Два апреля

11

Сперва Овцын зашел в контору. Сдал документы, и часа через полтора, удовлетворив любопытство начальства и приятелей (почти все моряки в конторе были его приятелями), поехал к матери.

В их отношениях давно уже не было сколько-нибудь ощутимой нежности и тепла. Волевая, суровая женщина, много пережившая в тяжелые годы и выстрадавшая себе строгую систему убеждений, требовательная к людям и постоянная в чувствах, не простила сыну, что пятнадцати лет он бросил школу, ушел из дому и выбрал себе никудышную, позорную для старинного интеллигентного рода карьеру. Воспитание пошло прахом, надежды развеялись... Муж, которому она беззаветно служила, умер, так и не удовлетворив ее честолюбия. Сын совсем обессмыслил ее жизнь. Но он даже не понял этого и не раскаивался. Что ж, каждый в конце концов получает то, чего достоин.

Однако Овцын прекрасно понимал, какой удар нанес матери, какие горделивые надежды развеял в прах. И не от сурового домашнего уклада сбежал он. Море оказалось созданным богом как раз по нему. Он вошел в морскую жизнь и захлопнул за собой дверь. Другое влекло, но кого же не влечет несбыточное? Кто вполне доволен судьбой? Нет таких на земле - и не надо...

Он зашел в квартиру, обставленную с нарочитым пренебрежением к человеческим удобствам и столь же нарочитым уважением к порядку.

- Здравствуй, мама, - сказал он.

- Здравствуй, - сказала мать и поцеловала его холодными губами.

- Вот я и прибыл.

- У тебя все благополучно?

- Да. По внешним признакам.

- О другом и не спрашиваю, - сказала мать. - Другого у тебя и не будет.

За обедом он рассказывал о «Кутузове», о переходе, о людях. Увлекся -и рассказал о Ксении. Мать отнеслась скептически.

- В тебя будут влюбляться, - сказала мать. - Но любить по-настоящему, в высоком значении... Не думаю. Так любят только мудрые женщины, большой души. Едва ли такая женщина захочет посвятить тебе жизнь.

- А немудрая? - спросил он.

- Немудрую ты не пожалеешь. Ты сам оттолкнешь ее, когда пройдет увлечение. И правильно, потому что глупая женщина погубит в тебе послед нее.

- Что же мне суждено? Я не понял, - улыбнулся Овцын.

- Думаю, что судьбе ты вообще не интересен, - сказала мать. - Судьба тобой не занимается. Она не обращает внимания на посредственность. Просто проживешь положенное как придется.

После обеда, отсидев за столом приличествующее время, он стал собираться. Достал деньги, разделил пополам и половину отдал матери.

- Ты стал много получать, - сказала она, пересчитав деньги.

- Видишь, расту, - улыбнулся Овцын.

Мать не ответила на улыбку, спросила:

- Ночевать будешь дома?

Это значило - нет. Провести ночь дома, среди тоскливого порядка вещей, под одной крышей с навеки обиженной и не желающей скрыть обиду матерью - это, конечно, не выше сил, но близко к тому. Привести Марину в каюту тоже нельзя. Не уподобляться же старпому... Снять комнату па неделю? Хлопотно. Для лишних хлопот нет времени. В гостинице потребуют

брачное свидетельство...

Он взял такси и поехал к набережной. В машине он думал, почему Марина не выходит за него замуж. Они провели вместе всю прошлую зиму, и он много раз предлагал ей это, порой настойчиво. Она говорила: «К чему? Разве я и так тебе не жена?» И хотя он считал, что «так» - это еще не совсем жена, приходилось соглашаться. Неловко было признать себя сторонником формальности. Он объяснял себе позицию Марины тем, что негде жить вместе. Что же это за семейная жизнь в чужой комнате? Впрочем, семейная жизнь с человеком, который семь месяцев в году мотается по белу свету, -это тоже не сахар. Может быть, тут причина?

На «Кутузове» было пустынно. Соломон и три матроса обеспечивали вахту, да Ксения, отпустив Алексея Гавриловича любоваться городом, стряпала ужин.

- Приходили речники, которые поведут нас до Беломорска, - доложил Соломон. - Я сказал, что ты будешь завтра. Приятные люди.

- Мы бы и без них прекрасно дошли до Беломорска, - сказал Овцын. -Невелика хитрость.

- Конечно, - согласился Соломон. - Но порядок есть порядок. Моряки водят суда по морям, речники по рекам.

Овцын усмехнулся:

- Слушай, умница. Дай-ка мне ключ от твоей берлоги. Тебе она сегодня не понадобится.

- Что за разговор... - Соломон опустил глаза и суетливо стал открывать ящики стола и искать ключ. - Мне она до осени не понадобится. Живи всю стоянку. Вот ключ, бери.

- Спасибо, краб. - Овцын положил ключ в карман.

- Когда сюда придет Марина? - спросил Соломон.

- Откровенно говоря, я не хочу ее приводить,- сказал Овцын.

- Должен же ты показать ей судно, - удивился Соломон.

- Разве она должна показывать мне свою лабораторию?

Он поехал к заводу и позвонил из проходной. Рабочий день еще не кончился, но Марина пришла сразу, обняла его на глазах у вахтера. «Какие нелепости приходили мне в голову, - думал Овцын, ощущая губами теплое лицо, - чушь собачья, бред недоеной коровы! Я люблю ее, я хочу ее, она -счастье, какого сельдерея мне еще надо?..»

Он спросил, когда вышли на улицу:

- Куда?

- Я не хочу знать заранее, - сказала Марина.- Пусть все будет неожиданно, как твой приезд.

- Ты не ждала меня?

- Глупый, - сказала она, - ты не знаешь, что такое неожиданность. Когда сбывается то, чего очень ждешь, это и есть неожиданность.

- Понятно. - Он остановил кстати проезжавшую мимо машину. - По набережным, - сказал он шоферу.

Тот понимающе кивнул, машина рванулась, на повороте Марину

прижало к Овцыну. Она сказала:

- Сколько лет я мечтала, когда у меня будет много-много денег, столько, чтобы про них совсем не думать, я сяду в такси и скажу: везите меня по ленинградским набережным, везите долго-долго, и день, и вечер, и ночь, и особенно утро, когда солнца еще нет, а в окнах Сената уже пылают стекла.

- Ты хочешь ездить, до утра?

- Конечно, хочу. Но мы поездим немножко, а потом будут еще неожиданности, правда?

- Правда, - улыбнулся он.

Она придвинулась еще плотнее, и он почувствовал биение ее сердца, и они молчали. По мосту лейтенанта Шмидта машина переехала на другой берег.

От снежно-белого «Кутузова» падала на мостовую длинная тень.

- И это неожиданность, - прошептала Марина. - Какой красивый корабль! А я обнимаю капитана. Я важная дама, правда?

- И где этот лайнер будет плавать? - спросил шофер, притормозив машину, и Овцын понял, что весь Маринин шепот ему слышен.

- По Енисею, - сказал он.

- Дорогие на него билеты? - поинтересовался шофер.

- Вот уж не знаю, - ответил Овцын.

- Я думал, капитан все знает, - сказал шофер, повернул голову назад и посмотрел на Овцына с улыбкой.

- Все знать скучно, - сказал Овцын. - Поезжайте.

В половине восьмого он попросил шофера подъехать к цирку. В кассе билетов, как всегда, не было, но судьба подыгрывала ему, и он почти тотчас купил два билета у входа.

- Я безумно люблю цирк, - сказала Марина. - Жаль, что неприлично в этом признаваться.

- Отчего же? - удивился он. Цирк он сам очень любил.

- У нас в лаборатории у всех такие возвышенные интересы! Некоторые даже Чайковского называют эстрадным композитором, а уж про божественного Бизе все говорят, что это кабацкая музыка. И так считают, что у меня низменные вкусы. Я уж молчу про цирк...

- А я считаю, что музыкальные эксцентрики умнее музыкантов.

- Значит, так и есть, - сказала Марина. - И своди меня в буфет, я погибаю от голода.

На этот раз музыкальные эксцентрики ему не понравились. Приезжие клоуны острили визгливо и плоско, а смиренно огрызающиеся львы вызывали острую жалость. Понравилась черная пантера. Она не желала совершать трюки и смотрела под купол, не обращая внимания ни на публику, ни па попавших в рабство царей.

Зрелище утомило. Когда вышли на улицу, Овцын подумал, что не ложился больше суток, пора кончать гульбу и самое время ехать в

Соломоново логовище.

Было без десяти минут одиннадцать. Они едва прорвались в магазин. Вооруженная щеткой уборщица стояла на страже у двери, и пришлось сунуть ей мелочь. Он дал Марине деньги и отошел к пустому прилавку. Подкрался заросший рыжей щетиной субъект в жеваном пиджаке и забормотал зловеще:

- Сообразим втроем, капитан? Давай рубль.

- Ступай, дядя, - сказал Овцын. - Я не пью на рубль.

- Аристократ собачий, - обругал его субъект и смылся.

Вернулась Марина с раздутой бумажной сумкой и сказала, что купила ужасно дорогое вино. Он улыбнулся и погладил ее волосы.

Когда он назвал шоферу адрес, брови Марины сдвинулись, она спросила:

- Соломон тоже будет?

- Соломон на вахте, - успокоил он. - Говорит, что на судне ему даже удобнее. Все подано, начищено, белье меняют. Тут же и компания. Зачем ему домой?

- Дом - это другое, - сказала Марина. - Подано-прибрано тут ни при чем. Дом - это... дом.

- Поэтому ты и не выходишь за меня замуж?

- Думай так, - сказала она.

Проехали Невский, Садовую, Фонтанку, Обводный канал. Город переменился, пошли бесцветные улицы Нарвской заставы.

- Буду думать так, - сказал Овцын. - Ты меня хоть любишь?

- А ты меня любишь? - спросила она.

- Люблю. - Он ласково прикоснулся губами к ее виску.

- Как ту, первую? - спросила она, не шевельнувшись. В голосе слышалась неприязнь.

- Первая есть первая, - сказал он, ощетиниваясь. - Не тревожь ее тень.

- Ну и не болтай, что ты меня любишь.

Она ушла готовить ужин. Овцын загляделся на книжную полку. Поразился, как много на свете поэтов. Поэты, поэты, поэты. Имена слышанные и не слышанные. Не читаные книги. Взял книгу Слуцкого. Это имя он слышал. Перелистнул.

Шел и пел человек,

Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился.

Удержался все же, утерпел!

Просто шел и пел...

Бывает, подумал он и сунул книгу обратно. Взял книгу Багрицкого. Разглядел фотографию - широко расставленные глаза, нечесаный чуб, спущенный на правую бровь, приросшие мочки ушей. Взгляд, будто говорящий: только попробуй, ты у меня получишь! И добрый рот, начисто

выдающий хозяина: взгляд этот нарочно, чтоб не приставали всякие...

Древний ворон каркает, и волчий вой несется. Из какого жбана ты черпал клубящееся пиво, сумасшедший виночерпий? Жаркой горечью пошло оно по жилам...

Дочитал до конца, перелистнул страницы обратно, перечитал. Снова посмотрел на портрет. Косоворотка, кулак на столе...

Он поставил книгу на место, потому что другие стихи читать опасался - вдруг хуже? Взял стоящего рядом Заболоцкого, над которым так млел тогда Соломон. Выпала фотография. Он поднял ее. На глянцевитом произведении фотографического мастерства Марина выглядела безупречной красоткой, хоть сейчас на экран. Сперва он удивился; до какой чудовищной степени можно прилизать человека! Потом стал думать, каким путем карточка попала к Соломону. Варианты надумывались всякие, но даже самые крайние были смешны: разве могла Марина сблизиться с носатым, неловким, неуверенным в себе, нелепым Соломоном? Всколыхнувшаяся было ревность улеглась. Когда Марина пришла с едой, он спросил:

- Как попала сюда эта конфетка?

Она засмеялась беспечно:

- Я дала, конечно. Мы ходили в театр. Соломон провожал меня на улицу Рубинштейна. Расчувствовался, стал мою несравненную красоту превозносить до небес и выше. На лестнице ручки целовал.

- Только ручки?

- Меня и это утомило. Велела ему идти домой.

Он затосковал, стал просить хоть карточку, раз иное ему недоступно.

- Свин Соломон, - сказал Овцын.

- Отчего? - Марина пожала плечами. - Я еще могу нравиться.

Она расхохоталась, обняла его, повела к столу.

- Садись, откупоривай вино, - сказала она.

Все объяснилось просто, но стало гадко оттого, что друг позволил себе такую, прямо скажем, подлость. Сердцу, конечно, не прикажешь. Но языку приказать можно. И в общем-то мерзко - хранить фотографию женщины в любимых стихах и давать ключ от квартиры, чтобы...

- Каково-то ему сейчас, а? - Овцын покачал головой.

- Невесело, - согласилась Марина. - Ты не говори. Никакого портрета ты не видел. Ты бы и не увидел его, не будь Соломон таким растяпой.

- Да? - Овцын укоризненно поглядел на нее.- Разве это хорошо?

- Это хорошо, - твердо сказала Марина.

Он не стал спорить, и они выпили густого ароматного вина и удивились, что сразу не придвинули стол к кровати, а когда сделали это, стало легко обнять ее Марина рванула провод настольной лампы, и было темно, пока ранний рассвет не пробился сквозь запущенные стекла.

Овцын отбился от приятелей, заманивавших его в «Маленькую полундру», и пошел на судно пешком. Сейчас нужен хороший ветер, чтобы он сломал лед па Ладожском озере, но погода - по неписаному закону подлости - была тихой, ни один юный листочек не колыхался на корявых тополях бульвара Профсоюзов. Ветры задуют именно тогда, когда караван выйдет в море. Тут уж они не станут стесняться и разгуляются во всю свою многобалльную мощь. И «Кутузову» с колоссальной парусностью его высоких бортов придется плохо.

Он миновал мост и углядел впереди Бориса Архипова. Тот неторопливо шагал, сунув руки в карманы расстегнутого плаща. Овцын приотстал. Он еще не решил, как вести себя с Борисом. Иногда казалось, что следует подойти, извиниться за резкость, обратить все в шутку. Но в какие-то минуты обида вспыхивала вновь.

Овцын поднялся к себе, улыбнулся, увидев в вазе пару свежих зеленых веточек. Не букет цветов, а именно две веточки. Не подарок, а знак внимания, частица душевного тепла. Почти следом за ним пришел старпом, сообщил, что нагрянули школьники, просят разрешения осмотреть теплоход.

- Много их? - спросил Овцын.

- С полсотни, - сказал старпом, подумав. - И две учительницы. Одна мегера в юбке до полу, другая ничего себе. Пустим?

- Отчего бы не пустить. Проведите их по судну. Только ведите себя прилично с той... которая не в юбке до полу. Все же дети...

- Будет исполнено, - пообещал старпом и вышел.

Донесся топот и гам с нижней палубы.

Овцын с сожалением посмотрел на тщательно застеленную кровать, на трогательные веточки в вазе, надвинул фуражку и пошел к Борису Архипову на «Шальной».

Борис Архипов лежал на диване, читал. Овцын разглядел название книги - «Правила плавания по рекам и озерам СССР».

- Расширяешь кругозор? - спросил он.

Борис Архипов спустил ноги с дивана, отложил книгу.

- Садись, - указал он на кресло. - Думал, ты спишь... Может, какие

дела?

- Стихийное бедствие, - сказал Овцын. - Экскурсия явилась.

- А тебе что?

- Дети. Непременно захотят посмотреть каюту капитана.

- Ах, дети... Тогда пей кофе. - Борис Архипов включил не исчезающий со стола кофейник. - Кстати, о расширении кругозора. Понимаешь, я подумал: что мне мешает сдать экзамен на звание речного судоводителя? Это же раз плюнуть, минимальное напряжение. Изучить правила плавания по рекам, сигналы и системы ограждения. Больше ничего не потребуется от человека, имеющего морской диплом. Сдам простенький экзамен, получу

бумагу, и никаких мне варягов не нужно. Сам буду плавать по рекам, каналам и озерам.

- Ты гений, отец! - сказал Овцын. - Ты понимаешь, что ты придумал? Это же великий почин! Если мы будем плавать сами...

- Пустяки, - отмахнулся Борис Архипов. - Всего две приятные вещи: никаких лишних людей на судне и небольшая экономия для конторы. Впрочем... для Южного каравана будет солидная экономия.

- Крутицкому говорил об этом?

- Дело в том, что надо иметь на каждом судне два речных диплома, чтобы Речной Регистр выпустил... Да Крутицкий может и не согласиться на эту операцию.

- Почему?

- Риск. Сейчас речник отвечает за аварию - тьфу, тьфу, не дай бог, - а если будем водить сами, сами и в ответе. Вот тебе еще одна сторона медали.

- В конторе сейчас денег мало. Крутицкий соблазнится.

- Хорошо бы... Ты завтра пойдёшь в контору?

- Непременно.

- Вот и соблазни его, - сказал Борис Архипов. - Пусть договорится с речным начальством, чтобы собрали экзаменационную комиссию по всей форме.

- Не пойдет, - отказался Овцын. - Твоя мысль, ты и говори. А то еще мне приоритет припишут.

Свистнул закипевший кофейник. Борис Архипов выключил аппарат, налил Овцыну, потом, вздохнув, и себе тоже.

- Мне приоритет ни к чему, - сказал он. - Дарю его тебе.

- Слишком драгоценный подарок. Не принимаю.

- Не умно, - сказал Борис Архипов. - Когда б ко всем твоим заслугам прибавилась еще и эта, может, и наградили бы тебя значком «Отличник морского флота».

- Ядовитый ты и ехидный человек, - вздохнул Овцын. - Змей аспидный, сын кобры и брат скорпиона. Хватит дуться друг на друга, разомкни в улыбку свои обветренные губы. Прости меня, если я тогда не так сказал.

- Я не дуюсь, - сказал Борис Архипов и улыбнулся. - Твоя же была идея, сынок, не топтать ковры друг у друга в каютах.

- Топчи мой ковер, как я топчу твой, и забудем все это к бесу болотному. А почин я завтра обнародую. Организуем архиповское движение. Дело поставим на солидную ногу: часы занятий, учебники, пособия, капитан-наставник из СЗРП, опрос учащихся и взыскания за уклонение.

- Ну уж! - засмеялся Борис Архипов.

- Все как полагается, без кустарщины, - покачал головой Овцын. - К концу стоянки выучим все правила, сдадим экзамены и пойдем в реки без варягов.

Постучавшись, в каюту вошел Марат Петрович Филин. Глаза его поблескивали, выражение лица заключало в себе тайну.

- Ну, не мнитесь, говорите, в чем дело, - сказал Овцын.

- Иван Андреевич, к вам девушка пришла, - произнес старпом сдавленным голосом.

Овцын догадался, что за девушка, сказал старпому:

- Незачем было самому ходить, у вас есть вахтенный матрос для таких оказий.

- Выскочило из головы, - произнес Марат Петрович уже спокойнее и поправил фуражку. - Я, знаете ли, так поразился...

- Что у меня есть знакомая женщина ? Проведите ее в мою каюту. Я скоро приду.

- Ты не торопишься, - сказал Борис Архипов, когда старпом вышел, а Овцын принялся допивать кофе.

- Все подмечаешь, - проговорил Овцын. - Не глаз, а нож вострый. Может, все-таки сам доложишь Крутицкому об идее?

- Я робею перед начальством, - усмехнулся Борис Архипов. - Давай уж лучше ты.

Когда Овцын пришел, Марина стояла у раскрытой дверцы буфета и рассматривала этикетки бутылок. Стало неприятно, что она сразу повела себя бесцеремонно. Никто еще не позволял себе такого.

- Где ты был? - спросила она.

«Еще и отчитываться надо», - подумал Овцын.

- У соседа, - сказал он.

- У тебя здесь красиво, - похвалила Марина.- Как в богатой квартире. Только зачем так много бутылок?

- Порой и бутылки пригождаются в жизни.

- Кто тебе принес эти веточки?

- Обслуживающий персонал, - сказал он. - Хочешь, я покажу тебе судно?

На него вдруг навалилась усталость - все же не спал две ночи. Он не знал, о чем говорить с Мариной. Слишком уж равнодушное выражение было на ее лице, только бутылки да веточки заинтересовали ее, и он не мог определить, от застенчивости это равнодушие или ей неинтересно то, среди чего она оказалась.

- Покажи, - сказала она. - Я для этого и пришла.

- А я подумал, ты по мне соскучилась, - неловко пошутил он и взял из настенного ящика несколько ключей.

Он провел ее по каютам и салонам, Марина с интересом разглядывала убранство и полировку и несколько раз повторила: «Честное слово, это шикарный отель, а не корабль». И Овцыну опять не о чем было с ней говорить, потому что для него это прежде всего был теплоход, а не отель. Отелем «Кутузов» станет для других. Жаль, что Марина из тех.

В штурманской рубке она заскучала. Непонятные приборы не интересовали ее, понравилось только, что высоко и хорошо видно.

- Ты здесь стоишь свою вахту? - спросила она.

- Примерно так, - сказал Овцын.

Сперва он хотел показать ей и радиорубку, и машину, и трюм, и еще многое, но вдруг подумал, что это ни к чему, лишнее утомление и она в свою меру уже знает судно. Она узнала, что помещения для пассажиров оборудованы роскошно, она увидела уже все то, на чем могли бы задержаться ее глаза.

- Мне дали три дня отпуска, - сказала Марина.

- Мало, - отозвался он.

- Больше не дают, срочная работа. И три дня пришлось выпрашивать... Когда ты придешь... туда? - спросила она.

- Давай уж говорить «домой», - сказал он. - Так проще. Думаю, я приду часов в шесть. Ты пообедаешь у нас?

- Если это удобно, - сказала Марина.

Он помедлил и ответил честно:

- Лучше не надо. Будут смотреть во все глаза. Не люблю.

- Тогда я поеду и приготовлю что-нибудь дома.

Он проводил Марину, и на душе стало легче.

- Меня на судне нет, - сказал он старпому, который поодаль пялил

глаза.

Вернувшись в каюту, быстро разделся и лег в прохладную постель, посмотрел на славные зеленые, веточки. Смотрел на них, пока сами собой не сомкнулись веки. Замелькали волны, мачты, облака, человеческие лица - все то, что он видел с тех пор, как последний раз проснулся. Почему-то промелькнула еще и девушка-метеоролог с острова Гогланд и Марат Петрович Филин перед ней на коленях. Он удивился, откуда знает лицо девушки, потом понял, что это Ксения, а на коленях перед ней стоит не Марат Петрович Филин, а он сам. Он рассердился, подумал, а вдруг кто увидит, попытался подняться, но ватные ноги не подчинялись ему, он все стоял и стоял на коленях перед своей буфетчицей.