вновь сочетаться давние забытые впечатления; но в большинстве случаев эти явления для нас остаются тайнами, пока мы стараемся их объяснить одним только индивидуальным опытом.

Даже наши повседневные ощущения полны загадок; и никогда не разгадать их тому, кто придерживается нелепого догмата, что все ощущения и все познания основаны только на личном опыте, и что душа новорожденного ребенка — tabula rasa.

Удовольствие, вызываемое ароматом цветка, известными сочетаниями цветов или звуков; невольное отвращение и страх при виде опасных или ядовитых животных; даже невыразимый ужас некоторых сновидений — все это необъяснимо прежней гипотезой о душе. Насколько глубоко в жизни расы следует искать источника ощущений, подобных удовольствию, вызываемому запахом или окраской, в высшей степени основательно изложил Грант Аллен в своей «Физиологической эстетике» и в своем превосходном исследовании значения красок. Но задолго до появления этой книги учитель Гранта Аллена, величайший психолог, уже доказал, что гипотеза опыта совершенно не объясняет многих категорий психологических явлений.

— Эта гипотеза, — говорит Герберт Спенсер, — если возможно, еще менее говорит чувству, чем познанию. Учение о том, что все желания, все чувства вытекают из индивидуального опыта, так ярко противоречит фактам, что я положительно не понимаю, как можно это утверждать.

Кроме того, Спенсер показал нам, что прежнее толкование слов «инстинкт», «интуиция» неправильно. Впредь надо придавать им совершенно иное значение. На языке современной психологии «инстинкт» — значит «память, ставшая органической»; а «память» — «возникающий инстинкт», т. е. сумма впечатлений, долженствующая перейти по наследству на следующий индивидуум. Наука признает унаследованную память не как метафизическое воспоминание подробностей из жизни предков, а как маленький придаток к психике, сопровождаемый чуть заметными изменениями в строении унаследованной нервной системы.

Бесконечное число восприятий запечатлелось в человеческом мозгу в известном порядке в течение эволюции жизни или, вернее, эволюции целого ряда организмов, из которых развился человеческий организм. Однородные и частые опыты суммировались, нарастали, как проценты на капитал, и постепенно передавались по наследству, пока, наконец, не доросли до высоты человеческого интеллекта, скрыто дремлющего уже в мозгу новорожденного ребенка. По мере роста и развития младенца его интеллект осуществляется, становится сильнее, сложнее и с маленькими придатками передается следующему поколению. Таким образом у нас образуется прочная психологическая основа для идеи предсуществования и идеи множественного Ego. Несомненно, что в мозгу каждого индивидуума запечатлелись воспоминания, наследие неисчислимых опытов, воспринятых мозгом прежних поколений.

Но научное убеждение, что наша «самость» существовала в прошлом, не следует понимать в материалистическом смысле. Наоборот, наука разрушает материализм: она доказала, что материя необъяснима, она допускает, что тайны духа неразрешимы, хотя все же предпосылает этому один общий источник ощущений. Из единообразия первобытных ощущений, которые старше нас на миллионы лет, несомненно выросли сложные чувства и способности всего человечества. Тут наука согласно с буддизмом признает Ego агрегатом прежних существований и объясняет, как и буддизм, психические загадки настоящего психическим опытом прошлого.

Многие думают, что представление о душе как о бесконечной множественности исключает религиозную идею в западном смысле слова; есть, несомненно, и такие, которые, не будучи в состоянии сбросить устаревшие богословские предрассудки, думают, несмотря на свидетельство буддийских текстов, что и в буддийских странах вера широких народных слоев основана на идее души как единого целого.

Но Япония свидетельствует о противном. Низшие слои общества, беднейшая часть населения, никогда не занимавшаяся буддийской метафизикой, все же верит в многоликое «я». Но еще убедительнее то, что мы находим похожий догмат в первобытной религии, в синтоизме; эта же вера в различных формах окрашивает мышление китайцев и корейцев. Мне кажется, что все народы далекого Востока принимают идею о множественности души, будь то в буддийском смысле, в примитивном, синтоистском значении — как бесконечное расчленение духа — или в фантастическом, созданном китайской астрологией, образе. У меня непоколебимое убеждение, что во всей Японии распространена эта вера. Приводить буддийские тексты нет смысла: ведь не философия религии, а лишь народная вера может служить доказательством, что понятие о составной душе совместимо с религиозным чувством. В представлении японского крестьянина психическая самость, конечно, не столь сложна, как в мышлении буддийского философа или по данным западной науки. Но и японский крестьянин думает о себе, как о множественности. Внутреннюю борьбу между хорошими и дурными побуждениями он приписывает воле различных духов, составляющих его Ego; его высшая надежда — освободить свою лучшую душу, или свои лучшие души, от власти злых душ, ибо Нирвана, высшее блаженство, достигается лишь победой лучшего, что есть в человеке. Итак, очевидно, его религия основана на естественном познании психологической эволюции, которое от научного мышления не дальше, чем то условное понимание души, которое исповедует наше некультурное население. Его представление об этих отвлеченных вопросах конечно неясно, в нем нет системы, но общий характер и направление его несомненны; и нельзя усомниться в глубине его веры и влиянии этой веры на его этику.

Там, где в культурном кругу еще сохранилась вера, мы находим те же идеи, только углубленные и оформленные. Как пример приведу две выдержки из сочинений студентов в возрасте от 23 до 26 лет. Я мог бы их привести двадцать, но и этих довольно, чтобы иллюстрировать мои слова.

«Нет ничего безумнее того утверждения, что душа бессмертна. Душа есть сумма, и хотя ее составные части вечны, но мы знаем, что они не могут сочетаться два раза в том же порядке. Все сочетания должны изменяться».

«Человеческая жизнь сложна. Душа есть известная комбинация энергий. После смерти душа или остается неизменной, или же изменяется, смотря по тому, какие новые элементы войдут в состав ее. Одни философы утверждают, что душа бессмертна, другие — что она смертна; правы и те и другие. Душа будет смертна или бессмертна в зависимости от ее сочетаний. Элементарные энергии души вечны и неизменны; но энергии эти сочетаются разно, что обусловливает характер души».

Мысли, высказанные в этих сочинениях, на первый взгляд покажутся западному читателю антирелигиозными; на самом же деле в них скрыто глубочайшее искреннейшее религиозное чувство. Недоразумение вызывает слово «душа», имеющее в буддизме иное значение, чем у нас. Слово «душа» в понимании этих юных студентов есть бесконечный ряд комбинаций дурных и хороших побуждений, множественность, по законам необходимости осужденная на распадение не только вследствие своей сложной природы, но и в силу вечного закона духовного прогресса.

Что идея, бывшая в течение целых тысячелетий таким значительным фактором духовной жизни Востока, на Западе развилась лишь в наши дни, объясняется влиянием западного богословия. Но богословию не удалось внушить западному духу антипатии к идее о предсуществовании. Христианское учение, провозглашающее каждую душу чем-то вновь созданным из «Ничто» и входящим в каждое новорожденное тело, открыто не допускало веры в предсуществование, но здравый смысл народа понимал, что этому запрету противоречат данные наследственности. Народ открывал умственные способности и в животных, которых богословие считало простыми автоматами, движимыми каким-то непонятным механизмом — инстинктом. Теории инстинкта и интуиции, общепризнанные еще прошлым поколением, ныне кажутся нам отжившими. Все признавали непригодность этих теорий; но за них твердо держались, как за догмат, тормозящий науку и ограждающий от ереси.

Fidelity и Intimations of Immortality Вордсворта, пользовавшиеся непонятным и незаслуженным успехом, доказывают, как робко и незрело было западное понимание этих вопросов еще в начале прошлого века. Любовь собаки к своему хозяину действительно «превышает человеческое понимание», но по причинам, о которых автору и не снилось. И хотя в непосредственных детских чувствах кроются, конечно, гораздо более чудесные откровения, чем в Вордсвортовских определениях идеи бессмертия, но Джон Морли совершенно справедливо назвал бессмыслицей стансы Вордсворта на эту тему.

Чтобы довести до общего сознания рациональную идею о психической наследственности, о сущности инстинкта, о единстве жизни, надо было поколебать положение богословия.

Но как только была принята теория эволюции, рухнули ветхие формы мышления. Всюду зародились новые идеи, вытесняя старые отжившие догматы. И теперь пред нашими глазами развертывается общее интеллектуальное движение, до странности сродное восточной философии.

Поразительная быстрота и разносторонность научного прогресса за последние пятьдесят лет должны были вызвать непредвиденное умственное брожение даже в сферах научно необразованных. В современном философском учении стало уже общим местом, что высшие и сложнейшие организмы развились из низших, простейших; что субстанция всего живого мира имеет одну физическую основу; что нет демаркационной линии между миром животным и миром растительным; что нет разницы, по существу, между живой и мертвой природой, а только разница в степени; что материя столь же непостижима, как дух, ибо и то и другое лишь разновидные изменчивые проявления одной и той же реальности.

После учения о физической эволюции, которого даже богословие не могло отрицать, нетрудно было предсказать, что близко познание психической эволюции; ибо рухнула ветхая грань, стена старых догматов, не дававшая людям оглянуться назад. Кто занимается изучением научной психологии, для того идея предсуществования из теории уже превратилась в действительность; и оказалось, что буддийское объяснение мировой тайны не менее понятно, чем всякое другое.

Профессор Гёксли пишет: «Только очень опрометчивые мыслители не примут этого учения в силу его кажущейся бессмысленности. Корни учения о переселении душ, как и учения об эволюции, кроются в реальном мире и основаны на аргументах аналогий».

Это очень веская основа. Она оставляет сущность идеи предсуществования почти в той же форме, которую некогда возвестил Будда; но в ней нет и тени индивидуальной души; и мы не постигаем, каким образом душа проносится из тьмы к свету, от смерти к возрождению через мириады миллионов лет. По восточному учению, психическая личность, как и индивидуальное тело, нечто составное, необходимо подверженное распадению. Под психической личностью я подразумеваю то, что отличает одно духовное целое от другого, одно «я» от другого. То, что мы называем самостью, для буддизма есть временное сочетание иллюзий. Карма обусловливает это сочетание; Карма перевоплощается; Карма — сумма поступков и мыслей бесчисленных предсуществований. Каждое предсуществование, как синтез, может влиять на все остальные существования в общем духовном мире путем сложения и вычитания.

Карма, как магнитная сила, переходит из одной формы в другую, превращается из одного явления в другое, обусловливая данной комбинацией новую форму, новые свойства.

Согласно буддизму, последняя тайна концентрирующего и творящего действия Кармы непостижима; но связь воздействий буддизм приписывает Tanha, стремлению к жизни, тому, что Шопенгауэр называл волею в жизни.

В биологии Спенсера мы находим удивительную аналогию этой идее. Спенсер объясняет передачу свойства и их разновидностей теорией полярностей, полярностей физиологического единства. Между этой теорией и буддийским Tanha гораздо более сходства, чем разницы. Карма и наследственность, Tanha и полярность необъяснимы в своих конечных причинах. В этом согласны и буддизм, и наука, признающие тот же феномен, только под разными именами.

Чрезвычайная сложность методов, с помощью которых наука делает свои выводы, так удивительно совпадающие с древними представлениями далекого Востока, может возбудить в нас сомнение в том, чтобы Запад когда-либо вполне освоился с этими выводами.

Настоящее учение Будды воспринимается большинством верующих лишь посредством внешних форм; можно думать, что и плоды философских исканий широкими массами воспримутся лишь путем внушения фактов или, вернее, путем сопоставления общедоступных фактов.

История научного прогресса ручается за действительность такого метода: если методы высшей науки переходят границы умственного восприятия необразованных классов, то выводы этой науки все же могут всюду проникнуть. Величина и вес планет, расстояние между звездами и их составные части, значение тепла, света, цветов, звука и многие другие научные открытия знакомы множеству людей, не имеющих понятия о путях, которыми достигались эти знания. С другой стороны доказано, что каждый подъем научной мысли за последнее столетие вызывает значительные изменения в народной вере. Даже церкви, все, еще придерживающиеся идеи создания каждой индивидуальной души, уже приняли главное учение о физической эволюции; и в ближайшем будущем нечего опасаться ни религиозной косности, ни умственного движения вспять. Предстоят дальнейшие изменения в религиозных идеях, и можно ждать, что это движение пойдет быстро вперед. Каково будет это движение, конечно трудно предвидеть, но, судя по современным умственным тенденциям, мы вправе ждать, что учение о психической эволюции если и не сразу, все же будет принято всеми и всюду; таким образом, нет преград онтологическим спекуляциям, и, быть может, последовательное проведение идеи предсуществования вполне преобразует понимание Ego.

Можно рискнуть более основательное рассмотрение этих возможностей. Их не признают, быть может, лишь те, которые в науке видят не преобразовательницу, а разрушительницу. Но такие мыслители забывают, что религиозное чувство неизмеримо глубже догмата; оно переживает всех богов и все формы веры; интеллектуальный расцвет делает его еще глубже, проникновеннее, прочнее. Что религия, как доктрина, в конце концов исчезнет, к этому заключению нас приводит изучение эволюции. Но мы себе теперь представить не можем, чтобы религия как внутреннее чувство, даже как вера в таинственную силу, создающую и мозг, и созвездия, могла когда-либо совсем умереть. Наука борется только против ложного объяснения явлений, она прославляет только космическую тайну и доказывает, что все, даже самое малое, бесконечно чудесно и непостижимо.

Несомненное стремление науки углубить и расширить веру и повысить космическое чувство дает нам право предполагать, что будущие формы западных религиозных идей далеко уйдут ото всех разновидностей прошлого; западное восприятие самости выльется в нечто сродное восточному восприятию и исчезнут все мелкие метафизические представления о «личности» и «индивидуальности» как самодовлеющей реальности.

Уже всюду начинает все больше проникать научное понимание фактов наследственности; это указывает путь, по которому совершаются хотя бы некоторые из этих превращений. В будущей борьбе за разрешение великих вопросов эволюции народный ум последует за наукой по линии наименьшего сопротивления; этой линией, несомненно, будет изучение теории наследственности, потому что подлежащие изучению явления, хотя сами по себе необъяснимые, все же эмпирически знакомы всем и решают хотя бы отчасти бесчисленные старые загадки. Можно прекрасно представить себе будущую западную религиозную форму, поддерживаемую всей мощью синтетической философии; эта религиозная форма отличится от буддизма главным образом лишь большей точностью своих концепций, примет душу как некую совокупность и создаст новый спиритуалистический закон, сродный учению о Карме.

У многих против этой идеи тотчас же будет готово возражение: скажут, что такое видоизменение веры есть не что иное как внезапное подчинение и трансформация чувств в идеи.

«Мир, — говорит Герберт Спенсер, — управляется не идеями, а чувствами, которые лишь руководятся идеями».

Как примирить понятие предполагаемого изменения со всеобщим знанием о существовании религиозного чувства на Западе и с силою религиозного эмоционализма?

Если бы идеи предсуществования и представления о душе как о множественности были бы действительно противны религиозному чувству Запада, то на этот вопрос нельзя было бы дать удовлетворительного ответа. Но разве эти два воззрения уж так противоречивы?

Идея предсуществования, наверное, не противоречит западному религиозному чувству; западный ум уже к ней подготовлен. Понятие о душе как о сложности, которой предстоит разложение на составные части, может, правда, казаться немногим лучше материалистической идеи уничтожения, по крайней мере для тех, кто не в состоянии отрешиться от старых привычек мышления. Но если смотреть на этот вопрос без предвзятых мыслей, то окажется, что чувство не противится идее распадения Ego.

Бессознательно и христиане, и буддисты молятся именно об этом распадении. Кого временами не охватывало желание очистить свою природу от дурных элементов, побороть в себе наклонности к легкомыслию, к несправедливости, к недоброму вообще, вырвать с корнем низменное наследие, еще присущее высшему человеку и сковывающее его стремление к идеалу? И это пламенное желание отлучить, уничтожить, умертвить есть такая же часть психического наследия, такая же часть нашего истинного «я», как и позднейшие, более широкие способности, помогающие осуществлению наших высших идеалов.

Распадение самости не должно страшить, оно должно быть высшей целью наших стремлений. Никакая новая философия не может отнять нашей надежды на то, что лучшие элементы нашего «я», возносясь, будут искать все более возвышенного сродства, все высших и высших сочетаний, до высочайшего откровения, когда мы бесконечным провидением, погашением своего «я» узрим абсолютную реальность.

Мы знаем, что даже так называемые первоначальные субстанции развиваются, и у нас нет доказательства, чтобы что-либо могло совершенно исчезнуть. Мы существуем; это доказательство того, что мы и были, и будем. Мы пережили бесчисленные эволюции, бесчисленные миры. Мы знаем, что в космосе все — закон. Не случайность определяет сочетание, создающее планетную систему, неслучайны переживания солнца; неслучайно то, что скрыто в граните и базальте, неслучайно размножение в растительном и животном царстве. Насколько разумом можно выводить заключения из аналогий, мы видим, что космическая история каждого окончательного психического и физического соединения определена совершенно так же точно и верно, как в буддийском учении о Карме.

Для пересоздания западных религиозных форм, наука будет не единственным фактором; будет им в дальнейшем, наверное, и восточная философия. Изучение санскритского языка, пали и китайского языка, равно как и неустанные изыскания филологов во всех областях Востока, быстро знакомят Европу и Америку с грандиозными формами восточной интеллектуальной жизни. Буддизм всюду на Западе изучается с интересом, и результаты этих изучений с каждым годом яснее выступают в духовном творчестве высшей культуры. Философские школы не менее современной литературы под влиянием буддизма. Пересмотр проблемы Ego навязывается западному уму во всех областях; это мы видим не только в богатых мыслями творениях современной прозы, но и в поэзии. Идеи, невозможные еще в прошлом поколении, теперь разрушают ходячие понятия, меняют старые направления и развивают высшие чувства.

Творческое вдохновленное искусство, литература, восприявшая идею предсуществования, поведали нам новые избранные чувства, доселе неведомый пафос, изумительное углубление эмоциональной силы. Даже беллетристика говорит нам, что мы до сих пор жили как бы на одном полушарии, что наши мысли были половинчатые, что нам нужна новая вера, чтобы связать прошедшее с будущим через великую параллель настоящего и округлить наш эмоциональный мир в совершенную сферу. Уверенность в том, что самость сложна, ведет к другой уверенности, еще более твердой, что многое — едино, что жизнь — единство, что нет конечного, а есть лишь бесконечное. Это может показаться парадоксальным.

Пока мы, ослепленные гордыней, будем мнить, что самость единична, пока не разрушим вполне чувства самости и индивидуализма, мы не познаем Ego как нечто бесконечное, как истинный космос. Простое чувство подсказывает нам, что мы в прошлом уже существовали; это убеждение вкоренится в нас гораздо раньше интеллектуального убеждения, что Ego как единство лишь эгоистический самообман.

Но составная природа самости, наконец, должна признаться, хотя тайна ее останется неразгаданной. Наука гипотетически постулирует как физиологическое, так и психологическое единство; но оба постулируемые единства не поддаются математическому измерению и, по-видимому, распадаются в чистые схемы.

Химик для целей своих изысканий должен принять атом как последнее. Но действительность, символом которой является принятый атом, быть может, есть только центр силы, быть может, даже пустота, вихрь, как говорит буддизм.

«Форма есть пустота и пустота есть форма. То, что есть форма, есть пустота; а что пустота, то форма. Перцепции и концепции, название и знание — все пустота».

Как для науки, так и для буддизма космос разрешается в необъятную фантасмагорию, игру неведомых и неизмеримых сил. Но буддизм отвечает на вопросы «откуда?» и «куда?» по-своему и предсказывает в каждом большом периоде эволюции время духовного расцвета, когда воспоминание о прежних жизнях возвращается и все будущее как будто разоблачается, открывается ясновидящему оку — до глубины небес.

Наука же тут безмолвствует, но ее молчание — молчание гностиков: Сигэ — дочь глубины и матерь духа.

Но и наука, и вера пророчат нам в будущем чудесные откровения. В самое последнее время развились новые силы и чувства; музыкальное понимание, все растущие способности к математике. И мы вправе ждать, что в наших потомках разовьются еще высшие, ныне неведомые нам способности. Мы знаем, что известные духовные силы, несомненно унаследованные, развиваются только в позднем возрасте; а средний человеческий возраст растет. С возрастающей долговечностью, с развитием мозга несомненно появятся силы, не менее чудесные, чем способность помнить свои прежние существования.

Грез буддизма почти нельзя превзойти, ибо они уже касаются бесконечного; но кто дерзнет сказать, что они никогда не осуществятся?!