Душа Японии

ПРИВИДЕНИЯ И НЕЧИСТЫЕ ДУХИ

Из Хоккекио мы узнаем, что сам Будда иногда принимал образ нечистого духа, чтобы проповедовать тем, кого могла обратить только нечистая сила. В той же сутре мы находим следующее обещание Великого Учителя: «Когда он, одинокий, будет в пустыне, я нашлю на него сонм нечистых духов, чтобы он не был так одинок».

Это обещание очень странно, но оно несколько смягчается тем уверением, что в пустыне будут и боги. Но если бы мне привелось стать святым, я ни за что не пошел бы в пустыню, потому что я видел японскую нечисть, и она мне совсем не пришлась по душе.

Кинъюро, садовник, вчера показал мне ее. Вся чертовщина приехала в наш город на мацури нашего храма. Вечер праздника обещал много интересного и поэтому, как только стемнело, мы отправились к храму; Кинъюро нес зажженный бумажный фонарь с моим вензелем.

С утра выпало много снегу, но к вечеру небо и холодный недвижный воздух стали алмазно-прозрачны. Мы шли по твердому снегу, приятно хрустящему под ногами, и я спросил:

— Скажи-ка, Кинъюро, есть ли снежный бог?

— Не знаю, — ответил Кинъюро. — Есть много богов, которых я не знаю — да и никто не может знать всех богов. Но есть Юки-Онна, снежная женщина.

— Кто же это такое, эта Юки-Онна?

— Это белая женщина, от нее снежные привидения. Она не трогает никого, только пугает. Днем она лишь приподнимает голову, наводит страх на одинокого путника; но ночью она иногда поднимается выше деревьев, смотрит по сторонам и рассыпается снежной метелью.

— А какое лицо у нее?

— Белое-белое, огромное и унылое лицо.

Кинъюро сказал «самушии»; обыкновенное значение этого слова «унылое», но он хотел сказать страшное.

— Кинъюро, а ты ее видел?

— Нет, господин, я сам не видел ее никогда; но отец мне рассказывал, что раз в детстве, перебегая по снегу в соседний дом, где он хотел поиграть с другим мальчуганом, он по пути вдруг увидел огромное белое лицо, которое страшно озиралось кругом. С громким криком он со всех ног пустился бежать, еле домой добежал. Все его домашние поспешили на улицу, чтобы увидеть привидение, но там ничего не было, кроме снега. Тогда они поняли, что мальчик видел Юки-Онну.

— Кинъюро, а теперь она показывается еще иногда?

— Да, те, кто во время дайкана, самой великой стужи, идут на богомолье в Ябумура, те иногда встречают ее.

— Кинъюро, а что там такое?

— Там старый-престарый высоко чтимый храм, посвященный богу простуд, Казэ-но-Ками. Он стоит на высоком холме почти девять ри от Мацуэ. И величайший мацури в честь этого храма празднуют в девятый и одиннадцатый день второго месяца. Много странного случается там в эти дни. Дело в том, что всякий, кто страдает сильной простудой, молит это божество об исцелении и дает обещание во время мацури дойти голым до этого храма.

— Голым?

— Да. На странниках только варадзи да маленький платок вокруг бедер. И вот множество голых мужчин и женщин тянутся по снегу по направлению к храму, а снег в это время года очень глубок. Каждый мужчина несет с собою в дар божеству связку гохей и блестящую саблю, каждая женщина — металлическое зеркало. В храме их встречают жрецы и совершают странные ритуалы: по старинному обычаю они представляются больными, ложатся на пол, стонут, охают и глотают лекарства, приготовленные из растений по китайским рецептам.

— Но разве никто не умирает от простуды, Кинъюро?

— Нет, наши земляки в Ицумо закалены. Кроме того, им делается жарко от быстрого бега; а на обратном пути они кутаются в толстое теплое платье. Но иногда на пути им показывается Юки-Онна.

Улица, ведущая в мийа, была освещена двумя рядами бумажных фонарей, расписанных символами. Огромный двор храма был превращен в целый город передвижных палаток, лавочек и эстрад. Несмотря на холод, была неимоверная давка. Казалось, что на сей раз кроме привычных зрелищ, притягивающих толпу во время мацури, готовится еще нечто особенное. Среди обычных great attractions я напрасно искал девочку с оби — кушаком из живых змей, но вероятно для змей было слишком холодно. В толпе мелькало множество прорицателей, скоморохов, акробатов и плясунов; был там фокусник, который из песка делал фигуры, был зверинец с австралийским эму, была пара огромных дрессированных летучих мышей с островов Лью-Кью.

Я отдал должное богам, накупил оригинальных игрушек и отправился с моим спутником в царство нечистых духов. Это большое здание, которое иногда отдают под такие предприятия.

На вывеске красовались слова, писанные огромными буквами «Ики-Нингио» — «Живые фигуры», нечто вроде наших паноптикумов. Но японские произведения, хотя и не менее реальны, однако из гораздо более дешевого материала. Мы купили два деревянных билета по одной сене, зашли за занавес и очутились в длинном коридоре, разделенном на маленькие, крытые рогожей комнатки. В каждой комнатке в соответственной декорации находилась группа фигур в человеческий рост. Первая группа — двое мужчин, играющих на самизене, и две танцующие гейши — показалась мне не заслуживающей особого внимания. Но Кинъюро мне объяснил, что, судя по объявлению, одна из фигур была живою. Напрасно мы старались заметить какого-либо предательского движения или хотя бы дыхания. Но вдруг один из мужчин с громким смехом замотал головой, заиграл и запел. Он так хорошо сыграл роль безжизненной куклы, что я положительно не верил глазам.

Остальные группы — их было 24 — были необыкновенно эффектны, каждая в своем роде. Большинство из них изображало известные народные сказания или священные легенды: предания о феодальном героизме, глубоко трогающем сердце каждого японца, примеры детской преданности, буддийские чудеса, истории императоров. Иногда реализм, однако, доходил до грубости, например, в изображении трупа женщины с раздробленным черепом, в луже крови. Это страшное зрелище не искупалось даже чудесным воскресением убитой, показанным в соседнем отделении: был это какой-то храм, где она воздавала благодарственные молитвы богам; по какой-то счастливой случайности и убийца ее очутился тут же в тот же момент, — раскаявшийся и обращенный ею на путь истины.

В конце коридора висел черный занавес, из-за которого доносились до нас стоны и вопли. Объявление над занавесом обещало награду тому, кто храбро пройдет мимо всех таинственных страхов.

— Господин, — прошептал Кинъюро, — там — нечистая сила!

Мы зашли за занавес и очутились на каком-то лугу, среди кустов и заборов. Из-за кустов виднелись могильные плиты, очевидно, это было кладбище. Растения и могильные камни — все было очень реально. Высокий потолок исчезал, искусно скрытый световыми эффектами; над нами все тонуло во тьме. И казалось, будто находишься ночью под открытым небом; холод, царящий вокруг, еще усиливал эту иллюзию. Кое-где виднелось что-то неясное, жуткое, сверхъестественно большое, туманно недвижное или таинственно носящееся в воздухе над могилами. Справа от нас возвышалась над забором спина буддийского жреца.

— Это, вероятно, Ямабуши заклинает бесов? — спросил я Кинъюро.

— Нет, — ответил он, — посмотрите-ка, какой он большой. Нет, я думаю, это Тануки-Боцу.

Тануки — бес-барсук, принимающий вид жреца, чтобы ночью губить запоздалых путников. Мы подошли ближе и заглянули ему в лицо. Лицо было страшное, как кошмар.

— В самом деле, это Тануки-Боцу, — сказал Кинъюро, — что господин благоволит думать об этом?

Вместо ответа я в ужасе отскочил: привидение со стоном потянулось ко мне. Потом оно с визгом пошатнулось и упало назад силой невидимых шнуров.

— Мне кажется, Кинъюро, что это отвратительное, противное существо! И теперь мне вероятно уж нечего ждать награды за храбрость?!

Мы рассмеялись и отправились дальше, к трехглавому монаху — Митсу-мэ-Ниудо. И этот трехглавый по ночам подстерегает легкомысленных путешественников. У него кроткое, улыбающееся лицо — ни дать ни взять лик Буд ды; но на макушке у него коварное око, и его замечаешь только тогда, когда уже поздно. Митсу-мэ-Ниудо потянулся за Кинъюро и испугал его так же, как Тануки-Боцу — меня.

Дальше мы пошли смотреть Ямаубу, горную кормилицу. Она ловит детей, кормит их одно время, а потом пожирает. На лице у нее нет рта — он скрыт под волосами на голове. Ямауба не тронула нас, потому что как раз уплетала миленького мальчугана. Чтобы усилить страшное впечатление, ребенка сделали особенно хорошеньким.

Дальше мы увидели в воздухе над могилой призрак женщины. Это было в некотором отдалении и потому я спокойно мог ее рассмотреть. У нее не было глаз. Длинные распущенные волосы рассыпались по плечам. Ее одежда развевалась легко, как дымок. Мне вспомнилась фраза одного из моих учеников: «Удивительнее всего, что у них нет ног». Но вдруг я в ужасе отскочил, потому что привидение бесшумно и быстро по воздуху неслось прямо на меня.

Наше дальнейшее странствование между могилами было рядом подобных же приключений, оживленных визгом женщин и смехом тех, кто сначала сам был напуган, а теперь наслаждался испугом других.

Расставшись с привидениями, мы отправились к маленькой эстраде, где две девочки танцевали. Поплясав немного, одна из них взяла саблю, отрубила своей подруге голову и поставила ее на стол; голова открыла рот и запела. Это было очень интересно и мило, но я все еще находился во власти привидений и спросил:

— Кинъюро, верят ли еще до сих пор в существование нечистых духов, которых мы только что видели?

— Нет, теперь перестали, — ответил Кинъюро, — горожане по крайней мере не верят в них больше, разве что еще в деревнях. Мы же верим только в Учителя нашего, Будду, в древних богов и в то, что мертвые могут вернуться, чтобы отомстить за жестокость или восстановить справедливость; но мы перестали верить тому, во что верили раньше.

— Господин, — прибавил он, когда мы подошли к какому-то странному помещению, — тут за одну сену можно отправиться в ад — не угодно ли вам?

— Прекрасно, Кинъюро, — ответил я, — заплатим две сены и отправимся в ад!

Мы вошли в большое помещение, где стоял непонятный оглушительный шум, свист, лязг и треск. Этот шум производили невидимые колеса и цепи, которые двигали целым полчищем маленьких куколок; эти фигурки изображали на низких эстрадах все, что творится в аду.

Прежде всего я увидел старуху Соца-Баба, хозяйку подземной реки, которая отбирает платья у покойников; платья висели за нею на дереве. Она была огромная, вращала зелеными глазами, скрежетала длинными зубами, а маленькие беленькие души трепетали пред нею, как крылья бабочек. Несколько поодаль восседал Эмма-Дай-О, великий властитель ада, и свирепо мотал головой. Справа от него, на треножнике, как волчки, кружились головы свидетелей, Кагухана и Мирумэ. Слева черт распиливал душу на части, и дальше рядами тянулись все адские пытки. Один из чертей вырывал язык у лгуна, привязанного к столбу. Он делал это медленно, искусно, понемногу; язык уже становился длиннее самого мученика; другой черт толок душу в ступе и производил при этом такой адский шум, что заглушал все остальное. Немного дальше мы увидели человека, которого заживо пожирали две змеи с женскими головами — белая и голубая. Белая змея при жизни была его женою, голубая — любовницей. Все средневековые японские пытки проходили пред нашими глазами. Насладившись вдоволь всеми ужасами, мы на прощание навестили Сай-но-Кавара и увидели Джизо с ребенком на руках, окруженного толпою детей, которые около него искали спасения от чертей, преследовавших их, страшных, с искаженными лицами и поднятыми дубинами.

Но ад оказался ужасно холодным; я удивился такой неподходящей температуре и мне вспомнилось, что в распространенных иллюстрированных книжках о Дзигоку я никогда не встречал адских пыток морозом. Правда, индийский буддизм рассказывает и о холодных адах. Есть, например, ад, где губы грешников так замерзают, что могут только пролепетать «Аа-та-та», почему и ад этот называется «Атата»; а в другом примерзает язык и грешники только и могут пробормотать «Аа-ба-ба»; ад этот называется «Абаба». Там же говорится о Пундарика или большом белом лотосовом аде, где вид обнаженных морозом костей напоминает «цвет белого лотоса».

Кинъюро предполагает, что и японский буддизм признает холодные ады, но, наверное, ничего не знает об этом. Я же не думаю, чтобы холодный ад мог испугать японцев. Они так любят холод, что пишут стихи на китайском языке о прелести снега и льда.

Из ада мы попали на волшебный фонарь; там было еще просторнее и еще холоднее. Японские волшебные фонари почти всегда интересны, и особенно потому, что тут мы видим удивительную национальную способность приспособлять западные переживания к восточным вкусам. Эти представления всегда драматичны. За кулисами кто-нибудь произносит диалог, а действующие лица и декорации проходят перед нашими глазами, как прозрачные тени. Поэтому особенно удаются фантастические пьесы, где фигурируют привидения и духи; они пользуются особенным успехом.

Было так холодно, что я после первой драмы сбежал. Вот ее содержание:

Первая сцена: красивая крестьянская девушка с престарелой матерью сидят у себя дома. Мать судорожно рыдает и отчаянно жестикулирует. Из отрывочных, прерываемых рыданием слов мы узнаем, что девушка обречена на жертву Ками-сама в одиноком храме в горах. Этот Ками-сама — злой бог. Раз в год он мечет стрелу в крышу крестьянского дома; это значит, что на него нашел аппетит — съесть девушку. Если ему не пришлют сейчас же намеченной жертвы, он уничтожит посевы и скот. Мать плачет, рвет свои седины — и уходит. Уходит и девушка, поникнув головкой, — олицетворение обворожительной покорности.

Вторая сцена: перед харчевней на улице цветущие вишни. Входят кули, неся бережно, как носилки, большой ящик; надо предполагать, что в ящике сидит девушка. Ящик ставят на пол. Рассказывают все болтливому хозяину харчевни. Входит благородный самурай с двумя саблями. Спрашивает, в чем дело и что это за ящик. Узнает все сначала от кули, потом от болтливого хозяина. Взрыв негодования. Уверение, что Ками-сама — добрые боги и не едят девушек, а данный Ками-сама — диавол, а диавола надо убить. Приказывает открыть ящик. Посылает девушку домой. Сам лезет в ящик и приказывает кули под страхом смерти нести его к храму.

Третья сцена: кули с ящиком приближаются к храму. Ночь. Лес дремучий. В страхе кули роняют ящик и убегают. Ящик остается один в темноте. Появляется привидение, все белое, закутанное в прозрачное покрывало. Сначала жалобно стонет, потом отчаянно воет. В ящике ничто не шевелится. Привидение откидывает фату и показывает лицо — череп со светящимися фосфором глазами. (Публика единогласно издает крик: «А-а-а-а-а-а!») Привидение показывает руки — страшные, обезьяньи, с когтями. (Снова зрители издают крик: «А-а-а-а-а-а!») Привидение приближается к ящику, прикасается к нему, открывает его! Оттуда выскакивает благородный самурай. Сражение. Бой барабанов, как на войне. Благородный самурай искусно пользуется приемами рыцарского джиу-джитсу, бросает диавола на землю, торжествующе топчет его ногами, отрубает ему голову. Голова тотчас же растет, достигает величины дома, хочет откусить голову благородного самурая. Самурай разрубает ее своей саблей. Голова, извергая огонь, катится по земле и исчезает. Finis. Exeunt orones!

— Кинъюро, — сказал я на обратном пути, — я много читал и слышал японских рассказов о воскресении мертвых. И сам ты рассказывал мне, что до сих пор еще в это верят, и почему верят. Но судя по всему, что я читал и что слышал от тебя, воскресение покойников далеко не приятно. Они возвращаются или из ненависти, или из зависти, или потому, что от тоски не находят покоя. Но где говорится о тех, чье возвращение приносит счастье? Все, что известно о духах, вероятно, похоже на то, что мы видели сегодня вечером: много страшного, много отвратительного и нигде ни правды, ни красоты?!

Я так говорил, чтобы подзадорить его; и он ответил мне сказкой, как я ожидал и желал.

Давно, давно, во времена какого-то даймё, имени которого никто больше не помнит, в этом старом городе жили юноша и девушка, которые очень любили друг друга. Их имена позабыты, но воспоминание о судьбе их осталось. Со дня рождения их обручили, и в детстве они часто вместе играли — родители их были соседями. А когда они выросли, то еще сильнее полюбили друг друга.

Юноша еще не возмужал, когда его родители скончались. И он пошел служить богатому самураю, военному в высоких чинах, другу его родственников. Покровитель его искренне полюбил, потому что он был вежлив, умен и ловок в обращении с оружием; молодой человек надеялся скоро достигнуть хорошего положения и жениться. Но на севере и востоке разгорелась война, и неожиданно он получил приказание от своего господина последовать за ним на поле брани. Перед отъездом ему удалось еще повидаться с любимой девушкой; в присутствии родителей они обменялись клятвой верности; и он обещал, если останется жив, возвратиться через год, чтобы соединиться с возлюбленной навсегда.

Много времени прошло без известий о нем. Тогда еще не было почт, как теперь. А у девушки так болело сердце, когда она думала об опасностях, которые грозили ее милому на войне, что она все бледнела, хирела. Наконец, пришла весть от него с посланным, приехавшим из армии, — это было первым и последним известием. Бесконечно в ожидании тянется год. Но год миновал, а он не вернулся. Сменялись и еще времена года, но он все не возвращался. Тогда девушка решила, что ее возлюбленный наверно убит. Она извелась от печали, захворала и умерла; и ее похоронили. Бедные старые родители, лишившись единственной дочери, так тосковали, что решили покинуть свой одинокий, печальный дом, распродать имущество и отправиться в далекое странствование к «Тысячи храмам» секты ничирен; такое странствование продолжается несколько лет.

Они продали домик со всем имуществом за исключением священных реликвий, которых никогда нельзя продавать. Оставили они также «ихаи» покойной дочери, и все спрятали в семейном храме; так поступают всегда, покидая родину. Семья принадлежала к секте ничирен, а их храм был Миокодзи.

Не более как через четыре дня после их отъезда вернулся в город жених их дочери. Он употребил все старания, чтобы вовремя исполнить свое обещание, но провинции, которые ему пришлось проезжать, были на военном положении, все пути и дороги были заняты врагами; кроме того, и другие препятствия задерживали его. Горестная весть о смерти невесты совершенно сломила его. Он целые дни проводил без чувств и движений, ничего не зная ни о себе, ни о жизни вокруг. Когда он снова очнулся, на него нашла боль воспоминаний; он громко звал смерть и решил покончить с собою на могиле невесты.

Как только ему удалось уйти незаметно из дома, он взял свою саблю и прокрался на кладбище, где была похоронена девушка. Кладбище Миокодзи — одинокое место. Он разыскал ее могилу, опустился пред ней на колени, помолился и шепотом рассказал ей о своем намерении.

Вдруг он услышал ее голос и слово: «Аната» — «Ты»! Он почувствовал ее руку на своей и, когда обернулся, то увидел ее около себя на коленях, с прежней улыбкой, такой же прекрасной, какою она жила в его сердце — только немного бледней. Сердце его содрогнулось в немом удивлении, в радости и в сомнении пред этим мгновением.

Но она промолвила:

— Не сомневайся, это действительно я; я жива! Все было ошибкой. Меня похоронили слишком рано; мои родители сочли меня мертвой; а теперь они отправились на долгое богомолье. Но ты ведь видишь, что я жива, что я не привидение. Это я — не сомневайся, поверь! Я заглянула в сердце твое и это вознаградило меня за долгое ожидание, за все слезы и горе. А теперь отправимся скорее в другой город, чтобы никто ничего не знал и не было докучливых разговоров; ведь все думают, что я умерла.

И незамеченные никем, они отправились в путь-дорогу и пришли в деревню Минобу в провинции Кай. Там находится известный храм секты ничирен, и девушка заявила:

— Я знаю, что во время своего странствования по священным местам мои родители непременно зайдут и в Минобу; если мы здесь поселимся, то они найдут нас и все мы соединимся.

Когда они пришли в Минобу, она предложила:

— Заведем маленькую торговлю.

И они открыли лавку со съестными припасами на широкой дороге, ведущей к священному месту.

Они продавали игрушки и сласти для детей и пищу для странников. Так прошло два года; торговля их процветала, и небо послало им великую радость — сыночка.

Когда ребенку исполнилось год и два месяца, старые родители действительно пришли в Минобу и остановились перед маленькой лавкой, чтобы утолить голод и жажду. Узнав жениха их дочери, они разрыдались и забросали его расспросами. Он попросил их войти в дом, низко им поклонился и сказал:

— Верьте, это истинная правда; дочь ваша жива, она стала моей женой, у нас родился сынок, — она только что с ребенком легла отдохнуть. Прошу вас, пойдите к ней, обрадуйте ее своим появлением, потому что она очень тоскует без вас.

Старики с трудом могли поверить этим словам.

Пока молодой человек устраивал все для их удобства, они осторожно вошли в комнату и увидали спящего ребенка, но молодой матери не было там. Казалось, однако, что она не успела уйти, потому что подушка ее была еще теплой.

Долго напрасно прождав, они стали всюду искать ее, но нигде не нашли. Наконец под одеялом, которым были покрыты мать и ребенок, они нашли нечто, что несколько лет тому назад оставили в храме Миокодзи, — маленькую дощечку с именем умершей — ихаи их дочери. Тогда они поняли все.

Вероятно, у меня был очень задумчивый вид, когда Кинъюро умолк, потому что старик спросил:

— Господин, вам этот рассказ кажется глупым?

— Нет, Кинъюро, о нет, — поспешил я ответить, — этот рассказ навсегда останется в сердце моем.