Два апреля

2

Он постоял перед дверью, ожидая, пока утихнет сердце, и решая, позвонить или воспользоваться ключом. Он отпер дверь сам и через темную прихожую прошел в комнату.

Комната была освещена только торшером. Эра полулежала на диване, и сразу у нее из рук выпали пестро раскрашенные листы. Худой юноша почтительно, но неторопливо поднялся со стула. У юноши было тонкое лицо, красивая седина па висках и борода, которую можно было бы назвать шотландской, будь она рыжей. Когда Овцын подошел к тахте, бородатый юноша деликатно отвернулся.

- Я не знала, что ты так быстро. - сказала Эра

- Нет, знала, - сказал он.

- Да, знала. - Он почувствовал, как дрожит ее тело. - Только мне все еще не верится.

- Ну, будет, - сказал он. - Дай, наконец, обратить внимание на твоего

гостя.

- Обрати, - сказала Эра и села на листы, сминая их. - Он хороший

поэт.

Она включила люстру. Юноша сделал несколько шагов к Овцыну, представился:

- Ломтик. Это не псевдоним. Хорошо, что вы не улыбаетесь. Предупреждаю вас, что, во-первых, я не люблю насмешек над моей фамилией, а во-вторых, я люблю вашу жену.

Ломтик склонил голову и уставился в потолок.

- Не выгоняй его, - сказала Эра. - Он врет. Он говорит такое про каждую девушку. Я не уверена, что Ломтик когда-нибудь целовался.

- Я хотел вас проверить, - сказал Ломтик с такой угрозой в голосе, что Овцын рассмеялся.

- Лучше прочитайте стихотворение, коль уж вы хороший поэт, -ласково попросил он и сел.

- Это я люблю, - сказал Ломтик. - Я прочту «Оду могучему духу». Голос его окреп, стихи прогремели под низким потолком и закончились так:

Не пренебрегай уважением благонамеренных сограждан.

Уважение благонамеренных сограждан пригодится, когда будут определять размер твоего надмогильного памятника,

- Вы коварный человек, - с улыбкой сказал Овцын.

- Вы что-то поняли, - обрадовался Ломтик. - Вам понравились стихи?

- Мне наплевать на размер надмогильного памятника, - сказал Овцын. - Уважение сограждан нужно мне при жизни.

- Вот вы и передернули! - воскликнул довольный Ломтик. -Благонамеренные сограждане, о которых я говорю, - это не те сограждане, о которых вы говорите.

Тыльной стороной ладони он погладил бороду из-под шеи к подбородку. Овцын подумал, что Ломтик всегда делает так, когда доволен собой.

- Почему же вы еще живы, если «звероподобные страсти поднимают свои острозубые головы и впиваются в ваше сердце» так часто? - спросил он ядовито.

- Я предупредил, что это стихи, а не трактат по медицине, - сухо сказал Ломтик. - Надо бы представлять разницу.

- Тебе пора домой, Ломтик, - сказала Эра. - Уже одиннадцать.

- Да, пора, - согласился Ломтик. - Отдавай рисунки.

- Разве ты мне их не подарил?

Ломтик кинул горький взгляд на диван и произнес:

- А разве ты на них не села?

Он собрал пестрые листы в папку. Потом, прощаясь, сказал Овцыну:

- У вас красивая форма. Я люблю эти цвета, черный с золотом; в этом есть что-то от вечности, что-то обреченное на славную гибель. Долго над служить до такой формы?..

Когда он, причесав перед зеркалом бороду и седоватые на висках кудри, ушел, Овцын спросил Эру:

- Какое тебе удовольствие от этого бэби?

- Он славный, - сказала Эра. - Искренний и добрый. Смешной. Мне нравятся такие люди. Он очень бедный, очень робкий и очень талантливый. Но стесняется отнести свои стихи в какую-нибудь редакцию. Впрочем, их все равно не напечатали бы.

- Почему же, если они талантливые? - спросил Овцын.

- Это отпугивает. Как и все необычное. Ты плохо знаешь наши дела. Талантливый литератор должен иметь непоколебимую веру в себя и стальную волю, чтобы утвердиться. Он должен быть настойчивым, нечувствительным к насмешкам и брани, должен занимать четкую позицию и не слушать дурацких советов. Бездарным легче. Они на все готовы, а это нравится... Студенты уже поют песни на стихи Ломтика. Хорошие песни. У Вадима Згурского есть пленки с записями. Может, купим магнитофон, пока у меня есть деньги?

- Борис Архипов думает, что в твоей сумочке уже лежат билеты до Сочи, - сказал Овцын.

- Как у него дела?

- На днях поведет самоходку в Архангельск. Какая-то новая модель, я не успел взглянуть.

- Тебе завидно, что он поведет самоходку в Архангельск, скажи честно? - спросила Эра.

- Не завидно, а как-то... неловко. - Он вспомнил сцену в кабинете Лисопада. - Конец сентября, самая работа, а я уже филоню. Такого не бывало.

- Если мы завтра уедем, ты не будешь об этом думать? - спросила она и обняла его.

- Кто знает, о чем он будет думать завтра. Но ездить, конечно, лучше.

- Значит, завтра мы поедем, - решила Эра. - Что это на тебе за новый значок? Я об него чуть не оцарапалась.

- «Отличник морского флота».

Она вспомнила и улыбнулась.

- О котором ты мечтал?

- Глупости, - сказал он. - Болтал вздор, чтобы все знали, о чем я мечтаю, и не очень приставали с вопросами.

- Никто не может вразумительно сказать, о чем он мечтает, - вздохнула Эра. - И я тоже. Как ты думаешь, может быть, человек стыдится? Вдруг, мол, его мечты, которые кажутся ему красивыми и большими, на самом деле убогие желаньишки обывателя?

- Не думал о таком, - сказал Овцын.

Она посмотрела на него подозрительно.

- А ты думаешь о чем-нибудь, кроме своих кораблей?

- Случается.

- Прости меня, - сказала она. - Я не хотела обидеть. Давай собираться в дорогу.

- В полночь? - удивился он. - А почему не завтра с утра?

- Завтра с утра я тебя выгоню, надо закончить одну работу. Купишь билеты, а заодно поищешь себе в магазинах приличную летнюю рубашку.

- Ну и судьба... - Он засмеялся. - Ты работаешь, а я хожу по магазинам. Прилично ли это?

- Это не имеет никакого значения, - сказала Эра. - Я сама виновата, что задержала работу... Конечно, и ты чуть-чуть виноват, - добавила она, приласкиваясь.

Он поднялся рано, как привык подниматься на судне. Эра еще спала. На кухне он выпил чаю, сунул в рот кусок сыру и ушел, дожевывая его на лестнице. Неяркое сентябрьское солнце освещало непривычные его глазу московские картины - суетливую толпу у громадного и унылого, как турецкая крепость, вокзала; тут же современная, легкой постройки гостиница и длинный ряд деревянных ларьков, с раннего утра торгующих всякой: съедобной и несъедобной всячиной; бревенчатые дома стояли рядом с желтым небоскребом; небритый мужичонка в ватнике, пыльных, стоптанных сапогах, с перетянутым ветошкой мешком за спиной оттирал плечом от окошка стеклянного книжного киоска холеную даму, сильно гримированную и в юбке на три пальца выше колен. Переулок, из которого он вышел, был узок и мощен булыжником. Улица, на которую попал, оказалась такой широкой, что ее не перейти за один зеленый свет светофора. Полого спустившись с холма, улица вдруг становилась вдвое уже, и как раз на этом узком ее пролете вплотную друг к другу теснились столовые, магазины, парикмахерские, фотоателье, телефонный переговорный пункт, тут были собраны остановки всех проходящих по улице автобусов и троллейбусов, аптека, булочная, загородка для арбузов, табачный киоск и пункт приема стеклянной тары. Овцын купил сигарет в табачном киоске и пошел вниз к метро - другим московским транспортом он пользоваться не умел.

Добравшись до агентства Аэрофлота, он купил билеты на четырехчасовой самолет, потом, взглянув на время, пошел в Сандуны и там отдал себя во власть дюжего банщика, силы и юмор которого по причине раннего часа были еще не растрачены. Основательно помятый, исхлестанный, свежий и полный энергии, как после тренировки в спортзале, он ввалился в шумную сутолоку ГУМа - и приличную летнюю рубашку не купил. Может быть, там и имелись приличные летние рубашки, но высматривать их, продираясь плечом сквозь скопище заядлых покупателей, -это было свыше всяких возможностей.

Он выбрался из давки, побродил по Красной площади, спустился в метро и поехал обратно. Постоял некоторое время на набережной. По Москве-реке шныряли юркие теплоходики, трамвайчики, катера. Солидно шествовали работяги самоходки, груженные гравием и песком, машинами и лесом, помятые и обшарпанные, с безобразно - для морского глаза -свисающими с бортов тросами и кранцами, сделанными из разрезанных пополам и неоплетенных автомобильных покрышек. Стало тоскливо от мысли, что есть возможность наняться капитаном такого ломовика, и снова он стал думать, что ему делать в этом чужом, нелепом и оголтелом городе. Он уже не глядел на ломовика, а глядел вниз, под парапет на изжелта-грязную воду.

- За счастье нужно платить, от закона никуда не денешься, -проговорил он, вспомнив серую «Волгу» на беломорском причале и рассуждения старпома Марата Петровича.

Постояв, с омерзением швырнув окурок в медленно текущую воду, он пошел домой; и там его встретила Эра, и мрачные думы пропали, будто их и не было вовсе, и он испытал радость, никакая расплата за нее не показалась бы чрезмерной, будь то даже каторжный труд на алмазных копях проклятой Южной Африки.

- Будет нам целоваться, - сказал он наконец.- В четыре часа самолет.

- Однако у тебя и манера, - сказала она. - Разве можно сообщать такое жене за два часа до вылета?

- Не устраивай семейную сцену, - улыбнулся он. - Все готово со вчерашнего вечера. Надевай плащ и бери сумочку.

- Я хочу есть, - сказала Эра.

- В самолете покормят.

Надевая плащ, она бормотала:

- То плавай с тобой, то летай. Ты умеешь жить дома?

- Не пробовал.

- Тогда пойдем лететь, - вздохнула она.