Два апреля

2

Вернувшись, Овцын все делал как-то невпопад. Без толку вмешивался в работу старпома, оторвал от дела боцмана ради совершенно преждевременной проверки шкиперских кладовок, потом спустился в машину и там нервировал своим присутствием по уши вымазанных в масле механиков. Брался он за чужие дела, чтобы отвлечься от еретических мыслей о Марине, но не вышло. Короткая фраза Бориса Архипова все тревожила его, заставляла копаться в себе. Есть ли она, любовь, единение сродственных душ, чистое, как нынешнее небо, стремление человека к человеку?

Было ли у нас что общее, кроме наслаждения? - думал Овцын, раздражаясь. Была ли хоть искренность? Да, отвечал он себе. Была искренность тела, знающего, что оно не худо устроено, ведет себя естественно и таить ему нечего. А что больше?

Это началось осенью. Он только что вернулся из рейса. Друзья уговорили поехать за грибами. Лес оказался неуютный, сырой, гниловатый. Сыпались на голову листья и корявые сучки, ветки, сбрасывая капли, больно хлестали по лицу. Никакого удовольствия не было. Грибы ему попадались, но все не те, что нарисованы в купленной на вокзале «Памятке грибника», и он их не трогал. Туфли быстро промокли, лицо чесалось от липкой лесной паутины, а когда он сиял г шеи клеща, в душе окрепло брезгливое чувство к этому бессмысленному скопищу подгнивающих деревьев. Потеряв компанию, он не расстроился, не стал драть глотку, а надел на сук выданный ему полиэтиленовый мешочек и пошел на станцию, не зная направления, но уверенный, что инстинкт выведет. Так и случилось. Он поднялся на платформу, выпил в буфете теплого, приторно-сладкого кофе, съел твердокаменную котлету, рассмотрел плакат с выглядывающим из-под колес интеллигентом в шляпе и надписью «Не прыгай на ходу», в которой какой-то циник заклеил бумажкой букву «п», потолкался среди людей - и повеселел. Оставалось мечтать только о том, чтобы поскорее добраться до города, переобуться в сухое да хорошенько помыться, - а то вдруг еще заведутся эти лесные воши...

Когда пришел поезд, он натужно протиснулся в вагон, набитый грибниками и ягодниками. Его давили, пихали локтями и корзинами, возили по лицу букетами из осенних листьев, но он не злился. Сам работал локтями, добродушно отругивался и, наконец, пробрался к стене тамбура, где было чуть-чуть комфортабельнее. На следующей остановке вломилось еще полвзвода, и он понял, что вместимость вагона пригородной электрички беспредельна. «Это уже Ходынка», - подумал он. После следующей остановки стало трудно дышать. Толпа старалась расплющить об него хрупкую девушку в маленькой шляпке на русых кудряшках и с книгой за бортом серого пальто. Девушка была явно не лесного происхождения, наверное, поэтому у него возникло к ней теплое чувство. Овцын напряг все мышцы, плечом выдвинул из угла грибника, не бритого с прошлого воскресенья, крепко взял девушку за талию и протолкнул в освободившийся угол. Небритый только охнул, но протестовать не посмел. Овцын отгородил девушку своим телом, сказал, не отнимая рук от талии:

- Так оно лучше.

- Спасибо, - сказала она. - Сегодня творится что-то ужасное.

- Вы часто ездите?

- С субботы на воскресенье. Мама живет за городом.

- А вы?

- Я живу в общежитии. А вы?

- Я тоже большую часть времени живу отдельно от мамы.

Он немного ослабил усилие, которым сдерживал напиравшую толпу. К исхлестанной ветками шее прохладно прижалась ее щека.

- Ну, и как вас зовут? - спросил он.

Почти все, что он и сейчас знает о Марине, Овцын узнал тогда, в трепливом вагонном разговоре, то, что она сказала ему, не предполагая, что следующие полгода они проживут вместе. Может быть, узнавать о ней больше нечего. А может быть, узнавать о ней больше ему не нужно. Многое не запомнилось из того, что было, но эта первая встреча запомнилась четко.

Он держал Марину за руку, пока не вышли из вокзала на суетливую, посыпаемую мелким дождичком площадь. Они остановились у фонаря, и Овцын закурил, ненамеренно разглядывая ее лицо. Смутившись, она стала говорить. Она опустила лицо и вычерчивала пальцем на его плаще неуловимые буквы.

- Иван, я не знаю, что вы обо мне думаете. Но если вы думаете, что я доступная девица, что я люблю веселые удовольствия и целуюсь с первой встречи, давайте сейчас расстанемся. Доступных девиц немало, вам не придется долго искать.

Он, наконец, догадался, какие буквы рисует она у него на груди. Стало даже жаль, что так обыкновенно - начальные буквы их имен.

- На улице дождик, - сказал он. Взял Марину за плечи. Она подняла лицо. - Ну, а насчет доступности: я считаю, что женщина не баржа, нуждающаяся в буксире. Пусть идет своим ходом, куда хочет.

Они приехали в «Чайку», тихий, уютно освещенный поплавок у Петропавловской крепости. Марина читала меню, и он был рад, что она делает это не вслух, потому что все девушки, с которыми ему приходилось бывать в ресторанах, читали меню вслух, внятно выговаривая цены, и это всегда раздражало. На душе было благостно и покойно. Он смотрел на пышно причесанные короткие волосы, тонкие черты удлиненного лица, гибкие пальцы с ухоженными, коротко остриженными ногтями. Простое серое платье, деревянная брошь на высоковатой для ее сложения груди. Больше никаких бирюлек, никакой штукатурки на лице. Она нравилась ему.

Возможно, это то, думал Овцын. Судьба сама подала ому сокровище, мол, не надо теперь искать по свету, растрачивая нервы и сбивая подметки...

Конечно, Марина - сокровище.

Они сидели в ресторане долго, мало говорили, и постепенно возникала близость, странная для первой встречи.

- Мне кажется, что я знаю вас очень давно, - сказала она. - Даже хочется говорить вам «ты». Отчего это?

- Кто знает, что от чего происходит? - улыбнулся он. - Я много думал о женщине. Каждый думает о женщине. Единственной на свете женщине, которую непременно должен встретить.

- Я на нее похожа? - спросила она.

- Вы кажетесь мне знакомой. - Он положил ладонь на ее руку.

- Человек нравится, если о нем думал раньше, еще до встречи. Правда? - спросила Марина.

- Правда, - сказал он.

Она спросила:

- Иван, вы хороший человек?

- Всяко бывает, - ответил он и погладил ее руку.

- Нет, надо быть каким-то одним, - сказала она. - Плохим или хорошим. Иначе все будут в человеке обманываться. Правда?

- Святая правда, - согласился Овцын, хотя и не верил, что человек может быть каким-то одним. - Подумаешь, как много еще надо, просто оторопь берет. Надо пить минеральную воду, а не вино. Надо утром делать зарядку. Надо дышать свежим воздухом, а не табачным дымом, тратить деньги не на ресторан, а на книги, участвовать в общественной работе, заниматься спортом, повышать культурный уровень и кушать на ночь простоквашу. И спать надо ложиться не позже двадцати трех часов, непременно с открытой форточкой.

- А сколько времени?

- Полночь.

- Мне надо спешить, а то будут неприятные разговоры в общежитии.

- Видите, опять это «надо», - сказал он.

Они не пошли к общежитию, а свернули направо и перешли по деревянному мосту на Заячий остров. Среди стволов вековых деревьев было пустынно и темно. Таинственное величие крепостных стен, непроизвольно объемлющее в ночи душу человеческую, не позволило ему положить руку на плечи Марине. Прибитый недавним дождем песок пляжа не рассыпался под ногами. Они подошли к воде, черной и тихой, только чуть колышущейся у берега. Она спросила:

- Вы в своих плаваниях скучаете по ленинградским набережным?

- И по набережным тоже.

- А зачем вы ездили в лес?

- За компанию, - сказал он.

- Вы не любите, мне кажется, лес?

- Я обхожусь без него, не огорчаясь,- сказал он.

Она сказала:

- Утверждают, что родина - это поля, речки, холмы, перелески, три березки у избы... А для меня родина - вот эти набережные. Здесь я выросла, к трем березкам я равнодушна.

Они обогнули крепость и вышли на Петроградскую сторону. Было пустынно, красиво светились зеленые огоньки неподвижных такси на стоянке, и Кировский мост уже развели. Под ним, кряхтя, проходил буксир с громадным, на две тысячи тонн лихтером.

- Поздно, - сказала она. - А спать не хочется. Правда?

- Правда, - сказал он и положил руку ей на плечи.

Они перешли площадь и сели на скамью. Он поцеловал ее в холодные губы. Она не противилась, только сразу поникла, будто отдаваясь неизбежному, бороться с которым нет сил. Губы потеплели и напряглись, когда он поцеловал снова.

Давно уже свели Кировский мост, а они сидели на скамье, обнявшись, не произнося слов. Потом пришла усталость, холод проник под одежду, объятие не спасало от него.

- О чем ты думаешь? - спросила Марина. - Только не лги и не говори, что ни о чем.

Она сжималась, стараясь унять дрожь. Наверное, холод мучил ее, голове стало худо от выпитого вина, и хотелось ей только крыши над головой и теплой постели.

- Припоминаю, кто из моих друзей еще не женился,- сказал он. -Побудь тут, я схожу позвоню.

К телефону долго не подходили, потом раздался хриплый голос:

- Н-ну?

- Баранки гну! - сказал он, развеселившись. Он представил себе хилого, носатого Соломона, босого, в сиреневом: белье, с одеялом на плечах. - Мог бы повежливее, сухопутный краб.

- Ах, это ты, старая каракатица, - сказал Соломон и зевнул. - Когда прибыл?

- В пятницу. Послушай, кашалот: я хочу сейчас зайти в гости.

- А ты знаешь, сколько сейчас времени? - спросил Соломон.

- Знаю.

- Ну, заходи, - сказал Соломон. - А выпить у тебя есть?

- Выпить будет завтра.

- Что за времена... - громко вздохнул Соломон. - Все неприятности сегодня, все удовольствия завтра. Ну, приезжай.

- Я с женщиной, - сказал Овцын. - Так что надевай брюки.

В трубке раздался свист.

Соломон встретил их в брюках и даже при галстуке. В тепле Марина раскисла, глаза ее сузились. Она старалась не уронить голову и все выше поднимала подбородок.

- Сейчас выпьешь чаю, и мы тебя уложим, - сказал Овцын.

- Здесь только одна кровать, - произнесла она с вопросом.

- А сколько тебе надо?

Соломон принес чайник, принялся суетливо расставлять посуду. Разнокалиберные чашки он добыл из платяного шкафа, ложки из тумбочки, из-за окна вытащил банку с вареньем.

- У меня же есть холодные котлеты! - Он стукнул себя по лбу и убежал на кухню.

- Удивительно трогательный человек этот твой друг, - сказала Марина. - Он тоже моряк?

- Бывший. Испортилось зрение, пришлось уйти на берег. Теперь работает продавцом в мебельном магазине. - Овцын усмехнулся и повел рукой. - Ты же видишь, какая у него мебель.

- Это часто бывает, - сказала Марина.

Соломон принес холодную сковородку с котлетами, но никто их не ел. Потом он сгреб пустые чашки на угол стола, сказал Марине:

- Вы ложитесь. Кровать удобная, только простыни...

- Мне сейчас все равно. - Она поднялась, шагнула к кровати, почти упала на нее. - Разбудите меня в семь часов.

- А мы устроимся, - сказал Соломон. - Пойдем, Иван.

- Я сейчас, - сказал Овцын.

Соломон вышел.

Овцын поднял ее на руки. Она обвила мягкими руками его шею, прошептала:

- Тебе не тяжело, правда?

- Правда, - сказал он.

- Не надо, - шепнула она. - Опусти меня.

Он опустил ее и сел рядом. Он не мог выговорить ни слова, потому что горло сжалось от любви к ней. Она была прекрасна сейчас. Он наполнился ею. Стараясь не глядеть на нее, он видел ее, и, закрывая глаза, он видел ее. Рассудок мутился. Она почувствовала, отстранила его неожиданно сильным движением, вскрикнула, как человек, внезапно увидевший мчащийся на него поезд:

- Только не это!..

И это случилось.

- Вытри слезы, малыш, - проговорил он, с удивлением вслушиваясь в низкий и клокочущий звук своего голоса. - Зачем ты плачешь?

Она оттолкнула его, прижалась к стене, сказала:

- Никто не знает, что от чего. Может быть, потому, что ты не первый. Он вдруг пришел в себя от этих обдуманных слов.

- Все мы вторые, - сказал он. - Первые забыты.

- Ты ее любишь? - насторожилась Марина.

- Первые забыты, - повторил он.

- Наверное, ты лжешь, - сказала она в стену.

Совсем уже спокойный, он поднялся, у зеркала привел себя в порядок, причесал волосы, вытер платком лицо и шею.

- Ты мне противен, - сказала Марина. - Выйди.

Он еще раз оглядел себя, поставил на тумбочку темное, пятнистополосатое зеркало и вышел из комнаты.

Соломон дремал па табурете у газовой плиты, положив лохматую голову на руки. «Удивительно трогательный человек этот твой друг», -вспомнил он. Обнял трогательного человека за плечи, сказал:

- Поехали, сухопутный краб.

Соломон вздрогнул, вскинул голову:

- Куда?

- Куда-нибудь. Скажем, в аэропорт. Дальше будет видно.

- Ты мне плохого не сделаешь, - сказал Соломон.

- Я сделаю тебе рейс.

Соломон оторопел, поднял руки к лицу:

- А глаза? Что ты болтаешь, Иван! Разве так можно шутить?

Он прижал руки к выпуклым глазным яблокам, и пальцы побелели.

- Тише. - Овцын приблизился, обнял щуплое тело. - Возьму тебя вторым штурманом. Все равно капитан стоит вахту с младшим помощником.

- Но не за младшего помощника, - покачал головой Соломон.

- Это зависит от капитана.

- Ты будешь за меня работать на мостике? - спросил Соломон.

- Если потребуется.

- Чушь, чушь, чушь собачья, - затряс головой Соломон. - Никто меня не оформит, ты же сам знаешь, зачем лишний раз треплешь мне нервы?..

Когда они уже оделись, из комнаты вышла Марина.

- Можно, я с вами? - спросила она.

- Тебе же к восьми на работу, - сказал Овцын.

Она обняла его, сказала:

- Не надо так, я люблю тебя.

- Тогда к черту в пекло работу, поехали! - сказал Овцын. - Честное слово, оторвись моя голова, не каждый день слышишь такое.

- Некоторые никогда не слышали такого, - тихо сказал Соломон.

- Я и вас люблю, милый Соломон, - сказала Марина. - Только по-другому.

- Идите вы к бесу! - выкрикнул Соломон. - Нужна мне эта любовь по-другому, как...

В ресторане аэропорта он много выпил, говорил о море и плакал. Марина подвинула свой стул, обняла его и шептала ему на ухо неслышные слова. Глухо ревели невидимые самолеты. Овцын смотрел, как Марина нашептывает ласковое на ухо прослезившемуся Соломону. Впервые в жизни он почувствовал ревность. Понимал, что это глупо, но ничего не мог поделать и озлоблялся все больше.

В половине восьмого Овцын сказал:

- Очарование мое, а не пора ли тебе на службу?

Марина вдруг опустила плечи и поникла. Наверное, была уверена, что я сделаю что-нибудь, чтобы ей не идти сегодня на работу, сказал себе Овцын, без жалости глядя на опущенные плечи. Какая же работа после такой ночи? «Дело не столько в ночи, - продолжал он думать, - сколько в событии. Ведь я все понимаю, но почему ожесточаюсь? Почему мутное заливает душу, откуда потребность мучить доверившееся мне существо?»

- Самое время, - сказал он. - Не дай бог, остановится химический завод, тогда советская женщина недополучит синтетики.

Все чувствующий, все понимающий Соломон разогнулся, вытер глаза салфеткой.

- Это неизбежно? - сказал он. - Давай придумаем что-нибудь, чтобы Марине сегодня не работать.

- М-да? - Овцын закурил, дым попал в глаза, и он - очень, как подумалось, кстати - поморщился. - Если я возьму тебя на судно, ты и в море будешь говорить подобное ?

- Гад, - сказал Соломон. - Ты способен ударить собаку.

Овцын промолчал.

- Пойдем, Соломон, - сказала Марина. - Он выявился.

- Как же мы пойдем?.. Ведь мы вместе... - Соломон откинулся на спинку стула. - Да и денег у меня совсем нет.

- У меня есть три рубля. Нам хватит, - сказала Марина и встала.

- Нет, мы не можем... - пробормотал Соломон. - Так не делается. Мариночка, вы должны...

- То, что я была должна, я уже заплатила, - произнесла Марина и пошла к выходу.

- Не дури! - крикнул Овцын вслед. Она не обернулась.

- Иван, сообрази что-нибудь, сделай, - умолял Соломон. - Она уйдет, ты никогда себе этого не простишь!

- Никуда она не денется, - сказал он Соломону. - Вот деньги, догони ее и вези домой. Я съезжу на завод и попрошу начальство, чтобы ей записали какой-нибудь отгул.

Начальника лаборатории Овцын ждал в проходной минут двадцать. Наконец вахтер указал ему высокого мужчину лет тридцати на вид, в кепке и прорезиненном дешевом плаще. Овцын отвел его в сторону и, когда они встали рядом поближе к тусклой лампочке, услышал, как вахтер сказал висевшему на барьере сонному пожарнику:

- Видимо, брат.

- Всяко бывает, - отозвался разлепивший глаза пожарник.

Он оглядел начальника лаборатории и поразился, как они похожи. Ростом, складом фигуры и даже слегка чертами лица.

- Я слушаю, -^Л сказал начальник лаборатории.

- Ты можешь сегодня дать отгул Марине? - спросил Овцын.

Похожий на него человек приоткрыл рот, потом закрыл его, снял

кепку, уставился на клеймо на подкладке.

- Значит, так... - произнес он, тщательно изучив потертое клеймо фабрики имени Самойловой.

- Вот именно, - сказал Овцын.

- А что ты за человек? - спросил начальник лаборатории и глубоко, без бекреня надел кепку.

- Соответствующий.

- Видишь ли... Ей не каждый может соответствовать.

- А я и не каждый, - сказал Овцын.

- Это хорошо. Но знай, что если что... Найду и угроблю!

- Ты не обходи вопрос насчет отгула.

- Отгула? Тоже мне нашел вопрос! Пусть придет и оформит отпуск за свой счет. На сколько вам надо суток...

- Тебя бы к нам в контору, - улыбнулся Овцын.

- Я и здесь пригождаюсь, - сказал начальник лаборатории, отстранил рукой Овцына, загораживавшего ему дорогу, и пошел к проходной вертушке.

Когда он вернулся к Соломону, в окне уже проступало сиреневое утро. Марина, выпрямившись, сидела у стола и читала книгу.

- Прости, я привез ее насильно, - сказал Соломон. - Она не хотела ехать сюда. Хотела пойти на завод.

Овцын положил ладонь на русые волосы, сказал:

- Никуда ты не пойдешь, ты будешь спать на мягкой кровати, сколько захочешь. Длинный в кепке дал тебе отпуск.

- Ты говорил с Николаем... Петровичем? - сказала она сердитым голосом, но улыбаясь.

- Аллах его знает, как его дразнят, - сказал он: - Мы не знакомились. Он хороший парень, но, кажется, я ему не понравился.

- Да, - сказала Марина. - Он хороший человек.

Овцын присел на стол, сказал Соломону:

- Поезжай куда хочешь. К двум часам будь в конторе.

- Как же я приду в контору? - вздохнул Соломон. - Там же знают. Лисопад меня не возьмет.

- Это моя забота, - сказал Овцын. - В два часа будь у лифта.

- Я, конечно, буду, - печально сказал Соломон. - Но что из этого выйдет?

Он нашел в шкафу морскую фуражку, усмехнувшись, надел ее, попрощался и ушел.

В двенадцать часов завыл с переливами и хрипами дряхлый гудок судоремонтного завода. Старший помощник капитана Марат Петрович Филин вытер замасленные руки о чехол брашпиля, подошел к судовому колоколу и отзвонил четыре двойные склянки.

- Баста, кончай труды! - крикнул он и, обращаясь к Овцыну, сказал доверительным тоном: - Его величество приснопамятный император Петр Алексеевич повелеть соизволил, дабы в час полуденный, адмиральским именуемый, выпивали все морские служители по рюмке водки с соленой закуской.

Филин был молод, послушен и трудолюбив. С удовольствием делал всякую работу, а когда не было своей, принимался за матросскую. Эта работа на судне никогда не переводится. Старпом обожал исторические романы и ради этого пристрастия числился в библиотеках всех российских портов. Толстые, отличного рисунка губы и оттененные длинными ресницами карие глаза с маслицем, которые не могли задержаться на одной точке и вечно как бы искали что-то, выдавали неуемное женолюбие, самую сильную страсть старпома, бывшую для него источником счастья, но также корнем всех его неприятностей и бед. Спиртного пил мало, с отвращением, но в разговоре приплетал водку к месту и не к месту.

У свежего человека создавалось впечатление, что в пьянстве он великий специалист. Филин не соглашался с тем, что он таков, каков есть. Говоря о себе, всегда фантазировал, то рассказывал о своих подвигах и сверхъестественных достоинствах, то приписывал себе низменные пакости. К двадцати семи годам он еще не стал взрослым человеком.

Выслушав старпома, Овцын покачал головой и сказал:

- По новым правилам морским служителям велено пить компот. Из сухофруктов. Переодевайтесь,

Марат Петрович. Пойдем в харчевню.

- Механиков позвать? - спросил старпом.

- Вы же знаете, что они не признают распорядка дня, - сказал Овцын, пожав плечами. - Предложите ради формы.

Механики, как всегда, отговорились недоделанной работой, которую бросить невозможно, и на берег в положенное время не пошли.

«Харчевню» выбрали подальше от порта, в районе магазинов и учреждений, где обеденный перерыв у служащих начинается не раньше часа, а до того времени можно пообедать в спокойной, человеческой обстановке.

- Очень вспоминаются слова Петра Великого про соленую закуску, -вздохнул старпом, опуская ложку в гороховый суп.

- Кто ж вам не велит? - весело спросил Овцын, зная, что сказано это ради красного словца и что старпом не стал бы пить, даже если бы ему сейчас поднесли бесплатно.

- Долг службы, - торжественно произнес Филин. - В течение рабочего дня предпочитаю пахнуть смоленой пенькой. Вечером - другое дело. Отложим до вечера.

- Кстати, о вечере, - заметил Овцын. - Попрошу вас сегодня вечером присутствовать на судне. - В ответ на удивленный взгляд старпома он пояснил: - Я пойду в театр.

- Вы меня убиваете, - сказал Филин, приложив руку к сердцу.

- У вас, как всегда, свидание?

- А что, нельзя? - косо посмотрел старпом.

- Отчего же... Можно, - сказал Овцын. - Если в меру. Подумайте о мере и посидите сегодня дома.

- Раз вы приказываете...

Марат Петрович Филин засопел, надулся и стал есть суп, внимательно оглядывая каждую ложку. Овцын мог бы сказать ему, что никогда еще не обременял помощника службой, что сам чуть не все вечера провел на судне, отпуская его после работы на все четыре главных румба. Но он промолчал, потому что говорить о том, что и так известно, - это плохая манера, а поминать при этом свои заслуги или благодеяния тем более.

Допив компот, Овцын пошел на почту и заказал разговор с Ленинградом. Сомнения, которые заронил в душу старый скептик Борис Архипов, уже исчезли, он опять любил Марину, к горлу подкатывала теплая волна, и сердце билось чаще, когда он представлял, как через час услышит ее голос. Он ругал себя бесчувственным поленом за то, что не сообразил раньше позвонить ей, и все выбирал среди приличных для телефонного разговора слов самые нежные и ласковые. Но задуманные слова потерялись, когда он взял трубку и после многих «алло» услышал, на конец, голос Марины.

- Я сразу угадала, что это ты, - сказала Марина.

«Кто же еще мог быть? - подумал он язвительно. - Тоже мне цыганка». Он сказал:

- У нас тут, знаешь, весна.

Марина воскликнула радостно:

- У нас тоже! Такое солнце, что окна раскрыли в лаборатории.

- Это ничего, что я тебе позвонил на работу? - спросил он.

Марина ответила приглушенным голосом:

- Ты хороший. Я рада. Как твои дела? Когда в море?

Он почувствовал облегчение. Простые вопросы, простые ответы. Так и надо. Сказал:

- Дела благополучно. В начале мая думаю выйти... А ты как живешь?

Раздался вздох, потом обиженный голос:

- Ты еще спрашиваешь... Как я живу? Днем работаю. Вечером гибну от скуки и ожидания. Скорее приплывай, слышишь?

«И что будет? - подумал он вдруг уныло и трезво. - Будет неделя отчаянной любви. Может, больше, если продлится стоянка в Ленинграде. Будет неприбранный стол. Постель, забрызганная вином и духами. Пустая и звонкая голова по утрам. Разговоры, для которых хватает дюжины слов. Будут неутолимые восторги, воспоминание о которых потом гонишь от себя...»

Марина еще что-то говорила, но он не слушал и, когда кончилось время, равнодушно повесил трубку. Вышел из душной кабины, и тут вспомнились ласковые и нежные слова, которые он придумал, ожидая. «Хорошо, что у меня вылетело из головы это сюсюканье», - сказал себе Овцын. Он пошел к выходу и в двери столкнулся с Борисом Архиповым.

- Звонил? - поинтересовался Борис Архипов.

Овцын кивнул.

- В контору?

- Не в контору, - сказал Овцын.

- И как? - прищурился Борис Архипов.

- Да так, - сказал Овцын. - Не умею говорить по телефону. Теряюсь, когда не вижу лица собеседника. Ну и говорю всякие «бе» и «ме». Даже неловко.

- Естественно, - усмехнулся Борис Архипов. - В ином собеседнике главное - это лицо. Проверим, нет ли чего до востребования?

- Посмотрим.

Совершенно неожиданно он получил письмо от Соломона.

«...Днями толкусь в конторе, - писал Соломон.- Каждый раз обещают отправить завтра-послезавтра, а завтра снова обещают отправить завтра-послезавтра. Думаю, что к двадцатому твоя команда все-таки приедет. Куда ж дальше тянуть? На Ладоге лед еще не сошел. Какой-то умница догадался его бомбить с самолетов для ускорения начала навигации, но ты ж понимаешь, что из этого получается. Уж так, как немцы долбили Ладогу в сорок втором, никто не сумеет. Но от этого лед раньше не сошел. Звонила Марина, спрашивала, не пишешь ли ты мне. Я сказал, что твои письма затерялись на почте. Мы оба вздохнули и повесили трубку одновременно. Отчего вы не поженитесь по закону, сволочи? Ну, будь, здоров. Надеюсь на скорую встречу.

Иван! Начальник, узнав, что я пишу тебе (пишу тут же, на краешке стола), велел вложить в конверт его записку...»

На оборотной стороне листка настольного календаря с датой 13 апреля было написано:

«Уважаемый Иван Андреевич, привет вам и наилучшие пожелания. Мы тут подумали и решили повара и буфетчицу не присылать. Финансовые дела наши не блестящи, хоть немножко сэкономим. Надеюсь, вам нетрудно будет нанять там повара и буфетчицу. На обычных условиях экспедиции. Желаю успехов.

Крутицкий».

- Еще забота, - сказал Овцын и сунул письмо в карман.

- Худые новости? - спросил Борис Архипов,

- Нет, все в порядке. Только придется искать повара и буфетчицу. Это несложно.

- Контора решила сэкономить на проездных и командировочных? - с усмешкой спросил Борис Архипов.

- На спичках, - сказал Овцын. - Впрочем, мне и лучше. Найду кока, получу продукты и буду питать народ на судне.

- Где ты его будешь искать?

- В отделе кадров пароходства. Там не то что кока, там астроботаника найти можно... Ты сейчас домой?

- Попробую позвонить в Питер. Вот тебе билет на всякий случай, если разойдемся. Ужинать все же приходи, если успеешь.

В коридоре отдела кадров было накурено, тесно и грязновато. Люди всех возрастов, одетые во всевозможные одежды разной степени сохранности, мужчины и женщины и совсем еще безусые подростки, веселые и хмурые, розовощекие и со следами жестокого похмелья, любопытные и мрачно разглядывающие заплеванный пол у себя под ногами, разные люди сидели на деревянных скамьях, слонялись вдоль коридора и подпирали крашеные стены. Овцын стал у стены и некоторое время разглядывал портретную галерею.

Женщины исключались. Он ничего не имел против женщин, но на судне без них проще. Гривастые юнцы в немыслимых куртках тоже отпадали - они пришли наниматься матросами. Злодейские физиономии с клеймом многодневного злоупотребления сивухой он тоже исключил. Не подходили и мужчины в фуражках с командирскими эмблемами. Изучив руки оставшихся и сделав еще несколько исключений, Овцы направился к скамье, где с краю сидел человек лет под шестьдесят, одетый в хорошего покроя, но довольно уже потрепанное пальто. Человек теребил длинными, чисто мытыми пальцами пушистую кепку, лежащую на коленях. Выражение его смуглого выбритого лица было чуть удивленным и в то же время насмешливым. Понятно было, что на этом отделе кадров свет не сошелся для него клином, что он знает себе цепу, и немалую, и вообще делает этому помещению честь своим присутствием.

- Нанимаетесь? - поинтересовался Овцын.

- Здесь у всех одна забота, - сказал человек с пушистой кепкой. -Последние в конце коридора.

- Это понятно, - кивнул Овцын. - Вы, наверное, повар?

- Как вы это определили? - оживился человек с кепкой и перестал теребить ее.

- Методом дедукции, - улыбнулся Овцын.

- Простите, вы сыщик?

- Зачем же так... Я капитан теплохода «Кутузов». Иван Андреевич Овцын.

- Трофимов Алексей Гаврилович, - сказал повар и протянул руку. Пожатие его руки было в самую меру крепким.

- Я так понял, что вам нужен повар, - сказал Трофимов, когда они вышли из коридора и закурили.

- Ну, конечно, - сказал Овцын. - Чего ж тут не понять...

- А что за корабль? Куда он ходит?

- Отличный. И даже оригинальный, - улыбнулся Овцын. - Весь белый и затейливый, как шкатулка. Трехпалубный пассажир. Ходить будет по реке Енисею. Наша задача - довести его дотуда.

- И много это займет времени? - спросил Трофимов.

- Порядочно, - сказал Овцын. - Судя по опыту прошлых лет, до конца августа. Кроме того, никто не будет препятствовать вам на нем остаться.

- Спасибо, капитан, - сказал Трофимов. - Зиму я хочу провести дома. Такая у меня привычка.

- Где это географически?

- В Москве.

- Знаменитый город.. .Как вы сюда попали?

- Длинно рассказывать, - вздохнул Трофимов.

- Если мы столкуемся, Иван Андреевич, у нас будет время поговорить о жизни.

«Если мы столкуемся, вот тогда-то у нас и не будет разговоров о жизни, - подумал Овцын. - Не положено капитану толковать с поваром о жизни. Никаких указов на этот счет, конечно, нет, да просто этого не случается...»

- Вы плавали? - спросил он.

- По Волге-матушке. До Астрахани и обратно.

- А теперь захотелось в море?

- Может быть, может быть... - проговорил Трофимов загадочно. - Где же ваш корабль, капитан?

- Дойдем своевременно. Вы где-нибудь живете?

- Нет, - покачал головой Трофимов. - Только сегодня прибыл.

Он достал из кармана железнодорожный билет и показал Овцыну.

- Отважный поступок. Так и прибыли ни к кому? Приятелей здесь не имеете?

- Так и прибыл ни к кому. В ту пору, когда я заводил себе приятелей, этот город был не нашим.

- Мне показали карту Германии, изданную в прошлом году в Мюнхене, - сказал Овцын. - На ней нет никаких зон, и Германия изображена в границах тридцать седьмого года. На Западе считают, что мы с вами сейчас шагаем по Германии.

- Мне все равно, - сказал повар. - По Германии или по Турции. Лишь бы люди вокруг были русские. Земля - она везде одинаковая.

- А люди, вы считаете, разные?

- Люди... Если правду сказать, Иван Андреевич, для моей души, кроме русского народа, никаких других людей на свете не существует. Кто на свете за меня? Только русские. Они помогут, поддержат, похвалят. Простят, если набедокурю. А другие... Что ж вы не говорите, что пришли? Красавец ваш «Кутузов».

- Это не морская красота, - покачал головой Овцы. - Впрочем, и судно не морское.

- Как же оно через море пойдет?

- С известной долей риска.

Роскошь просторной каюты, гостиной, спальни, ванной, кабинета, да еще и палубной веранды, пушистость ковров, блеск стекла и полированного дерева благородных сортов повергали в трепет и умиление любого гостя. Слабодушные сразу начинали щупать занавеси, стены и мебель. Гости посильнее духом только вращали глазами и некоторое время невпопад отвечали на вопросы. Самые стойкие, похваляющиеся равнодушием к бытовой роскоши, начинали грустить, впервые попав в капитанскую каюту «Кутузова». Алексей Гаврилович Трофимов, оглядев каюту, не переменился в лице, только заметил:

- Вот как теперь лелеют капитанов.

- А отчего бы их не лелеять?

Овцын придвинул к столу два кресла, усадил Трофимова и сел сам.

- Поговорим о делах, - сказал он.

- Поговорим.

Повар достал из внутреннего кармана пиджака свои документы, подал капитану. Овцын внимательно просмотрел бумаги, сказал:

- Вашу трудовую книжку, Алексей Гаврилыч, надо читать для возбуждения аппетита. Что ни запись - первоклассный ресторан. Кое в каких я даже бывал... Однако отчего вы так часто меняли работу?

- Натура непоседливая, Иван Андреевич. Надоедает на одном месте. И люди тускнеют, и стены давить, начинают, да и сам видишь, что весь выложился, Ни крошечки в тебе интересного для окружающих не осталось. Каждая сковородка противеет. На другое место перейдешь - и вроде интереснее жить становится. Порядки особые, свои. В окне другой вид, люди иные, яркие. А пройдет время, привыкнешь - и обратно скука и равнодушие сердца. Каждая кастрюля как личный враг на тебя смотрит. И главное, что люди уже не разевают на тебя рты. Привыкли. Это противно, когда к тебе привыкают. Чувствуешь себя вещью. Поношенной.

- Запивали? - спросил Овцын, представив себе состояние человека, почувствовавшего себя поношен ной вещью.

- Случалось, - кивнул Трофимов.

- А в рейсе случится?

- Летом не пью.

«Прощай вино в начале мая...» - усмехнулся про себя Овцын. Он еще раз прочел последнюю запись в трудовой книжке: «2 апреля. Уволен по собственному желанию. Директор ресторана «Флоренция»...»

«Все ясно, шеф, - думал Овцын, глядя на худое и смуглое лицо повара. - Десять дней завивал горе веревочкой, потом взял билет и поехал куда глаза глядят. Как это у одного американца?.. «Подари на прощанье мне билет на поезд куда-нибудь...» Но, судя по названиям ресторанов, специалист ты, шеф, блестящий. Такие повара на дороге не валяются».

- Семья у вас есть? - спросил он.

- Со старушкой живем, Ириной Михайловной. Два сына, так те на своих ногах.

Овцын сложил документы стопочкой, прикрыл их ладонью.

- Мне эта картина нравится, - сказал он. - Ваши претензии, Алексей

Гаврилыч?

- Каюта будет отдельная?

- Могу дать две.

- Жалованье для моей квалификации не обидное?

- Жалованье большое. Из Диксона в Москву отправим бесплатно.

- А как народ?

Овцын засмеялся. Всякого вопроса он ожидал, а этого - нет.

- Народ отличный, - сказал он. - Добрый, веселый, интеллигентный и не очень привередливый.

- Тогда почему бы и не согласиться? - улыбнулся в ответ ему Трофимов. - Почему бы мне и не согласиться на хорошую работу.

- Вот именно, - сказал Овцын. - Почему бы и не согласиться? - Он подвинул стопку документов к повару. - Завтра с утра пройдете медицинскую комиссию, и я вас оформлю по всем правилам бюрократии.

С палубы послышался бой судового колокола и зычный, протяжный крик старпома:

- Баста, моряк!!! Кончай дневные труды, приступай к вечерним!

Трофимов прислушался, взглянул на часы.

- Ваши вещи в камере хранения? - спросил Овцын.

- Считайте, что так, - кивнул Трофимов.

Овцын покачал головой. Этот старик вызвал в нем симпатию.

- Отчаянный вы мужчина, Алексей Гаврилыч. Деньги у вас тоже, наверное, не при себе, а в сберкассе?

- Естественно, - сказал Трофимов.

Овцын достал бумажник.

- Возьмите десятку. На разное мыло, одеколон и прочее.

Постучавшись, зашел старпом. Оглядел незнакомого человека, потом

сказал:

- Рабочий день окончен, Иван Андреевич. Какие будут указания по вахте?

- Это наш новый повар Алексей Гаврилыч Трофимов, - сказал Овцын. - Завтра с утра спустите катер, возьмете двух матросов и получите в порту продукты. Будем питаться на судне.

Марат Петрович пожал руку Трофимова, сказал:

- Оглашаю окрестность криком «ура». Совсем разорились на этих столовых. Давно бы так.

- Все происходит в свое время. Откройте Алексею Гаврилычу его каюту. Пусть боцман выдаст белье, пока не сбежал на берег. В общем позаботьтесь о человеке. Покажите ему камбуз и прочее.

Овцын поднялся с кресла. Трофимов тоже встал, сказал:

- Спасибо, Иван Андреевич. Все будет первого сорта.

- Какие могут быть сомнения... - улыбнулся Овцын. - Устраивайтесь, Гаврилыч.

Оставшись один, он задернул занавески и включил свет. В батарее отопления забулькала вода, механики сегодня почему-то зажгли котел раньше, чем обычно. Это было очень кстати. Работающий котел - горячая вода в магистрали. Он вымылся под душем и побрился особенно тщательно. Бритва шла легко, а это всегда приятно, когда бритва идет легко. Порой он даже загадывал: если бритва пойдет легко, значит, дела будут ладиться, а если станет скрежетать и драть шкуру, тогда наоборот.

Побрившись, он долго рассматривал лицо в зеркале. Молодое, свежее, мужественное, ясноглазое, не то чтобы красивое, но со смыслом. Не просто так - физиономия. После долгого разглядывания ему даже показалось, что есть в его лице нечто. Какая-то лежит на нем особая печать, знак необыкновенного призвания... Но в душе своей он не находил призвания к какой-либо необыкновенной деятельности, и каких-либо талантов, кроме как побренчать на фортепьяно, у него не было. Когда-то давно это обстоятельство служило поводом для печали. Но прошли годы. Жизнь, сама по себе прекрасная, увлекла его. Овцын перестал жалеть о том, что он не гений, что не дано ему сочинять могучую музыку, потрясать людские сердца страстными стихами, открывать неведомые миры и заседать в Совете Министров. Время жизни было до краев наполнено обыкновенными радостями и печалями. Он был такой же, как все. Каждый мог понять в нем все, и в каждом он мог все понять. Да и не все ли равно, написать поэму или прочитать ее, говорил он себе. Хорошие стихи, как парус, колесо или иголка, принадлежат всем одинаково. Только то, что принадлежит всем одинаково, заслуживает вечности, а оно не имеет автора.

- Мои поэмы работают, - гордо говорил один добросовестный и безвестный конструктор. И это правда.

Одевшись, во все свежее и глаженое, Овцын сидел у стола и тянул время. Идти ужинать к Борису Архипову не хотелось. Да и прилично ли идти в театр с набитым, сытым брюхом?.. Он перебирал бумаги, рисовал на покрывающем стол листе светлого картона кошек с задранными хвостами и вихрастые рожицы. Вспомнил, что не переложил нужные вещи из кителя в тужурку, стал перекладывать, нашел письмо Соломона, о котором успел уже позабыть, и перечитал его.