Двадцатая рапсодия Листа

Глава десятая, в которой обнаруживается новая загадка

Покинув особняк покойного графа, я некоторое время стоял на ступенях крыльца, поставив свой баульчик рядышком. Разговор с Котляревским дался мне тяжело. Не потому лишь, что Осип Тарасович показался мне столь дряхлым и слабым, но, скорее, по той причине, что слушать все, им говоримое, приходилось очень напряженно, не упуская даже самой малости. Никогда прежде необходимость запоминать услышанное не давалась мне так тяжело. Я даже не сразу понял, что старания мои были продиктованы почти исключительно неосознанным стремлением заработать доброе слово от молодого Ульянова. И вот ведь какая акциденция – сколь же быстро установились меж нами такие отношения! Еще вчера мальчишка, он вдруг превратился в архистратига, а я, управляющий имением его матушки, человек втрое старший, безропотно и даже как будто бы с удовольствием принял на себя роль его преданного партизана.

От эдакой мысли мне стало вдруг жарко. Не жарко даже, а душно. Распахнул я шубу, выпростал синий гарусный шарф, связанный когда-то моей Дашенькой, да шарфом и утер лицо, запылавшее то ли от стыда, то ли от того, что напряжение все еще не оставляло меня. Я оперся на голову каменного льва, и только холодный шершавый камень улучшил несколько мое самочувствие. Посмотрел я на неживую зверюгу, распахнувшую навечно пасть свою в беззвучном реве, и сказал:

– Ну что, брат лев, а тяжело ведь из вольного зверя становиться домашней скотинкой, алчущей одобрения хозяина? Коли так и дальше пойдет, скоро разве только хвостом вилять не буду от одного лишь мягкого взгляда студента нашего…

Разумеется, каменный истукан ничего не ответил, все продолжал разевать пасть, возводя слепые очи горe. Я же рассеянно озирал пустынную улицу и повторял про себя услышанное от Осипа Тарасовича. Упрятав подальше раненое самолюбие, следовало признать: разговор, на который подвиг меня наш студент, принес немало важного. И уж коли ввязался я в эту феральную историю, дoлжно было мне идти до конца – пусть даже в качестве мальчика на побегушках у восемнадцатилетнего юноши.

Ох, седая голова, а ведь я чуть было не забыл! Вот уж визит к Марии Александровне, о котором меня просил Владимир, никак побегушкой не назовешь. Мне и без того не мешало ее навестить – поговорить об усадьбе, доложить о течении дел, – а уж коли у меня с собой сыновние письма, тем паче это не одолжение, а самый настоящий долг. Я раскрыл баульчик и заглянул внутрь – все по чести, письма не забыл, они там и лежали, радом с дорожными мелочами.

Сейчас я стоял на Третьей горе. Именно к этой горке, которая называлась когда-то Шарной, больше ста лет назад подошел Пугачев, после чего ворвался в Казань. Новокомиссариатская улица, на которую мне следовало попасть, упирается в Первую гору. Это недалеко, однако ведь здешние улицы, пусть и отменно широкие, недаром именуются горами – холмы, они холмы и есть. Вверх-вниз, вверх-вниз, не в мои года по взгоркам ногами бегать. Я спустился по Третьей горе, увидел извозчика, кликнул его и вскоре уже катил по Суконной улице. Миновали Вторую гору – очень красивую улицу, вымощенную булыжником и затейливо выложенную кирпичом, – въехали на Первую, а уж с нее свернули на Новокомиссариатскую.

Извозчик указал мне дом Соловьевой. Я заплатил ему, слез с саней, не забыв прихватить баульчик, подошел к двери и постучал. Мне открыла сама Мария Александровна. Замечать возраст женщины считается за моветон, тем не менее упомяну, что мы с ней с одного года – тридцать пятого. Го – рести и удары жизни – кончина Ильи Николаевича, казнь сына Александра, арест и тюремное заключение Анны с воспоследовавшей ссылкой, теперь вот и ссылка Владимира – все это, конечно же, оставило на ней кручинную печать: волосы побелели, лицо заострилось, в глазах поселилась скорбь. Однако должен сказать, что выглядела она все равно молодо – куда моложе, чем я, ее сверстник, а уж к красоте Марии Александровны никак нельзя было применить слово «былая». Для меня госпожа Ульянова всегда была образцом красивой благородной женщины, таковой она и будет храниться в памяти, пока рассудок не распорядится иначе своими закромами.

Мария Александровна была в строгом черном шерстяном платье с глухим воротом, поверх которого шею облегало кружевное жабо белой блузки. Седые волосы укрывал черный бархатный чепец с белой оторочкой. Завидев меня, госпожа Ульянова нахмурилась – видно, помстилось ей, будто с усадьбой что-то неладное или, того хуже, привез я недобрые вести о детях. Я бросился заверять ее, что в Кокушкине дела идут лучше не бывает, дети живы-здоровы и шлют ей приветы, о чем и письма, привезенные мною, наверняка свидетельствуют, сам же я приехал в Казань по личным делам и не мог отказать себе в удовольствии нанести хозяйке визит.

Госпожа Ульянова разулыбалась, лицо ее разгладилось (и помолодело еще более), она предложила мне раздеться, пройти в гостиную и выпить чаю с пирогом и вареньем, каковую пропозицию я принял с величайшей благодарностью.

С час, если не больше, провел я в обществе Марии Александровны. Передал письма, отчитался в делах, рассказал о деревенских новостях и прочих забобонах, только вот об утопленниках и убийствах, а тем более о том, что Владимир ввязался в расследование, не обмолвился ни словом, – незачем было волновать достойную женщину, и так на сердце у нее тяжесть немалая, узнает в свой черед, когда эта страшная история получит свое – я очень на то надеялся – справедливое разрешение.

Пирог с вязигой был отменно хорош, чай ароматен и вкусен, варенье оказалось из моих любимых – вишневое, можно было бы и еще посидеть в тепле и уюте, однако не случайно говорят: «Пора и честь знать». Честь требовала освободить хозяйку от неурочного визитера, и честь звала возвращаться в Кокушкино, чтобы как можно быстрее передать Владимиру добытые мною сведения, и честь настаивала, чтобы я до ночи вернулся домой, где меня ждала Аленушка.

Я распрощался с Марией Александровной и вышел на улицу. Морозец усилился. Надвинув поглубже шапку, я направился в сторону Покровской улицы – там проще было найти ямщиков, готовых пуститься в дальнюю дорогу.

Впрочем, мне так и не пришлось искать лошадей – Фортуна распорядилась иначе, хоть я никогда не числил себя в любимцах этой ветреной богини. Едва я вышел на Покровскую улицу и свернул направо, как услыхал знакомый голос и тут же увидал экипаж Феофанова: Петр Николаевич сидел в возке и, открыв дверцу, делал мне знаки рукою. Признаться, я не ожидал, что Петр Николаевич обнаружится в этой части Казани, и тем более не ожидал, что он будет столь любезен. Вот уж поистине: не суди о человеке исключительно по внешности. Сухость Феофанова теперь виделась мне тем, чем она по сути и была, – природной сдержанностью, а неприветливость, надо полагать, объяснялась всего лишь нежеланием навязывать свое общество тому, кто, возможно, не расположен его разделить.

– Далековато вы оказались от Петропавловского переулка, – неожиданно сказал Феофанов, когда мы обменялись приветствиями.

Я немного опешил. Мариинская женская гимназия, к которой, как я сам сочинил Феофанову, у меня было дело, действительно находилась в Петропавловском переулке, но, во-первых, я никому не обещал, что буду к ней прикован, а во-вторых, я ни перед кем и не должен был отчитываться в своих передвижениях по Казани.

Я не нашел ничего лучше, как спарировать:

– Так ведь и Третья гора, любезный Петр Николаевич, где имеет честь пребывать ваш главноуправляющий, не за ближайшим углом.

– О, Николай Афанасьевич, – усмехнулся Феофанов, – у меня в Казани были и другие дела. Стряпчие, крапивное семя…

– Вот и у меня были дела, – отрезал я, тем не менее напустив на лицо улыбку, чтобы не показаться сварником.

– А много ли дел осталось? – миролюбиво поинтересовался Петр Николаевич.

– Да разве что… – Я вспомнил об Аленушке, вспомнил, как она и ее учеба в гимназии стали предметом моей невинной лжи, и почувствовал, что должен как-то скрасить этот легкий обман, пусть даже совершенный с благими намерениями, о котором я Аленушке, разумеется, непременно расскажу. – Надо бы мне еще на базар заглянуть, присмотреть для дочери шаль.

– Так что ж за беда? Садитесь, поедем туда, а уж после – вместе и домой. – Петр Николаевич скупо улыбнулся уголком рта. – Довезу вас до Шигалеева. Вас ведь там ваш возничий ждать будет?

– Это верно, я Ефиму приказал в Шигалееве меня поджидать. Только вот вас неудобно обременять. Что же получается? В Казань вы меня везли, из Казани доставить собираетесь… Выходит, я у вас вроде как на иждивении…

– Никакого иждивения, Николай Афанасьевич, просто соседская взаимопомощь. – Феофанов внимательно посмотрел на меня. – Сегодня я вас выручил, завтра вы мне, может статься, добром аукнетесь. На мой простой взгляд, между соседями так и должно быть. Что касаемо базара, вы не конфузьтесь, – добавил он, видя, что я все еще пребываю в нерешительности, – мне и самому кое-что прикупить надобно.

– Что же, покорнейше благодарю, Петр Николаевич, премного вы меня выручите в таком случае, – сказал я, усаживаясь в возок.

– Не стоит благодарности, – ответствовал он. – Я, хоть и молчалив от природы, однако же в одиночестве путешествовать не люблю. А уж зимою подавно. Куда поедем? Рыбнорядская площадь здесь рядом, а то, может, на Сенную заглянем?

– Далековато будет, – засомневался я, хотя попасть на Сенной базар мне бы хотелось. В Казани он был крупнейшим, да и по всей России шла о нем слава. Чего только не было вокруг Сенной площади – одних только лавок больше двух сотен, а еще лабазы, магазины, Усмановский Гостиный Двор, гостиницы… Какая там шаль, в базарный день там что угодно купить можно! Да и не в базарный, пожалуй, тоже.

– И вовсе не далеко, – ответил Петр Николаевич. – Сейчас свернем с Покровской и мигом домчим. Эй, малый! – крикнул он кучеру, усаживаясь напротив меня. – Отвези-ка нас для начала на Сенной базар! А уж потом и домой отправимся, через Шигалеево.

Феофановский кучер – ахового роста мужчина в длинном, до пят, тулупе – согласно кивнул. Голова его из-за косматой шапки показалась мне огромною, а черная борода росла, почитай, от самых глаз. Словом, самым что ни на есть бандитским видом обладал наш возница. И свистнул он по-разбойничьи громко, лихо щелкнул вожжами; мы легко покатили по Покровской улице, потом свернули на Рыбнорядскую, где лошади даже прибавили ходу, затем съехали на Сенную и, пересекши Булак, действительно довольно быстро выехали к Сенной мечети, рядом с которой и раскинулось торговое море.

На базаре я быстро нашел модную лавку и выбрал там как раз ту шаль, которую и представлял себе на плечах моей дочери, – кашемировую, огненного оттенка. Очень шла эта обнова к светлосерым глазам и матовой коже Аленушки. Сопровождавший меня Феофанов одобрил покупку, после чего он приобрел в соседней лавке несколько фунтов турецкого табаку и большую коробку китайского чаю, и мы пустились наконец в обратный путь.

Как я и ожидал, Феофанов после некоторого молчания учтиво поинтересовался, удалось ли мне переговорить с главноуправляющим обо всем, о чем хотел. Я ответил утвердительно и, в свою очередь, спросил о состоянии его дел.

– Да что же, – ответил он не совсем охотно, – что же дела… Доложил. Представил, так сказать, отчет. Побранил он меня за то, что дохода в прошлый год, почитай, и не было, убытки одни. Ну и что с арендаторов вовремя денег не получил. Обычное дело, я и не огорчаюсь давно. Осип Тарасович все дела покойного графа близко к сердцу принимает.

Мы свернули на Суконную улицу, и таким образом скоро снова должны были оказаться на Третьей горе. Не знаю, почему кучер или Феофанов выбрал такой путь – возможно, Петру Николаевичу по какой-то известной только ему причине хотелось еще раз проехать мимо особняка графа.

– Да-с, – сказал Феофанов после короткого молчания, – вот только и удалось за прошлый год пятьсот рубликов получить. И, почитай, двести целковых ушли в убыток. Стало быть, триста рублей. Наш главноуправляющий, как о такой сумме услыхал, едва чувств не лишился. Я даже испугался, честное слово! – При этом Феофанов говорил мерным своим голосом, лишенным всякой окраски, так что я никак не мог поверить в его испуг. – А что тут поделаешь? Ей-богу, не будешь же за каждую недоимку в суд таскать. Что прощать приходится, что переносить на будущий год. А там все снова повторяется. Да-с.

Странными показались мне столь низкие доходы. У моих хозяек владения не самые большие – около пятисот десятин пахотной земли да мельница. Однако же всякий год вручал я Марии Александровне никак не менее семисот рублей. Да еще и Любови Александровне столько же. А в иной год и более полутора тысяч выходило, ежели вместе брать. Так я и сказал спутнику моему. И заметил:

– Бывал я у вас в Починке, Петр Николаевич. У вас ведь там одной пахоты тысяча десятин будет, это не считая пустошей да выгона. Опять же лес, да роща, да сад. Мельница, пасека знатная. Неужто все про все только полтыщи в год и дает? Нынче, я знаю, за сажень дров взять можно не менее пяти целковых, а у вас ведь не только осиновые, но и сосновые вырубки имеются! Да и уголь древесный… – Тут я замолчал. Пришло мне в голову, что с моей стороны невежливо выказывать такое сомнение в способностях Феофанова. Петр Николаевич мне место в возке устроил, а я ему прямо в глаза тычу: ты, дескать, брат, хозяйство вести не умеешь… Стыдно мне стало, и я постарался выправить неловкость: – Обманывают вас ваши арендаторы, Петр Николаевич. Вокруг пальца обводят. Небось вы каждому их слову верите? Ох, зря, простите меня за критику. Это такой народ, все проверять надобно. Все, до последнего абцуга!

В продолжение моей речи выражение лица Феофанова не изменилось ни на йоту. Когда же я замолчал, он лишь вежливо наклонил голову, словно бы соглашаясь с услышанным, и заметил:

– Да как же не верить? Трудно жить, не доверяя, Николай Афанасьевич. Доверять приходится. Другое дело – и тут вы, конечно же, правы, – не хватает мне твердости. Не могу, знаете ли, кулаком по столу хватить да стребовать долг. Хоть и знаю, что лукавит прохвост, и деньги у него есть, да и обстоятельства не столь печальны, как расписывает. Да-с. А то вот еще напасть новая – сказки эти про нечистого, который медведем оборачивается. Ведь иные арендаторы от аренды отказываются, говорят, мол, там-то и там-то – земля нечистая! Вон сколько пахотной земли у нас пустошью стало! И тоже – в убытки. Боюсь, придется хозяевам продать ее за бесценок. Да-с… – Феофанов огорченно покачал головой. – Право, иной раз хочется махнуть на все рукой, попросить у хозяев расчет да и уехать куда-нибудь поближе к старой столице, Москве-матушке. У меня ведь вся родня – там. А потом вспомню, какая у нас тут охота, да рыбалка… нет, не поеду! И опять все, как в Писании сказано, «на круги своя» возвращается… – Он тяжело вздохнул и замолчал.

Я ему искренне посочувствовал. Помню, как в самом начале, когда только начал я служить у Александра Дмитриевича Бланка, испытывал я те же трудности, и те же мысли меня обуревали. Но – свыкся. И давно уже нахожу прелесть в тихой деревенской жизни. Да и с арендаторами как-то привык, в конце концов, справляться. Может, в наших кокушкинских лукавства поменьше, чем в починковских, а стыда побольше. Опять же: одно дело, когда отчет ты даешь только хозяину, и совсем другое – когда между тобою и хозяином стоит еще кто-то, вроде бы столь же не причастный к имению, как и ты, но строгий едва ли не более, чем сам хозяин.

Мы уже оставили позади Арское поле, съехали с Сибирского тракта, обогнули Васильев овраг и катили теперь по Мамадышскому тракту. Возок несся легко, и это было славно – до сумерек оставалось совсем немного времени. Солнце уж совсем низко висело, лесные заросли по обочинам сливались в единую темную массу, в которой отдельные кусты или деревья становились неразличимы.

Говорить о хозяйственных делах мне более не хотелось. Зато появилось сильное желание расспросить попутчика о погибшей иностранке. Никакого подвоха в расспросах не было – ведь Феофанов сам, вкупе с Артемием Васильевичем Петраковым, рассказал уряднику о ее визите. А вот что-то удерживало меня от расспросов. И то сказать: не самый приятный предмет для расспросов – покойники. Особенно когда солнце уже село за деревья и вот-вот стемнеет. Любопытство, однако, пересилило. Начал я осторожно:

– Слыхал я, что вы давеча у нашего урядника побывали. Вместе с Артемием Васильевичем. Так ли?

По тому, как натянулась вдруг кожа на скулах моего собеседника, я понял, что вопрос был ему неприятен. Бросив на меня короткий взгляд, он все же ответил суховато:

– Точно так, Николай Афанасьевич. Побывали. Вспомнили мы с соседом моим, где видели утопшую. Поначалу-то не признали – уж больно меняет смерть человека, да-с… – Феофанов поморщился, вспомнив, видно, обезображенное лицо несчастной. Картина тотчас встала и перед моими глазами, и я тоже почувствовал себя худо. – Вотс, – продолжил Петр Николаевич чуть измененным тоном, – ни он не признал, ни я. А только все не давала мне покоя смутная сомнительность: что-то знакомое угадывалось в чертах безобразных. Неявственно, туманно, но угадывалось, а что именно – никак не мог в толк взять. И тут вдруг приезжает ко мне Артемий Васильевич, смотрю – лица на нем нет, еще с порога, не отдышавшись, так и бухнул: «Петр Николаевич, а ведь это не кого-нибудь, а гостью нашу из-подо льда вытащили!» Тут уж и я сразу вспомнил, где покойницу видел, пока она еще живая была. Ну, и решили мы с Артемием – негоже такое в тайне хранить. Все таки – убийство!

– И где же видели, если не секрет?

– Какой там секрет – у нас же и видели, – ответил Феофанов с мрачным видом. – Приезжала она ко мне в Починок, а потом – к Артемию. Присылал ее покойный граф, а зачем – толком не знаю.

Знакомилась с нашими местами, я так думаю. Ну вот, у меня она пробыла недолго – день всего. После в Бутырки перебралась. Я же ее и отвез. Места незнакомые, мало ли. Отвез, сдал на попечение Артемию, что называется – с рук на руки. Да и воротился спокойно восвояси. Даже и не вспоминал о ней более. Других, знаете ли, забот хватало. Я не спрашивал, Артемий не говорил, да и видимся мы с ним не часто.

– Вот оно, значит, как… – протянул я. – И что же, Артемий Васильевич не доставил ее в Казань? Ну, наподобие того, как вы, к примеру, сопроводили эту барышню к нему в Бутырки?

– Тут я вам ничего сказать не могу, Николай Афанасьевич. Я как раз думал, что Артемий-то Васильевич ее до Казани и довез. Ну, или, в крайности, проводил до ближайшей станции. А может, и так, что не сам отвез, а с Равилькой откомандировал… – Феофанов озадаченно нахмурился. – А ведь правда ваша, странность тут какая-то есть. Ежели он или Равилька доставили барышню до Казани, не то – до станции, как же она в реке-то оказалась? Да еще и убитая? А ежели не отвозил, ежели сама она добиралась… – Он задумчиво покачал головой. – Нет, Николай Афанасьевич, не знаю, что и сказать. И не меня о том расспрашивать следует, а Артемия Васильевича или же Равильку. Но могло ведь и так быть, что довезли они барышню, а она потом еще раз навестила наши места по какой-то надобности. Вам господин Котляревский ничего такого не сказывал?

Вопрос застал меня врасплох. Я ничего не успел придумать о предмете моего разговора с главноуправляющим.

– Ну… – промямлил я. – Понимаете ли… Мы, признаться, про другое с ним толковали. Все больше о хозяйстве. Хозяева мои надумали мельницу продать…

– А! – догадался Феофанов. – Так вы за тем и госпожу Ульянову навещали?

– Именно! – облегченно ответил я. – Именно! – И тут же подумал: «А ведь я Петру Николаевичу про госпожу Ульянову ни словом не обмолвился. Откуда же ему известно о моем визите? Странно как-то…»

– Стало быть, вы о мельнице говорили. – Феофанов несколько раз кивнул. – Понятно. А что мельница-то? Мало доходу аренда приносит?

– Не то чтобы мало, но и много не получается, – путано ответил я, думая о своем. – Нет, не в аренде дело. Госпоже Ульяновой деньги нужны, хочет в Санкт-Петербург ехать, о сыне хлопотать.

Сказанное было чистой правдой, Мария Александровна еще в декабре писала мне о необходимости продать мельницу. И как раз по причине, мною высказанной. Правда, рекомендовала она мне переговорить с нынешним арендатором – Паклиным. Я тогда же завел с Яковом разговор, и он мне свое предложение высказал, о чем я сообщил госпоже Ульяновой. Однако в этот мой случайный визит мы предмет мельницы с ней не обсуждали.

– Понятно, понятно, – повторил Феофанов, вновь отворачиваясь. – Я-то думал, вы справки об этом полицейском деле наводите. Даже удивился: по службе такое вам ни к чему вроде бы. Хотя, конечно, о подобных происшествиях, когда они в окрестностях случаются, знать надобно… Словом, очень даже может быть, что барышня эта вторично приезжала. Только не доехала. Ее ведь каторжник какой мог пристрелить, когда она не от нас, а, напротив того, к нам ехала.

– А вы, я так понимаю, по-немецки говорите? – спросил я.

– По-немецки? А-а, это вы насчет того, как я с ней объяснялся… – Петр Николаевич дернул щекой, будто бы в усмешке. – Нет, немецкому я не обучен. По-французски мы с ней говорили. И то самую малость. Говорить-то особо не о чем было. Она привезла письмо от графа, в котором тот велел показать гостье угодья, усадьбу. Растолковать о том, какие доходы в каждый год поместье приносит. Тут и языка никакого не надо: все перед глазами, все можно поглядеть да пощупать… Вот кто понемецки как по-русски балаболит, так это Артемий, – добавил он вдруг. – У него, говорит, в юности домашний учитель был из немцев. Да-с. А что ваш молодой хозяин, Владимир Ульянов? Слышал я, для него что немецкий, что русский – все едино. И вообще – весьма умен и образован. Так, говорите, ждет, пока матушка ему прощение исхлопочет?

– Ждет, – ответил я. – Не знаю уж, этого или чего другого, но именно что ждет. И чтобы не так тягостно ждать было, все время за чтением проводит, а пуще того – за шахматной доской. Играет по переписке с присяжным поверенным Хардиным. Слыхали о таком? С ним, говорят, сам Чигорин с уважением играл, так-то вот.

Уж не знаю, с чего вдруг я приплел Хардина да Чигорина, а только разговор наш после этого увял. Петр Николаевич зевнул, деликатно прикрыв рот рукою, чуть отодвинулся и, как мне показалось, задремал. Во всяком случае, до Самосырова, где мы остановились, чтобы дать отдых лошадям, глаза его были закрыты. В Самосырове же он, однако, встряхнулся, предложил перекусить.

Пошли мы в трактир, и тут, с неожиданной щедростью и без малейшего с моей стороны повода, Феофанов угостил меня не только обильным обедом из щей и гусиных полотков – что само по себе было греховно, день-то ведь постный, – но и рябиновкой. Право, не знаю, откуда узнал он о слабости моей. Не иначе Артемий рассказывал, он и сам не раз потчевался моей настойкою да все нахваливал ее. От иного напитка я, может, и отказался бы, но тут я долго чиниться не стал и поддался уговорам моего попутчика. Тем более что разогреться перед оставшейся частью пути было совсем даже нелишне.

Когда до Шигалеева оставалось версты две, было уже совсем темно. Лошади наши вдруг встали как вкопанные. Замотали головами, зафыркали.

– Что это они? – Кучер встревожился. – Испугались, гляди-ка… Посмотреть бы…

Мы с Феофановым открыли дверцы по обе стороны возка и выглянули наружу. И тут из придорожных зарослей поднялась впереди нас, саженях в тридцати, черная фигура, показавшаяся невероятно огромной. Воздух прорезал страшный громкий звук – рев не рев, рык не рык, какой-то жуткий утробный скрип с подвыванием. Я почувствовал, что волосы у меня под шапкой зашевелились.

– Медведь… – прошептал кучер. – Экий… шатун… – И… спрыгнув с облучка, обежал возок и попытался было залезть в дверцу, откуда выглядывал я.

– Куда?! – заорал Феофанов.

Лошади попятились. Кучер, при всей своей разбойничьей наружности, испугался не менее лошадок. Поездка наша оборачивалась нешуточной бедой. И тут сделали свое необходимое дело выдержка и хладнокровие моего спутника. Он извлек откуда-то из возка ружье и, не теряя ни секунды, выстрелил в сторону страшной фигуры. От разорвавшего тишину ружейного грохота лошади еще пуще испугались, заржали и прянули в сторону так, что наш возок едва не перевернулся. Петр Николаевич выскочил на дорогу и выстрелил из второго ствола. Со стыдом должен признаться: я оказался в полной растерянности и оттого – в оцепенении, так что стоял, скособочившись неподвижно, наполовину в возке, наполовину снаружи, и только глазами хлопал.

Прошло несколько томительных мгновений. Кучер, слава Богу, вернулся на облучок и наконецто справился с перепуганными лошадьми. Они стояли молча, тревожно прядая ушами.

Феофанов напряженно всматривался в темноту.

– Ушел, – сказал он то ли с облегчением, то ли с сожалением.

Еще некоторое время мы прислушивались к тишине. Нет, ничто более не нарушало вечернего спокойствия. Феофанов переломил ствол, извлек обе стреляные гильзы, бросил их в снег. Вернулся в возок, сел на прежнее место.

– А что, Николай Афанасьевич, не учинить ли нам и впрямь облаву на шатуна? А то ведь вот бродит такая бестия, непременно какую беду учудит. Вы как – не присоединитесь ли?

– Отчего же, – сказал я. – С радостью.

– Я, пожалуй, завтра же переговорю с Артемием. Думаю, он не откажется. Ему с ружьишком в засаде посидеть – милое дело. Опытные загонщики есть – что в Шигалееве, что в Пестрецах. Ежели кого из кокушкинцев захотите прихватить – милости прошу. Завтра у нас суббота, послезавтра воскресенье, стало быть, в понедельник и можно было бы собраться. Так что я вас вскорости извещу, ждите.

В Шигалееве мы распрощались. Феофанов отправился к себе в Починок, еще раз напомнив о задуманной охоте и терпеливо выслушав от меня многословное изъявление благодарности (каюсь, рябиновка мне иной раз язык развязывает, и даже излишне). Я же, зайдя на станцию и позвав давно ожидавшего здесь Ефима, сел в свои родные ковровые сани и теперь без всяких приключений добрался до Кокушкина. Еще не было десяти часов, как я уже открывал дверь своего дома.

Войдя в сени, я услыхал неожиданно веселые молодые голоса и заспешил в горницу. Открыв дверь, я увидел картину и успокоившую меня поначалу, и несколько взволновавшую – уже потом.

В большой комнате, под ярко горевшей висячей лампой с розовым абажуром и шарами, за устеленным чистою скатертью столом, на котором стояли самовар, блюдо с пирожками и вазочки с вареньем, сидели моя дочь, дочь Якова Паклина Анфиса, а кроме того Владимир Ильич Ульянов собственной персоной. Домна хлопотала у печи, а честная компания была увлечена оживленной беседою.

– … Это еще хорошо, что камни в человека или в дом не попали, – говорил Владимир. – Если бы в человека – убили бы наповал. А если бы в дом – развалили бы до основания да еще подожгли бы, они ведь необыкновенно горячие! И громадные – я слышал, до двадцати пудов!

– Ну уж, до двадцати, – усомнилась Анфиса. – Это что, как мельничный жернов, что ли?

– Даже больше, только формы другой, а правильнее сказать – вообще без формы, и к тому же они разваливаются на куски еще в воздухе. Я точно знаю, что Кротов этих кусков больше девяти пудов собрал.

Я понял, что молодежь обсуждает падение метеоритов – тех, что грянули оземь в самом конце августа прошлого года. Дело было в Пермской губернии, близ Оханска, от нас далековато будет, верст пятьсот, но уж больно крупные были эти метеориты, действительно как мельничные жернова, и небесные явления были грозные – пушечные удары и огненные шары с искрами, которые множество людей видело, и падали камни по берегам нашей матушки-Камы. Осенью о них много писали, тем более что собирал метеоритные куски известный человек – Павел Михайлович Кротов из Казанского университета, он же и привез камни в Казань, о чем докладывал на Обществе естествоиспытателей. А я, как человек любознательный, о том читал в газетах и размышлял над природою небесных явлений. Разговоры про метеориты до сих пор не умолкают, вот и наша молодежь вспомнила о тех летних событиях зимним вечером.

Задумавшись на пороге горницы, я не сразу обратил внимание, что за столом воцарилась полная тишина. Ах, ну да, хотя я еще ни слова не произнес, но фигура моя не могла остаться незамеченной, при том что лампа бросала свет на стол, а углы комнаты и дверной проем, где я стоял, оставались в тени. Вот о такой тишине как раз и говорят: слышно, как муха пролетает. Время было зимнее, не для мух, но казалось мне, будто в застывшем воздухе что-то тоненько то ли жужжит, то ли позванивает.

– Здравствуйте, Николай Афанасьевич! – Ульянов если и смутился, то никак этого смущения не выказал, а напротив, словно бы обрадовался моему появлению. – Вы извините, но я решил – негоже вас всякий раз после долгого пути еще и в усадьбу гонять. Вот – пришел, чтобы дождаться вас здесь, а Елена Николаевна любезно пригласила меня к чаю. О новых стихах Фета мы уже поговорили, теперь вот небесные камни взялись обсуждать… – При этих словах Владимир подошел ко мне, протянув руку для приветствия.

Разумеется, я принял объяснение, хоть и не был уверен в его искренности. Однако ведь и в неискренности упрекнуть молодого Ульянова мне было не с чего. Словом, неловкий момент прошел. Я улыбнулся и объявил:

– Ну, чай так чай. От печенья и варенья да хорошей беседы никогда не откажусь. Вот только переоденусь с дороги.

Когда я снова вышел к столу, разговор шел уже не о небесных камнях. Лена и Анфиса вполне оправились от смущения, вызванного моим появлением, и теперь взахлеб рассказывали гостю страшные истории не о ком-нибудь, а о том самом медведе-призраке. Владимир слушал с интересом, хотя по лицу его то и дело проскальзывала скептическая улыбка, которую он, впрочем, старался прятать от девушек. Но после одной совсем уж страшной сказки, в которой призрак к тому же и говорил человеческим голосом, студент не выдержал и весело рассмеялся. Я последовал его примеру.

– Удивительная штука! – сказал Владимир, отсмеявшись. – Вы, Анфиса Яковлевна, и Елена Николаевна тоже, сами нисколько не верите во все эти басни. А рассказываете так, что любого убедите. Только вот скажите, Анфиса Яковлевна, что же этот черт – исключительно зимой объявляется? Или и летом на людей нападает?

Девушки переглянулись.

– Зимой только, – неуверенно ответила Анфиса.

Аленушка возразила:

– Нет, и летом тоже. Но обязательно по ночам. Днем его никто не видел. Только ночью и в сумерки.

Владимир покачал головой.

– Да, – сказал он. – Странное дело. Почему же эти чудовища встречаются единственно таким людям, которые в них и без того верят? Вот мне ни разу не довелось увидеть эдакого черта! Каждый год приезжаем в Кокушкино, а с призраком ни разу не столкнулся! Ни в лесу, ни на тракте. Даже обидно!

– Ну так ведь он только два года назад и объявился, – сказала Лена. – Допрежь его не было.

– Сказки они сказки, – вступил я в разговор, – а только встречается чудище иной раз и тем, кто в него уж нисколько не верит. Не знаю, как насчет черта, но шатуна этого мы нынче повстречали – не приведи Господь! Спасибо Петру Николаевичу, спутнику моему, уж до чего хладнокровный человек и решительный! – И я поведал молодым людям о недавней встрече с лесным хозяином.

Они охали, ахали, требовали подробностей. Удовлетворив их любопытство и выслушав дружное негодование против трусости кучера, я сосредоточил свое дальнейшее внимание на накрытом столе, предоставив молодежи самостоятельно спорить о природе деревенских суеверий.

Вид пирожков на столе производил поистине магнетическое действие. Надо сказать, что Домна – необыкновенная мастерица делать пирожки. По постным дням она печет их с морковью, кашей, горохом, грибами и луком, луком и яйцами, вареной рыбой, по скоромным – с творогом, печенкой, свежиной и ветчиной, куриными потрохами и дичинным фаршем и Бог еще знает с чем. Сегодня день был постный и пирожки соответственные. Ну как тут миновать такое угощение, даже если помнить, что обильный обед в самосыровском трактире был не так уж и давно?! Словом, я более ничего не стал говорить и приступил к ужину.

Я выпил чаю, съел едва ли не пяток вкуснейших румяных пирожков с рыбой, а потом столько же с грибами и лишь после этого пригласил нашего студента к себе в комнату. Зажег лампу. Мы уселись. Владимир выслушал меня серьезно, лишь изредка задавая уточняющие и очень дельные вопросы.

– Странно, – сказал он. – Очень странно. Значит, Луиза Вайсциммер приехала в Казань по приглашению покойного графа двадцать восьмого октября. Погостила у него два дня, а затем выехала в Починок. Стало быть, в Починке она была первого ноября. Второго ноября, по словам господина Феофанова, она перебралась в Бутырки. Здесь она тоже пробыла два дня. Следственно, уже четвертого ноября фройляйн Луиза оставила Бутырки и должна была появиться в Казани не позднее следующего дня, то есть, пятого ноября. Между тем, она там не появилась. Не так ли?

– Верно, – ответил я. – Там она более не появилась. Можно сказать, она вообще нигде более не появилась.

Владимир прошелся по комнате.

– Вот я и говорю – странно. – Он остановился у книжного шкафа. – Выходит, между днем, когда она уехала из Бутырок, предположительно в Казань, и днем ее гибели, а это примерно двадцать второе или двадцать третье ноября, она более нигде не обнаружилась…

– Но, возможно, дату ее смерти следует считать иной? – предположил я.

– Это никак невозможно, – возразил Владимир категорическим тоном. – Она могла погибнуть только в день ледостава. И господин Зайдлер – мы пока не знаем, какие их связывали отношения, – прыгал за нею в ледяную воду именно тогда – в тот день, когда ее убили. Чтобы знать, где искать тело Луизы Вайсциммер, живое ли, мертвое ли, он непременно должен был оказаться свидетелем преступления. Что никак не означает, будто он видел преступника, – добавил Владимир. – Господин Рцы Земля мог издали усмотреть нечто, встревожившее его. Однако, прибежав на место преступления, он уже не застал там убийцы. Но успел увидеть, как преступник бросил в воду тело с привязанным грузом. Прыгнул в воду… Ну, далее мы все знаем, и о том я вам уже толковал. Кстати, вспомните: у лаишевского аптекаря он появился двадцать первого, аккурат накануне ледостава. Мы можем с большой уверенностью говорить о том, что, покинув Лаишев, он оказался в наших краях двадцать второго ноября и появился на месте преступления буквально через считанные мгновения после его свершения. К своему несчастью. А двадцать второго как раз Ушня и стала. – Владимир прекратил свое хождение по комнате, остановился напротив меня и сказал: – Нет, дорогой Николай Афанасьевич, фройляйн Вайсциммер была убита именно двадцать второго ноября минувшего года. Так что если какая дата и вызывает сомнения, то уж никак не дата смерти. Сомнения у меня вызывает дата ее выезда из Бутырок. Вот тут у нас нет никаких подтверждений тому, что вы узнали.

– Что вы имеете в виду? – Я был изрядно смущен уверенным тоном собеседника. – Как это – нет подтверждений? Ведь Петр Николаевич Феофанов со всей определенностью сказал: гостья пробыла в Бутырках всего один день, после чего уехала оттуда так же, как перед тем – из Починка.

– Ну, прежде всего, – сказал Владимир, – господин Феофанов сам не был свидетелем ее отъезда. Он говорил со слов господина Петракова, управляющего бутырским имением. Вы же сами о том сказали, ведь так?

– Так, – вынужден был согласиться я. – Но он же и предположил, что барышня Вайсциммер могла доехать до Казани, а уж позже вернуться еще раз. И вот тут, при втором ее приезде, несчастная Луиза и оказалась на мушке у убийцы.

– Что ж она не появилась у графа? – Владимир скептически хмыкнул. – В таком ее поведении еще большая странность, разве нет?

– Не знаю, – ответил я со вздохом. – Может быть, ее не пустили к графу. Ему в те дни совсем уж худо стало. Главноуправляющий говорит – очень сильно Алексей Петрович горячился. Письмо от сына привело его в такое расстройство, что граф своего отпрыска чуть наследства не лишил. На управляющих своих незадолго до того осерчал, даже ревизора грозил прислать. Известное дело, он вообще был человеком горячим. И в молодости пылом отличался, и к старости ничуть не остыл. Так что Алексею Петровичу могло сделаться столь худо, что гостью к нему просто не пустили. Может, потому она и решила вернуться. Не так?

– Не так, – ответил Владимир. – Я вам напоминаю: шестнадцать дней. Где же она была эти шестнадцать дней? В Казани? В гостинице? И ни разу не дала о себе знать? Даже если предположить, что она могла быть на похоронах. Остаются еще одиннадцать дней! Где она обреталась и чем занималась? И где был господин Роберт Зайдлер – несчастный наш музыкант Рцы Земля?

– Да… Ну, а вот такое объяснение, – предположил я. – Убили ее вовсе не там, где мы ее отыскали. Убили в другом месте и в другое время, а уж потом привезли и бросили там, где ее нашли – сперва этот самый господин Рцы Земля, а уж потом мы.

Владимир отрицательно качнул головой.

– Шубка, – коротко ответил он. – Шубка, второпях брошенная убийцей на месте преступления.

– Тогда не знаю. – Я развел руками. – Сдаюсь. Нет у меня объяснений, Володя. Но скажите мне, ради Бога, какой резон Артемию Васильевичу лгать?

– Ну, мало ли резонов для лжи, – неопределенно ответил Владимир.

– Володя, – воскликнул я запальчиво, – не забывайте: Артемий Васильевич – мой старый друг! Обвиняя его во лжи, вы, по сути, объявляете его убийцею!

– Полно, Николай Афанасьевич! Никого я ни в чем не обвиняю, что вы, ей-богу… – Владимир досадливо поморщился. – Вот только объясните мне, где скрывалась наша австрийская барышня в течение то ли одиннадцати, то ли шестнадцати, а возможно, и всех семнадцати дней, да так, что ни одна живая душа о том ничего не знает.

Я ничего не ответил.

– То-то и оно, – сказал Владимир. – Ничего я не утверждаю наверное и никого не обвиняю. Но пока мы не узнаем, где, с кем и почему скрывалась Луиза Вайсциммер с того момента, когда она, по словам господина Петракова, оставила Бутырки, и до той печальной секунды, когда какой-то злодей всадил ей в грудь заряд гвоздей, мы не сможем назвать убийцу.

Ульянов еще не закончил говорить, а я вдруг понял, что имею ответ на этот вопрос. Вот только ответ этот никак не принесет пользы моему другу Артемию Васильевичу Петракову, ибо способен не только усилить подозрения против него, но превратить их из догадки почти в уверенность.

– Боже мой… – простонал я, бессильно опускаясь в кресло. – Боже мой, Володя… Но это ужасно!.. Это невозможно!..

Владимир склонился надо мною, пристально заглядывая в глаза.

– Что? – спросил он тихо, но требовательно. – Что ужасно? Что невозможно?

Я не ответил. С невероятной четкостью, словно заново услышав их наяву, вспомнил я вдруг веселые разговоры Артемия Васильевича об очередном его амурном успехе – о новом его романе. И вел он разговоры эти аккурат в то время, когда барышня Вайсциммер находилась неведомо где. Оживив в памяти эти его рассказы, я немедленно утвердился в мысли, что имелась в виду несчастная Луиза, находившаяся у него в гостях, а вовсе не уехавшая сразу после появления в Казань. Все сходилось: и время, и даже то, что намекал он на приданое. Приданое было знатным – как-никак поместье, которым Петраков до того просто управлял, могло перейти в его полное владение. Помнится, Артемий Васильевич говорил и о том, что невеста (он ее уже так называл) уехала ненадолго и вскорости вернется… А еще я припомнил его слова, сказанные в тот несчастный день, когда в Ушне обнаружились тела погибших. Молвил он тогда – и как раз в ответ на мой вопрос о невесте: «Что есть женское постоянство, дорогой Николай Афанасьевич? Пустой звук! Уехала, обещала написать. Вот уж два месяца – ни слуху ни духу…»

– Володя, – сказал я расстроенно, – все эти дни несчастная жила в бутырской усадьбе, в гостях у Артемия Васильевича Петракова. Полагаю, он просто испугался признаться в том. Но он – не убийца. Два месяца ждал ее друг мой бедный, а она уж давным-давно лежала на дне замерзшей реки…

И я рассказал молодому Ульянову о том, что вспомнил, – вплоть до последних слов Артемия о женском непостоянстве, произнесенных совсем незадолго до нахождения в Ушне тела Луизы Вайсциммер.

– Я вполне уверен, – завершил я свой рассказ, – что барышня Вайсциммер и есть та пассия Артемия Васильевича, о которой он мне рассказывал. Уехала она, я так думаю, накануне ледостава. А что не отозвалась потом – так господин Петраков отнес это к ветрености женской натуры. Вот вам и разгадка.

Изложив все моему молодому другу, я почувствовал, будто с плеч моих свалился немалый груз. Однако это облегчение тотчас исчезло, едва я взглянул на сосредоточенное лицо Владимира. Похоже, не устраивало что-то нашего студента в той разгадке, которую предложил ему я.

– Что Луиза Вайсциммер гостила у господина Петракова не день, а более двух недель, – с этим я согласен, – сказал он, хмуря брови. – И то, что, говоря о своем романе, он, скорее всего, имел в виду именно ее, – тоже похоже на правду, это вы точно подметили, Николай Афанасьевич. Однако остается все же одна каверза, одна нерешенная загадка.

– Какая? – спросил я, чувствуя подвох.

– Куда и как он отвез свою возлюбленную? – ответил Владимир вопросом на вопрос. – В Казань? Но тогда каким образом она опять здесь очутилась? Отвез только до Кокушкина? Почему тогда высадил здесь?

– Может, не сам отвозил? – предположил я без особой, впрочем, уверенности. – Послал Равиля…

– Это все равно, – заметил Владимир с некоторым раздражением в голосе. – Даже если Равиля – что ж, не знал он разве, куда именно отвез Равиль его гостью? Нет, сказанное вами лишь усиливает подозрение против господина Петракова. Что-то он скрывает. Только вот что именно – пока мы не знаем. И еще: откуда появился господин Рцы Земля? Господин Роберт Зайдлер? Ни Феофанов, ни друг ваш Петраков его не опознали. Можно предположить, что он приехал сюда прямо из Лаишева, на следующий день после визита к словоохотливому аптекарю Карлу Христиановичу. Но, – Владимир прищурился, – где-то ведь он написал черновик письма, обнаруженного нами? В Лаишеве? В другом каком-нибудь месте? И почему оказался на месте преступления за считанные секунды до того, как преступник бросил тело жертвы в воду? А? Нет, то, что вы вспомнили, дополняет комбинацию, но не разрешает ее, дорогой Николай Афанасьевич. Это еще не эндшпиль.