Два апреля

4

В тот октябрьский пасмурный день он довез так и не выспавшуюся Марину до завода, - чтобы оформить отпуск, - потом поехал в свою контору. У лифта нервно вышагивал Соломон - подтянутый, похорошевший от надежд и высоких мечтаний, в фуражке чуть набекрень и без очков. Они молча поднялись наверх, и там Овцын сказал:

- Жди в коридоре.

Он зашел в отдел кадров, по-дружески поздоровался с Лисопадом, стариком капитаном, так изломанным астмой и ревматизмами, что пришлось ему ошвартоваться у ненавистного канцелярского стола.

Весной это помещение бывает тесно набито нанимающимся народом, к столу Лисопада не протолкнуться, а прокуренный, сине-коричневый воздух становится плотным, как желе. А сейчас в комнате тихо и пусто и воздух свеж, как на бульваре. В это время года моряки редко заглядывают в контору. После полугодового рейса длинный отпуск, карманы полны денег, душа полна забот, и вообще человек весь разбух от нерастраченных страстей. Где уж тут вспомнить о конторе ? Овцын и сам ни за что не пошел бы, кабы не надобность поговорить о судьбе Соломона.

- Баатюшки! Тебя мне бог послал, Иван Андреич, - сказал Лисопад.

- Возможно, - согласился Овцын.

- Пригнали вчера из Тампере последнюю самоходку. Надо отвести ее в Архангельск, чтоб не мозолила глаза целую зиму.

- Ну и отведи ее в Архангельск, - сказал Овцын. - Я не препятствую.

- Штурманов нет.

- Черт меня сюда занес, - выразился Овцын.- Неужто ты думаешь, что я, два дня назад прилетев с Чукотки, поведу в Архангельск твою паршивую лохань?

- Догадлив ты, капитан, - сказал Лисопад. - Именно так я и думаю.

- Скажу честно: у меня чувства.

- Ах, чувства... - закивал Лисопад. - Памятное дело. Исходя из опыта, заявляю, что разлука укрепляет любовь. Да и разлуки-то всего неделя. О чем говорить? Денег подработаешь - заплачу по полярным ставкам. Когда чувства, карманы пустеют быстро.

- А кто пойдет помощником? - спросил Овцын.

- Есть у меня один старикашка нетрезвый. Сгодится на крайний случай. Но лучше ты среди своих ребят поищи.

- Уже нашел. Пойдет Двоскин, - произнес он твердо, глядя прямо в глаза Лисопаду.

- С ума сошел! Он же слепой.

- Он плохо видит.

- Нет у меня права его брать, - сказал Листопад. И больше не предлагай. Это же нарушение всех законов, и наших и международных. Кто узнает, с меня шкуру спустят. А если авария?

- До сведения инспекции Ллойда это, пожалуй, не дойдет. Ну, а отечественное начальство всегда простит, - сказал Овцын и улыбнулся, вспомнив праздничное, одухотворенное лицо Соломона, ожидающего в коридоре решения своей судьбы.

- Не имею права, - повторил Лисопад.

- Все мы довольно часто делаем то, на что якобы не имеем права, а потом оказывается, что это хорошо, - сказал Овцын.

- Ты на что-нибудь намекаешь? - Лисопад глянул на него из-под густо лохматых седых бровей.

- Ни на что не намекаю, - улыбнулся Овцын, сразу припомнивший то, на что можно было бы намекнуть. Но и не из пальца высасываю свои выводы. Короче говоря, без Двоскина я не пойду. У меня отпуск, а я не

добрый дядя.

- нет, милый мой, ты именно добрый дядя! - в сердцах крикнул Лисопад, ткнул в тетрадь карандашом и сломал его. - Ты хоть раздумывал о том, что не сможешь оставить его одного на мостике ? А ведь другого помощника не будет.

- Какое тебе до этого дело? Самоходка придет в Архангельск вовремя и в лучшем виде, - пожал Овцын плечами. - Ты обедал?

- Обедал, - буркнул Лисопад. - И чего тебе дался этот Двоскин?

- Так надо, - серьезно сказал Овцын. - Оформляй его, записывай в судовую роль... Потом спустимся в «Маленькую полундру» - со свиданьицем...

Скромный, мало кому известный кабачок без выписки, где буфетчица Тамара, постреливая порочными глазками, наливала коньяк и сухие вина, моряки называли «Маленькая полундра». Туда заходили с маленькими деньгами, пили понемножку, только для просветления души, и если случались там какие-нибудь неприятности, то маленькие. Потому и назвали кабачок «Маленькая полундра».

Через полчаса они пили коньяк в «Маленькой полундре», и Соломон, обалдевший от жданного и в то же время невероятного счастья, после каждого глотка снова чокался с Лисопадом, говорил о том, как будет разбиваться в лепешку на работе, и угощал шоколадными конфетами худосочную Тамару. Всего навидавшаяся буфетчица не удивлялась, благодарила и, когда Соломон отворачивался, клала конфеты обратно в вазу.

Попрощавшись с Лисопадом, они пешком пошли к набережной, где стояла новенькая и слишком даже изящная для своего названия самоходная баржа.

- А как же ты теперь с Мариной? - вспомнил вдруг Соломон.

- Разлука укрепляет любовь, - повторил Овцын слова Лисопада и улыбнулся.

- Но она берет отпуск?

- На неделю.

- Как неудачно получается! - сказал Соломон.

Он все еще не догадался, что Овцын согласился на этот рейс ради него, что нет для него ничего такого интересного в том, чтобы перегнать в Архангельск самоходную баржу, и не слишком ему нужны деньги, которые он за это получит.

- Все очень удачно, - сказал Овцын и потрепал заросший загривок Соломона. Высокая радость Соломона передалась и ему. А это ведь самое прекрасное в жизни, думал он, оставить одну радость, приобрести другую и знать, что первая ждет тебя. Все очень удачно, сказал он себе, все прекрасно, так редко бывает.

- Послушай, Иван! Ведь можно взять ее с собой. - Соломон остановился и стал трясти его за локоть. - Ты будешь первым олухом на свете, если этого не сделаешь.

- Не сделаю, - сказал Овцын.

- Почему?

- Ни к чему этот салат. Не уважаю.

- Принципы имеешь, - вздохнул Соломон, отпустил его локоть и побрел дальше.

Потом, уже в свеженькой, пахнущей нагретой краской каюте, он продолжил:

- Иметь принципы - это роскошь, не каждому доступная. Когда твердо знаешь, что справишься со всеми обстоятельствами жизни, что нет такой силы, которая собьет тебя, свихнет с пути, тогда можно завести себе принципы. Заводи принципы, поступай в соответствии с ними и чванься...

- А может, наоборот? - спросил Овцын. - Может быть, принципы помогают человеку справиться с обстоятельствами жизни?

- Ерунда, - печально сказал Соломон. - Какой же принцип поможет мне плавать? Нет такого принципа. А извернулся, нашел блат - вот я и на судне.

Он нежно погладил бронзовый обод иллюминаторного стекла.

- В очках ты прилично видишь? - спросил Овцы.

Соломон покачал головой.

- Не очень. Я и цвета не различаю. Весь мир как черно-белое кино. Но ты не беспокойся, Иван. Я всю работу по судну буду делать. Ты только будешь стоять в крахмальном воротничке на мостике - и никаких других забот... - Вдруг он осекся, переменился в лице. Помолчав, он тихо произнес: - Дурак я цельносваренный... Еще и Марину советовал взять... Скажи честно, ты из-за меня на этот рейс согласился?

- Чушь, - сказал Овцын. - Чего это тебе и голову взбрело? Давай заниматься судном. Завтра надо выйти. Тянуть незачем.

Назавтра, с первой разводкой мостов, в неподсильной человеку прекрасности ясной петербургской ночи, оглушенные безумной гармонией прощания, черной невской воды - бегущей, уходящей и нескончаемой, -колдовства огней, выхватывающих из тьмы драгоценное, возвышенные соитием красоты и силы созданного человеком мира, управляя частью этого мира, они ушли в рейс. С плеском падали тросы. На набережной, там, где повисли между пушками старинные цепи, недвижимо стояла Марина. Что творилось в ее душе, кто знает? Могла ли она верить в реальность всего случившегося?

Когда они вернулись, - через десять дней, а не через неделю, потому что пришлось пережидать шторм и Беломорском порту, - полы в Соломоновой квартире сверкали, оконные стекла были вымыты, и посуда стояла не в платяном шкафу, а в симпатичном буфетике. Довольное порядком жизни солнце свободно лилось сквозь мытые окна и сверкало на дверцах этого симпатичного буфетика.

- Позвольте... - удивился Соломон.

- Не позволю, - сказала Марина и поцеловала его в щеку. - Это подарок.

Сгорбившись, и потерев щеку, Соломон произнес:

- Я специалист по мебели. Этот подарок стоит тридцать шесть рублей. Сам продавал.

Он полез за бумажником.

- Не порти праздник, - остановил его Овцын и отослал в магазин.

Когда Соломон, выспросив подробные инструкции, наконец, ушел, они

обнялись и стояли молча, не зная времени, не говоря, не думая, только ощущая друг друга. Весь рейс, все эти десять дней, чертовски тяжелых и необыкновенно значительных, он ждал только этого - обнять ее, замкнуть глаза, ощутить тепло гибкого тела, упругость обвивающих рук и пряный запах женщины, истосковавшейся по ласке.

И когда все улеглось, тоже было хорошо, и дышать, стало свободно. Счастье вдруг потекло медленно, плавно, обволакивая душу покоем, подобным сну. Он раскрыл глаза и увидел, что Марина отстранилась от него, что она просто смотрит - и счастлива.

- Скажи же что-нибудь, - сказала Марина.

- Что можно сказать... - ответил он, отпустил ее и отошел к окну, чтобы прижать лицо к холодному стеклу.

- Что ты меня любишь, что это у тебя впервые в жизни. Скажи.

- Это у меня впервые в жизни, - сказал он. - Я люблю тебя.

«Зачем она так? - подумал он. - Человек должен говорить без слов, только тогда это правда».

- Ты забыл ту, первую? - настойчиво спросила Марина.

- Это другое.

- Почему? Как это было? - продолжала она спрашивать.

Он рассказал:

Тогда мне было двенадцать лет. Когда мне стало четырнадцать, я сказал ей по телефону, что люблю ее, и то лишь потому, что на следующий день ее увозили в другой город. Даже в другую страну, если быть точным. В семнадцать я первый раз поцеловал ее. С тех пор мы не встречались. Надеюсь, больше вопросов не будет.

- Ты любишь ее, а не меня.

- Пускай, если тебе так интереснее, - сказал он.

Она подошла к нему, обняла, прижалась. Но ему стало вдруг одиноко и неприютно, беспокойство овладело душой. Он отодвинул ее, посмотрел в лицо. Лицо было холодным, красивым, чужим.

Он думал, что ей сказать, но раздался шум в прихожей.

- Пришел Соломон, - сказал он.

Соломон принес вина и много вкусных закусок. Он принес холод улицы и простую радость. Марина нашла в кухонном столике мускатный орех и корицу, она слила разные вина в кастрюлю, насыпала пряностей и поставила на плиту.

- Как мы это назовем? - спросил счастливый Соломон, глодая сыр.

- Глинтвейн, - сказала Марина.

- Банально, - отверг Соломон. - Назовем это «Боже мой!».

- Плагиатство, - возразил Овцын. - Было у Грина.

- Я думал, вы не знаете, - смутился Соломон.- Извините.

- Назовите это «Марина», - сказала Марина.- Я не возражаю.

Они пили горячую «Марину», говорили о том, что было, и о том, что будет, и постепенно, глоток за глотком, слово за словом, уходили из предметного мира. Соломой взял книгу и стал читать стихи, простые и исполненные мудрости, той мудрости, которая учит беречь радость, потому что сама родилась в страдании. Соломон читал без очков, при слабом свете, держа книгу далеко от глаз. Проследив взгляд Соломона, Овцын понял, что он читает наизусть.

- Это Заболоцкий, - сказал Соломон. - Тупицы, вы не знаете Заболоцкого, о чем с вами говорить?

Потом он сник и положил голову на скатерть.

- Почему так быстро? - спросила Марина.

- Он очень устал в рейсе, - сказал Овцын. - Не все было так просто и беспечно, как мы тут рассказывали.

- Сам дурак, - пробубнил Соломон в стол.- Заболоцкого не знаешь. Ты и Багрицкого не читал, задница в ракушках, капитан Кукиш... У старой пристани, где глуше пьяниц крик, где реже синий дым табачного угара, безумный старый бриг Летучего Корсара раскрашенными флагами поник... Успокойтесь, голубки-горлинки... Я сейчас уйду. Безумный старый Соломон еще не поник. Его раскрашенные флаги еще реют над морями...

Соломон потянулся за стаканом, но рука его упала на стол, процарапала ногтями по скатерти.

- Иван, сделай что-нибудь, - сказала Марина. - Я не хочу расставаться с тобой. - Она опустилась на пол, положила голову ему на колени. - Не хочу. Наверное, я порочная девушка... - Она подняла лицо, смотрела, ожидая, что он скажет.

- Я сделаю, - сказал он. - Побудь здесь, я скоро, вернусь.

Он поехал на угол Садовой и Малкова переулка, где толпится квартирный «черный рынок». Отличить сдающих комнаты от снимающих комнаты было нетрудно. Первые важно стояли, сохраняя на лицах соответствующее выражение, а когда отвечали на вопросы нервничающих вторых, цедили сквозь зубы и глядели в сторону. Первые могли выбирать. У вторых, особенно семейных, выбора почти не было.

В толпе бродил огорченный чем-то человек лет двадцати пяти, которого невозможно было причислить к тем или другим, потому что он никому не задавал вопросов, но и не имел чванливого вида обладателя излишков жилой площади.

«В ненормальных положениях выручают ненормальные субъекты», -подумал Овцын, приблизился к человеку, непонятно зачем существующему в этой толпе, и спросил:

- Предложение или спрос?

- Предложение, - ответил тот и посмотрел на Овцына умоляющим взглядом. По этому взгляду Овцын понял, что человеку и противно и стыдно торговать жильем, но обстоятельства сложились так, что до зарезу нужны деньги, и никуда от этого не денешься. Он спросил:

- Отдельная?

- Да, пятнадцать метров.

- Где?

- Улица Рубинштейна. Вы один?

- С женой. Съездим посмотрим?

- Съездим, - быстро согласился человек. - Комната хорошая, не беспокойтесь.

Комната в самом деле оказалась хорошей. В не слишком большой квартире старого дома, квадратная, со стенами, выкрашенными оливковой краской, с лепниной на высоком потолке. В ней стоял дубовый стол, старинный и уже порядочно разрушенный, кровать с никелированными спинками, ветхий старомодный шкаф и два стула. Кровать не была прибрана, на столе валялись огрызки, пол замусорен, батарея пустых и немытых кефирных бутылок занимала широкий подоконник. И все-таки комната была хорошая, это было именно то, что надо. Овцын открыл форточку, очистил кусок подоконника, сел и закурил.

- Для начала давайте познакомимся, - сказал Овцын и назвался.

- Меня зовут Леонард, - сказал человек. - Впрочем, это неважно. Что вы скажете про комнату?

- Подойдет. Мусор вы уберете сами.

- Конечно, я уберу. Завтра ухожу в больницу. Надолго.

- У вас дрожат руки, - сказал Овцын.

- А у вас нервы в порядке? Да? Вы счастливый человек. Берегите ваши нервы. Это я вам говорю. Я знаю.

Леонард широкими шагами ходил по комнате, натыкаясь на стулья, сунув кисти рук под мышки.

- Я пролежал шесть месяцев. Думали, что все прошло, и выпустили меня. Но я не смог работать. Я ничего не смог. Мне двадцать семь лет, а я уже развалина.

- Вы шизофреник? - спросил Овцын. Он мало понимал в нервных болезнях.

- Издеваетесь? - Леонард резко остановился и направил на Овцына тяжелый взгляд.

- Нет, спрашиваю.

- Мне показалось, вы смеетесь. Впрочем, откуда вам знать... Вы здоровый человек.

Он снова сунул кисти рук под мышки и заходил по комнате.

- У меня неврастения. Вы знаете, что такое неврастения? Нет? Ну и не надо. Вы спокойно работаете, пьете водку и любите женщин. Зачем вам знать, что такое неврастения?

- Откуда это у вас?

- Работа. Я работал по двенадцать часов, по шестнадцать, по двадцать.

Вы знаете, что такое работа следователя? Тоже не знаете? Вы никогда не совершали преступления? Нет? Жалко. Тогда откуда вам знать, что такое работа следователя?

Леонард ходил по комнате, натыкался на стулья, отшвыривал их ногами и пытался рассказывать, что такое работа следователя. Овцын представил себе этого человека в больничной палате и подумал, что там он окончательно свихнется. А если отправить его и море, хотя бы на полгодика, матросом, то это прошло бы, хотя и там порой приходится работать по шестнадцать часов. Морская работа - это такой курорт, который излечивает от всяких нервов. От дурного глубокомыслия, от подлости, от слабохарактерности и недовольства жизнью. В море не пьют закоренелые алкоголики и наркоманы не глотают свои таблетки. И состояние абстиненции приходит у них с первой соленой ванной. Послать бы его на траулер в осеннее Баренцево море. Но нет. Человека положат в психиатрическую лечебницу, будут лелеять его неврастению, как оранжерейный лимон, огранят и отшлифуют ее до академического совершенства, сделают человека инвалидом и отпустят, довольные, что он будет получать пенсию.

- Ладно, - сказал Овцын. - Я понял. Мне жаль, что у вас так. На вашем месте я не пошел бы в больницу.

- Да? А куда бы вы пошли?

- Мало ли куда. В леспромхоз, валить деревья.

- Вы думаете, я там что-нибудь свалил бы?

- Уверен.

- Много вы понимаете. Здоровые люди черствы и эгоистичны. Скажете, нет? Им кажется, что все больные симулянты, а врачи - шарлатаны. Сытый не понимает голодного, здоровый больного, сильный слабого, глупый умного. Это закон. Можно возненавидеть здоровых людей. Потому что им завидуешь.

- Глупых людей вы тоже ненавидите? - усмехнулся Овцын.

- Ненавижу! - выкрикнул Леонард.

Он сел на стул, тяжело дыша. На лице блестели капельки пота. Лицо было бледным. Овцын отсчитал шестьдесят рублей, положил на стол перед ним.

- За два месяца, считая с сегодняшнего дня. Если за это время не исцелитесь, я завезу в больницу следующий взнос.

- Спасибо, - проговорил Леонард. - Я думал, что труднее будет сдать комнату.

- Мы приедем через два часа. Приберите мусор.

- Да, да. Я постелю чистое белье. У меня есть.

- Не трудитесь. Привычнее спать на своем белье, - сказал Овцын. - И не унывайте. Все будет хорошо.