Что ни скажет, бывало, в детстве отец ходже, ходжа все делал по-своему. В конце концов отец, желая добиться от него толку, стал говорить ему все наоборот. Вот как-то раз пришлось им на обратном пути с мельницы переходить через речку. Был, правда, мост, но он был такой, что и осел не мог по нему пройти. Отец и говорит:
— Сынок мой ученый, я перейду через мост, а ты смотри не веди осла через брод.
А Насреддин нарочно погнал осла к броду. В это время отец увидел, что мешок с мукой наклонился набок, он и закричал сыну:
— Мешок совсем не наклоняется в мою сторону, он не упадет в воду. Ну-ка посильнее подтолкни его.
А сын сказал:
— Отец! Я уже в летах и до сих пор постоянно делал обратное тому, что ты говорил. Но на этот раз я хочу выполнить наказ точь-в-точь.
И только он коснулся мешка, как мешок скатился вниз и упал в воду[48].
Еще подростком Афанди своими чудачествами удивлял не только чужих людей, но даже родную мать. Как-то пошла она к соседке, наказала:
— Сынок, стереги дом, ни на шаг не отходи от двери.
Афанди сел на порог, караулит. Мало ли, много ли времени прошло, явились гости.
— Посидите, — сказал им Афанди, — я за мамой схожу.
На удивление всем он сорвал с петель дверь, взвалил ее на плечи и отправился за матерью.
— Что с тобой, сынок! — удивилась та. — Для чего тебе понадобилось таскать на себе дверь?
— Ты же сама, мама, наказала не отходить от нее ни на шаг. Вот я и выполняю твой наказ[49].
Отец поручил ходже напоить осла.
— Нет, не могу, у меня губы потрескались, — возразил ходжа.
— А при чем тут губы? — удивился отец.
— Как при чем? Если я не буду подсвистывать, разве осел догадается, что ему надо пить воду? А свистеть с такими губами я не могу[50].
Отец Насреддина принес домой три жареные рыбы. Насреддина не было дома, и мать сказала:
— Хорошо бы поесть рыбки, пока не вернулся Насреддин, а то ведь он не даст нам спокойно куска съесть.
Как раз в этот момент Насреддин постучался в дверь, и мать спрятала под тахтой две большие рыбины, а самую маленькую оставила на виду. Но Насреддин подглядывал в щелочку и видел все. Потом он вошел и сел.
— Ты слышал рассказ о пророке Юнусе? — спросил Насреддина отец.
— Я спрошу у рыбы, — ответил Насреддин. Он приложил ухо к рыбьему рту и сказал:
— Эта рыба говорит, что во времена Юнуса она была маленькая и пусть его историю расскажут две большие рыбы, что под тахтой.
Когда молла Насреддин учился в школе при мечети, за шалости его часто наказывал злой учитель — кадий*. Но побои не устрашали его, и он снова продолжал сыпать шутками и остротами.
Однажды во время урока кадию принесли огромное блюдо халвы. И тут его позвала жена.
— Дети, я покину вас на некоторое время, — сказал кадий. — Ведите себя хорошо, а самое главное — не трогайте халву, она отравленная.
Едва кадий вышел, Насреддин разделил халву на равные части и раздал всем ученикам. Когда дети доели последние крошки, вошел кадий и грозно спросил:
— Кто съел халву?
— Господин учитель! — ответил Насреддин. — Я сломал ваш перочинный нож. Горе мое было так велико, что я немедленно решил отравиться и съел халву. Но, увы, яд оказался слабым[52].
Когда Афанди был еще очень молод, прослышал он, что в таком-то караван-сарае* остановились африканские купцы и рассказывают чудеса про тамошнюю жизнь.
Тотчас же Афанди побежал в тот караван-сарай, вмешался в толпу любопытных и стал слушать, что рассказывают приезжие.
— Есть такая страна Хабашистан, — говорил один из купцов, — она очень далеко, даже дальше Багдада. Там так жарко, что жители ходят голые…
Афанди спросил:
— Как же там различают мужчин и женщин?[53]
Когда Насреддин учился в школе, учитель часто рассказывал детям о природе, о жизни на земле, о временах года, о смене дня и ночи. Как-то на уроке он сказал:
— Вот сейчас весна. Дни становятся длиннее, а ночи — короче. А через месяц, когда наступит лето, день удлинится на целый час…
Прошел месяц. На уроке снова заговорили о временах года, и учитель вызвал Афанди:
— А ну, Насреддин, скажи нам: сколько часов в сутках?
— Сейчас сутки имеют двадцать пять часов, хотя в остальное время они состоят из двадцати четырех, — бойко ответил Афанди[54].
— Кто старше? — спросили у Афанди. — Вы или ваш брат?
— В прошлом году мать говорила, что он старше меня на год, но ведь прошел уже целый год, и теперь мы ровесники![55]
Однажды учитель спросил у Моллы:
— В каком падеже слово «проза»?
— Это неопределенное наклонение, — ответил Молла.
Учитель рассердился:
— Почему ты не выучил урок?
Насреддин ответил, заикаясь:
— Учитель, ей-богу, урок я знаю, но я нарочно сказал так…
— Как это нарочно? — спросил учитель.
— Если бы я сказал, что это прошедшее время, то вышла бы длинная история. От этого проклятого времени одним словом не отделаешься — у него есть и повелительное наклонение, и сослагательное, и изъявительное, и страдательный залог, и возвратный, и взаимный, и общий; и мужской род, и женский, и средний; и единственное число, и множественное… А в неопределенном наклонении ничего этого нет. Поэтому я и сказал так, чтобы не затягивать время и напрасно не беспокоить вас[56].
Когда-то ходжа учился в школе.
— Что останется, если от четырех отнять четыре? — спросил его учитель. Ходжа задумался.
— Давай это решим на примере, — сказал учитель. — Пускай у тебя в кармане будет четыре монеты, и они выпадут. Что же останется тогда в кармане?
— Дырка, — ответил ходжа[57].
Однажды, когда Молла Насреддин учился в медресе*, учитель спросил его:
— Ты выучил урок?
— Выучил, — ответил Молла.
— Тогда скажи, что такое вещество?
— Сколько ни есть на свете веществ, все они называются веществом.
Учитель понял, что Насреддин не выучил урока, но он хорошо знал, что, даже если тот и не знает заданного, ему все равно этого не докажешь. Поэтому он нарочно задал еще вопрос:
— Ну ладно, скажи мне, какие свойства у этих веществ?
— На свете все вещества имеют свойства вещества.
— Хорошо, а какого же они бывают цвета?
— Все они одного цвета.
— Как это так?
— Да так, у них цвет вещества.
Поняв, что так просто Насреддина в незнании не уличишь, учитель спросил:
— Ну хорошо, а как выглядят прозрачные вещества?
— Они бывают прозрачные.
Учитель хотел доказать Насреддину, что он не знает урока, и подсказал ему:
— То есть, когда посмотришь через них, то виден свет. Разве не так?
— Да, учитель, ты говоришь правду, — ответил Насреддин. — Сквозь них свет виден ясно.
— Приведи в пример хоть одно прозрачное вещество, — сказал учитель.
— Ушко ключа, — ответил Насреддин.
В мактабе* маленький Афанди задавал своему домулле* каверзные вопросы. На многие из них домулла просто не мог ответить.
— Не хвастайся своими знаниями, — рассердился домулла. — Чаще всего острые умом дети вырастают круглыми идиотами.
— Так вы, уважаемый учитель, в детстве наверняка были очень умны[58].
Однажды ходжа не пришел на урок. На другой день учитель спросил его:
— Почему ты вчера не был в школе?
— Занят был.
— Чем?
— Да брат ходил к врачу рвать зуб.
— Ну и что же?
— Я с ним ходил.
— Зачем же? Ведь зуб рвали не тебе, а брату?
— Я утешал брата, когда он кричал от боли[59].
Малолетнего Насреддина отдали в ученики к сапожнику. Прошло два года, и отец поинтересовался:
— Наверное, ты уже научился шить сапоги, сынок. Не пора ли тебе открыть свою сапожную мастерскую?
Только усмехнулся Насреддин:
— Теперь недолго ждать, отец! Сейчас я нянчу ребенка хозяина, помогаю в хозяйстве. Вот когда стану непригодным для этой работы, тогда он и начнет обучать меня сапожному делу[60].
Отдала мать ходжу в мальчики к шелководу. Вот ходжа ходит к нему год, другой. Однажды мать и спрашивает:
— Ну посмотрим, чему ты научился.
А ходжа ответил:
— Матушка, по вашей молитве, я изучил половину ремесла, а именно: я могу распускать то, что скручено. Теперь осталась вторая половина — скручивать нитки. По вашей молитве, через несколько лет я и с этим быстрехонько справлюсь[61].
Однажды, когда Насреддин был еще мальчиком, мать кормила его пельменями. Были они до того горячие, что каждый раз, когда Насреддин клал пельмени в рот, на глазах у него выступали слезы.
— Послушай, Насреддин! Ведь пельмени не убегут от тебя! Подожди, пока остынут, не торопись, — сказал отец.
— Тогда я останусь голодным, отец, — ответил маленький Насреддин.
Отец говорит Насреддину:
— Принеси еду, потом закрой дверь.
А Насреддин отвечает:
— Позволь сначала закрыть дверь, а потом уж принести поесть[62].
Когда Афанди был маленьким, отец каждую пятницу давал ему пять копеек на конфеты. Однажды отец дал ему целых двадцать копеек и сказал:
— Этих денег должно тебе хватить на четыре пятницы. Учись беречь деньги и расходовать их экономно.
Мгновенно Афанди забыл наставление отца и, выбежав на улицу, истратил все двадцать копеек на всякие сладости. В следующую пятницу день был знойный, и отец Афанди вернулся с базара, обливаясь потом.
— Не понимаю, — говорил он, — как у меня от такой жары мозги не расплавились!
Поняв, что пришел его час, Афанди сказал отцу:
— Человеческий мозг, видимо, более стойкий, чем серебро.
— Что ты хочешь сказать этим? — спросил отец.
— Да ведь ваше серебро, что вы мне дали на четыре пятницы, расплавилось в два счета, как те тянучки, что продаются на базаре![63]
Отец дал Насреддину денег и велел купить баранью голову на обед. Насреддин купил вареную баранью голову и по дороге попробовал немного. Ему так понравилось, что он съел голову целиком, а отцу принес голый череп.
— Это ведь одни кости! — воскликнул отец. — Где же уши?
— Он был глухой, — отвечал Насреддин.
— А язык? — не унимался отец.
— Он был немой.
— А глаза? — не отставал отец.
— Он был слепой.
— А мясо на самой голове?
— Бедняга к тому же был и плешив, — отвечал Насреддин. — Вот зубы только у него были добротные, ни один еще не выпал[64].
Когда ходжа был маленький, не проходило минуты, чтобы он не выкинул какой-нибудь шутки. Раз, проходя, он увидел, что гуси его соседа, человека скупого и сварливого, укрылись под тенью стены и дремлют. Он захотел посмотреть, как сосед взбесится и начнет рвать и метать, когда заметит пропажу, и схватил самого большого гуся; спрятав его себе под джуббэ*, он пошел. Шел он довольно долго, а гусь и не думал кричать. Ходжу взяло любопытство, отчего бы это гусь не трепыхается; он свернул в глухую уличку и, осторожно приоткрыв джуббэ, взглянул на гуся. А гусь поднял голову и по своему обыкновению начал шипеть.
— Молодец, гусь! — сказал ходжа. — Дураки те, кто считают тебя глупым, а ты ученее своего хозяина; я тоже хотел предупредить тебя, чтобы ты был осторожнее[65].
По улице шел имам* с огромной, как котел, чалмой. Насреддина обуяло озорство, и он кинул увесистый камень в чалму. Но камень попал имаму в лоб.
Разгневанный имам поймал озорника и потащил к казию*.
— Эй, негодный мальчишка, как смел ты бросить камень в уважаемого имама?!
Насреддин смиренно ответил:
— Простите меня, ваша милость! Увидев чалму, я подумал: не из железа ли его голова? Захотел проверить, и кинул камнем. Разве я виноват, что у имама голова не железная, а тыквенная!
Когда ходжа еще ребенком пришел со своей родины, Сиврихисара[66], в Акшехир[67], он увидел, что муэззин* выкрикивает с минарета эзан*. Он закричал ему снизу:
— Ну что я могу поделать, дяденька? Забрался ты на дерево без сучков, без ветвей — как я могу помочь тебе?[68]
Когда Насреддин был еще мальчиком, он вышел рано утром из дому и видит: перед воротами их дома лежит убитый. Он поднял его и бросил в колодец, а сам пошел по делам. Отец же знал болтливость своего сына и, как только услышал о трупе, зарезал козла и бросил в колодец, а труп вытащил и схоронил. Насреддин по пути рассказывал всем, как он подобрал труп. Прослышали об этом родственники убитого, они давно искали его, и стали спрашивать Насреддина:
— Куда ты девал покойника?
— Я бросил его в наш колодец, — отвечал Насреддин. Он привел их туда, а сам спустился в колодец, чтобы вытащить покойника. Присмотрелся и видит: на трупе рога. Он крикнул снизу:
— А у вашего покойника были рога?
Люди рассмеялись над его глупостью и разошлись[69].
Задумал один крестьянин женить своего сына.
— Что ж, — говорит сын, — я не прочь. В деревне у нас есть одна девушка, есть одна вдова и есть разведенная женщина. Посоветуй мне, кого выбрать.
— Такого совета я тебе дать не могу, — отвечал отец. — Но есть у меня в городе один приятель. Пойди к нему, пусть он тебе посоветует.
Пошел парень в город, пришел к приятелю отца и рассказал ему что да как.
— Я тоже не могу тебе ничего посоветовать, — сказал ему тот. — Но здесь в городе живет некий Насреддин. Разыщи его, он даст тебе лучший совет.
Искал парень Насреддина повсюду, никто не знал, где его можно найти. Наконец, встретилась ему компания ребятишек. Они играли на улице в лошадки. Парень спросил одного, не знает ли он, как найти Насреддина.
— Я Насреддин, — ответил тот.
Что ж, делать нечего, рассказал ему парень, зачем пришел. Мальчик говорит:
— Возьмешь девушку — твое дело, возьмешь вдову — ее дело.
Тогда парень спросил насчет разведенной, но мальчик вместо ответа стегнул его кнутом по ногам и убежал к остальным продолжать игру в лошадки.
Вернулся парень, печальный, к приятелю отца и говорит ему:
— Не затем мой отец посылал меня к тебе в город, чтобы ты направил меня к ребенку. Ведь я у тебя совета спрашивал.
И рассказал про все, что ответил ему Насреддин.
— Что же, он дал тебе хороший совет, — сказал приятель. — Если ты возьмешь девушку, ты будешь в семье главный, возьмешь вдову — она будет хозяйничать. А стегнув тебя кнутом по ногам, он хотел сказать: от разведенной беги, как от черта.
Когда Насреддин был молод, он однажды забрался в постель молодой мачехи.
— Чего тебе надо? — удивилась она.
— Да ты разве не видишь? — спросил он. — Я — это мой отец[70].
Насреддина спросили:
— Сколько тебе было лет, когда ты женился впервые?
— Точно не помню, — отвечал он, — так как к тому времени я еще не набрался ума[72].
Насреддину посватали дочь его дяди. Но тут нашелся богатый жених, и Насреддину отказали. Спустя три года муж двоюродной сестры скончался от удара. Насреддин пошел утешать сестру и говорит ей:
— Слава Аллаху, что тебя не отдали за меня! А не то пришлось бы мне умереть вместо твоего мужа.
Двоюродная сестра, которая имела на него виды, уповая на доставшееся ей огромное наследство, рассердилась и впредь перестала пускать его в дом.
Желая посмеяться над Афанди, один старик сказал ему:
— Жаль, умерла твоя мать, а то женился бы я на ней и ты был бы мне сыном.
— Так и сейчас еще не поздно, — отвечал Афанди.
— Почему ты так считаешь? — оторопел шутник.
— Да очень просто: отдайте мне в жены вашу дочь, вот я и буду вам сыном.
Однажды в молодости Молла сознался сестре, что хочет жениться. Сестра искала, искала и, наконец, нашла одну девушку.
Молла спросил у сестры:
— Ну ладно, а сколько, скажи, пожалуйста, лет той девушке, что ты мне присмотрела?
— Ей-богу, — ответила сестра, — я у нее спросила, а она сказала: «Не знаю». Но она молодая.
— Нет, — возразил Молла, — тогда она мне не нужна.
— Почему? — спросила сестра.
— Потому что она уже в летах.
— Откуда ты знаешь?
— Женщины, когда им перевалит за тридцать, всегда говорят, что не знают, сколько им лет. Раз она так говорит, то значит ей больше тридцати.
Афанди нравились две девушки сразу. Однажды он купил две связки голубых бус и подарил их красавицам.
Как-то девушки прослышали друг о друге, пришли к Афанди и спрашивают:
— Которую же из нас ты любишь?
— Ту, которой я подарил голубые бусы, — отвечал хитрец[73].
Долго Афанди не мог жениться. У него не хватало денег на калым.
Однажды его знакомый сказал ему, что заслал сватов к той самой девушке, которую любил Афанди.
Мудрец очень огорчился и взволновался. Подумав, он сказал знакомому:
— Ничего не скажу плохого. Девушка очень красивая и достойного поведения, если не считать того обстоятельства, что однажды, даю тебе клятву, совсем случайно я видел ее с открытым лицом в обществе мужчины.
Знакомый воскликнул:
— Клянусь Аллахом, такая девушка недостойна меня!
И он отозвал сватов и не пожелал жениться на той девушке.
Прошло сколько-то времени, и тот самый знакомый узнал, что Афанди сам женится на этой девушке. В ярости набросился он на мудреца с упреками:
— Ты обманул меня! Чего стоит твоя клятва!
— Я клялся правильно. Да, я видел девушку с открытым лицом в обществе мужчины. Но я забыл тебе сказать, что это был ее родной отец. А ты не спросил меня.
Приятель Моллы послал его к одной вдове сватом. Молла пришел к ней домой, увидел, что она очень красива, и влюбился в нее. Он хотел сам жениться на ней, но подумал, что тогда предаст друга, и поэтому сказал:
— Такой-то хочет жениться на тебе. Он послал меня сватом. По правде говоря, ты мне тоже очень нравишься. Если бы я знал тебя раньше, то пришел и сам женился бы на тебе. Но что делать — уже поздно. Если свататься мне самому, то это будет изменой другу. Теперь я сватаю тебя за него. Но подумай хорошенько: ты знаешь и его и меня. Выбери, кого хочешь.
Когда ходжа строил дом, он наказал плотнику, чтобы доски для пола он прибивал к потолку, а потолочные доски — к полу. Плотник спросил, для чего это, а ходжа объяснил ему:
— Скоро я женюсь, а когда человек женится, то, как известно, все в доме идет вверх дном; так вот я заранее принимаю меры[74].
Насреддин Афанди женился. Во время свадебного пира гостям подали плов. В суматохе совсем забыли пригласить к дастархану* жениха, и он сидел в углу голодный и обиженный.
Настал момент ввести жениха к невесте, на брачное ложе.
— Пожалуйте, Афанди, — обратились к нему друзья.
— Не пойду! Пусть идут те, кто плов ел, — ответил угрюмо Афанди[76].
Ходжа проголодался и попросил у жены поесть. Жена возмутилась:
— Вместо того чтобы любоваться моей небесной красотой, ты говоришь о земной пище!
— Красотою сыт не будешь, — вздохнул ходжа.
Как говорят, Молла все свое время проводил за чтением книг. Однажды жена сказала ему:
— В эту ночь я не сомкну глаз до утра — буду молиться Аллаху, чтобы он превратил меня в книгу.
— Почему? — спросил Молла.
— По правде говоря, — ответила жена, — я завидую этим книгам и хочу тоже стать книгой, чтобы ты не отрывал от меня глаз.
— Когда будешь молиться, — пошутил Молла, — попроси Аллаха, чтобы он превратил тебя в календарь.
— Почему? — спросила жена.
— А потому, — объяснил Молла, — что календарь годится только на один год, а потом его заменяют новым.
Ходжа договорился с женой, что будет выполнять свои супружеские обязанности еженедельно по пятницам.
— Только я очень занят, — сказал он. — Как я буду знать, что наступила пятница?
Жена придумала:
— Каждую неделю по пятницам я буду вывешивать твой тюрбан на шкафу. Увидишь тюрбан — значит, пятница.
Так и порешили.
Однажды, когда до пятницы было еще далеко, жена соскучилась по Насреддину и вывесила его тюрбан на шкафу.
— Разве сегодня пятница? — удивился, увидев это, ходжа.
— Конечно, пятница, — ответила жена.
— Э, нет, так дело не пойдет, — сказал Насреддин. — Или пусть пятница подождет меня, или я подожду пятницы!
Однажды жена Насреддина пошла в мечеть послушать проповедь.
— Ну, что говорил проповедник? — спросил ее ходжа, когда она вернулась.
— Он говорил: всякий раз, как мужчина выполняет свой супружеский долг, всевышний воздвигает ему шатер в раю.
— Так давай поскорей устроим себе там шатер, — недолго думая ответил Насреддин.
Сказано — сделано. Однако не прошло и минуты, как жена сказала ходже:
— Себе ты шатер обеспечил, давай теперь устроим еще один — для меня.
Ходжа отвечал:
— Тебе легко говорить. И я ведь знаю, потом тебе захочется устроить шатер каждому из твоих родственников. Всевышнему это в конце концов надоест. Не утруждай его. Хватит нам на двоих одного шатра.
Жена Насреддина с соседками стирала в пруду белье. Проходил мимо один знатный человек и остановился поглазеть на женщин. Жена Насреддина подняла крик и шум, стала ругать прохожего и кричать:
— Бесстыдник, что ты лупишь на нас глаза?
— Чья это жена? — спрашивает тот.
— Это жена моллы* Насреддина, — отвечают ему.
На следующий день знатный господин вызвал к себе Насреддина, описал приметы его жены и спросил:
— Это твоя жена?
— Да, моя, — сказал Насреддин. — А в чем дело?
— Пришли ее ко мне, мне надо расспросить ее кое о чем.
— По нашим обычаям, — отвечал Насреддин, — спросить надо меня, я, в свою очередь, спрошу ее и передам ответ вам[77].
Настоятель мечети важно поучал паству:
— Женщина так уж создана: волосы у нее длинные, а ум — короткий…
Насреддин остался недоволен:
— Простите меня, но когда у женщины волосы длинные, это ее красит. Как может быть ум коротким, этого я не могу себе представить. Будь я на вашем месте, я просто пожаловался бы на свою жену и не охаивал всех остальных.
Богатый сосед Насреддина Афанди пригласил его в пригородный сад погостить несколько дней.
— Соберутся друзья, повеселимся, — сказал сосед.
Гостей в саду собралось много, угощения и пиры шли один за другим. Но каждое утро, за завтраком, хозяин дома и гости смотрели на Афанди хмуро и неприветливо.
— Почему вы все так смотрите на меня? — спросил Афанди.
— Это все оттого, что они не досыпают ночью из-за вашего храпа, — сказал хозяин сада. — Вы так храпите, что весь дом содрогается.
Обиделся Афанди и начал собираться домой.
— Куда же вы, Афанди?
— Поеду к жене, — ответил Афанди. — Сорок лет прожили мы с ней, и ни разу, бедняжка, не упрекнула меня за мой храп…
Жену Насреддина Афанди звали Гурия. Когда началась война, Тимур позвал мудреца и объявил ему свою волю:
— Назначаю тебя военачальником. Закончится поход благополучно, приедешь обратно с почестями и богатствами. А если волей Аллаха суждено тебе пасть на поле битвы, ангелы Аллаха перенесут тебя в рай и ты будешь наслаждаться в обществе райских гурий.
— У меня дома своя гурия. Что за беда, если ее не именуют райской. Стоит ли из-за одного словечка претерпеть столько трудов и опасностей в походе, да еще лишиться самого ценного дара божьего — жизни?
Говорят, жена у Моллы была непревзойденной пройдохой. Однажды она должна была пойти в далекое село к своему отцу. Когда она собралась уходить, то сказала Молле:
— Смотри, Молла, я оставляю тебя на целый месяц. Вдруг ты за это время заглядишься на кого-нибудь. Если ты даже подумаешь о чем-нибудь таком, я поседею, зубы у меня выпадут, пальцы сгниют, стану я калекой, постарею, одряхлею и до самой смерти тяжким грузом буду висеть у тебя на шее. И все в доме ты будешь делать сам.
Через месяц она вернулась. Молла быстро откинул платок с ее головы и увидел, что она не поседела. Расспросил ее и убедился, что зубы на месте. Пожал ей руки и обнаружил, что пальцы здоровые. Он вздохнул с облегчением, словно гора у него с плеч свалилась, и щелкнул жену по носу.
— Ты большая врунья.
— Почему? — спросила жена.
Молла, смеясь, ответил:
— Я вижу, голова у тебя не поседела, зубы не выпали, пальцы не сгнили.
Жена разозлилась, сердито поглядела на Моллу и сказала:
— А разве ты заглядывался на чужих женщин?
Молла понял, что выдал себя, но быстро поправился:
— Что ты! Что ты! Ведь если бы я засмотрелся на кого-нибудь, то с тобой стряслись бы все эти несчастья.
Во сне Насреддину Афанди приснилась соседка-вдовушка. Она до того была нежна и красива, что он не утерпел и, прижав ее к груди, поцеловал в губы. Так это понравилось ему, что он попытался поцеловать ее второй раз, как вдруг проснулся от здоровенной оплеухи. Видит — рядом с ним лежит его собственная жена.
— Как вам не стыдно! — сказала она возмущенно. — Что за привычка кусаться? Чуть ухо мне не откусили!
— Извини, жена, вина не моя, — пробормотал сконфуженно Афанди. — Это все соседка виновата!
Приснилось ходже, что обступили его женщины и хотят снова женить. «Она тебе подходит», — говорят ему.
В волнении ходжа проснулся и, толкая жену, разбудил ее.
— Вставай, ты, безучастная, тебе и горюшка мало. Лежишь рядом со мной и ни о чем не думаешь, а соседки хотят тут силой меня женить. В доме будет вторая жена. Ну выгони этих негодяек! А то смотри, тебе же будет хуже. Не говори потом: он меня не предупреждал — старухи не в почете[78].
— Какая ты у меня хорошая да пригожая! Что бы я делал, если бы Аллах не создал тебя, — сказал как-то Афанди своей жене. — Наверное, век бы не женился ни на ком.
— А что бы ты делал, если бы Аллах создал двух таких, как я? — спросила жена.
— Взял бы обеих в жены, — не задумываясь ответил Афанди.
У Насреддина умерла жена. Он позвал соседок и попросил их сосватать ему девушку невинную, богатую, красивую и добронравную. Одна соседка говорит ему:
— Молла, эти четыре качества не сможет совместить в себе ни одна женщина в мире. Лучше мы сосватаем тебе четырех жен, у каждой из которых будет одно из этих качеств.
— Уж очень мне хотелось, — признался Насреддин, — чтобы все четыре были в одной жене. Но коли так не бывает, не беда, сватайте четырех. Только постарайтесь найти таких, чтобы каждая не знала себе равных в своем качестве.
У ходжи, оказывается, были две жены. Однажды обе они пришли сразу и начали приставать к нему:
— Кого ты больше любишь — меня или ее?
Бедный ходжа был поставлен в затруднительное положение; уклоняясь от ответа, он говорил пустые слова вроде: «Обеих». Но они этим не удовольствовались, а все наступали на него. Между прочим, младшая жена сказала:
— Вот положим, мы обе катаемся по Акшехирскому озеру; лодку нашу перевернуло, и обе мы упали в воду, а ты в это время находишься на берегу. Так кого же из нас стал бы ты сперва спасать?
Ходжа, подавленный печальным зрелищем, которое предстало перед ним, расстроился и, обращаясь к старшей жене, сказал:
— Послушай, ведь ты, кажется, немножко умеешь плавать?[79]
Насреддин купил полмана* мяса, принес домой, отдал жене и спрашивает:
— Что можно приготовить из него?
— Все на свете, — ответила жена.
— Так приготовь сегодня на ужин «все на свете».
К Насреддину приехал гость. Насреддин купил ман* мяса, отдал жене и попросил приготовить на ужин кебаб*. Жена зажарила кебаб, пригласила соседок и подруг, и они угостились на славу. Вечером, когда Насреддин вместе с гостем вернулся домой, жена говорит ему:
— Я хотела развести огонь и пожарить мясо, но кошка его утащила. Купи еще мяса, а не то гость останется без ужина.
Насреддин рассвирепел, с большим трудом поймал кошку и взвесил ее: она потянула меньше мана. Тогда он крикнул жене:
— Если кошка съела целый ман мяса, то она должна весить, на худой конец, два мана, а не меньше одного![80]
Жена ходжи увидела, как он кладет свой топор в сундук и запирает его на ключ.
— Зачем ты это делаешь? — удивилась она.
— Боюсь, как бы кот его не утащил.
— Неужели кот может позариться на такую вещь?
— Если он украл кусок печени, который стоил два аспра*, то почему же он станет пренебрегать топором, который в пять раз дороже?[81]
У оборотливой жены Моллы был двоюродный брат лентяй. Он ничего не делал, с утра до вечера бил баклуши, беспечно разгуливал, а проголодавшись, приходил в дом к Молле и обжирался.
Так продолжалось некоторое время.
Наконец Молле надоело это, и он сказал жене:
— Ты, жена, учишь дурному своего двоюродного брата. Он надеется на нас и гоняет лодыря. Это к добру не приведет. Говорю тебе: чтобы я больше не видел его в нашем доме.
Жена Моллы рассказала об этом своему брату, и тот начал остерегаться даже близко подходить к ним, когда Молла был дома.
Не успевал Молла выйти из дому, как он тотчас же появлялся, ел, пил и успевал вовремя улизнуть.
Однажды Молла неожиданно вернулся с базара раньше обычного. В это время двоюродный брат жены был как раз у них. Жена не успела спровадить его и спрятала на кухне.
Молла принес пять баклажанов и сказал жене:
— На базар привезли первые баклажаны. На, возьми, вечером приготовишь и мы поедим.
Жена отнесла баклажаны на кухню. «Если, — подумала она, — Молла вдруг зайдет сюда, то узнает все». Немного подумав, она взяла чадру, закутала своего брата и спрятала один из баклажанов.
Потом пришла к Молле и сказала:
— Встань, у нас случилась беда. Один баклажан превратился в женщину.
— Ай, жена, — ответил Молла, — не сходи с ума. Как может баклажан превратиться в человека?
— Если не веришь, — упорствовала жена, — подойди и посмотри. На кухне четыре баклажана и одна женщина. Она сидит и молчит.
Молла встал и пошел на кухню. Видит — и правда: сидит женщина в чадре, а баклажанов — четыре.
— Сестра, встань, — обратился к ней Молла, — пойдем, пожалуйста, со мной.
Двоюродный брат встал и молча пошел с Моллой. Молла направился прямо к торговцу, у которого купил баклажаны, и сказал ему:
— Брат, один из баклажанов, которые я у тебя купил, превратился в женщину. Прошу тебя, возьми ее и дай мне баклажан.
Лавочник понял, в чем тут дело, дал Молле баклажан и выручил двоюродного брата его жены.
Говорят, однажды, когда Молла вернулся домой, двоюродный брат жены опять был у них. На этот раз жена спрятала его в сундук, но было уже поздно: проходя мимо окна, Молла увидел их и сразу же бросился к двери. Жена догадалась, что Молла все заметил, не мешкая выпустила брата из сундука и спрятала его на кухне, в сундук же положила новорожденного теленка, которого Молла еще не видел.
Молла вошел в комнату и, ни слова не говоря, кинулся к сундуку. Подняв крышку, он остолбенел: двоюродный брат жены превратился в теленка.
«Я ждал от жены всего, чего угодно, — сказал про себя Молла, — но чтобы она ухитрилась в закрытом сундуке превратить человека в теленка, — этого я даже от нее не ожидал. Лучше мне промолчать, а то чего доброго превратит меня в быка или корову или во что-нибудь еще. Куда мне тогда деваться?»
Ходже сказали:
— Жена твоя много шляется.
— Не думаю, что это правда, — возразил ходжа. — Если бы это было так, она заглянула бы как-нибудь и ко мне в дом[82].
— Твоя жена гуляет, — сказали однажды ходже.
— Но после прогулки она возвращается домой, — ответил он.
— Да нет, дело не в том, она ходит простоволосая.
— Значит, придется купить ей новый платок.
— Ты все не понимаешь. Она все время ходит туда-сюда.
— Конечно, туда-сюда, а как еще можно ходить?
— Она ходит туда-сюда с чужими людьми.
— Ну а я? — удивился ходжа. — Что я ей, брат или отец?
Жена Насреддина часто проводила время с подругами и родственницами и приходила домой поздно. Приятели посоветовали Насреддину не давать волю жене, и он решил проучить ее. И вот однажды вечером, когда жена поздно вернулась домой, Насреддин не стал открывать дверь. Жена долго стучалась, но тщетно. Тогда она пригрозила броситься в колодец, если он не откроет. Насреддин и ухом не повел. Жена подошла к колодцу и сбросила туда большой камень. Насреддин подумал, что жена прыгнула в колодец, ему стало жаль ее, и он сказал себе: «Надо пойти вытащить ее оттуда».
Он открыл дверь и поспешил к колодцу. Но тут жена, которая ждала, спрятавшись, вбежала в дом и заперла дверь. Теперь уже настала очередь Насреддина умолять. Но жена не слушала уговоров. А потом она поднялась на крышу и стала кричать:
— Недостойный муж! Постыдился бы! До полуночи шляешься по улицам, а я сижу одна дома!
На крик жены сбежались соседи и стали просить за Насреддина, который сгорал от стыда. Наконец она сжалилась и после долгих уговоров впустила его[83].
На старости лет Насреддин задумал жениться. Один приятель стал укорять его:
— Да ведь ты уже стар. Тебе надо думать о загробной жизни, а не о женах.
— Глупец, — отвечал Насреддин, — разве не знаешь, что именно зимой и нужен огонь больше, чем в любое другое время года?
Однажды Молла Насреддин женился. Взял он себе в жены женщину хромую, одноглазую, беззубую, плешивую и горбатую.
Один из приятелей, хорошо знавший эту женщину, спросил:
— Молла, зачем ты взял в жены такую уродину?
— С такой лучше, — ответил Молла. — Меньше будет гулять, больше будет дома.
— Ведь она и видит одним глазом.
— И это хорошо, — ответил Молла. — Что бы я ни сделал, она увидит только наполовину.
— И зубов у нее нет!
— Эх, и без того дома жевать нечего.
— А что ты скажешь о ее плеши?
— Ну и ладно, откуда же я возьму каждую неделю денег на фунт хны?
— Но, Молла, ведь она горбатая?
— Ты тоже бессовестный, хочешь, чтобы у нее ни одного недостатка не было?
«Уж и глаза-то у нее с поволокой; она очаровывает человека, словно это джинн* опутал тебя…» Слушая такие речи, ходжа заглазно влюбился в кривую женщину, и ему сосватали ее.
Вечером взял ходжа тарелку с каймаком* и поставил перед женой. А жена и говорит:
— Разве у нас гости? Нам хватило бы и одной тарелки, а брать две тарелки — это мотовство.
Ходжа шутливо заметил:
— А ведь это недурно — одну порцию еды принимать за две; это мне нравится.
Когда они собрались уже есть, жена говорит ему:
— Извините, если вы принимаете меня за бесчестную женщину, вы ошибаетесь. Что это еще за ходжа, который сидит рядом с вами?
Когда ей и здесь почудилось два человека, ходжа сказал:
— Ну нет, женушка, ты можешь видеть у нас в доме все вдвойне, но муж-то у тебя один[84].
Друзья Афанди решили подшутить и женили его на очень некрасивой женщине. На другой день после свадьбы, когда Афанди увидел лицо жены, она спросила:
— Сегодня я должна показаться и твоим родственникам. Кому первому из них показаться?
— Кому хочешь, только мне больше не показывайся, — отвечал Афанди[85].
Насреддину досталась некрасивая жена. Однажды вечером он долго смотрел ей в лицо.
— С чего это вдруг ты стал меня разглядывать? — спрашивает она.
— Сегодня я долго глядел на одну красивую женщину, — ответил Насреддин, — и как ни пытался оторвать от нее взгляд, не мог. Вот я и решил искупить свой грех и смотреть на тебя столько, сколько смотрел на нее.
Однажды жена Моллы долго смотрела на лицо мужа и сказала:
— Я удивляюсь твоему сердцу. Действительно оно у тебя очень выносливое.
— К чему ты это сказала? — спросил Молла.
— Ты такой невероятный урод, — ответила жена, — что только выносливое сердце может вытерпеть это.
— Если уж на то пошло, то у тебя сердце в четыре раза выносливее моего, — заметил Молла.
— Почему? — удивилась жена.
— Сам я себя не вижу, — ответил Молла. — Ты же каждый день смотришь на меня — и ничего, сердце твое выдерживает.
Однажды Молла сказал жене:
— Жена, наша жизнь с тобой на этом свете ничего не стоит, но не унывай! Уж на том свете мы развеселимся.
— Почему? — спросила жена.
— Потому что мы оба попадем в рай.
— Откуда ты это знаешь? — спросила жена.
— Как откуда я знаю? — ответил Молла. — Посмотри на свое лицо и взгляни на мое. Ты каждый день смотришь на меня и терпишь. И я каждый день смотрю на тебя и терплю. А тот, кто терпит, обязательно попадет в рай.
Насреддин поругался с некрасивой женой и лег спать. Жена посмотрелась в зеркало и, решив, что Насреддин спит, сказала:
— Если бы я была красива, то мне не пришлось бы терпеть от мужа столько обид.
И она стала тихо плакать. Насреддин видел и слышал все это и сам заплакал навзрыд.
— Что с вами, молла? — спрашивает жена, а Насреддин отвечает:
— Я оплакиваю свою горькую судьбину. Стоило тебе один раз увидеть себя в зеркале, как ты разрыдалась. Каково же мне? Я ведь вижу тебя все время, и неизвестно, когда это кончится. Как же мне не плакать?
Ходже сказали:
— Твоя жена потеряла рассудок.
Ходжа задумался.
— О чем ты думаешь? — спросили его.
— У моей жены отродясь ума не было; что же могла она потерять? Вот о чем я думаю, — ответил ходжа[86].
После смерти жены Насреддин Афанди женился вторично на вдове, которая часто плакала, вспоминая своего первого мужа. Надоели Афанди ее причитания и слезы, и как-то он тоже вдруг начал плакать вместе с ней.
— Э-э, я-то оплакиваю своего умершего мужа, — удивилась жена, — а вы-то чего плачете?
— А я оплакиваю себя, — ответил ей Афанди. — Не умер бы твой муж, ты не осталась бы вдовой, и я, несчастный, не женился бы на тебе[87].
После смерти жены Насреддин женился на вдове. Насреддин всегда хвалил свою покойницу жену, а новая жена — покойного мужа. Однажды они лежали в постели и расхваливали прежних супругов. Вдруг Насреддин толкнул изо всей силы жену и сбросил ее на пол. Жена обиделась и пошла жаловаться отцу. Тесть стал спрашивать у Насреддина ответа, и тот сказал:
— Это не моя вина. Нас было четверо в постели: я, моя прежняя жена, она и ее прежний супруг. Стало тесно, и она свалилась[88].
Однажды Насреддин с женой сели за еду. Жена хлебнула горячего супа, и у нее на глазах выступили слезы.
— Что это ты плачешь? — спрашивает Насреддин, а жена говорит:
— Да я вспомнила, что моя покойница мать очень любила такой суп, не сдержалась и заплакала.
Тут Насреддин хлебнул супа, и у него тоже побежали слезы. Жена говорит:
— А ты почему плачешь?
— Мне тоже вспомнилась твоя покойница мать, — отвечал Насреддин, — которая подкинула мне такую дочь[89].
Единственной причиной постоянного разлада между Насреддином Афанди и его женой было то, что она без ума любила горький перец, а Афанди не переносил его. Из-за этого они уже разводились, но соседи и родственники мирили их.
Жена дала Афанди расписку, что ни в какую пищу горький перец больше класть не будет.
Как-то, воспользовавшись отсутствием Афанди, его жена так наперчила плов, что у нее из глаз покатились слезы.
— Чего ты плачешь, женушка? — сказал, входя в дом, Афанди. — Что с тобой случилось?
— Я плачу от радости, — ответила жена, поспешно пряча блюдо с пловом. — Вы так внимательны. Оставили беседу с друзьями и поспешили ко мне.
Догадавшись, в чем дело, Афанди расхохотался.
— А чему смеетесь вы? — спросила жена.
— Я засмеялся твоей находчивости, жена, — отвечал Афанди. — Но скоро, кажется, заплачу и я…
— Почему? — удивленно спросила жена.
— Я потерял твою расписку.
Тут расхохоталась его жена.
Понес как-то ходжа Насреддин зерно на мельницу. Жена завязала ему мешок, но по пути он развязался, да не один раз. Пока Насреддин добрался до мельницы, ему пришлось десять раз завязывать мешок.
Вернулся Насреддин домой и как следует отчитал жену:
— Ну и завязала ты мне мешок! Целых десять раз пришлось мне останавливаться и заново завязывать.
Возвратился Насреддин Афанди с неудачной охоты с пустыми руками.
— Ничего не подстрелили? — спросила жена.
— Дичи было видимо-невидимо, — отвечал Насреддин Афанди, — да что-то неудача преследовала меня. Никак не давался мне в руки зверь!
— Что это за звери, что не дались вам в руки?
— Да все! Начиная от барсенка и кончая зайчонком.
— Жалко. Принесли бы вы живого зайчонка, я бы его приручила.
— Оставь! Зайчонок кругом наследит, напачкает.
— Ну пусть только попробует наследить, я его живо за хвост, и вышвырну!
— Что? Это зайчонка-то, которого я с таким трудом поймал?
— Он пачкает всюду, а я за ним ходи и убирай?!
— И будешь убирать! Не кто-нибудь поймал его, а твой муж!
— Не стану убирать за ним! Пусть он подохнет, ваш паршивый зайчонок!
Разозлился Афанди и дал жене оплеуху. Жена закричала. Сбежались соседи.
— Да как вам не стыдно, Афанди! Бить слабую женщину…
— Зачем она обижает слабого зайчонка!
Была когда-то, рассказывают, у ходжи Насреддина телка. Ухаживали за ней по очереди: один день он кормит ее да поит, другой — жена.
Вот как-то раз пришла очередь жены задавать телке корм. А у соседей в тот день как раз играли свадьбу, и ей очень хотелось туда пойти.
— Поработай за меня сегодня, — сказала она ходже, — останься дома, покорми телку.
— Давай договоримся так, — сказал Насреддин. — Я останусь дома, а ты мне со свадьбы принесешь угощение. Но только оба все время будем молчать. Кто первый вымолвит слово, тот и пойдет кормить телку.
— Ладно, — согласилась жена.
И пошла на свадьбу. А ходжа остался дома.
И надо же было случиться, что в тот же самый день на городской окраине разбили свой табор цыгане. Цыганки разбрелись по улицам, стали заглядывать туда, сюда, высматривать, что бы стащить. Одна из них подошла к дому ходжи. Постучалась — молчание. Зашла в дом, увидела ходжу. Насреддин — ни слова. Цыганка стала шарить по всем углам, что ни увидит — берет и кладет в свой мешок. Насреддин — молчок. Тогда, не долго думая, она сняла у него с головы тюрбан. Ходжа и это вытерпел.
«Нет, — думал он про себя, — лучше я буду молчать, не то придется идти задавать корм телке».
Цыганка забрала в доме что могла — и была такова.
Тут вернулась жена, принесла ходже угощение. Увидела она, что весь дом разграблен, а у ходжи на голове нет даже тюрбана, и воскликнула:
— Что случилось, ходжа? Куда девались все наши вещи?
— Ага! — закричал в ответ Насреддин. — Ты первая заговорила! Иди вот, корми теперь телку![90]
В один прекрасный день жена Насреддина сказала мужу:
— Возьми осла и иди на мельницу, а я пока сварю муртуху*. Кто из вас раньше вернется, тот и съест ее.
Взял мулла осла и пошел на мельницу. Помолол он муку, положил на осла и повел его по одной дороге, а сам пошел по другой, чтобы раньше домой прийти и съесть муртуху. Прибежал Насреддин домой и говорит жене:
— Скорее давай муртуху, пока осла нет.
Съел мулла муртуху, а осла все нет. Жена сказала:
— Иди ищи осла. Куда он пропал?
Пошел он искать осла. Видит, а осла волк съел, да и мука исчезла. Пришел он домой и сказал об этом жене. Схватились они друг с другом и подрались.
Случайно загорелся дом ходжи. Побежал сосед и, разыскав ходжу, сказал:
— Беги скорее: твой дом горит. Я стучал, стучал, никто не откликается. Поспеши!
А ходжа, не проявляя и тени волнения, заметил:
— Братец! Мы с женой поделили домашние дела, и я теперь совершенно спокоен. Я взял на себя обязанность зарабатывать деньги, а за домом смотреть — ее дело. Потрудись уж, сообщи о пожаре моей жене. А я в это дело не вмешиваюсь[91].
В шкаф, где стояла еда, забрались муравьи, и супруги измучились, занимаясь чисткой шкафа. Однажды ходжа после омовения совершил полуденную молитву. Когда через какой-нибудь часок-другой ходжа собрался опять совершать омовение, чтобы приготовиться к предвечерней молитве, жена сказала:
— Эфенди, да разве требуется пять раз на день совершать омовение?
Ходжа заметил:
— Если ты не будешь смотреть за шкафом, нам придется совершать больше, чем пять омовений.
После этого между ними завязался следующий разговор.
Жена:
— Хорошо. А ты знаешь, как я мучаюсь, пока наконец достану воду из десятисаженного колодца?
Ходжа:
— А ты знаешь, для того чтобы легко пустить ветры и потом найти укромное местечко, где помочиться, чего-чего только я не выношу?[92]
— Почему ты храпишь во время сна? — пристала жена к Насреддину.
— Ты чего врешь? — огрызнулся он. — Прошлый раз, когда ты сказала, что я храплю, я две ночи подряд не смыкал глаз до самого утра, но так и не слыхал ни звука. Теперь я уверен, что ты просто наговариваешь на меня.
Как-то жена Насреддина начала упрекать мужа:
— Вечно вы сидите дома, вечно лезете во всякие мелочи. У всех моих знакомых мужья как мужья, настоящие мужчины. Все заняты своими делами.
Молча Афанди накинул на плечи халат и ушел к знакомым. Проходит день, проходит неделя, а Афанди все гостит у друзей.
Наконец он попросил приятеля:
— Сходи-ка ко мне домой и узнай у моей разгневанной царицы, можно ли мне возвращаться домой, или я все еще не похож на настоящего мужчину.
Летней ночью Насреддин и жена улеглись спать на плоской крыше и повздорили. Дело дошло до рукоприкладства. Насреддин невзначай поскользнулся и полетел во двор. Соседи услышали шум, прибежали, с большим трудом привели Насреддина в сознание и спросили, как это он упал.
— Тот, кто хочет сам испытать это, — ответил он, — пусть затеет ссору с женой на крыше[93].
Однажды ходжа Насреддин так напился, что едва на ногах держался. Пришел он домой, поднялся на крышу, оступился и упал. Упал и лежит.
Подбежала к нему жена.
— Ты жив или нет?
— Пока жив, — отвечал ходжа. — Беги скорей к мулле, попроси, чтобы пришла его жена.
Та, однако, решила, что ходжа не совсем в своем уме, и побежала не к мулле, а к лекарю. Лекарь пришел, но ходжа даже не подпустил его к себе.
— Ты когда-нибудь падал с крыши? — спросил он.
— Никогда, — отвечал тот.
— Тогда ты ничем не сможешь мне помочь, — сказал Насреддин. — Убирайся, тут нужен человек опытный. А ты, жена, скорей беги за женой муллы. Она своего мужа не раз лечила от этой болезни[94].
— Что случилось, Афанди? Сегодня ночью у вас в доме был такой шум! — полюбопытствовал сосед.
— Да ничего особенного. Жена проходила мимо и зацепила мой чапан. Вот он и свалился.
— Ну разве оттого, что падает чапан, бывает такой шум? — удивился сосед.
— Какой ты бестолковый! В чапане-то был я[95].
Однажды в жару жена постелила Насреддину постель на террасе под открытым небом. Ходжа, увидев это, принялся лупить ее. Сбежавшиеся на крики соседи спросили, что случилось.
— Да вы посмотрите, — закричал Насреддин, — она же ненавидит меня и поэтому постелила мне постель прямо под созвездием Весов: ей, видно, хочется, чтобы меня убило гирей!
Насреддин пришел к приятелю и говорит:
— Жаль мне тебя.
— Это почему же? — полюбопытствовал приятель.
— Сегодня мы долго препирались с женой, — отвечал Насреддин, — так что чуть не развелись. Но потом я пошел на базар и купил ей новые чулки, платье и туфли.
— Я-то тут при чем? — удивился приятель.
— А при том, — говорит Насреддин, — что твоя и моя жены дружат и часто навещают одна другую. Стоит только твоей жене увидеть обновки моей, как она сразу же пристанет к тебе.
Тут приятель уразумел, чем дело пахнет, и стал готовить деньги.
Однажды жена Моллы что-то шила. Молла нечаянно толкнул ее, и она выронила иголку.
Жена потихоньку толкнула Моллу и сказала:
— Подвинься немного, дай я посмотрю, куда упала иголка.
Молла молча встал, вышел из дому и направился на окраину города. Уходя из города, он повстречал приятеля и сказал:
— Иди узнай, нашла моя жена иголку или мне нужно отодвинуться еще дальше[96].
Однажды ходжа поссорился со своей женой и, разозлившись, отправился спать в погреб. Через несколько дней служанка спустилась туда и с удивлением обнаружила своего хозяина.
— Эфенди, почему ты лежишь здесь? — спросила она.
— Я нахожусь в изгнании в этой стране, — с грустью ответил он, — и решил не возвращаться на родину, где мне приходится претерпевать слишком много мучений[97].
В другой раз, когда ходжа поссорился с женой, он схватил колыбель их ребенка и поставил между кроватями.
— Расстанемся! — воскликнул он. — Я не желаю больше тебя видеть.
Пришел один человек к Насреддину и стал говорить, что он чудотворец.
— Я могу, — хвалился он, — заставить говорить глухонемого от рождения. Если ваши жена и дети немы, то я пошлю им дар речи.
— О шейх, — ответил Насреддин, — если ты хочешь, чтобы я поверил в твое чудотворство, то укороти язык моей жены. Тогда я поцелую твою руку и стану твоим послушником до конца дней моих.
Насреддин спрашивает жену:
— Как это ты ухитряешься не знать своего возраста?
— Я пересчитала все вещи в доме, — отвечала жена, — я считаю их каждый день, чтобы, не дай бог, воры ничего не утащили. Зачем мне считать свои годы? Их никто не украдет.
Сосед стремглав прибежал к Молле:
— Ай, Молла, ради Аллаха, вставай скорее и пойдем к нам.
— Что такое? Что случилось?
— Моя жена и сестра убивают друг друга!
— Скажи мне, — спросил Молла, — они, случайно, поссорились не из-за возраста?
— Нет, там какое-то другое дело.
Молла вернулся на свое место, снова сел и сказал:
— Тогда не беспокойся. Они, наверное, уже помирились.
— Откуда ты это знаешь? — спросил сосед.
— У женщин серьезные стычки всегда бывают только из-за возраста, — ответил Молла[98].
Ходжа Настрадин советовал одному человеку не слишком сильно любить свою жену и говорил ему так:
— Мельница работает, и от шума ничего не разберешь, а жена — враг мужа, даже от смеха ее уже ничего не соображаешь.
Ходжа Настрадин и Хитрый Петр поспорили о том, кого на земле больше — мужчин или женщин. Долго они препирались, пока наконец Хитрый Петр не сказал:
— Тех мужей, которые боятся своих жен, тоже надо считать женщинами, вот и получается, что мужчин намного меньше.
Тут Настрадин с ним согласился.
Приятель спросил Насреддина:
— Когда ты отдыхаешь?
— Несколько часов ночью во время сна, — отвечал Насреддин, — и два часа после полудня, когда она спит.
— Кто она?
— Жена.
— Глупец! — крикнул приятель. — Какое мне дело до отдыха твоей жены? Я спрашиваю, когда ты сам отдыхаешь.
— Сам ты глупец! — возразил Насреддин. — Я могу свободно вздохнуть только тогда, когда спит жена.
У Моллы был обидчивый характер. Он часто, разобиженный, уходил из дому, а потом жена, сын или дочь, умоляя его вернуться, приводили домой.
Однажды он опять обиделся на слова жены, ушел из дому и улегся на бахче. Жена сказала детям:
— Чем больше он стареет, тем больше у него портится характер. Он превратился в какого-то капризного ребенка. Не ходите за ним!
Молла ждал, ждал и видит — никто за ним не идет.
Наступил вечер, Молла проголодался, но не знал, что ему делать, а вернуться домой было стыдно. Солнце закатилось. Стадо коров вернулось в селение. Молла понял, что за ним уже никто не придет, взялся потихоньку за хвост своей коровы и пошел к дому. Жена подмигнула детям и спросила у Моллы:
— Почему ты пришел? Ты же обиделся!
— Даже если бы ты умерла, — ответил Молла, — я все равно бы не пришел. Это корова схватила меня за руку и привела насильно. Я не мог ей противиться.
Говорят, у Моллы была жена с очень плохим характером. И, как передают, жить ему с ней было нелегко. Когда она сердилась, то швыряла в Моллу все, что попадало ей под руку.
Однажды к Молле пришел гость из другого села. Жена сначала поворчала немного, а потом пошла на кухню готовить обед.
Молла ждал долго, но жена не выходила. Наконец он сам пошел на кухню и сказал:
— Ай, жена, гость наш пришел издалека, проголодался поторопись немного.
Стоило Молле сказать это, как жена швырнула в него щипцы. Они угодили Молле прямо в лоб, рассекли кожу, и кровь залила ему лицо.
Гость, увидев, что дело обернулось так, встал, вымыл Молле лицо, вытер и начал утешать:
— Не печалься, Молла! Этих женщин не изменишь. У тебя она еще ничего. А моя, как разозлится, так схватит за бороду и чуть не сует в печь.
Молла поднял голову, выпрямился и гордо ответил:
— Нет, милый, ты меня с собой не сравнивай. Я не из тех мужчин, что позволяют женщинам хватать себя за бороду.
Афанди как-то спросил своего ученика:
— Скажи мне, что тяжелее: пуд ваты или пуд железа?
— По-моему, вес и того и другого одинаков, — ответил ученик.
— Да, сынок. Твой ответ похож на истину, но жена вчера доказала мне на моих боках, что пуд железа куда тяжелее, чем пуд ваты[99].
Собрался раз ходжа разводить огонь. Уж он дул, дул — огонь все не горит. Он поднялся тогда наверх и взял хотоз* жены, надел его себе на голову и начал дуть — пламя сразу вспыхнуло. «Ага, видно, и печка боится моей жены», — решил ходжа[100].
Однажды зимним вечером жена Афанди долго сетовала на тяжелую жизнь.
— Так я и умру в нищете! — плакала она. — Не одеяла у нас, а решета. Натянешь на голову — ноги раскрываются, укроешь ноги — голову продувает… И все потому, что у меня, несчастной, не муж, а тряпка…
— Замолчишь ты или нет?! — воскликнул Афанди и, выбежав во двор, принес полный таз земли.
— Что это? — спросила жена.
— Земля!
— Я вижу, что земля, а что с ней делать?
— Укройся ею, тебе и будет тепло!
— Да слыхано ли, чтобы люди укрывались землей?
— Отцы наши и деды наши вон уже многие годы лежат под землей, и ничего, молчат! — отвечает Афанди в сердцах[101].
Афанди вернулся из дальней поездки. Жена встретила его с распростертыми объятиями.
— Ты ласково встречаешь меня, наверное, соскучилась? — спросил Афанди.
— Очень, — отвечает жена. — Ты знаешь, как увижу мужчину, проходящего мимо нашего дома, так сердце радостно забьется, все думаю, а вдруг это ты. Когда увижу, что другой, так сразу становится грустно. А ты тосковал по мне?
— Как же! Только увижу женщину, как подумаю, что это можешь быть ты, так со страху губы трясутся, куда деваться не знаю! — отвечал Афанди.
Молла не ладил с женой. У нее был дурной, язвительный характер, и она была сварлива. Ссоры и споры так надоели ему, что он пошел к одному приятелю — пожить у него день-два и отдохнуть.
Приятель принял его радушно. Поели они, попили и легли спать. Утром Молла проснулся и открыл окно. Взглянув во двор, он увидел, что хозяин дома рубит инжировое дерево, росшее у окна.
— Зачем ты рубишь это зеленое дерево? — спросил Молла. — И тебе не жалко?
— Молла, — ответил приятель, — это зловредное дерево. До того как я купил этот дом, жена бывшего хозяина повесилась на этом дереве. А сегодня на нем повесилась жена соседа. Поэтому я решил срубить его.
— Ради бога, — закричал Молла, — подожди хоть один день! Завтра я переселюсь сюда с женой.
Насреддин стоял на берегу водоема и громко вздыхал. Приятель спросил его, о чем он вздыхает.
— А ты разве не знаешь, — говорит Насреддин, — что моя первая жена утонула в этом водоеме?
— Но ты ведь снова женился на красивой и богатой? — не унимался приятель. — К чему горевать?
— Потому я и вздыхаю, — отвечал Насреддин, — что она не любит купаться[102].
Зашла речь о некоем человеке, которому никак не везло с женами. Несмотря на молодость, он уже женился шесть раз, но все его жены умерли.
Все жалели его, и один доброжелатель сказал:
— Бедняга очень несчастен. Первая его жена жила всего год. Вторая жена прожила два месяца. Третья не дотянула и до двух. Четвертая и пятая умерли тоже, а шестая отдала богу душу сегодня.
Молла, сидевший в сторонке, вспомнил о своей жене, о ее уродстве и дурном характере и сказал:
— Есть один счастливец на этом свете, и то вы о нем сокрушаетесь.
Насреддин говорит жене:
— Приготовь поскорее поесть, у нас сегодня гость.
— Какие могут быть гости? — закричала жена. — Дома есть нечего, дети больны, мне надо идти в баню, а за детьми придет присматривать моя мать.
— Вот почему я и позвал своего приятеля в гости, — отвечает Насреддин, — чтобы он воочию увидел, что такое жена, дети, теща и их хвори. Бедняга ведь собрался жениться!
Однажды Насреддин Афанди возвратился с поля усталым, как никогда. Тело ломило, болели суставы. Ему хотелось отдохнуть от забот, а жена встретила его хмурая и угрюмая.
— Что еще стряслось? — удивился Афанди. — С утра до ночи я работаю. Все стараюсь для тебя, а ты так встречаешь меня!
— На все есть причина! — заворчала жена. — Сначала узнайте, а потом и говорите!
— Какая же?
— У моей подружки умер дед, я ходила на поминки, успокаивала ее, да и сама расстроилась! Теперь понятно?
— Но ведь ты и со свадьбы возвращаешься обычно такая же! — отвечал ей Афанди[103].
Однажды Тимур сказал Молле:
— Молла, мне нужен астролог в мой дворец, но нам никак не удается найти подходящего. Ты не сможешь быть астрологом?
— Смогу, — ответил Молла, — но только вместе с женой.
— Как так? — спросил Тимур.
— Так уж издавна повелось, — сказал Молла, — что мое мнение никогда не сходится с мнением моей жены. Вот, например, если я вечером, глядя на небо, говорю: «Завтра будет дождь», то она, посмотрев на облака, обязательно скажет: «Нет, дождя не будет». После этого каждый из нас твердо стоит на своем, и мы скорее умрем, чем уступим друг другу. Если она, предположим, скажет, что в этом году будет хороший урожай, то я непременно скажу: «Нет, не будет!» И вот уже несколько лет — я это заметил сам — сбываются или ее слова, или мои. И ничего третьего не случается. Потому астрологом я могу быть только вместе с женой.
У соседа Афанди была сварливая жена. Спасаясь от ее брани, он частенько приходил к Афанди и жаловался:
— Зачем только я женился? Жил бы спокойно без жены и горя бы не знал.
— Жена, конечно, — зло, — отвечал Афанди. — Но зло необходимое.
Однажды ходжа прогуливался со своим учеником. Прогулка их затянулась, и пришлось им провести ночь под открытым небом.
— Кто охраняет сегодня ночью твою жену? — спросил ходжа.
— Один приятель, с которым мы вместе учились.
— А кто охраняет добродетель твоего приятеля? — снова спросил ходжа.
Насреддин женился на вдове, причем оказался ее четвертым мужем. Вскоре он тяжело заболел, жена села у его изголовья и стала причитать:
— На кого же ты меня покидаешь?
Тут Насреддин поднял голову и сказал:
— На пятого дурака.
Вдруг нашего Афанди вызывает судья. Ничего не понимая, мудрец надел белую чалму, новый халат и поспешил явиться в судебное присутствие.
— Послушайте, Насреддин Афанди. Ваша жена подала на развод.
— Всемогущий Аллах! — удивился мудрец. — А что послужило причиной?!
— Жена жалуется, что за две недели вы не произнесли ни единого слова. А в уложении законов сказано: «Немота одного из супругов — причина развода».
— А нет ли среди причин развода болтливости одного из супругов? — спросил Афанди. — Вот уже пятнадцать лет, как я женат. И за все эти пятнадцать лет моя достопочтенная супруга не дала мне и одного раза раскрыть рот, чтобы сказать хоть слово.
Однажды жена Насреддина задрала юбку тогда, когда ее муж произносил молитву.
— Жена! — в гневе закричал он. — Если в следующий раз ты не будешь вести себя скромнее, то, трижды клянусь, разведусь с тобой.
Сказав это, он выбежал из дома. В это же время проходивший мимо нищий зашел в дом ходжи, попросил милостыню и вышел.
— Эй, приятель, — обратился к нему стоящий на улице Насреддин, — ты что-то слишком поторопился. Я ведь еще не выполнил то, что обещал.
Насреддин покупал на базаре парчовое платье для жены. Приятель спросил его:
— Ты же собирался разводиться. Зачем же покупать ей парчовое платье?
— Жена поставила мне условие, — ответил Насреддин, — что, как только я куплю ей парчовое платье, она пойдет к кази* и даст согласие на развод.
Пошел ходжа в суд, чтобы разводиться с женой. Судья приказал записать имена жены и ее отца. Когда у ходжи спросили об этом, он сказал:
— Не знаю.
Кази* осведомился, давно ли он женат, и, узнав, что уже несколько лет, заметил:
— Как можно, будучи женатым несколько лет, не знать, как зовут жену?
— Да ведь я не собираюсь с ней жить, — зачем мне спрашивать, как ее зовут? — отвечал ходжа[104].
— Чего бы ты пожелал своей жене? — спросили однажды ходжу Насреддина.
— Если ей суждено заболеть, я бы стал просить бога, чтобы он лучше наслал болезнь на меня, — отвечал Насреддин. — Но если мне придет пора умереть, пусть бог сделает так, чтобы вместо меня умерла она.
Заболел однажды Насреддин, лежит, не шелохнется. Жена его все сидела рядом и плакала. Ему это не понравилось.
— Ох, горе ты мое, — сказал он, — перестань плакать. Лучше возьми свои самые красивые платья и украшения, оденься да принарядись как следует.
— Ох, эфенди*, — сказала жена и еще пуще расплакалась, — что же ты говоришь? Могу ли я так поступить, когда ты болен?
— Если ты меня любишь, — настаивал Насреддин, — сделай так, как я сказал.
Тут в ней пробудилось женское любопытство, и она сказала:
— Я сделаю так, но не раньше, чем ты скажешь, зачем это тебе.
— Я бы тебе сказал, да боюсь ты обидишься.
— Нет, обещаю тебе, — сказала жена и поклялась, что, когда услышит, зачем это ему нужно, сделает все, как он просит.
— Видишь ли, женушка, — сказал тогда Насреддин, — когда Азраил пожалует за моей душой и увидит тебя во всей красе — вдруг он предпочтет взять не меня, а тебя?
Услышала это жена и плакать перестала[106].
Жена ходжи Насреддина была больна. Несколько дней и ночей провел он у ее постели и наконец совсем выбился из сил.
— Дорогая, — взмолился он, — поднимайся или же разреши мне пойти куда-нибудь поесть!
Жена принялась плакать, и Насреддин выбежал из дому. Она тут же вскочила, и, когда ходжа вернулся, дом был прибран, еда приготовлена и даже пыль из матрасов выбита, а жена его мирно спала. Ходжа прислонился к двери, заломил руки и закричал:
— Увы, она умерла! Дорогие мои сыночки, дорогие мои доченьки, никогда вам уже теперь не родиться!
Жена ходжи Насреддина однажды заболела, почувствовала озноб и попросила мужа сходить за врачом. Но едва он вышел за дверь, как она высунулась из окна и крикнула:
— Врача уже не нужно, я чувствую себя лучше!
Насреддин пошел к врачу и сказал ему:
— Моя жена заболела и попросила меня позвать врача. Но только я вышел за дверь, как она крикнула мне, что врач уже не нужен. Вот я и пришел вам сказать, что вы уже не нужны[107].
Жена Афанди сильно заболела. Афанди сел у ее изголовья и начал громко плакать. Собрались соседи, стали успокаивать:
— Афанди! Чего ты слезы льешь: заболеть еще не значит умереть. Зачем заранее накликать беду?
Афанди им отвечает:
— Да ведь я человек занятой. Если жена умрет, то мне, возможно, и поплакать некогда будет. Вот я и делаю это заранее[108].
Однажды некто пришел к Молле и спросил:
— Молла, может быть, ты знаешь, когда будет светопреставление?
— Какое? — спросил Молла.
— Как это какое, разве светопреставлений бывает несколько? — удивился пришедший.
— Два, — ответил Молла, — когда у тебя умирает жена, то бывает большое светопреставление, а когда умираешь ты сам — то малое[109].
Насреддин и жена спали. Вдруг она стала метаться и рыдать. Насреддин проснулся, разбудил жену и спрашивает:
— Что случилось? Ты не заболела?
— Я видела страшный сон, — отвечала жена.
— А что за сон? — поинтересовался он.
— Я упала с высоты и умерла. Собрались люди и понесли меня на кладбище. Там вырыли могилу, стали меня опускать… Тут ты меня и разбудил.
Насреддин в досаде ударил себя по голове и воскликнул:
— Ну и дурак я! Зачем только я ее разбудил?!
Дом Насреддина загорелся, и в пламени сгорела его жена. Приятель, который пришел выразить ему соболезнование, спрашивает:
— Молла, а ты не мог спасти ее?
— Конечно, мог, — отвечал Насреддин, — но я только что уснул, и мне было жаль расставаться со сном.
Когда ходжа находился в Конье, ему однажды осторожно сообщили:
— Кажется, твоя жена умерла.
А ходжа отвечал:
— Если бы она не умерла, я все равно бы с ней развелся[110].
Когда умерла жена ходжи Насреддина, никто не заметил у него особых признаков печали. Но когда через некоторое время пала его лошадь, он до того расстроился, что несколько дней даже не выходил из дому. Пришли к нему приятели и спрашивают, почему о лошади он горюет больше, чем о жене. Насреддин ответил:
— Когда умерла моя жена, пришли ко мне соседи и стали утешать: не печалься, друг, о жене, мы найдем тебе другую, еще лучше. А с тех пор как издохла моя лошадь, никто не пришел сказать, что добудет мне другую, еще лучше. Поэтому я и горюю о ней больше, чем о жене[111].
Однажды зимой пошел густой снег. Люди стали говорить, что весна будет дружная и вскоре все, что под землей, пробьется наверх.
— Упаси боже! — воскликнул Насреддин. — Если это верно, то обе мои жены, которых я похоронил, тоже выйдут наружу, и тогда уж несдобровать мне на этом свете.
У жены Насреддина Афанди ночью начались роды. Соседки велели Афанди подержать свечу и посветить ей. Через некоторое время на свет появился младенец. Не успели соседки принять его, как вслед за ним появился второй. Увидев это, Афанди поспешно загасил свечу.
— Что вы делаете, Афанди? Бросьте свои шутки! — закричали соседки на него.
— Плохие шутки! — отвечал им Афанди. — Вам легко говорить, а каково мне! Да не погаси я свечу, найдутся еще ребята, которые поспешат на свет[113].
Пришло жене ходжи время родить. Сидит она два дня на скамье — все не может разродиться. Соседки, собравшись около нее, кричат ходже:
— Послушай, если ты знаешь какую молитву или вообще средство, так помоги, и ребенок родится.
— Я знаю верное средство, — сказал ходжа.
С этими словами он побежал к бакалейщику и, купив немного грецких орехов, прошел в гарем*. Он разложил орехи под скамьей и сказал:
— Ну вот, как только ребенок увидит орехи, он вылезет с ними поиграть[114].
Через три месяца после свадьбы у жены Афанди родился ребенок. Удивленный ходжа спросил:
— Послушай, жена, я слышал, женщины рожают через девять месяцев после свадьбы, а ты родила через три. Как это понимать?
— Правильно, — отвечает жена, — женщины рожают через девять месяцев, и я тоже так родила. Давай посчитаем — сколько времени прошло, как ты на мне женился? Три месяца?
— Три, — отвечает Афанди.
— Как я за тебя замуж вышла, тоже три месяца. Это будет шесть?
— Шесть, — согласился несчастный.
— Да три месяца ребенок был у меня в чреве. К шести прибавить три, сколько будет? Девять?
— Правильно, девять! — подтвердил простак[115].
По соседству с Моллой женился один парень. Ровно через три месяца молодая родила.
— Как назвать этого ребенка? — спрашивают Моллу.
— Того, кто девятимесячную дорогу прошел за три месяца, можно назвать только Скороходом[116].
Жена Насреддина через три месяца после свадьбы родила мальчика. Насреддин немедля пошел на базар, купил книги, сумку, тетради и положил у изголовья ребенка.
— Зачем новорожденному книги? — спрашивают его.
— Если он прошел путь девяти месяцев так скоро, то того и гляди в школу пойдет, — отвечал Насреддин[117].
Как говорят, Молла был на лицо уродлив, и он, зная об этом, не любил смотреться в зеркало. Однажды его жена, будучи беременной, внимательно посмотрела на лицо Моллы и сказала:
— С одной стороны, я радуюсь, что у нас будет ребенок. Но, с другой стороны, горе мне, если ребенок будет похож на тебя.
Молла взглянул на жену и сказал:
— Если ребенок будет похож на меня, это еще полбеды, но горе тебе, если ребенок будет не похож на меня.
Один человек нагнал ходжу на улице и кричит:
— Эфенди, поздравляю, у тебя родился сын.
На это ходжа спокойно заметил:
— Коли у меня родился сын, — честь и хвала господу; ну а тебе-то что?[118]
Как-то ночью, когда ходжа Насреддин сладко спал, жена растолкала его и говорит:
— Ребенок целый час плачет, неужели не слышишь? Ведь он наполовину твой, покачай его немного.
— Моя половина пусть плачет дальше, — сказал Насреддин. — Успокой свою половину.
С этими словами он повернулся к стене и продолжал спать[119].
Жена Насреддина родила сына. На шестую ночь собрались родственники и соседи, чтобы дать ребенку имя. Стали спрашивать Насреддина, как наречь его, а он сказал:
— Назовите его именем матери.
— Но ведь не принято давать мальчику женское имя!
— Я так люблю свою жену, — говорит Насреддин, — что хочу вспоминать ее даже после ее смерти, когда буду называть сына ее именем[120].
Однажды к ходже прибежал человек и закричал:
— Твой сын упал с осла и лишился чувств, иди скорее к нему!
Насреддин тут же погрузился в глубокую задумчивость.
— О чем ты думаешь в столь неподходящий момент? — спросили его.
— Мой сын Аджиб всегда был бесчувственным. Как же он мог лишиться чувств?[121]
Жена сказала ходже:
— Пока я займусь делами, ты подержи ребенка.
Когда ребенок был у него на руках, он обделался, а ходжа, рассердившись, взял да и облил его с головы до ног. Жена стала упрекать ходжу, говоря:
— Зачем ты это сделал?
В гневе ходжа заметил:
— Ты благодари еще, жена, что это мой ребенок. А будь чужой — я не то бы еще сделал!
Однажды Молла, работая в чужом селе, тяжело заболел. У него спрашивают:
— Молла, не скажешь о дурном, и хорошего не будет. Вдруг с тобой стрясется беда, скажи, есть ли у тебя кто-нибудь, кому послать твой заработок?
— Нет, — отвечает Молла, — у меня нет никого. Отец умер и еще до своей кончины развелся с моей матерью[122].
Как-то раз Насреддин, облачившись в траур, шел по базару.
— Что случилось? Почему ты в трауре? — спрашивают его, а он в ответ:
— Скончался отец моего сына[123].
Было у Афанди два сына. Потребовал помещик прислать одного из них к себе на работу.
— Кто же из вас пойдет? — спрашивает сыновей отец.
А младший отвечает:
— Если брат пойдет, я останусь; если же я останусь, брат пойдет.
Говорят, однажды Тимур потребовал к себе во дворец сына Моллы. Он увидел, что мальчик очень похож на отца: и рост, и лицо, и нос, и рот — точь-в-точь как у Моллы Насреддина.
«Интересно, — подумал Тимур, — умен ли этот мальчик, как его отец». Он достал золотую монету и протянул сыну Моллы, но тот отвел его руку.
— Почему ты не берешь монету? — спросил Тимур.
— Я боюсь матери. Она велела мне не брать на улице деньги у незнакомых.
— Молодец! — сказал Тимур. — Но я ведь не из тех незнакомых, о которых тебе говорила мать. Я твой повелитель!
— Я знаю, что ты повелитель, — ответил мальчик, — но мать этому не поверит.
— Почему же?
— Потому что она скажет: если уж подарит повелитель, то не одну монету, а много[124].
Однажды Молла послал сына на базар за спичками. Сын купил их и принес.
— Купил? — спросил Молла.
— Купил, — ответил сын.
— Ну ладно, а они не отсыревшие?
— Нет, они загораются хорошо.
— Откуда ты это знаешь?
— Когда покупал, то зажигал их все, одну за другой, проверил и только потом взял.
Однажды Молла дал сыну денег и сказал ему:
— Мать ничего не сготовила, и я голоден. Возьми чашку и сбегай в харчевню, купи немного каши-размазни, чтобы было чем заесть сухой хлеб.
Мальчик сходил, купил у повара кашу-размазню и принес.
Расстелили скатерть и сели есть.
Молла с большим аппетитом зачерпнул ложкой и вдруг обнаружил в каше грязную, замасленную тряпку.
Оказалось — это посудная тряпка повара. Молла рассердился на сына и сказал ему:
— Что это такое? Что ты купил? Разве можно покупать, не глядя на то, что тебе дают? Вот и получилось, что в каше — тряпка.
— А что ты хотел? Чтобы в каше была не тряпка, а целая суконная чоха*? В такой размазне только и может быть что посудная тряпка.
Насреддин поучал сына и говорил:
— Примерный сын должен слушаться родителей и не завидовать брату из-за лучшего куска или платья. Поступай так — и все будут любить тебя.
— Дорогой отец, — отвечал сын, — я буду послушным сыном, а брат пусть отнесет к себе часть твоих советов: пусть все любят его, а лучшая одежда и еда достанутся мне.
Посылая сына с глиняным кувшином по воду, Насреддин Афанди дал ему затрещину и сказал:
— Смотри у меня, не разбей кувшин!
Жена Афанди возмутилась:
— За что вы бьете ребенка? Ведь кувшин-то цел!
— Ничего ты не понимаешь, жена! — ответил Афанди. — Какая польза бить его после того, как он разобьет кувшин?[125]
Однажды Молла дал сыну двугривенный. Мальчик играл с монетой и уронил ее в реку. Он взял длинный шест и опустил его в воду, чтобы прилепить монету к концу шеста и вынуть.
Из этого, конечно, ничего не вышло.
Молла увидел, что ребенок возится с чем-то, и спросил:
— Что ты там делаешь?
— Мои деньги упали в воду. Я стараюсь прилепить монету к шесту, но у меня ничего не получается.
— Я никак не ожидал, — сказал сокрушенно Молла, — что в нашем роду окажется дурак. Ах ты, скотина, разве ты не знаешь, что две сухие вещи не могут прилипнуть друг к другу?
— Что же мне делать? — спросил мальчик.
— Плюнь или на конец шеста, или на монету, и тогда она прилипнет.
Мальчик Насреддина упал в колодец.
— Сыночек, смотри никуда не уходи, — крикнул Насреддин, — я побегу, принесу веревку и вытащу тебя!
Однажды сын ходжи упал в колодец.
— Папочка, — закричал он подбежавшему отцу, — скорее принеси мне избавление и помоги выбраться отсюда!
— Избавление тебе вовсе не нужно, — ответил ходжа, — достаточно, если я принесу веревку и брошу тебе конец.
У сына ходжи спросили:
— Что такое баклажан?
— А это малюсенький скворец, у которого еще не раскрылись глаза.
Ходжа, сияя от радости, воскликнул:
— Я ему не говорил, это он сам, своим умом дошел![126]
Однажды сын ходжи сказал себе: «Поэты сочиняют стихи, чем же я хуже их?» Вдохновленный этой мыслью, он отправился к ближайшему фонтану, близ которого росло дерево. После долгого раздумья молодой человек сочинил следующее: «Дерево, дерево рядом с фонтаном».
— Какое прекрасное стихотворение! — воскликнул он и тут же прочитал его матери, а та повторила ходже.
— Нужно собрать всех соседей, — ответил отец, — и устроить праздник в честь выдающегося ума нашего сына!
Сказано — сделано. Были приглашены в гости все жители квартала, и после угощения им было прочитано это «стихотворение». Все разразились хохотом.
— Провалиться мне на этом месте, — воскликнула счастливая мать, — если наш сын не поет, подобно соловью!
— Ох, жена, остерегайся произносить подобные клятвы. Так недолго и несчастье накликать.
Сын Насреддина пел по ночам. Сосед кричит через стену:
— Сейчас время спать, перестань петь!
— Что за бессовестный народ! — закричал Насреддин. — Ваши собаки лают почем зря и днем и ночью, и я ни слова не говорю. Можете и вы несколько минут потерпеть пение моего сына[127].
Христиане сказали сыну ходжи:
— Признай святость мессии или покинь наш город!
— Вот когда мессия придет, — ответил он, — тогда только я уйду.
Однажды Молла сказал сыну:
— Сегодня мои заимодавцы придут за деньгами, а денег у меня нет. Сиди во дворе и, кто бы ни пришел, говори, что меня нет дома. Понял?
— Я же не какая-нибудь скотина, чтобы не понять, — ответил сын. — Ты говоришь — сиди во дворе и всем пришедшим отвечай: «Отца нет дома».
— Ай спасибо, сынок, — ответил Молла и собрался войти в дом, но сын остановил его:
— Отец, а вдруг они увидят, что я еще ребенок, и не поверят мне. Тогда, чтобы доказать, что я говорю правду, привести их к тебе?
Молла, смекнув, что мальчик может испортить ему все дело, сказал:
— Сынок, меня же дома не будет. Скажешь, что меня нет, — вот и все. Меня нет дома! Понял?
— Понял, — ответил мальчик.
Молла вошел в комнату. Часа через два он позвал сына, крикнул во второй раз, в третий, но никто не отозвался. Моллу взяло сомнение: уж не случилось ли что с ребенком. Он встал, вышел во двор и увидел, что сын его сидит на прежнем месте и смотрит на ворота.
— Сколько я зову тебя, — спросил Молла, — разве ты не слышишь?
— Как не слышу? Я же не глухой.
— Раз ты слышал, то почему же не пришел?
— Не знаю, над кем ты издеваешься — надо мной или над собой. Ведь ты сам сказал, что тебя нет дома. К кому же мне было идти?
Однажды малолетний сын оджи заявил:
— А ведь я хорошо помню тот день, когда родился.
Мать принялась было лупить мальчишку за такие неприличные слова, но Насреддин сказал:
— Погоди-ка ты, неразумная. Откуда мы знаем, на какие чудеса способны дети?![128]
Однажды жена говорит Насреддину:
— Сын наш вырос, я хочу женить его.
— Сейчас у нас нет денег, — стал отнекиваться Насреддин.
Но жена настаивала:
— Продай осла, а на вырученные деньги сыграем свадьбу.
Потом они заговорили о других делах, но сын, который, как они полагали, спал, на самом деле, лежа под одеялом, все слышал и спросил:
— Отец, а почему вы перестали говорить об осле?
Насреддин решил женить сына до достижения совершеннолетия, но один приятель стал отговаривать его:
— Ты бы лучше подождал, пусть сын вырастет, наберется ума. Тогда и женишь.
— Ты сильно ошибаешься, — отвечал Насреддин, — если он вырастет и наберется ума, то ни за что не согласится взвалить на себя такую обузу.
У Насреддина Афанди подрос сын и попросил родителей:
— Когда вы меня жените?
— Хорошо, — сказал Афанди. — Женить мы тебя женим, но скажи мне, мой сын: на ком ты хочешь жениться? Какую тебе подыскать невесту?
— За красивой я не гонюсь; мне важно, чтобы она была умна, — ответил сын.
— Хвалю, мой сын, хвалю! Но где и как мы найдем такую девушку?
— Матушка поищет и, надеюсь, найдет.
— Отлично! Следовательно, ты будешь доволен, если твоя жена будет так умна, как твоя матушка?
— Нет, отец, я хотел бы, чтобы моя жена была чуть поумнее матушки. Очень умная невестка смолчит, когда ее будет ругать свекровь.
— Ну, если ты хочешь жениться на такой девушке, то придется нам с тобой ее поискать, — говорит Афанди.
Насреддин вымазал сажей лицо сына, посадил его задом наперед на осла и отправился с ним в путь. На людях отец делал вид, что колотит сына, а сын кричал: «Поделом мне! Да будут наказаны так все, кто все делает по указке!»
Девушки, выглядывавшие из калиток и дверей, слышали вопли сына Афанди и сочувственно говорили:
— Ай, какой бессердечный отец у этого юноши!
— За что он бьет его, если он все делает по указке? Значит, он примерный юноша!
А сын Афанди говорил отцу:
— Вы слышите, отец, как жалеют меня эти девушки? Видно, они умные…
— И я заметил, что они неглупые, — отвечал Афанди. — Но поедем дальше, посмотрим, быть может, еще умнее встретим…
В соседнем кишлаке они слышали, как одна девушка сказала:
— Так и надо этому джигиту! Только глупцы делают все, что им велят. Тот, кто имеет ум, обойдется без чужой указки!
— Ты слышишь, мой сын? — сказал Афанди. — Вот та умная девушка, которая тебе нужна!
— Сын ваш объелся и лежит при смерти, — сообщили ходже.
— Если мой сын умирает от обжорства, — туда ему и дорога.
Сын Насреддина сильно заболел, и лекари уже махнули на него рукой. Насреддин стал искать обмывальщика трупов и могильщиков, а ему говорят:
— Обмывальщик и могильщики пока не нужны.
— Я хочу немного ускорить события, — отвечал он. — Пока они обмоют его и выроют могилу, он скончается.
Как-то переезжал Афанди из одного города в другой, и соседи увидели, что все имущество его — две подушки и два одеяла.
— Что же это, Афанди, — сказали они. — Столько лет прожили вы с женой, а ничего, кроме двух одеял да двух подушек, не нажили!
— Нажили мы имущества много, — отвечал Афанди, — да дочерей у нас было еще больше.
У Моллы была очень ленивая дочь. Она никогда ничего не делала, и Молла сказал однажды жене:
— Жена, я возьму веник и начну подметать комнату. Ты подойди, начни отнимать его у меня и скажи: «Как не стыдно! Мы здесь, а ты подметаешь». А я не отдам тебе веник и скажу, что у тебя и так много работы, ты и без того устаешь. Может, хоть так мы пристыдим дочь, и она подметет в доме и во дворе.
Так они и сделали. Жена хотела отнять у Моллы веник, но тот не отдавал его. Она тянула веник к себе. Наконец дочь поднялась, подошла к ним и сердито сказала:
— Здесь нет ничего такого, из-за чего поднимать шум. Подметайте по очереди: один день — она, а другой — ты.
Жена у Моллы была лентяйкой и неряхой, а дочь, наоборот, отличалась трудолюбием и чистоплотностью. Поэтому она всегда готовила ему чай, обед и ужин.
Однажды из соседней деревни к Молле пришла сваха. Они поговорили, и Молла дал согласие выдать свою дочь замуж.
Как только дочь ушла из его дома, для него настали черные дни. Никто не готовил Молле еду и чай, и некому было ему постирать.
Молла терпел месяц, другой и, наконец, сказал жене:
— Жена, надень самое нарядное платье и готовься в дорогу.
Жена нарядилась, и они с Моллой отправились в путь.
Молла привел жену прямо к зятю и сказал:
— Братец, дорогой, я не могу жить без дочери. Я приплачу тебе, сколько ты захочешь, только давай обменяемся женами.
Молла выдавал дочь замуж. Родственники и друзья жениха пришли за невестой. Когда пиршество и веселье закончились и девушку нужно было увозить, она заплакала.
Молла спросил у жены:
— Ай, жена, почему девочка плачет?
— Ай, муженек, — ответила жена, — разве ты не отец и не чувствуешь, что она плачет, разлучаясь с тобой?
Молла тут же сказал дочери:
— Не плачь, дочка, раз тебе так не хочется замуж, не выходи, оставайся у нас дома. Сейчас я выпровожу всех родственников жениха.
— Нет, отец, — ответила дочь, отирая слезы, — если я сейчас откажусь уйти, то ослушаюсь тебя. Пусть меня ждет смерть — за тебя я пойду и на смерть.
— Дочь — твоя, — сказал Молла жене, — она за словом в карман не полезет.
Дочь Эпенди сосватал человек из соседнего аула. Сваты и свахи посадили невесту на верблюда и двинулись в путь. Эпенди долго смотрел вслед каравану, потом вскрикнул и пустился вдогонку. Часа через полтора, вспотев и запыхавшись, он догнал караван. Растолкав женщин, Эпенди протиснулся к дочери и сказал:
— Чуть не забыл, дочь моя. Когда будешь шить, не забудь завязать в узелок конец нитки, а то нитка выскочит из ушка и иголка останется без нитки[129].
У Моллы Насреддина была очень уродливая дочь. Он выдал её за одного из своих врагов и сыграл свадьбу.
Собрались люди и стали упрекать Моллу:
— Молла, почему ты отдал ему свою дочь? Он же твой враг. Разве можно родниться с врагом?
— Если бы вы видели лицо моей дочери, — смеясь, ответил Молла, — то не говорили бы этого. Я же не добро ему сделал, а отомстил.
Дочь Насреддина пришла плача к отцу и стала жаловаться, что муж изрядно поколотил ее. Насреддин тут же схватил палку, отдубасил ее как следует и сказал:
— Ступай скажи твоему мужу, что если он поколотил мою дочь, то я отыгрался на его жене.
У Моллы две дочери были замужем. Однажды он решил пойти и узнать, как им живется.
Сперва он пришел к старшей. Поговорили они о том, о сем, и наконец дочка сказала:
— Зять твой в этом году посеял пшеницу и обещал мне, если будет хороший дождь и хороший урожай, купить шелковое платье.
Молла помолился о дожде.
Потом пришел к младшей дочери.
Младшая дочь сказала:
— Зять твой посеял много хлопка. Сейчас он зацвел. И муж сказал: «Если не будет дождя и хлопок не погибнет, я куплю тебе платье».
Молла помолился, чтобы не было дождя, и, собираясь уходить, сказал:
— Доченька, на этом свете так: одной сестре нужен дождь, а другой — засуха. А отцу остается одно — молиться за обеих[130].
У Насреддина была старая мать. Однажды он стал хвалить ее приятелям и закончил так:
— Да пошлет Аллах моей матери еще долгие годы. Она — источник благодати в моем доме.
— Если ты так любишь мать, — пошутил один приятель, — то почему не выдашь ее замуж?
— Что за неуместные шутки? — возмутился Насреддин. Но тут вмешалась мать:
— А разве это шутка?
Пошел однажды Насреддин к себе в сад, лег там под грушей и заснул. Тут пришел приятель с известием, что мать ходжи умерла. Сын Насреддина привел его в сад, растолкал отца и сказал:
— Вставай, отец, Мужкан Джехаич принес весть, что твоя мать умерла.
— Ох, — сказал Насреддин, — как это ужасно! А еще ужаснее будет завтра, когда я проснусь!
С этими словами он повернулся на другой бок и продолжал спать.
Заболела теща Насреддина. Собрались родственники, стали расспрашивать о ее здоровье. Он ответил:
— Говорят, она еще жива. Но если на то будет воля Аллаха, скоро умрет[131].
— Какая вчера была гроза, — вспоминали, сидя на завалинке около мечети, друзья Афанди.
— Гроза? — удивился он. — А я и не заметил.
— Такой ужасный был гром. Ты не испугался?
— Разве был гром? Я не слышал.
— Да ты что, ослеп и оглох?
— Нет, ко мне приехала теща. Как раз в это время она тихонько разговаривала с моей женой и соседками.
Прибегают к Насреддину Афанди и говорят:
— Беда, Афанди, ваша теща стирала белье у реки и утонула. До сих пор не могут ее найти!
Прибежал Афанди к реке и принялся искать тело выше того места, где теща стирала.
— Что вы делаете, Афанди? — спросили люди, собравшиеся на месте происшествия. — Ведь ее унесло вниз!
— Э, вы не знаете мою тещу. Она была такая упрямая, что всегда делала не то, что люди. И под водой она поплыла, я думаю, не вниз, а вверх, — ответил Афанди[132].
— Пробовал ли ты когда-нибудь в жизни сладкую еду? — спросил Анастратин своего сына.
— Нет, — отвечал тот.
— А что же ты ешь каждый день?
— Черствый хлеб.
— Неужели ты думаешь, что на свете есть что-нибудь слаще черствого хлеба? — сказал Анастратин.
Встретил как-то Насреддина приятель, который давно его не видел.
— Ну, как, — спрашивает, — дела?
— Все в порядке, — отвечал Насреддин. — На все деньги, какие у меня были, я купил пшеницы, весь урожай, который получил, отвез на мельницу, из всей муки, какая была, испек хлеб, а весь хлеб, какой вышел, — у меня в желудке.
Однажды Анастратина спросили:
— Ты бедный человек, как тебе живется?
— Мне хорошо, — отвечал Анастратин.
— Но разве может быть хорошо бедняку?
— Я к своей бедности привык, — сказал Анастратин, — поэтому у меня все в порядке.
Бай, у которого работал батраком Афанди, разохался:
— Десять пудов отборного зерна я отделил из своих запасов и зарыл на зиму в яме. Посмотрел, а зерно пропало, мыши все съели.
— У меня тоже пропало зерно, которое я взял у тебя взаймы. Только есть небольшая разница.
— Какая? — спросил бай.
— У тебя зерно съели мыши, а у меня дети[134].
Однажды зашла речь о приготовлении халвы.
— Вот уже несколько лет я пытаюсь приготовить халву, но до сих пор ничего не получается, — включился в разговор Эпенди. — Когда у меня была мука, не было масла, а если было масло, то не было муки.
— Неужели за такое время ты не мог достать и масла и муки? — спросили его.
— Когда были и масло и мука, то меня самого не было, — ответил Эпенди[135].
Однажды ходжа* — да будет над ним милость Аллаха! — вошел в Конье[136] в лавку халвовщика. Не оборачиваясь по сторонам, он направился прямо к прилавку и, сотворив бесмеле*, принялся уписывать халву. Халвовщик на него набросился:
— Эй ты, по какому это праву ты лопаешь даром халву у меня, правоверного мусульманина?
Так говоря, он начал избивать ходжу. А тот невозмутимо ответил:
— Что за прекрасные люди эти конийцы, — они силой заставляют человека есть халву![137]
В неурожайный год Эпенди приехал в одну деревню. Видит — люди пьют и едят, всего у них вдоволь. Перед Эпенди они также поставили всякие яства.
— Какое же здесь изобилие! А у нас люди умирают с голоду, — удивился Эпенди.
Один из аульчан говорит ему на это:
— Эх, Эпенди, куда девался твой разум? Разве ты не знаешь, что значит праздник! Сегодня праздник, и каждый припас для этого что-нибудь из пищи и питья. Поэтому всего вдоволь.
Эпенди подумал немного и сказал:
— Если бы каждый день был праздник, люди не голодали бы[138].
Насреддин ехал по делам. В пути на него напали разбойники и отобрали кошелек с деньгами. Когда он добрался до города, у него не было ни гроша, а он очень устал и проголодался. Насреддин остановился перед лавкой пекаря и стал глазеть на лепешки.
— Это твоя лавка? — спросил он хозяина.
— Моя, — отвечал тот.
— И все эти горячие белые лепешки твои? — допытывался Насреддин.
— Ну конечно, мои.
— Так почему ты стоишь, почему не ешь?[139]
Перед началом зимы Моллу спросили:
— Что ты припас на зиму?
— Сильный озноб и дрожь, — ответил Молла[140].
Насреддина позвали в гости и спрашивают:
— У тебя есть аппетит?
— Это единственное, что у меня есть на свете, — отвечал он.
Хоронили одного человека. Афанди шел с сынишкой, когда навстречу им попалась похоронная процессия.
Сын спросил:
— Что несут на носилках?
— Человека, — отвечал Афанди.
— А куда его несут?
— Человека несут в жилище, где нет ни золота, ни серебра, ни кушаний, ни напитков, ни одежды, ни хлеба, ни соли.
— Разве его несут к нам домой? — удивился мальчик[141].
Насреддин купил раба, но при покупке его предупредили:
— У него есть один недостаток: он мочится по ночам в постель.
— Если он найдет у меня в доме постель, — ответил Насреддин, — то пусть делает там все, что ему заблагорассудится.
Если у Насреддина дела шли туго, то его осел, возвращаясь домой, недовольно отворачивался от хлева. Из хлева же он выходил беспокойный и старался как можно скорее отойти подальше. Насреддина спросили, почему осел так себя ведет, и он ответил:
— Осел просто знает, что в хлеву нет для него корма.
Однажды ходжа Насреддин отправился в лес за дровами, а с собой взял пастернак. Скоро ему захотелось пить, он разрезал одну штучку — пастернак показался ему невкусным, Насреддин его выбросил. Попробовал другую — то же самое. Словом, перебрал он так все, одну штучку съел, а на остальные, брошенные, помочился.
Потом опять принялся рубить дрова. И снова ему захотелось пить. Тогда он поднял все, что выбросил, и сказал:
— Они немножко подмокшие, но это ничего.
И съел все без остатка.
Однажды Молла шел в соседнее село. По дороге он купил арбуз. Разрезал его, половину съел, а другую бросил на дорогу и сказал про себя:
— Пусть тот, кто увидит этот арбуз, подумает, что здесь проходил бек.
Прошел он немного, потом вернулся обратно, подобрал брошенную половину, съел и сказал:
— Пусть подумают, что у бека был слуга, который и съел эту половину.
Прошел Молла еще немного и, пожалев, опять вернулся, подобрал арбузные корки, съел их и сказал:
— Пусть подумают, что у бека был еще и осел.
Захотелось как-то ходже супу, и стал он мечтать: «Вот если бы был хороший суп, приправленный мятой, я бы его поел». Вдруг к нему постучались в дверь; вошел сын соседки с миской в руке и сказал:
— Моя мать больна, дайте ей немного супу.
Услышав это, ходжа заметил:
— Мои соседи пронюхали, о чем я, бедняжка, мечтаю[142].
На праздник Насреддин купил риса, масла и всякой всячины, отдал жене и говорит:
— Надо праздник отметить как следует. Свари-ка жирный плов, а я скоро вернусь.
Но его задержали дела, и вернулся он поздно вечером, усталый и голодный. Как только он вошел, жена постелила скатерть и расставила всякие кушанья. Но не успел Насреддин сделать и глотка, как в дверь постучали. Вошел соседский мальчик и с огорченным видом сказал:
— Мать говорит, нам не к кому обратиться, кроме вас. Она просит сейчас прийти помочь нам в беде.
Насреддин огорчился, выругался про себя, встал и пошел к соседям. Спустя полчаса он вернулся рассерженный. Жена спрашивает его:
— Что там случилось?
— Ну и судьба — не дали раз в жизни поесть как следует. У них ожеребилась ослица, а осленок — без хвоста. Вот они и послали за мной[143].
Прибегает домой Насреддин Афанди и говорит жене:
— Сейчас к нам нагрянут гости, да еще разборчивые. Скорее испеки свеженьких лепешек!
— Вот еще! — рассердилась жена. — У нас и муки осталось чуть-чуть…
— Ну тогда испеки лепешки потоньше, — невозмутимо заметил Афанди.
Насреддин спрашивает жену:
— Что нам нужно сегодня для плова?
— Полмана* риса и ман масла, — отвечала жена.
— Это на полмана-то риса ман масла? — удивился Насреддин.
— Плов, о котором нет ни слуху ни духу, пусть будет пожирнее, — ответила жена[144].
Афанди вконец обеднел. Сборщики налогов эмира бухарского отобрали у него последний халат и последний котел. И все же мудрец остался должен эмирской казне около тысячи тиллей*.
Приволокли Афанди к казикалану*, и тот спросил:
— Не поверю, чтобы у тебя ничего не осталось.
— Осталось, осталось, — закричал Афанди.
— Я же говорю! Сколько?
— О, тысяча тиллей. Только это не мои деньги, а жены.
— По шариату деньги жены принадлежат мужу. Сейчас же принеси тысячу тиллей сюда.
— Никак нельзя.
— Почему же? — возмутился судья.
— Да это та тысяча тиллей, которую я должен был уплатить как калым за жену, да так и задолжал их.
Насреддин с приятелем отправились в соседнюю деревню. У каждого было всего по одной лепешке. Приятель говорит ему:
— Давай закатим пир на славу.
— Ни к чему такой размах, — отвечал Насреддин. — Пусть лучше каждый просто съест свою лепешку.
Афанди и богатый бай возвращались из Бухары с базара. Дорога была длинная, и бай пустился в рассуждения:
— Высшая добродетель — богатство. Посмотреть на тебя и меня со стороны! На мне, знатном и уважаемом, чалма из индийской кисеи, халат из ханатласа, сапоги русской кожи. У тебя, черная ты кость, не чалма, а тряпка, халат весь в заплатках, ноги в драных каушах*. Я сижу на чистокровном карабаире*, ты трясешься по пыли на своем ишаке. У меня в хурджуне* дорогие товары, а в кошельке звенят червонцы. У тебя же в мошне и десятка медяков не наберется. Аллах в своей премудрости знает, что милости достойны только люди богатые, всеми уважаемые.
Тут налетели дорожные грабители. На Афанди они и внимания не обратили. Богача же стащили с коня, раздели, все отобрали, да на прощание изрядно поколотили.
Делать нечего — отправились наши путники дальше. Только теперь говорил Афанди:
— Едет черная кость на своем ишаке, как и ехала, а вот белая кость шагает по пыли и поглаживает свои синяки. В чем же добродетель, господин бай, в богатстве или в бедности, а?
Ходжа, желая расширить свои познания, много путешествовал. Однажды он попал в страну, жители которой имели привычку копить золото, складывая его в горшки. А чтобы отметить заполнение каждого очередного горшка, они вывешивали перед своим домом флаг. Встречались там дома с одним, двумя, тремя, четырьмя и даже пятью флагами. Насреддин прожил в этой стране целый год, затем наполнил несколько горшков камнями и вывесил флаги. В это время как раз наступил байрам*, и к ходже пришли гости. Они увидели горшки и очень удивились.
— Ходжа, ведь в них лежат одни камни!
— Какая разница, что хранить в горшках, — заметил он, — в любом случае это мертвый груз[145].
— Когда, по-вашему, наступит день страшного суда? — спросил один из богачей у Афанди-имама*.
— А когда вы умрете и наследники станут делить ваше имущество, — отвечал тот[146].
У Моллы было два двоюродных брата по матери. Однажды они оба пришли к Молле в гости. Поели они, попили и завели беседу. Один из двоюродных братьев сказал:
— Есть у меня только одно желание. Только бы оно исполнилось, и я всю свою жизнь ни о чем другом не буду думать.
— Что же это за желание? — спросили его.
— Желание у меня такое: я хочу, чтобы у меня было столько денег, сколько в мире песчинок.
Другой двоюродный брат сказал:
— А у меня такое желание: пусть вся вода, сколько ее ни есть на свете, превратится в чернила. Я бы взял перо и написал одну большую девятку. А потом, на сколько хватило, приписывал бы к ней нули. Вот сколько я хотел бы иметь.
После этого оба двоюродных брата спросили Моллу:
— Скажи, братец, а что бы хотел ты?
— Я не такой жадный, как вы, — ответил Молла. — И я враг жадных людей. Я узнал, что вы хотите, и хочу, чтобы исполнились ваши желания, но с одним условием: чтобы вы оба умерли в тот же день, и я бы остался вашим наследником.
Ходже однажды сказали, что его ученик тонет, и спросили:
— Как нам его вытащить?
— Есть у кого-нибудь кошелек с деньгами? — говорит ходжа. — Покажите его тонущему. Он подумает, что вы хотите дать ему денег, ухватится за кошелек и выберется![147]
Насреддин шел за гробом одного богача и громко плакал. Тут кто-то стал утешать его и спрашивает:
— Покойник — твой родственник?
— Нет, — отвечал Насреддин, — потому-то я и плачу, что он мне не родственник.
Насреддин услышал, что умер раб богатого горожанина, и отправился выразить соболезнование. В пути он узнал, что умер сам богач, и вернулся назад.
— Почему ты вернулся с полпути? — спрашивают Насреддина, а он отвечает:
— Ведь я шел, чтобы выслужиться перед богачом. А перед кем мне теперь выслуживаться?[148]
Как-то падишах спросил Насреддина Афанди:
— Послушайте, Афанди, кого вы больше всех уважаете?
— Тех, кто расстилает передо мной богатый дастархан* и не скупится на угощение, — отвечал Афанди.
— Приглашаю вас завтра на угощение! — сказал падишах.
— Ну, тогда я и вас начну уважать с завтрашнего дня! — отвечал Афанди[149].
Один скупец спросил у Эпенди:
— Ты любишь деньги?
— Да, люблю, — ответил Эпенди, — потому что деньги делают человека независимым от бессовестных скряг[151].
Однажды очень скупой правитель города говорит Насреддину:
— Я слышал, что ты страстный охотник. Прошу тебя, найди мне хорошую гончую.
Насреддин пообещал и спустя несколько дней приволок на веревке огромную толстую овчарку. Правитель удивился и сказал:
— Я же просил тебя найти поджарую гончую. На кой черт ты привел эту овчарку?
— Не беспокойтесь, — отвечал Насреддин, — пусть собака поживет с неделю в вашем доме, и она станет более поджарой, чем гончая[152].
У Моллы был очень скупой сосед. Молла заметил, что несколько дней подряд повар в обеденное время приносил скупцу жареную курицу, но скупец ел только сухой хлеб, а к курице не притрагивался. Повар так и уносил нетронутую курицу обратно.
Недели две Молла наблюдал это и наконец сказал:
— Счастливая эта курица! Настоящая ее жизнь началась после смерти[153].
Однажды богач позвал Моллу в гости. Весь день богач с ним столько гулял, что к вечеру Молла совсем обессилел от усталости и голода и не мог уже двигаться.
Расстелили скатерть и принесли вкусный обед. Молла заметил, что на подоконнике расставили голубцы, пирожки и всякие другие вкусные вещи.
Стараясь показать, что он хорошо воспитан, Молла присел к скатерти. Не успел он зачерпнуть ложку супа, как хозяин закричал на повара:
— Чтоб тебе шею переломило! Сколько раз я тебе говорил — не клади в суп чеснока. Теперь возьми его и убирайся к черту.
Повар взял суп и унес. Молла с сожалением поглядел вслед повару.
— Молла, — сказал хозяин, — ты видел этого повара? Он сегодня что-нибудь вытворит на мое несчастье.
Повар принес жареных цыплят. Молла увидел, что кишмиш, которым были приправлены цыплята, очень румяный — так и просится в рот.
Едва Молла потянулся за едой, как хозяин опять закричал на повара:
— Разве я тебе не приказывал не класть в цыплят кишмиша? Возьми и убирайся отсюда!
Молла увидел, что и цыплят тоже унесли.
Немного погодя повар принес пахлаву*. У Моллы потекли слюнки, а хозяин, искоса поглядев на него, пододвинул повару блюдо и сказал:
— О чем ты думаешь? Ты хочешь кормить нас на голодный желудок сладостями? Убери это отсюда!
Молла, увидев, что и пахлава тоже «ушла», встал и бросился к блюдам, что стояли на подоконнике.
— Молла, — воскликнул хозяин, — садись, что ты делаешь?
— Ты заканчивай свои счеты с поваром, — ответил Молла. — А я обойдусь и без того, что он уже унес[154].
Насреддина пригласили в гости. Перед ним поставили куриный суп. Курица оказалась недоваренной, он поел бульон, а курицу отдал хозяину и говорит:
— Эта курица — моя доля. Но она не сварилась. Пусть ее доварят завтра, я приду к вам на обед.
На другой день Насреддин пришел к обеду, ему принесли ту же курицу, но она опять оказалась сырой. Насреддин оставил курицу, встал и начал совершать намаз.
— Что это значит? — спрашивает хозяин, а Насреддин отвечает:
— Надо помолиться. Ведь мясо, которое не сварилось за два дня, не может быть мясом курицы — это мясо какого-нибудь святого.
Выстроив дом, друг Насреддина Афанди пригласил его к себе и долго водил по комнатам и службам, хвастаясь и похваляясь. Афанди был голоден, а хозяин дома и не заикался о еде.
Наконец дошли до кухни и Афанди надолго задержался в ней.
— Я вижу, вам больше всего понравилась кухня, — сказал хозяин дома.
— Отличная кухня. Всякому, кто попадет сюда, сразу захочется есть! — отвечал Афанди[155].
Приехал Эпенди в город. Познакомился с одним из горожан. Тот приглашает:
— Эпенди, ты мне нравишься. Давай пойдем ко мне, посидим, поговорим, угощу тебя хлебом-солью.
Пришли. Хозяин расстелил скатерть и действительно положил перед Эпенди только кусок хлеба и щепотку соли.
В это время у дверей появился нищий, стал просить милостыню. Жадный хозяин высунулся из окна, закричал:
— А ну, проваливай, проваливай! А то выйду, наломаю бока.
Нищий сделал вид, что не слышит, и продолжал просить.
Эпенди выглянул в окно, тоже крикнул ему:
— Эй, ты! Не думай, что этот хозяин, как другие. Он шутить не станет. Он верен своему слову. Сделает то, что сказал![156]
Дорогой попал раз ходжа* в гости к деревенскому имаму.
— Чего ты хочешь: спать или пить? — спросил хозяин.
Видя, что о еде имам и не заикается, ходжа сказал:
— Прежде чем попасть сюда, я выспался у источника[157].
Эфенди пришел к соседу в гости. Хозяин спросил у него:
— Что сварить для вас — плов или суп?
Эфенди ответил вопросом, вкрадчивым и невинным:
— Разве у вас только один котел?
После плова и супа эфенди захотелось еще арбуза и дыни, утоляющих жажду и способствующих пищеварению. Приближалось время сна, а арбуз и дыня все не появлялись. Эфенди вновь пришлось прикинуться простачком:
— Дорогой друг, после того как поедим арбуз и дыню, где будем спать?
Хозяину дома пришлось выставить и это угощение, но он дал себе слово никогда больше не звать в гости эфенди[158].
Во время путешествия Афанди остановился на ночлег у старинного своего приятеля, богатого помещика Абдуджаббара Бия. Хозяин суетился, устраивал поудобнее дорогого гостя на одеялах и подушках. А усталый и вконец проголодавшийся Афанди с нетерпением поджидал, когда же принесут что-нибудь поесть. Но Абдуджаббар Бий меньше всего, очевидно, думал об угощении. Он спросил:
— О любезный странник, не хотите ли чаю?
Афанди рассердился и ответил:
— Я привык, уважаемый, пить чай после плова.
В одну из ночей рамазана* приятель Насреддина пригласил его в гости. Перед тем как приступить к чтению Корана, хозяин дома велел слуге:
— Принеси смоквы, не мешало бы поесть.
Но слуга не обратил на это внимания. Насреддин начал читать Коран и произнес: «Клянусь маслиной и горой Синаем», но тут его перебил хозяин дома:
— Но ведь ты пропустил слова «клянусь смоковницей».
— Я полагаю, — отвечал Насреддин, — что в этом доме вообще забыли, что такое смоковница[159].
Пришел однажды ходжа Насреддин в деревню к приятелю, просидел у него до полуночи. Хозяин оказался негостеприимным, даже поесть ему не предложил. Сидел Насреддин, сидел, наконец начал зевать. И так раззевался, что хозяин спросил:
— Скажи, ходжа, отчего люди зевают?
— Люди зевают по двум причинам, — отвечал Насреддин, — когда они голодны или хотят спать. Но я уже выспался[160].
Афанди задержался на базаре до ночи. До дому далеко, и он решил переночевать у друга. Хозяева уже поужинали и укладывались спать, когда к ним пришел Афанди. Друг постелил ему хорошую постель и ушел спать в другую комнату. Долго ворочался Афанди в постели, но голод не давал ему покоя. Не вытерпев, Афанди постучал к другу.
— Что случилось? — спросил тот.
— Да в головах у меня низко. Дай пару лепешек подложить под подушку, а то никак уснуть не могу, — попросил Афанди[161].
Афанди был голоден. Один из друзей спросил его:
— Как, по-твоему, что приятнее: звук скрипки, дутара* или тамбура*?
— Сейчас, — отвечал Афанди, — для меня лучшей музыкой был бы звук поварёшки, когда ею достают из казана лагман*[162].
Приехав в свой родной город Самарканд, Насреддин Афанди навестил одного из живших там знатоков классической литературы. Долго и обстоятельно рассказывал ученый о знаменитых поэтах Востока, поминутно прерывая свою речь чтением их стихотворений. Афанди очень проголодался, а об угощении хозяин словно забыл.
Наконец Афанди обратился к нему:
— Разрешите спросить?
— Пожалуйста, пожалуйста, — предупредительно сказал ученый, думая, что гость задаст вопрос по литературе.
— Скажите, а те поэты, о которых вы так прекрасно рассказывали мне, ели что-нибудь? И если ели, то что они предпочитали?..
Афанди поступил работать к богатому, но очень скупому человеку. На обед подали похлебку.
Обнаружив, что в ней ничего, кроме кружочка моркови, нет, Афанди встал и начал раздеваться.
— Друг, что ты делаешь? — удивился скупой.
— Не мешай. Я хочу нырнуть в миску и посмотреть, нет ли там на дне кусочка мяса[163].
Однажды Молла пришел в гости к одному своему знакомому. Обеда у того не оказалось, и он поставил перед Моллой масло и мед. Молла, съев все масло, придвинул к себе миску с медом и стал есть его без хлеба.
— Молла, не ешь один мед, — сказал хозяин, — он сожжет тебе сердце.
— Одному Аллаху известно, у кого из нас сейчас горит сердце, — ответил Молла[164].
Насреддин был в гостях у одного знатного человека. Во время еды Насреддину попался в миске волосок, и хозяин сказал:
— Волосок выбрось, а кушанье съешь.
Но Насреддин положил обратно кусок и отодвинул еду.
— Что случилось? — спросил хозяин. Насреддин ответил:
— Не следует есть хлеб человека, который так внимательно следит за гостем, что видит даже волосок в его миске.
Несколько человек приготовили в складчину еду и сели поесть. Тут как раз подоспел Насреддин и говорит:
— Мир вам, о скупцы!
— Зачем возводишь на нас напраслину? — спросил один из них. — Слава Аллаху, никто из нас не скряга.
— Если этот человек говорит правду, — воскликнул Насреддин, — то прости меня, о боже, за напраслину.
Потом он уселся в круг и стал есть за двоих, но никто и слова не сказал[165].
Увидел один человек, как ходжа с жадностью уплетает кушанье, и спросил:
— Почему ты ешь пятерней?
— Да потому, — отвечал ходжа, — что у меня пять пальцев, а не шесть[166].
На одной пирушке Насреддин взял кисть винограда и положил целиком в рот.
— Молла, — говорят ему, — виноград едят по ягодке.
— То, что едят по ягодке, — отвечал он, — называется баклажаны.
Видя, как Насреддин Афанди ходит без дела, падишах вызвал его и сказал:
— Отныне назначаю вас главным надзирателем над моими поварами!
— Повинуюсь, ваше величество!
Спустя несколько недель падишах вызвал к себе Афанди и поразился — так тот растолстел.
— Боюсь я, скоро двери вашего дома станут для вас слишком узкими.
— Двери — это не беда, ваше величество, двери всегда можно расширить, — отвечает Афанди. — Только я попрошу вас подарить мне дом попросторнее…
Вернулся с поля Афанди поздно вечером и воскликнул:
— Жена, что бы поесть?
— Я варила машхурду*, — отвечала жена, — мы с детьми уже поужинали. Тебя не дождались. Садись за дастархан.
Тотчас же она принесла большущую миску.
Афанди съел машхурду и воскликнул:
— Поистине давно я не ел ничего более вкусного. Нет ли там еще?
Жена принесла еще миску машхурды. Афанди быстро управился с ней и попросил еще. И третья миска быстро опустела.
Дети Афанди прибежали домой и кинулись к нему:
— Папа, поиграй с нами.
Но Афанди осторожно отстранил их и сказал:
— Отойдите! А то расплескаюсь.
Когда Насреддин был в гостях, после ужина принесли вареные бобы. Хотя Насреддин проявил немалое усердие во время ужина, он яростно набросился и на бобы.
— Если будешь так налегать на бобы, — говорят ему, — то может получиться несварение желудка, а там недолго и умереть.
Насреддин подумал некоторое время, а потом говорит:
— Если умру, будьте милосердны к моей семье.
И с прежним рвением принялся за бобы.
Однажды в соседнем селении устроили поминки. Молла наелся по самое горло, и, когда стемнело, сел на попутную арбу, чтобы вернуться домой. Стояла прекрасная весенняя ночь. Молла был сыт и, разлегшись в арбе, загляделся на небо. Посмотрев немного на звезды, он сказал вознице:
— Интересно, что случилось этой ночью, что все звезды высыпали на небо.
— Там тоже, наверное, устроили поминки, — шутя ответил возница.
Молла, вскочив как ужаленный, воскликнул:
— Поворачивай скорее быков на небо, а то опоздаем!
Накануне праздника жена приготовила ходже любимое сладкое блюдо. В хорошем расположении духа супруги покушали; то, что у них оставалось, они припрятали на утро. Поговорив еще, они погрузились в сон, рассчитывая рано утром встать. Ночью ходжа начал беспокойно толкать жену в бок, говоря:
— Жена, а жена, вставай! Мне в голову пришла важная мысль. Боюсь, что позабуду. Тебя я побеспокою, но ты прости: дело уж очень серьезное. Я готов целовать тебе ноженьки. Поскорее неси-ка пирог!
Жена, даже не потрудившись спросить, отчего он так разволновался, вскочила и принесла блюдо со сладким пирогом. Ходжа, усевшись перед блюдом, потянул жену за полы и, усадив рядом с собой, начал уписывать пирог. Покончив, он глубоко вздохнул и, когда жена попросила объяснить ей, в чем дело, сказал:
— С вечера у нас остался сладкий пирог. А так как беспокойные мысли постоянно гложут мой мозг, я не мог заснуть. Я думал, думал и вспомнил пословицы: «То кушанье — самое лучшее, что идет человеку через глотку вниз»; «Добро того, кто сам не пользуется, съедают другие». Вот я и решил немедленно осуществить этот совет. Ну, а теперь давай спать.
Насреддин был приглашен на угощение к правителю. Когда поели, его спросили:
— Ну, каков обед?
— Очень плох, — отвечал Насреддин.
Правитель разгневался, а Насреддин стал оправдываться:
— Вы не спросили меня, почему кушанья были плохие!
— Почему же? — спросили придворные.
— Угощение без продолжения всегда плохое, — сказал Насреддин, — так как от него остаются только приятные воспоминания, что сводит на нет всю приятность. Если эмир хочет, чтобы его угощение было приятным для нас, то пусть велит приготовить и ужин.
Однажды в жаркий летний день сосед позвал Моллу в гости. Подали в большом кувшине холодный сироп. Хозяин дал Молле чайную ложку, а себе взял целый половник и начал черпать сироп из кувшина. Сколько Молла ни старался, но угнаться за ним не мог. А хозяин всякий раз, как зачерпнет, восклицает от восторга:
— Ох, умираю!
В конце концов Молла швырнул чайную ложку и выхватил у хозяина половник.
— Сосед! Дай и мне хоть раз умереть![167]
Ученик Насреддина сказал ему:
— Ходжа, ты неприлично ведешь себя за столом. Надо не набрасываться на еду, как ты делаешь, а лишь слегка притрагиваться к каждому блюду, как поступают хорошо воспитанные чужеземцы.
— Ну что ж, — ответил ходжа, — давай привяжем к моей ноге веревку, и ты будешь дергать за нее каждый раз, когда решишь, что я слишком много ем.
Вскоре ходжу и его ученика пригласили в гости. Едва только подали угощение, как кот, сидевший под столом, стал играть с веревкой, привязанной к ноге Насреддина.
— Почему ты ничего не ешь? — спросили его хозяева.
— Почему, почему! — закричал он. — Да ведь мой ученик уже дернул за веревку.
Насреддина не пригласили на угощение по случаю помолвки, но он сам пришел в положенное время. Его спрашивают:
— Ведь тебя не звали, зачем ты пришел?
— Если хозяин дома такой невоспитанный, что не знает законов вежливости, это не значит, что я должен уклоняться от своего долга.
Насреддин шел по степи. Видит, сидят за едой несколько незнакомцев. Не говоря ни слова, он подсел к ним и стал тоже есть. Один из сидящих спрашивает:
— С кем из нас вы имеете честь быть знакомы?
— С ним, — указал Насреддин на кушанье.
Однажды весной Молла вместе с приятелями пошел в одно из ближайших селений погулять. Он увидел там прохладные родники, журчащие реки, зеленые холмы — одним словом, цветок звал цветок, соловей — соловья. Посмотришь — и глаз не оторвешь.
Приятели решили остаться там на неделю и как следует погулять. И каждый из них обещал внести свою лепту в общее веселье. Один сказал:
— Доставлять хлеб всю эту неделю я беру на себя.
— Мясо с меня, — сказал другой.
— Сладости, — пообещал третий, — за мной.
Все обязанности были распределены. Очередь дошла до Моллы, и все взглянули на него, ожидая, что же он возьмет на себя.
— Если вы вздумаете здесь пировать не только неделю, а целый год, — сказал Молла, — я обещаю ни на минуту не покидать вас. Если же покину, пусть меня обзовут самым недостойным прозвищем, какое только есть на свете[168].
Насреддин с четырьмя приятелями поливали ночью поле. Они сели ужинать, вдруг подул ветер и погасил свечу. Приятели договорились, что одному надо пойти за огнем, а остальные тем временем будут ждать и не прикоснутся к еде. Чтобы все знали, что никто не ест, они должны были сложить руки на животе. Но Насреддин ухитрился высунуть одну руку из-под колена и стал потихоньку уписывать плов. Когда принесли огонь, оказалось, что от еды почти ничего не осталось. Все набросились друг на друга с бранью, один только Насреддин помалкивал.
Насреддин говорит скупому соседу:
— Почему ты никогда не позовешь меня в гости?
— А потому, — отвечал сосед, — что у тебя завидный аппетит. Не успеешь проглотить один кусок, как уже второй в рот заталкиваешь.
— Если ты пригласишь меня в гости, — предложил Насреддин, — даю тебе слово, что между двумя глотками я буду совершать два раката* намаза.
— Смотри, вон несут гуся, — сказали Анастратину.
— А мне-то что?
— Его несут к тебе домой.
— А тебе-то что?[169]
Насреддин купил баранью голову и развел огонь под деревом, чтобы сварить ее. Но тут к нему подошел незнакомец в надежде полакомиться. Насреддин решил избавиться от непрошеного гостя, встал и говорит:
— Мошенник-продавец подсунул мне голову с одним глазом, пойду обменяю.
С этими словами он снова пустился в путь и, отойдя подальше, спокойно съел голову.
Насреддину подали жирное блюдо.
— Если бы не было помех, — сказал он, — то это было бы отличное кушанье.
— Какие же помехи? — спрашивает жена. — Тебе принесли еду, остается только есть.
— Неужели ты не догадалась? — говорит он. — Еда хороша, когда нет соучастника. Вот если бы не было тебя, тогда кушанье было бы воистину прекрасным.
Однажды Молла ел кишмиш. Подходит к нему приятель и спрашивает:
— Молла, что ты ешь?
— Так… — ответил Молла.
— То есть, как «так»? Что это за ответ?
— Я говорю коротко.
— То есть как коротко?
— Ты спрашиваешь у меня, что я ем. Я скажу: «Кишмиш». Ты скажешь: «Дай и мне». Я скажу: «Не дам». Ты спросишь: «Почему?», а я отвечу: «Так…» Поэтому-то я заранее говорю: «Так…»
Пришел к ходже в гости обжора. Ходжа поставил кругленький столик, разложил хлеб и пошел за едой. Когда вернулся, он увидел, что на столе нет уже ни куска хлеба. Он ничего не сказал и пошел за хлебом. Пришел, а на столе еды не осталось. Тогда он схватил пустые блюда и побежал за кушаньем. Теперь уже на столе снова не было хлеба. Словом, ходжа бегал взад и вперед, пока в кастрюле не осталось уже еды, а в горшке — хлебных лепешек. А соединить хлеб с едой на столе так ему и не удалось. Он спросил у гостя, куда он едет и зачем. Обжора отвечал:
— Я страдаю отсутствием аппетита, еду в Брусу[170], хочу там показаться врачу; как только он даст мне лекарство, я сейчас же вернусь. Если Аллаху будет угодно, самое позднее через месяц мы снова увидимся. Я очень тебя полюбил и, вернувшись, хочу пробыть у тебя в гостях месяц и подышать здешним воздухом.
— Ах, как жаль! — сказал ходжа. — Я завтра или послезавтра собираюсь ехать в деревню и думаю, что нам не удастся свидеться на обратном пути. Но желаю тебе всякого благополучия.
Так и отделался он от назойливого обжоры[171].
Однажды Молле очень захотелось халвы. Он пришел домой, нашел немного масла, муки и меда и начал готовить халву. Пройдохи узнали об этом и пришли к нему. Когда халва была готова, один из них зачерпнул целый половник, съел и сказал Молле:
— Если добавишь сюда немного соли, то будет совсем хорошо.
Второй тоже уплел половник халвы и сказал:
— Если бы сюда добавить немного лука, то получилось бы чудно.
Третий взял половник халвы и сказал:
— Если бы сюда чуть-чуть чесноку, то было бы еще лучше.
Молла увидел, что халва кончается, схватил сковородку и сказал:
— Если бы от этой халвы — без соли, без лука и без чеснока — осталось бы на сковородке немного для нас, было бы превосходно[172].
Насреддин и трое приятелей собрались пообедать молоком с хлебом. Насреддин и двое приятелей крошили хлеб в молоко. Третий же жадно уписывал тюрю ложкой. Насреддин рассвирепел и изо всех сил ударил его по голове ложкой. Приятель от удара упал навзничь, а Насреддин сказал:
— Хлеб не крошишь, молоко ешь, а стоило тебя ударить, так ты еще и сердишься![173]
К Насреддину приехал гость. После ужина гость говорит Насреддину:
— В нашем городе после ужина подают виноград.
— А у нас это считается предосудительным, — возразил Насреддин[174].
Пришел к Афанди в гости друг. В подарок он принес застреленного на охоте зайца. Афанди сварил суп и угостил друга.
На следующий день к Афанди постучали в дверь.
— Кто там? — спросил он.
— Это я, твой друг, который вчера подарил тебе зайца.
Афанди впустил его и от души угостил заячьим супом.
На следующий день к Афанди постучали снова.
— Кто там? — спросил Афанди.
— Это друзья твоего друга, который подарил тебе зайца. Пришли отведать заячьего супа.
Гостей было человек пять или шесть. Афанди впустил их и угостил остатками заячьего супа.
Не прошло и двух дней, как в дверь опять стучатся гости.
— Кто вы? — спросил и на этот раз Афанди.
— А мы друзья друзей твоего друга, который подарил тебе зайца.
Гостей было еще больше, чем в прошлый раз.
— Проходите, проходите, — пригласил их хозяин. Он усадил гостей и перед ними поставил пиалу мутной глинистой воды.
— Что это? — изумились гости.
— Это дальний родственник того супа, который мы сварили, когда друг ваших друзей принес мне зайца, — отвечал им Афанди[175].
Настоятель мечети посетил жилище Афанди. Несмотря на нужду и бедность, Афанди принял гостя очень хорошо, зарезал единственного барана и приготовил бешбармак. На блюде почетному гостю он собственноручно поднес вареную баранью голову. Мулла ел с аппетитом и съел голову, а также многое из того, что стояло на дастархане. Ему так понравилось угощение, что он пришел в гости и на следующий день. Усевшись на одеяло, он вознес в честь хозяина молитву, которую закончил так:
— И пусть Аллах снизойдет милостями к дому сему и позволит нашему уважаемому Афанди угостить нас таким изысканным блюдом, как вчерашняя баранья голова.
Наступило время ужина, и Афанди собственноручно поставил на дастархан перед гостем блюдо с голым бараньим черепом.
— В чем дело? — возмутился мулла.
— Но вы же просили вчерашнюю баранью голову. Не я виноват, что это все, что от нее осталось.
Как-то Насреддин решил посмеяться над муталимами. Велел жене приготовить хинкал* и позвал их к себе в гости.
Блюдо с хинкалом поставили в крохотной комнате, а каждому муталиму дали двухметровые вилки. «Вот потеха будет», — потирал руки Насреддин.
Велико же было его изумление, когда он увидел, что муталимы мигом опустошили громадное блюдо хинкала.
— Как это вы умудрились? — спросил Насреддин.
— Очень просто, — ответили муталимы. — Один из нас нанизывал хинкалы на вилку и отправлял в рот другому. Прикажи принести еще, и мы покажем, как это делается.
Понял тут Насреддин, что ему не провести веселых муталимов.
На одной свадьбе Насреддин Афанди оказался рядом с незнакомым человеком, который с жадностью хватал горстями сахар, конфеты и всякие сладости и рассовывал их по карманам.
— Это я сынку, — оправдывался он, поглядывая на Афанди. — Подарки со свадебного пира особенно приятны детям, знаете ли…
Тогда вдруг Афанди вылил ему в карман полный чайник горячего чая.
— Э-э, что вы делаете, любезный? — закричал жадный гость. Совершенно невозмутимо Афанди ответил:
— Когда ваш сын съест столько всяких сладостей, ему несомненно захочется пить[176].
Один обжора в гостях объелся и заболел.
— Зачем же ты так много ел, жалости у тебя нет, — заметил ему Афанди.
— А чего жалеть, ведь пища была чужая, — перебил его обжора.
— Еда-то чужая, но желудок-то твой! Его и надо было пожалеть!
Однажды, когда ходжа шел к себе домой, дорогой встретились ему талебэ*.
— Ну, господа, — сказал ходжа, — идемте сегодня ко мне и покушаем у меня супа на славу.
Талебэ охотно согласились и пошли за ходжой. Вот пришли они в дом. Ходжа усадил их, а сам прошел в гарем*.
— Жена, — сказал ходжа, — я привел гостей, дай нам супу, мы похлебаем.
— Что же это такое, эфенди? — спросила жена. — И масла нет дома, и рису нет, а деньги ты принес на суп?
Огорченный ходжа сказал:
— Ну, тогда давай хоть пустую миску.
Он взял пустую миску и поставил перед талебэ.
— Не обессудьте, — сказал ходжа. — Если бы у нас в доме было масло и рис, я бы в этой миске подал вам суп[177].
Возвращался эфенди однажды домой и встретил несколько своих приятелей. Недолго думая, он пригласил их к себе в гости, обещав как следует угостить. Все гурьбой направились к нему домой. Дошли до ворот, и эфенди сказал им:
— Постойте здесь, а я зайду в дом и все приготовлю.
Остались они ждать его у ворот. Эфенди стремительно вбежал в дом и приказал жене:
— А ну-ка, женушка, свари нам обед, а то я своих приятелей пригласил к нам в гости.
А жена стала его копить:
— Срам какой, уж пятьдесят лет тебе стукнуло, борода вся стала седой, а ума тебе не хватило, чтобы понять, — если нечем угощать, то и гостей нечего приглашать.
Нечего делать эфенди, вышел он за ворота и говорит гостям:
— Так, дескать, и так, стукнуло мне пятьдесят лет, борода моя вся седой стала, а ума мне не хватило, чтобы понять, — если нечем угощать, то нечего и гостей звать.
Раз Насреддин Афанди был в чайхане и привел оттуда друзей. Только около своего дома он сообразил, что уже очень поздно. Оставив их у ворот, сам зашел в дом и сказал жене:
— Я привел гостей, но теперь и сам жалею. Выйди к ним и скажи, что Афанди нет дома.
Вышла жена к воротам и, стоя за ними, сказала:
— Я бы сказала вам «добро пожаловать», да мужа моего дома нет. Прошу в другой раз.
— Что за вздор! — удивились гости. — Афанди притащил нас к себе, обещал угостить пловом. Он только что вошел в дом.
Видя, что жена не знает, что ответить, Афанди сам подошел к воротам и закричал:
— Эта женщина не виновата! Она не видела, как Афанди вошел в одни ворота и вышел в другие. В доме два выхода[178].
Однажды к Молле пришли несколько гостей.
— Жена, — спросил Молла, — что нам делать?
— А что будем делать? — ответила жена. — У нас есть яйца и масло. Сделаем яичницу и подадим им.
Жена приготовила яичницу и принесла гостям. Один из них сказал:
— Как было бы хорошо, если бы нашлось немного кислого молока.
Молла поднялся, вышел на кухню и сказал жене:
— Жена, гости хотят кислого молока. Что нам делать?
— Что будем делать, — ответила жена. — Пошлем к бакалейщику и возьмем под залог кислого молока, а когда будут деньги, выкупим заложенную вещь. Не оставим же мы наших гостей недовольными.
Молла послал залог и, получив кислое молоко, подал его гостям. Гости наелись, и один из них сказал:
— Тот гость хорош, кто бывает доволен тем, что найдется в доме у хозяина, и не заставляет его брать что-нибудь в долг. Для такого гостя и еда всегда найдется. Мы тоже поели то, что было в доме, поэтому Аллах не оставил нас и прислал что покушать.
— И вы хорошие гости, и Аллах у вас хороший. Плохо только, что наш залог попал к бакалейщику, — сказал Молла.
Приятели стали напрашиваться к Насреддину в гости, а у него было туго с деньгами. Он отнекивался, но они не отставали. Наконец они сами назначили день, и Насреддин уступил.
Когда приятели пришли в дом, Насреддин поставил перед ними лепешки, финики, виноград, сыр и все время приговаривал, угощая:
— Кушайте, не стесняйтесь, угощение — за ваш счет. Будьте как дома!
Приятели были польщены гостеприимством Насреддина, наелись вволю и провели весь день в приятных беседах. Но когда они стали уходить от Насреддина, то не нашли ни башмаков, ни халатов. Они стали спрашивать Насреддина, а тот ответил:
— Они у старьевщика на нашей улице.
— Как так? — поразились гости.
— А разве я не говорил вам, что угощение за ваш счет? Я говорил правду. Я угощал вас на деньги, вырученные за ваши башмаки и халаты.
Друзьям ничего не оставалось, как сложиться и вернуть Насреддину деньги, чтобы он выкупил их халаты и башмаки. Насреддин же преподал им урок, как будет посрамлен тот, кто навязывается в гости.
Один человек решил воспользоваться гостеприимством ходжи Насреддина, не зная, что из его дома даже мыши давно сбежали от голода. К вечеру гость отчаялся дождаться угощения и спросил:
— Где ты положишь меня спать, после того как мы поедим?
— А мы пообедали до твоего прихода, — ответил ходжа, — ты что, уже хочешь спать?
Как только гость улегся, он позвал хозяина.
— Я замерз, — сказал он, — принеси мне одеяло.
— Если бы оно у меня было, я дал бы его тебе, — услышал он в ответ, — но ведь сейчас не зима, так что дрожать тебе не придется.
Поразмыслив, ходжа добавил:
— Вообще-то у меня есть лестница, если хочешь, можешь укрыться ей.
— Принеси хоть что-нибудь! — взмолился гость.
Ходжа тут же притащил лестницу и положил ее на своего постояльца.
— Ох, — застонал тот, — нет ли у тебя чего-нибудь другого?
— Есть еще корыто, — обрадовался ходжа, побежал за ним, принес и, даже не вылив из него воды, водрузил на лестницу. Как только гость попытался перевернуться на другой бок, корыто опрокинулось.
— Забери свои одеяла, — завопил он, — я уже весь взмок от жары!
Дело было ранней весной, когда запасы приходят к концу. Насреддин сидел на завалинке своего дома и горестно вздыхал, но зная, где раздобыть ужин. Подъехал всадник и поздоровался с Насреддином.
— Ваалейкум ассалам[179], добрый джигит! — ответил Насреддин. — Слезай с коня и будь дорогим гостем.
— Некогда мне, гостеприимный человек. Я спешу, — начал было отказываться путник. Но куда там! Упрямый Насреддин вошел в раж и чуть ли не силой потащил гостя в дом.
— Куда мне привязать коня, мой дорогой хозяин? — спросил проезжий.
Тут Насреддин вспомнил, что у него не найдется угощения для гостя, и воскликнул:
— Привяжи его к моему непутевому языку![180]
Насреддин варил дома мясо. Пришли приятели. Один приятель воскликнул:
— Слава Аллаху! Всевышний, который посылает хлеб насущный, не оставляет человека в беде. Сегодня он послал нам вот это мясо, которое варится у Моллы.
— Смотри не ошибись, — возразил Насреддин, — ведь бывает так, что бог лишает человека даже его собственной доли, так что не зарься на чужое добро. Я поклялся разводом с женой[181], что никто из вас не съест и крошки этого мяса.
Один из близких друзей Моллы пришел к нему из своего селения в гости. Войдя во двор, он принялся бить своего осла.
— Хоть бы ты сдох! — кричал он. — Что бы я ни грузил на тебя, ты не хотел везти! Ты опозорил меня перед самым дорогим другом!
— Не бей его, — сказал Молла. — Как ничего он не привез из деревни нам, так же ничего не увезет от нас[182].
Пришел в Акшехир[183] искусный резчик. Ходже захотелось вырезать себе печать, но так как тот брал за каждую букву три акча*, ходжа задумался. Он сосчитал буквы в своем имени, прозвище и увидел, что это ему обойдется дорого, и решил вырезать себе только имя — Хасан. А для того чтобы стоило дешевле, он пошел на хитрость. Он отправился к мастеру и сказал:
— Вырежь мне печать.
Мастер спросил, как его зовут. Ходжа сказал:
— Хас, х с точкой, не забудь!
— Что это за странное имя? — заметил мастер.
— А тебе что? — возразил ходжа. — Ты вырезай.
И он достал деньги за работу. Мастер вырезал буквы х, с и только хотел поставить над х точку, — ходжа воскликнул:
— Не ставь точки над буквой х, а помести ее в углублении с. Так появилась еще буква н.
Мастер оценил остроумие ходжи и не взял с него ничего за работу[184].
Насреддин послал жену к соседу стирать белье. А сам позвал прачку.
— Зачем ты так делаешь? — спрашивают его.
— Жена моя зарабатывает деньги, — отвечал Насреддин, — которые мы платим за стирку. Но зато мы остаемся господами, да и экономия кое-какая есть.
Однажды Анастратин жевал мастику[186]. Когда пришло время идти обедать, он вынул мастику изо рта и прилепил ее к кончику носа.
— Зачем ты это делаешь? — спросил его приятель.
— Хорошо, когда твое имущество перед глазами, — ответил Анастратин.
Эпенди днем сажал деревья, а вечером выдергивал их и уносил домой.
— Что ты делаешь? — спросили его.
— Ах, милые, настали плохие времена, всякое может быть, поэтому каждый должен держать свои вещи при себе, — объяснил Эпенди[187].
Когда Насреддин работал по кузнечному делу, он завел у себя такой порядок: после работы, перед тем как повесить на крюк мехи, он затыкал в них все отверстия.
— Зачем ты так делаешь? — спросили его.
— Не люблю расточительства, — ответил ходжа. — Зачем, скажите, воздуху пропадать даром[188].
Насреддин выбирал себе щенка. Ему говорят:
— Корми его хлебом, накрошенным в молоко.
— Если я буду так кормить его, — ответил он, — все собаки ко мне сбегутся.
Нагрузил ходжа на осла две корзины винограда и отправился в город. А в городе пристали к нему ребятишки:
— Ходжа, дай нам винограду!
Окинул ходжа взглядом толпу. «Если дать всем, — подумал он, — это влетит в копеечку». И он дал ребятам по крохотной веточке в три-четыре ягодки. Дети подняли шум, говоря:
— Эфенди, только и всего?
— Послушайте, — сказал ходжа, — вкус у них один; виноград, что в этих корзинах, на вкус одинаков. Поэтому нет никакой разницы — съесть мало или много[189].
Однажды ходже Настрадину понадобилось пойти к кадию. Взял он три сливы (а в том краю они встречались редко), положил их на поднос и отправился в путь. Встретил он одного человека, который спросил его:
— Куда ты идешь, ходжа Настрадин?
— Иду к кадию, несу ему сливы.
— А зачем несешь ему три сливы? Хватит и двух.
Ходжа послушал его и съел одну сливу. Встретился ему другой знакомый:
— Куда идешь, Настрадин?
— Иду к кадию, несу ему две сливы.
— А зачем ему две сливы? Отнеси одну!
Ходжа съел и вторую сливу, а когда он пришел к кадию, тот спросил:
— Что это ты принес, ходжа Настрадин?
— Это слива, эфенди.
— А как ее едят?
— Вот так! — И Настрадин взял третью сливу и съел[190].
Насреддин подарил нищему свои изодранные шаровары и сказал:
— Эти шаровары — память о моем покойном отце, которого я очень любил. Но я дарю их тебе, чтобы бог взамен даровал мне лучшие во сто раз.
Нищий разглядел заплаты и пятна на шароварах и сказал:
— Да смилуется Аллах над твоим отцом! Слишком уж рано он стал мечтать о рае, ведь он мог бы еще несколько лет проходить в этих шароварах. А ты лучше дай мне вместо этой драгоценной памяти о твоем отце всего один динар*. И память об отце останется при тебе, да и мне будет лучше.
Один купец решил отправиться в дальние страны и пришел проститься с Афанди. Увидев на руке у ходжи кольцо, купец решил выманить его.
— Афанди! — сказал он вкрадчиво. — Я часто приходил к тебе, любил беседовать с тобой. Сейчас надолго уезжаю. Ты подари мне на память кольцо. Каждый раз, глядя на него, я буду вспоминать тебя.
Афанди не хотелось отдавать кольцо — единственную дорогую вещь, которую он имел, и поэтому он ответил:
— Я тоже не хочу забывать о тебе и поэтому думаю, что кольцо отдавать тебе не следует. Каждый раз, глядя на него, я буду думать: «Ведь он просил его у меня, а я не дал ему его». И тоже буду вспоминать о тебе…[191]
Попросил один человек веревку у Эпенди. Эпенди сказал:
— Веревка занята: женщины развесили на ней муку.
— Разве на веревке развешивают муку? Такого никогда не бывало, — проговорил посетитель.
Тогда Эпенди сказал ему:
— Я и сам знаю, что не развешивают. Но разве непонятно из моего ответа, что я не хочу дать тебе веревку?[192]
Пришел богатый сосед к Афанди и говорит:
— Хороша скотина на моем дворе, но твой осел все же лучше. Дай мне его на время, пусть поживет у меня. Хоть овса вдоволь поест…
— С удовольствием бы, — отвечал ходжа, — но осла дома нет.
Как назло в это время из хлева раздался заливистый ослиный рев.
— Как не стыдно, ходжа, — укорил бай. — Борода у вас седая, а вы лжете!
— О несчастный! — вскричал ходжа. — Ты не веришь мне, у которого уже и борода седая, а веришь глупой скотине. Так и осел тебе прокричал, что его нет дома![193]
Сидел Насреддин Афанди у ворот и с аппетитом уплетал жареную курицу. Подошел сосед и попросил:
— Послушайте, Афанди, у вас очень вкусная курица, дайте и мне кусочек.
— Не могу! — ответил Афанди. — Я бы дал с большим удовольствием, да курица-то не моя, а моей жены.
— Но сами-то вы, вижу, едите!
— Что же мне делать, — отвечает Афанди, — если жена велела мне ее съесть[194].
Один из соседей пришел к Молле и попросил у него на час осла, чтобы отвезти зерно на мельницу.
— Пойду, — ответил Молла, — и посоветуюсь с ослом, посмотрим, что он скажет. В этих делах он разбирается лучше, чем я.
Молла ушел в хлев и потом вернулся.
— Ей-богу, — сказал он, — осел никак не соглашается.
— Ай, Молла, — спросил сосед, — почему он не соглашается?
— Говорит, если отдашь меня чужому, то он обругает тебя и побьет меня[195].
Что бы ни попросили у Эпенди, он давал эту вещь на другой день. Когда его спросили, почему он так делает, Эпенди ответил:
— Я делаю так, чтобы лучше почувствовали цену вещи, которую я даю[196].
На базаре, когда Афанди сидел с приятелем в чайхане, подошел бай из их кишлака и попросил:
— Будь другом, разменяй-ка мне червонец.
У Афанди, как всегда, не было ни гроша, но ему стыдно было перед приятелем сознаться в этом, и он сказал баю:
— Хорошо, но только завтра.
— Я очень тороплюсь, — просил бай, — разменяй сейчас.
И денег нет, и портить отношения с баем нельзя. Повертев в руках золотую монету, Афанди воскликнул:
— Ой, господин бай, да она у вас неполновесная.
— Хорошо, хорошо, удержи сколько хочешь, только разменяй!
— Да она у вас и половины не стоит! — продолжал Афанди.
— Скорее, а то человек уйдет и пропадет вся сделка, — волновался бай. — Клянусь пророком, я тебе сказал, удержи сколько хочешь, но дай мелочь.
— Я вот тут прикинул и подсчитал. Если разменять твой золотой, тебе, бай, ничего не причитается. Ты будешь мне должен еще одну таньгу*[197].
Когда Афанди находился во время далекого путешествия в Багдаде, туда пришло письмо с родины от имама* — настоятеля мечети. Он писал, чтобы Насреддин Афанди не забыл привезти ему самый лучший иракский ковер и кусок шелковой ткани «ираки». То ли у Афанди не было денег, то ли он знал повадки имама, но он ничего не купил и приехал домой с пустыми руками. Узнав о возвращении путешественника, имам поспешил к нему в дом. Увидев его, Афанди воскликнул:
— Господин имам, твоего письма о ковре и шелке я не получал![198]
Один человек попросил у ходжи взаймы денег.
— Деньги у меня есть, но дать их вам я не могу, — ответил сокрушенно ходжа.
— Неужели вы мне не верите! — удивился человек.
— Ну что вы! Вам-то я верю, но в то, что получу свои деньги обратно, не верится[199].
Однажды Афанди заночевал у своего друга. Ночью друг спросил:
— Афанди, ты спишь?
— А что?
— Да я хотел занять у тебя немного денег.
— Что ты, я же сплю, — ответил Афанди и, зажмурив глаза, захрапел.
Один знакомый попросил у Анастратина денег на короткий срок.
— Денег дать не могу, — ответил Анастратин. — Но срок тебе, как другу, дам какой угодно[200].
Сын Насреддина завершил чтение Корана и пришел к отцу с радостной вестью. Насреддин обрадовался и говорит:
— Проси у меня подарок за такую весть. Я выполню одну твою просьбу.
Сын раньше не замечал за отцом такой щедрости и попросил дать время до утра, чтобы подумать. Утром он пришел к Насреддину и попросил подарить осленка.
— Но ведь мы условились, — отвечал Насреддин, — что я выполню одну твою просьбу. Ты попросил у меня отсрочки до утра, я тебе дал ее. Ты уже больше ничего не можешь просить[201].
Насреддин продавал на улице гранаты. Подошла покупательница, Насреддин заломил высокую цену, она стала торговаться, а он — расхваливать свои гранаты.
— У меня нет при себе денег, — говорит женщина, — я тебе отдам потом.
— Это не помеха, — отвечает Насреддин, — попробуй вот кусок граната. Понравится — забирай, а деньги потом отдашь.
— Я не могу попробовать, — говорит женщина, — два года назад я пропустила пост, поэтому сегодня пощусь.
— Ну, если ты долг богу возвращаешь только через два года, — сказал Насреддин, — то людям возвратишь еще позже. Не следует давать тебе в долг[202].
Зашел к Насреддину Афанди сосед и попросил:
— У вас, говорят, есть уксус сорокалетней давности, дайте, пожалуйста, мне немножко.
— Есть-то есть, но и капли не дам.
— Не знал, что вы такой скупец! — обиделся сосед. — Неужели вы не уважаете друзей?
— Если бы я каждому другу давал уксус, — сказал Афанди, — то не только сорок лет, но и сорока дней он не продержался бы[203].
Один из родственников Моллы, который никогда не возвращал долгов, пришел к нему и сказал:
— Родной мой, одолжи мне на неделю пятьдесят рублей. Мне предстоит выгодная торговая сделка. Я получу двадцать рублей барыша и отдам тебе не только твои пятьдесят, но и десять рублей из прибыли, а десять останется мне.
«Если не дать ему денег, — подумал Молла, — он ославит меня перед всеми родственниками и скажет, что я лишил его выгодной сделки». Но и дать деньги Молла боялся — знал, что тот не вернет.
Молла дал ему десять рублей и сказал:
— Вот возьми свою прибыль. Считай, что ты заработал десять рублей, а я — сорок.
Однажды к Молле пришел человек, который никогда не возвращал долгов, и сказал:
— Я к тебе с просьбой.
Молла сразу понял, что он пришел просить денег, и поторопился ответить:
— Что бы ты ни попросил, я все исполню, но у меня к тебе тоже одна просьба — сперва ты исполни мою, а потом я твою.
— Скажи, пожалуйста.
— Умоляю тебя, не проси у меня денег.
Рассказывают, что один человек задолжал ходже Насреддину. Встретил его однажды ходжа на улице, остановил и, как говорится, схватил за горло:
— Отдавай-ка мне долг.
Проходил мимо приятель, который захотел перехитрить Насреддина и выручить должника.
— Что ты делаешь, ходжа? Не он твой должник, а я.
Но ходжа и тут своей выгоды не упустил.
— Ты, — говорит, — не единственный, с кого мне пора потребовать деньги. Он тоже мне должен.
Ходжа Насреддин приготовил колбаски из говядины, но за несколько дней так и не сумел их продать. Пришлось ему бросить свой товар собакам.
— Через месяц вы должны заплатить, — добавил он при этом.
Через месяц ходжа схватил собак и запер их у себя в саду, требуя уплаты.
— Чего ты добиваешься? — удивлялись все. — Где это видано, чтобы собак сажали в долговую тюрьму?
— Они ведь съели мое мясо, — объяснял Насреддин, — почему же теперь я не могу взыскать с них то, что мне причитается по праву?
Так прошло несколько дней, и собаки начали голодать.
— Терпение! — восклицал ходжа. — Скоро мы увидим, как они выпутаются из создавшегося положения.
Ходжа не знал, что в его саду под большим камнем был спрятан горшок с золотыми монетами. Одна из собак в поисках пищи сдвинула камень и разбила горшок. Насреддин собрал все монеты, выпустил собак и сказал:
— Бедняги, я напрасно заподозрил их в необязательности, но почему же они не расплатились со мной в срок?[204]
Сосед ходжи Настрадина попросил у него денег в долг. Настрадин ответил:
— Деньги под подушкой, возьми, сколько тебе нужно.
Тот взял пять грошей и ушел. Так сосед несколько раз брал у ходжи деньги, а возвращая, снова клал под подушку. Однажды он сказал, что положил деньги на место, но на самом деле ничего не оставил, а ходжа Настрадин не подал виду, что заметил пропажу.
Прошло время, и этот человек снова пришел к ходже просить денег.
Ходжа сказал:
— Деньги под подушкой, возьми, сколько тебе нужно.
Сосед поднял подушку, но ничего там не нашел.
— Эфенди, под подушкой денег нет.
— Их нет, потому что ты ничего не оставил, — ответил ходжа.
Афанди задолжал баю двадцать таньга*. Бай позвал его к себе домой и сказал:
— Бессовестный, когда ты отдашь долг?
Зная, что бай неимоверно ленив, Афанди остался стоять в дверях и сказал:
— Встань, подойди, вынь у меня кошелек, развяжи его, достань деньги, отсчитай, сколько я тебе должен, и возьми себе.
— Караул! — воскликнул бай, — ты хочешь, чтобы я умер от переутомления. Нет, иди. Я отказываюсь от этих денег.
Задолжал ходжа Насреддин одному человеку двести грошей. Наконец тот пожаловался на него кади*. Вызвал кади Насреддина и спросил, как было дело и почему он не платит.
— Верно, — говорит ходжа Насреддин, — я должен этому человеку двести грошей. Но вот уже больше четырех лет я прошу, чтобы он дал мне отсрочку на три месяца — тогда бы я с ним расплатился. А он ни в какую. Как же я могу с ним расплатиться, если он не дает мне отсрочки?[205]
Анастратин задолжал нескольким приятелям изрядную сумму денег. Каждому он говорил, что на днях отдаст долг, а сам все оттягивал оплату. Наконец собрались они все вместе и пришли к нему домой.
Дома была жена Анастратина. Они подступили к ней: когда ходжа намерен расплачиваться?
— Теперь скоро, — отвечала жена. — Он как раз купил семена колючего кустарника и сейчас пошел их посеять у дороги. Мимо будут возить тюки хлопка, хлопок будет цепляться за колючки, ходжа этот хлопок соберет, продаст и этими деньгами с вами расплатится.
Очень всех рассмешила она таким ответом. А женщина им говорит:
— Что же, теперь вы можете и посмеяться. Ведь вы убедились, что долг вам отдадут[206].
Молла как-то задолжал одному купцу. Сколько он ни старался, сколько ни работал, но вернуть долг не мог. И всякий раз, когда купец приходил за деньгами, Молла говорил ему:
— Сегодня денег у меня нет, приходи завтра.
Однажды, когда купец опять пришел, Моллы дома не было. Купец отыскал его сына и спросил:
— Твой отец отдаст мне деньги или нет?
— А почему же не отдаст? — ответил сын. — Весь мир знает, что отец не такой человек, чтобы отказываться от своих слов. Но сейчас дела у него идут неважно.
— Отдаст! Отдаст! — рассердился купец. — Но когда же?
— Видишь этот черный камень на нашем дворе? — сказал сын Моллы. — Когда на нем вырастут цветы, приходи за деньгами.
Купец выругал и Моллу и его сына и ушел. Вскоре Молла вернулся домой. Сын рассказал ему обо всем и добавил:
— Теперь ты можешь быть спокоен: на этом камне цветы не вырастут и купец не придет за деньгами.
Молла подумал немного и сказал:
— Напрасно ты назначил такой точный срок. Вдруг в один прекрасный день камню захочется, чтобы на нем выросли цветы, и купец придет за деньгами. Откуда же мы их тогда возьмем? В таких случаях лучше сказать: «Приходи завтра», потому что, сколько есть на этом свете дней, столько будет и завтра.
Один приятель Насреддина пришел к нему сильно огорченный. Насреддин спросил его, почему он так расстроен, и приятель отвечал:
— Я все думаю о моих долгах. Не знаю, как их вернуть, оттого и огорчен. Я просто умереть готов!
— Ну и простофиля ты! — вскричал Насреддин. — Пусть из-за этого расстраиваются твои кредиторы, а тебе-то что тужить?
— Расплатился ли ты с долгами? — спросили однажды Анастратина.
— Нет, — отвечал он, — но я облегчил их бремя.
— Как же ты сумел облегчить бремя долгов, не расплатившись?
— Я дождался, пока они утеряли свою силу за давностью, — сказал Анастратин.
— Я много должен людям. День и ночь страшусь одного: придет за мною Азриел[207] и заберет мою душу раньше, чем я успею рассчитаться с долгами, — сознался один человек ходже Насыру.
— Напрасно беспокоишься, — ответил ходжа, — долгов у тебя столько, что, пока рассчитаешься, сам Азриел успеет состариться и не в состоянии будет взять твою душу. Так что не спеши отдавать долги[208].
Однажды ходжа купил на базаре за одно акча* девять яиц, а в другом месте продал за эту же цену целый десяток. Когда у него спросили: «Ходжа, почему ты торгуешь в убыток себе?» — он заметил:
— Не все ли равно, прибыль или убыток, только бы друзья видели, что я торгую[210].
Настрадин купил на ярмарке четырех коров и стал торговать. Настолько заторговался, что заодно продал и свою скотину. Когда он вернулся домой, соседи спросили:
— Ходжа, хороша ли в этом году ярмарка?
Он ответил:
— Благодарение богу, я избавился от денег в кошельке.
Значит, он еще и потерял на продаже коров.
Привел однажды Анастратин осла на базар, передал посреднику. Вот подошел к ослу один покупатель, захотел посмотреть у него зубы, чтобы определить его возраст. А осел взял и укусил его за руку. Подошел другой покупатель, попробовал заглянуть ему под хвост — тут осел его и лягнул.
Посредник и говорит Анастратину:
— Никто твоего осла не покупает. Кто спереди к нему подойдет, того он кусает, кто подойдет сзади, того он лягает.
— То-то и оно, — ответил Анастратин. — Я и не для продажи его привел, а чтобы все видели, что только не приходится мне терпеть от этого осла[211].
Насреддин повел на базар осла продавать. Посредник стал расхваливать:
— Покупайте осла, он скачет быстрее арабского коня.
Насреддин нагнулся к уху посредника и говорит:
— Ведь никто не поверит, скажи лучше, что он скачет быстрее зайца.
Анастратин решил продать своего осла. Привел его на базар, передал посреднику. Тот стал водить осла по базару, нахваливать, расписывать, какой он сильный, какой молодой, какой быстрый да умный. Покупатели, слыша такие речи, стали наперебой торговать осла. Анастратин подумал: «Раз осел так хорош, зачем отдавать его в чужие руки? Лучше возьму я его себе». Так он и сделал, купил своего осла за хорошую цену, привел домой и рассказал жене про свою удачу.
А пока его не было, жене как раз захотелось сметаны. Пошла она к торговцу и, пока он взвешивал ей сметану, незаметно сняла с руки браслет и бросила на чашку весов, чтоб сметаны было побольше. Торговец ничего не заметил, а браслет так и остался на весах.
Выслушал Анастратин ее рассказ и сказал:
— Очень хорошо, женушка, так у нас дело пойдет. Будем хозяйствовать так и дальше, я вне дома, ты дома[212].
Шел как-то Афанди по базару. Видит: мулла* продает старенькую саблю. Очень удивился этому Афанди. Подошел и спрашивает:
— Сколько стоит сабля?
— Три тысячи таньга*.
— Такая узкая, старая сабля, и три тысячи таньга?! — удивился еще больше Афанди.
— Эта сабля не простая, — возразил мулла. — Она священная, и когда-то принадлежала зятю самого пророка, великому Али. Если саблю направить на врага, то она удлиняется на целых пять метров.
— Все равно дорого, — сказал Афанди и пошел своей дорогой.
На другой день взял ходжа из дому кочергу и понес на базар.
— Кому кочергу? Покупайте! Цена три тысячи таньга! — кричал он.
— Почему так дорого? Это же обыкновенная кочерга! — говорит ему повстречавшийся мулла.
— Нет, не обыкновенная, а волшебная, — заявил ходжа. — Когда жена направляет ее на меня, она удлиняется на целых десять метров[213].
Однажды Молла встретил на базаре человека, продававшего попугая, и спросил:
— Что это такое?
— Попугай, — ответили ему.
— Сколько он стоит?
— Пятьдесят рублей, — ответил продавец.
Молла, ни слова не говоря, вернулся домой, поймал индюшку и принес на базар.
— Молла, — спросили его, — сколько ты хочешь за индюшку?
— Пятьсот рублей, — ответил Молла.
— Ай, Молла, — стали урезонивать его, — ты с ума сошел, что ли! Разве индюшка может стоить пятьсот рублей?
Молла указал на продавца попугая:
— Он продает такую маленькую птичку за пятьдесят рублей, вы ему ничего не говорите. А я оценил в пятьсот рублей индюшку величиной с целого барана, и вы меня еще упрекаете. Разве моя индюшка не в тридцать раз больше этого попугая?
— Да, но ведь это попугай!
— Ну и что же, пусть будет попугай. А это индюшка!
— Ведь попугай говорит, как человек!
Молла увидел, что просчитался, и сказал:
— Ну и что ж, тот разговаривает, а эта молчит. Вы уже взрослые люди и, слава Аллаху, должны знать, что слово — серебро, а молчание — золото[214].
У Насреддина развязалась чалма. Он стал закручивать ее, но она была такая длинная, что он никак не мог с ней справиться. Наконец Насреддин вышел из себя, решил продать чалму и купить покороче. Он отнес чалму на базар и стал кричать:
— Продаю чалму с изъяном!
— В чем ее изъян? — спрашивают его.
— Слишком длинна, — отвечал Насреддин[215].
Афанди решил продать своего осла и повел его на базар. По дороге заметил, что хвост осла выпачкан глиной. «Покупатели увидят, что хвост осла в глине, — подумал Афанди, — и, чего доброго, не купят его. Дай-ка я избавлюсь от этого хвоста». Подумав так, Афанди вытащил нож, отрезал ослу хвост и спрятал его в карман.
— Хороший осел, — решили на базаре покупатели. — Жаль только, что хвоста у него нет.
— А вы не беспокойтесь об этом, — отвечал Афанди. — Если сторгуемся, то дело за хвостом не станет. Вот он[216].
Насреддин понес на базар продавать старый котелок. Котелок был дырявый, и никто не хотел покупать его. Наконец один покупатель сказал Насреддину:
— Котелок-то дырявый, из него все вытечет.
Насреддин рассвирепел и закричал:
— Моя жена набила этот котелок ватой, и ни один комочек не выпал. Как же после этого ты смеешь говорить, что из него все вытечет?[217]
Молла Несарт разбил горшок. «Что делать с черепками? — подумал он. — Выбрасывать жалко». Собрал черепки, истолок их, порошок высыпал в мешочек и пошел продавать. Шел по аулу и кричал:
— Продаю порошки против крыс! Покупайте!
Его слова услыхал богач, у которого в доме было множество крыс. Выбежал он и, не торгуясь, купил у Несарта его порошок. Несарт, довольный, пошел домой.
Тем временем человек, купивший порошок, вспомнил, что не справился, как употреблять его в дело.
Догнал он Несарта и спрашивает:
— Как же этим порошком крыс травить?
— Очень просто, — говорит Молла Несарт, — надо поймать крысу и насыпать ей немного порошка в ноздри. Она тут же околеет.
— Но если крыса поймана, разве не легче пристукнуть ее чем под руку попадет?
— Ты прав, это будет еще лучше, умный человек, — воскликнул Несарт, — так и делай: и крыс не будет, и порошок останется целым![218]
Собрав и окрасив куриные перья, Насреддин Афанди наделал из них много вееров и вынес на базар продавать. Стоял летний зной, и веера быстро раскупили. На следующий день он снова явился на базар продавать веера, но тут на него накинулись вчерашние покупатели.
— Это обман! — кричали они. — Только раскроешь веер, как он рассыпается. Забирайте свои перья, верните деньги!
— Разве я вам не объяснил, как пользоваться моими веерами? — спросил Афанди.
— Нет, объясните!
— Надо осторожно раскрыть веер и, держа его перед лицом..* вертеть головой!.. Вправо и влево, — спокойно сказал Афанди.
Насреддин Афанди продал своего осла.
Спустя несколько дней прибежал покупатель и поднял крик:
— Безобразие, ты продал бракованную скотину. Твой осел подох.
— Поразительно, — удивился Афанди. — Пока осел был у меня, он никогда так не поступал[219].
Афанди открыл на базаре лавку, стал продавать манты. Дело шло вяло и прибыли не давало. Даже налог Афанди не сумел уплатить вовремя. Явились к нему чиновники, вытолкали на улицу, опечатали лавку… Полгода прошло, прежде чем сумел Афанди уплатить штраф.
— С сегодняшнего дня мы разрешаем тебе торговать. В честь этого угости-ка пас хорошенько мантами! — заявили чиновники.
Открыли дверь лавки. Вошел туда Афанди и развел огонь под казаном с мантами, которые были приготовлены… шесть месяцев назад! Чиновники сидят, ждут угощения. Чуть закипела вода в казане, подал Афанди манты непрошеным гостям. Они жуют, морщатся.
— Э-э, дорогой, не доварил ты манты…
— Помилуйте, — говорит Афанди, — как могли они не довариться, если висели над очагом целых полгода!
Вздумал ходжа заняться торговлей солеными овощами. Накупил он все, что нужно для этого, и даже осла. Когда они подходили к домам, где у них брали соленья, или попадали на бойкие улицы, осел, не давая ходже выговорить слово: «Соленья», — начинал по привычке реветь, и у ходжи слова застревали в горле. Вот только ходжа собрался на бойком месте громко закричать: «Соленья, соленья!» — осел опять упредил его и заревел. Ходжа рассердился и сказал:
— Послушай, товарищ, ты будешь продавать соленья или я?[220]
Один человек дал Анастратину рубашку, чтобы тот продал ее на базаре. Рубашка была краденая, и Анастратин это знал. На базаре в тот день было много народу, и в толчее кто-то рубашку у него украл.
Вернулся Анастратин с базара, подошел к нему этот человек и спрашивает, сколько он выручил за рубашку.
— Торговля сегодня была плохая, — ответил ходжа, — я ее продал за ту же цену, за которую ты ее купил.
Однажды у Моллы не было денег на хлеб. Жена дала ему моток ниток — единственное, что у нее было, — чтобы он продал его и купил хлеба. Молла понес моток на базар, но, сколько ни ходил, покупателя найти не мог. Никто не хотел заплатить даже столько, чтобы хватило на два фунта хлеба. Молла рассердился: «С этими торгашами надо поступать по-торгашески». Он нашел верблюжий череп, обмотал его нитками и снова начал ходить по базару. Один из лавочников увидел, что Молла продает большой моток ниток, и подозвал его к себе. Хотя лавочник предложил ему меньше, чем должен был стоить такой большой моток, Молла не стал торговаться. Лавочника взяло сомнение:
— Молла, в этом мотке ничего нет, кроме ниток?
— Есть, — ответил Молла. — В нем — верблюжий череп.
Тот решил, что Молла шутит, успокоился, отсчитал деньги, и Молла ушел. А лавочник размотал нитки и увидел, что в мотке и в самом деле верблюжий череп. На другой день он зазвал Моллу к себе и стал его упрекать:
— Молла, как тебе не стыдно?
— Во-первых, когда я продавал этот моток, то сказал тебе, что в нем верблюжий череп. Не покупал бы! Во-вторых, ты купил так дешево, что если бы в мотке был не череп, а весь верблюд, ты все равно не остался бы в накладе[221].
Насреддину принадлежала половина дома. Он позвал посредника и говорит:
— Если ты продашь мою половину дома, то я куплю вторую половину, чтобы завладеть всем домом[222].
Как-то утром ходжа повязывал на голове сарык*, и конец его никак не приходился назад. Он распускал сарык, снова обматывал — ничего не получалось. Надоело это ему, и он понес сарык посреднику. Нашелся покупатель-бедняк. А ходжа тихонько и шепчет ему на ухо:
— Смотри, братец, не наддавай цены, а то сарык достанется тебе зря: конец его сзади не сходится[223].
На бухарском базаре один приезжий араб громко проклинал жадного торговца, заломившего несусветную цену за кусок шелка:
— Есть у тебя хоть крупица совести?
Проходивший мимо Афанди воскликнул.
— Дорогой мой, сразу же видно, что ты чужеземец. У нас в Бухаре таким товаром не торгуют.
Жена послала Насреддина на базар купить ковер и не велела платить больше десяти туманов*.
Насреддин ходил на базар ради веселой суеты и совсем не умел торговаться. Поэтому он сразу купил ковер за тринадцать туманов и стал развлекать народ.
Когда люди начали расходиться, Насреддин вспомнил строгий наказ жены и приуныл. Недолго думая, купил он за аббаси* петуха и пошел домой.
— Где ты пропадал, старый шут! — набросилась на него жена. — Покажи покупки.
Насреддин вздохнул и развернул ковер.
— Сколько же ты отдал за него? — спросила жена.
— Да будешь ты довольна, жена, — ровно аббаси, — сказал Насреддин. — Но хозяин продавал ковер только вместе с петухом. А вот петух-то уж очень дорого стоил — тринадцать туманов[224].
Продавали сад по сходной цене. Торговались несколько человек. Один из них готов был купить сад, но дешевле назначенной цены. Он увидел вдали Насреддина и попросил его быть посредником. Насреддин согласился, пошел к хозяину сада, вернулся и говорит тому человеку:
— Если бы ты знал, чего только я натерпелся, пока уговорил его продать по этой цене.
Тот стал благодарить Насреддина, но он перебил его:
— Ты прервал меня. Ведь я старался не только ради тебя, но и ради себя.
— Как это?
— Я сам купил сад, — ответил Насреддин[225].
Как-то раз Молла Несарт взглянул на свои чувяки и увидел, что правый совсем порвался. Пошел к сапожнику:
— У тебя есть готовые чувяки?
— Есть, — отвечает сапожник.
— Продай мне чувяк на правую ногу.
— Кто же продает один чувяк?
— Но зачем мне два, если один у меня целый? — отвечал Молла Несарт.
— А куда я второй дену? Выбросить прикажешь?
— Зачем выбрасывать? И двух месяцев не пройдет, как за ним покупатель явится.
Сапожник посмеялся и решил продать веселому Несарту один чувяк, хотя и не очень верил, что за вторым кто-нибудь придет.
Через два месяца опять к нему постучался Молла Несарт.
— А, это ты? — обрадовался сапожник. — Видно, хочешь узнать, продал ли я второй чувяк? Нет, не продал: покупатель не нашелся.
— Покупатель перед тобой. Теперь у меня левый чувяк порвался, и я пришел купить у тебя новый, — сказал Несарт.
— Почему же ты сразу не купил оба?
Несарт ответил:
— Купишь оба — будут оба новыми, а потом оба станут старыми. А если покупать, как я покупаю, один всегда будет новым. К тому же на два чувяка сразу я никогда не наберу денег.
Проходя по гузару*, Насреддин Афанди залюбовался работой пекаря, который ловко доставал из тандыра* горячие, пышущие жаром, румяные лепешки и складывал их горкой в плоскую корзину.
— Послушайте, уважаемый, эти лепешки замешены на сливочном масле, не правда ли? — спросил Афанди пекаря.
— Да, да, эти лепешки на масле.
— Наверное, они так горячи, что можно обжечь пальцы, а?
— Конечно!
— А те вон лепешки не слоеные ли?
— Да, те слоеные…
— С чем их лучше есть: со сметаной или нишалдой*, как вы думаете?
— Можно и с тем и с другим. Берите, таких нигде не найдете!
— Я бы взял, да денег вот только нет…
Когда ходжа ехал на базар, ребятишки квартала стали наперебой заказывать ему дудки. Ходжа всем им говорил: «Хорошо, хорошо!» И только один мальчик сказал.
— Возьми вот эти деньги и купи мне дудку.
Под вечер дети поджидали ходжу на дороге, и когда он въехал в город, окружили его.
— Ну, ходжа, где же наши заказы? — закричали они.
Ходжа протянул дудку тому мальчику, что дал деньги, и сказал:
— Кто дал деньги, тот и играет на дудке[226].
Пришлось Афанди по приезде в Багдад искать работу. Но долго ничего подходящего не находилось. Кто-то сказал ему:
— Есть здесь один богатый скряга. Место слуги у него как раз свободно. Только имей в виду, он держит слугу до тех пор, пока тот не потребует заработанное жалованье. Тут скряга дает поручение, которое невозможно выполнить, и выгоняет слугу в три шеи.
У Афанди вышли все деньги, и ему не оставалось ничего, как пойти и наняться к скряге. Работал Афанди полгода не за страх, а за совесть и наконец решился попросить заработанные деньги.
— Я расплачусь с тобой сегодня же при условии, если ты выполнишь мое последнее поручение. Выполнишь — деньги твои, не выполнишь — пеняй на себя.
— А что надо сделать? — спросил Афанди.
— Пойдешь на базар и купишь «Ах» и «Ох».
Ничего не поделаешь — пошел Афанди на базар, поймал скорпиона и фалангу, посадил их в кошелек и вернулся домой.
Потирая руки и хихикая, скряга спросил:
— Ну, где же покупка?
— Здесь, — сказал Афанди и отдал кошелек.
Хозяин засунул руку в кошелек, скорпион ужалил его.
— Ох, — завопил от боли скряга.
— А еще там в кошельке есть и «Ах», — сказал Афанди и вытребовал от скряги свои деньги.
Как-то в молодости Молла решил заняться торговлей. Взяв с собой приятеля помоложе себя, он купил кувшин молока и понес в город продавать. Продав молоко, они решили купить кувшин сиропа, чтобы отнести к себе в селение и там продать.
Так и сделали.
После того как они наполнили кувшин сиропом, у них осталось еще двадцать пять копеек. Так как Молла был старше приятеля года на два, то деньги взял себе. Прихватив сироп, они отправились в путь. Прошли немного, и Молла сказал:
— Тьфу, тьфу! Только бы не сглазили. Удачно продали молоко и удачно купили сироп.
— Если и дальше так пойдет, — сказал приятель Моллы, — то мы за месяц-два сумеем сколотить деньжонок. Вылезем тогда из нужды.
Прошли немного, и Молла Насреддин сказал:
— Дорогой друг, мы и без того сегодня заработали. Я хочу в счет этого выпить чашечку нашего сиропа.
— Дружба дружбой, — ответил приятель, — а денежки врозь. Этот сироп мы покупали вместе. Хочешь выпить — плати.
Молла вынул из кармана двадцать пять копеек, отдал приятелю и выпил чашку сиропа. Потом захотелось пить приятелю Моллы. Он вернул ему двадцать пять копеек и тоже выпил чашку сиропа. Прошли они еще немного, и Молла, отдав двадцать пять копеек приятелю, выпил еще чашку. Потом приятель Моллы сделал то же самое. Одним словом, пока они дошли до своего селения, кувшин был пуст, но зато у них осталось двадцать пять копеек.
Анастратин вырастил у себя на огороде огурцы, продал их и на вырученные деньги купил осла. Осла он навьючил дровами и повел домой. По пути, переходя через реку, осел поскользнулся, упал в воду и утонул.
Анастратин и виду не показал, что огорчен:
— Осел, купленный за деньги от продажи огурцов, умирает от воды, — сказал он.
Насреддин отправился с мальчиком в лавку продавца сладостей, набрал халвы и отдал мальчику, чтобы тот отнес домой, а сам стал рассматривать в лавке всякие товары. Когда мальчик отошел уже достаточно далеко от лавки, Насреддин спросил лавочника:
— Если кто-нибудь возьмет у тебя халвы, но у него не окажется денег, что ты станешь делать?
— Дам ему затрещину, — ответил хозяин лавки, — и выгоню взашей.
— Так не мешкай, давай мне эту затрещину, — говорит Насреддин.
Лавочник влепил ему затрещину и собрался было выгнать его прочь, но Насреддин воскликнул:
— Если ты отпускаешь по этой цене, то я возьму еще немного халвы![227]
У Афанди был баран. Он решил продать его и вывел на базар.
— Сколько просишь за него? — спросил кто-то.
— Сам я купил этого барана за пять монет, думаю продать за шесть, если не пожелаете, отдам за семь, но настоящая цена ему восемь монет, если горите желанием купить, — платите девять, но за десять монет, так и быть, отдам вам, — отвечал Афанди.
Зашел как-то Афанди в лавку богатого купца и увидал там среди товаров добротные шаровары. Попросил их у продавца, примерил. И так не захотелось ему отдавать шаровары обратно! Уж очень кстати пришлись они бедняку. Но денег в кармане не было.
Вдруг видит — рядом висит куртка! Она Афанди была еще нужнее. Отдал он шаровары, попросил куртку. Примерил — как раз! И, улыбаясь, ходжа пошел к выходу.
— Эй, Афанди, — окликнул его продавец, — ты же не уплатил за куртку!
— Я отдал тебе за нее шаровары, а при обмене какая может быть речь о деньгах! О придаче мы не договаривались[228].
Напившись в чайхане чаю, Насреддин Афанди ушел, не расплатившись. Чайханщик догнал его и, схватив за ворот халата, поднял крик:
— Бессовестный ты человек. Плати!
Афанди спросил:
— Разреши узнать, а ты сам платил за чай?
— Конечно! Что ж ты думаешь, хозяин чайной лавки мне даром чай отпускает? Я заплатил, сколько с меня запросили.
— Ну вот видишь, друг, кто же платит дважды за одно и то же?
Зашел как-то ходжа в трактир. Сытно пообедав, он не заплатил денег трактирщику, вдобавок унес с собой ложку и тарелку.
На другой день, когда ходжа проходил мимо, трактирщик остановил его и начал ругать.
— Ты прав, а я виноват, — согласился ходжа. — Вчера, пообедав, я не уплатил тебе денег и прихватил с собой ложку и тарелку. Не подумай, что я скупой, просто в моих карманах не нашлось денег. Сегодня я продал ложку с тарелкой и пришел рассчитаться с тобой за обед[229].
Был у ходжи за одним человеком должок. Однажды утром он пошел к нему (а это было довольно-таки далеко от дома ходжи) и стал просить долг, но тот человек объявил ему, что у него нет и десяти пара*. Ходжа несолоно хлебавши пошел домой.
Дорогой он сильно проголодался. Ему попалась пекарня — горячие хлебцы так и блестели, как гранаты. У него потемнело в глазах от голода. Он взял один хлебец, лежавший с краю, и, сев под ивой, поднял глаза к небу и вознес молитву:
— Боже, ты ведаешь, что я голоден и нуждаюсь в деньгах. Тебе ведомо также, что я должен получить от того человека столько-то гурушей*. Тебе ведомо тайное, и ты всемогущ. Возьми у того человека в счет моего долга два пара и передай булочнику.
После этого, успокоившись, он поспешно начал уплетать хлеб огромными кусками.
Когда об этом узнал булочник, он даже оказал ходже помощь и постарался вернуть ему хорошее расположение духа[230].
Ходжа купил на базаре печень. Но когда он возвращался домой, на него налетел коршун, вырвал из рук покупку и взвился в небо.
— Вот так штука, — закричал ходжа, — неплохо придумано!
Он тут же поднялся на холм и стал наблюдать за прохожими. Как только на дороге появился человек с куском мяса в руке, ходжа спрыгнул с холма, вырвал у него мясо и попытался удрать. Однако прохожий быстро догнал его.
— Зачем ты это сделал? — спросил он.
— Со мной поступили так же, — ответил Насреддин, — и я решил взять пример с похитителя. Но, прежде чем учиться у коршуна воровать, надо было научиться летать[231].
Пришел как-то Анастратин в баню. Банщики дали ему старое полотенце, старую грязную мочалку, вообще обслуживали его спустя рукава. Ходжа им ничего не сказал, а выходя из бани, положил на зеркало десять монет. Такие чаевые в ту пору давали только очень богатые люди. Банщики были удивлены.
Когда на следующей неделе Анастратин опять пришел в баню, банщики встретили его с почтением, ухаживали за ним вовсю. Ходжа опять ничего не сказал, а выходя, оставил на зеркале всего одну монету.
Банщики еще больше удивились.
— Как это понимать? — спросили они его. И Анастратин ответил:
— Одна монета — плата за баню на прошлой неделе, а десять монет, которые я оставил вам в прошлый раз, — плата за сегодняшнюю[232].
Ходжа, побрившись у цирюльника, дал ему одно акча. На следующей неделе, когда ходжа опять выбрил голову, цирюльник положил перед ним зеркало[233]. А ходжа и говорит ему:
— Ты знаешь, половина моей головы плешива, так что ты каждый раз бреешь, всего полголовы. За два раза, что ты меня побрил, не довольно ли одного акча?[234]
Однажды некий дервиш* остановил Моллу и стал читать ему касыду*. Молла выслушал ее и, как только касыда кончилась, хотел пойти дальше.
— Молла, — сказал дервиш, — дай мне что-нибудь.
— Пожалуйста, приходи завтра, — ответил Молла, — и получишь.
На следующий день дервиш поймал Моллу на базаре:
— Давай деньги.
— Какие деньги? — спросил Молла.
— Обещанные вчера.
— Я не помню, за что обещал тебе вчера деньги.
— Я прочел тебе касыду, и ты обещал мне деньги.
— Дал ты мне какую-нибудь вещь или нет? — спросил Молла.
— Нет, никакой вещи я тебе не давал, — ответил дервиш.
— Ты только прочел касыду?
— Да, только прочел касыду.
— Ты прочел мне слова, и я тебе дал слово. Причем тут деньги? Другое дело, если бы ты дал мне какую-нибудь вещь. А за слова и получил слова[235].
Однажды, когда Несарт возвращался домой, пошел сильный дождь. Рядом была харчевня, и Несарт забежал, чтобы переждать непогоду. В харчевне было тепло и пахло шашлыком.
Когда дождь перестал, Несарт направился к выходу, но хозяин харчевни остановил его:
— Что же ты уходишь, плати сначала деньги!
— За что деньги платить? — изумился Несарт.
— Как — за что? — сказал хозяин харчевни. — Разве ты не дышал вкусным запахом еды?
— Пахнет она вкусно, но я ее и видеть не видел и есть не ел!
— Все равно плати деньги, не даром же тебе дышать запахом моего шашлыка! — не отставал хозяин харчевни.
Видит Несарт, что хозяина харчевни не переспоришь, и говорит:
— Хорошо, я уплачу тебе, дай только за деньгами сходить.
Пошел он домой, взял деньги и вернулся в харчевню. А хозяин сидит, его дожидается:
— Принес деньги?
— Принес, — отвечает Несарт. Сунул он руку в карман и зазвенел монетами.
— Слышишь, как звенят деньги?
— Слышу.
— Вот мы и в расчете. Я нюхал запах твоего шашлыка, а ты слышал, как мои деньги звенят, — сказал Несарт и вышел из харчевни[236].
Однажды Молла шел в соседнее село. В пути ему пришлось перебираться через реку. Когда он начал на берегу раздеваться, к нему подошли десять слепцов. Они попросили Моллу перевести их через реку. Молла согласился, но с тем условием, что каждый из них даст ему по пяти копеек. Он перевел девять слепцов, а когда повел десятого, то посредине реки вода подхватила слепца и унесла.
Слепцы поняли, что случилось, и подняли крик. А Молла, увидев, что дело обернулось плохо, сказал:
— Что вы напрасно шумите? Дайте на пять копеек меньше, и дело с концом[237].
Насреддин отправился в дальний город. Там он услышал, что правитель дает восемьдесят дирхемов* на похороны каждого чужестранца. Вскоре Насреддин оказался без гроша. Он пошел прямо к правителю и говорит:
— Я слышал, что каждому умершему в вашем городе чужестранцу вы даете восемьдесят дирхемов. Я как раз и есть чужестранец и до смерти нуждаюсь в деньгах. Я прошу выдать мне в счет этой суммы сорок дирхемов сейчас, а остальные — после моей смерти.
Правитель согласился и велел отсчитать Насреддину сорок дирхемов.
Спустя несколько дней Насреддин снова пришел к правителю и сказал:
— Я хочу покинуть ваш город. Больше я сюда не вернусь до самой смерти. Прошу дать мне оставшиеся сорок дирхемов, так что мы будем квиты.
Правитель выдал ему еще сорок дирхемов и отпустил с миром.
Всем известно, что Афанди приходилось по бедности наниматься к богатеям на самую черную работу. Приехав в Самарканд, он нанялся к одному баю и год пахал его землю, сеял, жал, молотил. Осенью попросил расчет. Бай сказал, что денег у него нет.
Афанди сел у байских ворот и не уходил.
Вышел бай и спрашивает:
— И долго ты, черная кость, здесь будешь околачиваться?
— До тех пор, пока не заплатишь.
— А если я не заплачу?
— Тогда так здесь и умру. Опозоришься тогда ты на весь Самарканд и на всю округу.
— Ничего, не опозорюсь. Прикажу завернуть твое тело в самый дорогой саван и похоронить с молитвой.
— Э, — сказал Афанди, — давай-ка саван сейчас, а похоронить меня можешь и без него.
Ничего баю не оставалось делать. Отдал он индийской кисеи на саван, а Афанди пошел на базар и выручил за нее в три раза больше, чем причиталось ему за весь год.
Насреддин с несколькими приятелями отправился в дорогу. В полдень они сели на берегу ручья перекусить. Каждый вытащил из хурджина* по лепешке. Насреддин же положил свою лепешку посредине и говорит:
— Мне есть не хочется, поэтому съешьте мою лепешку целиком. А взамен пусть каждый из вас отдаст мне половину своей лепешки.
Насреддин Афанди много задолжал лавочнику, но расплатиться не мог, ибо в доме не было ни гроша. Однажды, когда он сидел в чайхане в окружении своих друзей, вдруг пришел лавочник и начал стыдить его при всех.
— Нехорошо, Афанди, получается. Такой почтенный мудрец и вдруг так поступаете с человеком, который вам делает добро…
— А сколько я вам должен? — спросил Афанди.
— Сорок три таньга.
— Если завтра я занесу вам восемнадцать таньга, скажите, сколько за мной останется?
— За вами останется двадцать пять таньга.
— А если послезавтра я принесу вам еще восемнадцать таньга?
— Тогда за вами останется семь таньга!
— Только-то? Из-за каких-то семи таньга вы поднимаете столько шума! Стыдитесь, уважаемый! Ха, семь таньга! — говорил Афанди[238].
Проходил однажды ходжа мимо зеленной лавки, и хозяин напомнил ему о долге. Ходжа спросил:
— А ну, взгляни-ка в книгу, сколько я тебе должен?
Этими словами он подал зеленщику надежду, а сам в это время думал, как бы ему разделаться с лавочником. Когда зеленщик пересчитывал счета, ходжа смотрел вместе с ним. И видят они, что за ходжой осталось долгу тридцать одно акча, а за имамом* — двадцать шесть акча. Тогда ходжа сказал зеленщику:
— Смотри, вот здесь за мной записано тридцать одно акча, а за имамом — двадцать шесть. Мы с ним закадычные приятели, зачтем эти двадцать шесть акча, останется пять, не так ли? Эти пять акча ты дашь мне, и тогда долг этих двух ходжей будет погашен.
Лавочник обрадовался, что разом рассчитался с двумя должниками, и, довольный, дал ходже еще пять акча и пожелал счастливого пути. Но когда остался один, то погрузился в думы и никак не мог понять этого запутанного счета[239].
Раз мулла Насреддин пошел в огород воровать. Хозяин поймал его и спросил:
— Что ты здесь делаешь?
Мулла ответил:
— Ветер забросил меня сюда.
Хозяин спросил:
— Если ветер забросил тебя сюда, то зачем ты свеклу рвешь?
Мулла ответил:
— Ветер дует, а я хватаюсь за свеклу, чтобы он не унес меня дальше.
Хозяин спросил опять:
— Если ты хватаешься за свеклу, чтобы тебя ветер не унес, то кто же тогда подергал всю эту свеклу?
— Я и сам не знаю, кто это сделал, — ответил Насреддин.
Хозяин сильно избил его и прогнал с огорода. Вернулся мулла Насреддин домой, а жена спросила его, почему он не принес свеклу.
— Не спрашивай меня об этом. Избил меня хозяин и кости мои переломал. Посидим дома, — сказал мулла печально[241].
Однажды Эпенди по лестнице взобрался на дувал*, перетащил лестницу в сад и спустился по ней вниз. Садовник видел все это. Он тут же подошел к Эпенди и спросил:
— Что ты тут делаешь?
— Продаю лестницу, — не растерялся Эпенди.
— Да разве здесь место для продажи лестницы?
— Ну и глупый же ты человек! Неужели ты до сих пор не знаешь, что лестницу можно продавать где угодно? — сказал Эпенди[242].
Забрался ходжа в чужой сад на дерево и начал есть абрикосы. Пришел хозяин и говорит:
— Что это ты делаешь на дереве?
— Я соловей и пою на дереве, — отвечал ходжа.
— Ладно, пой — послушаем, — заметил хозяин.
Ходжа запел. Хозяин невольно улыбнулся и заметил:
— Да разве соловей так поет?
— Я молодой соловей, неопытный, лучше петь не умею, — возразил ходжа[243].
Проезжая на осле мимо байского сада, Афанди увидел, что с дувала свешивается ветка со спелым урюком. Недолго думая, мудрец ухватился за ветку и потянул ее к себе. Но осел продолжал бежать по дороге, и Афанди повис в воздухе. Хозяин сада услышал подозрительный шум, посмотрел через дувал и воскликнул:
— Проклятый вор!
— Я не вор! — с достоинством возразил Афанди.
— Что ты тогда здесь делаешь?
— Не видишь, что ли? Я упал со своего ишака. Помоги мне.
Прокравшись в чужой виноградник, Насреддин Афанди набрал полную корзину самого хорошего винограда, и только хотел было перелезть обратно через забор, как вдруг пришел сам хозяин.
— И как вам не стыдно, Афанди! Почтенный человек лазит через забор в чужой сад, точно вор! Да если бы вы постучались в ворота и попросили бы корзину винограда, неужели я отказал бы вам? А то через забор…
— Простите, вы правы, дорогой сосед. Недостойно мне лазить через забор, — начал извиняться Насреддин. — Ведь и забор мог обломаться, и сам я мог бы ушибиться, поцарапаться, да мало ли еще что… Я, пожалуй, воспользуюсь вашим любезным предложением и унесу виноград через ворота… Мир с вами!
Забравшись в чужой сад, Насреддин Афанди стал быстро наполнять корзину виноградом. Хозяин сада поймал его с поличным:
— Как вы смеете залезать в чужой сад и без разрешения рвать виноград?
— А почему до сих пор вы не купили своей жене ичиги*?
— При чем тут ичиги? Вот интересный человек! — удивился хозяин.
— Э-э! Интересный вы человек. Хотите, чтоб я так и сказал вам, что пришел воровать?..
Ночью Насреддин Афанди забрался в чужой огород и принялся набивать мешок редькой и морковью. Вдруг явился хозяин огорода и грозно спросил:
— Эй, Афанди, что вы здесь делаете?
— Так… Дышу свежим воздухом! — ответил Афанди.
— А ну, пошли!
— Куда же идти ночью?
— А туда, где по достоинству накажут человека, ворующего по ночам овощи.
— Братец мой, — взмолился Насреддин Афанди, — делайте со мной что хотите, только не выставляйте меня на позор!
— Когда так, получите по удару каждой морковью, каждой редькой, вырванной вами.
Ничего не оставалось Афанди, как согласиться, и хозяин, засучив рукава, начал бить его пониже спины морковью.
При каждом ударе Афанди восклицал:
— Боже, сотвори чудо!
— О каком чуде вы просите, Афанди? — спросил хозяин.
— В мешке под морковью лежит здоровенная редька. Вот я и прошу, чтобы бог превратил ее в морковь, — отвечал Насреддин.
Однажды Эпенди забрался на бахчи к одному человеку и стал там рвать дыни. Увидел его сторож и закричал издали:
— Эй, что ты делаешь? Убирайся с бахчи?
— Мне нужно справить нужду, — ответил Эпенди.
Сторож подошел к нему и сказал:
— А ну, посмотрим, что ты делаешь.
Рядом с Эпенди был свежий коровий помет, и он указал на него.
— Это ведь коровий помет, — сказал сторож.
— Но ты ведь не дал мне времени сделать… по-человечески, — последовал ответ[244].
У Насреддина был скупой сосед. Однажды Насреддин проходил мимо его дома и увидел у дверей несколько гусей. Насреддин быстро схватил гуся пожирнее и спрятал под полой джуббы*. Но гусь тоже не зевал и загоготал во всю глотку. Насреддин схватил гуся за горло со словами:
— Оказывается, ты скупее своего хозяина! Подожди, я научу тебя молчаливости, стоит ли так громко гоготать![245]
Возвращаясь из гостей, кишлачный аксакал* устал и, решив отдохнуть, прилег на берегу арыка. Вскоре незаметно он уснул. Мимо шел Насреддин Афанди. Увидев, что аксакал спит крепким сном, Афанди забрал его халат, сапоги и шапку и тихонько удалился.
Спустя несколько дней аксакал увидел Афанди в своей одежде и завопил:
— Как вы посмели, Афанди, украсть мою одежду и оставить меня раздетым? Позор!
— Что вы сердитесь? — ответил Афанди. — Вы крепко спали на бережку. Я и забрал одежду, чтобы воры не украли!
Рассказывают, что Насреддин украл барана, заколол и раздал все мясо как милостыню.
— Зачем ты это сделал? — спросили его. И он ответил:
— Милостыня покрывает грех кражи, а мне достанутся нутряное сало, курдюк и овчина.
Анастратин решил украсть у соседа несколько луковиц и забрался на крышу, чтобы спуститься в дом через дымовое отверстие. Ночь была лунная. Анастратин принял тень от луны за балку, неосторожно ступил на нее и свалился прямо в дымовое отверстие. Он ударился о выступ очага и сломал себе ногу.
Хозяин, услышав шум, кликнул свою жену, велел ей живо нести свет, а сам навалился на вора.
— Не спеши, сосед, — сказал ему ходжа. — Я так упал, что ты сможешь застать меня здесь не только сегодня, но и завтра[246].
Ходжа украл теленка, зарезал его, а шкуру спрятал. Хозяин заметил пропажу и помчался по улице, крича:
— Мусульмане, у меня похитили моего быка, какая потеря!
Тут появился ходжа со шкурой животного в руках:
— Позор на твою голову! — закричал он. — Ты вор, выдающий теленка за быка![247]
Однажды ходже в бане приглянулись две чашки. Он, недолго думая, схватил их, спрятал под халатом и направился к выходу. Два банщика заметили его проделку.
— Баня полезна для вас, ходжа-эфенди, — сказали они.
— И баня, и чашки, — ответил Насреддин.
Один человек, вручая ходже закрытый жбан, сказал:
— Побереги его до моего прихода.
Прошло несколько дней, и ходжу разобрало любопытство: «Что бы такое могло там быть?» Он приподнял крышку, видит, а там превосходный процеженный мед. У ходжи потекли слюнки. Он запустил туда палец, мед ему очень понравился. Теперь уже, попробовав, ходжа нашел дорогу, и всякий раз, как ему хотелось медку, он придумывал разные предлоги, чтобы пройти туда, где стоял жбан. Словом, сам того не замечая, ходжа пристрастился к меду и в короткое время дочистил жбан с медом до дна, хоть просо там сей. Вот вскоре пришел хозяин и потребовал жбан; ходжа спокойно, как ни в чем не бывало, вручил ему жбан. Но хозяину показалось, что жбан уж очень легок; он открыл его и видит, что там пусто.
— Эфенди, а мед где? — спросил он у ходжи.
— Уж ты лучше и не спрашивай, чтобы мне не пришлось тебе рассказывать! — заметил ходжа[248].
Однажды Анастратин задумал обворовать лавку. Взял он напильник, пошел к лавке и стал подпиливать замок. Случилось так, что мимо как раз проходил знакомый Анастратина.
— Ты что тут делаешь? — полюбопытствовал он.
— Играю на скрипке, — ответил Анастратин.
— Почему же не слышно музыки?
— Музыку ты услышишь завтра, — сказал ходжа.
И на другое утро все услышали, что кто-то ограбил лавку[249].
Воры-взломщики совещались между собой:
— Если такой уважаемый человек, как Афанди, будет в нашей шайке, он всегда сможет выручить нас из любой беды.
Они щедро угостили Афанди, и он пошел на приманку, согласился вступить в их шайку. Ночью все вместе забрались в дом карнайчи*. Воры связывали в узлы имущество. Афанди, найдя карнай, поднялся на крышу и давай трубить. Начался переполох, сбежались люди со всей махалли*.
— Эй, карнайчи, что за глупость ночью трубить в карнай! — кричали люди. — Дня тебе мало! Шел бы себе да спал!..
— Не могу я идти, в доме воры, — ответил Афанди.
Поставил однажды ходжа Насреддин посреди поля дверь так, чтобы ее видно было от дома, запер дверь на ключ, а ключ спрятал у себя.
— Что это ты придумал? — спросила его жена.
Ходжа объяснил:
— Я поставил эту дверь, чтоб отличать честных людей от нечестных. Добрый человек обойдет эту дверь стороной, а плохой прямо к ней направится.
Прошло некоторое время, и вот Насреддин увидел: идут по полю девять человек — и прямехонько к двери. Он вышел к ним и спрашивает:
— Куда путь держите, люди добрые?
— Какое тебе дело? — отвечают. — Мы идем своей дорогой.
— Вы воры и идете воровать, — сказал им ходжа Насреддин. — Возьмите и меня в свою шайку, не то я донесу на вас.
А это действительно были воры. Удивились они проницательности Насреддина.
— Ты прав, — говорят. — Видимо, ты умеешь угадывать, что люди думают и чем занимаются. Идем с нами, пусть нас будет десятеро.
Пришли они к другой деревне, увидели на околице девушку-пастушку с отарой овец, подкрались поближе. Насреддин и говорит своим приятелям:
— Вы оставайтесь в лесу, а я пойду к девушке и постараюсь заговорить ей зубы. Как только я покажу пальцем на солнце — выскакивайте и уводите овец.
Сказано — сделано. Все вышло так, как задумал Насреддин. Утащили воры незаметно десять овец, он и сказал пастушке:
— Счастливо оставаться, малютка. Мне пора к своим.
Догнал он их уже возле своего дома и спрашивает:
— Как мы теперь разделим этих овец?
— Ты самый старший из нас, — сказали воры, — самый умный и самый справедливый. Как ты поделишь, с тем мы и согласимся.
— Что же, — сказал Насреддин, — если так, начнем с богом. Нас всех десять, и овец тоже десять. Но вас девять. Берите себе одну овцу, тогда и вас будет десять. А я себе возьму остальных девять, тогда и нас будет десять.
— Это несправедливо, ходжа, — сказал один из воров.
— Ах, если несправедливо, — отвечал Насреддин, — идите жалуйтесь на меня кади*. Я расскажу ему все как было, пусть судит нас по законам божеским и королевским[250].
Однажды Молла, придя домой, застал врасплох забравшегося к нему вора. Молла испугался вора, но вор, увидев Моллу, испугался еще больше. Вор, наконец, опомнился и хотел бежать. Молла бросился на него.
Боролись они долго — то Молла подминал под себя вора, то вор Моллу. Наконец Молла взял верх. Повалив вора, он связал ему только ноги, а руки оставил свободными. Бросив связанного вора в комнате, он побежал к правителю за стражниками. Правитель выслушал Моллу и потом спросил:
— Кто же теперь сторожит вора?
— Никто, — ответил Молла.
— Хорошо, ты сказал, что связал ему только ноги и около него никого нет. Ведь он развяжется и убежит!
— Господин, — ответил Молла, — ты говоришь правду. Но ведь если я не подумал, что он может убежать, то ему это и подавно в голову не придет. Он же мой земляк!
И действительно, когда стражники пришли к Молле, то застали вора со связанными ногами. Он не догадался убежать.
Однажды в пути ходже понадобилось справить малую нужду. Он спешился, снял халат, положил его на спину осла и отошел в сторонку. В это время человек, издалека наблюдавший за ним, схватил халат и собрался убегать, но осел вдруг заревел.
— Ну зачем реветь, — крикнул издалека ходжа, — теперь это уже ни к чему!
Вор решил, что Насреддин заметил его, и поспешил положить халат на место[251].
Проснулся как-то ночью Эпенди и услыхал, что по крыше ходит вор. Эпенди сказав жене, стараясь, чтобы было слышно вору:
— Вчера ночью я вернулся домой и долго стучал в дверь, но ты не слышала. Тогда я залез на крышу, прочел вот эту молитву и, ухватившись за луч луны, спустился вниз.
Вор, слышавший через дымовое отверстие слова Эпенди, слово в слово запомнил молитву и быстро прочел ее. Потом он обеими руками ухватился за луч луны и хотел тихо спуститься в комнату, но с грохотом свалился в дымовое отверстие. Эпенди подскочил к перепуганному насмерть вору и, схватив его за горло, закричал:
— Жена, неси скорее свечу! Я поймал вора.
Вор беспомощно простонал:
— Сжалься, не спеши! Твоя молитва просто чудо, а у меня совсем пустая голова, поэтому мне нелегко будет вырваться от тебя[252].
В полночь жена будит Насреддина Афанди:
— Вставайте, вставайте! Во двор забрались воры. Они положили какие-то узлы возле кухни, а сами залезли к нам в чулан…
Афанди поспешно встал и начал одеваться.
— Куда вы? Не ходите, убьют они вас!
— Молчи, жена! Пока они будут копаться в нашем пустом чулане, я заберу их узлы! — ответил Афанди[253].
Однажды ночью в дом Моллы залез вор. Он обшарил все углы, но ничего не нашел. Уходя, он заметил в углу коридора немного пшеницы.
— Прокляни, Аллах, пустоту, возьму что попалось, — сказал вор и, сняв чуху*, сгреб в нее пшеницу.
Потом он пошел открыть калитку, чтобы спокойно унести свою добычу. Оказывается, Молла в это время, спрятавшись, исподтишка следил за ним. Пока вор ходил к калитке, Молла высыпал пшеницу и взял чуху.
Вор, вернувшись и увидев, что дело обернулось так, пустился наутек. Молла бросился за ним и закричал:
— Держите, держите вора! Он забрал все, что у меня было.
— Имей совесть, — крикнул, убегая, вор. — Кто кого раздел — я тебя или ты меня?[254]
Спал однажды Насреддин вместе с сыном. Вдруг среди ночи слышат: в дом крадутся воры. Насреддин толкнул своего сына под бок и зашептал на ухо:
— Вот дураки, они же у нас ничего не найдут.
Сын говорит:
— Я их испугаю.
— Нет, нет, молчи, — сказал Насреддин. — У меня голос сильнее. Я так закричу, что они испугаются и, может быть, уронят что-нибудь из украденного. А мы подберем[255].
Ночью в дом забрался вор и стащил одеяло, которым накрывались Афанди с женой. Жена принялась будить мужа:
— Проснись, муженек, украли одеяло. Скорее догони вора!
Афанди перевернулся на другой бок и проворчал:
— Стану я бегать зря. Подожди, когда он придет за тюфяком, вот мы его и схватим.
Ночью в темноте Афанди заметил у себя дома вора. Вор старательно искал, что бы украсть. Следил, следил за ним ходжа и сжалился:
— Напрасно стараешься! Даже днем, когда светло, я не нахожу в своем доме ничего путного. А ты хочешь найти его в чужом доме, да еще в темноте[256].
Как-то ночью воры задумали обокрасть Муллу Насреддина. Они проломили стену и вошли в его спальню. Мулла Насреддин притворился спящим. Когда воры собрали все вещи, Мулла Насреддин тихо, будто во сне, скатился с тюфяка.
Сначала воры испугались и хотели бежать, думая, что он проснулся, но потом увидели, что Насреддин не шевелится. Воры обрадовались и взяли его тюфяк, одеяло и подушку. Когда воры ушли, Мулла Насреддин последовал за ними.
На площади воры заметили, что за ними кто-то следит. Испугавшись, они спросили его, кто он такой и куда идет.
— Я хозяин вещей, которые вы несете, — ответил Мулла Насреддин. — Куда я иду? Ведь вы хотите переселить меня в другое место? Вот я и иду туда.
Воры бросили, что успели захватить у Муллы Насреддина, и убежали. А Мулла Насреддин, очень удивленный их бегством, провел остаток ночи на площади[257].
Однажды в дом Эпенди залез вор. Все обшарил вор, но ничего не нашел, что можно было украсть. «Может быть, в этом сундуке есть что-нибудь», — подумал вор. Он открыл крышку сундука и увидел сидящего там Эпенди.
— Ты здесь? — проговорил испуганный вор.
— Мне стало стыдно, что в нашем доме тебе нечего украсть, и я спрятался от стыда в сундук, — ответил Эпенди[258].
Однажды ходжа пошел с женой к озеру стирать белье, и только они, разложив белье, достали мыло, собираясь стирать, появился черный ворон и, схватив мыло, улетел.
— Эфенди, — закричала жена, — скорее, ворон унес мыло!
— Жена, что ты кричишь? — спокойно заметил ходжа. — Ведь ворон еще грязнее нас[259].
Афанди нес с базара печенку. По дороге ему встретился друг.
— Что несешь, Афанди? — спросил он.
— Печенку.
— А ты знаешь, как из нее приготовить вкусное блюдо?
— Нет.
Дружок стал старательно объяснять, что нужно сделать, чтобы блюдо получилось вкусным. Афанди, боясь забыть советы, попросил записать рецепт на клочке бумаги. Друг записал и отдал Афанди листок.
Придя домой, Афанди повесил печенку на сучок дерева во дворе и пошел мыть руки. Вдруг с неба свалился коршун, схватил печенку и улетел. Афанди, глядя на птицу, прокричал:
— Напрасно ты уносишь печенку. Ведь все равно не знаешь, как приготовить из нее вкусное блюдо. Рецепт-то у меня в кармане[260].
Говорят, как-то Молле перепало немного денег. Бедняга боялся воров и не знал, куда спрятать деньги.
Однажды он остался один в доме, выкопал во дворе яму и зарыл в нее деньги. Потом подошел к воротам, поглядел, заметно ли что-нибудь, и подумал: «Был бы я вором, вошел бы во двор и сразу догадался, где спрятаны деньги». Он выкопал их и стал искать, где бы спрятать получше. И вдруг увидел на макушке высокого дерева перед домом воронье гнездо. Он завернул деньги в платок и быстро залез на дерево. Положил деньги в гнездо, посыпал сверху землей, спустился вниз и сказал про себя:
— Теперь я могу быть спокоен. Вор — не птица, чтобы забраться на дерево.
Оказывается, пока Молла прятал деньги, один вор исподтишка следил за ним. Когда Молла ушел, вор залез на дерево, взял деньги и вместо них положил коровий помет.
Через несколько дней Молле понадобились деньги. Он залез на дерево и нашел в своем платке вместо денег коровий помет. У Моллы задрожали руки и ноги, и он свалился с дерева.
Очнулся Молла не скоро. Поглядел на помет, потом на дерево и сказал:
— Я думал, что на дерево может залезть только человек, а оказалось, на него взобрался теленок[261].
У Насреддина украли ослиную уздечку. Пришлось ему вести осла за ухо. Спустя несколько дней он увидел свою уздечку на чужом осле, удивился и сказал:
— Голова у этого осла вроде как у моего, а вот туловище — от другого[262].
Шел однажды Анастратин пешком, а осла вел сзади за недоуздок. Увидели его озорники, решили украсть осла, да так, чтобы он ничего не заметил.
— Я это дело обделаю, — сказал один из них. — А вы, как возьмете осла, скорее идите на базар и продайте его.
Побежал он вдогонку за Анастратином, незаметно снял с осла недоуздок, надел на голову и побежал за ходжой. А приятели его взяли осла и повели на базар продавать.
Шел Анастратин, шел, наконец оглянулся, видит: вместо осла идет за ним человек.
— Ты кто? — спрашивает.
— Я осел, — отвечает вор. — Когда-то я был человеком. Но за то, что я огорчал своих родителей, меня прокляли и превратили в осла. Сначала меня продали пекарю, потом садовнику, наконец, меня купили вы. И вот как раз сейчас, когда я шел за вами, меня увидели на улице родители. Они, видно, исполнились ко мне сострадания, помолили за меня бога, и я опять стал человеком.
Озадаченный Анастратин потеребил свою бороду, подумал, подумал и сказал:
— Что ж, такие случаи бывают. Ничего в этом нет невероятного. Но надо же, чтобы это случилось именно со мной! Иди, мой мальчик, да смотри, больше не огорчай своих родителей.
С тем он его и отпустил. Но без осла ему тоже нельзя. Пошел Анастратин на базар купить себе нового. Глядь, а посредник как раз вывел на продажу его осла.
Ходжа тихонько подошел к нему и сказал на ухо:
— Ты, я смотрю, опять стал ослом. Наверное, снова прогневал родителей. Что ж, возвращайся в свое стойло, видно, ты не заслуживаешь того, чтобы быть человеком.
И повел его за собой[263].
Насреддин зашел летней порой в мечеть, совершил полуденный намаз* и улегся в сторонке, подложив под голову башмаки., Какой-то вор, не теряя времени, стащил башмаки Насреддина. Насреддин проснулся, не нашел своих башмаков и решил, что теперь, он сам проведет вора. Он снял одежду, положил в изголовье и притворился спящим, чтобы поймать вора на месте преступления и заодно отобрать и башмаки. Но случилось так, что едва он коснулся головой циновки, как заснул. А вор опять не оплошал и стащил его одежду. Так Насреддин и остался ни с чем.
Насреддин ехал верхом на осле по базару. К ослу была привязана на веревке коза с бубенчиками. Его увидели три искусных вора, и один из них сказал:
— Я уведу его козу.
— Я завладею его ослом, — сказал второй вор.
— Я стащу его одежду, — похвастал третий вор.
Первый вор отвязал веревку от шеи козы, привязал бубенчики к хвосту осла и увел козу. Второй остановился перед Насреддином и говорит ему:
— Люди привязывают бубенчики к шее осла, а ты привязал к хвосту.
Посмотрел Насреддин — увидел, что козу увели, и стал кричать:
— Кто увел мою козу?
Вор говорит:
— Только что какой-то мужчина погнал перед собой козу.
Насреддин попросил его приглядеть за ослом, а сам поспешил вызволять козу. Вор, конечно, увел осла. Вернулся Насреддин без козы, но и осла не обнаружил. Тут он увидел, что около колодца сидит человек и плачет.
— Чего плачешь? — спрашивает Насреддин, а тот отвечает:
— Я нес золотую шкатулку с драгоценностями жены правителя, но кто-то толкнул меня, шкатулка упала в колодец. Я дам сто динаров тому, кто вытащит ее.
Насреддину захотелось выручить побольше денег взамен того, что он потерял на осле и козе. Он скинул одежду и спустился в колодец, но ничего, конечно, не нашел и стал кричать. Никто не ответил. Наконец он с большим трудом выбрался наверх, но одежды и след простыл. Тогда он схватил большую палку и, размахивая ею вокруг себя, пошел по улице.
— Зачем это ты? — спросили Насреддина, и он ответил:
— Чтобы меня самого не украли[264].
Вор украл петуха Насреддина и засунул в хурджин*. Насреддин побежал следом, догнал вора и говорит:
— Верни моего петуха.
— Я твоего петуха и в глаза не видел, — стал отпираться вор, но хвост петуха торчал из хурджина, и Насреддин сказал:
— Охотно верю тебе, да вот хвост подводит.
И он вытащил из хурджина своего петуха.
Жена спросила Насреддина:
— Как вор проникает в дом?
— Он обматывает ступни войлоком, — отвечал Насреддин, — и ступает так, чтобы никто не слышал его шагов.
И вот однажды ночью жене не спалось, и она разбудила мужа. Он спрашивает:
— Что случилось?
— Наверное, к нам забрался вор, — говорит жена.
— С чего ты взяла? — говорит Насреддин.
— Я уже давно не сплю и прислушиваюсь, но нет никакого шороха шагов. Вот я и решила, что вор обмотал войлоком ступни и залез в дом[265].
Ночью вор украл у Моллы из хлева осла. Услышавшие об этом пришли к Молле и стали упрекать его.
— Хорошо, что украли осла. Ты сам виноват. Почему твой хлев был плохо заперт? — сказал один.
Другой сказал:
— Кто же делает такую низкую стену? Конечно, так и воры залезут, и не знаю, что еще может случиться! Ты сам виноват. Сделал бы стену повыше.
Третий сказал:
— Почему у тебя во дворе нет собаки? Сам виноват, разве может быть двор без собаки?
Четвертый сказал:
— Ну ладно, как же ты спал? У тебя увели такого здоровенного осла, и ты ничего не слышал. Сам виноват, спи, как человек!
Молла слушал их, слушал и наконец сказал:
— Ну хорошо, все вы правы, но имейте совесть: во всем виноват я! А вор ни в чем не виноват?[266]
У Афанди украли осла. Кто-то спросил его:
— Расскажите, Афанди, как увели вашего осла.
— Да я не приходил за ним вместе с вором, поэтому не знаю, как его, беднягу, уводили, — последовал ответ[267].
Когда однажды ходжа ехал на осле к себе в сад, захотелось ему дорогой справить нужду. Он сбросил с себя верхнюю одежду и положил на осла, а сам прошел несколько шагов вперед и уселся за деревом. В это время откуда-то взялся вор и тихонько унес джуббэ* ходжи. Ходжа вернулся и увидел что джуббэ нет. Он немедленно снял с осла седло и надел себе на спину, а осла сильно ударил кнутом и сказал:
— Как же ты позволил украсть? Если принесешь мне джуббэ, получишь обратно седло[268].
Как-то потерял ходжа осла; начал он его искать, а сам поет песни. Ему сказали:
— Если у кого пропал осел, тот не горланит песни, а горько плачет.
— У меня осталась еще надежда, что осел скрывается вон за той горой, — заметил ходжа. — Ну, а если я его там не найду, ты увидишь, как я взвою![269]
Однажды Молла потерял по дороге осла. Сколько он ни искал, но найти его не мог. Наконец он махнул рукой и вернулся домой.
По дороге ему попался сосед. Увидев его, Молла спросил:
— Сосед, какие новости у нас в селении?
— Ничего особенного. А что?
— Разве люди не говорили, что у меня пропал осел?
— Нет, я об этом ничего не слышал.
Молла тотчас же поблагодарил бога:
— Слава Аллаху, слух о том, что мой осел пропал, наверное, ложный, иначе люди говорили бы об этом.
У Насреддина Афанди пропал осел. По поручению Афанди в базарный день глашатай объявил:
— Эй, базарные люди! Не говорите, что не слышали. Тому, кто найдет осла Насреддина Афанди, он обещает дать в награду все, начиная от ушей и кончая хвостом осла!
Один приятель спросил Афанди:
— Дорогой Афанди, я не понимаю вас. Если в награду хотите отдать осла, начиная от его ушей и кончая хвостом, то что же останется вам?
— Мне останется сам осел, — отвечал Афанди.
— Как так?
— У моего осла нет ни ушей, ни хвоста: их давно обрубили, — отвечал Афанди.
У Моллы пропал осел. Он ходил по улицам и громко кричал:
— Кто видел моего прекрасного осла с родинкой? Тому, кто найдет его, я подарю осла и еще приплачу за труд.
Несколько человек услышали это и спросили:
— Раз ты все равно подаришь осла нашедшему, так чего же сам мучаешься в поисках?
— Вы не испытали всю сладость находки, — ответил Молла[270].
Накупил ходжа Насреддин на базаре всяких товаров, нанял носильщика, чтобы тот доставил покупки домой. Но по пути носильщик потерялся. Целый день искал его Насреддин, так и не нашел.
Как-то дней через десять после этого гулял ходжа со своими приятелями по улице, вдруг видит: идет навстречу тот самый носильщик. Насреддин как припустил бежать по переулку! Друзья догнали его и говорят:
— Что ж ты убежал? Ведь это был тот самый носильщик, что потерялся с твоими вещами. Это ему бы следовало убегать от тебя.
— Я потому побежал от него, — ответил Насреддин, — что боялся, как бы он не потребовал с меня платы за все десять дней. Это вышло бы куда дороже, чем вся моя пропавшая покупка. Не дело, когда сварить суп накладней, чем купить горшок[271].
Однажды у Насреддина украли торбу.
В пятницу, когда около мечети собрался народ, он вышел вперед и громко закричал:
— У меня пропала торба. Верните ее поскорее, иначе я поступлю, как сочту нужным.
Вор испугался и бросил торбу во двор Моллы Насреддина.
На следующий день сельчане спросили его, нашел ли он пропажу.
— А как же, — ответил Насреддин, — вчера кто-то подбросил ее ко мне во двор.
— А что бы ты сделал, если бы торбу не вернули?
— Разорвал бы переметную суму пополам и сделал бы две торбы, — ответил Молла Насреддин[272].
Потеряв на базаре кошелек с деньгами, Насреддин Афанди возвратился домой очень расстроенный. Но говорить об этом жене побоялся и потому решил начать издалека:
— Знаешь, жена, сегодня на базаре все почему-то теряли кошельки, вот смеху-то было!..
— А вам-то что за дело до других! Вы-то не потеряли деньги — и возблагодарим Аллаха, — сказала ему жена.
— Забавная ты женщина, — усмехнулся Афанди, — если другие теряют, что мне, смотреть на них?
Ночью за окном послышались крики. Ходжа проснулся и спросил жену:
— Что за шум?
— Какое тебе дело до этого, спи, — рассердилась жена, недовольная, что ее разбудили.
Однако ходжу разбирало любопытство. Он встал с постели, накинул на плечи чапан и вышел из дому. Тотчас к нему подбежали люди, стащили чапан и скрылись.
Ходжа возвратился домой.
— Из-за чего там шумели? — спросила жена.
— Из-за моего чапана, — последовал ответ[273].
Однажды у ходжи украли соленый сыр. Он тут же побежал к источнику и уселся неподалеку.
— Зачем ты сюда так спешил? — спросили его.
Ходжа ответил:
— Когда поешь соленого сыра, сразу хочется пить. Я это по себе знаю. Наверняка вор скоро сюда явится[274].
В сад Насыра Афанди влезли три вора. Услышав шорохи в ночи, ходжа сказал:
— Эй, жена, засвети фонарь, пойдем поглядим, кто там в наш сад забрался.
Воры, увидев хозяев, пустились было наутек. Но их заметили. Тогда ближний подбежал к дереву, прильнул к нему и затаился. Другой спрятался за кучей прелых листьев. Третий растянулся прямо посреди дороги.
Афанди, подойдя к тому, что обнял дерево, спросил:
— Кто ты и что делаешь в моем саду? — Ответа не последовало. Второй раз повторил ходжа свой вопрос. Но бедняга так дрожал, что язык его прилип к нёбу и он не мог вымолвить ни слова. В третий раз спросил хозяин незваного гостя, кто он и что тут делает. Наконец, собравшись с духом, незадачливый вор говорит:
— Я древесная улитка…
— Что-то впервые я вижу такую огромную улитку, — засмеялся Афанди.
— Год нынче дождливый, вот я и выросла большой, — пояснил воришка.
Покачал головой ходжа, направился к куче сгнивших листьев, за которой сидел на корточках другой вор.
— А ты кто же и зачем пожаловал в мой сад?
Ответа не последовало. Второй раз спросил ходжа Насыр воришку, кто он и что делает в его саду. И во второй раз трус не осмелился рта раскрыть. В третий раз ходжа задает свой вопрос еще громче. И слышит ответ смешнее первого:
— Я грибок-поганка…
— Ох, жена! — захохотал Афанди. — Посмотри на эту здоровенную поганку!
— Я расту на перегное, вот и стала такой большой…
Сплюнул ходжа в сторону «поганки» и, заметив, что кто-то лежит еще и поперек дороги, подошел к нему. Он снова трижды спросил, кто это такой и зачем пожаловал в сад. И лишь на третий раз получил ответ, от которого так захохотал, что даже огонь в фонаре погас.
— Я мертвец, — сказал третий вор. И на замечание Афанди, что мертвецы не могут разговаривать, вор ответил:
— Когда забывают, что они мертвые, то говорят!
Все три вора, как только погас огонь в фонаре, ринулись через забор, только треск пошел…
— Эй, жена, пойдем спать. Воров, оказывается, здесь и не было, — сказал Афанди[275].
Афанди ехал на своем осле в горы. В дороге задержался. Наступила ночь. Вдруг видит Афанди: навстречу — разбойники. Со страху залез ходжа под осла и присел.
— Кто ты? — спросили разбойники, поровнявшись с Афанди.
— Я маленький осленок.
— Ха-ха-ха, — рассмеялись разбойники. — Можно было бы считать и так, но с тобой не ослица, а осел!
— Правильно, — говорит Афанди. — Это мой папа, а мама ушла на той…[276]
Разговаривая в полночь с женой, ходжа услыхал шум шагов. Он замолчал и начал прислушиваться. В это время заблеял козленок, и воры сказали: «Сегодня ночью нам ничего не досталось, заберемся по крайней мере в дом к ходже. И пока он спит, набросимся на него и убьем, козленка зарежем и съедим, жену уведем и все его имущество расхитим». Ходжа громко кашлянул и поднял сильный шум. Воры убежали.
— Ты, пожалуй, со страху кашлянул и зашумел, — заметила жена.
— Тебе-то что, — сказал ходжа, — а вот каково мне и козленку![277]
Напали однажды на ходжу Насреддина разбойники, забрали у него деньги, лошадь, одежду, а потом вдобавок принялись его избивать.
— За что же вы меня еще бьете? — закричал ходжа Насреддин. — Может, денег при мне было слишком мало или я долго заставил вас ждать?[278]
Как-то в месяц рамазан* ходжа Насреддин отправился собирать подаяние в одну деревню[279]. Крестьяне были щедры, и, когда рамазан кончился, ходжа возвращался к себе домой с полным кошельком. Вдруг останавливает его на дороге разбойник верхом на коне и кричит:
— Эгей, ходжа! Ты насобирал много денег. Поделись-ка со мной, тебе одному слишком много!
Насреддин просил его, умолял, чтобы тот отпустил его с миром, — ничего не помогло. Разбойник уже с коня слез. Тогда Насреддин незаметно взял камень, быстро обернул его платком и сказал:
— Что ж, делать нечего, вот деньги. Но знаешь, мне так тяжело с ними расставаться — не могу я отдать их тебе в руки. Я брошу их вон туда на траву. Возьми их, а я пойду прочь, чтобы даже не видеть этого.
Разбойник согласился. Насреддин забросил завернутый камень подальше. Разбойник с жадностью кинулся за ним, даже не оглядываясь на ходжу. А тот вскочил на коня — да и был таков.
Все были уверены, что Муллу Насреддина нельзя провести. Но черт взялся его надуть […][281]
— Куда тебе со мной тягаться! — сказал Мулла Насреддин черту. — Тебя всякий обманет. Хочешь, я поведу тебя к речке и приведу назад, не дав тебе напиться?
Черт согласился, и они направились к речке. Когда они подошли к берегу, Мулла Насреддин обернулся и спросил:
— А где же свидетели?
— Какие свидетели?
— Как какие? Ты будешь говорить, что напился воды, а я буду утверждать, что нет. Какой же из этого толк?
— Ну, так пойдем за свидетелями, — сказал черт, и они отправились обратно.
— Мы были у речки? — спросил Мулла Насреддин черта, когда они вернулись.
— Были, — отвечает черт.
— Напился ты воды?
— Нет…
— Так чего же тебе еще нужно!
И черт признал себя побежденным.
Зашел как-то утром ходжа Настрадин на постоялый двор. Ему там сказали:
— Добро пожаловать, ходжа. Расскажи-ка нам какую-нибудь небылицу.
Ходжа ответил:
— До небылиц ли мне, когда сегодня утром умер мой отец! И заплакал.
Люди посочувствовали ему и решили помочь. Собрали кто по пять левов*, кто по два и отдали ходже. А вскоре мимо прошел отец Настрадина. Все начали говорить друг другу: «Смотрите-ка, этот человек нам солгал» — и решили спросить ходжу, зачем он так поступил.
А тот ответил:
— Вы же сами хотели услышать небылицу, за это и заплатили мне деньги.
В пору, когда Насреддин был еще сравнительно молод и жил с матерью, он враждовал с богатеями села. Надо сказать, что Насреддин, хотя и был один против всех, не давал никому спуску. Однажды пошел он на мельницу молоть зерно, которое добыл неустанным трудом. Пришел туда, высыпал зерно в ящик и стал выгребать муку из-под жернова. Смотрит — что такое, муки получается в два раза меньше, чем было зерна. А мельница эта принадлежала самому богатому из богачей аула. Догадался Насреддин, что этот обирала устроил второй, потайной выход для муки. Взял лом, открыл тайник да и выгреб всю муку, которая нашлась там.
Когда хозяин увидел это, он решил отомстить Насреддину. Собрал всех богатеев села и сказал им:
— Этот злодей покушается на добро, добытое нами потом и кровью (Насреддин сказал бы: чужой). — Надо его убить.
И вот ночью, когда Насреддин и его мать спали, они забрались к нему на крышу и сбросили вниз огромный камень. Камень этот упал на мать Насреддина и убил ее, сам же Насреддин остался невредим. Наутро Насреддин встал, поплакал над телом матери и с трупом на плече отправился вон из аула, проклиная всех богачей села. А те смотрели, как он уходил, и говорили злорадно:
— Таскать тебе, не перетаскать. Жаль, что сам ты остался в живых. Ну, да ничего, дойдет и до тебя очередь.
А Насреддин шел все дальше и дальше, придумывая планы мести, один страшнее другого.
И вот дошел он до соседнего села, выбрал самый богатый дом и зашел туда. А труп матери он поставил на лестнице, подперев его палкой.
Это оказался дом муллы. Вскоре перед Насреддином положили хинкал*, и он стал есть: один вареник ест, другой за пазуху прячет. Хозяин дома, увидев это, удивился и спросил Насреддина:
— Зачем ты это делаешь? Ведь если не хватит, тебе положат еще и на дорогу дадут тоже.
— У меня на лестнице осталась мать, это я для нее запасаю, — ответил Насреддин.
Тогда хозяин послал свою дочь, чтобы она пригласила мать гостя. Девушка стала звать старуху, но та, разумеется, не откликалась.
Пришла дочь к отцу и говорит, что старуха не отвечает.
— Она у меня глухая, нужно потянуть ее за рукав, — сказал Насреддин.
Дочь хозяина опять пошла, потянула старуху за рукав, и та сразу же упала с лестницы. Девушка с плачем кинулась домой. Насреддин выбежал, посмотрел на труп матери и принялся плакать, причитать и проклинать этот дом. Хозяин перепугался, ему очень не хотелось, чтобы народ узнал о том, что в его доме — доме муллы — убили старуху, мать беззащитного странника. Он стал упрашивать Насреддина, чтобы тот не поднимал шума. За это он обещал ему хурджин* золота и дочь. Насреддин вначале сделал вид, что возмущен таким предложением, но потом дал себя уговорить и женился на девушке, а мать похоронил по адату* на кладбище.
И вот через несколько дней смотрят односельчане — едет на подводе Насреддин, и с ним сидит красивая девушка, которая оказалась его женой.
Удивились богатеи и спрашивают, откуда у него такая жена.
— А в их селе дают за трупы старух молодых девушек да золото впридачу, — отвечает Насреддин.
И тогда все богатеи, ненасытные в своей жадности, бросились по домам и стали убивать своих матерей-старух и, обгоняя друг друга, пустились в то село. Стали они ходить по селу и предлагать трупы в обмен на девушек и золото, но их высмеяли и прогнали из села, заявив, что у них и своих старух хватает.
Кипя от злости, вернулись богатеи в аул и в отместку тут же сожгли дом Насреддина. Погоревал Насреддин у пепелища, поплакал, а потом взял два мешка, запихал в их углы по нескольку кусочков золота, затем наполнил доверху углем и отправился вон из села. Прибыл он в аул, стоявший на берегу реки, увидел купавшихся ребят и подошел к реке. Снял он с осла мешки с углем и тоже пошел купаться. А ребята решили подшутить над ним и, взяв его мешки, вытряхнули их в реку. Вернулся Насреддин, поднял страшный шум, стал кричать, что в этом ауле, оказывается, живут разбойники. На его крик сбежались жители аула и стали спрашивать его, почему он так разгневался.
— А чего же вы хотите? Чтобы я радовался? — возмущенно отвечал Насреддин. — Ваши отпрыски, да накажет их Аллах, выбросили мое золото, и я теперь стал нищим. Погодите, я всему миру расскажу об этом разбое!
Дети стали говорить своим родителям, что в мешках был уголь.
— А мы сейчас проверим, — сказал один из стариков, — ведь должно же хоть что-то остаться в мешках.
Стали они вытряхивать мешки, и оттуда посыпалось золото.
Делать нечего, пришлось жителям аула собрать со всех дворов золото и отдать чужеземцу, чтобы он не ославил их аул.
И Насреддин вернулся в свой аул с двумя мешками золота. Как узнали об этом богачи, все побежали к нему и спрашивают, где он достал золото. А Насреддин им сказал, что в таком-то селе золото дают за уголь.
Обрадовались богатеи, сожгли свои дома и, нагрузив подводы мешками с углем, отправились в то село да еще похвалялись по дороге:
— Из его конуры только два мешка вышло, а вот мы привезем по целой подводе золота.
Пришли они в то село, стали предлагать уголь в обмен на золото, но жители села страшно рассердились и со словами: «Да вы что, издеваться пришли», — избили их и прогнали вон. Разъяренные, прибыли богачи в аул и решили тут же утопить Насреддина.
Схватили они его, посадили в мешок и потащили. А он из мешка стал говорить:
— О Аллах, сделай так, чтобы золото, которое я припрятал там-то и там-то, попало в руки хорошему человеку, который сотворил бы по мне молитву.
Как услышали это его палачи, бросили они мешок и пустились наперегонки к названным им местам. А в это время мимо проходил чабан с отарой овец. Удивился он и спрашивает:
— Скажи мне, добрый человек, за что тебя посадили в мешок и подвергают таким мучениям?
— Да вот они заставляют меня стать старостой, а я не хочу, — отвечал Насреддин.
— Так я хочу стать старостой, нельзя ли нам поменяться? — спросил чабан.
— Можно, — отвечал Насреддин.
Чабан развязал мешок, выпустил из него Насреддина и залез туда сам. Насреддин завязал мешок, взял в руки ярлыгу*, велел, чтобы чабан кричал «Хочу! Буду!», когда за ними придут, а сам ушел. Вскоре вернулись обманутые богатеи, готовые растерзать его, и потащили мешок, пиная его ногами. Бедный чабан кричал «Хочу! Буду!», а они еще больше возмущались и, восклицая «Так ты еще будешь!», снова били его. Так дотащили они его до моря и кинули вниз с обрыва. Когда они, довольные, что избавились от своего врага, подходили к селу, они увидели Насреддина. Удивились и перепугались они до смерти и спрашивают его:
— Откуда ты появился, да еще с овцами? Ведь мы слышали, как ты пузыри пускал.
А Насреддин засмеялся и говорит:
— Так это я овец считал, надо же было отобрать. Там только тысячами дают. Можете и вы пойти. На всех хватит.
Побежали они к морю и стали бросаться с обрыва, опережая друг друга. Если кто-нибудь из прыгнувших раньше долго пускал пузыри и булькал, оставшиеся говорили: «Он уже вторую тысячу считает», — и торопились прыгнуть сами, чтобы не отстать.
Так и попрыгали все они в воду и захлебнулись.
Вернулся Насреддин в аул, а жены богатеев решили отомстить ему за смерть мужей и схватили его, чтобы убить. Привязали они его к столбу и стали было бить, но рукам больно стало. И тогда они пошли в лес за палками. В это время в село пришел один балхарец с большой партией кувшинов. Идет он и видит привязанного к столбу человека. Подивился, подошел к Насреддину и спрашивает:
— За что тебя привязали, добрый человек, в чем твоя вина?
— Да вот, — отвечает Насреддин, — меня привязали женщины-вдовы. Они потеряли своих мужей и теперь хотят, чтобы я женился на них.
— Ради Аллаха, — говорит ему балхарец, — давай поменяемся: ты возьми моих коней и уходи, а я стану на твое место.
Насреддин согласился, взял коней балхарца, нагруженных кувшинами, а балхарец остался.
Вскоре прибежали из лесу с палками женщины. Подбежали они к нему и принялись бить, а тот кричит:
— Женюсь я на вас, женюсь!
А женщины еще больше разъярились:
— Каков наглец, погубил наших мужей да еще издевается над нами, на нашу честь покушается! — и забили беднягу насмерть.
А Насреддин, расправившись таким образом со всеми богатеями и обзаведясь еще золотом, лошадьми и овцами, счастливо зажил со своей молодой женой[282].
Однажды, когда ходжа понуро плелся куда-то по своим делам, на дороге ему повстречалась женщина.
— Откуда ты идешь, Насреддин? — спросила она.
— Из ада.
— Не встречал ли ты там моего сына?
— Видел, видел. Он ведь не расплатился перед смертью с долгами, поэтому вход в рай ему пока заказан.
— Сколько же он должен?
— Тысячу аспров, — ответил ходжа и добавил:
— Его жена уже в раю, а вот муж никак не может туда попасть.
— А когда ты снова отправишься в ад?
— Да прямо сейчас.
— Послушай, — воскликнула она, — возьми скорее у меня тысячу аспров и передай их моему сыну!
Вернувшись домой, женщина поспешила поделиться новостью с мужем:
— Из-за какой-то тысячи аспров наш сын не мог попасть в рай, мне пришлось передать их ему.
— С кем же ты послала деньги?
— С ходжой Насреддином.
Муж не стал медлить ни минуты и пустился в погоню. Но Насреддин вовремя заметил его и спрятался на мельнице.
— Мельник, — сказал он, — видишь, сюда спешит человек? Ему приказано тебя арестовать.
— Что же мне делать? — испугался мельник.
— Возьми мою одежду, мне дай твою, а сам залезай на дерево.
Едва мельник успел вскарабкаться на дерево, как прискакал муж. Он увидел переодетого Насреддина, который внимательно смотрел на дерево. Муж тоже поднял голову и увидел наверху мнимого ходжу. Он тут же слез с лошади, поручил ее «мельнику», сам разделся, чтобы не испачкаться, и полез на дерево. Недолго думая, ходжа схватил его одежду и сел на лошадь.
— Эй, приятель, — бросил он простаку перед тем, как ускакать, — неужели ты меня до сих пор не узнал?
Несчастному мужу пришлось оставить в покое мельника, слезть с дерева и голым пойти домой.
— Ну, — спросила его жена, — догнал ходжу?
— Догнал, — ответил он. — Оказалось, он сказал тебе чистую правду. Поэтому в благодарность я отдал ему лошадь и одежду[283].
Однажды ходжа Настрадин приехал в одно село и зашел на постоялый двор. Было очень холодно, но никто не уступил ему место у огня. Ходжа долго ждал, когда ему дадут погреться, потом ему это надоело, и он закричал:
— Эй, хозяин, отнеси-ка моему ослу порцию фасоли!
Хозяин понес ослу фасоль, и все бросились смотреть, как он будет ее есть. Вскоре хозяин вернулся и сказал, что осел отказывается от еды.
— Значит, он обиделся, придется мне съесть его ужин, — сказал Настрадин и подсел к огню.
Пришел Настрадин вечером домой и сразу почувствовал, что у соседей на ужин приготовлено что-то вкусное. Тогда он сказал жене:
— Давай выбежим на улицу. Я сделаю вид, что бью тебя, а ты кричи погромче.
Так они и сделали. На шум прибежали соседи и спросили:
— Настрадин, за что ты ее бьешь?
— Как же ее не бить? Я пришел с работы, а дома ни крошки еды.
— Оставь жену в покое, идите к нам, мы вас угостим пирогом.
Ходжа с женой пришли к соседям. Настрадин сразу сел поближе к пирогу и стал потихоньку отщипывать кусочек за кусочком. К тому времени, как их пригласили за стол, он съел уже порядочный кусок. Хозяйка поняла, в чем дело, и поставила пирог обкусанным концом к ходже. Тогда он посмотрел на жену и сказал:
— Как же я тебя ненавижу! С удовольствием голову бы тебе открутил: вот так.
И он повернул блюдо нетронутой стороной к себе[284].
Зная, что в одном доме справляют свадьбу, ходжа взял бумажку и, положив ее в конверт, пришел и стал стучать. Когда у него спросили: «Что тебе нужно?» — он ответил:
— Я принес письмо хозяину дома.
Слуга впустил его, и ходжа, подавая хозяину бумагу, уселся за стол и принялся уплетать.
— Да ведь бумажка-то пустая! — заметил хозяин.
— Ну, вы извините, — сказал ходжа, — нужно было спешить, оттого там ничего и не написано[285].
Насреддин собрался продавать свой дом, но с условием, чтобы в купчей было оговорено, что гвоздь, вбитый в стену большой комнаты, остается за ним, что новый хозяин дома не имеет на гвоздь никаких прав и Насреддин может распоряжаться им по своему усмотрению.
Покупатель счел Насреддина чудаком, согласился с этим условием, и Все это занесли в купчую.
Прошло несколько лет, Насреддин не напоминал о гвозде. И вот хозяин дома вздумал женить сына и устроил угощение. В самый разгар пира Насреддин постучал в дверь. Когда открыли, то увидели Насреддина, который волочил на веревке полусгнивший труп осла. Гости были поражены, а хозяин дома разгневался, стал кричать на Насреддина. Тот спокойно сказал:
— У меня пал осел. Я приволок его, чтобы содрать шкуру на своем гвозде. У вас нет прав жаловаться и протестовать. Загляните-ка в купчую на дом!
Ради сохранения чести дома хозяин решил выпроводить Насреддина любой ценой. Он угостил его сладостями, заплатил половину стоимости дома и только так отделался[286].
В жаркий день помещик Абдуджаббар Бий обходил в сопровождении своего слуги Афанди свои владения. Дойдя до большого арыка, он захотел искупаться и приказал:
— Посиди на бережку, посторожи мою одежду.
Конечно, Афанди тоже с удовольствием поплескался бы в прохладной воде, но ничего не поделаешь, — как ослушаться всесильного бая? А Абдуджаббар наслаждался купанием и нескоро вылез на берег. Когда помещик одевался, Афанди сказал:
— Ваша милость, ваши деньги, что были у вас в кармане камзола, кончились.
— Что такое? — рассвирепел бай. — Кто позволил тебе трогать мои деньги?
— Простите, когда вы нырнули, я очень испугался, подумав, что вы изволили утонуть. И я дал проезжавшему на коне джигиту золотую монету, чтобы он скорее скакал в кишлак и привел на помощь.
— В кошельке было четыре золотых. Где оставшиеся три?
— Извините, когда вы вынырнули, я послал другого джигита, чтобы он остановил первого. И второму джигиту пришлось тоже дать монету.
— Проклятье, а где два золотых?
— Подумав, что вы тонете, я дал Аллаху обет пожертвовать, если вы спасетесь, на благоустройство мечети Дагбида[287] один золотой.
— А где же последний?
— Пока я хожу, вожусь тут с вами, я потерпел убыток на золотой и потому решил удержать из вашего кошелька оставшуюся монету…
Однажды градоначальник поручил Насреддину продать на базаре десять ослов и купить на вырученные деньги одну лошадь. Выслушав наставления, оджа оседлал одного из ишаков, сел на него верхом и погнал весь табун в соседний город […][288].
Приехав в город, он вывел ослов на базар и вскоре, найдя покупателя, продал все стадо за очень хорошие деньги… А сам пошел прогуляться по базару. Видит: едет верхом на лошади старый богач — кадий* из дальней деревни.
— В какие края, эфенди*, направили вы стопы свои? — поинтересовался оджа.
Кадий назвал город, в котором жил оджа.
— Ах, добрый человек, — обрадовался Насреддин. — А я как раз туда. Возьми-ка меня с собой, подвези маленько. Ноги мои совсем уж не ходят, а я не тяжел, посижу позади тебя, и да вознаградит Аллах твою доброту самыми пышными хоромами в своем эдеме.
Кадий хотел было выругать оджу, но потом решил, что лишний голос перед Аллахом ему не помешает, придержал коня и позволил Насреддину усесться за своей спиной…
Когда до родного города оставалось не более полуверсты, Насреддин сказал кадию:
— О благочестивый праведник! Нет слов, чтобы передать тебе всю мою благодарность, но позволь мне еще раз попросить тебя. Я боюсь ехать сзади. Неровен час — упаду. Посади меня, добрый человек, впереди себя, и да вознаградит тебя Аллах лучшими гуриями* своего сада.
Внял богач и этой просьбе, придержал коня и пересадил Насреддина, куда ему хотелось.
Въехали в город — навстречу градоначальник.
— А, Насреддин-оджа. Ну как, продал ослов, купил лошадь?
— А. как же, разве не видишь? — ответил Насреддин.
Потом обернулся к сидящему позади кадию и как ни в чем не бывало сказал:
— Ну приехали. Слезай с коня, да благодари, что подвез тебя. Платы мне не надо.
— То есть, как это слезай? — поразился кадий. — Я внял твоим мольбам и посадил тебя, а ты вот что?
— Ах, ты еще и плутовать вздумал? — закричал Насреддин. — Убирайся скорее, пока я не рассердился. Ишь, шельма!
— Чтоб и ноги твоей здесь не было! — рассвирепел градоначальник и схватил кадия за шиворот.
Кадий развернулся и ударил градоначальника. Тот — его. Началась драка. Насреддин не стал дожидаться, чем кончится свалка двух богачей, сунул уздечку лошади в руку градоначальника и спокойно пошел домой с вырученными деньгами в кармане.
Жена послала Насреддина Афанди взять в долг льняного масла. Но лавочник отказал. Тогда Афанди незаметно унес его кота.
— Вы что, ума лишились? — сказала жена, увидев его с котом за пазухой. — Я вас послала за маслом, а вы мне несете кота!
— Молчи, жена, потерпи. Бог послал нам кота, может быть, и масло пошлет!
Не успел Афанди это сказать, как раздался стук в дверь. Оказалось, что пришел лавочник.
— Я не люблю шутки шутить, — сказал он. — Отдайте мне моего кота. Дети видели, как вы прятали его за пазуху.
— А я только что собирался его придушить…
— Да за что же?
— Если имеете кота, то держите его на привязи. Повадился он ходить в наш дом и вчера опрокинул целую чашку с льняным маслом. Вот посмотрите, ничего не осталось. Я не успокоюсь, пока не придушу этого разбойника.
— Ну хорошо, я дам вам фунт масла. Только отдайте кота. Так Насреддин раздобыл масла.
У Насреддина было несколько овец. Зима выдалась суровая, кормов не хватало. Вдоволь кормов было только у аульного муллы. Насреддин пошел к мулле и сказал ему:
— Дорогой мулла, я уже стар, скоро умру. Возьми себе моих овец, а когда я буду умирать, прочти надо мной отходную молитву.
Мулла согласился, и Насреддин пригнал своих овец к нему во двор.
Наступила весна. Однажды Насреддин взял свою сумку, пришел к мулле и сказал ему:
— Мулла, я отправляюсь в дальний путь, ты должен поехать со мной.
— А я зачем поеду? — удивился мулла.
— Может быть, я по дороге умру, а ведь ты должен читать надо мной отходную молитву.
Мулла рассердился.
— Возьми своих овец! — сказал он и отдал их Насреддину.
А Насреддину только этого и надо было[289].
Как-то Молла остался без денег. Как ни старался он что-либо заработать, у него ничего не выходило. Потеряв всякую надежду, печальный, расхаживал он по базару, и вдруг увидел, что охотник продает двух зайцев. Он обрадовался, подошел к охотнику, купил на последние гроши обоих зайцев и принес их домой.
Жена спросила:
— Что это такое?
— Молчи, жена! — ответил Молла. — Это западня для денег. Сегодня с ее помощью я как-нибудь общипаю городского правителя.
— Как это?
— Вот посмотри! Одного зайца я привяжу здесь. Ты приготовишь хороший плов, принесешь с нашей бахчи одну-две спелые дыни и будешь держать все наготове. А дальше уж дело не твое.
Жена начала готовить плов, а Молла, привязав одного зайца в комнате к столбу, другого взял с собой и пошел прямо к правителю города.
Поздоровавшись с ним, Молла сказал:
— Господин правитель, у меня есть хороший заяц, я трудился несколько лет и научил его говорить. Теперь, правду сказать, дела мои плохи, и я вынужден продать его. Но я не хочу, чтобы он достался плохому человеку, и поэтому принес его тебе. Если хочешь — купи.
Правитель посмотрел на зайца и спросил:
— То есть, как это научил говорить?
— Он понимает все, что бы я ему ни сказал, а потом идет и передает жене.
Правитель не поверил.
— Этого не может быть.
— Проверить нетрудно, — ответил Молла. — Хочешь, сделаем это сейчас.
Правитель согласился.
Молла нагнулся и сказал на ухо зайцу:
— Пойдешь домой, скажешь жене, чтобы она приготовила хороший плов и купила одну-две дыни. Сейчас мы с правителем придем домой. — Сказав это, Молла выпустил зайца, и тот убежал.
Побеседовали они немного, и Молла предложил:
— Вставай и пойдем.
Правитель с Моллой пришли к нему домой и увидели, что плов уже на очаге, дыни в углу, а заяц привязан к столбу.
Молла, кивнув на зайца, спросил жену:
— Жена, заяц пришел?
Та сразу смекнула, в чем дело, и ответила:
— Пришел. И я сделала все, что ты велел.
— За сколько же ты продаешь своего зайца? — спросил правитель.
Они долго торговались, и Молла продал зайца за дорогую цену.
Но дело обернулось не так, как думал Молла. Правитель захотел тут же дать зайцу поручение, отвязал его от столба и сказал ему на ухо:
— Пойдешь сейчас ко мне домой и передашь жене, чтобы она приготовила что-нибудь вкусное. Вечером мы придем с Моллой.
Сколько Молла ни уговаривал правителя отложить это дело на завтра, правитель не соглашался:
— Нет, я должен сегодня же угостить тебя хорошим ужином.
Он выпустил зайца, и тот исчез в одну минуту.
Обрадованный правитель сел и сказал:
— Давай сейчас поедим плов, а ужинать будем у нас.
Подали плов, а Молла задумался, что он будет делать вечером.
Наступил вечер. Молла всячески старался отвязаться от правителя и на несколько дней куда-нибудь скрыться, но тот не отставал и чуть ли не насильно повел его к себе домой. Пришли они и увидели, что жена правителя гуляет по саду со своими служанками.
— Жена, — спросил правитель, — заяц пришел?
— Какой заяц? — удивилась жена. — Что за заяц?
— Как? Разве заяц не пришел к тебе и не сказал, что сегодня вечером у меня гость?
Жена правителя попятилась от него, решив, что муж спятил с ума, и спросила:
— Что за заяц? Не заболел ли ты?
Правитель рассказал ей все. К счастью, она была еще глупее мужа и начала сетовать:
— Ах, как жаль! Какой, оказывается, был хороший заяц! Если бы у нас был такой заяц, который быстро мог передавать мне, что сказал ты, и тебе — то, что сказала я, то мне бы завидовали все женщины! Куда же ты девал его?
— Послал его домой, чтобы он передал тебе то, что я сказал, — ответил правитель.
Они с женой заспорили, а Молла все думал, как ему вывернуться. Правитель заметил, что Молла задумался, его взяло сомнение, и он спросил:
— Ну, Молла, скажи, где же этот заяц?
А жена правителя тут же перебила мужа:
— А вдруг заяц не узнал наш дом и пошел в другое место?
Ее слова натолкнули Моллу на счастливую мысль.
— Хорошо, господин правитель, — быстро спросил Молла, — когда ты посылал его, сказал ему, где ваш дом?
— Нет, — ответил правитель, — как раз об этом я и не подумал.
Жена накинулась на правителя:
— Ты всегда был глупцом. Упустил из рук такого удивительного зайца[290].
Однажды ходжа Настрадин вышел на дорогу и стал продавать горшки. Развел в яме огонь так, чтобы его не было видно, поставил над ним горшок и стал готовить еду. Проезжал мимо купец, изумился и воскликнул:
— Какой у тебя горшок — сам готовит! Сколько попросишь за него, столько и заплачу. Пусть он мне в пути варит еду.
Настрадин назвал цену, купец заплатил и уехал. На следующий день достал он свою покупку и принялся готовить. Только без огня ничего у него не получилось. Но где же купцу теперь было искать Настрадина?
Один богатый крестьянин нанял Насреддина в чабаны и дал ему пасти сорок одну овцу. Оджа пас их всю зиму. Однажды он зарезал овцу и съел. А потом решил вообще не отдавать овец хозяину: все равно они нажиты нечестным путем.
Повесил Насреддин через плечо шкуру зарезанной овцы и пошел к богачу.
— Ну как мои барашки? — спрашивает тот.
— Несчастье случилось! Молнией убило сорок овец.
— Ой, алла! А где же сорок первая?
— Разве не видишь на моем плече ее шкуру?![291]
Приятель Афанди стал правителем соседнего города. Через несколько лет Афанди отправился навестить друга.
Поставив угощение на стол, хозяин засыпал гостя вопросами. И тот не только поесть, но и отвечать-то не успевал.
— Все ли благополучно в моем доме? — спрашивал правитель.
— Аллах милостив, в твоем доме все благополучно, — отвечал Афанди.
— Как чувствует себя мой сын?
— Прекрасно!
— Как чувствует себя моя жена?
— Превосходно!
— Как чувствует себя моя собака?
— Очень хорошо. В дом никого не пускает.
— Как моя лошадь?
— Замечательно! Все завидуют, что у тебя такая хорошая лошадь.
Афанди изрядно надоели расспросы. Глотая слюнки, он тоскливо поглядывал на расставленные перед ним яства. А хозяин все не унимался:
— Не похудела ли моя собака?
И решил тогда Афанди обхитрить хозяина:
— Подохла в день моего отъезда, — ответил он, слукавив.
— Отчего же? — удивился друг.
— Подавилась костью твоей лошади.
— Лошадь тоже пала? Отчего же? — не на шутку испугался Друг.
— Надсадилась, когда везла гроб твоей жены на кладбище, — еще злее сказал ходжа.
— Что ты говоришь? Значит, и жена скончалась? Почему?
— С горя. О сыне много тосковала.
— О Аллах всемогущий! Что же случилось с сыном моим? Неужели он умер?
— Конечно, когда обвалился ваш дом, его придавило стенкой!
— Значит, у меня ничего не осталось: дом разрушен, жена и сын умерли, лошади нет, собака издохла!..
В горе друг Афанди бросился ниц и стал горько плакать. А ходжа тем временем придвинул к себе поближе блюда и стал за обе щеки уплетать угощение[292].
Насреддин проходил через перекресток. Видит: несколько стражников собрались вместе и громко спорят о чем-то. Он решил воспользоваться случаем и посмеяться над ними. Вытащил несколько монет, позвенел ими и громко крикнул:
— Возьмите себе эти монеты! Поделите поровну! — и спрятался в стороне.
Стражники бросились делить деньги, которых и в помине не было, и лупить друг друга. Насреддин же посмеялся над ними и пошел своей дорогой[293].
Однажды у ходжи Настрадина кончились деньги. Поставил он на базаре палатку, сделал в ней вход и выход, положил внутри черепаху и прикрыл шапкой. Сам встал у входа и закричал:
— А вот цирк из далекого города. Заходите и смотрите!
Сбежались люди, заплатили деньги, зашли в палатку, глядь — а внутри ничего нет. Подняли они шапку, увидели черепаху и вышли. Стоявшие снаружи спросили:
— Интересный ли цирк?
А выходившие ответили:
— Очень интересный, пойдите и вы посмотреть.
Ходжа Настрадин собрал много денег и ушел, а люди так и не поняли, зачем надо было ходить в этот цирк.
В махалле*, где жил Афанди, один бездельник и задира никому не давал покоя. Он приставал ко всем и даже избивал ни в чем не повинных людей. Однажды он швырнул камнем в Афанди и разбил ему голову. Мудрец не стал поднимать крик и звать на помощь, а, подозвав бездельника, дал ему одну таньгу.
— Почему ты дал мне таньгу? Ты смеешься надо мной.
— Нет, — ответил мудрец, — я только пожалел тебя.
— Почему? — удивился бездельник.
— Столько ты потратил усилий, чтобы бросить камень в такого бедняка, как я, который и смог тебе дать какую-то таньгу. Вот бросил бы ты камень в богача или вельможу, и тот, наверное, не пожалел бы и червонца, чтобы откупиться от твоей назойливости.
Бездельник тут же запустил булыжником в проезжавшего на дорогом коне старейшину местного базара. Бездельника немедленно схватили и всыпали ему сто плетей.
Ученики медресе*, в котором учился в молодости Насреддин Афанди, часто собирались по очереди друг у друга провести вечер, спеть песню. Но в их веселую и дружную компанию затесался один нахальный певец-любитель. Это был неприятный мулла с голосом, похожим на скрип поломанной арбы. К тому же все знали его как доносчика.
— Хорошо бы избавиться от него! — говорили между собой друзья.
— Предоставьте это мне, — сказал Афанди.
— А сумеете? — спросили у него друзья.
— Попробую.
Утром Насреддин Афанди приходит к этому мулле в келью и говорит:
— С вас, приятель, магарыч причитается.
— За что же?
— Не за плохую весть, конечно. Вас хотят избрать казием. Вчера говорили об этом на собрании великих мира сего.
Мулла чуть разума не лишился от радости. Занять должность казия было вершиной его желаний. Щедро угостив Афанди, на прощание мулла попросил его:
— В наше время у всех больше недругов, чем друзей. Пусть эта приятная новость останется пока между нами.
Спустя два дня Афанди приходит к нему и говорит:
— Большинство баев за то, чтобы выбрать вас казием, но нашлись два-три из них, которые говорят: «Этот мулла, оказывается, певец. Какой из певца казий?». Поэтому они против вас.
— Афанди, вы умный юноша. Дайте совет!
— Нет ничего проще! Возьмем с собой трех свидетелей и пойдем к казию. Там вы принесете клятву на Коране, что петь больше нигде и никогда не будете. Клятву вашу запишут на бумаге, а я эту бумагу покажу всем!
Клятва была принесена. Спустя несколько дней Афанди сообщил мулле:
— Не вышло, знаете ли… Выбрали другого, у того рука оказалась сильнее…
— Что же это такое, Афанди? Тогда я снова буду петь.
— Извините, друг. И не думайте об этом! Вы на Коране поклялись! Разве не знаете, что бывает с клятвопреступником?..
Насреддин пришел в гости к одному щедрому богачу. Тот захотел сделать приятное для Насреддина и спрашивает:
— Чего бы ты от меня хотел?
— Дай мне сто двадцать тысяч динаров*, по числу пророков, — попросил Насреддин.
— Согласен, — отвечал богач, — ты называй пророков, а я буду платить динар за каждое имя.
И Насреддин начал перечислять пророков, начиная от Адама, но больше двадцати пяти назвать не смог. Богач дал за них двадцать пять динаров. Как ни пытался Насреддин вспомнить другие имена, ничего у него не вышло, и тогда он сказал:
— Фараон, Немрод, Шаддад…[294]
— Но они ведь не пророки… — пытался возразить богач, но Насреддин перебил его:
— Странный ты человек! Они притязали на божеские почести, а ты даже за пророков их не считаешь!
Богач дал Насреддину еще три динара и решил не связываться с ним.
— Афанди, если хочешь посмотреть чужие страны, поехали с нами, — предложили как-то купцы. Обрадовался ходжа, занял у соседа лошадь, поехали.
Вечером остановились на ночлег, коней пустили пастись. Утром Афанди очень расстроился: среди косяка лошадей он не мог отличить той, на которой приехал. Чтобы скрыть свой конфуз, ходжа пустился на хитрость. Взял ружье, зарядил и пошел к табуну со словами:
— Говорят, среди наших лошадей затерялась чужая. Пойду пристрелю ее.
Услыхав это, купцы бросились к табуну, каждый спешил отвести подальше свою лошадь. Осталась стоять только одна. Афанди сразу вспомнил, что на ней-то он и приехал[295].
Собрались дети на берегу реки и, спустив ноги в воду, шумели: «Где мои ноги?» — говорил один. — «Нет, это нога Хюсейна». — «Ну наши ноги теперь перемешались; говорил вам, чтобы не спускали ноги в воду». — «Ну как мы теперь найдем наши ноги?» И так далее, и так далее. Мимо проходил ходжа. Услыхав разговор детей, он сказал:
— Постойте, дети, я сейчас верну каждому его ноги и накажу того, кто поднял эту суматоху.
И как хватит палкой, бывшей у него в руке, по ногам, так ребята все разом вытащили ноги из воды[296].
Насреддин почти ничего не зарабатывал на жизнь. Жене стало невмоготу его безделье, и она сказала:
— Отныне я не буду впускать тебя в дом, если ты не будешь приносить каждый день двадцать динаров.
Насреддину ничего не оставалось, как выйти на улицу. До самого захода солнца он рыскал в поисках денег, но так и не раздобыл ни гроша. Вечером Насреддин не посмел пойти домой, забрел в развалины неподалеку, примостился в уголке и стал размышлять о своей горькой судьбине. Вскоре туда же вошел нищий, сел в сторонке, отдохнул немного, снял со спины котомку, поставил перед собой, зажег светильник, взял кусок воска, слепил фигурку, поставил перед собой, назвал Адамом и произнес такую речь:
— Господь сотворил тебя, поместил в раю, предоставил в твое распоряжение все блага. Он наложил на тебя только один запрет — не есть пшеницу. Но ты не послушался и поел пшеницы, и бог изгнал тебя из рая в этот мир. Мы, твои потомки, покуда живы, должны скитаться в поисках куска хлеба, страдая и мучаясь. А после смерти нас карают за земные грехи.
Нищий закончил, схватил посох, ударил фигурку Адама и разбил ее. Потом он слепил вторую фигурку, нарек ее Евой и обратился к ней с такими словами:
— О Ева! Ты презрела райские блага и заставила Адама съесть пшеницу. А кончилось это тем, что от вас пошел род человеческий. Ты — причина людских несчастий и бед.
Затем ударил посохом и разбил фигурку Евы.
После этого нищий слепил еще одну фигурку, назвал ее шайтаном и сказал:
— Эй, проклятый дьявол! Ты был самым близким к Аллаху, но преступил дозволенную черту, нарушил веления бога и не поклонился Адаму, за что Аллах вверг тебя в самые низшие слои ада. Ты ввел Адама во искушение и подстрекал его съесть пшеницу. А теперь не оставляешь в покое потомков Адама и постоянно ввергаешь их в соблазн.
Затем он схватил посох, ударил им по фигурке и разбил ее.
Так нищий лепил фигурки и пророков, и святых, находил для каждого какую-либо вину и разбивал. Наконец он назвал слепленную фигурку всевышним господом, стал упрекать его во всех смертных грехах, схватил посох и собрался было разбить фигурку, но тут Насреддин вдруг закричал:
— Погоди, мне надо получить с него свои двадцать динаров, а потом уж можешь делать с ним что тебе угодно! Если же ты поторопишься, то я сдеру свои двадцать динаров с тебя, иначе ведь жена не впустит меня домой!
Нищий испугался и убежал, оставив на месте свою котомку. Насреддин же завладел всем имуществом нищего, нашел среди его барахла пятьсот динаров и пошел домой.
Когда Насреддин постучался в дверь, жена из-за двери сказала:
— Если принес двадцать динаров, то впущу, а не то — ступай куда глаза глядят.
— Дура ты! — закричал Насреддин. — Скорей открывай, я принес не двадцать, а целых пятьсот динаров.
Открыла жена дверь и увидела, что он говорит правду. Спросила она:
— Как ты раздобыл эти деньги?
— Благодаря тому, что я спас бога, — отвечал Насреддин и рассказал ей о том, что случилось. Жена впредь не требовала от него приносить деньги ежедневно, так как убедилась, что бог не оставит Насреддина в беде.
Был у ходжи Настрадина работник. Раз сели они есть. Работник ел мясо, а Настрадин хлебал суп. Работник спросил его:
— Хозяин, почему ты ешь один суп?
Ходжа ответил:
— Что я дурак, что ли, чтобы есть мясо? Суп ведь останется, а мясо пропадет.
— Как это?
— А вот посмотри.
Зачерпнул ходжа ложкой немного супа, плеснул на стену, суп там и остался. Бросил об стенку мясо — оно упало на землю.
Сели они опять есть, теперь работник хлебает суп, а Настрадин уплетает мясо.
— От мяса ведь можно ослабеть. Я хозяин и не работаю, пусть лучше я ослабею. А тебе надо есть суп, чтобы было больше сил.
Купив на базаре отличный кусок баранины, Афанди принес его домой в мешке.
— Что ты там купил? — спросила жена спросонок.
— Кусок льда, — сказал Афанди, — положи его в подвал.
Ночью кошка разнюхала, где лежит мясо, и съела его.
На следующий день Афанди пошел в погреб и видит — мясо пропало.
— Жена, — закричал он, — а куда ты дела мясо?
— Разве в мешке было мясо? — удивилась жена. — Ты же сказал, что там лед.
— Я сказал, что там лед, чтобы кошка не узнала.
Мулла Насреддин, чтобы избавиться от бегавших за ним детей, сказал:
— На кладбище халву раздают.
И дети, поверив ему, побежали на кладбище. Когда он увидел, что все бегут на кладбище, то подумал: «Если бы там ничего не давали, то они не пошли бы» — и, говорят, сам побежал за детьми[297].
Однажды ходжа выдавал себя за пророка. Некто одноглазый вздумал его разоблачить.
— Если ты пророк, докажи это! — потребовал он. — Соверши чудо!
— Пожалуйста, — отвечал ходжа. — Сейчас же, не сходя с места, я вырву у тебя твой единственный глаз и уговорю Аллаха сделать тебя снова зрячим.
— Не надо, не надо! — испугался одноглазый. — Теперь я и так верю, что ты пророк.
Как-то вечером повздорил Насреддин с женой.
— Поистине, — говорит, — я был слеп, когда женился на такой уродине.
— Это я-то уродина? — возмутилась жена (она-то умела задать жару). — Сова тоже находила изъяны у жаворонка. На себя посмотри! С какой стороны ни глянешь — вот урод так урод!
Гордость Насреддина была уязвлена, и он решил во что бы то ни стало найти средство, чтобы похорошеть. Разузнали об этом цыганки, пришли к нему и сказали, что могут за час сделать его таким красавцем, таким молодцем — сам себя не узнает. Насреддин обрадовался и обещал, что сделает все, как они скажут.
На другой день он встал пораньше, отослал из дому прислугу, жену отпустил к ее матери, сам сел у порога и стал ждать цыганок. В девять часов они пришли, стали водить вокруг него хоровод, заговаривать ему зубы, уверять, что он сегодня же станет красавчиком, пусть только слушается их во всем. Он этому обману и поддался. Велели они ему принести в дом большую бочку, забраться под нее, сказали, что сами станут ходить вокруг и читать заклинания.
Он их послушался, залез под бочку, а цыганки сверху положили еще несколько тяжелых камней, стали водить вокруг нее хоровод и бормотать заклинания. А другие под шумок обчистили в это время в доме все углы, взяли что только могли и в комнатах, и в кухне, потом тихонько ушли — и были таковы.
Услышал Насреддин, что стало тихо, закричал, чтоб цыганки подняли бочку и выпустили его. В ответ ни звука. Попробовал он выбраться из-под бочки — не тут-то было. Пришлось ему ждать, пока кто-нибудь вернется домой.
А жена и слуги пришли только вечером. Видят, весь дом перерыт и разграблен. С большим трудом отвалили они с бочки камни. Насреддин выбрался еле живой — все-таки весь день провел без еды и воздуха. Смотрит: все лучшие вещи из его дома исчезли, цыганок и след простыл, а он каким был, таким и остался.
Наступил месяц уразы*. Чтобы правильно сосчитать дни этого месяца, Эпенди решил: «Возьму-ка мешочек и буду каждый день бросать в него по одному камешку. Когда наберется тридцать штук, я перестану поститься и справлю праздник». Он нашел мешочек и стал бросать в него по камешку в день. Дочь Эпенди заметила это и однажды бросила в мешочек целую горсть камешков.
Соседи Эпенди спросили его как-то:
— Какое сегодня число?
— Подождите немножко! Я сейчас посмотрю, — ответил он и удалился.
Придя в дом, Эпенди сосчитал камешки. Их оказалось ровно сто двадцать. «Если я им скажу правду, они сочтут меня ненормальным, лучше назову число поменьше», — решил он.
— Сегодня 45-е число, — объявил он, вернувшись.
— Эпенди, да ведь в месяце всего тридцать дней! Как же может быть 45-е число? — спрашивают его.
Тогда Эпенди сказал:
— Ба, это я еще уменьшил, а если бы вы сами сосчитали, сколько камешков в мешке, то узнали бы, что сегодня 120-е число![298]
Однажды ходжа Насреддин пришел в Скутари[299]. На окраине города он увидел играющих детей. Когда ходжа приблизился к ним, они обступили его и спрашивают:
— Куда идете, господин?
— В город, — ответил ходжа Насреддин. — Не подскажете ли вы мне, дети, что можно у вас здесь купить такого, чтобы и денег много не потратить и сытым быть?
А дети в ответ:
— Иди, господин, на бойню, купи там бычьих кишок, содержимое съешь, а кишки потом хорошенько промой и продай на базаре. Тогда и сыт будешь, и с прибылью.
Услышал Насреддин такие детские речи и думает про себя: «Пожалуй, в Скутари мне ничего не светит. Если дети здесь таковы, то каковы же взрослые? Лучше держаться отсюда подальше».
И пошел своей дорогой.
Однажды Мулла Насреддин привел на базар для продажи молодого бычка. Ремесленники захотели над ним подшутить. «Давайте скажем ему, — решили они между собой, — что его бычок — это лошадь».
Так они и сделали. Надели на бычка уздечку и посадили Муллу на бычка верхом. Но бычок не был приучен к верховой езде и скинул Муллу на землю.
Люди стали смеяться над Муллой. А он сказал:
— Я-то знаю, что мой бычок родился в моем доме. Это вы выдумали, что он лошадь. Я же с самого начала говорил, что мать его стоит в моем доме и сам он родился там же[300].
Однажды ходжа отправился по делам и заблудился.
— Брат, — спросил он у прохожего, — не видал ли ты моего дома?
— Видел, конечно видел, — ответил тот. — Его утащил какой-то костлявый дервиш.
Ходжа тут же понял, что речь идет о некоем Баба-Султане, и побежал туда, где жили дервиши.
— Не встречался ли вам мой дом? — спросил он.
— Его приносили сюда, — последовал ответ, — но уже вернули на место.
Обрадованный ходжа хотел тут же уйти, но дервиши уговорили его переночевать у них. Пока Насреддин спал, они отрезали ему бороду и сбрили волосы. На рассвете бедняга встал и, ничего не заметив, отправился в обратный путь. По дороге, однако, ему встретился фонтан, он посмотрел в воду и не узнал собственного отражения.
— Эти плуты подменили меня! — воскликнул он. — Пока я спал, они положили в мою постель какого-то путника.
Побежал ходжа к дому.
— Жена! — закричал он, входя к себе. — Меня подменили! Нет ли у тебя каких-нибудь новостей обо мне? Слава Аллаху, хоть дом они вернули на место!
Насреддин велел жене:
— Я пойду в баню помыться, а ты приготовь вкусный обед.
Жена приготовила обед, но неожиданно приехал гость, и они, не дожидаясь Насреддина, съели все, что было. После полудня вернулся Насреддин и попросил жену принести поесть, а жена говорит ему:
— Ты устал, поспи пока, а потом поешь.
Насреддин послушался жену, прилег, а жена, как только он уснул, собрала со дна кастрюли остатки и намазала ими губы, усы и бороду мужа. Когда Насреддин проснулся, он опять попросил есть, а жена отвечает:
— Какой же ты рассеянный. Ведь не успел еще губы вытереть от обеда!
Насреддин потер рукой около рта — и правда, на губах у него крошки и сало.
— Наверное, — сказал Насреддин, — у меня сегодня хороший аппетит. Ну принеси хотя бы кусочек хлеба, хочу заморить червячка.
Шел однажды Насреддин по дороге, увязался за ним молодой цыган и стал выпрашивать у него хоть что-нибудь. Ходжа цыган терпеть не мог, он шел себе, не оборачиваясь, и раскошеливаться вовсе не собирался.
— Эй, господин, — крикнул наконец цыган, — дай мне хоть монетку, а то я такое сделаю, чего никогда не делал.
Ходжа обернулся, кинул ему монетку, а потом спрашивает:
— Что же такое ты собирался сделать?
— Эх, господин, — отвечал цыган, — если бы ты ничего не подарил мне, пришлось бы мне взяться за работу, а этого я еще никогда не делал[301].
Купив на базаре фунт орехов и завязав их в платок, Насреддин Афанди отправился домой. По дороге встречный мальчик вежливо поклонился ему, сказав: «Ассалам алейкум!» Вежливость мальчика умилила Афанди, и он дал ему один орешек.
Мальчик подумал: «Чудно! Неужели каждому, кто поклонится Афанди, он дает по ореху? Скажу своим товарищам, пусть и они полакомятся!» Один за другим стали попадаться Афанди мальчишки. Все они отвешивали ему вежливые поклоны, за что мудрец каждому давал по ореху. Раздав все орехи, Афанди встретил у мечети имама, который тоже поздоровался с ним.
— Простите, орехов у меня больше не осталось! — смущенно сказал ему Афанди.
Ходжа наловил перепелов, ощипал их, зажарил и, закрыв кастрюлю крышкой, пошел звать гостей, чтобы заткнуть рот всем, кто называл его плохим охотником. Тем временем пришел кто-то к нему и, взяв жареных перепелов, положил вместо них живых, а сам ушел. Собрались приятели; ходжа поставил кастрюлю на стол, и только поднял торжественно крышку, перепела встрепенулись и улетели. Ходжа, удивленный, смотрел, разинув рот, а потом произнес:
— Господи, предположим, ты возвратил перепелам жизнь и возвеселил миловидные создания. Ну а мое масло, соль, перец, специи, дрова, деньги и труды мои — с кого мне все это взыскать?[302]
Насреддин Афанди пахал свое поле и вдруг наткнулся на кувшин, наполненный золотом. По шариату*, половину найденного клада надо было отнести казию для передачи в сокровищницу эмира. Захватив кувшин, Афанди пошел домой, чтобы переодеться в чистое платье. Пока он надевал халат и чалму, жена его заглянула в кувшин, высыпала червонцы, а вместо них наложила галек. Афанди ничего не заметил и, взяв кувшин, пошел к казию.
— Где ваши весы, ваша милость? — закричал Афанди, запыхавшись входя в канцелярию. — Давайте делить пополам!
Обрадованный казий приказал принести весы и собственноручно начал класть на чашу гири.
— Высыпайте! — сказал он Афанди.
На чашу весов посыпались гальки.
— Что это значит?! — угрожающе закричал казий.
Афанди сразу заподозрил жену, но, не теряя достоинства, заявил:
— Ничего, ничего, ваша милость, взвешивайте! Мне понадобились разновесы, и я хочу выверить у вас вес этих галек[303].
Насреддин гулял в саду. Перед ним прошмыгнул заяц, он изловчился и поймал его, бросил в сумку и понес домой. По пути Насреддин рассуждал: «Это — редкий зверь, такого в наших краях не бывает. Я, по крайней мере, не видел. Его можно продать дорого». И он заспешил домой. Дома Насреддин отдал жене сумку и наказал:
— Смотри не развязывай, а то убежит. Я пойду приведу покупателей, и мы выручим большие деньги.
Как только Насреддин ушел, любопытство разобрало жену, ей захотелось узнать, за что же муж выручит большие деньги. Она развязала сумку, заяц выскочил — и был таков. Жена от страха перед Насреддином взяла малую меру для зерна, положила в сумку вместо зайца и туго завязала снова.
Спустя час Насреддин вернулся с пятью богатыми купцами. Он ввел их в комнату для гостей, все чинно расселись. Насреддин разжег их любопытство разговорами о диковинном звере, пошел, принес сумку, развязал и опрокинул. Оттуда выпала малая мера для зерна. Насреддин остолбенел на миг, а потом говорит:
— Это — малая мера зерна, треть мана*[304].
Однажды Молла пошел со своими друзьями на реку ловить рыбу. Молла клал пойманную рыбу в припасенную посудину, а друзья тайком перекладывали ее к себе. Когда они собрались уходить, Молла взглянул в свою посудину и видит: в ней нет ни одной рыбешки. Недолго думая, он обратился к реке:
— Что ты смотришь на меня? Как я пришел с пустыми руками, так и ухожу. Так что я тебе ничем не обязан[305].
Однажды мальчишки задумали украсть башмаки у Хузи Насрэддина. Повели они его к высокой яблоне и стали просить, чтобы он влез на верхушку и сорвал им хороших яблок. Они думали, что Хузя оставит башмаки около дерева. Но Хузя полез в башмаках.
— Почему ты не снял башмаки? — кричат мальчишки.
А Хузя отвечает:
— Наверху дорога может быть грязная. Я боюсь, как бы не запачкать ноги, вот и полез в башмаках.
Так Хузя не дался мальчишкам[306].
На состязании острословов победителями были признаны Насреддин Афанди и самаркандский казикалан*.
— Дать каждому по десять червонцев, — повелел Тимур.
Но казикалан запротестовал:
— Это несправедливо. Мне, повелитель, ты должен дать вдвое больше.
— Почему? — удивился Тимур.
— Афанди — черная кость, а я знатный из знатных.
Прошло немного времени, и снова состоялись состязания острословов, во время которых Афанди и казикалан своими остротами разгневали повелителя мира.
— Дать им каждому по десять палок, — приказал он.
— Ну нет, ваше величество, — запротестовал Афанди. — Справедливость есть справедливость. Раз вельможе, белой кости, ты даешь десять палок, то уж мне, простолюдину, полагается в два раза меньше.
Тимур рассмеялся и отменил наказание[307].
— Кто отнесет вот этот ящик с посудой ко мне домой, тому дам три важнейших житейских совета, — обратился один хитрец к носильщикам. Все отказались, согласился один Афанди. Взвалив на плечи огромный ящик, он, кряхтя и охая, пошел вперед. Пройдя немного, сказал купцу:
— Ящик я твой донесу, а чтобы нести было веселее, выкладывай-ка свои советы.
— Хорошо, — согласился купец. — Слушай. Если тебе скажут, что идти пешком лучше, чем ехать, то ты ни в коем случае не верь этому.
— О, это действительно мудрый совет, — ответил Афанди и понес ящик дальше.
Когда прошли полпути, Афанди вновь обратился к купцу:
— А ну, выкладывай свой второй совет.
— Пожалуйста. Если тебе скажут, что быть голодным приятнее, чем быть сытым, то ты ни в коем случае не верь этому.
— Да, и это исключительно умный совет, — согласился Афанди.
Когда подошли к дому купца, Афанди говорит:
— А ну, выкладывай свой последний совет.
— Слушай, — отвечает купец. — Если тебе скажут, что на свете есть человек глупее тебя, ты не верь ушам своим.
— Ай-я-я! Какая мудрость! — воскликнул Афанди и выпустил из рук веревку. Ящик грохнулся о землю, а Афанди говорит купцу:
— Если тебе скажут, что в этом ящике осталась целой хоть одна чашка, ни в коем случае на верь этому![308]
Друзья устроили в летний жаркий день складчину и начали готовить плов.
— Э, — вспомнил один из друзей, — у нас есть плов, но нет ни чаю, ни сладостей, ни дынь.
Они собрали по тридцать таньга, попросили Афанди:
— Пока плов доспеет, сходи на базар и купи все, что надо.
Афанди согласился и пошел. Базар был далеко, день стоял очень душный. Афанди присел в тени дерева и задремал. Проснулся, смотрит: наступил вечер. Базар кончился. Пришлось вернуться к друзьям с пустыми руками.
А друзья, едва он ушел, взяли и съели весь плов.
— А где плов? — спросил Афанди.
— Было так жарко, что он растаял, а мы не досмотрели. А где же сладости и дыни?
— Понимаете, пока я шагал по жаре, ваши тридцать таньга растаяли у меня в кармане, — отвечал Афанди[309].
Насреддин сидел и подбрасывал вверх золотую монету. Один человек, наслышавшись о глупости Насреддина, подошел к нему и предложил:
— Отдай мне эту монету и возьми взамен восемь медяков.
— Я согласен на такой обмен, — сказал Насреддин, — если ты трижды крикнешь по-ослиному.
Тот согласился и проревел по-ослиному три раза подряд.
— Ну, осел, хорошо, — сказал Насреддин. — Ты, осел, уразумел, что золотая монета лучше медной. А я, думаешь, этого не знаю?[310]
Ходжа Насреддин купил в городе новые шаровары и, надев обновку, отправился домой. Соседи заметили его и решили разыграть. Они вереницей пошли ему навстречу, и первый, приблизившись, сказал:
— Зачем тебе эти шаровары? Отдай их мне.
— Убирайся, — ответил ходжа, — оставь меня в покое.
Так повторилось пять раз, пока наконец ходжа не сделал вид, что согласился.
— На, держи, — сказал он, протянув ногу соседу.
Когда тот нагнулся, чтобы стащить с Насреддина шаровары, хитрец толкнул его и повалил на землю.
— Пойми, наконец, кто я такой, — закричал он, — и запомни, что разыгрывать людей — мое, а не твое дело!
Усталый, проголодавшийся Афанди заехал по пути из города к знакомому баю в селение Даул отдохнуть и пообедать. Хозяин расстелил шелковый дастархан, но поставил только большую глиняную миску с молоком и больше ничего. Несколько удивленный таким странным гостеприимством, Афанди медлил, поглядывая вокруг. Тогда хозяин прижал руку к сердцу и сказал:
— Пожалуйста, откушайте и простокваши, и сметаны, и масла, и творогу… Угощайтесь, дорогой гость!
Выпив молоко, Афанди распрощался с баем и поехал восвояси.
Не так много времени прошло, и бай приехал в гости к Насреддину Афанди.
— Пожалуйте, пожалуйте, — засуетился Афанди, расстелил несколько ватных одеял, подложил подушечку под локоть гостю, а из угощений подал только небольшую кисточку винограда.
Лицо бая перекосилось от досады. Но Афанди принялся его угощать:
— Прошу! Кушайте, досточтимый бай. Отведайте: здесь и роскошное вино, и крепкая виноградная водка, и мед, и прекрасный, сушенный на солнце изюм, и кишмишная халва, и шербет. Чего только тут нет!
Найдя на улице кошелек, полный серебряных монет, Афанди пошел к казию, чтобы сдать находку. Но тот спешил домой обедать и не пожелал даже ничего слушать.
— Довольно! — кричал он. — От этих просителей нет покоя. Убирайся!
Слуги отогнали Афанди палками.
Прошло несколько дней, судья, вспомнив об Афанди, приказал послать за ним. Он спросил:
— Чего ты хотел?
— Я был полон добрых намерений, когда шел к тебе, господин казий, но слуги твои выколотили их из меня, и я теперь пуст, как этот кошелек.
И Афанди показал казию кошелек, в котором за несколько дней не осталось ни гроша.
Афанди нанялся к баю собирать черешню.
— Платить денег тебе не буду. Работай полдня, — сказал бай, — а потом можешь есть черешни сколько хочешь.
В полдень, согласно условию, Афанди вскарабкался на дерево и принялся за черешню столь усердно, что бай завопил:
— Эй, ты там, поломаешь дерево! Слезай и собирай черешню с нижних веток.
— Не беспокойтесь, господин бай, вот съем, что наверху, а потом примусь и за то, что внизу.
Однажды Хузе Насрэддину был нужен котел. Вот он пошел к соседу и выпросил котел. Через некоторое время он отнес обратно не один котел, а два: второй был маленький. Сосед спросил его, почему он принес два котла.
— Второй — сын вашего котла: он родился у нас! — ответил Хузя.
Сосед удивился, но взял оба котла.
Прошло недели две. Хузя опять пришел за котлом. Сосед с радостью дал ему большой котел. Он думал, что Хузя опять принесет два котла. Но случилось не так. Хузя котел не несет. Сосед пошел за котлом сам, а Хузя говорит ему:
— Твой котел помер!
Сосед удивился и сказал:
— Котел не может умереть!
Хузя Насрэддин, засмеявшись, ответил:
— А как же ты поверил, что твой котел родил?
Так вместо маленького котла добыл себе Хузя большой котел[311].
Насреддин дал соседу, который ехал в город, посудину и попросил привезти оливкового масла. Сосед налил в посудину воды, а сверху плеснул немного масла и отдал Насреддину. Насреддин решил пожарить баклажаны, вылил на сковороду масло и видит, что это чистая вода и ничего более. Он понял, что сосед надул его, и решил как следует его проучить. Насреддин вспомнил, что сосед — любитель крепкого нюхательного табака, и набил две табакерки: одну — хорошим нюхательным табаком, другую — перцем и стал у ворот поджидать соседа. Когда тот показался, Насреддин вытащил табакерку с табаком, сделал понюшку, закатил глаза и воскликнул:
— Ну и табачок! Просто опьяняет.
Он сделал еще одну понюшку и глубоко вздохнул. Сосед услышал о нюхательном табаке — и у него слюнки потекли. Он подошел к Насреддину и попросил:
— Дай и мне немного понюхать!
Насреддин тотчас протянул ему вторую табакерку, и сосед, увидев даровой табак, захватил огромную щепотку, глубоко вздохнул — и перец пронзил его до самого мозга. Он зашатался, ему стало плохо, а придя в себя, он сказал:
— Да покарает тебя Аллах! Что это за табак?
— Он приготовлен на том масле, которое ты привез мне из города[312].
Приятели Насреддина собрались как-то и заспорили. Насреддин вмешался в беседу и побился с друзьями об заклад, что если он зимней ночью без огня и джуббы* пробудет на городском мейдане* до самого утра, то друзья устроят ему роскошный пир. Если же ему станет невмоготу и он попросит огня, то сам должен угостить друзей на славу. После того как они побились об заклад, один из приятелей говорит Насреддину:
— Не думаю, что останешься жив после такой ночи, лучше пиши завещание.
Насреддин выслушал его спокойно, после заката отправился на мейдан, а утром покинул мейдан и пошел к приятелям. Друзья были поражены и спросили:
— А как ты провел там ночь?
— Было темно и холодно, — отвечал Насреддин. — И более ничего не было. Лишь далеко-далеко горел светильник.
Приятелям нужен был лишь повод, и все воскликнули в один голос:
— Ну, вот ты и проиграл! Ты грелся от этого светильника. Придется тебе угощать нас.
Насреддин увидел, что ему не отвязаться от назойливых друзей, уступил их настояниям и пригласил на пирушку. Все собрались в доме Насреддина, прождали несколько часов, а угощения все нет.
— Когда же поспеют кушанья? — спрашивают его, а Насреддин встал и говорит:
— Пойду взгляну. Если угощение готово, принесу.
Его не было целых два часа, и приятели все это время ждали. Наконец гостям стало невмоготу от голода, они пошли искать Насреддина и после долгих поисков нашли его под деревом. На высокую ветку он подвесил огромный котел, а внизу под котлом горела маленькая свечка. Друзья спрашивают Насреддина.
— Молла, что ты так долго возишься?
— Я засыпал в этот котел рис, — ответил он. — Вот жду, когда он сварится, чтобы угостить вас.
— На этой свечке даже не согреешь такой большой котел, — говорят ему. А он в ответ:
— Если человек может обогреться от дальнего светильника, то почему же на свечке нельзя сварить рис в котле?
Гостям нечего было возразить, и они несолоно хлебавши разбрелись по своим домам, а потом устроили для Насреддина великолепный пир[313].
Однажды один богатый бей объявил, что уплатит тысячу червонцев тому, кто выпьет всю воду из Черного моря.
Насреддин тотчас же взялся сделать это.
В объявленный день толпы народа собрались смотреть на представление.
— Ну, начинай, — сказал бей.
— Невежда! — засмеялся Насреддин. — Отведи сначала все реки, впадающие в море. Я же взялся выпить море, но не реки.
Присутствующие сочли требование оджи законным и предложили бею его выполнить. Бей ничего поделать не мог, пришлось ему раскошелиться.
Афанди работал сапожником. Пришел к нему вельможа и требует:
— Сшей мне каменные сапоги, такие, чтобы я одним пинком смог убить любого слугу.
— Ладно, — отвечает Афанди, — сошью, только принесите мне песку побольше.
— Зачем тебе песок?
— Как зачем? На подкладку к голенищу.
— Ну и глупец ты! Какая же подкладка из песка?
— Если, по-вашему, из камня можно сделать верх, то почему же нельзя сделать подкладку из песка? — спросил его, в свою очередь, Афанди.
Молла открыл красильню. Однажды некий человек принес ему материю и сказал:
— Молла, покрась это.
— Пожалуйста, — ответил Молла, — а в какой цвет?
— В такой цвет, какого на свете нет.
— Какой же это цвет, какого на свете нет?
— Ну, чтоб он не был ни красным, ни черным, ни синим, ни зеленым, ни желтым, ни белым.
Молла понял, что заказчик высмеивает его.
— Очень хорошо. Покрашу так, как ты хочешь.
— Когда же мне прийти? — спросил заказчик, решив, что его шутка удалась.
— Приди в такой день, чтобы это был не понедельник, не вторник, не среда, не четверг, не пятница, не суббота и не воскресенье.
Ходжа пришел на чужую землю и стал там обманывать людей. Его схватили и сказали:
— Убирайся с нашей земли, не лги на ней больше.
Ходжа вернулся в Анатолию, набрал там земли, а потом пришел назад, стал вынимать землю из переметных сум, рассыпать ее перед собой и ступать по ней. Ему сказали:
— Мы прогнали тебя, зачем же ты ходишь по нашей земле?
— Я ношу с собой землю Малой Азии, — ответил он, — по ней и хожу[314].
С малых лет распростился Петре с родным домом в Маркове и пошел в батраки к Насреддину-ходже. Очень умным считали все люди ходжу — ведь недаром учил он ребят в школе. Однако ж маленький Петре был умнее его самого. А ходжу это злило.
Как-то раз на уроке ходжа сказал ученикам:
— Ну-ка, живо, ребята! Отправляйтесь домой, возьмите по яйцу — и быстрее сюда!
Побежали ребята, притащили по яйцу. Говорит им ходжа:
— А сейчас вы снеситесь. Кричите погромче: «Куд-куда! Куд-куда!» А потом вы подниметесь с места — и под каждым из вас я найду по яичку. Понятно?
Так и сделали. Только у бедного Петре дома ничего не нашлось. Ну а чтобы ходжа не спросил: «Почему ты не снес мне яичко?» — он, когда все закудахтали, с места вскочил, руки раскинул, замахал, будто крыльями, и закричал во весь голос: «Кукареку!»
А ходжа ему:
— Где же яйцо?
Улыбнулся хитрец и отвечает ходже:
— Помилуйте, да разве я — курица? Я же петух! Разве куры могут прожить без горластого супруга?
Так вот Петре еще малым ребенком оказался хитрее Насреддина-ходжи.
Было так — и сейчас так осталось[315].
Услыхал ходжа Настрадин о Хитром Петре и отправился из Анатолии в путь, чтобы его найти и перехитрить. А Хитрый Петр узнал, что Настрадин пришел в его село. Вышел он из кофейни и стал подпирать плетень. Ходжа Настрадин увидел его и спросил:
— Ты местный?
— Местный.
— Знаешь ли Хитрого Петра?
— А зачем он тебе?
— Хочу его перехитрить.
— Ну так я и есть Петр. Только все мои хитрости в доме остались. Подожди здесь, пока я за ними схожу, только держи плетень, чтобы он не упал.
Стал ходжа подпирать плетень и ждать Петра. Целый день так сидел, а вечером зашел в кофейню, увидел там Петра и сказал:
— Ты, видно, испугался, что я тебя перехитрю.
— Да какая же тебе, ходжа, нужна другая хитрость? Ты целый день сидел на солнце да плетень подпирал!
— Так это и есть твоя хитрость?
— Конечно, неужели тебе этого мало?[316]
Решили ходжа Настрадин и Хитрый Петр узнать, кто из них хитрее. Пошли они под вечер по селу посмотреть, нельзя ли что-нибудь украсть, и увидели в одном саду красивые яблоки. Хитрый Петр сказал:
— Сейчас еще светло. Подожди меня здесь, я схожу за лестницей, и, когда стемнеет, мы перелезем через стену.
Ходжа согласился и остался около сада. А Хитрый Петр пошел домой, лег спать и проспал до утра. Утром он встал и пошел посмотреть, ждет ли его еще ходжа. Настрадин увидел его и спросил:
— Петр, зачем ты меня обманул и заставил прождать тебя всю ночь?
— Мы же спорили, кто из нас хитрее. Вот ты и ждал меня здесь, а я всю ночь спал.
Однажды Хитрый Петр решил обмануть ходжу Настрадина и, когда они встретились, сказал ему:
— Ходжа, говорят, что море сгорело и в нем теперь много жареной рыбы. Бери осла, пойдем скорее к морю.
Настрадин вскочил на осла, а Хитрый Петр пошел пешком. Через некоторое время Петр сказал:
— Поезжай скорее на осле вперед, а то нам достанется мало рыбы.
Настрадин доехал до моря и увидел, что в нем полно воды. Тут только он понял, что Хитрый Петр его обманул. Вернулся он обратно и спросил Петра:
— Зачем же ты меня обманул? В море-то полно воды.
— Если ты знаешь, что море не может сгореть, — ответил Петр, — почему же ты мне поверил?
Ходжа Настрадин верил всему, что ему говорил Хитрый Петр. Однажды пришел он к Петру и стал жаловаться, что осел у него слишком много ест, каждый день приходится кормить его пшеницей и кукурузой. Хитрый Петр сказал:
— Зачем же ты ему столько даешь? Приучи его есть мало — корми только раз в неделю.
Настрадин обрадовался и стал кормить осла раз в неделю. Тот совсем похудел и вскоре умер. Пришел ходжа снова к Петру и сказал:
— Петр, осел-то у меня умер! Я начал его приучать мало есть, кормил раз в неделю, а он взял и умер.
— Конечно, умер, — ответил Петр, — раз ты с ним так плохо обращался.
— Ты же сам мне это посоветовал.
— Так я же тебя обманул. Что же, ты всегда будешь мне верить? Не надо!
Настрадин и Хитрый Петр соревновались в хитрости. Ходжа вышел на балкон и увидел, что по улице идет Петр. Он взял монету, раскалил ее и бросил на землю. Хитрый Петр подошел, увидел монету, помочился на нее, подобрал и ушел.
Был у Хитрого Петра теленок. Петр долго за ним ухаживал, кормил его халвой и конфетами, пока наконец он не вырос в хорошего бычка. Тогда Петр решил продать его с выгодой. С утра пораньше пригнал он бычка на базар. Ходжа Настрадин увидел его, забежал вперед и бросил на дорогу ножны, а подальше — нож. Петр поднял ножны, увидел, что они пустые, бросил их и пошел дальше.
Вдруг под ногами у него что-то блеснуло. Глядь — а это нож. Петр пожалел, что не взял ножны, оставил бычка на дороге и пошел назад. Пока ходил за ножнами — бычок его пропал. Огляделся Петр — нигде его нет. Засмеялся он и сказал:
— Да ведь это же работа самого ходжи!
А ходжа тем временем зарезал бычка и еще трех своих баранов в придачу и подвесил мясо к потолку. На следующий день, когда его не было дома, Петр пришел к нему.
— Где ходжа? — спросил он у его жены, а сам принялся смотреть по сторонам.
— Он в поле, — ответила жена, и Петр ушел восвояси.
Вечером ходжа вернулся домой и спросил:
— Правда ли, что меня кто-то искал?
— Да приходил какой-то человечишка, низенький, чуть-чуть хромой, все на мясо глядел, я вот только не догадалась дать ему немножко.
— Жена! — воскликнул Настрадин. — Это был Петр.
Сняли они мясо, спрятали в сундук, сундук заперли на ключ и поставили за дверь, а ключ положили в шкаф.
Среди ночи Хитрый Петр через крышу залез в дом, но мяса уже не нашел. Стал он искать, подошел к сундуку и увидел, что он заперт. Тут Петр вспомнил, какая у Настрадина глупая жена, наклонился над ней и тихонько спросил:
— Жена, где я оставил ключ от сундука?
— Ну-у, ходжа, не знаешь, что ли, в шкафу.
Хитрый Петр взял ключ, открыл сундук и навьючил мясо на двух своих ослов. Потом пошел в хлев, вывел осла ходжи, оседлал его, навьючил и на него мясо и ушел с тремя ослами.
На заре Настрадин встал и увидел, что сундук открыт, а мяса в нем нет.
— Эй, жена, где мясо?
— Ну-у, ходжа, ты же сам ночью меня спрашивал, где ключ.
— Да это же Петр тебя спрашивал, — сердито ответил ходжа, — ищи скорее, что он еще унес.
Пока жена искала, ходжа пошел в хлев, тут же вернулся и закричал:
— Все, жена, можешь больше не искать. Петр унес мясо, а заодно и осла с седлом прихватил[317].
Однажды ходжа Настрадин торговал на ярмарке. Только никто у него ничего не покупал, все шли к другим лавкам. Ходжа решил привлечь к себе внимание и закричал:
— Не толкайтесь, не толкайтесь, подходите по одному!
В это время сзади проходил Хитрый Петр и ударил его по шее.
Ходжа повернулся и спросил:
— Петр, кто меня ударил?
— Да здесь столько народу, что не разобрать, кто это был.
Поехали однажды ходжа Настрадин и Хитрый Петр на базар. В сумах у них был кукурузный хлеб, а в карманах — ни гроша. Походили они по базару, посмотрели, послушали, захотелось им есть, а где же взять еды без денег. Решили они, что ходжа пойдет ловить рыбу в ручье, а Петр украдет оливкового масла. Хитрый Петр срезал палку длиной с локоть, намотал на нее свой пояс и вошел в лавку, где продавалось масло. Прислонился там к краю прилавка и потихоньку опустил палку с поясом в масло. Пока другие покупатели торговались, пояс пропитался маслом. Дошла очередь до Петра. Он спросил того, другого, сказал, что ему ничего не подходит, вытащил незаметно палку и ушел.
Тем временем ходжа наловил рыбы и украл где-то мясной фарш. Решили они сначала съесть рыбу, а котлеты оставить на вечер. Наелись, походили еще по базару и вечером отправились домой. По пути захотелось им есть. Остановились они у края дороги, привязали ослов к ближайшему дереву, сели и стали ужинать. В это время один осел нагадил. Хитрый Петр увидел, что котлет едва хватит на одного, в темноте придвинул их к себе, а другой рукой стал подкладывать ходже ослиный навоз. Наевшись, Петр спросил ходжу:
— Настрадин, хороши ли были котлеты?
— Хороши, хороши, немного только ослом попахивали.
Хитрый Петр не вытерпел и сказал:
— Да ведь то, что ты ел, мой осел сделал.
Ходжа зажег спичку и понял, в чем дело. Поссорились они, разошлись в разные стороны и больше не разговаривали.
У Хитрого Петра умер единственный вол, а денег на другого у него не было. А в это время ходжа Настрадин пахал на своих волах. Сел Петр недалеко от поля на пригорке и начал говорить:
— Вот чудеса-то, вот чудеса-то!
Ходжа услышал это, решил подойти и узнать, в чем дело. А Хитрый Петр велел своему работнику, как только ходжа отойдет от волов, увести у него одного. Работник так и сделал.
Настрадин тем временем подошел к Петру и спросил:
— Чему это ты удивляешься?
— Вот чудеса-то! Как это ты пашешь на одном воле?
— Я пашу на двух волах! — воскликнул ходжа. Обернулся и увидел, что в упряжке у него — только один вол. Вернулся он на поле, нигде второго вола не нашел и волей-неволей поверил Петру.
Хитрый Петр пустил своего осла пастись на лугу у ходжи Настрадина. Настрадин тут же повел Петра в суд. Судья спросил:
— Зачем ты пустил своего осла на луг соседа?
Петр ответил:
— Мой осел, господин судья, пасся за изгородью, на моем лугу. Я сам отпирал для него ворота.
Пришли посмотреть и увидели, что Хитрый Петр на одном краю своего луга построил ворота, а больше никакой ограды не сделал. Эти-то ворота он и запирал.
Так хитрый Петр сумел оправдаться.
Отправились как-то ходжа Настрадин и Хитрый Петр гулять и зажарили ягненка. Только оба они очень любили поесть, поэтому каждый думал, как бы ягненок достался ему, а не другому. Вот Хитрый Петр и предложил:
— Давай перед едой поспим. Кому приснится сон лучше, тот и съест всего ягненка.
Легли они спать. Только заснул один Настрадин. А когда он проснулся, Хитрый Петр спросил, что ему снилось. Ходжа ответил:
— Мне снилось, что я был на небе.
А Хитрый Петр в ответ:
— И мне снилось, что ты на небе, поэтому я встал и съел ягненка. Я ведь думал, что ты больше не вернешься на землю[318].
Пришел как-то ходжа Настрадин на ярмарку и принес мешок с чернильными орешками, только выдавал он их за обычные орехи. На той же ярмарке Хитрый Петр торговал шерстью, да только в мешке у него лежали листья. Там-то Настрадин с Петром и встретились.
— Продаешь ли шерсть на вес? — спросил ходжа.
— Нет, только весь мешок сразу.
— А я продаю орехи, и тоже только целым мешком.
— Ну давай обменяемся.
— Давай.
Взял Хитрый Петр мешок с орехами и подумал: «Хорошо я его обхитрил». И ходжа Настрадин подумал: «Хорошо я его обхитрил». Пришел Хитрый Петр домой и увидел, что хорошие орехи лежали там только на самом верху, а мешок был полон чернильных орешков. И ходжа Настрадин увидел, что в мешке только сверху лежала шерсть, а внизу — листья.
С тех пор и говорят: «Обменять листья на чернильные орешки».
Гуляли однажды вместе ходжа Настрадин и Хитрый Петр. Подошли они к одной черешне и стали срывать с нее ягоды. Настрадин был сильнее, он наклонял к земле толстые ветки и ел спелые черешни, а Хитрому Петру приходилось есть зеленые ягоды с нижних веток.
— Почему ты ешь зеленые ягоды, — спросил его Настрадин, — ведь выше растут спелые?
— А мне и эти нравятся, — ответил Петр.
Тогда Настрадин согнул очень большую ветку, Петр залез на нее и принялся обрывать ягоды. Так он их и ел, пока Настрадин держал ветку, а как только тот ее отпустил, Петра сбросило с ветки и он свалился прямо в кусты ежевики. А в тех кустах сидел заяц, и Петр, падая, схватил его.
— Петр, ты почему спрыгнул? — удивился ходжа.
— Да я увидел зайца в ежевике, испугался, как бы он не убежал, и решил не слезать с черешни, а спрыгнуть. Вот я и поймал зайца.
Поспорили однажды Хитрый Петр и ходжа Настрадин, чей работник умнее. Петр предложил:
— Давай я приду к тебе и спрошу твоего работника, какая часть курицы самая вкусная. Посмотрим, что он мне ответит.
Настрадин тут же пошел домой и предупредил своего работника, что, когда Петр его спросит: «Какая часть курицы самая вкусная?» — он должен ответить: «Гузка и шкурка». Только работник очень быстро забыл ответ и попросил Настрадина повторить. А чтобы снова не забыть, он сел и стал себя бить по ляжкам и по заду.
В это время пришел Хитрый Петр, посмотрел на работника и сразу понял, что Настрадин его подучил. Взял и спросил:
— Какая самая вкусная часть буйвола?
Работник начал лупить себя по ляжкам и по заду, а Хитрый Петр сказал:
— Понимаю, понимаю.
У ходжи Настрадина и у Хитрого Петра было по сыну. Решили они проверить, чей ребенок послушней, и послали детей с кувшинами за водой. Кто принесет кувшин целым, тот, значит, слушается отца, а кто разобьет — тот не слушается.
Пошли дети, набрали воды в кувшины и отправились обратно. В это время на краю села два турчонка играли в орехи и никак не могли расшибить два ореха. Сын Настрадина ударил и расшиб их. Дети бросились их собирать и разбили его кувшин.
Пришли они к отцам. Хитрый Петр посмотрел на них и сказал ходже:
— Видишь, чей сын послушный, а чей нет.
Ходжа начал бить своего сына, а Хитрый Петр насыпал своему полную сумку конфет.
Пришел однажды Хитрый Петр к ходже и сказал:
— Ходжа, до чего же хороша твоя собака.
— Собака, может, и хороша, — ответил ходжа, — да только хлеба не ест — одни сладости.
— Продал бы ты ее мне, я бы научил ее хлеб есть.
— Да зачем продавать? Если научишь ее хлеб есть, я тебе ее и так подарю.
Взял Петр собаку и привязал в доме. Три дня ничего ей не давал, а на четвертый дал хлеба. Она понюхала, но есть не стала. Петр забрал хлеб и сказал:
— Не ешь, так я его унесу.
Подождал, пока еще три дня прошло, и снова дал ей хлеб. Собака опять не стала есть. Тогда Петр оставил ее без еды еще на три дня. На десятый день он принес ей хлеба, она к нему бросилась, а Петр вместо хлеба подбросил в воздухе дикое яблоко. Собака схватила его и съела. Тогда Хитрый Петр позвал ходжу и сказал:
— Видишь, я ее научил есть не только хлеб, но и кислые яблоки. Можешь сам проверить.
Ходжа проверил — действительно, ест яблоки. Взял он и подарил собаку Петру.
Отправились как-то Хитрый Петр и ходжа Настрадин путешествовать и в пути остановились в одной гостинице. Каждый заказал себе по порции одного и того же кушанья, и принялись они за еду. Хитрый Петр обгладывал кости и клал их в сторонке, и ходжа стал подкладывать кости туда же. Наелись они. Хитрый Петр позвал хозяина и заплатил за еду. Ходжа спросил:
— А сколько с меня причитается?
— Столько же, сколько и с Петра, — ответил хозяин.
— Почему же я должен столько платить? — возмутился Настрадин. — Хитрый Петр съел больше мяса и костей больше оставил.
Петр закричал:
— Плати! Это ты только, как собака, кости ешь!
Хозяин схватил Настрадина за бороду и закричал:
— Плати, ходжа!
Пришлось ходже заплатить.
Ходжа Настрадин и Хитрый Петр были друзьями и вместе работали. Однажды после работы сели они есть, а суп им на двоих налили в одну миску. Хитрый Петр увидел, что в супе лежат два куска мяса, съел один из них и сказал:
— Мне повезло!
Потом он начал есть суп, не выдержал, проглотил второй кусок мяса и снова сказал:
— Мне повезло!
Понял Настрадин, что остался без мяса, стукнул Петра и сказал:
— Дважды повезло, один раз виноват.
Насреддин с приятелем купили в складчину миску маста*.
Когда они сели за еду, приятель провел черту посередине миски и сказал:
— Я хочу подсластить свою половину.
— Да ведь маст — жидкий, — отвечал Насреддин, — и твой сахар перейдет и на мою половину. Лучше ты размешай сахар, поедим оба.
— Сахару мало, — возразил приятель, — на двоих не хватит. Тогда Насреддин рассердился, взял бутылку с оливковым маслом и вылил ее в маст. Приятель схватил его за руку и закричал:
— Дурак! Кто же льет в маст оливковое масло?
— Это я на свою половину, — отвечал Насреддин. — Не вмешивайся[319].
Однажды ходжа Насреддин решил уехать из города. У него был верблюд, и он решил: «Поеду я на верблюде. Так будет приятнее путешествовать».
Отправился он в путь с караваном. В пути верблюд вдруг споткнулся, сбросил Насреддина и наступил на него. На крики ходжи сбежались караванщики и подняли его.
Только ходжа пришел в себя, как закричал:
— Смотрите, мусульмане, что вытворяет этот верблюд. Будьте так добры, свяжите его покрепче, сейчас я буду ему мстить.
— Побойся бога, ходжа, — сказали караванщики. — Разве можно мстить животному?
— А почему нет? — возразил ходжа. — Человеку я могу мстить, а верблюду нет?[320]
Насреддин закопал в развалинах кувшин с монетами. Когда ему удавалось раздобыть монету, он тут же бросал ее в кувшин и каждый раз все монеты пересчитывал. Напротив развалин была лавка москательщика. Тот сообразил, что Насреддин не зря повадился ходить в это место, сам пошел туда и обнаружил клад Насреддина. Москательщик выгреб все монеты — оказалось, что там сорок один динар.
На другой день Насреддин пришел к своему кладу, не нашел денег и догадался, что это дело рук москательщика. Он пошел прямо к москательщику, но не застал его. Насреддин подождал, а когда москательщик пришел, сказал ему:
— Прошу тебя, возьми перо и запиши то, что я буду считать.
— Говори, — сказал москательщик, и Насреддин начал:
— Пиши: тридцать шесть динаров, прибавь к ним семьдесят два, всего будет сто восемь. Если к ним прибавить еще сорок один динар, то будет всего сто сорок девять. До ста пятидесяти не хватает одного динара. Спасибо.
С этими словами Насреддин попрощался. А москательщик решил, что Насреддин хочет добавить к сорока одному динару еще монет, и поспешно отнес назад взятые деньги.
На другой день Насреддин пошел к своему тайнику, пробыл там некоторое время и вышел. Москательщик тут же побежал туда. Но на месте динаров были только нечистоты… Когда москательщик выходил из развалин, Насреддин подошел к нему и сказал:
— Понюхай свои руки, они чем-то пахнут.
Однажды Насреддин купил на базаре жирного мяса и приготовил великолепный шашлык. Не хватало только перца. Насреддин запер саклю, положил ключ под камень и пошел на базар. Но у самых ворот встретил дервиша*.
«Эге, — подумал Насреддин, — как бы этот молодчик не поживился у меня, пока я буду ходить за перцем».
— Вот что, ага, — сказал он дервишу, — под этот камень я положил ключ. Смотри, не воспользуйся этим и не съешь шашлык, который стоит у меня в буфете в казане, накрытом тарелкой.
И, успокоенный, отправился на базар.
Дервиш тотчас же достал ключ, открыл саклю и съел весь шашлык. А потом спустил штаны и навалил в казан полную кучу.
По дороге с базара встретил Насреддина мулла. Он почуял угощение и напросился в гости. Делать нечего, взял его оджа с собой.
Войдя во двор, оджа достал ключ (дервиш положил его на место), открыл саклю, пригласил муллу за стол и поставил на стол казан. Мулла, облизываясь, поднял крышку. Тут из казана ударила такая сильная вонь, что Насреддин зажал нос и спрятался под стол. А из казана вырвалась целая стая мух и закружила над головой муллы.
— Что же это за шашлык? — закричал тот.
— Не взыщи, эфенди, — ответил оджа. — Проклятые мухи не только съели весь шашлык, но вернули его через свои желудки обратно. Что с ними делать?!
— Бей их! — сказал имам. — Бей, где бы ты их ни увидел.
Тут Насреддин увидел, что на нос муллы уселась огромная муха. Он взял ложку и с такой силой хлопнул по этой мухе, что почтенный мулла вылетел в дверь и растянулся на улице.
Больше он на угощение к Насреддину не навязывался[321].
Пришел однажды к ходже сосед и говорит:
— Почему ты позволяешь своей собаке лаять всю ночь? Я и моя семья спать не можем.
— Но ты же не станешь требовать, чтобы я лаял вместо нее, — отвечает ходжа.
Однажды Эпенди брил голову у неопытного цирюльника. Каждый раз, поводя бритвой, цирюльник резал кожу и прикладывал вату. Наконец Эпенди не выдержал и собрался уходить.
— Эпенди, половина головы еще не выбрита, — сказал цирюльник.
Тогда Эпенди ответил:
— На одной половине ты посеял хлопок, на другой половине я посею хлеб[323].
Решил однажды ходжа Насреддин побриться, да на беду попал к цирюльнику-недотепе. Тот так исполосовал его бритвой, что Насреддин едва не вопил от боли, только-слезы текли по его лицу, да перед глазами круги шли. Вдруг услышал он на улице сильный шум, и спрашивает цирюльника, в чем дело.
— Тут неподалеку кузнец подковывает лошадь, — объяснил тот.
— А, — сказал Насреддин. — А я думал, там тоже кого-то бреют[324].
Один банщик потерял свою бритву и ходил по бане, горько плача, закрыв лицо руками и причитая: «О, бритва! О, бритва!» Присутствующий при этом ходжа заметил:
— Без сомнения, этому воришке отрезали нос[325].
Насреддин собрался купить сад. Владелец соседнего сада подошел к Насреддину и стал расхваливать тамошний воздух, воду и свежесть.
— А почему ты умалчиваешь о недостатках сада? — спрашивает Насреддин.
— Какие это недостатки? — полюбопытствовал тот.
— Надоедливый сосед, — отвечал Насреддин.
Один шутник подъехал на осле к мясной лавке Афанди и крикнул:
— Эй, мясник, отвали-ка мне мяса! — Затем, подъехав к прилавку вплотную, шепнул: — Полфунта…
— Хорошо, господин! — громко крикнул Афанди. — Столько мяса не увезти на осле. Я сам привезу его вам на лошади.
Одно время Афанди работал у горшечника подручным. В базарный день хозяин, нагрузив осла большими мешками с глиняными кувшинами, послал Афанди на базар торговать.
У городских ворот подошел стражник и, стукнув по мешку своей дубиной, окликнул Афанди:
— Эй, ты, как там тебя, что у тебя в мешках?
— Стукнешь дубиной еще раз, ничего не будет, — ответил Афанди.
Среди бухарских певцов был один, голоса которого Насреддин Афанди не выносил. Едва только певец начинал петь, Афанди вставал и незаметно уходил.
Однажды на улице певец и Афанди встретились лицом к лицу, и им ничего не оставалось, как обменяться любезностями.
— А этот юнец кто же? — спросил Афанди, показывая на шедшего рядом с певцом подростка.
— А это сынок мой, — любезно ответил певец. — Страшно любит пение. Вот и ходит со мной, учится понемногу. Бог даст, вырастет, станет таким же знаменитым певцом, как и я.
Афанди скорбно улыбнулся:
— Мы-то уж к вашим песням привыкли. Но за что же потомки наши будут страдать?
Еще совсем молодым Афанди поступил в услужение к дагбидскому баю Абдуджаббару. Как-то хозяин приказал приготовить плов для почтенных гостей.
Когда все уже сидели за дастарханом* и угощались пловом, вдруг один из гостей сморщился, брезгливо вынул из риса муху и бросил ее на пол. Хозяин рассвирепел и позвал Афанди.
— Ишачий ты сын, муха попала в плов! — воскликнул он.
— Извините, хозяин, — возразил скромно Афанди, — сколько шуму из-за маленькой мушки.
— Молчи, болван, а то я всыплю тебе камчой*.
— О Аллах, неужели одна несчастная муха смогла сожрать целое блюдо плова!
Афанди играл в шахматы, а какой-то завсегдатай чайханы заглядывал то через одно плечо, то через другое и надоедал:
— Пошел ты не так. А надо ходить так! Вот пойди пешкой.
Не вытерпел Афанди и, хоть был он воспитанным человеком, закричал на него:
— Чего ты лезешь, бездельник?
— Я не бездельник, — ответил непрошеный советчик, — я портной.
— Ах, так! — воскликнул Афанди, ухватился за ворот рубахи, разорвал ее до пояса, снял и отдал портному, сказав:
— На, возьми, займись делом! Зашей! И чтобы через час она была готова.
А сам спокойно продолжал игру[326].
Однажды на базаре все стали внимательно разглядывать деньги, которыми расплачивался ходжа.
— Что в них такого необычного, хотел бы я знать? — возмутился он. — Может, ростовщик пообещал их вашей матери за то, что она спала с ним?[327]
Ходжа шел по улице. Навстречу выбежала собака и укусила его за ногу. Обозленный ходжа стукнул собаку топором и зарубил. Хозяин собаки закричал:
— Неужели ты не мог ударить ее обухом, а не острием, тогда бы собака не сдохла!
— Помилуй, ведь собака меня укусила своими острыми зубами. Если бы она меня лягнула, то и я ударил бы ее обухом, — ответил ходжа[328].
Сидел ходжа перед своим домом и покуривал трубочку. Подошел к нему сосед, поздоровался и говорит:
— Ходжа, что это твой осел разревелся с самого утра?
— Почему ты спрашиваешь у меня? — отвечает тот. — Спроси у него.
Насыпав в мешок пшеницы и погрузив его на осла, Насреддин Афанди поехал на мельницу. Проезжая мимо чайханы, он увидел, как несколько завсегдатаев с увлечением играют в кости.
«Попробую-ка сыграть, — подумал Афанди, — быть может, мне повезет!»
Афанди спешился и, протиснувшись к игрокам, попросил принять его в игру.
— А деньги у вас есть? — спросили его.
— Играю на мешок пшеницы, — ответил Афанди.
Не успел он оглянуться, как проиграл мешок. Сел он на осла и поехал домой.
— Где же мука? — спросила жена.
— Мука, мука! — проворчал Афанди в ответ. — Пшеницы было так мало, что и горсточки муки не набралось.
— Ладно. А где же мешок?
— А мешок мельник оставил себе в счет платы за размол! — ответил Афанди.
В самый солнцепек вернувшись домой, эфенди* попросил жену:
— Принеси-ка миску простокваши! Нет ничего полезней и приятней для желудка в такую жару!
Жена ответила:
— Миску? Да у нас даже ложки простокваши нет в доме!
Эфенди сказал:
— Ну и ладно, ну и хорошо, что нет. Простокваша вредна человеку.
— Странный ты человек, — сказала жена, — то у тебя простокваша полезна, то вредна. Какое же из твоих мнений правильно?
Эфенди ответил:
— Если она есть в доме — правильно первое, а если ее нет — правильно второе[329].
Насреддин оставил одну вещь на хранение у мударриса*. Через несколько дней он пришел за своей вещью, а мударрис говорит ему:
— Потерпи часок, вот я кончу давать урок, тогда и вынесу.
Насреддин видит, что мударрис во время урока трясет бородой, и говорит ему:
— Ты ступай за моей вещью, а я уж, так и быть, потрясу за тебя бородой.
Кто-то сидя рядом с ходжой, нечаянно пустил ветры. А потом, чтобы замести следы, начал шаркать ногой по доске. Ходжа заметил:
— Ну ладно, предположим, что скрип досок похож на «звук», ну а вонь-то откуда?
Однажды, направляясь в город, ходжа встретил двух путников и спросил их, куда они идут.
— Хвост нашего пути только начался, — последовал ответ.
— Ну что ж, — сказал ходжа, — надеюсь, что к вечеру вы доберетесь до кисточки[330].
У Моллы был знакомый, который не почитал старших, оскорблял людей. Никакие упреки на него не действовали.
— Что же делать? — говорил наглец. — Из такого уж теста я сделан.
— Дело не в тесте, — сказал Молла, — а в том, как его месили. А тесто, из которого ты сделан, месили плохо.
Как-то ходжа Насыр встретил лентяя и стал расспрашивать его о жизни. Лентяй рассказал:
— Подадут что-нибудь — ем, а не подадут — сижу смирно.
— Видно, «смирение» твое похоже на «смирение» городской собаки, — заметил ходжа, — она тоже надеется только на подачку[331].
Мударрис медресе* занемог. Пришел к нему один из его учеников и сказал:
— О господин мударрис, вы похудели, точно бродячая собака!
Мударрис обиделся, но промолчал. Пришел второй ученик, и мударрис сказал с обидой в голосе:
— Увы! Что за времена? Только что один из моих учеников сравнил меня с собакой…
Второй поспешил успокоить его:
— Вы не очень-то верьте этому пустозвону, господин! Вернется к вам здоровье, поправитесь и станете толстый, как свинья!
Мударрис обиделся еще больше, но опять промолчал. Наконец пришел к нему Насреддин Афанди, и мударрис начал изливать ему свою обиду:
— Какой народ нынче пошел, уважаемый Афанди! Один мой ученик сравнил меня с собакой, а другой — со свиньей!
— Не сокрушайтесь, таксыр*! Каков учитель, таковы и ученики! — ответил Афанди[332].
Пока Афанди распивал чай в чайхане, его осел, соскучившись, пустился бродить по базарным рядам. Забравшись к зеленщику, он произвел изрядные опустошения в корзинах с морковью и огурцами. Хозяин лавки погнался за ослом. Тот поскакал прочь и расколотил уйму глиняной посуды у горшечника.
Весь базар явился в чайхану и потребовал:
— Эй, Афанди, это твой осел?
— Мой.
— Плати убытки!
— С какой стати! Разве я ел морковь и бил ваши горшки?
— Нет, но это сделал твой осел.
— Ага, — воскликнул Афанди, — значит это все-таки сделал не я, а осел.
Но разъяренные торговцы не успокаивались. Тогда, тяжело вздохнув, Афанди сказал:
— Приведите сюда всех ослов.
Когда согнали всех ишаков, каких нашли на базаре, Афанди слез с помоста, подошел к своему ослу и закричал:
— Такой ты сякой, ишачий сын, разве я тебя так воспитывал, безобразник? Получай же! А вы, уважаемые ослы, смотрите и набирайтесь ума-разума.
И отколотил осла палкой.
Затем он отправился в чайхану допивать чай, сказав:
— Теперь все в порядке — осел наказан в присутствии других ослов. Истина восторжествовала.
Один знатный человек часто выказывал расположение к Насреддину и звал его в гости. И вот однажды Насреддин отправился к нему и видит, что тот стоит у окна и смотрит на улицу. Как только хозяин увидел Насреддина, он тут же отошел от окна. Насреддин постучался в дверь, ему открыл слуга.
— Хозяин дома? — спросил Насреддин.
Слуга ответил:
— Нет, он только что вышел. Если он узнает, что вы удостоили его посещением в его отсутствие, он будет очень огорчен.
— Прекрасно, — ответил Насреддин, — когда хозяин вернется, передай ему, чтобы впредь, когда будет выходить из дому, не оставлял у окна своей головы[333].
Однажды ходжа пытался усесться на лошадь, но ему это никак не удавалось — слишком горячий был скакун. Он огляделся по сторонам, убедился, что вокруг никого нет, и сказал:
— Надо признаться, встречаются лошади и похуже.
Однажды Эпенди хотел сесть на лошадь. Лошадь была высокая, и он никак не мог сесть на нее.
— Эх уж эта старость! — заметил Эпенди.
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никого нет, добавил:
— Допустим, и в молодости ты ловкостью не отличался…[334]
Шел однажды мулла Насреддин по дороге. По пути попался ему ручеек. Мулла Насреддин перепрыгнул через него. Но от резкого движения испустил воздух. Воскликнул мулла Насреддин:
— О юность!
Другой спросил его:
— Ты что, с юных лет был таким несдержанным?
Это произошло, когда у ходжи была уже седая борода. Он шел куда-то по своим делам и увидел женщин, сопровождавших невесту к жениху. Не выдержав, Насреддин осыпал их непристойностями.
— Как тебе не стыдно, — закричали они, — неужели, несмотря на твою седую бороду, ты не можешь сдерживать себя?
— А вы что, считаете, — ответил ходжа, — что белый пес не такой грязный, как остальные?[335]
Ворота Самарканда запирались, как только с тысячи минаретов города раздавался призыв на вечернюю молитву. Однажды на закате солнца Афанди возвращался с базара в родной кишлак и встретил по дороге помещика Абдуджаббара Бия, неимоверно толстого и грузного человека.
— Эй, — закричал Абдуджаббар, — не знаешь, сумею ли я проехать в ворота?
Афанди отвечал:
— Большая двухколесная арба, нагруженная скирдой сена высотой с гору, в ворота проходит, слон эмира бухарского проходит, полк кавалерии проходит. А вот пройдете ли вы — не скажу[336].
Некто часто дразнил Моллу. Однажды он сломал палку, которую Молла очень любил и с которой никогда не расставался. Молла очень опечалился и сказал:
— Эта палка была мне вместо рук, ты сломал ее, так пусть Аллах обломает тебе ноги.
— Так тебе и сломались мои ноги! — ответил, смеясь, этот человек.
— Погоди, погоди, не смейся, — ответил Молла. — Увидишь, переломаются у тебя ноги. Мое проклятие исполняется всегда. Пройдет сорок дней, или сорок месяцев, или сорок лет, но все равно оно исполнится.
В тот же день, после разговора с Моллой, этот человек, возвращаясь домой, случайно поскользнулся и сломал себе ногу. Он пожалел, что плохо обошелся с Моллой, и пришел просить у него прощения.
— Молла, прости меня, — сказал он. — Оказывается, твое проклятие очень быстро исполняется. Ты сказал: сорок дней или сорок лет, а тут и сорока минут не прошло, как я упал и сломал ногу.
— Ты понес это наказание не из-за меня, а за то плутовство, что совершил сорок дней назад. А за то, что ты сделал мне, поплатишься через сорок дней, и только тогда узнаешь, что значит мое проклятие![337]
Ходжа Насреддин любил играть в шахматы, а особенно давать советы другим игрокам. На него за это очень сердились. В конце концов он поклялся развестись с женой[338], если еще хоть раз пристанет к кому-нибудь со своими советами.
Через несколько дней, прогуливаясь, он увидел людей, игравших в шахматы. Подошел поближе, стал смотреть и заметил, что один из игроков сделал неправильный ход. Он не выдержал и закричал:
— Эй, дорогой! Двигай ферзя на последнюю клетку, и будет мат!
— Ходжа, — сказали ему, — что же ты делаешь? Теперь тебе придется развестись с женой. Ты ведь поклялся.
— Я это посоветовал в шутку, — нашелся ходжа. — Да и женился я, честно говоря, тоже не всерьез.
Приходит сосед к Насреддину и говорит:
— Твоя собака укусила мою жену за ногу. Придется тебе заплатить штраф.
— За то, что может быть возмещено, — отвечал Насреддин, — нельзя требовать выкупа. Пришли собаку, пусть она укусит за ногу мою жену.
Насреддин Афанди путешествовал по Персии, и ему попался очень ленивый попутчик. Когда они остановились в караван-сарае*, Афанди сказал:
— Вот вам деньги. Прошу, сходите на базар и купите все для ужина, а я тем временем развьючу верблюдов.
Но попутчик ответил:
— Мне не до этого.
Завернулся в попону и прилег вздремнуть под навесом.
Афанди развьючил верблюдов и своих и попутчика, сходил на базар, купил все, что нужно, и, вернувшись в караван-сарай, воскликнул:
— Вставай, друг! Сготовь-ка ужин, пока я поведу разговор с местными торговцами.
Но попутчик только проворчал:
— Мне не до этого.
И снова захрапел.
Поговорив с торговцами и заключив необходимые сделки, Афанди разжег очаг и приготовил пищу.
— Эй, друг! — воскликнул он, — ужин готов. Расстели дастархан и возьми у хозяина миски и соль.
— Мне не до этого, — проворчал попутчик и продолжал храпеть как ни в чем не бывало.
Афанди разостлал дастархан, взял у хозяина миски, разлил в них варево из котла и пригласил караванщиков:
— Пожалуйте, друзья, дастархан готов.
— Хорошо, — ответил, вскочив, попутчик, — я готов к вашим услугам. Надо же выполнить хоть одну твою просьбу.
Пока он мыл руки, Афанди и караванщики уселись вокруг дастархана и принялись ужинать. Подошел ленивый попутчик, видит — негде ему сесть, и спросил Афанди:
— Эй, друг, мне негде сесть.
— А мне не до этого.
— Но я хочу есть.
— Мне не до этого.
— Но я останусь голодным.
— Мне не до этого, — в третий раз ответил Афанди.
Один поэт прочитал Насреддину свою касыду*.
— Скверные стихи, — сказал Насреддин. Поэт рассердился и стал поносить Насреддина, и тот ответил:
— Вот проза у тебя получше стихов.
Однажды бей начал упрашивать ходжу сыграть на теорбе*.
— Ходжа, — постоянно повторял он, — мы очень хотим тебя услышать.
Наконец принесли инструмент. Насреддин не решился ослушаться бея, прикоснулся к одной струне и остановился.
— Почему же ты не играешь? — спросили его.
— Неужели вы не слышите? В комнате жужжит комар. Разве можно играть при таком шуме?[339]
Один из приятелей пришел к Афанди в гости, но хозяина не застал. Он рассердился и написал на двери: «Осел». Через несколько дней Афанди встретил этого друга и сказал:
— Ты приходил ко мне, но, к сожалению, меня не было дома.
— Почему ты думаешь, что приходил именно я, а не кто-нибудь другой? — спросил приятель.
— Как же не знать, дорогой! Ведь ты на двери написал свое имя! — воскликнул Афанди[340].
Сошлись вместе кази, купец и ходжа. Вот, чтобы не молчать, кази и начал:
— Есть пословица: «Кто говорит много — много и ошибается». Как, ходжа, случалось тебе ошибаться во время проповеди?
А ходжа не задумываясь ответил:
— Да, один раз, когда я приводил стих из Корана, вместо того чтобы сказать: «Оба кази — в огне», у меня с языка сорвалось: «Кази в огне». А в другой раз еще больше ошибся. Нужно было сказать: «Истинно лгуны находятся в аду», а я сказал: «Поистине купцы…»
Так ходжа устыдил обоих.
— Да, — заметил кази, — тебя не подденешь, захочешь — бываешь таким умным, что хитрых людей огорошишь, а захочешь — так прикидываешься глупее быка.
Тогда ходжа стал между ними и сказал:
— Не-ет, дорогой, ты преувеличиваешь, — и, указывая на кази: — я и не такой уж клеветник, но (кивок в сторону купца) и не такой уж бык, а так, между вами нахожусь[341].
Один хвастун без конца тараторил в собрании и все говорил вещи, хорошо известные присутствующим. Бедняжка ходжа, уединившись в уголке, позевывал. В конце собрания болтун, желая посмеяться над ходжой, говорит:
— А вы совсем и рта не разеваете.
— Помилуйте, что вы говорите! — заметил ходжа, у которого от молчания все нутро изныло. — Я так часто раскрывал рот, что чуть его не разодрал[342].
Насреддин Афанди куда-то очень торопился, но вдруг его остановил прохожий и спросил:
— Послушайте, вы не сын того Наджмеддина-садовника, который…
— Да-да, я сын того самого Наджмеддина…
— То-то я смотрю, вы очень на него похожи… Да-да! Бог мой, как вы похожи… И глаза, и рот, и… словом, я вас сразу узнал. Вы весь в отца…
— Да, говорят, я весь в отца. Но бывают мужчины, которые страшно похожи на своих болтливых матерей! — проговорил Афанди и заспешил.
Гуляя по улицам Коньи, ходжа увидел большой особняк и стал его разглядывать. Высота и великолепие здания изумили его. Слуга, стоявший перед дверями, спросил у него:
— Чего ты так глазеешь?
Ходжа отвечал:
— Я все думал, что бы это могло быть.
А слуга, видя потрепанное платье и скромную фигуру ходжи, чтобы подшутить над простачком, сказал:
— Это — мельница.
Тогда ходжа, прикинувшись дурачком, заметил:
— Ну, а скотина, что работает на этой мельнице, тоже, должно быть, громадная, под стать зданию![343]
Зашел однажды утром Настрадин в кофейню и со всеми поздоровался, но ему никто не ответил. Тогда он снял штаны и сходил по нужде. Ему сказали:
— Ходжа Настрадин, что это ты делаешь?
— Тут, оказывается, есть люди! — воскликнул он. — А я решил, что никого нет.
Говорят, когда Молла впервые попал из деревни в город, с ним стали случаться странные происшествия. Одно из них было такое.
Впервые увидав городские крепостные стены с башнями, он, как зачарованный, не мог оторвать от них глаз. Один из чиновников заметил это и решил посмеяться над Моллой. Подошел к нему и спросил:
— Что случилось, Молла? Что ты уставился на эти здания, как баран на новые ворота?
— Ей-богу, я деревенский и в городе первый раз. Вижу: дома, улицы, магазины, сады — все есть! И все прекрасно! Однако не могу понять: что это то тут, то там тянется к небу?
Чиновник, видя, что Молла говорит о башнях, сказал:
— Что тут непонятного? Это стоят дыбом волосы нашего города.
Молла понял, что чиновник над ним издевается. Он поглядывал то на него, то на башни и не знал, что ответить.
В это время на одной из башен появился градоправитель и с ним несколько человек.
— Слов нет, — сказал Молла, — город ваш прекрасен, но, я вижу, вы редко моете голову вашего города.
— Почему? — спросил чиновник.
— Взгляни, сколько вшей влезло на один волос.
Насреддин Афанди служил у казия арбакешем. Как-то он вез хозяина но узкой улочке. Навстречу попалась другая арба.
— Эй, — закричал Афанди, — осади назад!
— Как бы не так! — ответил другой арбакеш. — Я везу самого правителя города!
— А я что, собаку, что ли, везу на своей арбе? — ответил в сердцах Афанди.
По какому-то делу баи пожаловались казию на Эпенди. Тот вызвал Эпенди, сказал:
— Баи невзлюбили тебя. Придется тебе куда-нибудь переселиться.
— Это я невзлюбил их! — ответил Эпенди. — Пусть уходят, куда хотят, хоть в преисподнюю. Их много, они могут поставить свой аул где угодно. А я стар и одинок. Мне некуда податься[344].
Перед тем как стать настоятелем мечети, Насреддин Афанди многие годы работал батраком у местного бая Абдуджаббара Бия. Уходя от него, Афанди попросил расчет. Бай сказал ему:
— Денег у меня сейчас нет.
— Но сколько времени я проработал у вас, господин бай, верой и правдой, а за все время вы мне ни гроша не заплатили. Это несправедливо.
— Ты теперь божий человек, служитель Аллаха, и тебе не подобает скандалить. Но так и быть, придет время — я расплачусь с тобой, а сейчас получай пять таньга* и иди с миром.
Что сделаешь с могущественным помещиком? Пришлось Афанди уйти ни с чем.
Прошло немного времени, и всем кишлаком хоронили одного старика. У могилы Афанди сотворил молитву:
— О Аллах всевышний, пусть наш бай Абдуджаббар Бий найдет себе землю в могиле мягкой, как пух.
— Эй, мулла, — завопил бай, — ты рехнулся, что ли? Кому ты читаешь заупокойную молитву? Я живехонек, и неизвестно еще, когда умру.
— Вот именно, ты не знаешь, когда придет твой час. А может сие совершиться в любую минуту. Вот я и решил прочитать о тебе заупокойную молитву заранее.
Однажды какой-то скупец пришел к Молле в гости. Он был не только скупец, но и к тому же большой шутник. Молла подал ему чай в очень большом стакане. Скупец, видя, какой большой стакан чаю подал ему Молла, захотел его поддеть.
— Молла, — сказал он, — дай мне веревку.
— Зачем тебе веревка? — спросил его Молла.
— Хочу обвязаться ею, — ответил гость, — а то еще упаду в этот стакан и утону, и тогда поминай как звали.
Молла промолчал. Через некоторое время Молла случайно попал в гости к этому человеку. Хозяин принес Молле чай в маленьком стаканчике и сказал:
— Молла, гостю, правду сказать, полагается давать чай вот в таких стаканах.
Молла, нисколько не смутившись, ответил:
— Принеси мне веревку.
— Нет, Молла, — сказал хозяин, — это уж ни к чему. Стакан не такой большой, чтобы ты в нем утонул.
— Да нет, — сказал Молла, — я не боюсь упасть в стакан и утонуть в нем. Я хочу обвязать веревкой не себя, а стакан. Опасаюсь, как бы не проглотить его, а то застрянет в горле, задушит меня, как же тогда вытянуть его без веревки?
Соседа Афанди назначили на пост казия города. Конечно, Афанди не преминул отправиться к нему, чтобы принести свои поздравления. Но вновь назначенный казий важно спросил:
— Я что-то не припомню, где я тебя видел.
— Помилуй, друг, я же твой сосед.
— Сосед? А что тебе надо?
— Я узнал, что на тебя напала слепота, и поспешил тебя навестить и выразить тебе самое искреннее сочувствие[345].
Насреддин проходил по улице. Хаммал*, который тащил бревно, задел его и только потом закричал:
— Берегись!
Насреддин сильно ушибся, но не сказал ни слова и стал ждать подходящего случая. Спустя три дня он видит, что тот же хаммал идет по улице с большим грузом. Насреддин огрел его посохом по голове и крикнул:
— Берегись![346]
Однажды кто-то постучался в дверь к Эпенди.
— Чего надо?! — крикнул хозяин сверху.
— Спустись вниз, — послышался жалобный голос.
Эпенди спустился вниз и, подойдя к двери, увидел нищего.
— Подайте что-нибудь, — попросил он.
Эпенди рассердился, но не подал виду.
— Поднимись наверх! — сказал он. Когда бедняга нищий поднялся наверх и вошел в комнату, Эпенди сказал ему:
— Видит бог, мне нечего подать тебе.
— Что же это, если ты собирался проводить меня с пустыми руками, почему не сказал внизу? — удивленно спросил его нищий.
— А ты почему ничего не сказал мне, когда я сидел наверху, а заставил меня спуститься вниз? — ответил ему Эпенди[347].
Насреддин пришел в гости к знатному человеку, а слуга говорит:
— Хозяина нет дома.
На следующий день этому человеку понадобился сам Насреддин, и он пришел к нему. Насреддин через дверь сказал ему:
— Меня дома нет.
— Что за шутки? — возмутился знатный гость. — Ведь я слышал твой голос!
— Это ты шутник, — отвечал Насреддин. — Вчера я поверил словам твоего ничтожного слуги, а ты сегодня не хочешь верить моим собственным[348].
Один человек встретил ходжу Настрадина и сказал:
— Настрадин, твой приятель говорил о тебе плохо.
Ходжа ответил:
— Ах, этот? Знаю, за что, пускай говорит.
Встретился ему другой человек:
— Настрадин, твой приятель очень плохо отзывался о тебе.
— Ах, и этот тоже? Знаю, за что. Ничего, пускай говорит.
Встретился ему третий человек:
— Настрадин, твой приятель плохо о тебе говорил.
Настрадин подумал, подумал и ответил:
— Этот? Нет, этот не мог.
— Почему же?
— Да потому, что я ему ничего хорошего не сделал.
Пошел Афанди к баю попросить десять пудов пшеницы в долг До будущего урожая. Сам богач не соблаговолил выйти к мудрецу, а закричал из соседнего помещения:
— Эй, управляющий, скажи виночерпию, чтобы он сказал сокольничему, чтобы он сказал доезжачему, чтобы он сказал придвернику, чтобы он сказал привратнику, чтобы он сказал сторожу, чтобы он сказал этому надоедливому Афанди, что у меня нет для него пшеницы в долг!
Бедняга Афанди воздел очи горе и воскликнул:
— О всемилостивый Аллах, прикажи пророку Мухаммеду, чтобы он приказал архангелу Джебраилу, чтобы он приказал архангелу Микаилу, чтобы он приказал архангелу Исрафилу, чтобы он приказал ангелу смерти Азраилу сегодня же придушить этого изверга-помещика!
Плюнул и пошел домой.
Однажды Молла писал письмо своему приятелю, а кто-то стоял рядом и подглядывал. Он наконец так надоел Молле, что тот написал:
«Дорогой друг, я должен был написать тебе о многом, но сейчас над моей головой стоит какой-то осел и читает все, что я пишу».
Человек, читавший письмо Моллы, рассердился:
— Что это такое? Какое ты имеешь право называть меня ослом?
— Потому что ты читаешь чужие письма, — ответил Молла.
— Когда же я читал твое письмо?
— Если бы не читал, откуда бы узнал, что я написал о тебе?[349]
Насреддин гостил в доме богатого землевладельца. Ему подали жареного козленка.
— Съешь голову, — предложил хозяин, — если есть мозг козленка, то будет расти голова.
— Будь это верно, — отвечал Насреддин, — то голова вашей чести была бы, как у осла.
Насреддин пошел на базар покупать осла. Там было много крестьян, и торговля ослами шла вовсю. Тут один прохожий заметил:
— Здесь, кроме ослов и крестьян, никого нет.
— А вы крестьянин? — спросил Насреддин.
— Нет, — ответил прохожий.
— Так кто же тогда?
Проезжал некий воевода через деревню, где жил Анастратин, и люди послали к нему ходжу с приветствием. Увидел воевода невзрачного Анастратина и поморщился:
— Неужели здешние крестьяне не нашли человека, чтобы послать вместо тебя?
Ходжа без промедления ответил:
— Человека, господин, они послали к людям, а меня послали к тебе[350]
Ходжа со своим приятелем ехал по дороге. Мимо них проскакал человек, доставлявший в город почту. Ходжа закричал ему вслед:
— Эй, человек! Подожди!
— Надо говорить не человек, — заметил его спутник, — а почтальон!
Через несколько минут осел ходжи споткнулся, и он воскликнул:
— Вы посмотрите на этого малыша!
— Его нельзя назвать малышом, — вновь поправил его приятель, — это же взрослый осел.
— Есть причина, по которой мне не хочется называть его ослом, — ответил ходжа. — Мой отец воспитывал нас, как братьев[351].
Осел Насреддина Афанди, нагруженный тяжелой поклажей, завяз в глубокой грязи. Афанди и кричал на него, и ругался, но осел стоял как вкопанный. В это время сзади подъехал верхом на коне какой-то бай и закричал:
— Эй, осел, освободи дорогу! Живо!
— Ну, вы не очень-то! — огрызнулся Афанди. — Когда под ослами нет добрых коней, они все застревают здесь в грязи.
Насреддин гулял с приятелями по полю. Вдруг замычал вол, и приятели насмешливо говорят:
— Молла, вол зовет тебя.
Насреддин пошел к волу, приложился ухом к его морде, вернулся и сказал:
— Он говорит: чего ради ты прогуливаешься с ослами?
Насреддин ехал степью на осле и лупил его изо всех сил. Один встречный говорит ему:
— Бессердечный человек! Зачем ты так бьешь бессловесную тварь?
— Простите, господин, я не знал, что он — ваш родственник[352].
— Куда делась твоя парша? — спросили однажды ходжу, желая посмеяться над ним.
— Так я же ее от вас подцепил, вот и вернул хозяевам, — не растерялся Насреддин.
Однажды Молла со своим приятелем шли по базару. Видят: двое дерутся. Приятель говорит Молле:
— Пойдем, разнимем их.
Молла согласился. Они подошли к дерущимся и услышали, как один из них говорит другому:
— Я до сих пор по-настоящему не знал тебя. Оказывается, ты настоящий осел!
— Если я осел, — ответил другой, — то ты тогда осленок.
Молла, увидев, как обернулось дело, схватил приятеля за руку и сказал:
— Пошли, тут встретились отец с сыном, и мы ничем им помочь не сможем.
Молла, гуляя по базару, подошел к ювелирной лавке. Ему очень понравились изделия, выставленные в витрине, и он начал их рассматривать.
Ювелир заметил это и возгордился. Чтобы подшутить над Моллой, он подошел и спросил:
— На что ты загляделся?
— На золото, на драгоценные камни, — ответил Молла. — Мне кажется, это ювелирная лавка.
— Нет, — чванливо сказал ювелир, — глаза твои плохо видят. Это не ювелирная лавка. Здесь продаются ослиные головы.
Молла не растерялся:
— Видно, торговля у тебя идет хорошо.
— Откуда ты знаешь? — спросил ювелир.
— Да вот, в такой большой лавке осталась только одна ослиная голова, — ответил Молла, указывая на голову ювелира[353].
Однажды ходжа одолжил соседского осла и отправился в горы. По пути он должен был пересечь вышедшую из берегов реку. Течение унесло осла, и, как ходжа ни старался, спасти его он не смог. Пришлось Насреддину с повинной головой вернуться домой и пойти с соседом в суд.
— Эфенди, — обратился ходжа к судье, — я знаю, как возместить потерю. В каждом из окружающих нас людей есть что-нибудь ослиное: у одного — голова, у другого — хвост, у третьего — ноги. Значит, если хорошенько попросить соседей, то можно будет по частям собрать осла.
У Насреддина Афанди разболелось и распухло одно ухо. Когда он пришел по каким-то делам к казию, тот встретил его словами:
— А, Афанди, добро пожаловать! Что это с вашим ухом? Никак, у осла взяли?
— Ваша правда, — ответил ему Афанди. — Когда Аллах делил осла, голова его досталась вам, а уши — мне[354].
Ехал Афанди на осле по городу, навстречу — мулла.
— Куда это направились с самого утра два друга? — спросил с ехидной улыбочкой мулла.
Афанди не растерялся и, показывая на осла, отвечал:
— Да вот все он, брат ваш. Надоел уже, твердит одно и то же: «Друг, своди меня к брату моему, соскучился очень». Вот и направились мы, мулла, к тебе в гости[355].
Насреддин поселился по соседству с важным эмиром. А у этого эмира была странность. Вечером, приходя домой, он еще внизу издавал радостный крик, похожий на рев, затем поднимался выше и вновь радостно кричал, потом поднимался на верхний этаж, откуда слышался крик еще более восторженный. Так продолжалось несколько вечеров подряд. Насреддин слушал, слушал и решил узнать, в чем дело. Вот однажды, набравшись храбрости, он подошел на улице прямо к эмиру, представился как сосед, а потом спросил, почему по вечерам он так громко кричит. Эмир был человек добрый и благородный, он пригласил Насреддина к себе в дом, чтобы там все объяснить ему. Сначала эмир привел Насреддина в подвал дома, и Насреддин увидел великолепного коня.
— Этот конь, — сказал эмир, — был другом и помощником мне во многих сражениях, он не раз спасал меня от смерти. Я же, как только прихожу домой, первым делом навещаю коня, и как увижу его, не могу удержаться от радостного крика.
На первом этаже эмир показал Насреддину богато инкрустированную саблю и произнес:
— Эта сабля была со мной во время сражений, увенчавшихся замечательными победами, которые принесли мне такое положение и сан. Каждый вечер, когда я взгляну на эту саблю, я вспоминаю дни моей юности и доблести и издаю радостный крик.
На втором этаже эмир показал Насреддину свою жену удивительной красоты, с лицом как луна, и произнес:
— Моя жена происходит из знатного рода, она очень красива, и нет ей равных. Вот как увижу ее, так кричу в третий раз и благодарю бога за такой дар.
— Поздравляю вас с этими тремя бесценными сокровищами, — сказал Насреддин, — а теперь я уверен, что вы, зная, что живете по соседству со мной, будете радостно кричать и в четвертый раз[356].
Сидели вечером друзья в чайхане, и зашла речь о храбрости. Молодой джигит расхвастался:
— Погнался за мной разъяренный бык, и я не испугался. Напал на меня в горах барс, и я не испугался. Ударила в меня молния, и я не испугался. Самый храбрый в мире — я.
Афанди спокойно отставил в сторону пиалу и сказал:
— Нет, самый храбрый, конечно, я.
Все удивились, ибо знали, что Афанди очень скромен и не любит хвастать.
— Почему же? — спросили его.
— Потому что я не пугаюсь, когда ко мне приходят гости, а в доме нет ни щепотки чая, ни горстки риса.
При дворе повелителя мира шли сборы в поход. Один из военачальников, потрясая мечом, похвалялся:
— Разобью все полчища врага, развею по ветру, привезу голову полководца.
Насреддину надоело слушать хвастливые речи военачальника, и он сказал:
— Верим, верим. Только сам возвращайся без головы.
— Почему? — спросил ошеломленный хвастун.
— Да если ты оставишь на поле битвы голову, то не сможешь заниматься похвальбой. Языка-то у тебя не будет.
На пиру военачальники расхвастались своими воинскими подвигами. Один из них рассказывал:
— Битва под Анкарой была такая жаркая, что тучи стрел заслонили солнце, и стало темно. Я и не заметил, как очутился среди бесчисленных врагов. Кто-то рубанул меня саблей и рассек мне голову, но я продолжал разить неприятельских воинов.
Рассказ хвастуна вывел Насреддина Афанди из терпения, и он прервал его:
— В той же битве, где вас так ужасно ранили, я так разгорячился, что продолжал рубить врага и после того, как мне отсекли напрочь голову…
Однажды Тимур разговаривал со своими полководцами. Каждый из них рассказывал о каком-нибудь сражении.
Один сказал:
— Когда однажды мы штурмовали город, все его жители разбежались. Дома горели, как свечи, и нам было очень весело.
Другой полководец вспомнил:
— Когда мы шли в поход, у нас было больше тысячи слонов и много пушек. От их выстрелов поднялся такой грохот, что…
В это время один из сидевших в комнате детей громко пустил ветры. Полководец рассердился и закричал на него:
— Что это такое, наглец!
Молле надоело слушать хвастливые рассказы о зверствах и жестокостях, и он сказал:
— Что тут такого? Ребенок испугался грома ваших пушек[357].
Повстречал как-то Афанди хвастуна.
— Мой отец, — говорит тот, — купил такой казан, в который свободно вмещается тысяча манов* риса!
— А у нас, — в тон хвастуну сообщил ходжа, — была такая большая поварёшка, что один ее конец мог находиться здесь, а другой — в другой деревне.
— Не может быть такой поварёшки, — возразил хвастун.
— Как же не может быть?! — сказал ему Афанди. — Ведь нс зря говорят уйгуры: «Каков казан, такова и поварёшка»[358].
В один из длинных зимних вечеров Молла и несколько человек собрались посудачить, и какой-то лгун расхвастался, болтая обо всем, что бы ни пришло ему в голову.
Молла Насреддин молча сидел в сторонке и прислушивался.
Лгун говорил, говорил и, видя, что ему никто не перечит, совсем распоясался. Наконец он выпалил:
— Мы были очень богаты, мой отец имел неисчислимые табуны. Мы построили такую огромную конюшню, что если забеременевшая кобыла входила с одного конца, то, дойдя до другого, рожала.
Молла, не выдержав такого вранья, воскликнул:
— Он говорит правду. Я тоже видел эту конюшню: мой отец служил у его отца табунщиком. У моего отца была такая длинная палка, что он, находясь в хвосте табуна, мог ударить ею самого переднего коня. И если табун пасся в поле и небо заволакивало тучами, то он, чтобы не полил дождь, разгонял тучи этой палкой.
Лгун, поняв, что Молла морочит его, сказал:
— Ну, знаешь, Молла, ври, да знай меру. Предположим, что у твоего отца, действительно, была такая палка, но скажи, где же он держал эту палку?
— Как, то есть, где? В конюшне твоего отца, — ответил Молла.
Жил в Малой Азии ходжа Настрадин, и был он очень знаменит своей хитростью. Узнал он, что в Болгарии живет Хитрый Петр, и отправился его искать. Хитрый Петр тоже услыхал о Настрадине и сказал жене:
— Приготовь-ка мне хлеб, сало, перец, вино и еще какое-нибудь угощение, я иду искать ходжу Настрадина.
Так, не зная друг друга, сели они на ослов и пустились в путь — один из Болгарии, а другой из Малой Азии.
Ходжа Настрадин долго ехал и наконец добрался до большого поля, где не было ни травы, ни деревьев — одни колючки. Увидел он, что людей здесь нет, и загрустил. А в это время Хитрый Петр тоже подъехал к этому полю. Слезли они оба с ослов и пустили их пастись. Выкурили по папироске, а потом разложили на земле скатерти. Хитрый Петр достал перец, сало, вино, а Настрадин — жареного цыпленка, вареные яйца и тыкву с водой. Наелись они, посмотрели внимательно друг на друга и поняли, что вера у них разная. Тогда Хитрый Петр говорит:
— Ты откуда идешь?
Ходжа отвечает:
— Из Стамбула.
— Каково же житье в Стамбуле? Очень этот город хвалят. Я сам хочу пожить там два-три месяца, посмотреть на тамошний народ.
— Не ходи в Стамбул, вернись назад. Туда прилетела большая птица, от ее крыльев на весь город упала тень, а сама она все время пищит. Все люди от этого болеют и убегают из города.
Хитрый Петр спросил:
— А куда же ты бежишь из Стамбула?
— В Болгарию.
— А ты знаешь, что я бегу из Болгарии? Там упало с неба яйцо весом больше миллиарда тонн и разрушило всю Болгарию. Ни один человек не спасся. Я вот только остался жив и бегу оттуда.
— Откуда же взялось такое большое яйцо?
— Как откуда? Его снесла твоя птица, а потом улетела в Стамбул.
Посмотрели они друг на друга, и Настрадин подумал: «Какой хитрый человек. Он лучше меня лжет». И Хитрый Петр подумал: «Какой хитрый человек. Он лучше меня лжет».
Тогда Настрадин спросил:
— Ты откуда идешь?
— Из Болгарии.
— А как тебя зовут?
— Хитрый Петр.
— Так ведь тебя-то я и ищу.
Хитрый Петр сказал:
— А ты откуда идешь и как тебя зовут?
— Иду я из Анатолии, а зовут меня ходжа Настрадин.
— Так ведь тебя-то я и ищу.
Так встретились и познакомились ходжа Настрадин и Хитрый Петр и узнали, что оба они большие хитрецы.
Шли однажды из Стамбула ходжа Настрадин и Хитрый Петр и решили, что по дороге один из них будет всем рассказывать небылицы, а другой — поддакивать ему.
Пришел ходжа в одну деревню, его там стали расспрашивать:
— Откуда идешь?
— Из Стамбула.
— Расскажи, что в Стамбуле есть, чего нет.
— Стамбул большой город, обо всем не расскажешь. Вот недавно собрались там люди и построили большую мечеть из брынзы, а ограду сделали из колбасы.
Удивились люди, но из вежливости промолчали.
Утром ходжа встал и ушел, а вслед за ним пришел Хитрый Петр. Его тоже стали расспрашивать:
— Откуда идешь?
— Из Стамбула.
— А вот вчера у нас тоже был гость, так он такие вещи рассказывал, что мы до сих пор не знаем — верить или нет.
— Что же он говорил?
— Говорил он, будто в Стамбуле построили мечеть из брынзы, а ограду сделали из колбасы.
— Стамбул — большой город, всего в нем не заметишь, только вот я видел, что галки там летают и в клювах носят куски брынзы.
— Ну, — сказали крестьяне, — наверное, правду вчерашний гость говорил. Если бы не было мечети из брынзы, откуда бы галки ее брали?
А ходжа Настрадин тем временем пришел в другое село. Там его спросили:
— Откуда идешь?
— Из Стамбула.
— Расскажи, что в Стамбуле есть, чего нет.
— Стамбул — большой город, обо всем не расскажешь. Видел я там у моря большой мост, возле моста растет огромная ива, а на иве построили большую мельницу с восемью жерновами.
Одни поверили, другие не поверили. Настрадин отправился дальше, а вечером пришел в село Хитрый Петр. Его тоже спросили:
— Откуда идешь?
— Из Стамбула.
— А вчера вечером у нас тоже был гость, так он говорил, что там у моря есть большой мост, возле моста растет огромная ива, а на иве построили большую мельницу с восемью жерновами. Правда это или нет?
— Стамбул — город большой. Всего и не заметишь. Вот иву я видел. Есть ли на ней мельница — не знаю, но только сам видел, как с нее слезали собаки все в муке.
Послушали люди и сказали:
— Значит, и правда есть такая мельница, иначе где бы собаки взяли муку.
Ходжа Настрадин и Хитрый Петр рассказывали друг другу небылицы. Хитрый Петр сказал:
— Когда у нашего царя была свадьба, то он пригласил гостей из всех славянских стран.
А Настрадин ответил:
— Когда у нашего султана была свадьба, он купил десять поездов, в каждом по сорок вагонов с черным перцем.
И небылица ходжи Настрадина оказалась лучше.
Как-то в добром расположении духа Насреддин стал рассказывать приятелям, как был в Стамбуле и видел там в одном саду пчел величиной с овцу.
— А какого же размера были ульи? — спросил один из слушателей.
— А ульи точно такие, как у нас, — отвечал ходжа.
— Но как же тогда пчелы могли влетать туда и вылетать оттуда?
— Видите ли, — сказал Насреддин, — я приблизился к ульям как раз в тот момент, когда пчелы собирались влетать туда. Но, увидев меня, они испугались и улетели. Поэтому я не могу вам сказать, как они попадали к себе домой.
Пришел в Акшехир[359] перс и начал рассказывать о том, что у шаха в Испагани[360] есть-де дворцы в сто-полтораста комнат на столько-то тысяч квадратных аршин. На это ходжа заметил:
— А у нас в столице, в Брусе[361], тоже есть несколько дворцов; вот, например, длина только что отстроенного лечебного здания — пять тысяч аршин…
В это время неожиданно пришел в собрание другой перс, объявивший, что он только что приехал из Брусы. Ходжа не мог уже продолжать в прежнем духе и закончил:
— …а ширина — пятьдесят аршин.
Но первый перс заметил:
— Ну как это можно, чтобы ширина не соответствовала длине постройки?
— Я собирался ширину приспособить к длине, — сказал тогда ходжа, — да, как назло, к нам принесло вот этого дядю[362].
Как-то зашла речь о наездничестве и джигитовке. Каждый рассказывал истории о своей ловкости и лихой езде. Дошла очередь и до Насреддина. Он говорит:
— В молодости я был искусным наездником. Однажды на мейдан* привели норовистого коня. Только кто-нибудь подойдет — конь вскидывается, брыкается. Я в то время молодой был — подобрал полы халата, двинулся к коню…
Но в этот момент вошли двое старых приятелей Насреддина, очевидцев того случая, и он закончил свой рассказ так:
— Но как я ни храбрился, все-таки близко к коню подойти не решился[363].
Однажды в зимний вечер собрались люди, судачили. Каждый хвастался своей силой. Дошла очередь до Моллы.
— Правда, я состарился, — сказал он, — но это ничего. Моя сила какой была, такой и осталась.
— Почему ты это знаешь? — спросили его.
— А потому, — ответил Молла, — что в нашем дворе есть большой камень. Когда я был ребенком, то не мог его поднять, в молодости тоже не мог его поднять, не могу и сейчас[364].
Весной Тимур вывел своих аскеров в поле и приказал им поупражняться в стрельбе из лука. Взял он и Эпенди. По дороге Эпенди похвастался:
— Эх, видели бы вы, как я стрелял в молодости!
— Если ты неплохо стрелял в молодости, то и теперь твоя стрела достигнет цели, — заметил Тимур и подал Эпенди лук и три стрелы.
Эпенди тут же проклял себя за излишнее хвастовство, но ему ничего не оставалось делать, как взять стрелы и выпустить их по мишени. «Если не попаду, — подумал он, — то Тимур, пожалуй, не простит мне хвастовства. Как же быть?» И Эпенди прибег к хитрости.
— Вот так стреляет предводитель вражеского войска, — сказал Эпенди и пустил первую стрелу. Стрела не попала в цель.
Тимур улыбнулся удачной шутке.
— Вот так стреляет городской голова, — сказал Эпенди и выпустил вторую стрелу. Стрела опять прошла мимо цели.
Тимур нахмурился. Эпенди в растерянности выпустил третью стрелу, забыв препроводить ее шуткой. Третья стрела случайно попала в цель. Эпенди облегченно вздохнул и сказал:
— А так стреляет Эпенди…[365]
Принес однажды Наср ад-дин на мельницу пшеницу и начал там перекладывать зерно из чужих мешков к себе.
— Что ты делаешь? — спрашивает его мельник.
— А я дурак, — отвечает он.
— Если ты дурак, почему ты не сыплешь свою пшеницу в чужие мешки?
— Я обыкновенный дурак, а если бы я делал, как ты говоришь, я был бы набитый дурак.
Мельник рассмеялся и отпустил его[367].
Мулла Насреддин всегда очень смешил своих сельчан, не разбирая ни траурных дней, ни джумы*. Однажды сельчане обратились к нему с просьбой:
— Дорогой Мулла, — сказали они, — очень просим тебя не смешить нас в мечети в очередной день джумы, а мы за это обещаем принести тебе по одному яйцу.
Насреддин обещал не смешить их, и вот в день джумы собралось в мечети много народу. В самый разгар молитвы Насреддин забрался на минарет и закричал:
— Кукареку!
Люди обиделись на него и говорят:
— Ты что же это, Насреддин, обещал не смешить, а сам кукарекаешь?
— Ну как же мне не кукарекать, посудите сами, — отвечал Насреддин, — если у меня столько кур. — И он показал на людей, переполнивших мечеть. Тут все стали смеяться, так что стены мечети затряслись.
В другой раз односельчане обещали Насреддину по мерке зерна, если он не будет смешить их в мечети. Насреддин обещал, и опять в мечети собралось очень много народу. В самый торжественный момент молитвы в мечеть вошел Насреддин, ведя на поводу собаку, навьюченную двумя мешками. Глядя на собаку в снаряжении осла, люди не могли удержаться от смеха, и старики сказали:
— Ну вот, Насреддин, опять ты не выполнил своего обещания. Зачем ты привел сюда собаку?
— А я подумал, что, когда вы разойдетесь, я уже не смогу определить, кто был в мечети и обещал дать мне зерна, поэтому я пришел сюда с мешками, чтобы получить все, что мне полагается, сейчас же.
И опять все молящиеся стали смеяться.
Сакля у Насреддина была старая-престарая. Стояла она на косогоре и так покосилась — того и гляди повалится. Решил оджа* продлить дни своего сераля* и починить его хоть немного. Пошел в лес, срубил добрый шест и подпер им стену сакли. Но это же Насреддин! Он подпер саклю не с той стороны, куда она валилась, а с другой — так, чтобы она скорее упала.
— Что ты делаешь, оджа? — спросили его, смеясь, соседи.
— Как что? Саклю чиню.
— Да ведь так она еще скорее повалится. Кто же ставит подпорку сзади? Спереди нужно ставить.
— Разве? — удивился Насреддин. — А то я не знал. Да ведь так, как вы советуете, каждый дурак сделать может. Нет, вы попробуйте сделать так, как сделал я, Насреддин-эфенди, ваш наставник и учитель.
В одном дальнем городе Насреддин увидел человека в роскошных одеяниях. За ним шли другие люди, и все они хохотали.
— Что это за человек? — спросил Насреддин.
— Это шут, — ответили ему. — Он прославился тем, что громко пускает ветры; тем нажил себе целое состояние.
— Блага этого мира, — сказал Насреддин, — стоят того средства, которым добился их этот шут.
Ходжу пригласили на званый обед. Он надел поношенное платье, и никто не обратил на него внимания. Тихонько побежал ходжа домой, облачился в пышные одежды, сверху накинул еще шубу и вернулся. Ходжу почтительно встретили у дверей дома и посадили за почетный стол. Указывая на вкусные блюда, хозяин начал его угощать:
— Пожалуйста, ходжа, отведайте!
А ходжа, подтягивая шубу к блюду, заметил:
— Прошу, шубейка!
— Что ты делаешь, ходжа? — удивились гости.
— Раз почет шубе, пусть шуба и кушает, — объяснил ходжа[368].
Однажды ходжа Насреддин проснулся среди ночи, вышел на улицу и стал кукарекать. Услышали это соседи и спрашивают:
— Что ты делаешь, ходжа?
— У меня сегодня много дел, — ответил он, — я хочу, чтобы день наступил пораньше.
Рассказывают, что у Насреддина-эфенди был брат. Оба они были холостяками и решили жениться. Наконец каждый нашел себе девушку по вкусу, оба женились и стали жить каждый своим домом.
Вот однажды приходит брат в гости к ходже. Видит, жена у ходжи веселая, приветливая, шутит, смеется. А у него самого жена была ужасно серьезная, никогда не улыбнется.
— Слушай, брат, — говорит он Насреддину, — объясни мне, как так получилось, что твоя жена всегда в хорошем настроении. Хотел бы я, чтобы моя жена хоть раз улыбнулась.
— Задаром я тебе ничего не скажу, — отвечал ходжа. — Но, если ты готов подарить мне новую одежду, я устрою так, что и твоя жена станет смеяться.
— Обещаю тебе, — согласился брат.
— Тогда пригласи меня к себе как-нибудь вечерком, — продолжал ходжа. — Через некоторое время скажи, что тебе надо уйти. Но перед уходом строго-настрого накажи своей жене, чтобы она не ложилась спать раньше меня. И еще вели ей исполнять любую мою прихоть.
Брат так и сделал. Пригласил ходжу к себе в гости, посидел с ним вместе, потом сказал, что ему надо уйти, и наказал жене все, что велел ему Насреддин.
Вот брат ушел, а ходжа со своей невесткой ни словом больше не перемолвились. Вскоре она устала и захотела спать.
— Эфенди, — сказала она Насреддину, — разреши постелить тебе постель. Пора тебе немного отдохнуть.
— Я не могу спать, — ответил ходжа.
— Почему?
— Я боюсь, что, когда усну, мыши отгрызут мне голову.
— А как же ты засыпаешь дома?
— Дома, когда я ложусь спать, я кладу голову на руки своей жене. При этом всегда горит свет. А когда устанет жена, ее сменяет служанка.
— Мы сделаем так же, — сказала невестка.
Служанка быстро постелила постель, женщина устроилась у изголовья ходжи и положила его голову себе на руки. Вскоре она устала, позвала одну из служанок и велела сменить себя.
Через некоторое время и хозяйка, и служанка уснули. Тогда Насреддин тихонько встал, задул свет и положил на руки служанке вместо головы некую другую часть своего тела. А сам стал пищать, как мышь.
Невестка услышала писк, проснулась, увидела, что свет погас, а служанка спит.
— Ах ты, негодница! — воскликнула она. — Как ты смеешь спать! Мыши могут отгрызть голову эфенди.
— Ой, боюсь, что это уже случилось, — отвечала испуганная служанка, — головка уже совсем маленькая.
Продолжая ругать девушку, хозяйка зажгла свет — и тут увидела, что держит служанка в руках. Ходжа тотчас вскочил, подбежал к дверям и позвал брата.
Когда брат вошел в дом, он увидел, что обе женщины смеются что есть мочи и не могут выговорить ни слова. Никакого объяснения он добиться от них не мог и вышел к ходже, который дожидался его на улице.
— Отчего они так смеются? — спросил он.
— Эх, — отвечал ходжа, — если бы ты видел все своими глазами, ты бы тоже смеялся до конца своих дней.
Усадив сына на осла, Насреддин Афанди сам шел пешком. Сидящие в чайхане завсегдатаи засмеялись:
— Поглядите-ка на этого человека! Здорового сына усадил на осла, а сам, старик, шагает пешком! Ха-ха-ха!..
Афанди ссадил сына с осла, а сам вскарабкался в седло. В пути вновь попалась чайхана.
— Смотрите, добрые люди! — говорили сидевшие там. — Есть совесть у этого человека? Сам уселся на осла, а маленький сын плетется по пыли! Какие бывают бессердечные отцы!
Тогда Афанди посадил сына на осла позади себя и поехал дальше. Но на беду по пути пришлось им опять проезжать мимо чайханы. Какой-то бездельник закричал остальным:
— Ба, вы только посмотрите на этого безжалостного изверга! Мало того, что сам уселся на несчастное животное, он и сына туда посадил! Вот-вот у осла переломится хребет!
Эти слова еще пуще задели Насреддина Афанди. Он и сын его спешились и отправились дальше, ведя осла на поводу. Но и тут зеваки не оставили Афанди в покое. Они насмехались:
— Глядите-ка на Афанди, он идет пешком и сыночка мучает! Ну не осел ли он после этого, а?
Тут Афанди, бросив повод и ткнув осла в бок ногой, в сердцах сказал:
— Возьмите осла себе! Я вижу, без него мне будет спокойнее![369]
Однажды Анастратин сложил печь. Узнали про то соседи, пришли к ходже и стали его работу корить. Каждому что-нибудь было не так. Один говорил, что дверца должна смотреть на восток, другой — что на запад, третий — что на юг. Ни одному не понравилось, как сделал Анастратин.
Раздосадованный ходжа развалил печь и соорудил новую, на колесах. Пришли соседи опять посмотреть на его работу и снова стали его упрекать, что дверца смотрит не туда, куда надо.
— Она должна быть вот здесь, — сказал один.
— Постой-ка, — тотчас ответил Анастратин.
И стал поворачивать печь на колесах, пока дверца не оказалась там, где хотелось соседу.
Но другой возразил:
— Нет, дверца должна смотреть вон куда.
Анастратин тотчас повернул печь, и второй сосед тоже остался доволен.
Так он ублажил всех и сам себе сказал:
— Вот лучший способ угодить самым разным людям — и себе самому[370].
Шел однажды Насреддин по дороге, навстречу ему похоронная процессия.
— Успехов вам и счастливого пути! — приветствовал их Насреддин.
Люди разозлились на него, как следует поколотили и вразумили, что так не приветствуют. Приветствовать надо вот как — воздеть руки к небу и сказать: «Упокой, господи, душу усопшего!»
Насреддин намотал себе это на ус и пошел дальше. Навстречу ему люди с песнями и танцами. Он их увидел, воздел руки к небу и произнес заупокойное пожелание. Тут опять его поколотили и стали объяснять, что, когда видишь свадьбу, надо не молиться заупокой, а танцевать и петь. Ходжа и это намотал себе на ус.
Встретился ему по дороге охотник. Он как раз подстерегал зайца. Насреддин принялся петь и танцевать — так разошелся, что спугнул зайца. Охотник налетел на него, надавал тумаков и втолковал ему, что идти надо на цыпочках, то пригибаясь, то распрямляясь.
Насреддин и это запомнил.
Пошел он дальше, увидел пастуха с овцами. Насреддин стал подбираться к нему крадучись, на цыпочках, то пригнется, то разогнется. Овцы испугались его и разбежались. А пастух тоже всыпал ему как следует[371].
Шел как-то ходжа Насреддин по дороге и нашел мертвую курицу. Он тут же подобрал ее, принес домой, ощипал, зажарил и подал на стол.
— Ходжа! — закричали все присутствовавшие. — Эта курица нечиста, ведь она погибла не от человеческой руки.
— Глупцы! — ответил ходжа. — Неужели она нечиста из-за того, что ее убил Аллах, а не один из вас?[372].
Отправился Эпенди на базар продавать корову. Долго водил он ее по базару, но никак не мог продать. Повстречался с ним его друг и спрашивает:
— Что, Эпенди, продаешь корову?
— С утра хожу, уже надоело, а покупателей все нет, — отвечает Эпенди.
Тогда друг стал кричать во все горло:
— Эй, продается прекрасная корова, стельная, на шестом месяце!
И тут же нашелся человек, который купил корову. Удивился этому Эпенди, поблагодарил друга и отправился домой.
А дома у него оказались свахи.
— Женщины, зачем затягивать разговор, — сказал он. — Я сообщу вам все в двух словах: девушка породистая, беременна, на шестом месяце…
Не успел Эпенди закончить своих слов, как свахи, переглянувшись, выскочили за дверь[373].
Насреддин Афанди принес с базара урюк и уселся вместе с женой его есть. Увидев, что муж проглатывает плоды вместе с косточкой, жена начала ворчать:
— Что вы, из голодного края, что ли, приехали? Надо косточки оставлять.
Афанди сказал:
— Продавец урюка поумнее тебя. Если бы нужно было есть урюк без косточек, то он продавал бы косточки отдельно[374].
Однажды султан пригласил к себе наиболее почитаемых людей. Среди них был, конечно же, и ходжа, который явился в сопровождении своего ученика. Султан встретил Насреддина с большим почетом и преподнес ему яблоко. Ходжа поблагодарил повелителя и тут же откусил кусочек. Ученик отвел его в сторону и прошептал:
— Как ты можешь так невежливо себя вести? Если султан дарит тебе яблоко, то съедать его тут же нельзя.
— Разве неприлично есть на глазах у султана?
— Конечно, ты должен был спрятать яблоко у себя на груди.
Вскоре после этого гостей пригласили отужинать. Султан усадил ходжу рядом с собой и, желая показать ему свое расположение, собственноручно отрезал кусок кролика, полил его простоквашей и поставил угощение перед гостем. Тот, недолго думая, вывернул все содержимое блюда себе за пазуху.
— Что ты делаешь? — закричал возмущенный султан. — Как смеешь ты так непристойно себя вести?
— О мой султан, — ответил ходжа, — я поверил своему ученику, а он убеждал меня, что есть на твоих глазах неприлично.
Мулла Насреддин рубил топором сук, сидя на его конце. Прохожий сказал ему:
— Ты с ума сошел! Если ты отрубишь этот сук, то сам упадешь на землю.
Мулла Насреддин ответил:
— Иди прочь! Что ты знаешь? — И продолжал рубить.
Когда сук был перерублен, Насреддин вместе с ним упал на землю. Тут он вскочил и побежал вслед за прохожим, говоря:
— Оказывается, этот человек гадальщик, надо спросить у него, сколько я проживу[375].
Однажды решил мулла Насреддин продать своих ослов. Отобрал он семь ослов, сел на одного и поехал в город. Недалеко от городских ворот он обнаружил, что у него осталось только шесть ослов. Слез он с осла, пересчитал их, и оказалось, что их стало опять семь. Сел он снова на осла и поехал. Как только отъехал немного, то обнаружилось, что опять один осел пропал. Еще раз стал мулла Насреддин пересчитывать ослов. Так повторялось несколько раз.
Спросил муллу прохожий, почему тот идет пешком. И ответил мулла Насреддин:
— Как только я сяду на осла, их сразу становится шесть, а как слезу — семь.
Засмеялся прохожий и говорит:
— А ты сосчитай и того осла, на котором едешь верхом, их и будет семь[376].
— Силен ли ты в счете? — спросили однажды Наср ад-дина.
— Еще бы, — отвечал тот.
— Тогда не посоветовал бы ты, как разделить четыре монеты на троих, да чтобы всем было поровну?
— Пожалуйста, — сказал Наср ад-дин. — Пусть двое возьмут себе по две монеты, а третий подождет, пока найдутся еще две, и возьмет их себе. Вот всем и будет поровну[377].
Возвратился оджа Насреддин с охоты.
— Сколько же ты настрелял зайцев? — спрашивают соседи.
— О друзья, — ответил Насреддин. — В одного я стрелял, в другого промахнулся, третьего видел, но очень далеко. Если бы я убил еще семь штук, тогда было бы десять.
Один человек поручил мулле* Насреддину присмотреть за двадцатью его овцами, пока он вернется с базара. Когда хозяина не было, Насреддин потерял одну из овец. Пришел хозяин, смотрит, а одной овцы не хватает.
— Что же это такое, Насреддин! Ведь одной овцы нет, — говорит он.
— Не может быть, а ну-ка, пересчитаем, — отвечал Насреддин.
Сосчитал — у него получилось двадцать.
Считает хозяин, опять у него одной овцы не хватает; считает Насреддин — все двадцать находятся. И никак они договориться не могут.
В конце концов решили позвать двадцать человек и предложить их взять по одной овце. Все пришедшие стали разбирать овец, а одному из них овцы не хватило.
— Мне овцы не досталось, — говорит тот.
— Досталось бы, жалкий трусишка, если бы не зевал, а первым хватал! — рассердился Насреддин.
Однажды Насреддин нашел на дороге подкову. Он очень обрадовался, прибежал домой и говорит жене:
— Смотри, что я нашел! Теперь осталось найти еще только три подковы да купить лошадь, и мы с тобой можем поехать в Мекку.
— Да, — согласилась жена. — А на обратном пути заедем к моим родителям.
— Постыдилась бы, бессердечная! — возмутился Насреддин. — Дай лошади хоть немного отдохнуть[378].
Среди байских земель затерялся маленький клочок пашни Насреддина Афанди. Весной, когда все дехкане приступили к вспашке, Афанди начал сгребать в кучу землю со своего участка.
— Для чего вы это делаете, Афанди? — спросили удивленные соседи.
— А вот рассыплю эту землю во все стороны — мое поле и расширится, — ответил Афанди.
Однажды ходжа Насреддин перестраивал дом. После всех работ во дворе перед домом осталась куча земли.
— Куда ты денешь эту землю? — спросили его соседи.
— Ничего проще, — ответил Насреддин, — я выкопаю яму и всю землю брошу туда.
— А куда ты денешь землю из новой ямы?
— Ну, это когда еще будет. Так далеко я не заглядываю, — сказал Насреддин[379].
Насреддин копал в степи ямы. Прохожий спросил его:
— Что это ты тут делаешь?
— Да зарыл в этой степи деньги, — отвечал Насреддин, — но как ни бьюсь, не могу найти.
— А ты не запомнил никаких примет? — спросил прохожий.
— А как же! — отвечает Насреддин. — Когда я зарывал деньги, в том месте была тень от облака, но теперь ни облака нет, ни тени[380].
Увидел ходжа в винограднике черенки и спросил, какое их назначение. Ему ответили:
— Мы сажаем лозы, завтра на лозах будет прекрасный, вкусный виноград.
Ходжа немного подумал и говорит виноградарям:
— Голубчики, посадите и меня, посмотрим, какой я дам плод.
Те согласились и по пояс закопали его в землю. А сами сели под деревом и принялись за еду. Так как была весна, ходжа сильно озяб, а вдобавок еще проголодался. Приложив тысячу усилий, он выкарабкался из земли и пришел к виноградарям.
— Отчего тебе, ходжа, там не сиделось? — спросили они.
— Сказать вам правду, не понравилось мне то место, я бы там не принялся. Вот я и вышел наружу, — заметил ходжа[381].
Шел Афанди по улице. Видит: на двери одного из домов висит красивый колокольчик. Захотелось ему украсть забаву. Подошел он к дому, протянул руку за колокольчиком. Но только дотронулся, как раздался звон. Как же быть? Думал он, думал и решил: ведь звон колокольчика слышат уши. А что, если заткнуть их ватой? Решил и сделал. Заткнул уши ватой и начал тащить колокольчик. Только схватил, тут как тут хозяева дома.
— Ты что делаешь? — возмутились они.
— А вы что, разве не заткнули уши ватой? — спросил простак[382].
Пошел однажды Наср ад-дин Джоха на реку за водой, опустил кувшин в воду, а тот выскользнул у него из рук и пошел ко дну. Проходил мимо приятель и спрашивает:
— Что ты тут делаешь, Джоха?
— Кувшин у меня утонул, — отвечает тот. — Вот жду, пока он разбухнет и вынырнет[383].
Однажды Хузя Насрэддин пошел на работу. Он работал с утра до обеда. Когда он вернулся домой, обед был уже готов. Он немедля сел за стол. Жена подала ему горшок горячей похлебки, прямо из печи. Хузя зачерпнул большую ложку и хлебнул. Он обжег себе все внутренности. Вот он выбежал на улицу и кричит:
— Пожар! Пожар! Не подходите близко. У меня все внутренности горят![384]
Ходжу пригласили на угощение по поводу конца рамазана*. На стол был подан суп, горячий, как кипяток. Насреддин тут же проглотил ложку. А потом стащил с головы чалму, положил на стул и сел на нее.
— Зачем ты это сделал? — спросили его остальные гости.
— Я боюсь прожечь сиденье, — ответил он. — Пусть лучше пострадает моя чалма.
В другой раз Хузя Насрэддин тоже хлебнул горячих щей, и у него из глаз покатились слезы. Жена увидела это и спрашивает:
— О чем ты плачешь?
Хузя умиленным голосом ответил ей:
— Тебя жалею[385].
Купил однажды Анастратин на базаре полный мешок овощей, сел на осла и поехал домой. А мешок взвалил себе на плечи. Встречные удивляются: зачем он везет мешок на себе, когда можно его навьючить на осла?
— Животное и так устало, — объяснил Анастратин[386].
Однажды в доме у ходжи Настрадина начался пожар. Это увидел один человек и сказал ему:
— Ходжа, твой дом горит, беги гасить.
— Пускай горит, — спокойно ответил ходжа. — Ключи-то у меня.
Как-то ходжа Насреддин сделал на зиму большие запасы и позвал друзей на угощение. Но когда друзья пришли, оказалось, что все его запасы съедены мышами.
Насреддин был вне себя от гнева. Стал он думать, как избавиться от мышей.
Думал, думал и придумал.
— Ну погодите, гнусные твари, я вам отомщу! — воскликнул он.
Взял охапку соломы, занес в дом, поджег, а дверь закрыл. Дом загорелся, мыши запищали, забегали, а Насреддин радостно кричал:
— Ага! Забегали! То-то! Теперь будете знать, как мне вредить[387].
Был у ходжи Насреддина скверный сосед. Дома их стояли рядом, крыша к крыше. И все время они ссорились. Разозлился однажды Насреддин и, чтобы отомстить соседу, поджег свой дом, рассчитывая, что соседний тоже загорится. А сам убежал в город, чтоб на него не пало подозрение.
Видят люди: дома горят, да вместо того, чтобы тушить пожар, стали тащить из обоих домов кто что может. Услышал про это Насреддин и сказал:
— Жаль, меня не было дома. Я бы тоже не прочь был погреть себе руки.
Подарили однажды Насреддину-одже десяток яиц. Он на радостях не знал, что с ними делать, положил яйца в шапку, шапку нахлобучил на голову и пошел домой.
По дороге он размечтался:
— Эти десять яиц я положу под наседку. Из них вылупятся цыплята. Цыплята вырастут, превратятся в кур, снесут мне по сотне яиц каждая. Десять раз по сто — это будет тысяча яиц. Из тысячи яиц получится тысяча цыплят, они тоже станут курами. Тысяча кур опять снесет мне по сто яиц. Тысяча по сто — это выйдет сто тысяч яиц. Если даже я продам девяносто девять тысяч яиц, то и тогда у меня в хозяйстве останется тысяча яиц, а это все равно что тысяча кур. И если эта тысяча кур снесет по сто яиц, то на продажу у меня останется… тьфу ты, шайтан, сколько же у меня останется на продажу? До этого сколько у меня оставалось?
И, сбившись со счета, Насреддин принялся считать сначала. Он до того увлекся, что снова потерял счет, снова начал считать и опять сбился. Наконец он совсем запутался и в досаде хлопнул себя по башке:
— Ну думай же, думай!
Такого удара яйца не выдержали. Шапка слетела с головы, яйца высыпались и разбились о камни. Вместе с ними разбились вдребезги и мечты Насреддина[388].
Однажды жена попросила ходжу:
— Подари мне платок из красного шелка.
— Какого размера? — спросил Насреддин. — Вот такого достаточно?
И, раздвинув руки, показал размер. Жена сказала, что такой будет как раз хорош.
Пошел Насреддин на базар и всю дорогу держал руки растопыренными, чтобы запомнить мерку. А встречным кричал:
— Смотри, куда идешь! Собьешь мне мерку — ты будешь виноват![389]
Однажды жена послала Хузю Насрэддина к соседям купить масла. Хузя пошел. Соседи налили горшок, но немного масла в него не вошло. Чтобы не оставлять это масло хозяевам, Хузя взял горшок и перевернул его вверх дном. Масло, конечно, вылилось. Зато Хузя в пустой горшок слил остатки и понес жене. Жена увидела, что Хузя принес мало масла, и стала его ругать. Тогда Хузя, чтобы показать жене остальное масло, опять перевернул горшок. Вылилось и остальное. Тут жена стала бить его за то, что он оставил ее вовсе без масла.
Пришел однажды ходжа Насреддин в деревню к приятелю, попросился переночевать. К тому же он был очень голоден. А приятель его был бедняк, всего угощения у него нашлось — вареная тыква, которую он только что снял с огня.
— Давай что есть, — заторопил его Насреддин. — Я еле на ногах держусь от голода.
Приятель наложил в миску тыквы и подал Насреддину. Тот нетерпеливо зачерпнул, сунул в рот — да так обжег горячей тыквой рот и язык, что не удержался и все выплюнул.
— Боже мой, что это такое? — спросил он.
— Тыква, — ответил приятель.
Утром ходжа Насреддин отправился дальше в путь. Видит: возле дороги у плетня лежат тыквы.
— Что это такое? — спросил он у своего спутника.
— Тыквы, — отвечал тот.
Тут Насреддин придержал своего коня, стал дуть на тыквы что есть мочи и приговаривать:
— Тьфу, сгинь, пропади, проклятущая!
Однажды Молла купил на базаре два глиняных кувшина с узкими горлышками. Он связал их за ручки, перекинул через плечо и отправился в путь. Немного ему оставалось дойди до своего селения, как вдруг он подумал: все животные пугаются, а почему страх не берет людей?
И он сказал про себя:
— Попробую-ка я сам испугаться, получится или нет?
Подумав об этом, он топнул ногами о землю, заржал, как лошадь, и бросился бежать. Кувшины разбились. А Молла, добравшись до своего двора, продолжал бегать из конца в конец. На шум вышла жена. Увидев бегающего Моллу, она воскликнула:
— Что ты делаешь? Что с тобой?
— Жена! — закричал Молла. — Закрой скорее калитку! Я испугался и могу убежать, а ты останешься без мужа[390].
У Насреддина выросла огромная борода. И вот однажды он прочитал в книге, что большая борода и маленькая голова — признаки глупости. Он посмотрел в зеркало и сказал себе:
— Наверное, я — глупец.
Он решил избавиться от такого недостатка как можно скорее, схватил рукой бороду и поднес к свече, чтобы спалить наполовину. Но борода загорелась вся разом, и он обжег себе лицо. Он долго лечился дома, а выздоровев, написал на полях той книги: «Проверено на практике, подтвердилось».
Однажды ходжа Насреддин решил припрятать на черный день немного денег и закопал их в углу своего дома. Потом отошел в сторонку, посмотрел на свой тайник и сказал:
— Нет, надо деньги оттуда забрать, ведь если я знаю, где они спрятаны, то кто мне помешает украсть их?
В жаркий полдень Афанди прилег отдохнуть в тени дерева. Через некоторое время к нему подобралось солнце и начало припекать. Афанди отодвинулся и снова задремал. Вскоре опять пришло солнце, и Афанди снова передвинулся в тень. Так и гонялось солнце за Афанди до тех пор, пока он не вскочил и, закинув халат на плечо, сердито не проговорил:
— Вот погоди, я уйду сейчас в дом. Посмотрю я, как твои руки достанут там меня.
Однажды ночью Молла Насреддин увидел, что его сосед с лампой в руке ищет что-то на холме за их домом.
Молла вышел во двор и окликнул соседа:
— Что ты там ищешь так поздно ночью?
— Жена потеряла мой кремень, — ответил сосед, — и я не могу закурить папиросу.
— У тебя же в руках лампа, — заметил Молла, — разве ты не можешь прикурить от ее огня?
Сосед словно очнулся ото сна.
— Молла, это мне не приходило в голову.
— Да, — сказал Молла. — У нас так много ума, что, держа в руках горящую лампу, мы ищем кремень.
Однажды вечером к ходже пришел гость. Легли спать. Ночью гость и говорит ходже:
— Эфенди, справа у тебя свеча, дай я зажгу.
— Ты с ума, что ли, сошел? — заметил ходжа. — Откуда мне впотьмах знать, где правая сторона?[391]
Рассказывают, что ходжа каждый день покупал себе на базаре печень.
— Неужели ты не можешь позволить себе какую-нибудь более изысканную еду? — спросили его.
— Я хочу стать человеком-печенью, — ответил Насреддин, — скромным и непритязательным.
Эпенди потерял у себя дома кольцо. Он не мог найти его дома и стал искать на улице. Сосед спросил его, что он ищет, и, узнав, что Эпенди потерял кольцо в доме, сказал:
— Эпенди, почему же ты не ищешь кольцо в доме?
Тогда Эпенди ответил:
— В доме темно, поэтому я ищу его на улице[392].
У ходжи Насреддина была черная курица. Понес он ее однажды на базар продавать. Подошел к нему покупатель и говорит:
— Была бы эта курица белая, я бы ее купил.
— Приходи завтра, — сказал Насреддин. — Будет тебе белая.
Покупатель согласился и ушел.
По пути домой Насреддин купил два куска мыла, согрел дома котел воды и принялся мыть курицу. Мыл, мыл, все мыло израсходовал, а курица даже светлее не стала. Насреддин рассердился и воскликнул:
— Я вижу, человек, который красил эту курицу, не жалел красок! Он, должно быть, из тех, кто работает на совесть.
Однажды в пути ходжа Насреддин попал под дождь. Пришел он домой, жена сняла с него обувь и повесила сушить к огню.
— Что ты делаешь, глупая? — сказал ей ходжа. — Зачем вешать башмаки к огню, еще сгорят. Вынеси-ка их лучше на улицу, поставь перед домом под лунный свет. Луна сейчас яркая, светло, как днем.
Жена послушала его и вынесла обувь на улицу, под лунный свет. Утром принесла башмаки в дом, а они от мороза совсем затвердели.
— Ну что, теперь видишь, — говорит Насреддин, — насколько луна сушит лучше, чем огонь? Башмаки не просто высохли, а стали как каменные.
Рассказывают, что однажды ходжа играл со своими друзьями в прятки. Желая спрятаться получше, он покинул Акшехир, добрался до Коньи и забрался на минарет. Друзья несколько дней не могли найти его, а родные сходили с ума от беспокойства. В это время в Акшехир прибыл караван из Коньи, и гостей спросили, не встречался ли им по дороге Насреддин.
— Мы видели его в Конье, — ответили они.
Несколько человек тут же отправились в другой город искать ходжу, а он, заметив их, стал кричать с минарета:
— Я выиграл, я выиграл![393]
Однажды ходжа отправился в баню. В бане случайно никого не было, и ходжа начал напевать мотив кая-баши*. Очень ему понравился собственный голос, и он подумал: «Раз у меня такой сильный и прекрасный голос, отчего бы мне не дать мусульманам возможность послушать себя?» Он вышел из бани и поднялся на минарет. Был уже полдень, но ходжа запел темджид*. Кто-то снизу крикнул ему:
— Эй, ты, дурья голова! Ну чего это ты не вовремя выкрикиваешь темджид, да еще таким отвратительным голосом?
Ходжа, наклонившись с минарета, ответил:
— Вот если бы какой-нибудь благодетель построил здесь баню, тогда бы ты узнал, какой у меня красивый голос![394]
Однажды Настрадина приговорили к тюремному заключению. Он пришел домой, вбил в землю четыре столба, пятый поставил вместо двери, а внутри положил чемодан. Проходивший мимо человек спросил:
— Ходжа-эфенди, что ты здесь делаешь?
— Меня на суде приговорили к году тюрьмы, — ответил ходжа, — вот я и собираюсь отсидеть свой срок.
Однажды в дороге осел Моллы заупрямился. Сколько Молла ни бил его, сколько ни колол шилом — осел не двигался с места. Молла пришел домой и сказал жене:
— Жена, он измучил меня. Теперь я решил целый месяц морить его голодом. Не вздумай давать ему сена или ячменя.
— Не сходи с ума. Будешь держать осла голодным, так он подохнет.
Одним словом, они долго препирались, наконец Молла смягчился и сказал:
— Ладно, жена, дай ему сена, но только так, чтобы он не знал, что я разрешил, а то зазнается[395].
Осел Насреддина сильно отощал.
— Почему ты не задашь ему ячменя? — спрашивают его.
— Ему каждый вечер положено два мана* ячменя, — отвечал Насреддин.
— Почему же он такой тощий? — не унимались соседи, а Насреддин говорит:
— Я задолжал ему ячмень за месяц[396].
В ту зиму Эпенди жил особенно плохо. «Что, если я немного уменьшу корм ослу?» — подумал он и начал давать ему корма меньше прежнего. Смотрит, а осел такой же бодрый, как раньше. Через некоторое время он снова уменьшил корм. Осел — бодр по-прежнему. Правда, осел стал тихим, но вел себя вполне нормально. Через месяц, когда Эпенди стал давать ослу еще меньше, тот совсем загрустил, стал подолгу лежать, а потом и вовсе перестал есть солому.
Однажды Эпенди вошел в сарай и видит, что осел подох. Тогда Эпенди сказал:
— Эх, уже почти приучил осла соблюдать пост, жаль смерть помешала[397].
Однажды сосед увидел, что Молла положил перед своим ослом вместо травы щепки, и спросил:
— Ай, Молла, разве животное может есть щепки?
— Я знаю, что не может, — ответил Молла, — но что мне делать? Травы нет, а бедный осел голоден.
— Ты что же, хочешь обмануть его? — спросил сосед. — Он не такой дурак, чтобы вместо травы есть щепки.
— Я не позволю ему поступать так, как он хочет, — возразил Молла. — Сейчас он будет есть.
И Молла надел ослу очки с зелеными стеклами.
Ехал ходжа на парусной лодке. В пути поднялась сильная буря и паруса порвались. Когда ходжа увидел, что матросы лезут на мачту и подвязывают паруса, он сказал:
— Чудаки! Это суденышко качается у основания, а они возятся на верхушке. Если вы не хотите, чтобы оно качалось, так и привяжите его у основания[398].
Один человек жаловался ходже, что у него в доме нет солнца.
— А в поле у тебя есть солнце? — спросил ходжа.
— Да, — отвечал тот.
— В таком случае, — заметил ходжа, — перенеси свой дом в поле[399].
Поденщик мазал глинобитную крышу и так постарался, что замазал даже дверцу внизу. Мимо проходил Насреддин. Его спросили, как помочь рабочему спуститься с крыши.
— Бросьте наверх веревку, — предложил Насреддин, — пусть он обвяжется ею вокруг пояса, а вы тащите вниз.
Бросили веревку, бедняга обвязался, его потянули вниз, и он насмерть разбился.
— Что за совет ты нам дал? — говорят Насреддину, а он отвечает:
— Отец мой как-то свалился в колодец, мы бросили ему веревку, он обвязался ею, и мы вытащили его наверх. А для этого бедняги, видно, просто настал смертный час, иначе бы он не умер[400].
Проходя по базару, Насреддин Афанди увидел, что местный казий*, известный под прозвищем Умник, никак не может навьючить свой хурджун на лошадь.
Одна половина хурджуна была наполнена рисом, а другая — пуста. Увидев Насреддина Афанди, Умник обратился к нему:
— Подождите, Афанди! Целый час бьюсь и никак не могу навьючить этот проклятый хурджун на лошадь! Все время сваливается в одну сторону!
Усмехнулся Афанди:
— Положите в пустую половину камней — и хурджун удержится на лошади.
— А ведь и правда! — хлопнул себя по лбу Умник.
Однажды Насреддин собрал крестьян и говорит им:
— В этом году посейте чесаную вату, чтобы после сбора урожая не пришлось хлопок чесать. Еще посейте немного шерсти, чтобы сшить себе теплые халаты после сбора урожая.
Много лет назад дома были покрыты не черепицей, а сеном, соломой и тому подобным. В то время пришел к Настрадину крестьянин и сказал:
— Ходжа-эфенди, на моей крыше вырос початок кукурузы. Что мне с ним делать?
Ходжа ответил:
— Собери соседей и втащите на крышу вола, чтобы он съел кукурузу.
Крестьянин пошел, собрал соседей, они втащили вола на крышу, а она провалилась. Тогда глупец снова пришел к Настрадину и пожаловался:
— Эфенди, я посоветовался с тобой, как мне поступить с початком кукурузы на моей крыше, и сделал все то, что ты мне сказал, но вол проломил крышу.
Ходжа засмеялся:
— Да, ты молодец. Неужели ты не мог отрезать початок и дать его волу, вместо того чтобы разрушать весь дом?[401]
Однажды, посадив кур в клетку, шел ходжа из Акшехира в Сиврихисар[402]. Он подумал: «Бедные птицы от жары могут подохнуть, дай-ка я выпущу пленниц, пусть гуляют себе на свободе». Но едва он выпустил кур, как они разбежались в разные стороны. Ходжа взял в руки хворостинку и погнал перед собой петуха, приговаривая:
— В полночь, когда кругом тьма, ты знаешь о наступлении утра, а тут при дневном свете не знаешь в Сиврихисар дороги[403].
Ходжа Настрадин был в засушливый год сельским старостой и обещал дать дождь тем, кому он будет нужен. Один человек пришел к нему и попросил дать ему дождь.
— Так дело не пойдет, — ответил ходжа. — Пусть соберется все село, и будем решать вместе.
Когда все собрались, ходжа спросил:
— Эй, люди, этому человеку нужен дождь. Дать ему или нет?
Один стал говорить:
— У меня сено намокнет.
Другой:
— Надо жать, а дождь помешает.
Тогда ходжа Настрадин заявил:
— Когда разберетесь между собой, тогда меня и позовете!
Как-то вечером Афанди отправился по воду. Только нагнулся над колодцем, смотрит, а там — луна!
— О бедная священная луна! — воскликнул ходжа. — Сейчас я тебя выручу.
Он сбегал домой, принес багор, опустил его в колодец и стал доставать луну… Потянул, но багор не поддавался — зацепился за сруб. Ходжа не унимался, стал тянуть еще сильнее, даже вспотел. Когда он напрягся и дернул багор что есть силы, черенок выскользнул из рук, а Афанди не удержался и упал на спину. Он так стукнулся о землю, что искры посыпались из глаз.
Пришел в себя ходжа, видит: прямо над головой сияет полная желтая луна! И говорит чудак, довольный:
— Хоть и пришлось пострадать, зато луну поставил на место[404].
Никогда не куривший опиума Афанди выкурил однажды трубку и отправился в баню. Он до того опьянел, что уже ничего не соображал. Однако ему казалось, что опиум не подействовал.
«Говорят, от одной маленькой затяжки люди пьянеют. Пустое! — сказал он сам себе. — Или я такой крепкий, что одной трубки для меня оказалось мало? Пойду-ка еще покурю!»
Афанди вышел из бани и в чем мать родила отправился в курильню[405].
Насреддин вернулся с поля домой. Жена говорит ему:
— Поторапливайся, пойди в баню и вымойся. Моя сестра выходит замуж, а тебе придется быть посажёным отцом.
Насреддин отправился в баню, наспех помылся, а на обратном пути попал под ливень. Видит Насреддин, что дождю конца не видать, снял одежду, завернул ее в платок, взял под мышку и нагишом отправился на свадьбу. А там его уже ждали. Видят: идет Насреддин нагишом под проливным дождем — и спрашивают:
— Что это с тобой?
— Тот, кто решил мыться не вовремя, — отвечает он, — принимает и горячую и холодную баню[406].
Закончив свои дела в чужом городе, Насреддин Афанди пошел в баню. Когда он мылся, вдруг ему сказали, что один бухарец вот-вот возвратится на родину. Афанди вскочил, позабыв даже одеться, побежал на базар и сел в арбу. В Бухаре родные и знакомые вышли встречать Афанди подобающим образом. Увидев совершенно голого Афанди, они удивленно спросили:
— Что с вами, Афанди, где ваша одежда?
— О благородные друзья мои! — ответил им Афанди. — Я только что был в бане. Зная, что вы соскучились по мне и горите нетерпением скорее увидеть меня, я поспешил. Представляете, сколько времени заняло бы одевание?[407]
Видит однажды ходжа, что у источника плещутся утки. Когда он побежал, чтобы схватить их, утки улетели. Ходжа сел у источника и, макая хлеб в воду, начал есть. Кто-то сказал ему:
— Приятного аппетита, ходжа! Что ты ешь?
— Суп из утки, — отвечал ходжа[408].
Однажды ходжа Настрадин сидел на берегу озера, зачерпывал ложкой из горшка кислое молоко и выливал в воду. Мимо шел один человек и спросил его:
— Послушай, ходжа, что это ты делаешь?
— Заквашиваю озеро кислым молоком.
— Как можно, ходжа? Вода же не заквасится, это ведь не молоко.
— Что ты меня учишь? Я лучше тебя знаю, что вода не заквасится. Но я себе представил озеро простокваши — ведь его можно было бы так долго есть.
Перепрыгивая через арык, Афанди обронил кауш*. Кауш поплыл по арыку, и никак нельзя было его поймать. Убедившись в безнадежности своих попыток, Афанди сплюнул в сторону кауша и сказал:
— Так тебе и надо. Говорил тебе, не три мне ногу, а ты не слушался[409].
Однажды Молла поймал аиста, подрезал у него клюв и ноги. После этого он поставил его на подоконник, отошел и, посмотрев на него издали, сказал:
— Вот теперь ты стал похож на птицу![410]
Однажды Молла Насреддин принес домой ворона.
— На что тебе ворон? — спросила его жена.
— Ученые говорят, — ответил Молла, — что ворон живет триста лет. Я хочу проверить, правду они говорят или врут[411].
Однажды ходжа отправился в горы за дровами. Там он увидел большое дерево и решил, что его одного будет достаточно. Не долго думая, ходжа принялся за работу. Срубив дерево, он взвалил его на спину ослу и стал спускаться. Осел упал и, конечно же, был раздавлен своим грузом, а опечаленный ходжа побрел домой.
— Что случилось? — закричала жена, увидев его.
— Увы, — ответил он, — я видел, как осел отправился по предначертанному Аллахом пути, а что с ним было дальше — не знаю.
Утомился как-то оджа после работы и лег на свои рыболовные снасти, которые сушились на солнце.
— Что это ты в сети забрался? — спрашивают его соседи.
— Ах это вы? — пробормотал, проснувшись, Насреддин. — А я себя было за рыбу принял.
Ходжа наблюдал, как рыбаки ловили сетями рыбу в Акшехирском озере. В рассеянности он поскользнулся и попал в сети. Рыбаки сказали ему:
— Ходжа, что ты сделал?
Ходжа отвечал:
— Мне захотелось быть дельфином[412].
Ходжа заметил на дороге черепаху, подумал, что это животное может быть прекрасным носильщиком, и тут же взгромоздился ей на спину. Черепаха, конечно, стала пытаться его сбросить.
— Пошевеливайся, пошевеливайся, — закричал Насреддин, — привыкай таскать тяжести![413]
Однажды Молла пахал землю сохой. Вдруг на ней порвался ремень. Он снял свою чалму и, сложив ее вчетверо, привязал вместо ремня. Как только бык потянул соху, чалма тут же порвалась. Молла взял четыре обрывка чалмы и сказал:
— Взгляните, вот сколько, оказывается, терпел бедный ремень! Чалма — на голове правоверных, но и она не выстоит и минуты там, где бедный ремень терпит годами[414].
Афанди, впервые увидев озеро и водоросли на его дне, воскликнул:
— Какие хорошие луга, жаль — вода их затопила[415].
Однажды Молла нашел часы. До тех пор он никогда не видел часов и был в недоумении: «Интересно, что это такое?» Он внимательно осмотрел их и увидел, что эта маленькая вещь щебечет. Он тут же повесил часы на ветвь дерева и сказал:
— Это, наверное, еще не оперившийся птенчик. Пусть оперится и улетит.
Ходжа шел по берегу реки, остановился, справил нужду и вскоре увидел, как то, от чего он избавился, плывет по течению.
— Близится светопреставление! — вскричал он. — Это совершенно точно — ведь даже такой низкий и презренный предмет показывает нам, как следует плыть.
Шел однажды ходжа Насреддин по дороге, увидел длинную процессию женщин и полюбопытствовал у встречного, кто они такие и куда идут.
— Они провожают невесту, — ответил тот. — Женщина и мужчина, за которыми они идут следом, нынче ночью удовлетворят свою страсть.
— О Аллах! — воскликнул ходжа. — Много стран я обошел, но не видел одновременно столько сводниц![416]
Эпенди гулял по берегу моря и напился соленой воды. Соленая вода не только не утолила жажду, но от нее еще больше пересохло в горле и затошнило. Он прошел немного вперед и нашел пресную воду. Напившись досыта, Эпенди набрал воды в тюбетейку и вылил ее в море.
— Не пенься и не бурли, не кичись перед людьми, попробуй, какой должна быть настоящая вода, — сказал он[417].
За ужином, усевшись за дастархан*, Афанди начал крошить в похлебку кукурузную лепешку. Куски ее сразу же оседали на дно миски.
— Эй, вы! — сказал Афанди. — Чего лезете в воду, если плавать не умеете!
Однажды Молла увидел на кладбище старую собаку и, подумав, что укусить она не может, схватил палку и бросился на нее. А та, увидев в руках Моллы палку, вскочила и, оскаля зубы, начала рычать. Молла, увидев, что дело оборачивается плохо, бросил палку и сказал:
— Ну ладно, не рычи! С тобой нельзя даже и пошутить[418].
Однажды ходжа впервые в жизни увидел орешник. Он остановился, долго его разглядывал, сорвал несколько орехов и попытался съесть один. Рот его тут же распух, он почувствовал горечь, заволновался и сказал:
— По цвету и по форме этот плод напоминает яблоко. Неужели же он был отравлен? Здесь явно что-то не так. Увы! Вот лишнее доказательство того, что ни о чем нельзя судить по внешнему виду.
Насреддину захотелось расколоть орех, но тот выскочил из-под камня.
— Слава Аллаху, — сказал Насреддин, — все стараются убежать от смерти, даже неодушевленные предметы[419].
Путешествуя как-то со своим учеником Джихадом по дальним странам, Насреддин Афанди прибыл в Багдад. Один из знатнейших купцов города пригласил их к себе в гости. Встретили Афанди торжественно и пышно, соблюдая все церемонии. Все это ему не понравилось. Выразил он это тем, что громко пустил ветры.
Когда Афанди с учеником возвращались к себе домой, в караван-сарай, Джихад сказал:
— Нехорошо это вышло, Афанди, ах, как нехорошо!
— Глуп ты еще, Джихад! — ответил ему Афанди. — Я пустил ветры по-нашему, а они ведь не знают нашего языка![420]
Ходжа пошел в горы за дровами и, чтобы не мучиться от жажды, захватил с собой арбуз. По дороге, однако, арбуз упал на землю, скатился вниз и спугнул мирно дремавшего под кустом зайца.
— Что я наделал! — закричал ходжа. — Арбуз-то, видно, был беременный, вот он и разродился мулом.
Вернувшись домой, он рассказал о своем приключении жене.
— Эх, ты, — огорчилась она, — надо было поймать мула и привести сюда, можно было бы ездить на нем по делам.
Насреддин схватил палку и завопил:
— Нет уж, слезь с мула! Он еще слишком маленький, ты ему спину переломишь.
Шел ходжа однажды летом издалека, и его стала мучить жажда. Попался ему на пути источник; смотрит — отверстие источника забито кляпом. Ходжа выдернул кляп, а вода как брызнула фонтаном, так всего его и облило. Рассердившись, ходжа воскликнул:
— Вот оттого, что ты такая бешеная, и забили тебе кол в зад[421].
У Насреддина был сильный вол с огромными рогами. Этот вол пахал его поле. Насреддину давно хотелось усесться между рогами вола. И вот как-то возвращается он с поля и видит, что вол лежит и дремлет у дома. Насреддин набрался храбрости и пристроился между его рогами. Вол пришел в ярость, вскочил, взмахнул головой и сбросил Насреддина оземь. Жена Насреддина услышала шум, выбежала из дому и видит: муж лежит в беспамятстве, с разбитой головой. Ей показалось, что он умер, и она принялась причитать. Но тут Насреддин пришел в себя, встал, отряхнулся и стал утешать жену:
— Не горюй. Хотя я и ранен, но добился своего![422]
Однажды Молла упал с седла. Ребятишки увидели это и стали покатываться со смеху. Молла поднялся и, стряхивая пыль, сказал детям:
— Не смейтесь, ведь я все равно должен был слезть[423].
В праздничный день Насреддин Афанди надел новый халат, намотал на голову чалму из индийской кисеи и отправился погулять по городу. Внезапно какой-то озорник подскочил к Афанди, сорвал у него с головы чалму и бросил ее приятелю, тот — другому. Чалма стала переходить из рук в руки. Сколько ни просил, сколько ни умолял Афанди вернуть чалму, его не слушали. Разозлившись, он махнул рукой и пошел домой с непокрытой головой. Встретившийся ему знакомый с недоумением спросил:
— Что с вами, Афанди, где ваша чалма?
— Да видите ли, моя чалма вспомнила свою молодость и осталась с молодыми людьми немного поиграть. Пусть себе забавляется! — ответил Афанди[424].
Однажды ходжа собрался идти с караваном. Утром все поспешно сели на лошадей. Подводят к ходже лошадь. Вдев правую ногу в стремя, он подпрыгнул и оказался лицом к лошадиному крупу.
— Э-эх, ты! — заметили ему. — Ведь ты сел задом наперед.
— Нет, — возразил ходжа, — я-то ничего, а вот лошадь у меня действительно левша![425]
Насреддин путешествовал с караваном. Караванщики остановились на привал, но тут на них напали разбойники. Насреддин решил улизнуть, он схватил уздечку и побежал к мулу, чтобы взнуздать его. Но от страха он не понимал, что творит. Хвост мула он принял за челку, а круп — за морду, и стал надевать узду на круп мула. Тогда он закричал:
— Воистину челка у тебя стала длинной, лоб широким. Но куда же девался твой рот? И где наконец зубы?[426]
Отправившись со своими учениками в соседний город, Насреддин Афанди уселся на осла задом наперед. Удивленные ученики спросили его:
— Что это значит, достопочтенный Афанди?
— Если бы я ехал лицом вперед, то это было бы неприлично, ибо вы оказались бы у меня за спиной, — ответил им Афанди. — Если бы вы шли впереди меня, то и это было бы неприлично, ибо я оказался бы за вашими спинами. Вот и пришлось мне усесться на седле лицом к вам[427].
Около колодца Насреддин поил водой осла из ведра. Вдруг осел ткнулся мордой в голову Насреддина и сбил с него чалму. Чалма полетела в колодец. Насреддин тотчас снял с головы осла уздечку и бросил в колодец.
— Зачем это ты? — спросили его, и он ответил:
— Тот, кто спустится в колодец за уздечкой, вытащит и мою чалму.
Однажды Молла нагрузил осла дровами, вывел его на ровную дорогу, ведущую в селение, и сказал:
— Иди по этому прямому пути. А я пойду кратчайшей дорогой, посмотрим, кто раньше придет домой.
Осел, оставшись без хозяина, начал пастись, а Молла, придя домой, спросил:
— Жена, осел еще не пришел?
— Нет, не пришел, — ответила жена.
— Видишь, — сказал Молла, возгордившись, — ты всегда упрекаешь меня в лени, а вот я пришел раньше осла[428].
У Насреддина Афанди был норовистый ишак. Он любил валяться на земле. Как-то Афанди сел на ишака и поехал в казихану* по делу. Привязывая длинноухого к столбу, он увидел на сбруе прицепившуюся к ней колючку, рассердился и начал выговаривать ишаку:
— Ты кто? Да знаешь ли ты, что ты ишак самого Насреддина Афанди? И ты опозорил меня, которого носишь на своей спине. Нацепил какую-то паршивую колючку, когда мой двор полон прекрасных цветов.
Ишак стоял, опустив голову и шевеля ушами.
— То-то же, — сказал Афанди и, удовлетворенный, пошел в казихану.
Когда ходжа ехал раз на осле, осел нагнулся и начал обнюхивать ослиный помет. Тогда ходжа набрал помет в торбу и вечером повесил ее ослу на шею. Но осел заупрямился и, потряхивая головой, старался сбросить торбу. Увидел это ходжа и говорит:
— Ну, плевать я хочу на твое неудовольствие; что тебе понравилось, то я и взял[429].
Купил Насреддин Афанди на базаре нового осла и уже собирался ехать обратно, как вдруг вспомнил, что дома разбилась большая глиняная корчага. Поехал он в горшечный ряд и купил отличную корчагу. Недолго думая, надел он ее себе на плечи.
Едет Афанди на осле, а куда — не знает. Голова-то у него оказалась в корчаге, и он видит только ноги осла.
После долгого пути осел наконец остановился. Афанди подумал: «Ну, я приехал уже домой», — и начал звать сына:
— Помоги снять с меня корчагу.
Долго он кричал. Наконец кто-то снял с него корчагу. Афанди огляделся и ничего не мог понять. И кишлак, и люди были чужие.
— Да никак это Афанди! — воскликнул кто-то. — Вы зачем же привезли к нам корчагу?
Только теперь Афанди сообразил, что осел завез его совсем в другое селение, и рассердился.
— Эй, ишак! — закричал он. — Ты хочешь, чтоб я поселился здесь. Тогда сейчас же перевези сюда мою семью, это ужо твоя обязанность! — и прогнал осла.
Ехал Наср ад-дин Джоха на своенравном муле и никак не мог заставить его повернуть туда, куда нужно. Встретился ему приятель и спрашивает:
— Куда путь держишь, Джоха?
— Куда мой мул меня везет[430].
Ходжа Насреддин всегда объяснял своим ученикам правила вежливости в обращении со старшими. Среди прочего он втолковывал им, что, ежели старший чихнет, они должны хлопнуть в ладоши и сказать ему: «Будьте здоровы!»
Ученики его уроки запомнили и всегда так и поступали.
Однажды Насреддин нечаянно упал в колодец и стал звать на помощь. Ученики быстро прибежали, кинули ему веревку. Ходжа схватился за нее, стали его тащить наверх. Вот осталось уже совсем немного. Вдруг от холода и сырости Насреддин как чихнет! Ученики его тут же выпустили веревку, хлопнули в ладоши и гаркнули в один голос:
— Будьте здоровы!
А бедный ходжа — бух в колодец!
Весной Насреддин пахал поле. Пошел сильный град и иссек всю лысину Насреддину. Он бросил быков, схватил заступ, обратил лицо к небу и закричал:
— Если ты мужчина, разбей-ка голову этому заступу!
По воле Аллаха каждый раз, когда ходжа собирался стирать, начинался дождь. И вот однажды он в очередной раз отправился на базар купить мыла. Конечно же, пошел дождь. Ходжа подошел к торговцу и сказал:
— Дай-ка мне кусок твоего сыра.
— Это вовсе не сыр, — возразил тот. — Ты что, не видишь, что это мыло?
— Конечно, вижу, но я боюсь, как бы дождь не затянулся[431].
Однажды в горах ходжа Насреддин забрался на дерево и стал обрубать ветки. Вдруг он увидел караван верблюдов и закричал сверху погонщикам:
— Остановитесь, пожалуйста, мне надо вам что-то сказать!
Погонщики остановили верблюдов. Насреддин говорит:
— Очень прошу вас, поезжайте дальше помедленнее.
— А в чем дело? — спрашивают те.
— Видите ли, верблюды никогда прежде не видели гор. Я боюсь, они могут испугаться, забегут на дерево, где я сижу, и затопчут меня.
Насреддина спрашивают:
— Платье у тебя грязное. Почему не постираешь?
— Оно опять станет грязным. Зачем попусту силы тратить?
— А разве трудно постирать еще раз? — спрашивают его.
— Разве я родился для того, чтобы заниматься стиркой?! — воскликнул Насреддин.
Ходжа Настрадин пахал на своем поле и каждый раз, когда борозда искривлялась, принимался бить старого вола. Проходившие мимо люди сказали ему:
— Послушай, ходжа, за что ты бьешь старого вола, ты разве не видишь, что борозда искривилась из-за молодого?
Ходжа ответил:
— Я бью старого за то, что он учит молодого дурному.
Так же бывает и с людьми, ведь молодежь часто плохо работает, глядя на стариков.
Со двора Афанди убежал теленок. Бросился за ним ходжа, но догнать не мог. Обозленный, он вернулся домой, схватил палку и стал колотить корову.
— Что с тобой, Афанди? При чем здесь корова? — вступилась жена.
— Как при чем? Всему учат матери. Если бы корова не научила телка рвать веревку, разве убежал бы он? — отвечал ходжа[432].
Однажды у Эпенди отвязался теленок и убежал. Схватил Эпенди хворостину и стал хлестать другого, привязанного теленка.
— Зачем ты бьешь его? — спросили у Эпенди.
— Он не лучше. Если отвяжется, побежит еще быстрее, — ответил тот[433].
Однажды во двор к Хузе Насрэддину зашел чужой бык. Хузя стал его выгонять и хотел ударить, но бык убежал.
Вот через некоторое время хозяин запряг этого быка и едет мимо дома Хузи. Хузя это увидел, выбежал с дубинкой и стал бить быка.
— Зачем ты это делаешь? — закричал хозяин.
— Он сам знает свою вину, — спокойно отвечал Хузя[434].
Ходжа Настрадин купил однажды горшки, но не знал, куда их поставить, и развесил на заборе перед домом. Для одного горшка места не хватило, и Настрадин начал кричать:
— Подвиньтесь, горшки, подвиньтесь, горшки!
Кричал он, кричал, увидел, что горшки и не думают подвигаться, взял дубину и все их перебил. А потом повесил оставшийся горшок на самую высокую жердь и сказал ему:
— Располагайся, горшок.
У соседа Насреддина корова сунула голову в большой кувшин, чтобы напиться. Голова застряла, и никто не мог ничего придумать, чтобы освободить животное. Наконец пришли к Насреддину, и он посоветовал отрубить корове голову. Когда голову отрубили, она опять-таки осталась в кувшине. Тогда он велел разбить кувшин и вытащить голову. Все были поражены его смекалкой.
Молла продал на базаре осла, и ему пришлось возвращаться в свое село пешком. Дорога предстояла долгая, уже начало смеркаться, и он не знал, что делать. В это время он увидел, что их деревенский староста, собираясь куда-то ехать, выводит из караван-сарая свою лошадь. Поспешно сняв свою абу, он сказал:
— Господин староста, если можно, прихвати с собой и мою абу.
— Хорошо, — сказал староста, — а почему ты сам не едешь?
— Я же пеший, — ответил Молла.
— Ладно, — сказал староста, — я возьму твою абу. А кому отдать ее в селении?
— Никому не нужно отдавать. Она сама слезет и уйдет.
— Не морочь мне голову, Молла! Разве аба может сама слезть и уйти?
— Но ведь не поедет же она одна! Я буду в ней и помогу ей.
Насреддин отправился по делам в соседний город и задержался там. Он написал родным письмо, но, сколько ни искал, так и не нашел человека, с которым его отправить. Тогда он сам отправился с письмом в родной город, пришел к себе домой, постучал в дверь. Выбежали дети, обрадовались возвращению отца, но он только сказал:
— Я пришел не за тем, чтобы остаться здесь, мои дела еще не кончились. Я просто принес письмо.
Он отдал письмо и, не проронив больше ни слова, вернулся назад. Сколько его ни упрашивали остаться хотя бы передохнуть, он и слушать не стал.
Увидел однажды Афанди — рыбаки лодки смолят. Подошел, спрашивает:
— Добрые люди, скажите, зачем вы это делаете?
— Видишь ли, Афанди, — отвечали рыбаки, — просмоленная лодка воды не боится, да и легче скользит по ней.
«Век живи, век учись, — подумал Афанди. — Надо с пользой применить это в моем хозяйстве».
Пришел домой, взял кусок смолы, растопил его в ведерке — ходит по двору, ищет, где бы применить хитрый секрет. Видит, стоит осел, жвачку жует. Смекнул Афанди: самое выгодное — сделать осла непромокаемым и быстроходным. Подкрался сзади — и ну шпарить животное горячей смолой. Взбрыкнул осел, выбил ведерко из рук незадачливого хозяина — и со двора.
— Глупое ты животное! — развел руками Афанди. — Где тебе понять, что просмоленный ты будешь непромокаемый да еще и быстроходный![435]
Собрался ходжа за дровами, а осел ни за что не хочет идти в горы. Вот кто-то и говорит:
— Возьми-ка ты у москательщика нашатырного спирту и помажь ослу зад, — посмотришь, как он у тебя побежит!
Ходжа так и сделал; осел от боли побежал. На обратном пути на ходжу напала слабость, и он решил на себе испробовать то же средство. Домой прибежал он раньше осла и, не будучи в состоянии сесть, все кружился по комнате. Жена спросила его:
— Эфенди, что с тобой случилось?
— Жена, если хочешь догнать меня, возьми и себе нашатырного спирту[436].
Однажды ходжа вез на своем осле хворост. Заметив, что с одной стороны вязанка была тяжелее, чем с другой, он решил поджечь ее и выровнять поклажу. Осел, почувствовав огонь, бросился со всех ног бежать, а ходжа погнался за ним, восклицая:
— Неужели тебя кормили, но не поили? Почему ты так мчишься к воде?[437]
Однажды ходжа сказал:
— Это я выдумал есть хлеб со снегом, но и мне самому не понравилось[438].
Усевшись на глиняной приступке у своих ворот, Насреддин Афанди принялся есть толокно, сдобренное сахарным песком. Но как только он брал из миски горсть толокна и подносил ко рту, порывом ветра его выдувало и в руке ничего не оставалось. Сосед, подсев к нему, поинтересовался:
— Что вы едите, мулла Насреддин?
— Если и дальше так пойдет, то ничего, — ответил ему Афанди[439].
В Дагбид откуда-то издалека прибыл весьма почтенный мулла. Он пришел в гости к Афанди и среди угощений на дастархане обнаружил жареный кунжут.
— О, — восторгался мулла, — это очень вкусно! А как возделывать эти семена?
— Очень просто, — отвечал Афанди. — Берёте такие семена и сеете.
Мулла купил семян, поджарил их и посеял. Конечно, у него ничего не получилось, и весь Дагбид потешался над ним.
Насреддин Афанди завел стадо индюшек. Приезжий мулла, никогда их не видевший, зашел во двор и поразился:
— Что это за удивительные птицы?
— Ничего удивительного, — возразил Афанди, — самые обыкновенные воробьи.
— Велик Аллах, но что ты делал, чтобы они так выросли?
— Я кормил их орехами и изюмом.
Мулла наловил воробьев, сделал большую клетку и принялся кормить их, как советовал Афанди. Прошло сколько-то времени, но, как ни старался мулла, его воробьи оставались воробьями. Мулла рассердился и снова пришел к Афанди:
— Ты обманщик. Воробьи не растут.
— Извините, господин мулла, — спросил Афанди, — а вы пускаете ваших птичек погулять?
— Нет.
— То-то и оно.
Вернувшись домой, мулла открыл клетку, и воробьи, конечно, улетели.
Однажды Молла рубил в лесу дрова. Волки напали на его осла и растерзали его. Молла очухался только тогда, когда от осла остались одни кости. В это время прохожий увидел волков, поднимающихся на гору, и закричал:
— Молла, не упусти этих волков! Вот они, поднимаются наверх!
— Не кричи, голубчик, — отозвался Молла. — Волки наелись и поднимаются теперь вверх. Зачем их беспокоить? Пусть поднимаются, сколько хотят[440].
Однажды в гостях перед Насреддином поставили поднос с изюмом. Среди изюма на блюде прыгало несколько кузнечиков. Насреддин с трудом поймал их.
— Что это ты делаешь? — спросили его, и он ответил:
— Я только поймал беглецов, прочие остались на своих местах.
Однажды ходжа пошел со своим учеником Имадом на волков. Желая захватить волчонка, Имад залез в нору. Случайно в это время лез в нору и волк, находившийся снаружи. Ходжа, изловчившись, ухватил волка за хвост. Волк начал беситься и метаться, засыпая землей Имада, который не знал, в чем дело.
— Что ты колотишь ногами? — сказал он ходже. — Ты всего меня засыпал землей.
— Вот если волк вырвется у меня, тогда он действительно тебе всыплет, — заметил ему ходжа[441].
Насреддин с приятелем отправились поохотиться. В степи они повстречали волка, стали преследовать его и загнали в логово. Приятель Насреддина не хотел упускать добычу, полез головой вперед в логово и долго торчал так. Насреддин видит, что он не вылезает, подошел и вытащил его за ноги. Смотрит, а приятель-то без головы. Насреддин удивился, вернулся в город, пошел к дому приятеля и спрашивает его жену:
— Когда твой муж выходил сегодня из дому, была у него с собой голова?[442]
Жена Моллы ухитрялась то в месяц, то в полмесяца раз угощать своего двоюродного брата. Но Молла изо дня в день старался отвадить его от дома. Двоюродный брат уже не мог угощаться на даровщинку, а работать все-таки ленился. Он оставался голодным, но обвинял в этом не себя и свое безделье, а Моллу и искал случая отомстить ему.
Однажды он узнал, что Молла собирается в гости в соседнее селение, где у него была замужем дочь. Молла хотел взять с собой много денег, чтобы купить на зиму масла и сыра. В назначенный день брат жены переоделся, обвязал себе лицо, взял кинжал и сел на дороге, по которой должен был ехать Молла. Молла отдал деньги жене, посадил ее на осла и, взяв оружие, отправился вместе с ней в путь.
Двоюродный брат жены увидел, что идет Молла. Но как он выглядит? На поясе у него два кинжала, в одной руке сабля, а в другой — копье. Тогда брат жены спрятался возле дороги, и, когда Молла подошел, он выскочил, рявкнул и преградил ему путь. Молла растерялся. Двоюродный брат жены отнял у него оружие, начертил вокруг него круг и сказал:
— Попробуй, перешагни только за эту линию, тогда сам узнаешь, что с тобой будет.
Потом он подошел к своей двоюродной сестре. Та сперва впопыхах хотела ударить его, но он дал ей понять, кто он. Жена Моллы поняла, в чем дело, и стояла спокойно. Двоюродный брат отобрал у нее деньги, которые дал Молла, рявкнул еще раз и скрылся.
Жена подошла к Молле и стала причитать:
— Что за несчастье случилось с нами!
— Садись на осла, жена, и поедем. С мужчинами такие приключения бывают часто.
— Ну хорошо, — сказала жена, — этот разбойник унес все наши деньги. На что же мы купим теперь сыр и масло?
Молла немного подумал и сказал:
— Если дадут взаймы, возьмем и потом заплатим, а если не дадут, тогда и покупать не будем.
— Хорошо, почему же ты, — спросила жена, — не осмелился ударить разбойника?
— Разве ты не видела, — рассердился Молла, — что руки у меня были заняты?
Жена промолчала, а Молла сказал:
— Хотя этот сукин сын унес у нас деньги, но я все-таки отомстил ему за это.
— Как? — спросила жена.
— Он начертил вокруг меня круг, — ответил Молла, — и сказал, чтобы я не переступал через него. Но он зазевался и, когда подошел к тебе, я ровно три раза переступил через линию[443].
Однажды, когда ходжа Настрадин отдыхал, по его усам пробежала маленькая мышка. Он вскочил, схватил ружье и застрелил ее. Жена сказала ему:
— Не трогал бы ты, ходжа, мышку. Бежала себе и бежала, подумаешь! Убить ее только за то, что она один раз пробежала!
А ходжа ответил:
— Дорогу, дорогу им надо сюда заказать, жена! Ведь за этой мышкой пойдут и другие, попробуй их тогда останови.
Такой довод даже жену убедил.
Бай Абдуджаббар Бий заночевал вместе с Афанди в одном караван-сарае. Только легли, как бай разбудил Афанди:
— Вставай! Пошел, кажется, дождь. Отведи коней в конюшню.
— Никакого дождя нет.
— Откуда ты знаешь?
— Пришла со двора кошка. Я ее погладил. Шерстка у нее сухая.
Только Афанди заснул, бай опять его будит:
— Вставай и задуй светильник. Свет мне мешает спать.
— Ваша милость, замотайте себе лицо чалмой и спите себе на здоровье.
Афанди захрапел, но бай снова окликнул его:
— Как бы воры не залезли ко мне в кошелек. Закрой дверь на засов.
Афанди зевнул и воскликнул:
— О Аллах, я уже выполнил два ваших приказания. Можете вы наконец, господин, сами хоть пальцем пошевелить?
И крепко заснул.
В жаркий день Насреддин Афанди ехал на базар. Вдруг осел его свернул с дороги и полез прямо в арык. Сидевшие на берегу лягушки с шумом начали прыгать в воду. Осел испугался и повернул обратно.
Афанди остался очень доволен.
— Молодцы, болотные соловьи! Нате вам за вашу услугу! — И он кинул в воду горсть медяков. — Купите себе халвы и наслаждайтесь![444]
Однажды Молла купил себе новую абу. Он перебросил ее через плечо и вышел на базар. Один знакомый встретил его и спросил:
— Молла-ами, сколько ты дал за эту абу?
— Десять рублей, — ответил Молла.
Не успел он пройти и двух шагов, как опять повстречался знакомый, который тоже спросил:
— Молла-ами, сколько ты заплатил за эту абу?
— Десять рублей, — ответил Молла и ему.
Так спросил еще один, и еще, и еще, пока Молле не надоели эти вопросы. Наконец он добрался до дому, разделся, лег и прикинулся мертвым.
Жена подняла крик:
— Молла умер!
Все, кто услышал, собрались у ворот Моллы. Тогда Молла встал, поднялся на крышу и громко закричал:
— Эй, люди! Слушайте и знайте: абу я купил за десять рублей! За десять рублей![445]
Мулла Насреддин шел домой, ведя за веревку быка, только что купленного им на базаре. И все встречные спрашивали:
— Сколько отдали за быка, Афанди?
— Быка купили, Афанди?
Надоело это Афанди. Привязал он другой конец веревки себе на шею и пошел рядом со своим быком. Теперь на вопрос: «Быка купили?» — Афанди отвечал:
— Нет, бык меня купил[446].
У ходжи Настрадина заболел и умер осел. Все вокруг спрашивали ходжу, как осел болел и отчего умер. Наконец Настрадину это надоело, и он сказал:
— Мне жаль не только осла, но и себя самого. Кого я ни встречу, каждый меня спрашивает: «Настрадин, что с твоим ослом?», «Настрадин, отчего умер твой осел?» Надоело мне всем объяснять.
Эпенди пригласили на той*. Эпенди надел новые галоши и пошел. У входа в дом он увидел там и сям оставленную гостями обувь[448], которую никто не караулил. Эпенди снял галоши, завернул их в платок и сунул под мышку[449].
В комнате было много гостей, и Эпенди указали место, где ему сесть. Эпенди, не вынимая свертка, опустился на ковер. Человек, сидевший рядом, спросил у Эпенди:
— Наверно, это у вас редчайшая книга?
— Да, конечно, — сказал Эпенди.
— Не секрет, что это за книга и по какой отрасли науки?
— Ай, по торговому делу…
— О! Вы, наверно, купили ее у букиниста?
— Нет… Я ее купил в сапожном ряду[450].
Насреддин с женой отправились в соседнюю деревню. Через каждые десять шагов жена приставала к одже и спрашивала, много ли они уже прошли, долго ли еще идти. И так она надоела этими вопросами, что Насреддин сказал:
— Знай, что если мы пройдем еще столько, сколько нам нужно, да еще полстолько того, что осталось, да еще четверть разницы между этими расстояниями, да к этому прибавим получасовой путь, то получится как раз восьмая часть половины того пути, который равняется трети расстояния, которое осталось идти, без четверти пройденного. Вот и подсчитай сама.
Больше жена с вопросами не приставала[451].
Однажды ходжа Насреддин сажал виноградную лозу. Шел мимо человек, решил подшутить над ходжой. Поздоровался с ним и говорит:
— Устал ли ты, ходжа?
— Бог тебя благослови, — отвечал Насреддин. — Нет, пока не устал.
— А что ты делаешь?
— Не видишь разве? Сажаю лозу.
— А когда рассчитываешь получить урожай?
— Даст бог, года через три.
— Зачем же ты сажаешь ее сейчас? Или ума лишился? Сажал бы сразу через три года.
Сказал — и пошел себе дальше. А Насреддин сел на землю и стал размышлять: «А ведь верно. Умный это, должно быть, человек, правильно надоумил».
Бросил он свою мотыгу и пошел домой. Жена видит, что он вернулся домой раньше времени, спрашивает:
— Что случилось? Чего ты так скоро вернулся?
Он и рассказал ей, что посоветовал ему прохожий.
— Дай ему, — говорит, — бог здоровья, этому умному человеку. И как я сам не додумался? Такую глупость затеял: сажать лозу сейчас, чтоб только через три года собрать урожай.
Когда ходжа укатывал крышу, ему вдруг захотелось помочиться. Он сидя начал пускать струю. В это время мимо дома проходил человек и подозрительно поглядел вверх, как бы собираясь подняться на крышу. Ходжа остановился.
— Что ты перестал? — спросил человек.
— Если бы я не перестал, — сказал ходжа, — ты мог бы схватиться за струю, как за веревку, и взобраться наверх[452].
Зашел ходжа во время молитвы на сон грядущий в уборную при мечети. А кран у источника был открыт, и вода из него текла не переставая. Ходжа же, думая, что это из него течет, сидел и ждал. Пришел человек и, толкая дверь, закричал:
— Эй, ты, заснул, что ли? Ты сидишь уже целый час!
Ходжа спокойно заметил ему:
— Как мне встать, когда я еще не кончил?[453]
Насреддину понадобилось пойти в уборную. Он постучал, но никто не ответил. Он продолжал стучать еще некоторое время, а потом, рассердившись, вошел. Видит: никого нет. Тогда он воскликнул в удивлении:
— Странный ты человек! Коли тебя здесь нет, то надо было пораньше сказать, чтобы я зря не ждал.
Один богач построил себе дачу на эйлаге. Она имела несколько дверей и пять-шесть окон.
Когда дом был готов, хозяин устроил пышное угощение. Был приглашен и Молла. Его спросили:
— Ну, как нравится тебе эта дача?
— Нравится, — ответил Молла, — хорошо тут жить зимой.
— Почему же зимой, Молла?
— Разве вы не видите, — сказал Молла, — сколько здесь окон и дверей. Это же сделали не напрасно, а нарочно, для того чтобы зимой было тепло.
— Разве в доме, где много окон и дверей, бывает теплее? — удивились все.
— Конечно, теплее, — объяснил Молла. — У нас в доме только одно окно и одна дверь. Когда мы зимой крепко закрываем их, то у нас тепло, как в бане. Теперь посудите, как здесь будет тепло, если закрыть сразу все эти окна и двери![454]
Чтобы построить дом, позвал ходжа плотника. «Вот здесь будет комната, здесь — софа, здесь — погреб», — говорил плотник. Когда они ходили так взад и вперед, плотник пустил ветры.
— А вот здесь, — заметил ходжа, — нужно будет устроить уборную.
Приятель Насреддина построил себе дом и пригласил Насреддина посмотреть. Насреддин похвалил весь дом, но нашел, что в уборной есть недостаток, и сказал:
— Дверь в уборной такая узкая, что приглашенных в гости разом не пропустишь через нее.
Однажды ходжа прогуливался по базару и нашел аспр. Подобрав его, он поднялся на возвышение, посмотрел по сторонам и удивленно заметил:
— Почему на базаре по-прежнему столько людей? Ведь потерянный аспр уже найден, что же они еще здесь делают?
Как-то вечером Молла поручил жене:
— Разбуди меня завтра рано утром. У меня есть дело, в город поеду.
Рано утром жена разбудила Моллу. В доме было еще темно, и Молла по ошибке надел папаху сына. Отойдя уже далеко, он спохватился — видит: на нем папаха сына. Вернулся домой и начал ругать жену:
— Я тебе сказал — разбуди меня. Почему же вместо меня ты разбудила сына?
Жена поняла все, сразу же нашла папаху мужа и надела ему на голову:
— Вот теперь разбудила тебя, уходи![455]
Афанди бродил по улице в полночь.
— Что ты делаешь на улице в такое позднее время? — спросил его прохожий.
— Да вот уже два дня, как я потерял сон, и теперь хожу, разыскиваю его, — отвечал Афанди[456].
Пропала у ходжи курица. Он нарезал несколько кусочков черной материи и повязал цыплятам на шею.
— Что это значит? — спросили у ходжи.
— Мать их умерла, вот они и носят траур, — отвечал ходжа[457].
Насреддин и приятели сидели на берегу озера и пировали. После еды они стали мыть руки в озере, и один приятель поскользнулся и упал в воду. Все бросились спасать его, а Насреддин спокойно встал на берегу, вытянул руки и сказал:
— Подплыви, схвати меня за руку, я тебя вытащу из воды.
Смертельно напуганный человек ухватился за его руку и попытался вылезть, но Насреддин не удержал его, и они вдвоем упали в воду. Тогда остальные друзья попрыгали в озеро и с большим трудом вытащили обоих. А Насреддин при этом говорил:
— Спасителем-то был я. Если бы вы не увидели меня в воде, то не посмели бы прыгнуть.
Однажды Эпенди шел через горы и увидел невдалеке огромного медведя. Не раздумывая, Эпенди кинулся в лес и вскарабкался на большое грушевое дерево. Медведь спокойно подошел к дереву, обнюхал его и полез вверх по сучьям, за грушами.
Ночь была лунная, и Эпенди хорошо видел, как медведь срывал одну за другой груши и отправлял их в пасть. Лакомясь перезрелыми плодами, зверь забирался все выше и выше, и Эпенди, пятясь от него, очутился на самой верхушке.
Эпенди охватил страх. Он задрожал, как при страшном приступе лихорадки. Еще бы! Стоило медведю протянуть вверх лапу, и он бы наткнулся на Эпенди.
Между тем медведь утолил голод и стал есть груши не подряд, а на выбор — какие получше. Он поднимал каждый сорванный им плод над головой и разглядывал его при лунном свете.
Получилось так, что одну из груш медведь поднес прямо ко рту Эпенди. Тот решил, что зверь угощает его, и испуганно заорал:
— Спасибо, тагсыр*! Спасибо, тагсыр! Я не ем груш!
Медведь, ошарашенный неожиданным криком, рявкнул и, ломая сучья, полетел вниз.
Утром Эпенди спустился по стволу и, прежде чем ступить на землю, потрогал носком чарыка* медвежью тушу. Убедившись, что зверь мертв, Эпенди сказал «бисмилла»*, вынул нож и стал сдирать с медведя шкуру.
За этим занятием его застали дехкане, ехавшие на базар, в город.
— Вах, эй, — стали они причмокивать языками, увидев, какого громадного медведя убил Эпенди. — Такому попадешься в лапы, костей не соберешь!
Эпенди, как ни в чем не бывало, поднял глаза и пренебрежительно сказал:
— Ай, развелось тут этих медведей. Если их не убивать, они все груши на деревьях поедят, голодом людей заморят…
И плутовски усмехнулся в бороду[458].
Однажды ходжа искал что-то в погребе, и с полки упало ему на голову решето с луком. От сильного сотрясения у него помутилось в глазах, с досады он ударил ногой по решету и случайно зашиб коленку. В гневе схватил он решето и ударил о землю, а решето подпрыгнуло и оцарапало ему лоб. Тогда ходжа побежал домой, схватил большой нож и закричал:
— Ну, теперь выходите все решета, сколько вас есть![459]
Насреддин резал барана на берегу реки. Нож был тупой, и он никак не мог покончить с бедной скотиной. Наконец, он нажал изо всех сил, голова отлетела и покатилась прямо в реку. Насреддин тут же сорвал пучок травы и побежал вслед за головой, показывая траву и крича:
— Вернись! Вернись!
Но голова по-прежнему катилась к реке и не возвращалась, тогда он закричал сердито:
— Раз не хочешь послушаться меня, ступай, чтоб тебе пусто было, волк тебя сожрет!
Насреддин рассказывал приятелю:
— Сегодня со мной приключилась беда. Я потерял носовой платок.
— Не велика беда, — стал утешать его приятель, но Насреддин возразил:
— Конечно, платок не бог весть какое богатство, но жена наказала мне кое-что, а я завязал узелок на платке, чтобы не позабыть. Если пропал платок, то как же я теперь вспомню наказ жены?
Насреддину предстояла дальняя поездка. Он продырявил пустую тыкву и повесил на шею, чтобы не потеряться. Ночью, когда он спал, один шутник снял эту тыкву и надел на шею себе. Утром Насреддин увидел свою тыкву на чужой шее и воскликнул:
— Я — вот этот человек! Но тогда кто же я?[460]
После тоя Афанди остался ночевать у друга. Разомлевшие от обильной еды и выпитого вина, они захрапели с другом в обнимку. Сквозь сон Афанди почувствовал, что чешется голова. Он усердно начал ее скрести.
— Что ты делаешь? — завопил разбуженный друг. — Ты же дерешь мою голову.
— А где же тогда моя? — спросил Афанди[461].
Молла встретил на базаре некоего человека и сейчас же поздоровался с ним, обнял и поцеловал его. Потом еще раз, пристально оглядев его, спросил:
— Брат, кто ты такой?
— Раз ты не знаешь, кто я такой, — ответил тот, — то почему так радушно обнял и поцеловал меня?
— Ей-богу, я увидел, что твоя одежда похожа на мою, твоя борода — на мою, и подумал, что ты — это я сам[462].
Шел Насреддин Афанди по улице и вдруг видит — в пыли лежит зеркальце. Поднял он его, взглянул и удивился при виде своего отражения.
— Извините меня, я не знал, что это ваше! — сказал он и, осторожно положив зеркальце на землю, отправился дальше[463].
Однажды сын ходжи Насреддина увидел в большом сосуде с водой свое отражение, испугался и побежал к отцу:
— Отец, отец, иди скорей! Там в сосуде кто-то сидит, я боюсь его!
Ходжа подошел, заглянул в сосуд, увидел там свое отражение и сказал:
— Успокойся, сынок, там всего-навсего глупый старик, который любит пугать маленьких детей[464].
Когда Насреддин учил детей, один ученик сказал ему:
— Молла, мне показалось, что в большом глиняном хуме* для воды спрятался вор.
Насреддин заглянул в хум, увидел свое отражение и говорит ученикам:
— Я залезу в кувшин и выгоню вора. Как только он покажется, вы задайте ему как следует палками.
Насреддин залез в кувшин, никого, конечно, не нашел и высунул голову, но тут на него набросились с палками ученики и изрядно поколотили[465].
Ходжа бежал изо всех сил, выкрикивая эзан*. Когда у него спросили, зачем он так делает, он отвечал:
— Хочу узнать, как далеко разносится мой голос[466].
Однажды Насреддин упал в отхожее место и никак не мог выбраться.
— Как бы мне тут не остаться, — сказал он себе. — Единственный способ — вытащить самого себя за волосы.
Ходжа стриг себе ногти.
— Нужно выкопать ямку там, где остался след от твоей ноги, — сказали ему, — и зарыть там обрезки.
Поступив так, как ему советовали, ходжа тут же справил нужду.
— Что ты делаешь, Насреддин?
— Отмечаю место, чтобы вы могли его узнать.
Однажды Молла хотел вбить большой гвоздь в своей конюшне. Стена была старая, и несколько камней упало. А по другую сторону была конюшня соседа. Молла посмотрел в отверстие и увидел много лошадей и ослов. Он тут же побежал к жене и все рассказал.
— Жена, — сказал он, — наверное, их туда кто-то когда-то замуровал[467].
Насреддин прогуливался с приятелем у водоема, в котором было много всякой рыбы. Приятель показал пальцем на рыбу и говорит:
— Смотри, какие красивые рыбки!
Насреддин посмотрел на его пальцы.
— Да не пальцы, а рыбки.
— Ты показываешь мне пальцы, — говорит Насреддин, — а велишь глядеть на рыбок. Как я ни разглядываю твои пальцы, никаких рыбок не вижу[468].
Стал однажды ходжа Насреддин сажать лук. Возьмет луковицу, поплюет на нее, потом посадит в землю.
— Что это ты делаешь? — спросили его.
— А это им от меня поливка, — отвечал Насреддин. — Остальное пусть получат от бога[469].
Увидел однажды ходжа Насреддин впервые в жизни ветряную мельницу и спрашивает крестьянина:
— Это что такое?
— Ветряная мельница.
— А где же вода?
— Это мельница ветряная.
— Да я понимаю, — говорит ходжа, — с этим я не спорю, пусть так. Но все-таки: где же вода?
Слова эти дошли до людей и стали пословицей.
Однажды Афанди свалился с крыши. Собрался народ.
— Почему ты не встаешь? — спросил кто-то.
— А ты спрыгни с крыши и попробуй встать, — ответил Афанди[470].
Насреддин спросил одного безобразного человека:
— Как тебя звать?
— Адам, — отвечал тот.
— Да благословит Аллах твоего отца, который догадался дать тебе такое имя, — сказал Насреддин. — А то ведь у тебя нет никакого сходства с потомками Адама, и никто так и не узнал бы, что ты человек.
Поднявшимся ночью ветром во двор к Насреддину Афанди занесло от соседей мужскую рубаху, и она повисла на большом тутовнике. Увидел ее утром Афанди и крикнул жене:
— Давай сюда топор, я срублю тутовник!
— Что с вами, Афанди? Зачем же рубить тутовник? — спросила его жена. — Ведь на днях поспеют ягоды на радость детям!
— Радость он доставит, только не знаю кому: моим ли детям или соседям, — ответил Афанди. — Погляди вон, еще ягоды не поспели, а уже рубаха здесь, а что будет, когда тутовник созреет? Сам хозяин рубахи каждый день в ветвях будет появляться.
В один прекрасный день ходжа обнаружил, что его раб сбежал. Все поиски оказались тщетными, и усталый Насреддин вернулся домой.
— Куда же мог деться наш раб? — удивилась жена.
— Где бы он ни был, — заметил ходжа, — он всегда останется моим рабом, а я ведь собирался освободить его. Так что он повредил только самому себе.
Ветер уронил на землю висевшую на дереве рубашку ходжи. Ходжа сказал: «Нужно нам будет принести благодарственную жертву». Жена спросила о причине, и ходжа объяснил:
— А если бы, не дай бог, в рубашке был я?[471]
Однажды Анастратин потерял своего осла. Отправился он его искать. Каждого встречного ходжа спрашивал, не видел ли тот его осла, и, слыша отрицательный ответ, каждый раз восклицал: «Слава богу!»
— За что же ты благодаришь бога? — спросили его.
Анастратин ответил:
— За то, что на осле не было меня. А то бы и я пропал вместе с ним[472].
Землетрясение застало Насреддина Афанди в дороге едущим на своем осле. Кругом рушились дома, люди метались в ужасе, стоял грохот, неслись крики. А Насреддин Афанди радостно восклицал:
— Милость Аллаха!
— Что с вами, Афанди? Людей постигло такое несчастье, а вы радуетесь! — гневно восклицали пострадавшие.
— Дом развалится, его можно восстановить, а если осла раздавит, его не воскресишь. А вдруг бы осел упал и меня придавил? Можно ли было бы воскресить меня? Вот я и говорю: «Милость Аллаха!» — ответил Афанди[473].
Насреддин пахал в поле. В ногу ему впился большой шип. Он промыл и перевязал рану и возблагодарил Аллаха, что на ногах не оказалось новых башмаков, которые могли бы порваться от шипа[474].
Однажды ходжа поднялся на минбар* и произнес:
— Мусульмане, возблагодарим Аллаха за то, что он, будучи всемогущим, построил себе дворец без колонн. Иначе ему пришлось бы сначала создать каменные деревья, чьи плоды падали бы с неба и убивали нас[475].
Сидел однажды Анастратин в саду под ореховым деревом и размышлял о том, почему тыквы и дыни, такие большие, растут на таких невзрачных стеблях, а маленькие орехи — на таком огромном дереве.
— Странное дело! — говорил он. — Похоже, что бог не очень утруждал себя, создавая этот мир. Иначе он поместил бы тыквы и дыни на деревья, соответствующие их величине, а ореховое дерево сделал бы маленьким растением.
В это время сильный порыв ветра сорвал с дерева орех, и тот угодил ему прямо в лоб. Анастратин взвыл от боли и сказал:
— О, бог знал, что делал. Это я плохо рассудил. Если бы этот орех был размером с тыкву или дыню, он размозжил бы мне голову[476].
На базаре Афанди купил мешок муки, нанял носильщика и отправился с ним домой. Переходя по мосту глубокую реку, носильщик захотел отдохнуть и остановился, прислонив мешок с мукой к перилам. Перила подломились, и носильщик с мешком упал в реку. Бурная стремнина поглотила его.
Увидев это, Афанди воздел руки к небу и проговорил:
— Слава Аллаху!
Прохожие, видевшие, как носильщик утонул, услышав молитву Афанди, стали ругать его:
— Как вы можете славить Аллаха, когда человек утонул! Да мусульманин ли вы?
— Вы ничего не понимаете, — отвечал им Афанди. — Я потому славлю Аллаха, что не успел носильщику уплатить. А то пропала бы не только мука, пропали бы и мои денежки!
Жена Насреддина Афанди купила себе очки.
— Зачем они тебе? — спросил ее Афанди.
— Стала плохо видеть. Очки увеличивают предметы, — ответила жена.
— Не надевай их, когда обедаешь. Может случиться, подавишься. Возись тогда с тобой!
Несарт проснулся ночью и кричит жене:
— Дай мне скорее очки!
— А зачем тебе очки, сейчас ночь?!
— Мне приснился очень хороший сон, и я хочу как следует досмотреть его[477].
Гости, придя к Афанди, начали его упрекать:
— Почему ты держишь своего пса в михманхане*? Собака — нечистое животное, от нее вонь, блохи.
Афанди тогда объяснил:
— Неделю назад во сне к моей постели пришел волк и оскалил зубы. Он чуть меня не загрыз. Приходится теперь держать при себе собаку.
Сосед Насреддина пожаловался:
— Мне приснилось, что я на дороге наступил на гвоздь. Очень нога болела.
— Надо спать в сапогах, — заметил мудрец.
Однажды Молла пошел на базар. По дороге ему попался знакомый. После приветствий он спросил Моллу:
— Что нового, Молла?
— Нового нет ничего, — ответил Молла, — кроме того, что я сегодня видел во сне тушеную свеклу.
— Дай мне немного денег, — предложил знакомый Молле, — и я разгадаю твой сон. Я хороший толкователь снов.
— Мир праху отца твоего! — сказал Молла. — Если бы у меня были деньги, я купил бы баклажанов, и мне приготовили бы соус из них. Тогда бы мне тушеная свекла не приснилась[478].
Однажды ходже приснилось, что во время путешествия он нашел клад и, чтобы не забыть место, где он зарыт, справил там нужду. Проснувшись, он увидел, что только последняя часть сна соответствует действительности.
— Увы, господи, — вскричал он, — почему ты оставил мне это, а золото отнял? Тебе ведь ни то ни другое не нужно![479]
Насреддин во сне нашел клад, взвалил на спину и потащил. Под тяжестью груза он наложил в шаровары. Когда утром он проснулся, жена стала кричать на него:
— Не стыдно тебе? Наложил в штаны, как малое дитя!
— Эй, слабоумная! — отвечал Насреддин. — Если бы сбылся весь мой сон, ты бы целовала мне руки и ноги. Что поделаешь, сбылась только половина…
Однажды ночью Анастратин обделался. Утром он проснулся, увидел себя в таком плачевном состоянии и, устыдившись жены, сказал ей:
— Ох, жена, какой я сегодня ночью видел ужасный сон. До сих пор не могу избавиться от дрожи. Приснились мне три минарета, один на другом. На самой верхушке третьего минарета была игла, на игле — стол, а на столе сидел я и кричал во всю глотку, потому что стол раскачивался. Я чувствовал, что вот-вот упаду вместе с ним на землю и разобьюсь на тысячу кусочков.
— И верно, ужас, — сказала жена. — Если бы мне приснился такой сон, я бы со страху обделалась.
— Со мной именно это и случилось, — ответил Анастратин. — Только никому про это не говори, пусть все останется между нами.
Однажды ночью ходжа вдруг проснулся и сказал:
— Жена, встань, зажги свечу. Я придумал великолепный стих. Жена немедленно встала и, зажегши свечу, принесла ему чернильницу, перо, и ходжа старательно вывел на бумаге стих. Он хотел уже потушить свечу и снова лечь, но жена заметила:
— Голубчик, прочти же стишок, что ты написал в полночь.
Ходжа насадил на нос очки и прочел:
— Среди листьев зеленых черная курица с красным клювом[480].
Однажды приснилось ходже Насыру, что у него есть петух и один человек просит его:
— Ходжа, продай петуха!
— Покупай, коль денег много, — отвечает ходжа.
— Сколько просишь?
— Двенадцать таньга.
— Нет, дорого. Даю восемь.
Покупатель прибавил еще, сказал, что предлагает девять таньга. Но ходжа стоял на своем…
Неожиданно проснувшись, он осмотрелся вокруг и увидел, что у него нет ни петуха, ни денег, ни покупателя. Поспешно закрыв глаза, ходжа протянул руку и сказал:
— Ну хорошо, я согласен: бери петуха хоть за девять таньга[481].
Насреддину приснилось, что к нему подошел какой-то старик и положил ему в руку несколько червонцев. Оджа проснулся — в руке ничего нет. Он опять заснул и опять увидел, будто тот же старик дал ему червонцы. Проснулся во второй раз — снова ничего.
— Ну, дудки, — сказал он, — теперь не надуешь.
И притворившись спящим, Насреддин выставил обе руки и стал поджидать старика. Но тот больше не появился.
Увидел как-то Насреддин удивительный сон и утром пошел к кади.
— Зачем пожаловал? — спросил его кади.
— Я видел сегодня ночью удивительный сон, — отвечал ходжа.
— Вот как? И что же тебе приснилось?
— Мне приснилось, что мы с тобой поменялись домами и я уплатил тебе сто золотых. А когда утром проснулся, увидел, что все опять по-старому, ты в своем доме, я в своем. Поэтому я прошу тебя, верни мне сто золотых[482].
Местный мулла, встретив Афанди на улице, сказал:
— Сын мой, сегодня ночью мне приснился приятный сон, будто сижу я у вас в доме и вы мне делаете подарок — молоденького барашка.
— Этого не могло быть, — сказал Афанди, — меня не было дома.
— А где же вы были?
— Во сне.
Приходит к Насреддину сын и говорит:
— Я видел во сне, что вы мне дали динар*.
— Да, ты примерный сын, и я не стану отбирать у тебя динар, который дал тебе во сне.
Во сне Афанди увидел самого иблиса, ухватил его за бороду и давай колотить, приговаривая:
— Попался, сатана. Я тебя так вздую, что ты и дорогу забудешь в наши места. Довольно тебе губить род человеческий!
Да так дернул иблиса снова за бороду, что от боли проснулся.
Оказывается, Афанди сам себе вцепился в бороду и трепал ее что было сил[483].
Некий человек зарыл в землю свои сокровища. Ходжа, заметив это, подождал, пока хозяин ушел, и тут же присвоил клад. Однако ограбленный богач вернулся с полпути и бросился в погоню. Ходжа попытался укрыться в мечети, взобрался на минарет, наконец увидев, что преследователь настигает его, спрыгнул с минарета вниз и… проснулся.
Эпенди сажал черенки винограда. Увидел это друг и говорит:
— Когда же они вырастут и когда дадут урожай? Не скоро ты отведаешь их плодов.
Тогда Эпенди ответил:
— Мы тоже не сажали деревьев, плоды которых едим, они посажены людьми, жившими раньше нас. Пусть и наши потомки едят плоды моих саженцев[485].
Насреддин говорит знакомому:
— Слышал? Наш приятель скончался.
— Нет, — отвечал тот. — От чего же?
— Бедняга не знал, ради чего живет, так что о причине смерти и говорить нечего.
Мулла Насреддин шел по дороге и нес на плече два хурджина. Передний хурджин от тяжести свисал до земли, а задний, порожний, болтался на плече. Муллу Насреддина спросили:
— Почему передний хурджин тяжелый, а задний очень легкий?
— В передний я бросаю людские грехи, и он тяжел потому, что у людей много грехов. А в задний хурджин я бросаю свои грехи. Он легкий потому, что за мной нет никаких грехов.
Однажды Молла заткнул за пояс большой нож и пошел в медресе*. По дороге ветер отбросил полу чохи*, и нож стал виден. В то время запрещали носить оружие. Моллу поймали и привели к правителю. Тот спросил:
— Разве ты не слышал о приказе повелителя? Почему ты носишь с собой оружие?
— Господин правитель, это не оружие, а нож. Он мне бывает нужен на уроках в медресе.
— Для чего же тебе этот нож на уроках?
— Этим ножом я исправляю ошибки в книгах.
Правитель разгневался:
— Ты заткнул этот нож за пояс, чтобы исправлять им ошибки? Разве ножом исправляют ошибки?
Молла глубоко вздохнул и сказал:
— Иногда сочинители книг делают такие грубые ошибки, что их не только ножом, но и топором не выскоблишь[486].
Один человек называл себя звездочетом.
— А кто твой сосед? — спросил его Насреддин.
— Не знаю, — ответил звездочет.
— Если ты не знаешь своих соседей, то что можешь знать о звездах? — пристыдил его Насреддин.
Насреддина пригласили в далекий город обучать сына одного богача. Окрыленный надеждами, прошел он дальний путь пешком и пришел в дом богача. Не успел войти, как хозяин дома принес книгу и говорит:
— Читай.
Насреддин прочел целую страницу. Хозяин дома тоже прочитал эту страницу так же, как Насреддин. Потом он дал Насреддину бумагу и попросил написать письмо. Насреддин написал, а хозяин дома написал точно такое же. Тогда он сказал Насреддину:
— Видишь, мы одинаково грамотны, между нами нет никакой разницы. Следовательно, и надобности в тебе нет.
— Разница-то между нами есть, — отвечает ему Насреддин. — И вот какая: вас не вызывал жадный и жестокий человек, вам не пришлось тащиться пешком из дальнего города, вы не вошли к человеку с надеждой и не услышали вместо приветствия грубых слов.
Богач, который звал Насреддина шутки ради, признал справедливость его слов, оказал ему должный прием и отпустил через несколько дней с большими дарами[487].
Когда Афанди жил в пустыне в ауле кочевников, произошел удивительный случай. Большой купеческий караван заблудился и остался без воды. Кочевники решили перебить купцов и завладеть караваном. Но Афанди отговорил их от злого дела. Купцам дали приют в юртах, а верблюдов напоили.
Покидая аул, купцы решили отблагодарить Афанди и его друзей.
— Что вы хотите: золото или зерно?
У кочевников разгорелись глаза от жадности, и они потребовали золото. Один Афанди сидел молча и смотрел, как караван-баши* раздает золотые монеты.
— А ты чего молчишь? — спросил его караван-баши. — Тебе причитается больше всех, ибо ты спас нам жизнь и имущество. Сколько тебе дать золотых?
— Ни одного! — отвечал Афанди.
Все удивились:
— Как так?
— Мне не надо ваше золото. Что я буду делать с ним здесь, в пустыне, в сорока днях пути от Бухары? Я прошу, если можно, дайте мне несколько мешков риса.
Жители аула посмеялись над Афанди. Но как они жалели голодной зимой, что не последовали примеру мудреца!
Насреддин Афанди был человек грамотный. Поэтому двух своих сыновей он тоже решил выучить читать и писать и отправил их в город к учителю. Сыновья, выучившись, вернулись домой отличными муллами, но не умели ничего делать по хозяйству.
Увидев как-то сыновей, неумело и бестолково суетившихся возле осла, которого они никак не могли оседлать, Насреддин Афанди горестно воскликнул:
— Эй, люди, не нужны ли кому два отличных муллы? Я охотно отдал бы их за одного хорошего дехканина!
Однажды Тимуру подарили хорошего осла. Чтобы угодить повелителю, льстецы стали расхваливать этого осла. Присутствовавший при этом Молла тоже высказал мнение:
— Правда, осла вовсю расхвалили, но одно его достоинство никто не заметил. В этом прекрасном создании я вижу огромный талант. Если бы он попал ко мне в руки, я научил бы его читать.
Тимур очень заинтересовался.
— Если ты сделаешь это, — сказал он Молле, — я дам тебе все, что ты захочешь.
— Вечная жизнь и здравие повелителю! — поклонился Молла. — Разве ты можешь сказать, что я не исполнил хотя бы одно дело, если обещал? Сделаю! Это животное очень умное и одаренное, научится. Только при определенных условиях.
— Скажи, Молла, что это за условия? — спросил Тимур.
— Первое условие таково: ты должен дать мне двухмесячный срок. Второе: ты должен дать мне деньги на содержание осла в эти два месяца, на учебники для него, тетради и на все другие школьные принадлежности… На все это ты должен выдать мне по золотому на день.
Тимур согласился и приказал выдать Молле столько денег, сколько он просил. Молла привел осла домой и начал учить.
Прошло два месяца. В назначенный день народ собрался на городской площади. Молла подвел осла и остановился перед Тимуром. Перед ослом поставили стол, и Молла положил на него книгу, которую нес под мышкой. Увидев книгу, осел начал перелистывать страницы языком. Через каждые три-четыре страницы он поворачивал голову к Молле и ревел. Все стоявшие вокруг удивились. Тимур был очень доволен и спросил Моллу:
— Молла, я дам тебе все, что захочешь, скажи мне только правду, как ты научил осла читать?
— Вечная жизнь и здравие повелителю! — ответил Молла. — Я сшил книгу из кожи джейрана и сыпал между страницами книги ячмень. Через пятнадцать дней началась вторая часть обучения. Два дня я держал осла голодным, а на третий день клал перед ним кожаную книгу. Осел языком перелистывал страницы и ел ячмень. Потом я заменил кожаную книгу обыкновенной. Целый месяц ушел на это. Началась третья часть обучения. Она состояла в том, что иногда я давал ослу книгу без ячменя. Осел искал и, ничего не находя, начинал реветь. Тогда я давал ему ячмень. Так я научил осла перелистывать книгу и реветь. Сейчас он уже второй день голоден[488].
В бытность свою астрологом Афанди предсказал жене одного знатного вельможи:
— По составленному мною гороскопу у тебя родится сын. Его ждет великолепное будущее. Он окончит медресе, станет проповедником, увлечет за собой верующих, завоюет мир и взойдет на трон императора Рума[489].
Действительно у женщины родился сын, но скоро умер.
Насреддина Афанди призвал к ответу сам повелитель мира Тимур:
— Опять ты наврал, Афанди. Придется тебя выгнать из дворца и всенародно опозорить.
— Помилуйте, ваше величество. Все, что я предсказывал, было истинной правдой.
— Чепуха, сын женщины ведь умер.
— В том-то и дело. Мамаша ведь не спросила, когда ангел смерти Азраил положит конец жизни мальчишки?
Тимур отослал женщину ни с чем.
Ходжа Настрадин дружил с одним попом и часто ходил к нему в гости. Однажды пришел ходжа к нему вечером и спросил:
— Не знаешь ли ты, какая завтра будет погода?
А тот ответил:
— Подожди, сейчас выпущу свинью, она тебе и скажет.
Выпустил он свинью, та побежала по двору и притащила солому и кукурузные початки. Поп посмотрел и сказал:
— Завтра будет ветер и снег.
На другое утро ходжа пошел в гости к человеку, предсказывавшему погоду по звездам, и спросил его, какая будет погода.
Тот ответил:
— Точно не знаю, но, по-моему, хорошая.
Тогда Настрадин заметил:
— Да, далеко тебе до поповской свиньи. Она-то предсказала ветер и снег.
И действительно, на другой день дул ветер и шел снег[490].
Ходжа* Насреддин никогда не был силен в грамоте. Он немного умел читать и писать, но уж если что знал, то знал не из книг, а благодаря своим природным способностям. В начале же своего обучения он вообще читать не умел.
Как раз в ту пору пришли к нему однажды крестьяне, принесли бумагу от кади* и попросили прочесть, что там написано. Ходжа долго рассматривал бумагу и, не желая показать перед крестьянами свое невежество, сказал:
— Вот, люди, что пишет вам кади. Видите эти длинные буквы? Они значат, что вы должны доставить ему сена. А эти круглые буквы означают, что вы должны принести ему яйца. Понятно теперь, чего требует от вас кади? Вот и несите ему сена да яиц.
Крестьяне так и сделали. Кади взял все, что они ему принесли, и не сказал ни слова.
Через некоторое время вновь пришла бумага от кади, и опять крестьяне пришли с ней к ходже Насреддину. Повертел он ее опять в руках, увидел все те же длинные да круглые буквы и сказал:
— Теперь принесите кади дров и луку.
Крестьяне так и сделали. Кади и на этот раз остался очень доволен. Принял он подношения и спрашивает крестьян:
— Кто это вам прочел мои распоряжения?
— Ходжа Насреддин.
Кади велел позвать к себе Насреддина и спрашивает:
— Умеешь ли ты читать?
— Нет, уважаемый кади, — признался ходжа.
— Еще как умеешь, — возразил на это кади. — Ты умеешь разбирать написанное даже лучше, чем это сделал бы я сам.
Пришла однажды к ходже Насреддину женщина и попросила прочесть ей письмо. А ходжа не умел читать, но признаться в этом ему было стыдно. Взял он письмо и начал: «Высокородный, глубокоуважаемый господин»… — и так далее, как обычно пишут друг другу знакомые.
Тут женщина сказала, что это не письмо от знакомого, а хозяйственное распоряжение.
— Что же ты мне сразу не сказала, — ответил Насреддин. — Я бы тогда прочел по-другому.
Пришел однажды к ходже Насреддину турок, попросил написать письмо, обещал заплатить, как положено.
— Кому же ты хочешь писать письмо и куда? — спросил ходжа.
— Сыну своему в Стамбул, — отвечал турок.
— А какими деньгами ты располагаешь, чтобы уплатить за письмо? — поинтересовался Насреддин. — У меня есть три цены: дешевая, дорогая и самая дорогая.
— Ты же знаешь, ходжа, я человек бедный, — сказал турок. — Много я дать не могу. Возьми с меня по самой дешевой цене.
— Что ж, — отвечал Насреддин, — дешевле всего будет, если я напишу тебе письмо, а ты сам пойдешь в Стамбул и расскажешь сыну все, что там написано. Дорогое письмо — это если я напишу его так, что сам прочесть не смогу. А самое дорогое — если я напишу тебе письмо, да сам отнесу в Стамбул, потому что, кроме меня, никто мой почерк не разберет, пусть там соберутся все стамбульские ученые вместе с шейхом* ислама![491]
Один горожанин получил от кого-то письмо на языке фарси. Встретив Эпенди, он попросил прочесть письмо. Эпенди взял исписанный листок, но, увидев, что ничего понять не может, тотчас возвратил его обратно.
— Попроси, пусть прочитает кто-нибудь другой, — сказал Эпенди. — Для меня эта грамота непонятна.
Владелец письма рассердился:
— Тоже мне, грамотный. Фарси не знаешь, а называешься муллой! Обкрутил свою голову чалмой — ни дать ни взять жернов мельничный. Хоть бы не важничал… И халат на тебе, как у настоящего муллы. Тьфу!
Эпенди усмехнулся:
— Если все дело в чалме и в халате, то надень их и прочти хотя бы одну строчку…[492]
Однажды ходжа Насреддин посетил Аравию. Арабские ученые устроили в его честь пир и посреди торжества неожиданно задали ему некий каверзный вопрос.
— Если вы ответите на мой вопрос, — не растерялся ходжа, — тогда и я вам отвечу, если же нет, то я уйду, как пришел.
Когда все согласились с его условием, хитрец спросил:
— Знаете ли вы, почему рыбы спасаются, увидев человека, а звезды убегают, как только появляется солнце?
Никто не смог найти достойного ответа, и всем пришлось признать превосходство Насреддина.
В те времена, когда Константинополь находился еще в руках греческих царей, турецкий султан направил к императору Константину посольство. Главным советником поехал Насреддин-оджа.
Император принял оджу с великими почестями и пригласил на высший государственный совет. Там он взял мел и начертил на столе большой круг. Насреддин-оджа взял тот же кусочек мела и разделил этот круг пополам.
Император вспылил, выхватил свой кинжал и вонзил в центр круга.
Тогда Насреддин спокойно вытащил из кармана два яйца и положил их на стол. После этого он обратился к визирям* Константина:
— Уразумели ли вы смысл наших переговоров?
Те в один голос ответили, что ни бельмеса не поняли.
— Внимайте же мне, о светочи мудрости! Когда ваш падишах начертил круг, он хотел этим сказать, что весь мир принадлежит ему. Я же разделил этот круг пополам, давая понять, что половина мира принадлежит турецкому султану. Но гордость императора так же велика, как уши моего ишака, он не захотел делиться и, воткнув в середину круга кинжал, заявил, что возьмет весь мир силой. Теперь понятно?
— Но позволь! — воскликнул Константин. — А что же ты хотел сказать, когда вытащил яйца?
— Невежа, — пожал плечами оджа, — этим я ответил тебе: «Накося, выкуси!»[493]
Насреддину говорят:
— Мы спорим о брате и сестре Адама. Просим тебя, назови их имена.
— Я знал это раньше, — отвечал Насреддин, — но, к сожалению, не помню имени брата по забывчивости, а сестры — из-за старости.
Афанди попал на собрание ученых мужей, ведших долгие и нудные споры на исторические темы. Они долго и подробно обсуждали, какой конь был у халифа Али[494], какой длины были уши у валаамовой ослицы[495], какой масти была верблюдица, молоком которой вспоили в младенчестве пророка Мухаммеда. Тогда Афанди с важным видом сказал:
— Сирхан.
Все посмотрели на него, и один ученый спросил:
— Уважаемый, вы изволили назвать какое-то имя?
— Да. И я удивляюсь, что вы, такие ученые, не знаете, кто такой Сирхан!
Собравшиеся ученые вынуждены были признаться, что они не слыхали этого имени.
Афанди заявил тогда:
— Сирхан — это имя волка, сожравшего Иосифа Прекрасного[496].
— Но, — запротестовали ученые, — разве Иосифа Прекрасного съел волк? В Библии ничего не сказано об этом.
— Ну, значит, Сирхан — имя волка, который не сожрал Иосифа Прекрасного.
Насреддина спрашивают:
— Как по-арабски будет «холодное кушанье»?
Насреддин не знал и потому ответил:
— Арабы ни за что не допустят, чтобы кушанье остыло.
Уже давно могущественный глава всех бухарских мулл, ишанов*, шейхов и прочих духовных служителей, грозный распорядитель жизнью и смертью верующих мусульман, казикалан добирался до Афанди, раздраженный его неверием и непочтительностью к великим мира сего.
Решив высмеять и опозорить мудреца всенародно, казикалан вызвал его к себе и в присутствии целой толпы духовенства объявил:
— Этот ничтожнейший из ничтожных только корчит из себя ученого мудреца. На самом деле он невежда. Клянусь, он даже не знает священного арабского языка, на котором начертана книга книг — священный Коран. Пусть он переведет хоть одно изречение!
— А если я переведу, — скромно спросил Афанди, — признаешь ли ты, что я умнее тебя?
— Да! — завопил казикалан. — А если не переведешь, тебе дадут пятьдесят палок по твоим презренным пяткам.
— Давай свое изречение.
— Так слушай!
И казикалан произнес по-арабски: «Из шкуры пса не выделать кожи».
Афанди мгновенно перевел во всеуслышание: «Из шкуры казикалана не выделать кожи».
Все муллы, ишаны, шейхи засмеялись. Посрамленный казикалан вынужден был оставить Афанди в покое.
Однажды пришли к ходже ученики и говорят:
— Вот ты человек грамотный, живешь-живешь, а по-ученому не знаешь.
— Как не знаю? — возразил ходжа.
— А коли знаешь, — заметили они, — скажи нам стишок, а мы послушаем.
Ходжа произнес экспромт:
— Аз исшед в рощу кипарисов и узрел девять волков; часть из них я уложил на месте, а некоторые грядут к полю[497].
Услышав это, ученики поблагодарили ходжу и признали его ученость.
В одной компании Молле дали в руки тар и стали просить, чтобы он сыграл на нем.
Молла, нисколько не смутившись, взял тар и начал бренчать по струнам. Держа палец на одном и том же ладу, он беспрерывно ударял по струнам. У него, понятно, ничего не получалось. Наконец один из присутствующих сказал:
— Ай, Молла, так на таре не играют. Ты должен двигать пальцами, чтобы у тебя вышла какая-нибудь мелодия.
— Так делают те, кто не умеет играть на таре. Неучи шарят пальцами по грифу — стараются найти нужный лад. А я, как только взял тар, так сразу же нашел подходящий лад и больше мне искать нечего[498].
Насреддина спрашивают:
— Ты помнишь наизусть стихи какого-либо выдающегося поэта?
— Не говоря уже о том, — отвечал он, — что я храню в памяти все знаменитые стихи, я и сам пишу прекрасные стихи.
— Так прочитай, — стали его просить, и Насреддин произнес какие-то несвязные слова, в которых не было намека на рифму и размер.
— Так ведь здесь, — говорят ему, — нет ни рифмы, ни смысла.
— Странный народ! — возмутился Насреддин. — Ведь говорят же, что стихи — это то, в чем нет смысла. Я поэтому и читаю стихи, а не рифму и смысл[499].
Один человек нашел в степи компас. Вертел, вертел — не знает, что это такое. Принес в аул. Судили, гадали — никто не поймет, что за штука. Позвали ходжу Насыра, показали ему компас и попросили:
— Объясни, уважаемый, что это за вещь?
К удивлению всех, ни слова не вымолвив в ответ, ходжа залился безудержным смехом.
— Что с тобой, ходжа? — спросили люди. — Чему ты смеешься?
— О несчастные! Это вы рассмешили меня: неужели и вправду не знаете, что это такое?! — И ходжа захохотал пуще прежнего… Еще больше удивились люди, когда мудрец так же неожиданно расплакался. Он схватился за голову и запричитал рыдая:
— Горе мне, горе!
Кинулись его уговаривать:
— Не плачь, ходжа, успокойся и объясни причину слез твоих!
— Как же мне не плакать? — отвечал тот сквозь слезы. — Я вспомнил, что и сам не знаю, что это за вещь!..[500]
У ходжи был ученик-абиссинец по имени Хаммад. Однажды ходже показали чернильные пятна на одежде. Ходжа заметил:
— Это вчера мой Хаммад опоздал и от спешки вспотел. Когда он целовал мне руку, капля пота попала мне на платье[501].
Насреддин говорил в одной проповеди:
— Польза затрещины состоит в том, что она воспитывает в человеке добрый нрав, изгоняет из головы хмель, успокаивает буйных, делает угрюмых веселыми, изгоняет сон из глаз и укрепляет жилы на шее.
Насреддин во время проповеди сказал:
— Трезвый среди пьяных — все равно что живой среди мертвецов. Он ест их сладости и смеется над ними.
Однажды выпал глубокий снег. Сельчане собрались в чайхане и жаловались на холод. Один из стариков вмешался в разговор:
— Дело не в холоде и не в снеге. Дело в том, что человек — существо неблагодарное: летом жалуется на жару, хочет прохлады, а зимой жалуется на холод, хочет тепла.
Молла, сидевший в сторонке, сказал:
— Ты ошибаешься! На хорошую весеннюю погоду никто не посетует[502].
Однажды Насреддин сказал друзьям:
— Несколько дневных часов летом равноценны трем зимним дням.
— Почему так? — полюбопытствовали они.
— Я это установил на опыте, — отвечал ходжа. — Когда я постираю свою одежду зимой, требуется три дня, чтобы она высохла. А если я постираю ее летом после обеда, она высыхает до вечера.
Как-то во время проповеди Насреддин объявил слушателям:
— У вас такой же климат, как в моем родном городе.
— Как ты узнал об этом? — спрашивают его.
— Да ведь солнце, луна и звезды у вас такие же. Потому и климат должен быть точь-в-точь такой[503].
Шел однажды Насреддин до базару, а какой-то человек спрашивает его:
— Ходжа, какая нынче луна, полная или ущербная?
— Не знаю, — отвечал Насреддин. — Я ее сегодня не покупал и не продавал[504].
Афанди приехал в незнакомый город. Один прохожий его спросил:
— Какой сегодня день?
— Я только первый день в вашем городе, и какие у вас дни и месяцы, еще не знаю, — последовал ответ[505].
Однажды ходжа, придя в чужой город, увидел несколько человек, внимательно смотревших на небо. Они ждали появления новой луны — ведь это был первый день байрама.
— Какой странный город! — воскликнул ходжа. — У нас луна размером с колесо телеги, но на нее никто не обращает внимания. А здесь она похожа на серп, и все хотят ее рассмотреть[506].
Насреддин спрашивает приятеля:
— Сколько фарсахов* от Тегерана до Казвина?
— Двадцать четыре, — отвечал приятель.
— А от Казвина до Тегерана? — продолжал Насреддин.
— Тоже двадцать четыре.
— Не может этого быть! — воскликнул Насреддин. — Ведь от курбан-байрама* до праздника ашуры* всего один месяц, а от ашуры до курбан-байрама — ровно одиннадцать месяцев.
— Сколько тебе лет? — спросили однажды ходжу.
— Сорок, — ответил он.
Через некоторое время его опять спросили о возрасте.
— Мне сорок лет, — снова ответил он.
Люди стали смеяться.
— Как же так, — говорят. — Разве ты не сказал уже несколько лет назад, что тебе сорок лет? И теперь опять сорок?
— Как вы не понимаете? — отвечал ходжа. — Если честный человек однажды что-то сказал, он должен держать свое слово. Ведь если сейчас я вам скажу, что бог один, неужели через несколько лет я должен заявить, что их много?[507]
— Назовите ваш возраст и год вашего рождения, — попросили Афанди.
— Лет мне пятьдесят, а родился в год дракона, — последовал ответ.
— Но ведь по мусульманскому календарю такого года нет. Есть год мыши, змеи, барана… Откуда вы взяли год дракона?
— Да это же просто. Родился я в год змеи, но с тех пор прошло пятьдесят лет. За такой срок, по-моему, любая змея перерастет в дракона, — отвечал Афанди[508].
Однажды ходжу спросили:
— Правда ли, что лунь живет один год в облике самца, а другой — в облике самки?
— Дорогие мои, — ответил он, — надо спросить об этом того, кто по крайней мере два года подряд был лунем.
Один мулла во время путешествия, встречая ученых, расспрашивал их о разных премудростях. Кто-то ему заметил: «Уж если кто знает обо всем этом, так только ходжа Насреддин в Акшехире». Дорога пробегала через Акшехир, и вот мулла наткнулся за городом на человека, который пахал; этот человек был в абе, голова повязана сарыком*, а на ногах — чарыки*. Как оказалось потом, это и был ходжа.
Подойдя к нему, мулла отдал ему поклон. Во время беседы он заявил, что его мучают различные сомнения, и начал настойчиво расспрашивать о них ходжу. Ходжа заприметил у муллы прекрасные гранаты и сказал:
— Если ты дашь мне в уплату гранаты, я разрешу твои недоумения.
И что ни спрашивал у него мулла, ходжа на все отвечал, забирая у него гранаты один за другим, пока не забрал все до одного. А мулла говорит:
— У меня остался еще один вопрос, разреши уж, пожалуйста, и его.
Ходжа заметил:
— Проходи, проходи, не дури! Гранаты ведь кончились.
С этими словами он поднялся и стал продолжать прерванную пахоту. «Ну, — подумал мулла, — если такие в Румской стране[509] крестьяне, каковы же должны быть здесь ученые!»[510]
Однажды после богослужения Насреддин Афанди поднялся на минбар* мечети. Прихожане зашептались: «О, Афанди собирается произнести проповедь», — и все старались подойти поближе. Но чем больше люди жаждали послушать Афанди, тем больше он терялся.
— Люди, — наконец пробормотал он. — Вы знаете, что я не немой, говорить я умею. Но с той минуты, как я взобрался на минбар, у меня в голове не осталось ни одной мысли.
Стоявший у подножия кафедры сын Афанди тихо спросил:
— Даже мысли сойти с минбара, отец?[511]
Насреддин произносил проповедь, и кто-то задал ему каверзный вопрос.
— Не знаю, — ответил Насреддин.
— Зачем же в таком случае ты забрался на минбар? — не унимался слушатель, и Насреддин отрезал:
— Мои знания возвысили меня до минбара. Если бы я захотел взобраться на высоту своего невежества, то пришлось бы строить минбар до самого неба[512].
Однажды в город приехал известный философ, любитель поспорить.
— Кто у вас самый образованный человек? — обратился он к местным жителям. Ему указали на Эпенди. Философ заявил:
— Эпенди, у меня есть сорок вопросов к тебе, но ты должен дать на них один ответ, разъяснив все, что мне непонятно.
— Ну что ж, говори, — спокойно сказал Эпенди. Внимательно выслушав все вопросы, он ответил:
— Не знаю.
Так он победил своего соперника одним ответом[513].
Спросили раз Насреддина о чем-то, и он ответил:
— Не знаю. Помнится, покойный отец говорил мне, что во времена его отца этот вопрос был разрешен, но когда деда спросили об этом, он тоже не знал.
Однажды у ходжи спросили:
— Где у тебя нос?
Ходжа указал на нервный узел, что на затылке.
— Ходжа, — сказали ему, — ты как раз показываешь на противоположное место.
— Ага, — заметил ходжа. — Вот видите: пока не выяснится антитезис, и тезис не определится.
Пришлось Насреддину Афанди работать поваром у дагбидского великого ишана* Фатхуллы ибн Самсака. Однажды хозяин призвал его и приказал:
— Завтра у меня почтенные гости из Самарканда. Купи на базаре все самое приятное и изысканное и приготовь обед.
Когда гости за дастарханом* принялись за еду, обнаружилось, что все кушанья приготовлены из говяжьих языков.
Фатхулла ибн Самсак разозлился:
— Эй ты, бестолковейший из бестолковых. Я же приказал: приготовь самое приятное и изысканное. А ты что наделал?
— Господин, а разве есть в жизни более приятное, чем язык? Ведь люди при помощи языка разговаривают друг с другом, говорят о любви, обращаются с молитвой к Аллаху.
— Не разводи философию. К ужину подай тогда неприятное и острое.
И снова гости Фатхуллы ибн Самсака обнаружили, что все опять приготовлено из языков.
Фатхулла ибн Самсак вызвал Афанди с кухни и обрушился на него:
— Проклятый! Или ты издеваешься надо мной? Я же приказал подать неприятное и острое, а ты опять подсовываешь языки.
— А что может быть неприятнее и острее, чем наш язык, — отвечал смиренно Афанди. — Нет на свете ничего отвратительнее языка: люди осыпают друг друга гнусной бранью, призывают имя сатаны.
— Поистине ваш повар — настоящий философ, — удивились гости[514].
Три купца приехали в одно царство и остановились во дворце падишаха. На приеме они задали правителю три вопроса. Падишах не смог ответить на них и призвал на помощь всех вельмож и придворных мудрецов. Но и те не смогли ответить на вопросы купцов.
— Неужели во всем царстве не найдется ни одного умного человека?! — в гневе воскликнул падишах.
— Только ходжа Насыр Афанди сможет ответить на эти вопросы, — ответил кто-то.
Привели к падишаху ходжу.
— Где центр земли? — задал вопрос один из купцов.
— Там, — не задумываясь, отвечал ходжа, — где стоит правая нога моего осла.
— Чем докажешь это? — потребовал купец.
— Измерь землю во все четыре стороны от ноги моего осла, и если хоть на один сантиметр я ошибся, что нога стоит не в центре, то я отвечу за это головой, — говорит Афанди.
— Сколько звезд на небе? — после всеобщего молчания задал вопрос второй купец.
— Ровно столько, сколько шерстинок на шкуре моего осла, — последовал ответ.
— Чем докажешь это? — спросил купец.
— Не веришь на слово, — говорит Афанди, — посчитай!
— Сколько волосинок в моей бороде? — спросил третий купец.
— Их столько же в твоей бороде, сколько и на конце хвоста моего осла, — тотчас ответил Афанди. — Если хочешь убедиться в правоте моих слов, давай сделаем так: ты вырывай по волосинке из своей бороды, а я — из хвоста осла[515].
Однажды Моллу спросили:
— Молла, где истина?
— Разве есть истина, — ответил Молла, — чтобы я сказал, где она?[516]
Сидел как-то Насреддин Афанди у ворот и беседовал с соседями. Один из них обратился к нему с вопросом:
— Вы, уважаемый Афанди, человек видавший виды, ученый и мудрый. Скажите-ка нам, как велик мир?
В эту минуту мимо них проходила похоронная процессия. Показывая на носилки, на которых несли покойника, Афанди ответил:
— На ваш вопрос лучше всего ответит вон тот покойник, которого несут, он только что закончил свой земной путь. Спросите у него[517].
Однажды Хузю Насрэддина спросили:
— Сколько на небе звезд?
Хузя, немного подумав, ответил:
— Звезд на небе столько, сколько шерстинок на моем осле[518].
Однажды Эпенди спросили:
— Молла-ага, когда труп несут хоронить на кладбище, где лучше идти — впереди или сзади гроба?
— Только не в нем, — ответил Эпенди[519].
— Правда ли, что человек вылеплен из глины? — спросили у Афанди.
— Конечно!
— Но если он из глины, то есть ли в нем солома?
— Странный ты человек! А как же без соломы? Ведь если бы не она, разве мог бы человек вынести все лишения и горе, отпущенные ему Аллахом? Он давно бы уже лопнул и развалился, — ответил Афанди[520].
Однажды ходжу Насреддина спросили:
— Когда люди перестанут рождаться и умирать?
— Когда наполнятся рай и ад, — ответил ходжа[521].
Однажды Моллу спросили:
— Молла, ты можешь сказать, сколько сейчас у тебя друзей в городе?
— Сколько сейчас, — ответил Молла, — сказать не могу, потому что у меня в этом году выдался хороший урожай, живу в довольстве. А друзья познаются в беде»
Ходже сказали:
— Знаешь ли ты в нашем городе кого-нибудь, кто умеет хранить тайну?
— Я знаю, что чужая душа не мой амбар, — ответил ходжа, — а потому до сих пор никому не открывал своих тайн[522].
В Одной проповеди Насреддин говорил:
— Человеку даны два уха и один рот для того, чтобы в ответ на услышанные два слова он произносил одно[523].
— Как можно стать умным? — спросили Насреддина Афанди.
— Если при тебе говорит умный человек, — ответил мудрец, — ты прислушивайся к его словам. А если тебя слушают, то прислушивайся к своим словам. Вот тогда и станешь умным[524].
Однажды повелитель мира задал Афанди вопрос:
— Какую бы страшную казнь придумать сплетникам?
Афанди ответил:
— Надо отрезать уши у тех, кто слушает их сплетни.
Один из военачальников Тимура терпел в сражениях частые неудачи. Однажды перед походом он пришел к Афанди и попросил:
— Говорят, ты мудрец и все знаешь. Помоги мне.
— Чем же я могу помочь такому полководцу, как ваша милость? Я к военному делу не имею отношения.
— Сделай милость, дай совет, как одерживать победы?
— Очень просто. Не давай врагам увидеть твой зад.
— Почему стрелки, когда целятся, закрывают один глаз? — спросил кто-то у Афанди.
— А ты закрой и второй и попробуй стрелять. Потом скажешь мне, попал ты в цель или нет, — отвечал Афанди.
Насреддин провозглашал азан*. В это время у подножия минарета черный раб воскликнул:
— О боже! Что значит в твоих глазах тысяча лет?
— О раб мой, — ответил Насреддин, — всего одна секунда.
— Что значат в твоих глазах тысячи динаров*? — продолжал черный раб.
— О раб мой, — отвечал опять за «бога» Насреддин, — всего один динар.
— Так подари мне этот динар, — взмолился тот, а Насреддин отвечал:
— Подожди секунду.
У Насреддина Афанди спросили:
— Кто умнее: человек или осел?
— Что за праздный вопрос? Конечно, осел.
— Но почему же?
— Осел — несчастное животное. Он терпит лишения, но никогда не попросит лишней ноши. А человек, сколько бы он ни был несчастен и обездолен, всегда на свой горб взвалит какое-нибудь новое дело сам, по собственному желанию.
Степная кавалерия в одной из битв проявила большую смелость. Победа была одержана именно благодаря ей.
Раздавая награды, Тимур воскликнул:
— Удивительно! Дикие, невежественные жители степей оказались самыми храбрыми!
Находившийся поблизости Афанди заметил:
— Пшеница, выращенная в степи, — самая хорошая, арбузы — самые сочные, люди — самые крепкие.
Однажды Моллу Насреддина спросили:
— Молла, знаешь ли ты, кого больше на этом свете: мужчин или женщин?
— Женщин.
— Почему?
— Потому что женщины — это женщины, а мужчины, наряжающиеся, как женщины, — тоже подобны им. Потому женщин и больше[525].
У ходжи спросили:
— Может ли у столетнего человека быть ребенок?
— Да, — отвечал ходжа, — если у него есть двадцатилетние или тридцатилетние соседи[526].
Сосед пожаловался Насреддину Афанди:
— Что делать? Утром, когда я просыпаюсь, у меня полчаса в глазах темно. Ничего не вижу.
— А ты просыпайся на полчаса позже, — ответил Афанди.
— Как из куропатки приготовить кебаб? — спросил Насреддина приятель.
— Поймаешь, тогда и научу, — отвечал Насреддин.
Насреддина спросили:
— Слово «шкварка» пишется через «ш» или «щ»?
— Через мясо, — ответил Насреддин.
Насреддин был в гостях. Ему подали желе. Во время еды кто-то спрашивает его:
— Как называется то, что ты ешь?
— Если верно, что я слышал, — отвечал Насреддин, — то лучшее благо, дарованное Аллахом, — это баня. Следовательно, то что я ем, как раз и есть баня.
Насреддина спрашивают:
— Сколько в нашем городе безумцев?
— Кроме нескольких человек, безумцы все, — отвечал Насреддин. — А эти несколько тоже отчасти безумцы.
Насреддин заявил, что он чудотворец.
— Что ты умеешь делать? — спрашивают его.
— Я могу читать ваши сокровенные мысли, — ответил он.
— О чем же мы сейчас думаем?
— Вы думаете о том, правду я говорю или нет.
Тимур спросил:
— В какое время дня полезно принимать пищу?
— Смотря кому, — ответил Афанди. — Богатым людям — когда они проголодаются, бедным — когда найдут корку хлеба[527].
Однажды Тимур спросил Афанди:
— Эй, мудрец, ты все знаешь. Скажи, кто была мать царя Искандера Зюлькарнайна[528]?
— Она была царицей, — спокойно ответил Афанди.
Сын спрашивает Насреддина:
— Почему у верблюда такая длинная шея?
— Понимаешь ли, сынок, — отвечает Насреддин, — голова у верблюда посажена далеко от туловища. Вот Аллах и даровал ему длинную шею, чтобы соединить то и другое.
Насреддина спросили:
— Почему рыба не говорит?
— Да вы просто не понимаете языка рыб, — ответил Насреддин. — Если хотите проверить, нырните под воду и начните речь. Тот, кто разберет ваши слова, поймет и язык рыб.
Плывя как-то с одним своим приятелем в лодке по Сырдарье, Насреддин Афанди спросил: что появилось раньше — река или лодка? Приятель объяснил:
— Сделав лодку, древние люди не сумели заставить ее двигаться по суше, тогда им поневоле пришлось придумать еще и реку.
Афанди был восхищен умом и находчивостью приятеля.
— Ну хорошо, — сказал Афанди. — Вот рыбы, днем они плавают в воде, а ночью куда деваются?
Ответить на такой глубокомысленный вопрос приятель не смог.
— Очень просто, — торжествуя, заявил Афанди. — Как только наступает ночь, они забираются на деревья и там ночуют.
— Но какие есть на то доказательства? — усомнился приятель.
— Эх ты, пустая голова, — расхохотался Афанди. — Что рыбы — быки, что ли, чтобы не суметь забраться на дерево?
Желая озадачить Афанди, один из приятелей сказал:
— Афанди, что мне делать, сегодня нечаянно я проглотил мышь. Как избавиться от нее?
— Проглоти теперь живую кошку, — посоветовал Афанди[529].
В один знойный летний день соседи пришли к Молле с просьбой:
— Ай, Молла, нас измучили блохи. Не дают нам спать до утра. Что нам делать? Может быть, ты знаешь какое-нибудь средство?
— Есть одно самое верное и самое легкое средство. Ложась спать, кладите около себя соль. Когда придут блохи, ловите их по одной и засыпайте им глаза солью. Они сразу ослепнут и не найдут вас[530].
Однажды крестьяне нашли большой нож, принесли к Насреддину и спрашивают, что это такое. Он отвечал:
— Это пила, у которой еще не выросли зубы[531].
Однажды Насреддина спросили:
— Что такое абрикосовое дерево?
— Это дерево, которое когда-то, — отвечал ходжа, — несло яйца. Но однажды его сильно побило градом, выколотило весь белок и остались одни желтки. Вот их-то вы и видите теперь на дереве.
Сидел как-то ходжа Насреддин с приятелями под большим тополем. Приятели спрашивают его:
— Какое это дерево?
Ходжа посмотрел наверх и говорит:
— Прекрасное дерево.
Тут ворона, сидевшая на ветке, капнула на ходжу. Он увидел, что на него упало что-то белое, и продолжил беседу:
— Так вы не знаете, что это за дерево?
— Нет.
— Посмотрите на меня, — сказал ходжа. — Это творожное дерево.
Однажды во время прогулки ходжа остановился под огромным деревом и задумался над тем, как оно называется. Наконец он бросил в него камнем, который тут же упал вниз.
— Ну вот, — закричал он, — теперь я знаю, кто ты, по плодам всегда можно определить породу дерева[532].
Один человек ел маст и капнул себе на бороду.
— Что ты поел? — спрашивает его Насреддин.
— Голубя, — ответил тот.
— А я догадался!
— Каким образом?
— Да у тебя на бороде голубиный помет остался.
Один человек спросил у ходжи Насыра:
— Как ты думаешь, куда девается старая луна, когда рождается новый месяц?
— Вот чудак! Неужели непонятно? Ведь из старой луны делают звезды, — ответил ходжа[533].
Пришел ходжа с товарищем в Конью; товарищ, увидев минареты (а до того он их никогда не видел), в удивлении спросил:
— Как это их делают?
— А ты и не знаешь? Эх ты! — заметил ходжа. — Очень просто: выворачивают наружу внутренность колодцев[534].
Ребятишки нашли сапог, принесли Молле и спросили:
— Молла-ами, мы нашли какую-то странную вещь, но не знаем, что это такое. Посмотри, пожалуйста, и скажи.
Молла внимательно осмотрел сапог со всех сторон и сказал:
— Дети мои, это ножны топора[535].
Подобрали люди в горах ежа и принесли его ходже.
— Что это? — спросили они.
— Неужели вы не видите? — не растерялся ходжа. — Это же старый, облезлый соловей, у которого от перьев остались одни колючки.
Во время путешествия по морю кто-то спросил Насреддина Афанди:
— Вы, наверное, много путешествовали, уважаемый Афанди, скажите мне, отчего вода в море соленая?
— Чтобы рыба не протухла, время от времени в море насыпают соль, — ответил Афанди[536].
У Афанди спросили:
— Что лучше: солнце или луна?
— Конечно, луна.
— Почему?
— Потому что солнце светит днем, когда и без него светло, а луна освещает темную ночь[537].
Как-то Афанди от нечего делать сидел на солнцепеке с друзьями неподалеку от своего дома.
— Как по-твоему, — спросил один из друзей, — почему с самого утра люди выходят на улицу и идут в разные стороны?
— Правильно делают! Если бы все шли в одну сторону, то земля бы перевернулась, — последовал ответ[538].
Положил Наср ад-дин в карман персики и, встретив знакомых, сказал им:
— Кто отгадает, что у меня в кармане, тот получит самый большой персик.
— У тебя персики, — сказали ему.
— Верно, — удивился он, — но какой прохвост вам это сказал?[539]
Однажды Молла встретил на улице приятеля и сказал ему:
— Давай магарыч, у меня родился ребенок.
Приятель обрадовался и сказал:
— Поздравляю! А мальчик хороший?
— Нет, это не мальчик, — ответил Молла.
— Тогда, значит, девочка? — спросил приятель.
А Молла спросил с удивлением:
— Как ты догадался, что это девочка? Я же об этом пока никому не сказал.
Некий человек, встретив Насреддина Афанди, сказал ему:
— Если отгадаете, что у меня в руке, угощу вас яичницей.
— Ладно, только скажите хоть некоторые приметы, — сказал Афанди.
— Идет. Снаружи белое, внутри желтое.
— А, знаю, знаю! — ответил Афанди. — У вас в руке луковица, начиненная желтой морковью![540]
О первой встрече Моллы Насреддина с Тимуром рассказывают так.
Молла Насреддин был очень некрасив.
Однажды рано утром Тимур со своей свитой ехал на охоту. Навстречу ему попался Молла Насреддин. Тимур, увидя его, рассердился:
— Раз рано утром нам повстречался человек с таким лицом, охота будет неудачной. Возьмите его и посадите в тюрьму.
Бедного Моллу тут же схватили и отправили в темницу.
Однако в этот день у Тимура была очень удачная охота. Вернувшись, он приказал выпустить Моллу из темницы и привести к нему.
Когда Моллу привели, Тимур сказал ему:
— Молла! Я думал, что если мы, выезжая на охоту, встретили человека с таким лицом, то удачи нам не будет. Но вышло наоборот. Поэтому я пожалел тебя и освобождаю.
— За мной, о повелитель, не было никакой вины, но ты посадил меня в тюрьму, а теперь выпускаешь. Спасибо! Я прошу тебя только ответить мне на один вопрос.
— Задавай свой вопрос.
— Утром, посчитав меня зловредным человеком, ты бросил меня в тюрьму, хотя, как оказалось, охота у вас была удачнее, чем раньше. Я же вышел рано утром, чтобы заработать на хлеб своей семье. Но я встретил тебя — и мне не повезло. Я остался голодным здесь, а семья — дома. Теперь скажи по совести, кто же из нас приносит несчастье?[542]
Есть и такое предание о первой встрече Моллы Насреддина с Тимуром.
Говорят, Тимур позвал Моллу к себе во дворец. Тот пришел и увидел, что комната полна народа. Все сидели кругом на полу. Только Тимур сидел на высоченной тахте. Молла тотчас поклонился и сказал:
— Здравствуй, боже!
— Я не бог, — ответил Тимур. — Я…
Молла не дал ему договорить:
— Я готов за тебя жизнь отдать, святой Азраил!
— Что ты говоришь! — сказал Тимур. — Какой из меня Азраил?
— Я не понимаю, — ответил Молла, — раз ты не бог и не ангел, то слезай и садись, как человек, рядом со всеми этими людьми. Почему же ты залез так высоко, на самое небо?[543]
Известно, что в войске Тимурленга были слоны и что в битве под Анкарой он пустил их в дело. Одного из этих слонов отправили на кормление в деревню, где жил ходжа*. Слон дочиста истребил все посевы, какие были в деревне. Тогда крестьяне, предводимые ходжой, пошли жаловаться Тимурленгу. Однако из страха перед тираном сперва один, потом другой поотстали, и, когда ходжа должен был идти к Тимурленгу, он увидел, что около него никого больше нет. «Ах вы, трусы! — подумал ходжа. — Ну уж я вам покажу, как меня обманывать!»
Тимурленг спросил у него, зачем он пожаловал, и ходжа объяснил.
— Ты определил к нам в деревню погостить одного из своих дворцовых слонов; так вот крестьяне, твои покорные рабы, прислали меня к тебе и просят принять от них благодарность за проявление милости. Только у бедняжки слона на чужбине нет товарища, который делил бы с ним одиночество, и от жалобных воплей его сердца наши обливаются кровью. Крестьяне прибыли сюда вместе со мной, однако не осмелились предстать пред твои очи и ждут там, чтобы я возвестил им радостную весть. Если ты признаешь нас своими искренне преданными тебе подданными, наша признательность к тебе пребудет до страшного суда.
Тимурленг очень обрадовался, пожаловал ходже халат и осыпал его милостями и дарами, а крестьянам послал одну только благодарность на словах. И немедленно повелел Тимурленг, чтобы в деревню ходжи отправлена была еще самка слона. Ходжа, радуясь, что не только избавился от опасности, которая ему угрожала, а еще удостоился наград, вернулся к себе в деревню.
Крестьяне обступили ходжу и спрашивают:
— Ну, ну, ходжа, что ты нам принес? Мы ждем от тебя добрых вестей.
Ходжа с гордостью, присущей людям, которые успешно выпутались из беды, воскликнул:
— Ура, к нам шлют еще и слониху![544]
Однажды ходжа Насреддин предстал перед Тимурленгом и от имени жителей Акшехира смело предъявил к нему требования. Тимурленг вспыхнул от гнева и закричал:
— Да как ты смеешь обращаться ко мне, великому государю, перед которым склоняется весь мир, с такими требованиями!
— Ты велик, а мы ничтожны, — отвечал ходжа[545].
Один эмир прибыл в гости в город, где жил Насреддин. На одном пиршестве, устроенном в его честь, эмир напился холодного вишневого шербета и чихнул. Один из присутствующих вместо «будьте здоровы» по ошибке сказал «добро пожаловать». Эмир решил, что над ним издеваются, и разгневался. Насреддин обернулся к эмиру и сказал:
— По-видимому, эмир запамятовал, что в нашем городе, когда чихают, говорят «добро пожаловать», а не «будьте здоровы», как принято у вас[546].
Когда Молла Насреддин переселился из деревни в город, то несколько лет жил в разных домах. Наконец он скопил немного денег, одолжил кое у кого и построил себе дом с очень маленькой кухней.
Об этом сообщили Тимуру, и тот, чтобы посмеяться над Моллой, собрал своих придворных и пришел к нему.
Тимур оглядел комнаты и кухню и сказал Молле:
— Дом у тебя хороший, он вполне подходит тебе, вот только кухня мне совсем не понравилась. Разве можно делать такую маленькую кухню? В ней и двум мышам не разыграться — одна обязательно угодит в мышеловку.
— Размер моей кухни свидетельствует о величине моей любви к тебе, — ответил Молла.
— Я что-то тебя не понимаю, — сказал Тимур.
— Что же тут не понять? Если у таких людей, как я, будут большие кухни, то тогда у таких, как ты, не будет больших дворцов.
Однажды, проезжая по улице Самарканда, великий эмир Тимурленг увидел слепца, просившего милостыню.
— Как зовут тебя? — спросил Тимурленг слепца.
— Родители в день моего рождения дали мне имя Счастье. — смиренно ответил слепец.
Тимурленг высокомерно расхохотался.
— О Аллах, да разве слепой бывает счастливым?
Находившийся в свите Тимурленга Насреддин Афанди воскликнул:
— О Аллах, скажи, кто из вас слеп?
— Кто же? — быстро спросил Тимурленг.
— Тот, кто издевается над несчастным слепым[547].
Староста той деревни, где Насреддин гостил, спросил у него:
— Ходжа, кто выше: падишах или земледелец?
— Конечно, земледелец, — отвечал ходжа, — ведь если земледелец не станет выращивать пшеницу, царь умрет с голоду[548].
Эмир бухарский спросил у эфенди*:
— Как думаешь, кто сильнее: я или афганский падишах? Эфенди ответил:
— Если говорить о том, кто больше поднимет груза, так сильнее вас обоих мой осел: он поднимает одну меру, а ни один из вас не поднимет и полмеры. А если говорить о силе сопротивления врагу, то сильнее вас обоих дехканин*, потому что если дехканин не даст хлеба, то как вы, так и афганский падишах умрете с голоду![549]
Однажды разговор зашел о величии Тимура. Присутствующие говорили о его силе и могуществе и восхваляли его. Наконец городской правитель сказал:
— Сколько бы ни было в этом мире повелителей, Тимур среди них — великан.
Сидевший в стороне и до тех пор молчавший Молла вмешался в разговор:
— Поменьше возносите его. Каким бы великаном он ни был, а все-таки верблюд больше!
Обходя со свитой дворцовые конюшни, Тимур остановился перед чистопородным конем и спросил у Афанди:
— Как ты думаешь, годится этот конь, чтобы носить такого великого полководца, как я, во время битвы?
— Нет, — ответил Афанди.
— Так может, этот конь подходит, чтобы я, лучший охотник в мире, гонял бы на нем дичь?
— Нет.
— Или я бы, самый видный батыр на земле, поехал свататься к самой красивой принцессе Индии?
— Нет!
— Так для чего же годится мой конь? — воскликнул раздраженный Тимур.
— Чтобы я сел на него и ускакал отсюда, и не слушал хвастовства повелителя мира.
Однажды Тимур спросил у Моллы:
— Молла, скажи правду, хотелось бы тебе стать повелителем?
— Не дай бог, — ответил Молла Насреддин. — Что мне, самого себя не жалко?
— Почему? — спросил Тимур.
— За свою скромную жизнь видел я, как умерли два повелителя. Бог даст, еще двух провожу на кладбище. Но ни один из этих повелителей не видел кончины Моллы Насреддина.
Насреддин сидел у правителя и давал разные советы об управлении государством и людьми. Правитель увидел, что Насреддин не перестает болтать попусту, рассердился и крикнул:
— Глупец! Откуда у тебя такая дерзость, — вести эти речи в присутствии такого великого человека, как я?
— От моего незавидного положения, — ответил Насреддин.
Эфенди вошел к падишаху, когда тот рассматривал какой-то рисунок.
— Смотри, эфенди! — сказал падишах. — Как хорошо художник изобразил дехканина!
Могучий, прекрасного телосложения дехканин, работающий кетменем* в поле, был изображен мастерски. Трудно было бы лучше передать блеск капель пота на его загорелом лбу, напряжение жил его мускулистых рук.
— Нет! Не талантлив этот художник! — упрямо сказал эфенди. — Если б подданного вашего величества пришлось изображать мне, я бы сумел это сделать лучше!
Возмущенный падишах положил перед эфенди кисть, краски, бумагу:
— Рисуй сейчас же! Но если твой рисунок выйдет хуже этого, — получишь от меня семь пощечин!
— Повинуюсь! — сказал эфенди и быстро принялся за работу. Под кистью эфенди на бумаге возник худосочный урод, с тонкими, как у паука, кривыми ногами, сгорбленный и тусклоглазый.
— Что это? — в негодовании воскликнул падишах. — Довольно! Подставляй щеку!
— Государь! — взмолился эфенди. — Разве вы не видите, что мой рисунок в самом деле гораздо лучше? Но виноват ли я, что в годы вашего справедливого царствования на полях не найти дехканина лучше этого?
Когда созрели дыни, Афанди отправился на свою бахчу и поселился в шалаше.
Смотрит как-то — подъезжают три знатных всадника.
— Мы, охотники, — сказал один из всадников, — устали, проголодались.
Афанди напоил охотников чаем, нарезал им дыни.
Гости поели, отдохнули и собрались уезжать. Гостеприимный хозяин предложил гостям взять по дыне. Два охотника взяли по одной дыне, а третий потребовал сразу четыре.
Афанди поклонился ему в ноги и воскликнул:
— О Тимур, не забывайте и впредь нас своим благоволением!
— Откуда ты догадался, что я сам Тимур? — удивился третий охотник.
— По твоей жадности, достойной покорителя мира[550].
Однажды Эпенди пошел с Тимуром в баню.
— Сколько бы я стоил, если бы был простым человеком? — спросил Тимур у Эпенди.
— Пятьдесят таньга*, — не задумываясь ответил Эпенди.
— Эй, глупец! Что ты мелешь?. Ведь одна одежда на моих плечах стоит пятьдесят таньга! — в гневе закричал на него Тимур. А Эпенди как ни в чем не бывало проговорил:
— По правде говоря, я и оценивал только твою одежду[551].
Грозный завоеватель Тимур постоянно пополнял свою сокровищницу драгоценностями, награбленными во время походов на запад и восток. Он любил хвастаться своими богатствами и водил в сокровищницу приближенных в виде особой милости.
Однажды он повел туда Афанди и долго показывал ему сияющие алмазы, великолепные рубины, ослепительные изумруды.
— Хороши мои камешки! — восклицал Тимур. — Нравятся они тебе?
Афанди почтительно прижал руку к сердцу и спросил:
— Ваше величество, сколько стоят эти камни и какую приносят они пользу?
— Стоят они столько, сколько весь Китай, но пользы они не приносят, ибо лежат здесь в сокровищнице, дабы увеселять и ласкать мой взор.
— Я тебе сейчас покажу камешек, который не стоит почти ничего, но польза от которого очень велика.
И Афанди вынул из кармана оселок для ножей и бритв.
Однажды эмир Тимур спросил Насреддина Афанди:
— Допустим, мой народ взбунтуется и попытается низвергнуть меня с престола. Как в таком случае надлежит поступить?
— А вы не беспокойтесь об этом, государь, — ответил ему Афанди.
— Как так?
— Вы родились в год собаки, — ответил Афанди. — Никогда человеку не одолеть злую собаку!
На собрании зашла речь о Фараоне, Немроде и Шаддаде[552]. Спросили Насреддина:
— Почему они дерзали претендовать на то, что они боги?
— Нас не должны волновать, — отвечал Насреддин, — дела богов, пророков и великих людей этого мира.
Эмир Тимурленг собрал в своем дворце всех мудрецов города и обратился к ним:
— С некоторых пор мы чувствуем себя нездоровыми, и это нас весьма беспокоит. Созвали же мы вас с целью узнать, сколько нам осталось еще жить и когда наступит час нашей смерти… Мы ждем вашего ответа.
Мудрецы, страшась гнева Тимурленга, молчали. Наконец поднялся Афанди и с поклоном заговорил:
— Мой повелитель! Ответил бы я на ваш вопрос, да боюсь вашего гнева. Вот если б при всех вы простили меня заранее, то я, пожалуй, осмелился бы…
— Прощаем вас! — ответил Тимур.
— Я не могу сказать, что вы не умрете, ибо смерть неминуема, и все люди смертны. Но вы умрете в день всемирного ликования и великой радости.
— Когда же придет этот день всемирного ликования? — спросил Тимурленг.
— Этот день наступит, мой повелитель, когда у вас начнется агония, и мы, ваши рабы, будем сидеть у вашего изголовья и ждать вашего смертного часа…
Однажды падишах Тимурленг, глубоко и скорбно вздохнув, спросил Насреддина Афанди:
— Когда я покину этот бренный мир, где будет мое место: в раю или в аду?
Афанди ответил:
— Вы истребили столько невинных людей, что я думаю, рай уже переполнен. Наверное, для вас места там не осталось. Но вы не огорчайтесь: в аду для вас водрузят трон на самом почетном месте[553].
Однажды Тимур в разговоре с Моллой спросил;
— Молла! Что больше — рай или ад?
— Рай больше, — ответил Молла.
— Откуда ты знаешь, что рай больше?
— Ведь бедных больше, чем богатых[554].
Однажды Тимур дал Молле несколько персиков и сказал:
— Возьми их и отнеси ко мне в комнату.
Молла отнес персики на кладбище и положил в склеп.
Тимур вернулся домой, но, сколько ни искал, персиков не нашел.
Разгневавшись, он позвал Моллу:
— Молла, где персики!
— Слава повелителю! — ответил Молла. — Как ты сказал, так я и сделал — отнес персики в твою комнату.
— Где же они? Я искал их и не нашел. Куда ты их положил?
— Великий повелитель? Это же не твоя комната. Я положил их в твою.
— Что ты говоришь? — удивился Тимур. — Как, то есть, не моя комната? А где же моя?
Молла встал и сказал:
— Пойдем, я покажу тебе.
И он повел Тимура на кладбище к склепу:
— Смотри, вот твоя настоящая комната. А там, во дворце, ты только гость!
Градоправитель считал Моллу своим заклятым врагом и все время мечтал о том, как бы найти удобный случай и напакостить ему. Но какие бы козни он ни строил, Молла всегда ловко увертывался, и правитель оставался в дураках.
Однажды у Моллы сдох осел, и бедняга впал в полное уныние. Но свое горе он переносил молча. Градоправитель узнал об этом и очень обрадовался, что наконец-то настал удобный случай поддеть Моллу. Он послал за ним. Поздоровавшись с Моллой, он притворно пригорюнился и сказал:
— Ай, Молла, что за несчастье стряслось с тобой? Говорят, у тебя сдох осел, которого ты любил больше самого себя и который был достоин тебя. Почему же ты не поделился своим горем с такими друзьями, как мы!
Молла понял, что правитель позвал его, чтобы поиздеваться над ним, и, нисколько не смутившись, ответил:
— Ты прав, правитель! Я, действительно, любил этого осла. Он был для меня и ослом, и конем. Не скажу, что он был лучше тебя, но для меня он был хорошим другом. Но увы, бедняга занемог и приказал тебе долго жить.
Правитель понял, что Молла опять берет вверх, и пожалел, что позвал его к себе. Желая как-нибудь отделаться от него, он сказал:
— Не горюй слишком много. Ничто не вечно на земле. Все мы идем к одному концу. Что тут поделаешь?
— Лишь бы ты был здоров, — ответил Молла. — Аллах лишил моего осла жизни, пусть же он продлит твою жизнь, ибо ты мне такой же друг, как и осел. Живи и здравствуй! Я горюю не только об осле, ибо знаю, что и ты на том же пути, и печаль о том, что тебя ждет, тяготит меня не меньше.
Когда великий завоеватель Тимур бесчеловечно истребил всех жителей богатой и славной в веках столицы Хорезма, мир содрогнулся от ужаса. У Насреддина Афанди погибли во время резни родные братья и многие друзья и родственники. В безутешном горе Афанди осмелился при всем народе назвать Тимура людоедом. Горы разрушаются водой, человека губит слово.
Немедленно клевреты и шпионы, рыскавшие повсюду, донесли, что такой-то и там-то осмеливается поносить повелителя вселенной. Афанди приволокли во дворец и швырнули к подножию трона.
— Эй ты, Насреддин Афанди, — грозно сказал Тимур, — про тебя говорят, что котел твоей головы бурлит всякими мыслями, подобными перцу. А теперь я вижу, что варево перепрело, и пора котел снять с очага.
Кому из смертных хочется расставаться с жизнью, и Афанди сказал:
— О покоритель мира, ты не посмеешь казнить невиновного.
— Почему ты так думаешь? — удивился Тимур. — Ты нанес оскорбление мне, своему повелителю.
— Ваше величество, ты считаешь, что надо снять голову мне за слово «людоед». Но ведь я повторил только то, что до меня о тебе сказали миллионы людей. Прикажи сначала казнить их, а уж тогда я положу голову на плаху.
Тимур приказал отпустить Афанди.
Когда писцы составляли ответ на послание римского императора, они никак не могли придумать нового титула правителю мира Тимуру. Он рассердился и позвал Афанди:
— Ты мастер на всякие выдумки, придумай мне титул.
— А какие титулы тебе особенно нравятся?
— Ну вот: «Благословенный Аллахом», «Одаренный благоволением Аллаха», «Избранный Аллахом». Но все это мне уже надоело. Давай что-нибудь новое.
— Самый подходящий тебе титул: «Пронеси господи!» — сказал Афанди[555].
Афанди слегка косил на оба глаза. Падишах, чтобы высмеять острослова, спросил его как-то:
— Афанди, а как я выгляжу в твоих глазах?
— Четвероногим, — ответил ходжа.
Падишах сказал эфенди:
— Если б я подарил тебе мое царство, как бы ты стал обо мне молиться?
Эфенди ответил:
— Я бы молил бога семнадцати тысяч девятисот девяноста девяти стран даровать вам царство потустороннего мира.
Падишах удивился:
— До сих пор люди во время молитвы говорили: «Бог восемнадцати тысяч стран», — куда же ты дел одну страну?
Эфенди ответил:
— Одна страна была дана вам. Разве вы не знаете, что после вашего мудрого царствования от нее ничего не осталось? Вот ее-то и не хватает у бога.
Частенько Насреддин Афанди хвастался:
— Я отлично знаю язык птиц!
Узнав об этом, падишах пригласил его на охоту.
Когда они проезжали через развалины города, послышался крик филина.
Падишах спросил:
— О чем кричит царь развалин?
— Филин говорит: «Если падишах и дальше так будет править государством, то вся страна скоро станет моими владениями», — ответил Насреддин.
В соседних с Мавераннахром[556] странах после походов Тимура свирепствовала чума. Однажды об этом зашел разговор, и Тимур начал хвастаться:
— Возблагодарите Аллаха, что с тех пор как я воссел на трон Самарканда, в государстве нет мора.
Афанди, сидевший у подножия трона, заметил:
— У Аллаха хватило ума не послать Самарканду сразу два несчастья.
Хотя повелитель мира Тимур и похвалился, что в его правление никакие моровые поветрия не затронули его государства, но наступил день, и в Самарканде объявилась злейшая холера. Перепуганный правитель быстро начал собираться, чтобы бежать из города.
Придворные опечалились и, стеная, вздымали руки к трону:
— На кого ты оставляешь свой народ?
А Афанди сказал:
— Очень жаль, что холера пришла в Самарканд с таким опозданием.
При дворе Тимура была получена весть о том, что главный визир*, известный своей жестокостью, по дороге в Герат умер.
— Что с ним случилось? — удивлялся Тимур.
— Поистине дивны дела Аллаха, — заметил Афанди. — Пока визир был на ваших глазах, он никогда так не поступал[557].
Повелитель мира приказал четвертовать своего казначея за растрату и назначил на его место Афанди.
Прошло некоторое время, и Тимуру доложили: «Этот новый казначей, пусть сгорит его отец в могиле, раздает из твоей казны деньги направо и налево».
Разгневанный повелитель мира призвал к подножию трона Афанди и спросил:
— Ты что же, хочешь попасть на плаху по примеру своего предшественника? Кому ты раздаешь мои деньги?
Афанди поклонился и ответил:
— Ваше величество, я раздаю деньги беднякам, вдовам и сиротам, ради вашего благополучия и благоденствия.
— Какое там благополучие и благоденствие? Ты разоряешь меня. Скоро загонишь меня в могилу.
— Вы не правы, ваше могущество. Каждого, кому я даю деньги, я предупреждаю, что он обязан вернуть полученную сумму после смерти великого Тимура. И, конечно, все, получившие хоть один золотой, в своих молитвах просят Аллаха даровать вам, ваше величество, долгих лет здоровья и жизни. Клянусь, надо раздавать денег побольше, иначе кто же станет молиться за тебя, тирана и деспота!
Пожал плечами Тимур, но оставил своего казначея в покое[558].
Эмирские слуги ворвались в дом Афанди и отобрали у него все имущество и деньги.
— Почему вы так поступаете? — спросил мудрец.
— Приказано конфисковать все, что ты имеешь, и продать с торгов за долги, — ответили слуги.
Афанди разостлал на дворе циновку и начал громко молиться:
— Аллах всемилостивый, сохрани нашего эмира, дай ему здоровья, пусть правит нами во веки веков!
Слуги притащили Афанди во дворец и донесли:
— Он смеется над тобой, господин. Мы его лишили по твоему повелению последнего, а он, презренный, молится о твоем здоровье.
Подозрительный эмир потребовал:
— Объясни, в чем дело?
— О повелитель, твоего отца все проклинали за деспотизм и произвол. И он умер. Но на его трон сел ты, еще более жадный и жестокий. Мы боимся, как бы ты не умер и наследник твой не оказался еще страшнее.
Эмир растерялся и ничего не смог ответить. Он вернул ему имущество и отпустил домой.
Однажды Тимур спросил Моллу:
— Скажи, как ты меня любишь?
— Я — Молла Насреддин, а ты — великий Тимур. Значит, я могу любить тебя так, как только может любить Молла Насреддин Тимура.
— Хорошо! Пойдешь ли ты ради меня на смерть?
— Если не смогу сам, то твои палачи помогут, — ответил Молла.
— Например, я сейчас прикажу тебе броситься в море, бросишься?
Молла сразу поднялся.
Тимур спросил:
— Куда ты?
— Вечная жизнь и здравие повелителю! — ответил Молла. — Броситься за тебя в море и утонуть — для меня большая честь. Но сперва разреши мне пойти научиться плавать.
Тимур приказал Молле Насреддину:
— Город переполнен нищими, и они такие бесстыжие, что, ухватив кого-нибудь, не отпускают, пока не получат подаяния. Возьми бумагу и перо и составь список этих наглецов — я вышлю всех из города.
Молла взял бумагу и перо и первым написал имя Тимура.
Тот, взглянув на бумагу, чуть с ума не сошел от ярости.
— Не сердись, о повелитель! Ты же сам приказал мне составить список самых наглых нищих. Я так и сделал.
— Что ты! — сказал Тимур. — Я, Тимур, нищий? И из самых наглых?!
— Что же ты гневаешься, государь? Шила в мешке не утаишь! Ты нищий! И из самых наглых.
— Так, по-твоему, меня надо выслать из города?
— Да, государь! Другие нищие не так опасны, как ты. Они получают что-нибудь у народа, умоляя об этом, а ты — насильно, угрозами и побоями.
Однажды Тимур сказал Молле:
— Я хочу задать тебе один мудреный вопрос. Скажи мне, что на белом свете еще не поспело, не поспевает и никогда не поспеет?
— Это, — ответил Молла, — та плата, которую ты назначил, когда нанимал нас.
Пришлось Насреддину Афанди как-то заняться ремеслом прорицателя. Вскоре он прославился, и его позвали во дворец к Тимуру.
— Говорят, ты знаешь прошлое, настоящее и будущее, — сказал Тимур, — погадай мне о моих домашних.
— Все твои сыновья и жены в добром здравии. И отец твой здоров и благополучен.
— Клянусь, ты лжешь, прорицатель. Мой отец вот уже десять лет как покинул сей мир.
— Ваша милость, напрасно так говорите. Мое искусство меня не обманывает.
— Но мой отец мертв. За брехню я прикажу отрубить тебе голову.
— Но откуда ты знаешь, кто на самом деле был твоим отцом?
Самое удивительное в этой истории то, что свирепый Тимур не приказал отрубить Насреддину Афанди голову, а сделал его придворным прорицателем.
Как известно, ко двору Тимура Насреддин Афанди попал за свои всегда оправдывавшиеся предсказания. Он гадал по звездам, и не было случая, чтобы он ошибся.
Однажды сам Тимур спросил у него:
— Где сейчас мой враг Тохтамыш[559]?
— Тохтамыш отправился в поход на север, — не задумываясь сказал Афанди, ибо это стало известно ему от каких-то купцов.
— А он скоро вернется?
— Не скоро. Поход затянется.
И вдруг Тохтамыш с многочисленным войском напал на Мавераннахр.
— Что стоят твои прорицания, Афанди? Ты наглый обманщик.
— Помилуйте, ваше величество. Звезды правильно предсказали, что Тохтамыш вернется не скоро. Но что поделать, если он такой бессовестный. Взял и обманул созвездия.
Надоело Афанди быть придворным прорицателем, да и опасное это дело. Того и жди, что впадешь в немилость.
Привел однажды Афанди своего осла прямо в дворцовую залу к подножию трона и сказал:
— О великий Тимур! Потрудился я в прорицателях довольно, дай мне отставку.
— А зачем ты привел сюда, на дорогие ковры, свою грязную скотину?
— Сейчас узнаешь. Но сначала исполни мою просьбу.
— Ладно, только представь нам своего заместителя.
— Так вот мой заместитель, — показал на осла Афанди.
— Но, помилуй, это же бессловесная тварь. Как же он будет прорицать, твой осел?
— Мой заместитель имеет длинные уши, чтобы слушать глупые вопросы, и громкую глотку, дабы отвечать на них. А то, что не все поймут его крика, беда небольшая.
Рассмеялся Тимур и разрешил Афанди больше не заниматься прорицаниями.
Однажды Тимур, взяв с собой Моллу, выехал на охоту. Внезапно небо заволокли черные тучи. Тимур спросил Моллу:
— Как думаешь, Молла, будет дождь или нет?
— Не знаю, государь, я не знаток астрологии.
В это время с пастбища возвращалось стадо.
— Иди спроси у пастуха, — сказал Тимур Молле, — может быть, он знает.
Молла подъехал к пастуху и спросил:
— Скажи, будет дождь или нет?
Пастух поднял хвост мула, оглядел его со всех сторон, погладил и потом сказал:
— Иди и скажи своему господину, что, по сведениям моего мула, тучи разойдутся и дождя не будет.
Молла вернулся и передал Тимуру слова пастуха.
— Животные, — заметил Тимур, — предугадывают погоду лучше, чем люди. Раз пастух посмотрел на хвост мула и предсказал так, значит, это правда. Отправимся дальше, дождя не будет.
Но едва отъехали, хлынул ливень. Струи хлестали так, что по ним, как говорится, можно было взобраться на небо. Все промокли до нитки.
Тимур разозлился и закричал на Моллу:
— Что это такое? Ты же сказал, что дождя не будет!
— Государь! О том, что дождя не будет, говорил не я. Об этом сообщил хвост мула, подтвердил пастух, а ты поверил.
— Что нам теперь делать? — спросил Тимур.
— Ничего, — ответил Молла. — Что мы можем сделать? Всегда обречен на неудачу властитель, у кого астролог — пастух, а погоду предсказывает хвост мула.
Кто-то донес эмиру бухарскому, что Афанди объявил себя волшебником. Он приказал привести его во дворец и поставил перед ним шкатулку драгоценной отделки.
— Вот шкатулка, — сказал эмир, — моя жена потеряла от нее ключ. Никто из мастеров Бухары не сумел открыть крышку, а ломать ее я не желаю. Шкатулка очень дорогая. Ты волшебник. Открой шкатулку, и я дам тебе сто тиллей*. Не откроешь — получишь сто палок.
— Ваше величество, — ответил Афанди, — вас ввели в заблуждение ваши слуги: я действительно, как вы изволили заметить, волшебник, а не мастер.
Прибегает Насреддин Афанди во дворец и говорит эмиру Тимурленгу:
— Аллах великий назначил меня святым, предписав мне находиться при вашем дворце, мой повелитель. И велел он выделить для меня специальных слуг, кухню и выдать из казны тысячу таньга на мелкие расходы.
Усмехнувшись, Тимурленг сказал:
— И дурак же ты, Афанди!
— Правду изволите говорить, мой царь! Не будь я дураком, разве согласился бы я быть святым при вашем дворе? — ответил ему Афанди.
В присутствии повелителя мира Тимура зашел спор о пророках и чудесах.
— Такие чудеса, какие творили пророки, — сказал в запальчивости Афанди, — каждый смертный может совершить.
— Ну а ты тоже можешь сотворить чудо? — спросил у Афанди первый визир Тимура.
— Могу.
— И воскресить мертвого можешь?
— Да.
— Великий эмир, прикажи этому болтуну совершить чудо.
— Дай мне, Тимур, свой меч, — попросил Афанди.
Когда Тимур вынул из ножен свой меч и вручил Афанди, тот воскликнул:
— Ваше всемогущество, прикажи своему визиру встать на колени.
— Что ты хочешь делать?
— Я отрублю этому болтуну голову. Мы малость отдохнем от его разговоров, а потом я приставлю ему ее, и он оживет, И ты убедишься, что я был прав.
Тимур обратился тогда к визиру:
— Что ты скажешь?
— О великий Тимур! Я хотел только испытать этого человека. Теперь я убедился, что он действительно умеет творить чудеса. Стоит ли проверять его?
Счастье визира, что Тимур ценил его как помощника и не разрешил Афанди сотворить на этот раз чуда[560].
У правителя города была красивая жена, которая вертела мужем, как ей вздумается. Все дела — назначения и увольнения, наказание и помилование — правитель решал только по указке жены. Жители города пришли к Насреддину и стали просить его отучить правителя потакать капризам жены. Насреддин стал ждать подходящего случая.
Однажды Насреддина позвали в гости к правителю. Он взял с собой жену и наказал ей:
— Когда мы будем подходить к дому правителя, накинь на меня это седло и садись верхом, а я повезу тебя по двору.
Как только они вошли во двор, жена оседлала Насреддина и уселась верхом. Жена правителя заметила это, позвала мужа, и они вдвоем стали наблюдать за представлением. Жена пустила Насреддина вскачь, он заревел по-ослиному и стал брыкаться. Правитель и его жена от смеха чуть не лопнули. Наконец правителю стало невмоготу, он вышел во двор и спросил Насреддина:
— Молла, ради чего ты вытворяешь все это?
— Я весь во власти жены, — отвечал Насреддин. — Что бы она не велела мне, всегда исправно исполню. Если даже она захочет ездить на мне верхом, то и тогда я не могу перечить ее воле.
Правитель понял намек Насреддина и впредь не стал слушаться жены[561].
Насреддин пришел к правителю и говорит:
— Вели написать грамоту, чтобы я имел право взимать курицу с каждого мужчины, который боится своей жены.
Правитель привык к проделкам Насреддина и велел выдать ему такую грамоту.
Насреддин с этой грамотой несколько дней разъезжал по городам и селам, набрал около ста кур и пригнал их во двор правителя. Правитель удивился и спросил Насреддина:
— Молла, неужели ты нажил этих кур на той грамоте?
— У меня не хватило терпения, — ответил Насреддин, — а не то я набрал бы кур ровно столько, сколько мужчин под вашей властью. А теперь я пришел доложить вам, что в соседнем городе живет красавица дева, у нее хороший голос и она очень подошла бы для вашего ложа.
Тут правитель приложил палец к губам и тихонько прошептал:
— Тс-с, молла, жена подслушивает под дверью…
— Некогда мне болтать, у меня много дел, — сказал Насреддин. — Велите поскорее пустить к моим курам еще одну.
Тут правитель понял, что Насреддин просто разыграл его, похвалил Насреддина и велел отдать ему откормленного петуха.
Насреддин, довольный, отправился на базар и продал всех кур.
Правитель был большой женолюб, и Насреддин много раз увещевал его избегать женщин. Красивая невольница, к которой благоволил в то время эмир, видя, что он охладел к ней, однажды спросила:
— Почему ты сторонишься меня?
Эмир рассказал ей, что говорит Насреддин о пользе воздержания.
— Подари ему меня, — предложила невольница, — и ты убедишься, что Насреддин дает такие советы только потому, что у самого руки коротки.
Эмир согласился и подарил невольницу Насреддину. Насреддин был поражен ее красотой и безмерно обрадовался. Но как он ни пытался приблизиться к ней, она не подпускала его и прогоняла от себя. Наконец невольница сказала Насреддину:
— Если хочешь, чтобы я уступила тебе, посади меня на спину и прокати. Тогда я удовлетворю твое желание.
Насреддин согласился, но невольница поставила еще одно условие:
— Только надо тебя взнуздать и оседлать.
— Делай что хочешь, — согласился Насреддин.
А невольница тем временем послала эмиру весть, чтобы он пришел в дом Насреддина. Сама же оседлала Насреддина, взнуздала его, села верхом и давай гарцевать по комнатам. В это время вошел эмир, увидел Насреддина в таком плачевном состоянии и говорит:
— Не ты ли советовал мне воздерживаться от женщин? Как же ты дошел до того, что стал вьючной скотиной у женщины?
— Потому я и предостерегал эмира от женщин, — отвечал Насреддин, — чтобы он не превратился в осла, как я[562].
Однажды Насреддин Афанди принес падишаху в дар маленькую золотую рыбку и получил из казны за это золотую таньгу. Как только Афанди вышел, визир упрекнул падишаха за чрезмерную щедрость.
— Если каждому за одну рыбешку будете раздавать по золотой таньге, очень скоро опустеет ваша казна! Ведь в реках неисчислимое множество рыб.
— А в самом деле! — воскликнул падишах. — Но что же теперь делать?
— Прикажите вернуть Афанди, — ответил визир.
Пока слуга ходил за Афанди, падишаха вдруг начало мучить сомнение:
— Совместимо ли с моим падишахским достоинством так сразу и сказать: «Верни мне таньгу!»
— Не беспокойтесь, ваше величество, — ответил визир. — Я задам Афанди вопрос: какого пола рыба? Если он скажет «самец», вы ему заявите, что вам нужна самка. Если он ответит «самка», вы скажете, что вам нужен самец. Вот и придется ему вернуть таньгу.
Когда Афанди вернулся, визир спросил его:
— Какого пола была ваша рыбка: мужского или женского?
Быстро разгадав коварство визира, Насреддин Афанди ответил:
— Она была двуполая, ваша милость!
Эмир подарил Насреддину перстень без камня. Насреддин в ответ провозгласил молитву за эмира:
— Всемогущий Аллах! Подари эмиру в раю дом без крыши.
— Почему без крыши? — удивился эмир.
— Как только на перстне появится камень, — отвечал Насреддин, — будет и крыша.
В преклонных годах Тимур женился на молодой и очень красивой девушке из селения Агалык, что в одном фарсанге* от Самарканда. Вскоре молодая женщина отпросилась погостить у родителей, и Тимур очень скучал по ней.
Однажды он вызвал Афанди и приказал:
— Поезжай в Агалык и привези мне жену.
— Будет исполнено! — отвечал Афанди.
Он вернулся с женой повелителя спустя сутки. Тимур рассердился:
— Нет, нельзя было посылать тебя, старика, да еще на твоем медлительном осле.
Прошло некоторое время, и жена опять уехала в Агалык. В своем нетерпении Тимур на этот раз послал за ней молодого военачальника на горячем коне. Прошел день, прошел второй, и только через неделю жена наконец прибыла в Самарканд.
Тимур недоумевал:
— Твой медлительный осел, Афанди, оказался проворнее моего лучшего скакуна.
Афанди пробормотал себе под нос:
— Надо знать, кого посылать.
Эмир Тимурленг попросил Насреддина Афанди вытащить занозу из ноги. Вооружившись иголкой, Афанди начал ковыряться в ноге Тимурленга, но не там, где сидела заноза, а вокруг нее. Долго возился он с ногой. Тимурленг, не выдержав боли, испустил ветры.
— Вот проклятая заноза! — усмехнулся Афанди. — Голос подает, а сама никак не хочет выходить!
Один эмир завоевал город, в котором жил Насреддин. Воины дотла разграбили город, всячески издевались над жителями. Люди собрались в мечети и стали советоваться, как избавиться от их насилий. Насреддин взобрался на минбар* и сказал:
— О добрые люди! Не забывайте бога, и он воздаст непременно за добро и зло.
Как раз в этот момент эмир, одетый нищим, вошел в мечеть. Насреддин сошел с минбара, подошел к нему и узнал в нищем эмира. Эмир спросил Насреддина:
— Чем должен отплатить тебе эмир за злословие на минбаре, чтобы и бог и ты остались довольны?
— Если эмир хочет, — ответил Насреддин, — чтобы и бог, и эмир, и я, и все жители города были довольны, то пусть велит глашатаю объявить, чтобы в городе никто никого не притеснял[563].
Во время путешествия Насреддин Афанди встретил на дороге бека.
— Откуда ты? — спросил бек.
— Я из Бухары! — ответил Афанди.
— Откуда идешь?
— Из такого-то города! — И Насреддин назвал столицу провинции.
— Как понравился тебе город?
— Не плохой и не хороший.
— А каковы чиновники в нем?
— Отъявленные взяточники и притеснители.
— А каков бек этого города?
— Такого душителя свет не видал.
— Знаешь ли ты, кто я?
— Не имею чести…
— Я бек этой самой провинции!
Вздрогнув, Афанди спросил бека:
— А ваша милость, бек, знают ли, кто я?
— Нет, не знаю! — отвечает бек.
— Я дивана*! День бываю в здравом уме и тогда молю Аллаха о ниспослании господину беку здоровья, день лишаюсь рассудка и тогда говорю все, что придет на язык. Судьбе было угодно, чтоб я встретился с вами именно в тот день, когда рассудок покинул меня…
Однажды в дождливый вечер Насреддин Афанди торопливо шел по улице и вдруг вдали увидел падишаха, едущего навстречу ему в сопровождении свиты. Афанди с перепугу спрятался за дерево.
Проезжая мимо дерева и почуяв человека, лошади испуганно шарахнулись в сторону.
— Эй, кто там прячется? — крикнул падишах, заметив темнеющую за деревом фигуру.
Хриплым голосом Афанди ответил:
— Это я, нарост на стволе дерева!
— Лжешь! На дереве не бывает такого большого нароста!
— Это я под дождем так разбух, — ответил Афанди.
Как-то от нечего делать падишах увлекся поэзией. Он сочинил рубаи* и отдал их на суд Афанди.
— Плохие стихи, падишах. И чего вы, светлейший, беретесь за дело, в котором ничего не смыслите?
Разгневался повелитель и посадил Афанди в ослиный хлев на хлеб и воду.
Через несколько дней падишах снова позвал к себе мудреца и предложил ему оценить новые свои стихи. Прочитал их Афанди и молча пошел прочь.
— Куда же ты? — спросил его падишах.
— В ослиный хлев, — отвечал Афанди[564].
Тимур, проверяя отчетность городского головы, придрался к нему и обвинил его в присвоении налоговых сборов. Тимур разодрал в клочья книгу учета и заставил городского голову съесть ее. Затем Тимур вызвал к себе Эпенди и приказал заняться ему налоговыми сборами.
Отказаться от доверия повелителя вселенной — значит накликать на свою голову беду. И Эпенди приступил к новым обязанностям.
В начале следующего месяца Тимур вновь вызвал Эпенди и потребовал налоговый отчет.
Вместо книги Эпенди подал краюху чурека, на которой были записаны цифры.
— Что за выходка? — злорадно улыбаясь, спросил Тимур.
Эпенди смиренно молвил:
— О повелитель! Ваш покорный слуга ведет учет на этом чуреке, потому что желудок вашего покорного слуги слабый и вряд ли может переварить книгу…[565]
Однажды Насреддин положил на поднос немного подаренных ему абрикосов и решил отнести в дар правителю города. По пути он увидел, что абрикосы рассыпались по подносу, и обратился к ним с такими словами:
— Если вы не угомонитесь, то я съем вас.
Но абрикосы продолжали перекатываться с одного края подноса на другой. Тогда в наказание Насреддин все съел, оставив только один. Этот один плод он и принес правителю. Правитель поблагодарил его и одарил в ответ.
На другой день в надежде на новые дары правителя Насреддин купил огурцов и снова пошел во дворец. По пути ему повстречался приятель и говорит Насреддину:
— Огурцы — это плохой подарок. Ты бы уж лучше отнес в подарок правителю сливы.
Насреддин послушался, купил корзину слив и отправился во дворец. Но на этот раз правитель был не в духе, он велел слугам забросать сливами Насреддина. Слуги кинулись выполнять приказание, и Насреддину в голову полетели сливы. Каждый раз, когда слива попадала в лицо, Насреддин провозглашал хвалу Аллаху. Правитель удивился и спросил:
— Чего ради ты некстати возносишь благодарность Аллаху?
— О великий повелитель, — отвечал Насреддин, — сначала я нес вам огурцы, но приятель надоумил подарить сливы. Вот за это я и благодарю бога, что летят в меня сливы, а не огурцы. Ведь тогда на мне не осталось бы живого места!
Правитель рассмеялся, наградил Насреддина и наказал впредь не носить ему даров[566].
У Моллы во дворе росло инжировое дерево. Однажды оно принесло прекрасный урожай. Молла решил отвезти первый инжир в подарок Тимуру.
Рано утром он встал, нарвал корзину спелых ягод и бережно понес повелителю.
Слуги Тимура не пустили Моллу во дворец, отобрали у него корзину и понесли сами. Молла уселся у дворцовых ворот и стал ждать. В это время стражники привели несколько арестантов. Сдавая их, стражники увидели, что одного не хватает. Оказалось, что из-за их небрежности тому удалось по дороге убежать. Чтобы избежать наказания, они схватили Моллу вместо сбежавшего арестанта и сдали начальству. Сколько бедный Молла ни кричал, ни умолял, ничего не помогло. Изрядно избив, его бросили в тюрьму; она оказалась наградой за инжир.
Прошли дни, прошли недели, прошли месяцы. Молла все еще томился в тюрьме.
Однажды Тимур посетил тюрьму и спросил Моллу, за что он заключен. Молла рассказал обо всем, что случилось.
Тимур приказал освободить его, а потом сказал:
— Твой инжир мне очень понравился. Что ты хочешь от меня за него?
— Вечной жизни и здравия государю! — ответил Молла. — Я столько уже получил от тебя за него, что мне стыдно просить еще что-нибудь. Но все-таки прошу подарить мне острый топор.
— Зачем же тебе топор? — спросил Тимур.
— Да так, мне теперь остается только одно — вырубить с корнем мое инжировое дерево.
Афанди пришел ко дворцу Тимура и, когда повелитель мира прогуливался по стене, показал ему издали курицу. Тимур заинтересовался странным поведением мудреца и приказал позвать его к себе.
— Что ты мне показываешь какую-то курицу? — спросил Тимур.
— Повелитель, я играл в кости, поставил на твое имя и выиграл эту курицу. Я подумал, что можно сварить хорошую похлебку, и принес курицу тебе в дар.
Тимуру понравился подарок Афанди, и он поблагодарил его.
Спустя неделю Тимур увидел со стены, что Афанди ходит взад и вперед, водя за собой жирного барана.
— Позвать Афанди ко мне.
Афанди явился.
— Повелитель, позволь преподнести тебе этого барашка.
— Ты что, тоже моим именем выиграл?
— Да, мой повелитель, твое имя приносит счастье. Из барана получится бесподобный кабоб*!
Тимур приказал отправить барана на кухню.
В третий раз Афанди пришел с двумя игроками.
— В чем дело? — спросил Тимур.
— Увы, ваше величество, я играл с этими людьми и сделал опять ставку от твоего имени. Счастье изменило мне, и я проиграл пятьсот золотых. Не знаю, что и делать. Денег у меня нет, а они требуют с меня.
Тимур рассмеялся и приказал выдать хитрецу Афанди пятьсот монет, но предупредил:
— Больше от моего имени играть не смей.
Повелитель мира Тимур приказал за какой-то пустяк казнить верховного судью и объявил в присутствии всего двора, что решил назначить Афанди на эту должность. Все кинулись поздравлять мудреца с высоким назначением.
Любезно поблагодарив их, Афанди обратился к Тимуру:
— Я недостоин быть верховным судьей.
— Я тебя назначил, значит, ты достоин.
— Всемогущий эмир, — отвечал Афанди. — Ничего не выйдет.
— Ты не смеешь так говорить.
— Сам посуди: судья должен быть справедлив и правдив!
— Поистине так.
— Я сказал, что недостоин высокого назначения. Если я прав, значит, я недостоин действительно. А если я сказал неправду, какой из такого лгуна получится верховный судья?
Рассказывают, что слова Афанди заставили Тимура задуматься, и назначение было отменено.
Когда налоговые сборщики разорили окончательно Насреддина Афанди, и он потерял уже все движимое и недвижимое имущество, сел он на своего ишака и отправился к владетелю Самарканда. Приехал и постучал в ворота. Стражники его спросили:
— Кто ты?
— Владетель.
Стражники побежали к правителю и доложили:
— Прибыл владетель!
— Просите его ко мне, — сказал правитель Самарканда.
Увидев скромно одетого Афанди, правитель удивился:
— Вы владетель?
— Поистине так.
— Но позвольте узнать: вы владетель чего? Вот я — владетель великого и богатого города Самарканда. А вы?
— Судьба неблагосклонна ко мне, — ответил Афанди. — Был я владетелем княжества Пашня, и отняли его у меня. Был я владетелем удела Виноградник, и потерял его. Был я владетелем замка Дом Родной, и отняли враги его у меня. Был я владетелем баранов и быков, и отобрали их у меня. И остался я просто владетелем ишака.
Рассмеялся правитель Самарканда:
— Надлежит владетелям уважать друг друга.
И приказал заботиться об Афанди, как о дорогом госте.
Прослышал о хитром Молле Несарте сам шах Тамерлан и решил посмотреть на него и проверить заодно его находчивость.
Позвали Несарта к шаху. Бывалые люди посоветовали Молле Несарту: «Без подарка к шаху грозному не являйся».
Понес Молла Несарт шаху жареного гуся. Шел, шел и проголодался. Сначала пытался крепиться, потом не утерпел: отломал гусиную ножку и съел. Приходит к шаху и подает свое подношение. Шах заметил, что у гуся недостает одной ноги, и прогневался:
— Как ты посмел одноногого гуся мне принести? Где его вторая нога?
— Вторая нога? — удивился Несарт. — А разве бывают и двуногие гуси? Как это удивительно! И почему это бог другим дал двуногих гусей, а нам только одноногих?
— Ты что, за глупца меня считаешь? Где ты видел одноногих гусей? — закричал шах.
Несарт спокойно ответил:
— Пойдем, покажу, — и повел шаха на луг, где еще раньше заметил гуся.
Гусь стоял на одной ноге, вторая нога была подобрана. Шах решил уличить обманщика, схватил камень и швырнул в гуся. Птица перепугалась и бросилась бежать.
— Видишь, Молла Несарт, сколько у гуся ног? — гордо изрек шах Тамерлан.
— О могучий шах! Что же удивительного в том, что в минуту опасности у гуся появилась вторая нога? Если в тебя бросить камнем, то можешь ли ты поручиться, что вместо двух ног у тебя со страху не окажутся вдруг четыре?
Шах не нашел что ответить[567].
Однажды некий почтенный человек позвал Моллу в гости. Молла увидел, что среди приглашенных — правитель города. Хозяин дома лебезил перед ним вовсю.
Расстелили скатерть, хозяин усадил правителя на самое почетное место. Молла заметил, что всем гостям подали одно, а правителю — другое, особое блюдо.
Молла потихоньку подтолкнул свою тарелку правителю, а его тарелку придвинул к себе.
Обеспокоенный хозяин тут же сказал:
— Молла, не трогай это блюдо, — как бы оно тебе не повредило.
— Я это знаю, — ответил Молла, — и поэтому беру его себе, а то, не дай бог, поест его господин правитель, заболеет, стрясется несчастье, и наш город останется без правителя. А если я умру — так какая же беда? Да будет моя жизнь жертвой правителю![568]
Всегда кошелек Афанди был пуст. Входя как-то во дворец, он попросил у Тимура:
— Дай мне один динар* купить хлеба для детей.
— Хорошо, — ответил повелитель мира, — но сначала пойдем на состязания лучников.
Во дворе вельможи стреляли из лука в цель, и многие промахивались. Тимур сердился и ругал стрелков. Он дал лук и стрелу Афанди и приказал:
— Стреляй.
Афанди попал в самый центр мишени.
В восторге Тимур тут же подарил мудрецу сто динаров.
По окончании состязаний Афанди подошел к Тимуру и сказал:
— Ваше величество, вы забыли про обещанное. Нехорошо!
— О чем ты говоришь?
— Да вы обещали мне один динар.
— Ты же получил сто динаров.
— Сто динаров необещанных не стоят одного обещанного. Надо повелителю мира держать слово.
Однажды эфенди случайно угодил падишаху.
— Проси у меня все, что хочешь! — сорвалось с языка падишаха.
Поразмыслив о необычайной милости властелина, эфенди сказал:
— Раз вы хотите сделать мне подарок, то подарите мешок золота, чтобы остаток моей жизни я мог прожить безбедно с женой и детьми!
Но падишах уже опомнился, и потому, приказав казначею выдать эфенди запечатанный мешок, чуть заметно подмигнул. Сказав: «Повинуюсь, господин», — казначей вышел.
Получив увесистый мешок, эфенди, радостный, понес его домой.
— Ликуй, жена, — сказал он. — Теперь у нас и котел жирный, и ложка жирная; если хочешь, одевайся каждый день по десять раз в разные платья, покупай себе десять сортов усмы* и сурьмы, пудры и кармина, ходи хоть по десять раз на день в баню, — на все я тебе дам денег. А пока подойди сюда и давай посчитаем это золото вместе — один я не справлюсь со счетом!
Эфенди отрезал ножом печать мешка, перевернул его, но вместо золота посыпались мелкие камешки.
Ошеломленный эфенди посмотрел на небо, потом на землю и, опустив голову, глубоко задумался.
— Что все это значит? — спросила встревоженная жена. — Кто дал вам эти камешки и зачем вы их принесли?
— Это значит: падишах исполнил мою просьбу, подарил мне мешок золота. А я нес его сюда. Ведь не дурак же я, чтоб приносить домой мешок с камнями! — ответил, негодуя, эфенди.
— И падишах не дурак, чтоб давать вам мешок золота, — сказала укоризненно жена, — вы не у падишаха просите золота, а у бога!
— Это ты верно говоришь, жена!
После омовения, обратив лицо к Мекке, эфенди опустился на колени и воздел руки:
— О боже, о всемогущий, пошли мне из твоей сокровенной казны мешок золота!
Наступил вечер, прошло время последней вечерней молитвы, наступила полночь, а эфенди все продолжал молиться, но золото из сокровенной казны не появлялось.
«Может быть, я тихо молюсь и бог не услышал мою молитву? Может быть, надо молиться громче?» — подумал Насреддин и стал громко выкрикивать слова своей молитвы. Спавший сном праведника сосед пробудился от дикого крика эфенди и, бормоча: «Что это такое?» — полез на крышу своего дома. Оттуда он увидел эфенди, громко просящего у бога золото. Сосед постоял немного, понаблюдал за эфенди, но не вытерпел и, отколупнув от стены полкирпича, бросил его в эфенди. Услыхав звук чего-то упавшего неподалеку, эфенди радостно воскликнул:
— Жена! Неси скорее светильник, бог послал нам золото из своей сокровенной казны!
Жена принесла светильник, эфенди увидел обломок жженого кирпича и, подумав: «Хорошо еще, что бог не угодил мне этим кирпичом в голову!» — обратился к жене:
— Теперь ясно — бог с падишахом заодно!
У Насреддина околел осел, и ему пришлось тащить на спине вязанку хвороста. По пути ему повстречался эмир, пожалел его и говорит:
— Ах ты, бедняга! Я хочу одарить тебя. Чего тебе дать: денег, осла, овец или сад?
— Дай денег, — ответил Насреддин, — чтобы я завязал их в кушак, сел на подаренного тобой осла, погнал перед собой пожалованных тобой овец в дарованный тобою сад, чтобы там я прожил остаток дней в благоденствии.
Эмиру понравились доводы Насреддина, и он подарил ему все разом[569].
Сочинив хвалебную касыду* в честь повелителя вселенной Тимура, Насреддин Афанди направился во дворец. Придворный привратник не хотел его пропускать.
— Ты получишь богатый подарок, Афанди, — сказал привратник. — Я пропущу тебя, если ты дашь мне что-нибудь.
— Ты получишь треть награды, — пообещал Афанди.
Привратник тотчас же пропустил мудреца, но у входа во дворец вышел навстречу дворецкий и не пожелал открыть дверь.
— Ты получишь треть награды, — сказал ему Афанди.
Он поспешил в зал, где Тимур развлекался в обществе медоточивых поэтов и луноликих танцовщиц.
Но на пороге мудреца остановил сам кушбеги* и не пожелал его допустить пред светлые очи повелителя мира.
— Ты тоже получишь треть награды! — воскликнул, отчаявшись, Афанди.
Наконец удалось мудрецу припасть к подножию трона и продекламировать свое произведение. Касыда очень понравилась Тимуру, ибо Афанди не поскупился на самые лестные сравнения и восхваления.
Тогда Тимур объявил:
— Чем тебя наградить?
— Соблаговоли повелеть дать мне триста плетей.
— Поистине ты сошел с ума! — воскликнул Тимур.
— Нет, — ответил Афанди, — только прошу раздать плети тем, кому я обещал взятки, чтобы меня пустили к тебе прочитать касыду. Из трехсот плетей сто получит, как я обещал, главный привратник, сто — дворецкий и сто — сам кушбеги. Чтобы они не сказали, что Афанди обманщик[570].
Как-то эмир Тимурленг приказал дать провинившемуся в чем-то прислужнику пятьсот палок.
Услышав такой безжалостный приговор, Насреддин Афанди засмеялся.
— Как ты посмел засмеяться, когда я чиню суд и расправу? — гневно сказал Тимурленг.
Отвесив глубокий поклон, Афанди ответил:
— Этот несчастный и после пяти палок не встанет, мой повелитель. Услышав о пятистах ударах, я подумал, что царь царей не умеет считать. Вот почему и засмеялся.
Тимурленг устыдился и отменил наказание[571].
Говорят, Тимур, желая узнать, насколько храбр Молла, приказал своим палачам:
— Повесьте его сейчас же!
Палачи приволокли Моллу, который не промолвил ни слова. Когда его довели до дверей, Тимур спросил:
— Если у тебя есть, что завещать, сделай это — настали твои последние минуты.
— Никакого завещания у меня нет. Есть только одна маленькая просьба.
— Какая? — спросил Тимур.
— Мне щекотно, когда дотрагиваются до моей шеи, — ответил Молла, — и прошу тебя приказать, чтобы меня повесили не за шею, а за пояс[572].
Своим острословием Афанди прогневал великодушного Тимура, и он повелел его казнить:
— Пусть палачи бросят этого наглеца под ноги моему слону!
Афанди смиренно склонился в поклоне:
— Всесильный эмир, ты причинишь большой вред своему войску. Прикажи лучше бросить под ноги ему своего первого визира.
Очень был разъярен Тимур, но все же спросил:
— Какой вред я принесу своему войску, если слон раздавит такого ничтожного муравья, как ты?
— Посмотри на меня, повелитель, я тощий, костлявый, и ваш слои занозит свою йогу какой-нибудь моей костью. А в твоем визире десять пудов сала и мяса, и с ногой слона ничего не случится.
На Тимура напал приступ смеха, и он простил Афанди.
Насреддин оказался без гроша, пришел к повелителю и без предисловий сказал:
— Вы — злостный бездельник.
— Что это значит? — закричал в гневе правитель.
— Стоит только вам промолвить одно словечко, — сказал Насреддин, — как мне дадут тысячу динаров. Таким образом я избавлюсь от нищеты, а вы — от безделья.
Правитель рассмеялся и приказал:
— Заплатите ему тысячу динаров, не то мне не спастись от его злого языка.
Все придворные ненавидели Моллу Насреддина. Они всячески старались очернить Моллу перед Тимуром, но каждый раз сами попадали впросак.
Однажды несколько придворных старались убедить Тимура в том, что якобы у Моллы Насреддина изо рта идет такой дурной запах, что рядом с ним невозможно стоять.
Случайно, когда происходил этот разговор, пришел и Молла. Тимур заметил, что до прихода Моллы придворные болтали, как попугаи, но едва только вошел Молла Насреддин, все они смолкли и побледнели.
Чтобы выяснить истину, Тимур сказал Молле:
— Подойди сюда, Молла. Они говорят, что с тобой стряслась новая беда.
— Все они, государь, — сказал Молла, — мои дорогие друзья. Они не могут лгать. Скажи, пожалуйста, что они говорят, что за новая беда стряслась со мной?
— Говорят, у тебя изо рта идет дурной запах.
— Увы, государь, они говорят правду. До сих пор я, видя все их дурные поступки, нигде о них не говорил и молча таил у себя в груди. Теперь она так переполнилась, что дурной запах выходит изо рта.
Однажды хан поручил Насреддину составить список всех дураков, которые находятся при его дворе.
Насреддин подумал и решил, что если он действительно внесет в список всех дураков — везиров, векилов*, нукеров* и прочих, — хан просто лишний раз посмеется, а он сам наживет себе врагов. Поэтому он решил поступить по-другому. В назначенный день он принес хану бумагу, где вверху стояло: «Список дураков ханского дворца», а внизу крупными буквами было написано единственное имя — имя хана.
— Что это? — спросил хан.
— Это список дураков, мой хан, — отвечал Насреддин.
— Так, значит, в моем дворце всего один дурак, да и тот я? — грозно спросил Насреддина хан.
— Да, мой хан, — отвечал Насреддин, — глупее тебя я здесь никого не нашел.
— А чем ты докажешь, что я дурак?! — закричал хан.
— Видишь ли, хан — сказал Насреддин, — раз ты поручил мне составить список придворных дураков, значит, ты знаешь, что при твоем дворе очень много дураков. И, несмотря на это, ты держишь их, кормишь, поишь, одеваешь, оказываешь им почет. Это ли не высшая глупость?!
— А если я докажу тебе, что все они хорошие и умные люди, достойные всяческого уважения, тогда как? — спросил хан.
— И в этом случае ты окажешься глупее всех, хан, твое имя останется в списке, — отвечал Насреддин.
— Как так? — удивился хан.
— А вот так, — сказал Насреддин. — Ведь если ты знаешь, что все твои приближенные умные и достойные люди, и тем не менее поручаешь мне составить список дураков, значит ты сам глуп, ибо посчитал умных и хороших людей за глупцов.
Хан понял, что ему ничего не остается сказать, совсем разозлился и говорит:
— А если я докажу, что в моем дворце действительно один дурак — и это ты, тогда что?
— И опять-таки твое имя останется в списке, ибо кто, кроме самого большого глупца, поручит составить список дураков дураку, — не растерялся Насреддин.
— А что ты сможешь сказать, что сделаешь, если я сейчас позову палача и прикажу отрезать тебе язык! — закричал вконец рассвирепевший хан.
— Тогда я вычеркну твое имя и впишу свое, дабы и в будущем никто не говорил тебе правды, — смело отвечал Насреддин[573].
Тимур после обеда приказал поставить около себя поднос с персиками и пригласил Афанди разделить с ним угощение. Незаметно Тимур подкладывал косточки мудрецу.
— Посмотрите, — воскликнул Тимур, — сколько наш мудрец слопал персиков. У меня две-три косточки, а около него целая гора. Я боюсь за твой желудок, Афанди. Ты настоящий обжора. Афанди возразил:
— Опасаться за желудок надо не мне, а вам. Даже свиньи и те не пожирают персики вместе с косточками.
Эфенди пришел в баню, но банщик его не впустил:
— У меня сейчас изволят мыться эмир и верховный судья. Когда в бане большие люди, для маленьких входа нет!
Эфенди не стал возражать. Он ушел на базар, где за малые деньги можно нанять и взять напрокат все, что может понадобиться. Через час он привел к бане большого верблюда в богатейшем убранстве. Спина верблюда была покрыта золототканым халатом, лоб обмотан великолепной длинной чалмой, уздечка сверкала украшениями, подобными тем, какие бывают только в короне эмира.
Эфенди потянул верблюда за собой к порогу бани, но удивленный и рассерженный банщик встал на его пути:
— Что это значит?
— Ничего, — ответил эфенди, — кроме того, что мой верблюд побольше и судьи и эмира, да и одет столь же пышно, а чалма его даже длиннее! Какие же у тебя могут быть причины не впустить моего верблюда, если он соизволит мыться?
Решив публично унизить эфенди за многолетние злые шутки, эмир созвал своих придворных, рассадил их в зале дворца, а эфенди велел сесть выше всех. Слуга положил перед каждым свертки с праздничной одеждой, пожалованной по высочайшей милости. Сверток, положенный перед эфенди, был больше других, и обертка его расшита золотом. Как и все, эфенди развернул свой сверток, но в нем оказался ослиный подседельник. Придворные расхохотались. Но эфенди, не изменившись в лице, стал радостно благодарить Аллаха и восхвалять щедрость эмира.
Один из присутствующих крикнул ему:
— Несчастный, чему ты радуешься? От такого унижения ты должен плакать!
— Ошибаетесь! — ответил эфенди. — В народе ходит молва, что его величество на меня в обиде, но сейчас всем ясно, что эта молва неверна, напротив: государь ко мне особенно благосклонен. Что получили все вы? Обычные подарки! А мне господин эмир пожаловал его собственную вельможную одежду![574]
Выехав на охоту, эмир и его везир взяли с собой эфенди. За ними плелся пешком слуга. День был жаркий. Скинув с себя тяжелые золототканые халаты, эмир и его везир взвалили их на плечи слуги.
— Взгляни, эфенди! — сказал эмир, — какой у меня выносливый слуга! Ведь то, что песет он на плечах, — это полный груз осла!
— Даже больше, ваше величество, — ответил эфенди, — это груз двух ослов![575]
Как раз в то время, когда, сидя рядом с падишахом, эфенди беседовал с ним, вошел глашатай:
— Государь, могу ли я при вас вручить эфенди ваш указ?
Развернув свиток, эфенди прочел указ, которым падишах назначил его начальником ослов. Как поступали по обычаю все чиновники, получившие назначение, эфенди приложил к глазам печать, скреплявшую подпись падишаха, воткнул свиток в складки своей чалмы и, встав с места, отвесил падишаху три глубоких поклона. Но затем обошел падишаха и сел на террасе выше него.
— Новой должностью ты, я вижу, доволен, — сказал падишах, — не пойму только, почему ты сел выше меня?
— Своим милостивым повелением, государь, — ответил эфенди, — по прямому смыслу указа я имею право на это место.
— Эфенди! — возмутился падишах, — ты не только нагл, но и туп. Я не знаю, отстоишь ли ты сам от осла хоть на шаг?
Эфенди, вскочив, быстро измерил расстояние между собой и падишахом:
— Именно, ваше величество, — ровно на один шаг![576]
— Как самочувствие? — спросил однажды Тамерлан у Афанди.
— Как у лошади! — браво ответил покорителю острослов.
— Ты далеко пойдешь, коли от осла добрался уже и до лошади!
— Это для того, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от твоих приближенных, — отвечал грозному Тимуру Афанди.
Однажды падишах пригласил Насреддина Афанди с собой на охоту. Ночью, на привале, когда все заснули, падишах, желая посмеяться над Афанди, незаметно надрезал нижнюю губу его лошади.
Просыпается утром Афанди, видит: лошадь его стоит осклабившись. Догадавшись, кто подшутил над ним, Афанди обкарнал начисто хвост у коня падишаха.
На обратном пути падишах, посмеиваясь, спросил:
— Эй, Афанди, над чем это все смеется ваша лошадь?
— Она смеется, ваше величество, над вашей бесхвостой лошадью, — ответил Афанди.
Стоя перед зеркалом, падишах сознался Афанди:
— И до чего же я безобразен, даже смотреть не хочется.
— О падишах, — говорит Афанди, — вам самому на себя и то смотреть тошно, а каково же нам, вашим подданным, которые очей от вас отвести не смеют[577].
При всем своем уме и самонадеянности Тимур был чрезвычайно суеверен: он придавал особое значение каждой примете, искал таинственного смысла в каждом явлении. Однажды утром он, крайне взволнованный, накинулся на только что пришедшего во дворец Афанди и начал пытать его, разбирается ли тот в снах. Афанди был очень голоден, так как дома семья сидела без хлеба уже много дней, и ждал, когда наконец повелитель мира даст знак принести позавтракать. Лишь бы отделаться, мудрец сказал:
— Разбираюсь. Меня моя тетушка, знаменитая колдунья, научила толковать всевозможные сны.
Тимур обрадовался:
— Всю ночь меня мучили кошмары: мне снилось, что я превратился в самого сатану.
— А на кого был похож сатана? — спросил, поглядывая с нетерпением на дверь, Афанди.
— На кого? Ну больше всего сатана походил на ишака.
— Ты ошибся, повелитель. Ты испугался во сне не сатаны, а собственной тени.
Говорят, что бедный Афанди в тот день так и не позавтракал.
Как-то падишах проезжал мимо дома Афанди. Слуха владыки коснулся мелодичный звон колокольчика. Заглянул он через дувал* и увидел: ходит по кругу старый осел, вращает тяжелый жернов. На шее осла в такт шагу позвякивает колокольчик. А рядом, привалившись к дувалу, дремлет в тени хозяин дома — Афанди.
— Эй, ходжа, — обратился к нему падишах, — для чего ты повесил на шею осла колокольчик?
— О повелитель, осел целый день крутит жернов — мелет муку. И вот если я вздремну, а это глупое животное остановится, то и сквозь сон я услышу, что колокольчик умолк. Тогда я встаю и подгоняю осла. И он снова идет по кругу.
Внимательно выслушал падишах ответ ходжи и задал ему новый вопрос:
— А скажи, почтенный, узнаешь ли ты, что осел стоит, если он в это время будет мотать головой?
— О господин! — взмолился ходжа. — Где же мне раздобыть такого умного осла, как ты?!
Однажды ходжа вышел на улицу и обнаружил, что какой-то ребенок справляет нужду прямо перед его домом.
— Что ты здесь делаешь? — закричал он. — Чей же ты сын?
Проказник ответил:
— Я сын сестры правителя города.
Ходжа тут же схватил его за руку, привел к дому правителя и сказал:
— Вот здесь и справляй спокойно свою нужду.
Правитель города и Насреддин Афанди ехали как-то по улице, и вдруг осел Афанди громко пустил ветры.
Правитель спросил:
— Скажи-ка, к чему относится этот звук — к этому ли забору или к тому?
— Звук этих ветров не относится ни к этому забору, ни к тому, а скорее ко всей улице. Но поскольку вы являетесь правителем города, улица относится к вам, следовательно, и звук, изданный моим ослом, относится только к вам, — ответил ему Афанди.
Насреддин был в гостях у правителя. На ужин принесли печеные баклажаны. Правитель похвалил баклажаны, а Насреддин долго говорил о пользе и вкусе баклажанов и рассказывал то, что вычитал в древних книгах. Спустя час правитель почувствовал легкое покалывание в сердце и сказал:
— Ну и вреден же баклажан!
Тогда Насреддин, не долго думая, стал распространяться о вреде баклажанов. Правитель удивился и говорит:
— Ты только что рассуждал о пользе баклажанов, а теперь вдруг начал хулить их. Что же случилось?
— Я говорю то, что приятно тебе, — ответил Насреддин. — Ведь баклажан мне не родственник и не друг[578].
Однажды отправился ходжа ко двору Тимура. Тот велел посадить его на негодную клячу и взял с собой на охоту. В это время пошел дождь. Все погнали своих лошадей и поскакали обратно. А лошадь ходжи, разумеется, не могла быстро бежать. Тогда ходжа разделся догола и спрятал под себя платье. Когда дождь перестал, он опять надел на себя платье и вернулся домой. Падишах, увидев, что ходжа совсем не промок, осведомился, как это случилось. Ходжа отвечал:
— Когда у человека такая боевая лошадь, разве может человек намокнуть? Только начался дождь, я пришпорил коня, и он в один миг, как птица, доставил меня сюда.
Падишах удивился и велел поставить лошадь в главную конюшню.
Как-то снова собрались на охоту. Падишах садится на ту лошадь. Случайно опять полил дождь. Ходжа и другие участники охоты пришпорили коней и приехали домой, а падишах, сидевший верхом на той кляче, промок до последней нитки. Домой вернулся он поздно и, позвав на следующий день ходжу, начал ему выговаривать:
— Разве пристало тебе лгать? Я из-за тебя промок до костей.
— Чего ты сердишься? — заметил ходжа. — Где же был у тебя ум? Если бы ты снял с себя платье, как я, и спрятал его под себя, а потом, когда кончился дождь, снова бы надел его, ты бы не вымок и приехал сухоньким[579].
В зимний вечер Тимур, возвращаясь с охоты, встретил Афанди, одетого в старенький, заплатанный халат.
— Поразительно, — воскликнул повелитель мира, — я надел на себя лучшую из самых теплых бобровых шуб, и меня до костей пробирает мороз. А ты бежишь с веселым лицом на ветру и хоть бы что, как будто тебе жарко.
— Да, ты прав, мне жарко.
— Но почему же?
— И тебе был бы не страшен мороз, Тимур, если бы ты надел на себя всю одежду, какую ты имеешь[580].
Правителю понадобилось послать храброго человека на опасное дело, но он никак не мог ни на ком остановить свой выбор.
Тут Насреддин выступил вперед и говорит:
— Я готов выполнить это опасное поручение.
Правитель решил, что Насреддин шутит, и предложил:
— Надо подвергнуть тебя испытанию на храбрость.
Он велел Насреддину встать чуть поодаль, раскинуть руки, а одному меткому лучнику приказал:
— Прострели стрелой чалму Насреддина.
Лучник пустил стрелу, и она угодила прямо в колпак Насреддина. У Насреддина от страха душа в пятки ушла, но он и виду не подал. Затем правитель приказал второму лучнику прострелить полу джуббы* Насреддина, и тот также успешно выполнил приказание, а Насреддин побелел от страха. Испытание кончилось, Насреддин подошел к правителю, тот велел выдать Насреддину новые джуббу и чалму. Насреддин очень обрадовался и попросил дать еще шаровары.
— Но ведь шаровары не простреливали? — удивился правитель, а Насреддин стал объяснять:
— Да, снаружи ничего не заметно, но если посмотреть вглубь, они пострадали больше, чем колпак и джубба[581].
Насреддин поехал с правителем и его приближенными на охоту. Вдруг показался олень. Правитель пустил в него стрелу, но не попал. Насреддин воскликнул:
— Молодец!
Правитель разгневался и закричал:
— Ты что? Издеваться вздумал?
— Нет, — отвечал Насреддин, — я сказал «молодец» оленю[582].
Первая же стрела, пущенная падишахом на охоте в оленя, пролетела мимо. Падишах сконфузился, и приближенные наперебой стали оправдывать его промах. Успокоительное слово сказал и Насреддин Афанди, без которого не обходилась ни одна царская охота:
— Сколько невинных подданных своих вы убивали без промаха, ваше величество. Стоит ли огорчаться из-за того, что не попали в какого-то несчастного оленя!
Однажды Тимур собрался на кого-то напасть. В тот день, когда войска должны были выступить в поход, он сказал Молле:
— Ты тоже приготовься! Хватит тебе есть и спать. Наш век — век меча, а не языка. Ты будешь вместе со мной в походе.
Сколько Молла ни старался, но увильнуть от похода не смог. Наконец он нашел где-то лук, сел на осла и приехал к Тимуру. Тимур вдоволь нахохотался, а потом спросил:
— Что же это, Молла? Разве ты не мог найти лошадь, что сел на осла?
— Это, государь, сделать не удалось: осел мне не позволил. Он сказал: «Если повелитель не может разлучиться с тобой, то я с тобой — тем более! Куда бы ты ни шел, я должен быть вместе с тобой».
Тимур понял, что Молла его опять провел, но, не желая, чтобы окружающие поняли это, сказал:
— Ну хорошо, у тебя есть лук, но я не вижу стрел.
— Да, стрел у меня нет, — ответил Молла.
— Чем же ты будешь стрелять во врагов?
— Теми стрелами, которые они пошлют в нас.
— Ты глуп просто на удивление! А если враги не будут стрелять в нас?
— Если враги не будут стрелять в нас, то и война не начнется. Зачем же мне тогда стрелы?
Во время затянувшейся осады Эрзерума Тимур, объезжая войска, говорил сопровождавшему его Афанди:
— Смотри, какое оружие у моих воинов, какие осадные орудия, какие метательные машины!
— Я не вижу самого главного оружия, — отвечал Афанди.
— Какого? — удивился Тимур.
— Мужества в сердцах твоих воинов.
Возвратившись из похода на Кавказ, повелитель мира на праздничном пиру похвалялся своими победами.
— Такой-то владетель оказался слабее мухи, и я раздавил его. Такой-то эмир был ничтожнее жука, и от него я не оставил и следа!
Все придворные восторженно восхваляли могущество и силу железного хромца.
— Живи в веках! Слава тебе, Тимур!
Один Афанди молчал. Тимура это задело.
— Или тебе не нравятся победы и слава твоего повелителя?
— А твои противники были сильнее или слабее тебя? — спросил Афанди.
— Конечно, слабее.
— Ты глупец, Тимур. Какая же доблесть в том, что ты победил слабого?
Говорят, что во времена владычества Тимура в одном городе вспыхнул мятеж. Горожане схватили градоправителя и стражников и бросили в темницу. Узнав об этом, Тимур страшно разгневался и, взяв свои войска, пошел усмирить и наказать мятежников. Горожане заперли все ворота и начали обороняться. Тимур, несмотря на все усилия, не мог взять город. Несколько раз он штурмовал его, но терпел поражение. Тогда он позвал гонца и сказал ему:
— Готовься в путь. Я напишу письмо, и ты отвезешь его моему визирю. На этой неделе надо покончить с мятежниками.
Тимур взял перо и бумагу и начал писать. Писал он долго, а потом обернулся к приближенным:
— Я написал, чтобы мне спешно прислали отряд всадников, отряд пеших воинов, отряд лучников, воинов с метательными машинами. Теперь скажите, что еще нужно, чтобы справиться с этим городом?
Молла Насреддин тоже был среди приближенных. Тимур взял его с собой в поход.
— Чтобы справиться с этим городом, — сказал Молла, — совсем не нужно того, что ты перечислил в письме. Напиши, пусть пришлют мудрого повелителя. Если такой найдется, то дело уладится и без боя[583].
Эмир поехал на неделю по делам в другой город. По возвращении многие пришли навестить его. Среди посетителей был и Насреддин. Во время беседы Насреддин спрашивает:
— Слава Аллаху, надеюсь, ваша поездка была удачной? Наверное, много повидали на свете?
— Да, отвечал эмир, — эту неделю мы каждый день чем-нибудь да занимались. В понедельник в городе произошел большой пожар, погибло несколько человек, а целый квартал сгорел дотла. Во вторник бешеная собака укусила двух человек, так что пришлось прижигать укушенные места, чтобы зараза не распространилась. В среду на близлежащую деревню обрушился сель, затопил все нивы, много жителей погибло, и мы до самого вечера спасали их. В четверг на пригород напал волк и задрал несколько человек. В пятницу один человек сошел с ума и убил жену и ребенка. В субботу обвалился потолок в доме и погреб несколько человек под обломками. В воскресенье женщина повесилась на дереве.
— Аллах смилостивился над миром, — сказал Насреддин, — и не дал вашей поездке затянуться больше недели, а не то с вашей легкой руки в мире не осталось бы и камня на камне[584].
Тимур однажды спросил у Афанди:
— А можно ли заполнить ад и рай? Сколько тысячелетий люди отправляются на тот свет!
— Твои опасения имеют основания, Тимур, — отвечал Афанди. — И рай и ад заполнятся очень скоро.
— Почему?
— Ты столько народу истребляешь в своих походах, что ангелы не успевают насаждать сады в раю для праведников и разжигать огонь в аду под котлами для грешников.
У Моллы Насреддина был маленький клочок земли. Каждый год он сеял на нем пшеницу, собирал пудов по пятьдесят-шестьдесят и кормил семью.
После того как к власти пришел Тимур, налоги увеличились в пять раз. Сельские старосты делали все, что хотели, и издевались над людьми.
Очередь дошла и до Моллы. Староста схватил его за шиворот и сказал:
— Ты собрал в этом году пятьсот пудов зерна, из этого расчета ты и должен внести налог.
Долго Молла просил и умолял:
— Послушай! Ей-богу, я собрал всего-навсего пятьдесят пудов!
Староста никак не отвязывался от Моллы, и тому ничего не оставалось, как только пойти в город и пожаловаться Тимуру.
Тимур выслушал его жалобу, а потом накричал на него:
— Как тебе не стыдно? У тебя аршинная борода, а ты лжешь! Молла молча поднялся и пошел к двери.
— Что случилось? — спросил Тимур. — Куда ты идешь?
— Государь, — ответил Молла, — оказывается, староста не виноват! Если повелитель называет аршинной бороду, которую всю можно зажать в кулаке, то что взять со старосты, у которого пятьдесят пудов превратились в пятьсот?[585]
— Найди для охраны моего добра самую злую собаку! — приказал один правитель Афанди.
Делать нечего, отправился ходжа выполнять приказ. Долго искал, наконец привел во дворец ленивого и больного пса.
— Что за дохлятину ты приволок! — разгневался правитель. — Я же тебе приказал привести такого пса, который бы цепи рвал!
— Ничего страшного, господин. Побудет собака у вас дня три и научится рычать не хуже вас, — отвечал Афанди[586].
Однажды ходжа спросил у одного из приближенных Тимурленга:
— В кого ты веруешь? Кто твой руководитель?
А тот, приложив руку к груди, скромно заметил:
— Эмир Тимур Гурган.
Тогда присутствующие сказали ходже:
— А ты спроси, кто его пророк?
— Чего там спрашивать, — возразил ходжа, — у кого имам* — хромой Тимур, пророк, разумеется, кровопийца Чингисхан[587].
Однажды Афанди пригласили на пир во дворец. Но у мудреца не было нового халата, и он пошел в чем был. Все придворные сидели за праздничным дастарханом* в роскошных, сиявших золотом и блиставших драгоценными каменьями одеяниях.
Вельможа, оказавшийся рядом, поглядывая на бедную одежду Афанди, снисходительно заметил:
— Что же, мудрец, ты все говоришь, что в мире есть добродетель, именуемая справедливостью. Как же так, все считают тебя великим умником и образцом всех мыслимых добродетелей, а ты жалок и убог. А посмотри на меня: я не совершил ни одного доброго дела. Добываю себе богатства мечом и палицей, зато сокровищ моих не сосчитать и за год.
— Когда я найду себе господина по себе, и я буду жить безбедно.
— Что ты хочешь сказать? Или Тимур плохой господин? — воскликнул вельможа.
— Конечно, для такого разбойника и грабителя, как ты, лучшего из господ и не найти, — отвечал Афанди.
Бесчисленные жалобы поступали в Самарканд во дворец. Мирные земледельцы, проезжие купцы, вдовы и сироты умоляли эмира Тимурленга охранить их от разбоя и произвола беков, ханов и прочих владетелей. Житья от них не стало.
Тимуру надоели жалобщики. Он призвал Афанди и распорядился:
— Немедленно составь список всех беспутных и зазнавшихся правителей, которые не столько управляют государством, сколько разбойничают. Я немедленно засажу их в зиндан* и пошлю новых справедливых начальников.
Вооружившись каламом* и бумагой, Афанди принялся за составление списка. Закончив свой труд, мудрец вручил список Тимуру.
Первым в список был внесен сам Тимур. Деспот разразился проклятиями:
— Клянусь творцом мира, да тебе, видно, жизнь надоела, наглец. По-твоему, я разбойник?
— Ваше величество, так оно и есть на самом деле. Твои слуги управляют небольшими провинциями и разбойничают понемногу. А ты управляешь всем миром и весь этот мир грабишь. Вот и пришлось тебя записать под первым номером, чтобы ты не обиделся.
Ночью, когда все спали, воры забрались в дом Афанди и украли все, что было в сундуке. Подозрение пало на дворцовых стражников.
Утром расстроенный Афанди направился к самому Тимуру и пожаловался:
— Твои воины безобразничают: украли у меня все имущество.
— А ты, наверное, крепко спишь? — засмеялся Тимур.
— Конечно, крепко. Я полагал, что сон в нашем государстве охраняет такой бдительный государь, как ты.
Эмир Истарефшана Камиль Бек прибыл в Самарканд к Тимуру по его вызову.
— Великий государь, — жаловался Камиль Бек. — Я поехал к тебе на поклон, и по дороге у городских ворот стражники сняли с меня лисью шубу. Это разбой!
— Позволь, позволь, — сказал Афанди, — а эта прекрасная шелковая одежда тогда была на тебе?
— Да.
— Ну тогда или ты лжешь, или то были не воины Тимура. Они не оставили бы на тебе ничего, кроме исподнего[588].
Однажды Тимур, чтобы испугать и пристыдить Моллу Насреддина, при всех придворных повернулся к нему и гневно сказал:
— Мне стало известно, что вчера в одном собрании меня хвалили, называя справедливым государем. Ты тоже был там, но о моей доброте не сказал ни слова.
Молла невозмутимо ответил:
— Нет, государь, это ложь! Не только вчера, но и ни разу в жизни я не был в собраниях, где говорили бы о твоей доброте и справедливости[589].
На приеме у падишаха Афанди беседовал с одним из вельмож.
Падишах подошел к нему и, не прислушиваясь к разговору, сказал:
— Мне кажется, ты говоришь неправду, потому что сильно размахиваешь руками.
— Вы правы, — отвечал Афанди, — ведь речь идет о вашей справедливости[590].
Однажды Насреддин Афанди оказался в собрании вельмож, чиновников, казиев*, высшего духовенства.
За чаем Афанди начал рассказывать:
— Встретил я сегодня на базарной площади некоего купца. Прибыл он издалека с грузом на четырех верблюдах. «Кому вы думаете продать свой товар?» — спросил я у него. Он мне ответил: «Свой товар продам только чиновникам, баям, духовенству да казиям».
— А что же за товар привез он? — спросил кто-то из сидящих.
— Груз первого верблюда — гнет и притеснения; купец говорит, этот товар предназначен чиновникам. На втором верблюде он привез обман и мошенничество; их собирается сбыть баям. На третьем верблюде — чванство, гордыню; купец намеревается продать их духовенству. Груз четвертого верблюда состоит из ханжества, взяточничества и двуличия; все это, он думает, купят казии…
— Это еще что за купец? — возмутились все.
— Сам дьявол! — ответил Афанди.
Читая книгу «Удивительный мир животных», Насреддин Афанди наткнулся на следующие строки: «В местах, не доступных для человека, растут удивительные деревья. Плоды их поразительно похожи на людей. Ночью они спускаются с веток на землю, а с наступлением утра снова забираются на свои места и висят, как плоды. Но, в отличие от обычных людей, у тех полностью отсутствует ум».
Поразмыслив, Насреддин Афанди воскликнул:
— Ага! Выходит, правитель нашего города и есть плод того дерева! Только как он попал к нам в город, не пойму!
Мастера строили ограду вокруг падишахского дворца. Насреддин Афанди спросил у них:
— Зачем вы строите такой высокий забор?
— Чтобы воры не лазали, — ответили мастера.
— Откуда: снаружи или изнутри?
Однажды Тимур пригласил Моллу на охоту. Гонец сообщил, что Молла сейчас придет. Его долго ждали. Наконец он пришел с вороном на руке. Тимур, увидев Моллу, не мог удержаться от смеха и спросил:
— Ай, Молла, что это за ворон? Неужели ты собираешься идти на охоту с вороном?
— А разве нельзя? — спросил в свою очередь Молла.
— Ведь ворон — не ловчая птица.
— Он может охотиться, и даже очень хорошо. Я знаю таких Воронов, которые охотятся лучше сокола. Они набрасываются не только на птиц, но и на людей.
Заметив на лице Тимура недоумение, Молла, указав на придворных, добавил:
— Оглянись вокруг!
Говорят, у каждого человека — своя привычка. Молла, например, часто поглаживал свою бороду.
Тимур, чтобы помучить Моллу, сказал ему:
— Запрещаю тебе поглаживать бороду! Если ты ослушаешься меня, прикажу сбрить тебе бороду и отрубить руки.
Молла, прекрасно зная крутой нрав Тимура, скрепя сердце отказался от любимой привычки.
После этого прошло некоторое время. Однажды Тимур спросил Моллу:
— Молла, что мне делать, чтобы народ поверил в мою справедливость?
— Прежде всего, государь, верните каждому мужчине право быть хозяином его бороды.
Всемогущий Тимур даже среди своих государственных забот порой вспоминал ничтожных смертных, привлекших когда-либо его благосклонное внимание. Вышло так, что Афанди долго не приходил во дворец. Заскучал Тимур, недоставало ему остроумных шуток, и он послал за Афанди.
— Эй, слуги, — приказал повелитель вселенной. — Приведите мудреца! Кстати, отнесите ему угощение, да побогаче. Пусть поест, да и семье его не помешает отведать яств с нашего дастархана.
Двенадцать слуг, каждый с блюдом самых утонченных кушаний, бегом побежали через весь Самарканд к лачуге, где обитал со своим многочисленным семейством мудрец. Слуги принесли блюда и расставили их на глиняном возвышении:
— Эй, забавник, на поешь, — сказали слуги, — да поскорей. Мы принесли тебе все повкуснее, чтобы ты, насытившись, обрел быстроту ног и остроту слова. Давай! Тебя ждет гроза миров!
Но Афанди даже не пошевельнулся, хотя в животе было пусто, как в сухом колодце, и тонкие ароматы кушаний щекотали обоняние.
Важно Афанди произнес:
— Я не голоден. Бросьте все эти объедки моей собаке.
— Святотатство! — завопили слуги. — Как смеешь ты говорить такое! Вся эта пища — с дастархана самого повелителя. Откушав, он удостоил тебя, чтобы ты поел из того, что осталось на блюдах.
— Тсс. Ради Аллаха, говорите потише. Моя собака очень самолюбива, и если только она услышит, что вы принесли объедки, пусть даже с царского стола, она не соблаговолит даже понюхать блюда. И — ох — что я тогда буду делать! Узнает великий Тимур о поведении моей собачки, и не миновать ей виселицы.
Однажды эмир Тимурленг удостоил Афанди внимания:
— Ну как, Афанди? — спросил его эмир. — Здоровы ли?
— Здоров, как бык, — ответил Афанди.
— А может быть, как собака? — спросил Тимурленг, решив пошутить.
— Правду изволили сказать, как собака, — сказал Афанди.
— Отчего же вы сначала сказали, что здоровы, как бык?
— Оттого, что, пока я не испытывал благодеяний вашего величества, я действительно чувствовал себя здоровым, как бык, но с тех пор как сияние вашего могущества озарило нашу страну, я стал собакой, — ответил Афанди.
Из кальяна вылетел раскаленный уголек и упал на полу роскошного халата Тимура. Афанди поспешил сказать:
— Господин, посмотрите…
Тимур в раздражении ответил:
— Какой я тебе господин? Я повелитель мира. Я его величество. Я царь царей…
Тем временем уголек разгорелся, и материя начала тлеть, но Афанди почтительно молчал.
Народ Мавераннахра[591] изнывал от военных поборов, вызванных непрерывными войнами. Поля зарастали камышом и сорными травами. В стране стояли ропот и стон. Но Тимур готовил новые и Новые походы. Он запретил под страхом жестокой казни даже произносить в государстве слово «мир». Многие неосторожные лишились жизни за ослушание.
Однажды Афанди после длительной отлучки зашел во дворец. Обрадовавшись при виде мудреца, Тимур приветствовал его:
— Мир с тобой!
Ко всеобщему удивлению, Афанди, даже не поздоровавшись, завопил:
— Палача сюда!
Немедленно явился палач с «мечом справедливости» в руках.
— Зачем тебе понадобился палач, Афанди? — с недоумением спросил Тимур.
— Прикажи отрубить себе голову. Ты нарушил запрет произносить слово «мир».
Говорят, Тимур отменил свое жестокое распоряжение.
Повелитель мира Тимур узнал, что у Насреддина Афанди родился ребенок, и спросил:
— Кого тебе на сей раз подарила жена?
— Я еще не был дома и не знаю. Да и кто может родиться у такого бедняка! Как обычно, мальчик или девочка. Не то, что у тебя, повелителя мира.
— А разве у шахов и царей получается иначе? — удивился Тимур.
— Конечно, — ответил Афанди, — у таких, как ты, властителей рождаются или деспоты и тираны, или насильники и притеснители, или людоеды и кровопийцы.
Однажды правитель города пригласил Насреддина поиграть в чоуган. Насреддин сел верхом на старого вола и поехал на мейдан*. Правитель, увидев его, засмеялся и сказал:
— Для игры в чоуган выезжают на скакунах. Зачем это ты взобрался на старого вола?
— Десять лет назад, — отвечал Насреддин, — когда я садился на него, он бывал так проворен, что обгонял птиц[592].
Однажды эмир Тимурленг прогнал Насреддина Афанди из дворца за острое слово.
— Чтоб отныне я твоего лица не видел! — закричал вдогонку Тимур.
Прошло несколько дней, эмир соскучился по Афанди и приказал вызвать его во дворец.
Афанди явился пред очи властелина, пятясь задом. Тимурленг снова вспылил:
— Что это еще за новости!
— Воля повелителя вселенной — для меня закон, — ответил Афанди. — Отныне вы будете видеть только мой зад![593]
У Тимурленга было в обычае убивать всех, кто во сне беспокоил его. Как только об этом узнал ходжа, он быстрехонько забрал свой скарб и убежал к себе в деревню. Кое-кто начал ему говорить:
— Дорогой ты наш! Ведь только ты и можешь с ним ладить. Что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, он на тебя не сердится. И землякам твоим от того польза. Зачем же побросал ты все и пришел сюда?
Ходжа отвечал:
— Когда он бодрствует, я, по милости Аллаха, могу хоть как-то ему противостоять. Но вот если я ему приснюсь во сне, то вести себя так, как ему хочется, — это уж не в моих силах[594].
Повелитель мира любил спать в жарко натопленной комнате и не позволял ее проветривать.
Как-то утром к нему явились по его приказу много приближенных, и в комнате сделалось очень душно. Тимур заметил, что один вельможа недовольно поморщился, и раздраженно воскликнул:
— Эй ты, скажи, как пахнет в моем спальном покое?
— О ваше величество, здесь дохнуть нельзя. Такая стоит вонь.
— Палача сюда! — приказал Тимур, и несчастному вельможе тут же отрубили голову.
— Ну-с, кому еще показалось, что здесь воняет? — спросил Тимур.
— Что вы, ваше величество, — подобострастно залебезил другой вельможа, — в вашем покое стоит запах роз и фиалок.
— Ты подхалимничаешь! Палач, отруби ему голову!
Приговор был тут же выполнен. Придворные в ужасе молчали.
Взгляд Тимура упал на стоявшего скромно в сторонке Афанди.
— А ты, мудрец, что скажешь? Воняет в моем покое или благоухает?
Все придворные разинули рот в испуге: скажет бедный Афанди, что воняет, — голову отрубят. Скажет, что приятно пахнет, — все равно отрубят.
Афанди подошел к ложу Тимура, поклонился и смиренно сказал:
— Ваша милость, у меня уже неделю насморк. Откуда мне звать, какие запахи в вашем покое.
На Тимура, повелителя мира, напала скука, и он решил развлечься. Он спрашивал по очереди своих придворных:
— Кто я? Тиран или справедливый правитель?
Если придворный отвечал «тиран», ему отрубали голову, если — «справедливый правитель», отправляли на виселицу.
Все приближенные впали в ужас и умоляли Афанди пойти урезонить Тимура.
Повелитель мира мрачно спросил:
— Тебе жить надоело?
— Нет.
— А зачем ты явился? Но раз ты пришел, отвечай: тиран я или справедливый правитель?
— Ни то, ни другое, — отвечал Афанди.
— Как так? — удивился Тимур.
— Если бы ты был справедлив, то не стал бы казнить человека за правильный ответ, что ты тиран. А если ты тиран, то не допустил бы, чтобы говорили о тебе как о справедливом владыке, когда сам знаешь, что на самом деле ты тиран.
Ответ поставил Тимура в тупик, и он прекратил казни[595].
Один тиран, которому жена его бесстыдно изменяла, почувствовал к женщинам ненависть, и с того времени, чуть где услышит об ученых и просвещенных людях, зазывал их к себе, говорил на ухо несколько слов и, если не получал ответа, способного развеять его скорбь, приказывал рубить им голову.
Тогда послали к тирану ходжу, надеясь, что он в этой беде поможет. Тиран усадил ходжу рядом с собой и прошептал ему на ухо:
— Ты женат или холост?
И как только ходжа сказал: «Да разве, дожив до моих лет, бывает человек холост?» — тиран заметил:
— Вот и ты такой, как все. Отрубите-ка ему голову!
Ходжа сообразил, насколько серьезно его положение, и сказал:
— Не торопись, а прежде узнай: может быть, я бросил одну жену и взял потом другую? Или, может быть, она умерла, и я опять женился. Или быть может, у меня была одна жена, а я взял еще нескольких. Случилось уж так, что я ошибся и женился. Это — пропасть, и, только попав в нее, познаешь ее глубину. Есть известная поговорка: «У спотыкающейся лошади не рубят головы».
Говорят, что остроумный ответ ходжи отвратил тирана от ужасной привычки[596].
Ходжа был назначен воспитателем царского сына. Обычно они занимались с утра до полуденной молитвы. Но однажды, когда муэдзин уже призвал правоверных совершить намаз, ходжа не снял очки, как обычно делал, и продолжал читать принцу.
— Уже время молитвы, — сказал принц, — урок окончен.
— Я ничего не слышал, — ответил учитель.
— Ну что ж, — возмутился царственный ученик, — в таком случае тебе надо надевать очки на уши.
Эмир увидел во сне, что у него выпали зубы. Он вызвал к себе толкователя снов.
— Не могу скрыть истины, — сказал тот, — ваши дети и все ваши родственники умрут раньше вас!
За такое мрачное предсказание эмир приказал казнить толкователя. После казни эмир встретился с эфенди:
— Не можешь ли хоть ты объяснить мне подлинное значение моего странного сновидения?
— Могу, долговечный государь! — ответил эфенди. — Хороший сон! Вы проживете на этом свете дольше своих детей и родственников!
Успокоенный эмир щедро вознаградил эфенди[597].
У повелителя мира Тимура было как-то плохое настроение. Желая разогнать хандру, он призвал всех астрологов и задавал каждому поочередно один и тот же вопрос:
— Сколько лет мне осталось жить?
И что бы ни отвечали ему эти астрологи: «десять лет», «двадцать лет», «тридцать лет», — всем им Тимур приказывал рубить головы.
То же случилось с астрологом, напуганным участью своих товарищей и объявившим, что Тимур проживет сто лет.
— Тем я отрубил головы, за то, что они отпустили мне слишком малый период жизни, а тебе за то, что ты принялся угодничать и подхалимничать.
Тут взгляд повелителя упал на Афанди.
— А ну, мудрец, — сказал грозно Тимур, — ты тоже ходил одно время в прорицателях. Сколько времени осталось жить мне, твоему повелителю?
Афанди приблизился к трону, склонился в поклоне и ответил:
— Я смотрел вчера сочетание звезд и движение планет, своих и твоих.
— И что же ты высмотрел?
— Ты умрешь, всемогущий, через день после того, как умру я. И поэтому не спеши отрубать мне голову.
Своим остроумием Насреддин Афанди снискал милость падишаха и получил доступ ко двору. Как-то в доме Афанди не осталось ни копейки, и он решил обратиться к повелителю за помощью, но, как это часто бывает с повелителем, у падишаха в этот день оказалось плохое настроение.
Двери шахской сокровищницы не открылись, и Афанди ушел ни с чем.
На другой день, возвращаясь с охоты, падишах вдруг вспомнил, что обошелся неласково с Насреддином Афанди, и решил наградить его деньгами и дичью, которую настрелял в изобилии. С этой целью он повернул коня к дому Афанди. Со двора Афанди доносились звуки веселой песни и крики пирующих. Падишах с удивлением различил даже голоса самых известных певцов города. «Тут явно какая-то тайна, — подумал падишах. — Афанди только вчера жаловался: „У меня нет денег купить хлеба детям“. Откуда же он взял деньги на пирушку? Не иначе, занимается воровством. Завтра обязательно надо выяснить, в чем дело».
Падишах поехал своей дорогой, а на следующий день вызвал Афанди к себе и спрашивает:
— Где вы берете деньги на пирушки, Афанди? Говорите только правду. Ведь вы вечно жалуетесь на бедность!
— Скажу, мой падишах, скажу! После того как вы, великий падишах, закрыли предо мной ворота своей щедрости и великодушия, мне ничего не осталось, как придумать какой-нибудь способ добывать на пропитание себе и своим детям. Я бьюсь об заклад с разными людьми на большие деньги и чаще всего выигрываю. Если вам будет угодно, то и с вами я готов биться об заклад.
— На что? — заинтересовался падишах.
— Завтра ровно в полдень на мягком месте моего падишаха, пониже спины, вскочит здоровенный чирей. Если нет, плачу. Какова ставка, мой государь?
— Сто золотых! Платить наличными!
— Повинуюсь, великий падишах. По рукам!
Они ударили по рукам, и Афанди отправился к себе домой, а падишах всю ночь не сомкнул глаз. То и дело он ощупывал место пониже спины: не вскакивает ли чирей? Ни утром, ни в одиннадцать часов, ни в полдень чирей не вскочил. Обрадовался падишах и приказал седлать коня.
— Хвастун Афанди проиграл, — ликовал падишах. — Вот уж покажу я ему! Посмотрим, где он возьмет сто золотых!
Афанди встретил падишаха у калитки и отвесил ему глубокий поклон.
— Нет у меня никакого чирья! — сказал падишах. — Платите, Афанди, проигрыш.
— Сто золотых ожидают моего повелителя, — отвечает Афанди. — Но ведь я должен посмотреть своими глазами! Пожалуйте в михманхану*.
Проведя падишаха в дом, он попросил его стать спиной к окну и разоблачиться. Посмеиваясь, падишах исполнил просьбу Афанди и, торжествуя, воскликнул:
— Ну, как Афанди, убедились?
— Вы правы. Вот ваши сто золотых! — ответил Афанди почтительно, протягивая кошелек.
Довольный, что провел такого хитреца, как Афанди, падишах забрал золото и отправился к себе во дворец.
На следующий день он узнал, что у Насреддина Афанди опять пир, который затмил своей пышностью предыдущий. Изумившись, падишах послал за Афанди и спросил его:
— Послушайте, Афанди, только вчера вы проиграли мне сто золотых, а сегодня устраиваете пир. Или вы дурачите меня?
— Разве я осмелюсь, великий падишах? — почтительно ответил Афанди. — Правильно, я бился об заклад с вами и проиграл, но в то же время я бился об заклад на ту же ставку с двадцатью другими людьми и выиграл.
— Каким образом?
— Я им сказал, что если они придут ко мне после полудня, я сумею показать им самое нежное место нашего повелителя. Они не поверили. Я побился с каждым из них об заклад на сто золотых. Вы приехали ко мне, и так как чирей у вас не вскочил, я уплатил вам проигрыш, сто золотых. Но те двадцать человек, что стояли под моим окном, увидели то, на что они бились со мной об заклад, и проиграли мне две тысячи золотых. Вот и все, великий падишах!
Однажды на огороде у Моллы раньше, чем у всех, созрели огурцы. «Надо, — подумал Молла, — отвезти один вьюк огурцов Тимуру. Может быть, он смилостивится и даст мне хороший подарок». Он поднялся рано утром, нарвал огурцов, погрузил на ослов и отправился в город. В это время Тимур ехал куда-то верхом. Он был один и встретился с Моллой.
— Эй ты, — спросил он, — что это у тебя и куда везешь?
— Свежие огурцы, — ответил Молла, — и везу я их в подарок Тимуру.
Тимур до этого не знал Моллу Насреддина и заметил, что Молла тоже не знает его.
— Как же ты дружишь с Тимуром, — спросил он, — если вы даже незнакомы? Чего ради ты о нем заботишься?
— До сих пор, — засмеялся Молла, — я думал, что на свете только я один глупец, а теперь вижу, что ты еще глупее меня.
Тимур обиделся, но, не желая открыться, спросил:
— Хорошо, с чего же ты взял, что я глупец?
— Надо же было тебе столько прожить и до сих пор не знать меня. Ты не знаешь, что я — Молла Насреддин и что мне не пристало заботиться о таких людях, как Тимур.
— Раз ты Молла Насреддин, — сказал тот, — и не заботишься о Тимуре, то зачем же везешь ему огурцы?
— Везу, — ответил Молла, — чтобы с легкой руки выцарапать у него что-нибудь детишкам на молочишко.
— Ну хорошо, почему ты думаешь, что Тимур подарит тебе что-нибудь?
— Во-первых, как я слышал, он человек недалекий. Похвали его немного и оседлай, как осла, — он все равно не поймет. Во-вторых, почему бы ему и не дать — он же раздает не отцовское достояние, а народное!
Тимур очень разгневался, но сдержался и спросил:
— Хорошо, какой же ты ждешь от Тимура подарок за эти огурцы?
— Не знаю, если повезет, то выманю у него монет пятьдесят-сто.
— Нет, приятель, у тебя слишком большой аппетит. Не верится, что он тебе даст столько.
— Ну его к черту, пусть не даст! Я согласен и на тридцать-сорок.
— Нет, и это много.
— Ладно, пусть будет двадцать — двадцать пять. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
— А если он ничего не даст? — разозлился Тимур.
— Тогда я отрежу хвост у моего черного осла и положу его на могилу предков Тимура.
Тимур, не сказав ни слова, тронулся в путь, и Молла двинулся дальше.
Тимур кратчайшей дорогой вернулся в город. Вскоре пришел и Молла.
Тимур закрыл лицо и позвал Моллу. Сперва он взглянул на огурцы, а потом спросил:
— Ну ладно, что ты за них от меня хочешь?
— Что я могу просить у тебя, государь, дай тебе бог здоровья? Ничего. Дал бы мне монет пятьдесят-сто.
— Нет, это слишком много.
— Если это очень дорого, то пусть будет тридцать-сорок.
— Нет, — ответил Тимур, — и это тоже очень много.
Молла по голосу узнал, что Тимур — тот человек, которого он встретил по дороге, и понял, что беды ему не миновать. Однако, нисколько не смутившись, сказал:
— Ладно, я согласен на двадцать — двадцать пять!
Тимур откинул с лица покрывало и спросил:
— А если не дам ничего?
— Государь, я уже сказал, что я — Молла Насреддин, и от своих слов не отрекаюсь. Если не дашь двадцать — двадцать пять… мой черный осел стоит во дворе и хвост его при нем.
В долгий зимний вечер Тимуру сделалось скучно, и он распорядился:
— Кто расскажет такую небылицу, что я не слыхал, тот получит тысячу дирхемов*. Но, предупреждаю, если эту ложь я уже слышал, пеняйте на себя — рассказчика прикажу поколотить палками.
Много охотников нашлось получить тысячу дирхемов, но ни один не смог придумать такой лжи, которой не слыхал бы Тимур, и всем вельможам невольники изрядно повыбивали пыль из халатов.
Тогда Тимур обратился к сидевшему поодаль Афанди:
— Что же ты молчишь, мудрец?
— Я понимаю, повелитель, что при твоем дворце никого уж не удивить самой нелепой небылицей, и потому у меня нет желания участвовать в таком состязании. Все равно получишь от тебя десять палок на ночь. Но поскольку состязание лжецов закончилось, позволь тебе напомнить про один должок.
— Я тебе ничего не должен, — сказал великий Тимур.
— Нет, вы запамятовали, ваше величество. В шкатулке моего покойного отца я нашел ваш высочайший рескрипт о том, что вы пожаловали ему в потомственное владение Самарканд, этот дворец и себя в придачу.
— Это наглейшая ложь из всех небылиц, которые касались моих ушей.
Афанди встал и поклонился:
— Ваше величество, позвольте получить с вас письменное распоряжение казначею двора выдать мне, вашему рабу, тысячу дирхемов.
Однажды Тимур спросил Моллу:
— Молла, что это значит: извинение хуже проступка?
— Вечная жизнь и здравие повелителю! Это персидские слова, и смысл их таков: иной раз извиниться еще хуже, чем сделать ошибку.
Тимур не понял, и Молла стал ему объяснять:
— Предположим, какой-то человек совершил оплошность, а потом пошел просить прощения, но его извинение оказалось еще хуже проступка.
Тимур опять не понял.
Сколько Молла ни старался, но так и не смог растолковать Тимуру значение этих слов. Наконец, тот обозлился и сказал:
— Что ты за глупец! Всего три слова — и ты не можешь объяснить. Смотри, даю тебе срок, пока я сосчитаю до ста, ты должен объяснить мне. Если же ты не объяснишь, я прикажу отрубить тебе голову.
Молла, не сказав ни слова, приблизился к Тимуру и больно ущипнул его в бок. Тимур громко вскрикнул и повернулся к Молле:
— Ты что, с ума сошел? Что ты делаешь?
Молла поклонился ему и сказал:
— Прошу извинения, о повелитель. Мне померещилось, что я у себя дома и ты — моя жена.
— Что ты мелешь? — закричал Тимур.
— Не гневайся, государь! — ответил Молла. — Вот когда извинение хуже проступка[598].
Рассказывают, что Тамерлан хотел пройти со своим войском через город, в котором жил ходжа Насреддин. Жители бросились к мудрецу, умоляя спасти родину от смертельной опасности. Он тут же нацепил на голову тюрбан размером с колесо, уселся на осла и поехал навстречу Тамерлану.
— Ходжа, что это у тебя за тюрбан? — удивился завоеватель.
— Это мой ночной колпак, — ответил ходжа, — я прошу прощения за свой вид, но мой дневной колпак везут за мной на телеге.
Тамерлан, озадаченный странными обычаями местных жителей, повел свое войско другим путем.
Тимур был злой и жестокий человек. Когда он приходил с войском в какой-нибудь город, то жителей убивал, город разрушал и строил себе дворец из человечьих черепов. Когда он подошел к городу Акшехиру[599], где жил Мулла Насреддин, собрались горожане и сказали Мулле:
— Придумай какой-нибудь способ спасти нас всех от этого нечестивца Тимура, а не то мы сожжем тебя, твою родню и твой дом.
А Мулла ответил:
— Я же не господь бог, чтоб спасти вас всех от Тимура. Что я могу сделать?
Он велел дать ему шубу, надел ее на себя, повязал на голову большой тюрбан и пошел навстречу войскам Тимура.
Когда подошел передовой отряд, солдаты увидели человека с большой головой и длинной трубкой, который сидел на камне у дороги, а перед ним стояла ослица. Человек знаками показывал солдатам, что им следует вернуться. Подъехал сам Тимур и спросил, почему войско остановилось. Ему ответили:
— Вот, сидит какой-то человек и не пускает нас.
Тимур подошел к сидевшему Мулле и спросил его:
— Кто ты?
Мулла ответил:
— Я господь бог.
Тогда Тимур приказал одному из своих слуг, слепому на один глаз:
— Подойди к нему. Если он вылечит твой глаз, то мы поверим, что он господь бог. В противном случае он лжет.
Мулла рассмеялся и сказал:
— Нас два брата. Мой старший брат — на небе, а я, младший брат, — на земле. Все дырки, что выше пупа, в его ведении, а в моем ведении — лишь дырки ниже пупа.
Тут Тимур рассмеялся, понял, что это Мулла, отпустил его и двинулся со своим войском дальше[600].
Однажды Насреддин Афанди сопровождал падишаха во время посещения им зиндана. Все заключенные жаловались на то, что их бросили в подземелье безвинно. Только один из них признался в своем преступлении.
Афанди обратился к падишаху:
— Вам следует немедленно освободить этого преступника из зиндана, ваше величество, дабы он не развратил всех невинных![601]
Как-то Молла повздорил с одним человеком, и его привели на суд к правителю. Оказалось, что несколько дней назад Моллу уже приводили к нему по какому-то другому делу.
Правитель, увидев Моллу, сказал:
— Как тебе не стыдно, Молла! Ты уже второй раз попадаешь сюда.
— Что же тут такого? — спросил Молла.
— Как, то есть, что тут такого? — спросил правитель. — Разве ты не знаешь, что честный человек сюда не попадет?
— Послушай, — возразил Молла, — я всего второй раз попадаю сюда, а ты бываешь здесь каждый день.
Казикалан благородной Бухары шествовал в соборную мечеть. Желая утереть пот со лба, он потянул из-за роскошного своего пояса платок и выронил на землю свой золотой калам, который подкатился к ногам Насреддина Афанди.
— Эй, человек, — воскликнул казикалан, — что ты зеваешь? Подними и подай!
Афанди поднял калам и, склонившись в поклоне, протянул его всесильному вельможе:
— О милостивый господин казикалан, зачем вы носите при себе этот кетмень?
— Поистине ты дурак из дураков, если спутал калам, которым я подписываю указы эмирата, с грязным крестьянским кетменем!
— Одной подписью ваша милость разрушает целые кишлаки. Чем же ваш золотой калам не железный кетмень?
В жаркие дни мухи не давали дикому покоя. Тимур очень злился, потому что из-за них не мог спать по утрам.
— Есть ли место на земле, где бы не было этой казни египетской? — кричал он.
— Есть, — сказал Афанди.
— Где же?
— Там, где нет людей, там нет и мух.
— Не верю, — воскликнул Тимур, — бьюсь об заклад, что такого места нет.
— Есть.
— Хорошо же, упрямец. Если ты прав, получишь тысячу золотых, если нет — получишь сто палок.
Однажды во время охоты Тимур забрался в самую глубь безлюдных песков. Расположились на ночлег.
Едва Тимур приступил к трапезе, прилетела муха.
— Ага, — воскликнул повелитель, — ты видишь муху? Готовь спину.
— Нет, готовь деньги.
— Мы в пустыне. Здесь нет людей, а ты клялся, что там, где нет людей, нет мух.
— А ты, повелитель разве не человек?[602]
На пиру во дворце падишах приказал Насреддину Афанди:
— Разделка гуся поручается вам.
— Повинуюсь, ваше величество, — ответил Афанди и, вооружившись ножом, приступил к делу. Отрезав гусю голову, он сказал:
— Голова гуся — вам, мой государь, ибо голова страны — вы.
Затем, отрезав крылья, он протянул их двум дочерям падишаха:
— Вам по крылышку, ибо вы рано или поздно выпорхнете из этого гнезда.
Отрезав лапки, Афанди отдал их двум сыновьям падишаха:
— Вам заступать на место своего отца! — сказал он им.
Длинную шею гуся он вручил жене падишаха:
— Муж ваш любит вам давать по шее, так чтоб ваша шея стала еще крепче!
А всю тушку гуся он положил себе на блюдо.
— Это мне за то, что я разделил гуся по справедливости![603]
Однажды Тимуру подарили осла, а у Моллы к этому времени кончились деньги.
Тимур сказал Молле:
— Чего же ты, Молла, молчишь? Может быть, у этого осла нет никакого таланта?
Молла понял, что тут можно поживиться, и поспешно ответил:
— Почему же нет? Это осел еще умнее того. Если ты отдашь его мне, я научу его говорить.
— Хорошо, я дам тебе его, скажи свои условия.
— Условия мои немного накладны, — ответил Молла. — На этот раз дело очень трудное. Ты должен дать мне пять лет сроку и на каждый день — по золотому.
Тимур согласился.
Молла сосчитал, сколько золота ему полагается за пять лет, и, получив сполна, привел осла домой. Жена увидела, что Молла опять пришел с ослом, и спросила:
— Что это такое?
— Помолчи, жена, — ответил Молла. — Возьми эти деньги и расходуй. Посмотрим, что будет дальше.
И он рассказал жене все.
— С ума ты спятил, что ли? — сказала жена. — Или голову потерял? Разве осел сможет говорить?
— Жена, — возразил Молла, — я думал, что глуп только Тимур, поверивший моим словам. Оказывается, вы одного поля ягода. Конечно, осел не сможет говорить!
— Раз не сможет говорить, — рассердилась жена, — так чего же ты взялся его обучать?
— Ты задаешь нелепый вопрос. Разве не видишь, что я принес целый амбар золота?
— Ну хорошо, через пять лет срок кончится. Что же ты тогда скажешь?
Молла, немного подумав, ответил:
— Жена, не будь дурой! Возьми деньги и покупай что нужно. Аллах милостив! За эти пять лет кто-нибудь да сдохнет — или осел, или Тимур![604]
Не всегда грозный Тимур выслушивал спокойно Насреддина Афанди. Много раз меч власти вот-вот мог перерезать тонкую нить жизни нашего мудреца.
Однажды Тимуру доложили, что Афанди его именем отменяет казни, отбирает у вельмож награбленные сокровища и раздает их беднякам. Повелитель мира приказал привести Афанди пред свои грозные очи. Он повелел:
— Довольно. Долго я терпел твои проделки. Объявляю тебе приговор: тебя разденут, изваляют в грязи, обсыпят репейником, посадят верхом на ишака задом наперед и, прогнав по многолюдным улицам Самарканда, навсегда изгонят из нашего государства.
Афанди глубоко поклонился и воскликнул:
— Ты прав, о повелитель, как всегда. Повинуюсь! Только умоляю тебя о последней милости.
— Говори!
— Разреши, о справедливейший, выбрать для справедливой казни надо мной животное мне самому.
Тимур согласился и в предвкушении развлечения направился на людную площадь, чтобы посмотреть, как Афанди будут с позором изгонять из города.
Тысячи людей сбежались посмотреть на изгнание Афанди. Многие горько жалели его, но были и такие, кто злорадствовал. И вдруг все ахнули. Через базар на великолепном коне в белом халате и чалме важно ехал мимо трона Тимура сам Насреддин Афанди.
Повелитель мира от удивления раскрыл рот и долго не мог вымолвить ни слова. Наконец он воскликнул:
— Что это значит, несчастный? Как смел ты нарушить мое повеление?
Но Афанди только поклонился:
— О повелитель справедливости, ты соизволил, чтобы я, раб твой, выбрал лучшее верховое животное в твоей дворцовой конюшне. И я подумал, что самая плохая лошадь лучше самого хорошего ишака. Ну, я и выбрал коня. Ты же повелел измазать меня грязью и, посадив верхом на ишака, прогнать. Но я же сижу не на ишаке, а на коне. Значит, меня нельзя ни измазать грязью, ни посадить задом наперед в седло. Придется тебе меня изгнать в таком виде, иначе все скажут: «Тимур несправедлив!»
Все ждали, что Тимур прикажет отрубить голову Афанди, но этого не случилось. Повелитель мира только махнул рукой и вернулся во дворец.
А наш мудрец навсегда покинул Самарканд, и как его ни просил потом Тимур, так больше и не вернулся.
Когда на престол Мавераннахра воссел великий Тимур, налоги повысились до предела, и Афанди разорился. Остался он без земли, без дома, без имущества.
Удалился он в пустыню и построил себе шалаш около одного заброшенного колодца.
Раз Тимур заблудился на охоте и, проплутав несколько дней среди песчаных барханов, выехал к колодцу, где жил Афанди.
Чем же угостить грозного гостя, когда в шалаше пусто? Афанди пошел в пустыню, поймал несколько змей, отрубил им головы и сделал кабоб. Изголодавшийся вконец повелитель мира накинулся на змеиное жаркое. Наевшись, он попросил напиться. Афанди подал ему воды из колодца. Уморившись, Тимур воскликнул:
— Как ты можешь здесь жить? Питаться змеями, пить вонючую соленую воду. И для этого бросить тенистые сады, цветники, прохладные реки и ручьи со сладкой водой!
— Зато здесь нет ни налогосборщиков, ни беков, ни тебя, Тимур.
Назначая Насреддина Афанди на должность казия*, сам казикалан бухарский произнес назидательную речь длиной в девять ташей*. Под конец казикалан воскликнул:
— Хотел бы я посмотреть, как ты будешь отправлять правосудие! Достаточно ли ты знаешь закон?
— Очень просто, господин, убедиться в этом, — заметил Афанди. — Позвольте вызвать вас в суд и призвать вас к ответу за ваши дела, и вы быстрехонько очутитесь в самом глубоком зиндане*.
Когда ходжа был судьей, у него спросили:
— Много ли у вас друзей?
— Сейчас им числа нет. Вот когда я не буду судьей, будет точно известно, сколько их, — последовал ответ[606].
Афанди стал казием. Он видел, что число подхалимов и льстецов вокруг него растет с каждым днем. Уж как они хвалили Афанди, как старались угодить ему. Один бай превзошел всех:
— Ты знаешь, Афанди, — сказал он как-то, — сегодня я во сне видел самого Аллаха. Он сидел на небе в окружении ангелов и уж так расхваливал тебя. Я очень обрадовался этому. А ты как считаешь, к чему бы такой сон?
— Наверное, у Аллаха есть ко мне дело, — отвечал пройдохе Афанди. — Вот он заранее и хочет улестить меня[607].
Потерял как-то раз эфенди* своего осла, ходит и всех встречных и поперечных спрашивает: не видел ли кто его осла? Кто-то подшутил:
— Осел твой стал судьей в таком-то городе.
— Я и сам так подумал, — ответил эфенди. — Недаром всегда, когда при нем разбирались судебные дела, он только то и делал, что покачивал глубокомысленно головой[608].
Желая посмеяться над Афанди и испытать его находчивость, казий как-то обратился к нему при людях:
— Афанди, говорят, Аллах при вас раздавал ослам уши. Как вы думаете, почему он наделил их такими огромными ушами и маленькой головой?
— Да очень просто, — отвечал Афанди. — Ведь настоящие ослиные головы расхватали казии, потому ослам и достались уши не по размеру[609].
Городской казий тяжело заболел, и об этом услышал Афанди. Однажды он встретил сына казия и спросил:
— Ну, как ваш отец?
— Слава Аллаху, вашими молитвами, — ответил сын казия.
— Тогда отчего же не слышно в вашем доме воплей плакальщиц? — удивился Афанди.
К тяжело заболевшему казию вызвали из Багдада знаменитого табиба*. Исследовав больного, он вскрыл ему черепную коробку, вынул оттуда мозг, удалил опухоль, привел череп в порядок, а мозг поставить на место… забыл!
Что делать? Начали совещаться. Табиб заявил:
— Друзья мои! Все это очень прискорбно, конечно, однако ничего страшного для больного я не вижу. Он будет жить, но работать головой не сможет!..
— Ну, тогда не беда! — воскликнул Афанди, присутствовавший при этом. — Он ведь останется, как и раньше, казием, только на голову ему надо намотать чалму побольше!
Пришел к Афанди сосед и разохался:
— Плохо жить стало. Ну и времена!
— Напрасно ты бога гневишь, — возразил Афанди. — Живем мы хорошо. Каждый день имеем кусок хлеба. Но вот подожди: боюсь, как бы всем нам туго не пришлось.
— Что ты говоришь? А скоро это будет?
— Да вот когда нашего настоятеля мечети назначат нашим казием и вместо молитвы он нам будет читать приговоры.
Встретив на улице местного казия, Афанди воскликнул:
— Поразительно, а мне говорили, что вы отдались в руки ангела смерти Азраила!
— Что ты плетешь, дурак! — возмутился казий.
— Ничего не понимаю, мне сказал пекарь Абдулла.
— Но я говорю тебе: я жив.
— Нет, ты все-таки мертв, ибо все знают, что словам казия нет веры.
Афанди сообщили, что казий города сошел с ума. Услыхав это, Афанди призадумался.
— Что ты сомневаешься! Человек сошел с ума, и такое бывает на свете, — говорят ему.
— Нет, подумать есть над чем, — отвечал Афанди. — Ведь наш казий со дня своего рождения не имел ума, как же он умудрился сойти с него?[610]
Однажды у Моллы пропала корова. Бедняга ходил по улицам и во всю глотку скороговоркой повторял одно и то же:
— Кому бы моя корова ни встретилась, лишь бы не кази!
— Ай, Молла, — спросили его, — почему ты так боишься кази? Что же будет, если твою корову встретит именно он?
— Вы — невежды! — ответил Молла. — Вы ничего не знаете, а я хорошо знаком со сводом законов. Если корова попадется кази, он по всем законам съест ее. А если я стану возражать, он вдобавок еще оштрафует меня[611].
Случилось так, что Насреддина Афанди избрали городским казием. Но недолго пробыл он в этой должности. На следующих выборах баи поспешили избавиться от него. Все заметили, что с тех пор при встрече с любым человеком Афанди начинает усиленно почесывать правую ладонь. Один из друзей тогда спросил его:
— Мой Афанди, я что-то не замечал раньше у вас этой привычки.
— Эх, — усмехнулся Афанди, — такая неблагодарная была служба у меня. Разве вы не знаете, что казий без взяток жить не может? От судейства и остался у меня зуд в правой ладони, — отвечал Насреддин Афанди.
Человек, направлявшийся в поле, нашел на дороге мешок с золотом. Едва он сел в тени под деревом, чтобы посчитать деньги, к нему подошел его друг. Узнав, в чем дело, друг отсоветовал ему идти в поле с такими деньгами: «Тебя могут ограбить, даже убить! А я иду домой, в город, отдай лучше деньги на хранение мне!» Доверчивый человек отдал находку другу, и они расстались до вечера.
Вечером друг заявил:
— Какие деньги? Никогда я ни у кого не брал на хранение денег!
И что ни говорил владелец денег, как ни напоминал о подробностях утренней встречи, тот выказывал все большее удивление и наконец воскликнул:
— Мой дорогой! Или ты помешался, или этот удивительный случай тебе приснился! Прекрати шутки, которые могут вызвать лишь сожаление друзей и насмешки врагов.
Тогда пострадавший привел своего друга к судье — эфенди. Но и тут обвиняемый невинным и внушающим доверие тоном утверждал, что впервые слышит о встрече и разговоре под тенистым деревом: «Я даже не знаю о существовании тенистого дерева по этой дороге!»
Эфенди предложил пострадавшему представить свидетеля.
— Но у меня нет другого свидетеля, кроме дерева!
— Если у тебя нет другого свидетеля, кроме дерева, — сказал эфенди, — то иди и добейся, чтоб дерево явилось в суд и подтвердило твою правоту!
— Что за странное предложение! Как может дерево прибыть сюда? — воскликнул пострадавший, подумав, что эфенди рехнулся.
Эфенди, однако, настаивал:
— Быстрее беги и скажи дереву: «Мулла Насреддин-эфенди приказывает тебе немедленно явиться на судебное заседание». Тогда увидишь, как слушаются меня даже деревья!
Полный сомнений, пострадавший отправился к дереву. А коварный друг, несказанно довольный, остался сидеть у эфенди. Спустя четверть часа эфенди спросил его:
— Как ты думаешь, твой друг уже дошел до того дерева?
— Нет, наверное, еще не дошел. Отсюда до того дерева около фарсанга*, значит, не меньше часа пути.
Эфенди промолчал и так, молча, сидел до возвращения пострадавшего. Тот явился через два часа и пожаловался судье на непослушание дерева. Эфенди сказал:
— Дерево уже приходило и языком твоего друга дало показание об его коварстве, и сам он сознался в своей подлости.
И мешок золота был взыскан с жулика[612].
Некий человек, заподозрив в краже своего кошелька соседей, привел их к судье эфенди. Соседи не признавали за собой вины. Тогда эфенди дал каждому из них по палке одинаковой длины и сказал:
— Завтра с этими палками вы все придете ко мне, и я установлю, кто из вас виновен: у того, кто украл деньги, палка за ночь удлинится на четверть.
Подозреваемые взяли палки и разошлись по домам. Наступила ночь, и те, чья совесть была чиста, спокойно легли спать. А вор не спал и думал, объятый страхом: «До завтра моя палка увеличится на четверть, и я буду изобличен».
Он успокоился только, укоротив ножом свою палку как раз на столько, на сколько к утру она должна была вырасти. К утру пал ка не выросла, и, когда все вновь собрались у эфенди, тот приказал уличенному вору вернуть деньги владельцу. Но вор возразил:
— Разве этот суд можно назвать судом по шариату*, если приговор выносят по палке?
Эфенди ответил:
— Будь признателен мне, что я заставил тебя сознаться, прибегнув к палке, но ни разу не ударил ею тебя. Что сказал бы ты, если б я, подобно падишаху, заставлял тебя палочными ударами сознаваться в преступлении, которого ты не совершал?[613]
Один бедняк приехал в город по делу. Переночевать ему было негде, вот и зашел он в караван-сарай*. Хозяин дал ему на ужин курицу, вареное яйцо и половину лепешки.
Утром, собираясь в путь, бедняк признался:
— Сейчас у меня нет денег, но я скоро вернусь обратно и заплачу за ужин.
Прошло три месяца, бедняк вернулся в город и на ночлег устроился все в том же караван-сарае. И опять хозяин накормил его курицей, вареным яйцом и половиной лепешки. Утром бедняк спросил, сколько же стоят эти два ужина?
Долго считал хозяин караван-сарая и наконец сказал:
— Двести золотых.
Такая цифра ошеломила беднягу.
— Неужели две курицы, два яйца и лепешка стоят двести золотых? — переспросил он.
— А как же, — отвечал хозяин. — Посчитай сам. Три месяца назад ты съел курицу. Если бы ты ее не съел, она и по сей день была бы жива. За три месяца она, самое малое, снесла бы пятьдесят — пятьдесят пять яиц. Из них вывелось бы сорок-пятьдесят цыплят. А ну, посчитай-ка, сколько это будет стоить?
Так и не договорившись, бедняк и хозяин караван-сарая пошли разрешать спор к казию.
— Вы заранее договорились о цене курицы и яиц? — спросил казий у бедняка.
— Нет, господин, я не спрашивал цену, — отвечал бедняк.
— Вы предупредили хозяина караван-сарая, что вернетесь через три месяца?
— Нет, господин, я сам не знал точно, когда вернусь.
— Как считаете, курица, будь она жива, смогла бы снести столько яиц, сколько говорит хозяин, и вывести столько цыплят, сколько называет он?
— Да, смогла бы.
— Значит, он прав, вы должны расплатиться, — заключил казий.
Горько заплакал бедняк и пошел за советом к Афанди. Выслушав его, Афанди потребовал нового суда. Казий назначил суд через три дня.
Когда в назначенный день собрались все на суд, то оказалось, что Афанди не явился. Стали ждать его. Наконец, когда все хотели уже расходиться, ходжа пришел. На вопрос казия, почему он опоздал, мудрец ответил:
— Извините, господин, мы договорились с одним дехканином* засеять пшеницей поле. Он явился сегодня, и мы весь день жарили в казане семена. Поэтому я и задержался немного.
Расхохотался казий и говорит:
— Глупый ты человек! Разве семена перед посевом жарят? Разве они прорастут после этого?
— Но если жареная курица может снести пятьдесят яиц, почему бы жареной пшенице не дать одного колоса? — возмутился Афанди.
Казий понял, что ему с ходжой не тягаться умом. И тут же прекратил дело против бедняка[614].
Однажды к ходже принесли два кувшина. В одном было конопляное масло, в другом — моча. Затем сторож ввел двух человек. Каждый утверждал, что масло принадлежит ему. Надо было решить, кто из них говорит правду.
— Проверим, — сказал Насреддин. — Пусть оба помочатся в разные сосуды. Кто из них помочится маслом, тот и получит кувшин с маслом.
Говорят, когда Молла служил у Тимура, произошел такой случай.
Одному богачу очень нравился сад соседа. И он хотел как-нибудь завладеть им. Сосед не соглашался продать свой сад и всегда говорил:
— Нет, сад свой я не продам. Каких трудов мне стоило вырастить его. Теперь все мое богатство в нем. Каждый день хожу я по саду и радуюсь.
Богач понял, что по своей воле сосед сада не продаст. Тогда деньги, отложенные на покупку сада, он отнес городскому правителю, судьям, главному везирю*, чтобы подкупить их. А потом заявил: «Я видел во сне, что покойный отец моего соседа был должен сто золотых моему покойному отцу. Теперь я требую: или пусть сосед вернет мне отцовский долг, или отнимите у него сад и отдайте мне».
Соседа вызвали в суд. Сколько тот ни умолял, ни взывал к справедливости, все было тщетно. По решению суда сад у него отняли.
Сосед пожаловался городскому правителю, но тот утвердил решение суда. Тогда обездоленный бедняга передал свое дело Тимуру. Тимур поручил главному везирю разобраться в нем и вынести свой приговор. Везирь, конечно, тоже утвердил решение суда.
Бедняга потерял всякую надежду. Жители его квартала посоветовали ему пойти к Молле Насреддину и все рассказать ему — только Молла может помочь горю. Бедняга пошел к Молле и рассказал все, как было.
— Не унывай, — ответил Молла. — Завтра на рассвете приходи ко дворцу Тимура. Как с осла снимают вьюк, так я отберу твой сад и верну тебе.
На другой день рано утром он пришел к дворцу и увидел, что Молла, подобрав полы своей чохи*, роет киркой землю под дворцовой стеной. Он удивился и спросил:
— Ай, Молла, что ты делаешь?
— Возьми лопату, кирку и помогай мне, — ответил Молла, — сейчас отсюда вылезет твой сад.
Бедняга подумал, что Молла, наверное, спятил с ума. А тот, смеясь, сказал:
— Я понимаю, ты думаешь, я рехнулся, но я в своем уме. С такими людьми надо поступать так, как я задумал. Возьми кирку!
Бедняга взял кирку и принялся помогать Молле. Оказывается, они копали под стеной спальни Тимура. Тимур от стука проснулся. Дворцовые слуги всполошились. Они вышли и увидели, что Молла успел подрыть стену так, что она вот-вот обрушится. Слуги донесли об этом Тимуру. Тот встал и сам пришел к Молле.
— Что ты, — спросил он, — с ума сошел? Что ты делаешь?
— Я видел во сне, что мой покойный отец закопал под этой стеной семь кувшинов с золотом. Возьми кирку и копай вместе со мной. Половина того, что мы найдем, — тебе, половина — мне.
— Не сходи с ума, — сказал Тимур, — вылезай оттуда. Этот дворец построен сотни лет назад. Тогда на свете не было и дедушки твоего отца.
— Знаю, — ответил Молла.
— Раз знаешь, так чего же копаешь?
— Копаю потому, что видел такой сон.
— Глупец, разве то, что привидится во сне, всегда бывает правдой!
Молла поднялся и расправил плечи.
— Я как раз хотел, чтобы ты сказал именно это. Теперь послушай.
И он рассказал Тимуру всю историю с садом бедняги, а потом спросил:
— Теперь, о повелитель, ты мне скажи: почему у богатых и сановных людей сон всегда бывает истинной правдой, а у бедняков — блажью.
Тимур не знал, что ответить.
Молла опять начал рыть под стеной и сказал:
— Или сейчас же отмени приговор суда, накажи кого следует и верни бедняге его сад, или я буду копать, пока не найду золото.
Тимуру ничего не оставалось, как только отменить приговор.
Один бай обвинил Афанди в том, что тот украл его лучшего коня. Афанди не сознавался:
— Конек у меня есть и, действительно, неплохой. Но он мой собственный.
Потащил бай ходжу решать спор к казию.
— Какие приметы у вашего коня? — спросил судья у бая.
Округлил тот свои маленькие глазки, надул щеки и говорит важно:
— Если ветер дул с правой стороны, то грива у моего коня всегда была с левой, если ветер дул с левой стороны, то грива у коня всегда была с правой. Есть еще примета. Когда конь пьет воду из арыка, то обязательно запачкает ноги глиной.
Посмеялся Афанди над такими «приметами», побежал домой за конем. Привел, держит под уздцы коня, грива которого коротко подстрижена и дыбится, ноги лоснятся.
— Как видите, — обратился казий к баю, беспомощно разводя руками, — ни одна из ваших примет не сходится.
Однажды некто пришел к Молле Насреддину и говорит:
— Я пришел к тебе, чтобы ты развел меня с женой.
— Пожалуйста, — ответил Молла и принес бумагу и перо.
Он уселся и спросил:
— Как зовут твою жену?
Пришедший за разводом сколько ни силился, но имени жены вспомнить не смог и наконец сказал:
— Не знаю.
— Ну хорошо, — сказал Молла, — а сколько ей лет?
Как ни хлопал глазами пришедший, как ни раздумывал, но вспомнить, сколько лет жене, не смог и в конце концов сознался:
— Ей-богу, и этого не знаю.
— Хорошо, а откуда она родом? — спросил Молла.
— Молла, я и этого как следует не знаю.
Молла положил бумагу и перо и сказал:
— Судя по вашей любви и согласию, Аллах вас давно развел. Зачем же ты пришел ко мне?[615]
Когда Насреддин был кадием, несколько заимодавцев привели к нему должника и заявили:
— Этот человек не хочет возвращать нам долги.
Должник же соглашался удовлетворить иск и говорил:
— Я упрашиваю их повременить, покуда не продам Дом, сад, коров и овец, но они и слушать не хотят.
— Врет он, — заявили в один голос заимодавцы. — Он нас просто водит за нос, у него нет ничего за душой, нечего продавать.
— Раз вы сами признаете, что он — несостоятельный человек, — ответил Насреддин, — чего ради вы его мучаете? Ведь несостоятельный находится под защитой бога, и никто не может требовать с него долги.
Когда Насреддин был кадием, к нему пришла девушка и пожаловалась на одного парня, что он, мол, поцеловал ее насильно.
— Я думаю так, — сказал Насреддин, — наказание должно соответствовать проступку. Ты тоже поцелуй его насильно.
Когда Насреддин был кадием, к нему пришли двое с тяжбой. Истец заявил:
— Этот человек позвал меня и попросил взвалить ему на спину груз. «А что ты мне дашь?» — спросил я его, а он ответил: «Ничего». Я помог ему и теперь прошу заплатить мне «ничего», а он отказывается.
— Прекрасно, — решил Насреддин, — ты имеешь право на плату. Подними-ка этот коврик, я уплачу тебе вместо ответчика.
Истец поднял коврик, а Насреддин спрашивает его:
— А под ним что?
— Ничего, — ответил истец.
— Ну так и забирай себе это «ничего»[616].
Когда Эпенди был кази, к нему пришел один незнакомец и обратился с жалобой:
— На поле паслись коровы, а одна из них, пятнистая, кажется, ваша, распорола брюхо нашей корове. Какую меру наказания можно применить в этом случае?
— Хозяин здесь ни при чем. А с животного не спросишь за пролитую кровь, — ответил Эпенди.
— Ах, я ошибся, наоборот, моя корова распорола брюхо вашей корове, — поправился пришелец. Тогда Эпенди заявил:
— Ну это совсем другой разговор. А ну-ка, подай мне скорее вон ту книгу в черном переплете[617].
Приходят к Афанди казию два человека.
— Рассуди нас, о судья! Он откусил мне ухо, — заявил один, указывая на своего спутника.
— Не я, а сам он откусил себе ухо! — заявил другой.
— Приходите завтра, — говорит им Афанди, — и тогда я рассужу, кто из вас прав, кто виноват.
Дома решил ходжа проверить: можно ли самому себе откусить ухо. Вертелся, вертелся посреди комнаты — уха не достать! Разозлившись, он так дернул себя за ухо, что потерял равновесие и грохнулся на пол…
С перевязанной головой, охая и прихрамывая, на другой день встретил Афанди своих жалобщиков. И говорит он пострадавшему:
— Ты сам себе откусил ухо, нечего говорить на других!
— Послушай, Афанди, — возмутился тот. — Как же можно самому себе откусить ухо?
— Что ухо! — морщась от боли, говорит Афанди. — Даже голову и то можно разбить самому себе![618]
Поссорившись на улице с одним человеком, эфенди сильно его оскорбил. Тот потащил эфенди к судье. Оштрафованный на одну таньгу*, эфенди воскликнул:
— О, штраф за оскорбление невелик!
Вынув из кармана две таньги, отдал одну судье:
— Это — за того человека, а это…
И, выругав судью площадным ругательством, эфенди швырнул ему вторую таньгу:
— Это штраф за оскорбление, которое я сейчас нанес вам![619]
Как-то случилось, что Насреддин подрался с односельчанином. Противник был известный силач и без особого труда одолел Насреддина. С разбитым носом пошел Насреддин к сельскому кадию жаловаться на обидчика.
— Посмотри, что сделал со мной этот негодяй. Неужели на него нет управы?
— В таких случаях полагается штраф в пользу пострадавшего — один аббаси*, — ответил кадий, который недолюбливал Насреддина.
— Вот как, — ответил Насреддин и расквасил нос кадию. — Причитающийся тебе аббаси возьмешь с моего обидчика[620].
В одном ауле жил бедный молодой горец. Решил он обзавестись хозяйством и жениться. Но для женитьбы нужны деньги, и пришлось ему наняться батраком к одному богатею.
Долго он батрачил и еле-еле накопил десять туманов*. «Что я сделаю с десятью туманами? — подумал бедняк. — Если я куплю быков, не хватит на свадьбу, а если женюсь, как обойдусь без быков в хозяйстве?»
И отправился бедняк в город на заработки, а накопленные десять туманов оставил у кадия.
За два года заработал горец еще десять туманов, вернулся домой и пришел к кадию.
— Здравствуй, кадий! Вот я и вернулся: возврати мне, пожалуйста, те десять туманов.
— Ах ты, бродяга! — закричал кадий. — Не знаю я ни тебя, ни твоих жалких туманов. Убирайся прочь или я позову нукеров*, которые бросят тебя в яму.
Начал юноша напоминать кадию о себе, да напрасно. Прибежали нукеры и выгнали беднягу на улицу.
Вскоре печального юношу встретил Насреддин и, узнав о случившемся, обещал помочь.
— Сейчас я пойду к кадию, — сказал Насреддин, — а немного погодя зайдешь и ты и попросишь вернуть свои деньги.
А Насреддин отправился к кадию, вытащил туго набитый тряпьем и камнями кошелек и попросил:
— Окажи мне, кадий, одну услугу — прими на хранение эти деньги.
«О, да тут не меньше ста туманов!» — подумал кадий и тотчас согласился.
В это время вошел молодой горец и попросил кадия возвратить десять туманов.
«Лучше вернуть малый долг, а то Насреддин, чего доброго, испугается», — подумал кадий и вернул долг.
— А теперь мы можем идти, дружок, — сказал Насреддин[621].
Афанди был казием. Пришли к нему два человека — один с топором, другой с пилой.
— Рассуди пас, — просит тот, что с топором. — Подрядились мы дрова рубить. Топор был только у меня, у него — пила. Вот я рублю, рублю, а он стоит и с каждым ударом покрякивает. Хозяин видел, что дрова рубил я, мне он и деньги отдал. Но напарник требует поделить их с ним. Справедливо ли это, казий?
— Что ты скажешь? — обратился Афанди к человеку с пилой.
— Верно, — отвечает тот. — Дрова рубил он, а я только покрякивал. Но дров было так много, что я даже устал, пока он рубил.
— Сколько же раз тебе, пришлось крякнуть? — спросил у лентяя Афанди.
— Сто раз! Нет, двести! — вошел в азарт лодырь.
— Хорошо, — улыбнулся Афанди. — Сейчас я с тобой рассчитаюсь по справедливости.
С этими словами он взял кошелек у человека с топором и заставил человека с пилой двести раз подбросить его. Кошелек падал на землю, золотые звенели в нем. Лентяй подбирал кошелек и снова подбрасывал — даже вспотел от усердия. Когда он подбросил в двухсотый раз, Афанди сам поднял кошелек и подал его человеку с топором.
— Слышал звон золотых? — спросил он у лентяя.
— Слышал, — отвечает тот.
— Так это тебе плата за покрякивание[622].
Когда Насреддин был кадием, к нему на суд пришли двое. Один из них сказал:
— Этот человек во сне взял у меня двадцать динаров*, А теперь не хочет возвращать.
Насреддин позвал к себе ответчика и приказал ему отсчитать двадцать динаров. Потом Насреддин стал позвякивать монетами и каждый раз приговаривал:
— На, бери один.
Так он звякнул ровно двадцать раз, уплатил истцу звоном монет, а деньги вернул хозяину и сказал:
— Ты получил свой долг, а его деньги остались при нем. А теперь ступайте[623].
Некие люди попросили ходжу рассудить их.
— Я одолжил ему денег, — сказал один, — а он мне их не возвращает.
— Почему ты не платишь? — спросил Насреддин.
— У меня нет денег.
— Неужели это может служить оправданием? — закричал кредитор. — Эфенди, припугните его немного, прошу вас.
Ходжа тут же состроил «козу».
— Вот так пугают маленьких детей, — объяснил он, — ну, теперь верни ему его деньги.
Когда ходжа был в Сиврихисаре[624] кази, пришли к нему красавицы. Вот одна и говорит:
— Эфенди, я заказала этой женщине сплести обыкновенную бечеву, а она начала прясть мне тонкие-претонкие нитки вроде моих волос. Если она будет делать так, я отказываюсь от уговора; пусть она вернет мне деньги.
Так говоря, она кокетливо приоткрывала свое лицо и показывала ходже пряди своих волос.
Ходжа, в смущении призывая имя Аллаха, обернулся к другой женщине и спросил:
— Что ты скажешь на это?
А та, придав своему голосу дрожь и волнение, с жаром, как будто от гнева, отвечала:
— У нас уговор был насчет обыкновенных веревок для белья толщиной вот с мой палец, и вовсе не требовалось плести веревки толщиной в кисть моей руки.
И она показала белоснежную руку, заставив вспомнить слова поэта: «Как только цирюльник Муса взял в руки бритву — обнажилась белая, как серебро, чистая кисть руки его».
Бедный ходжа остановил ее и, оглядев обеих с ног до головы, сказал, улыбаясь:
— Ну, милые, столкуйтесь как-нибудь между собой. Ты, — продолжал он, обращаясь к ответчице, — пряди немного толще, только не натягивай так сильно, чтобы не надорвалось сердце вашего ходжи, как это только что было.
Красавицы засмеялись и ушли.
К ходже привели на допрос человека, упорно отрицавшего все обвинения. Насреддин приказал подвесить его за руки, но, ничего не добившись, прекратил пытку.
— Еще минута, и я бы во всем признался! — закричал арестант.
Несмотря на это, Насреддин со спокойной совестью отпустил его.
Два человека купили сообща верблюда. Один уплатил две трети стоимости, другой — треть. Они решили, что выручку от верблюда будут делить по уплаченным долям. Но случилось так, что верблюд вместе с грузом утонул в потоке. Тот, кто уплатил две трети, — а он был намного богаче — стал требовать от совладельца вернуть треть, и они решили обратиться к кадию. Насреддин сразу разобрался в их деле и вынес такое решение:
— Две трети груза перетянули верблюда в одну сторону, потому он и утонул. Поэтому владельцу двух долей следует уплатить долю другого совладельца.
Когда Насреддин Афанди служил казием в Багдаде, к нему явились два араба, Селим и Касем, и начали жаловаться друг на друга. Оказывается, они купили где-то на юге финики и каждый сложил свою покупку в свои ковровые дорогие мешки. Возвращаясь в Багдад, они питались этими финиками. Но вместо того чтобы есть свои, Селим по ночам таскал финики из мешка Касема, а Касем — из мешка Селима. Прибыв в Багдад, они обнаружили, что их мешки пусты.
Афанди решил:
— Касем брал из мешка Селима. Пусть Селим отдаст свой мешок Касему и заберет в возмещение убытков его мешок себе.
Селим и Касем так и поступили.
— А теперь, — продолжал Афанди, — в возмещение судебных издержек предлагаю отдать мешки мне.
Касем и Селим удалились без фиников и мешков.
Двое нашли кошелек с деньгами и никак не могли поделить их. Мимо проходил Насреддин, они попросили его рассудить их.
— Поклянитесь, что не станете перечить, какое бы я ни вынес решение, — сказал Насреддин.
Оба поклялись. Тогда Насреддин говорит:
— В настоящее время эти деньги мне нужны больше, чем любому из вас. Когда я выпутаюсь из денежных затруднений, то поделю деньги между вами.
Афанди потихоньку, не торопясь, ехал с Ургенчского[625] базара на своем осле. Смотрит — на обочине дороги стоит отара баранов, а рядом дерутся три бая.
— Что вы деретесь? — спросил Афанди. — И не стыдно вам? Баи перестали драться и объяснили:
— Купили мы в складчину восемнадцать баранов. Один из нас дал половину стоимости их, другой — третью часть, а третий бай — девятую. Никак не можем поделить баранов.
— Можно поделить ваших баранов.
— Да ну! — обрадовались баи. — Помоги нам.
— Помогу. Только каждый из вас даст мне вознаграждение.
Переглянулись баи и сказали:
— Хорошо, но с одним условием: мы не будем резать баранов.
— Хорошо, — согласился Афанди.
— Ну, дели!
Первому баю Афанди сказал:
— Ты отдал половину денег. Получай девять баранов.
Второму он объявил:
— Ты заплатил треть денег. Вот тебе твои шесть баранов.
Последнему баю, уплатившему девятую часть, мудрец отдал двух баранов. Сел на ишака и погнал восемнадцатого барана домой[626].
Шли по дороге два дурака. Один говорит:
— Хорошо бы, если бы бог даровал мне стадо овец в тысячу голов.
— А мне бы, — вторит ему второй дурак, — сто волков, чтобы каждый из них сожрал по десять овец из твоего стада.
Первый сильно рассердился, стал ругать второго, тот стал отвечать ему, разгорелся спор. Тут подоспел Насреддин и спрашивает, почему они спорят. Они изложили суть спора. Насреддин перевернул вверх дном кувшин с медом и воскликнул:
— Пусть кровь моя прольется, как льется этот мед, если вы не самые большие дураки на свете![627]
Когда Насреддин был кадием, к нему пришел человек и стал излагать свою жалобу. По его словам выходило, что он прав во всем. Закончив, он спросил Насреддина:
— Каково ваше мнение по этому делу?
— Право на вашей стороне, — отвечал Насреддин.
На следующий день пришел ответчик, стал излагать дело по-своему и обвинять истца в необоснованных претензиях, а потом спросил:
— А каково ваше мнение?
— Вы совершенно правы, — отвечал Насреддин.
Жена Насреддина всегда подслушивала под дверью. Она услышала оба разговора, пришла к мужу и говорит:
— Странные дела, дорогой муж. Как же это ты судишь? Хоть я и не кадий, но жена кадия и кое в чем разбираюсь. Как же так? Ты и истцу и ответчику сказал, что они правы.
Насреддин отвечал спокойно:
— Правду говоришь, жена, ты тоже права[628].
Однажды утром два соседа увидели, что какая-то собака нагадила на пустыре между их домами. Никто из них не хотел убирать за собакой. Дело у них дошло до драки, и оба пошли к городскому правителю жаловаться друг на друга.
Правитель был не в ладах с Моллой Насреддином и поэтому решил поручить ему разбор этого дела. Позвали Моллу, собрался народ. Правитель насмешливо обратился к Молле:
— Молла, эти два человека поспорили. Дело очень важное, потому я послал за тобой. Ты такие дела решаешь быстро и правильно.
Молла выслушал жалобу соседей и понял, что правитель позвал его, чтобы оскорбить. Он, нисколько не смутившись, сказал спорщикам:
— Собака нагадила на улице. Это место принадлежит не вам, а повелителю. А у него здесь есть представитель — правитель города. Поэтому убирать за собакой должны не вы, а правитель![629]
Как-то раз три человека нашли мешок с орехами, принесли к Анастратину и попросили, чтобы он разделил между ними орехи по-божески. Анастратин развязал мешок, дал одному горсть орехов, другому — один орех, а третьему — все остальное.
Они ему говорят:
— Ходжа, ты разделил несправедливо!
— Глупые вы люди! — отвечал он им. — Разве бог не делит именно так? Одному даст много, другому — мало. Вот если бы вы попросили меня разделить по-человечески, тогда бы каждый получил поровну[630].
Как говорит предание, однажды Моллу Насреддина назначили правителем того города, в котором он жил. Через два дня после того как он приступил к своим обязанностям, стражники поймали двух воров и привели к нему. Одного поймали ночью, другого — днем. Молла расследовал дело и того, кто воровал ночью, отпустил, а того, кого поймали днем, — посадил в тюрьму. Хозяин того дома, где вор совершил кражу ночью, пожаловался Тимуру, что Молла вел дело несправедливо. Тимур послал Молле приказ: поймать вора, совершившего кражу ночью, и как следует наказать. Молла получил этот приказ, прочел его и подумал: «Наверное, законы изменились, а я не знаю». Он поймал ночного вора и посадил в тюрьму, а того, который воровал днем, освободил, украденные им вещи отобрал у хозяина и отдал вору.
На сей раз этот хозяин пришел к Тимуру жаловаться на Моллу. Тимур рассердился и вызвал Моллу к себе.
— Что ты делаешь? — спросил он. — Почему ты освободил этого вора?
— По твоему приказанию, — ответил Молла.
— Как, по моему приказанию? — еще больше рассердился Тимур. — Когда я писал, чтобы ты освободил его?
— Слава повелителю! — сказал Молла. — Один из воров совершил кражу днем, другой — ночью. Еще со времен наших предков мы знаем: воруют всегда ночью, а днем — никогда. Поэтому тот, кто ворует днем, нарушает и законы и обычаи. Вот я и посадил в тюрьму того, который совершил кражу днем, и выпустил пойманного ночью. Потом я получил за твоей подписью приказ: нужно поймать и посадить того, кто воровал ночью. Я и подумал, что законы, наверное, изменились. Поймал того, кто воровал ночью, а пойманного днем — освободил.
Тимур совсем разгневался:
— Сейчас же иди, поймай и этого.
— О повелитель! — возразил Молла. — Это же несправедливо! Если нельзя воровать ни ночью, ни днем, то что же им, беднягам, остается? Когда же им заниматься своим делом?
Истец предъявил Насреддину иск на сто динаров и потащил его к кадию.
— Кто твой свидетель? — спросил кадий истца, и тот ответил:
— Бог.
— Тебе лучше бы сослаться на того, кого признает кадий, — перебил его Насреддин.
Насреддина Афанди вызвал к себе казий в качестве свидетеля со стороны истца. Ответчик запротестовал:
— Господин казий, я прошу не верить показаниям Афанди. Он всячески уклоняется от паломничества в Мекку.
— Зря он наговаривает на меня, ваша милость! — заявил Афанди казию. — Я уже ездил в Мекку!
Тогда казий спросил:
— Если вы были в Мекке, то скажите мне: с какой стороны Каабы* находится колодец Земзем[631]?
— Когда я посетил Мекку, арабы только решали, с какой стороны им рыть колодец! — не растерялся Афанди[632].
Пришлось как-то Насреддину Афанди выступать свидетелем в суде. Казий, зная Афанди как поборника правды, понял, что от него не добьешься лжесвидетельства, и начал искать всяческие способы дать ему отвод.
— Выступающий свидетелем, — заявил он, — должен наизусть знать весь Коран. Можете ли вы выполнить это условие, Афанди?
— Коран, ваша милость, я знаю получше иных постоянных чтецов и мулл. — И Афанди прочитал наизусть несколько изречений из Корана.
— Это еще не все, — заявил казий. — Свидетель должен уметь обмывать покойников.
— Покойники, которых я обмывал, остались мною довольны, ваша милость, — не задумываясь отвечал Афанди.
Раздраженный смелостью Афанди, казий поставил последнее условие:
— А знаете ли вы, что следует говорить покойнику на ухо, когда его уже опускают в могилу?
— Конечно, знаю!
— Что же?
— А надо сказать: «Благодари Аллаха, что он прибрал тебя к себе, и ты освободился от чести выступать перед нашим казием в качестве лжесвидетеля!»[633]
Ходжа был у себя в городе кази. Один человек подал в суд жалобу: «У меня украли тамбур*, я видел инструмент на базаре у такого-то. Верните его мне». Ходжа велел привести в суд обвиняемого и допросил его.
— Этот тамбур, — заявил тот, — я купил там-то.
Ходжа потребовал доказательств, и человек представил ему свидетелей.
— Что вы свидетельствуете? — спросил ходжа. Свидетели показали:
— Тамбур принадлежит этому человеку. Нижняя перегородка испорчена, винты ослабли, на нем шесть струн.
Так как все на тамбуре было действительно так, как они говорили, ходжа собирался было оставить тамбур у ответчика, но истец заметил:
— Нужно еще выяснить, что это за свидетели.
Словом, он пожелал их опорочить, уверяя, что оба они сводники. Услыхав это, ходжа сказал:
— Ну, человече, какая надобность подвергать их очищению? Когда спор идет о тамбуре, лучших свидетелей и не найти[634].
У соседа ходжи украли горшок. Он увидел свой горшок у вора и позвал ходжу в свидетели. Кази спросил у ходжи:
— Ты знаешь, что этот горшок принадлежит мусульманину?
— Да, — сказал ходжа, — я знаю его давно: сперва это была небольшая коробка для кила*, но с тех пор она выросла у него в доме[635].
Сосед заплатил Насреддину двадцать динаров, чтобы он подтвердил, что первый сосед отдал другому соседу сто харваров* пшеницы. Когда они прибыли к кадию, истец изложил свою жалобу. Настала очередь свидетеля.
— Свидетельствую, — начал Насреддин, — что он отдал этому человеку сто харваров ячменя.
— Так ведь истец требует пшеницу, при чем тут ячмень? — удивился кадий, но Насреддин возразил:
— Со мной условились, чтобы я свидетельствовал, а пшеница там или ячмень — не мое дело[636].
Однажды казий наедине сказал Насреддину Афанди:
— Вы знаете, с каким уважением я к вам отношусь! Вот и теперь хочу вам предложить одно небезвыгодное дело…
— Я весь внимание, ваша милость!
— Я вам буду предлагать выступать свидетелем по тому или другому делу. Деньги к вам потекут рекой! Разве валяется золото на улице?
— Но как же выступать свидетелем, если не знаешь сути дела?
— Принесете клятву — и все!
— Но это называется лжесвидетельством.
— А что вам за дело?
— Нет, ваша милость. Каждый из нас смертен. Умру и я. «Хорошо, Афанди умер, — скажут люди, — а то больно многим причинил он зло, выступая лжесвидетелем у казия. Нехороший был он человек, туда ему и дорога!» Нет. Пусть уж лучше будет пусто в желудке, да душе спокойно!
Ходжа Насреддин был дружен с кади и часто наведывался к нему поговорить о том о сем. Вот однажды приехал он опять в суд, привязал лошадь у входа и направился к кади.
Пока он сидел у него, привели в суд человека, обвиненного в лжесвидетельстве. А в ту пору таких преступников наказывали вот как: сажали задом наперед на лошадь и возили по всему городу. Так решили поступить и с этим. Перед зданием суда как раз стояла лошадь Насреддина. Ее и решили использовать для наказания.
Через несколько дней того же человека снова обвинили в лжесвидетельстве и опять решили провезти через весь город. Но своей лошади у суда не было, пошли опять к Насреддину.
А тот говорит:
— Не дам я вам больше своей лошади. Скажите лучше этому молодчику: пусть или бросит это занятие, или купит себе лошадь сам, чтобы пользоваться ею при надобности.
Рассказывают, ходжа как-то обеднел настолько, что у него не осталось ни зернышка пшеницы или ячменя. Тогда он навьючил на своего осла большой мешок, повесил на шею своему сыну барабан и пошел просить милостыню. Стоило ему ударить в барабан, как отовсюду сбегались люди и приносили ему зерно. Так они добрались до большого дома, двери которого были заперты. Казалось, никто там не слышал барабанного грохота. Тогда ходжа с сыном оставили осла в хлеву, взяли лестницу, забрались на крышу дома, а оттуда пробрались в покои. Вдруг послышался женский голос:
— Эфенди уже скоро придет.
Дело было в том, что хозяйка дома именно в это время назначила городскому судье свидание. В тот момент она находилась в купальне.
Ходжа сообразил, в чем дело, понял, что здесь можно сыграть хорошую шутку, и стал искать укромное местечко. В центре роскошного зала он увидел большую кровать. Неподалеку находился шкаф. Ходжа с сыном тут же в него забрались. Через мгновенье женщина вышла из купальни и села в зале дожидаться судьи. Как только он прибыл, служанки привели его к своей госпоже, она торжественно встретила его и уступила свое место. День был очень жаркий, рабыни поскорей сняли с гостя его верхнюю одежду и положили ее в сундук. Почувствовав себя свободней, эфенди уселся на кровать, куда тут же подсела полураздетая хозяйка. Они закусили и выпили вина, так что судья быстро захмелел. Госпожа сделала знак, эфенди уложили в кровать, и служанки мгновенно удалились. Только ходжа внимательно следил за событиями.
Судья и его возлюбленная тут же бросились в объятия друг друга:
— Назовем мою скважину белой крепостью, — сказала женщина, — а ваш ключ — красным принцем. Пусть красный принц смело идет на приступ и овладеет белой крепостью.
Сказано — сделано. Тут Насреддин, рассудив, что этому сражению не хватает призыва к атаке, велел сыну ударить в барабан.
— Это дурной знак, — испуганно сказали любовники и быстро выбежали из покоев. Ходжа вылез из шкафа, достал из сундука одежду судьи, спустился по лестнице, поручил осла своему сыну, сам сел на мула судьи и был таков.
— Где ты раздобыл все это? — спросила его дома жена.
— Это военная добыча, — ответил Насреддин.
Тем временем хозяйка дома, уверенная, что над ними подшутил какой-нибудь дух, послала свою служанку за вещами судьи. Та нерешительно поднялась в гостиную и ничего там не обнаружила. Гостю пришлось посылать домой за новой одеждой. Когда же он наконец смог одеться, перепоясаться и причесаться, то вспомнил и о своем муле. Слуги кинулись в конюшню, но мула там не оказалось. Судья не стал дожидаться новых происшествий и без оглядки побежал домой.
На следующий день он, как всегда, явился в суд, но ни о чем, кроме вчерашних чудес, думать не мог. В это время во дворе суда появился Насреддин, восседавший на муле эфенди и облаченный в его одежды. Слуги тут же побежали к судье:
— Господин, — закричали они, — к вам пришел Насреддин-эфенди, он ограбил вас, это совершенно ясно, достаточно посмотреть на него.
— Будьте сдержанны в выражениях, — приказал им хозяин, — никогда нельзя никого осуждать сгоряча.
В это время к судье приблизился сам ходжа. Хозяин тут же встал и приветствовал гостя, усадил его на почетное место, угостил кофе и оказал множество других знаков внимания. Затем эфенди удалил всех слуг и сказал:
— Позвольте мне спросить, ходжа, откуда у вас эта одежда?
— Клянусь Аллахом, — ответил Насреддин, — вчера я присутствовал при настоящем сражении: красный принц осаждал белую крепость. Однако в разгаре боя сражавшихся охватила паника, они бежали, а я подобрал то, что осталось на поле битвы.
— Ну что ж, — ответил судья, — военная добыча принадлежит вам по праву. Возможно, вам даже причитается кое-что еще на тот случай, если вас спросят, не видели ли вы верблюда. Тогда вы сможете со спокойной душой ответить, что и верблюд и верблюжонок были, наверное, кем-то съедены и вам не встречались.
— Прекрасно! — воскликнул Насреддин. — Заплатите мне цену верблюда, и ни одно лишнее слово не вылетит из моих уст.
Судья тут же дал ходже двадцать золотых монет, а тот взял их с благодарностью, но прибавил:
— Все это, конечно, останется между нами, но на вашем месте для большей верности я дал бы еще вашего мула вместо того съеденного верблюжонка.
Судья тут же приказал слугам привести мула. Насреддин сел на него и уехал восвояси.
С тех пор он носил одежду и тюрбан судьи и ездил на его муле. Утверждают также, что он никому не выдал своей тайны[637].
Насреддин со слугой пошел побродить в садах за городом. Видит: лежит вдребезги пьяный городской кадий, а его шапка и джубба лежат рядом. Насреддин подобрал джуббу и облачился в нее. Кадий проснулся, видит, что джуббы нет. Он наказал своему нукеру* привести в присутствие того, на ком увидит джуббу. На другой день нукер увидел на базаре Насреддина в джуббе кадия, остановил его и говорит:
— Немедленно отправляйся к кадию.
Насреддин без возражений пошел к кадию, вошел в присутствие и сказал:
— Вчера я отправился со слугой погулять в садах. Там я увидел пьяницу, который валялся в грязи, а рядом лежали шапка и джубба. Я поднял джуббу и накинул на плечи. У меня и свидетель есть. Если этот пропойца явится к вам, позовите меня, я верну ему джуббу.
— Не знаю, — отвечал кадий, — что это был за дурак. Джубба пусть пока побудет у тебя. Если кто-нибудь станет искать ее, я вызову тебя[638].
У Насреддина Афанди издохла любимая собака. Он так дорожил ею, что после трехдневного оплакивания решил хоронить ее как следует. Завернув труп собаки в саван и пригласив имама, он тайно закопал труп на кладбище.
Об этом стало известно жителям города, и они потащили Афанди к казию.
— Волею Аллаха, — заявил Афанди, — моя собака перед кончиной заговорила по-человечьи, ваша милость. Разве может животное заговорить по-человечьи, если на то не было воли Аллаха?
— Никому не дано сомневаться в силе всевышнего, — ответил казий. — А что сказала тебе собака?
— Моя собака сказала так: когда я умру, похороните меня в саване по обычаю. И пожертвуйте господину казию сто таньга.
Афанди оправдали[639].
Некий кузнец привлек к суду дехканина, требуя у него возврата долга, а советчиком при суде были эфенди. Истец дал судье взятку — топор. Ответчик, разузнав про это, приволок ночью к судье большой мешок с ватой. Судья присудил в пользу ответчика. Тогда истец пожаловался эфенди:
— Что такое случилось? Судья ведь обещал присудить в мою пользу!
Эфенди ответил:
— Вата затупила острие твоего топора, и топор ничего не разрубит.
Тогда истец попросил отложить исполнение решения на день, а ночью притащил судье ценный ковер. Судья отменил свое прежнее решение и присудил в пользу истца. Ответчик никак этого не ожидал и поднял шум:
— Разве это по шариату: вчера так, а сегодня этак?
— Не шуми, — ответил ему эфенди, — по шариату нельзя ошибиться ни на один волосок, а в ковре ведь не один, а тысяча волосков![640]
Каждое утро Эпенди обращался к всевышнему с молитвой: «Господи, пошли мне тысячу золотых, если же будет хоть на один золотой меньше, я не возьму». Услышал об этом сосед-торговец и решил испытать Эпенди. Утром, когда Эпенди молился, торговец залез на крышу и бросил через дымовое отверстие мешочек с 999 золотыми. А сам стал прислушиваться: «Как поступит Эпенди?»
— Наконец-то Аллах внял моей молитве, — обрадовался Эпенди и, пересчитав золотые, увидел что их ровно 999. — Видно, Аллах и мешочек засчитал за один золотой, — немного подумав, проговорил Эпенди и положил золото в карман.
Видя, что дело принимает плохой оборот, торговец забеспокоился и тут же побежал к Эпенди.
— Эпенди, верни мои золотые! — обратился он.
— Послушай, в своем ли ты уме? О каких деньгах ты ведешь речь? Разве ты когда-нибудь давал мне золотые? — ответил Эпенди.
Как ни доказывал сосед, что это он бросил в дымовое отверстие деньги, Эпенди и слушать не хотел.
Торговец понял, что дело так просто не решится, и предложил обратиться к кази.
— От кази я не бегу, но пешком идти не могу, — заявил Эпенди.
Торговец привел ему осла. Эпенди и на этом не успокоился.
— Я человек известный. Как я покажусь перед кази в таком изношенном чекмене?
Купцу надо было во что бы то ни стало доставить его к кази, и он принес ему новую шубу.
И вот Эпенди и торговец прибыли к кази.
— Что вам нужно? — спросил их кази.
Торговец начал:
— Этот человек взял у меня столько-то денег, а теперь отказывается.
— Ну что ты на это скажешь? — обратился кази к Эпенди.
— Спросите у него, тагсыр*, давал ли он эти деньги мне своими руками?
Тогда торговец рассказал все как было. Эпенди улыбнулся и проговорил:
— Этот торговец — мой сосед. Возможно, он слышал, как я считал свои деньги, а теперь, как шайтан, хочет обворовать меня. Я даже опасаюсь, что он назовет своим и моего осла.
Торговец испугался, что и осла может лишиться, и закричал:
— Конечно, он мой. Ты не пожелал идти пешком к кази, и я дал тебе осла.
— Может быть, он скажет, что и эта шуба принадлежит ему? — усмехнулся Эпенди.
— Конечно, и шуба моя.
Тут кази рассердился не на шутку.
— Ах ты негодный! Ты решил отнять все у уважаемого нами человека! Вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели! — закричал он и выгнал торговца.
Вернувшись домой, Эпенди позвал торговца и вернул ему его вещи[641].
Однажды молла Наср-Эддин подъехал к базару, привязал осла к столбу, а сам сел под навесом и попросил дать ему чаю.
В это время какой-то человек остановился, слез с осла и начал его привязывать рядом с ослом моллы.
— Не делай этого, почтеннейший, — сказал ему молла, — мой осел на весь аул славится своим норовом. Как бы чего не случилось!
Человек промолчал и, подойдя к молле, сел рядом с ним.
«Видно, глухонемой», — подумал молла, встал и пошел к ослу с намерением привязать его к другому столбу. Но в это время осел моллы так брыкнул чужого осла, что тот замертво упал с распоротым животом.
Хозяин осла вскочил и начал ругать моллу Наср-Эддина.
— Ведь я же тебя предупреждал, — ответил ему молла. — Сам виноват.
Но человек не слушал его доводов:
— Твой осел убил моего осла, и ты должен мне за него заплатить!
— Что еще выдумал, — рассмеялся молла. — И не подумаю.
Тогда человек пошел к судье и подал ему жалобу на Наср-Эддина.
Судья вызвал к себе моллу и стал его допрашивать. Но молла Наср-Эддин упорно молчал.
Судья покачал головой и сказал:
— Я вижу, что этот человек немой. Какая же на нем может быть вина?
Тогда истец рассердился:
— С чего это ты решил, что он немой? Когда я подъехал к базару, он мне сказал, что его осел славится на весь аул норовом, и потому не советовал привязывать моего осла рядом с ним. А ты говоришь, он немой!
— Так чего же ты требуешь с него денег за убитого осла, если он тебя предупреждал? — спросил судья. — Этот человек ни в чем не виноват!
— Правильно! — закричал обрадованно молла Наср-Эддин. — Я ему то же говорю, а он не поверил.
Так молла Наср-Эддин доказал свою правоту[642].
В квартале, где жил Анастратин, была харчевня. В обеденную пору ходжа часто прогуливался мимо и наслаждался запахами, которые доносились из печи.
Как-то утром пришел в харчевню мулазим*, дал хозяину гуся и велел зажарить его к обеду. Хозяин поставил гуся в печь. Когда гусь поджарился, хозяин вынул его, положил на скамью рядом с прочими блюдами и стал дожидаться мулазима. В это время проходил мимо Анастратин. А надо сказать, он тогда был кади. Остановился он, как всегда, чтобы насладиться запахом кушаний, увидел гуся — и прямо слюнки у него потекли.
— Чей это гусь? — спросил он хозяина.
— Мулазима, — ответил тот.
— Вели-ка отнести этого гуся ко мне, — сказал Анастратин.
— Но как же мулазим? — испугался хозяин. — Что я ему скажу, когда он придет потребовать своего гуся?
— Слушай лучше меня, — стоял на своем Анастратин. — Тебе выгоднее иметь добрые отношения с кади, чем с мулазимом. Пришли этого гуся мне, не пожалеешь.
— Но что же тогда сказать мулазиму?
— А мулазиму скажи, что гусь вдруг ожил и улетел, — ответил ходжа. — Остальное не твоя забота.
Только он ушел, явился мулазим и потребовал своего гуся. Хозяин, как ни в чем не бывало, взял лопату, полез ею в печь и стал делать вид, будто ищет гуся. Он возил ею в печи и так и этак, но ничего не достал.
— Странное дело, — говорит. — Гусь улетел.
— Знаешь что, поторапливайся, — отвечал мулазим. — Время обеденное, и я чертовски голоден.
А гуся нет как нет. Мулазим кричит, хозяин все ковыряет лопатой в печи и твердит свое: улетел гусь. Вокруг уже собрался народ. Наконец мулазим потерял терпение и кинулся на хозяина с кулаками. Тот выхватил из печи лопату, чтобы защищаться, да угодил прямо в лицо еврею, который стоял рядом, и вышиб ему глаз.
Увидел хозяин, в какой он попал переплет, бросил лопату и стал улепетывать. Мулазим, еврей и их друзья — за ним.
По дороге хозяин харчевни увидел открытую дверь, вбежал в нее, чтобы спрятаться. А у дверей сидела беременная женщина. Увидела она, что к ней ворвался человек, а за ним гонится толпа, да со страху выкинула.
Хозяин харчевни стал искать, где бы спрятаться. Теперь к его преследователям присоединились и родственники женщины. К счастью, в доме оказался черный ход, он выбежал через него, толпа — за ним.
В поисках спасения хозяин харчевни забежал в мечеть, поднялся на минарет, смотрит сверху: преследователи его настигают. Он видит — делать нечего, и кинулся с минарета на мостовую, да угодил прямо на менялу, который сидел внизу на своей скамье. Тот сразу испустил дух.
Схватили тут хозяина харчевни и повели к кади, который как раз только что разделался с гусем. Все наперебой стали выкрикивать свои обвинения.
— Тише, давайте по порядку, — строго сказал Анастратин. Он уже успел встать из-за стола и сел на судейское место. Перед ним лежала большая священная книга, по которой он правил суд.
— Что ты имеешь к этому человеку? — спросил он мулазима.
— Эфенди, утром я принес ему гуся и попросил поджарить. А теперь он мне говорит, что гусь улетел. Я требую, чтобы он вернул мне моего гуся.
Анастратин открыл книгу, долго листал страницы и наконец прочел, что такие чудеса действительно случаются раз в сто лет. А со времени, когда чудо произошло в последний раз, прошло именно сто лет. Потерявший гуся таким образом блажен, ибо гусь этот полетел в рай и там будет поджидать своего владельца.
Услышал это мулазим и, сияя от радости, удалился.
Пришла очередь еврея с выбитым глазом.
— Эфенди, — сказал он, — этот человек выбил мне глаз.
Анастратин вновь принялся листать свою книгу и объявил, что истец вправе теперь поступить с обидчиком так же, как тот с ним. Но поскольку согласно книге глаз османа[643] равноценен двум глазам еврея, надо, чтобы хозяин харчевни сначала выбил истцу второй глаз, а он в ответ выбьет ему один.
Не успел ходжа закончить свой приговор, как еврея уже и след простыл.
Третьим заговорил муж женщины, у которой случился выкидыш. По этому поводу книга гласила, что хозяин харчевни должен сделать этой женщине нового ребенка. Разумеется, и третий жалобщик предпочел удалиться ни с чем.
Наконец, заявил свой иск брат убитого менялы. И для него ходжа нашел в книге приговор: пусть он расправится с хозяином харчевни так же, а именно — заберется на минарет, велит виновному усесться внизу, а сам прыгнет на него сверху и убьет.
Когда и этот поскорее пустился наутек, хозяин харчевни стал благодарить ходжу — и тут-то вспомнил его слова, что лучше иметь в друзьях кади, чем мулазима[644].
Однажды Насреддин с султаном отправились на охоту. Все взяли с собой ловчих соколов, а Насреддин — ворону. В поле все пустили своих соколов, и он пустил свою ворону. Ворона села на быка. Насреддин тотчас привязал к его рогам веревку и повел за собой, как свою добычу, — ведь ворона его поймала.
Но хозяин быка не захотел отдавать животное. Пошел он к кади и подал жалобу на Насреддина. Услышал об этом Насреддин, побежал к кади и пообещал ему подарок, если тот присудит быка ему.
Вот пришли они оба в суд, хозяин быка и ходжа Насреддин. Судья говорит:
— Ворона ходжи поймала быка, это его охотничья добыча и, стало быть, бык принадлежит ему.
С этими словами он прогнал хозяина быка.
На следующий день ходжа Насреддин пошел к кади домой и понес ему горшок. Почти до самых краев горшок был наполнен бычьим навозом, на него ходжа положил лист капусты и лишь сверху залил все маслом. Этот подарок он передал кади.
К ночи пришел кади домой, и как раз ему захотелось масла. Велел он жене принести горшок. Только зачерпнул ложкой — и увидел, что там. Рассердился он, велел позвать Насреддина.
Пришел к нему Насреддин.
— Ах ты негодяй, — говорит кади, — чем же ты меня угощаешь?
— Ты сам себя так угостил, почтенный кади, — ответил ему ходжа Насреддин. — Ты уже наелся из этого горшка, когда вынес приговор. Разве ворона может поймать быка?
Сказал и пошел прочь[645].
Однажды ходжа судился с неким человеком. На суде Насреддин все время засовывал руку за пазуху, и поэтому дело было решено в его пользу. Когда же его противник ушел, судья сказал:
— Теперь дай мне то, что обещал.
— Я ничего не собирался тебе давать, а просто показывал, что если я проиграю дело, то забросаю тебя камнями, лежащими у меня за пазухой.
Жители махалли* обратились к Насреддину Афанди с просьбой:
— У нашего имама* голос больно гнусавый. Когда он читает Коран, хоть беги из мечети! А ваш голос, почтенный Афанди, нам очень нравится, и мы вас просим: будьте имамом нашей мечети!
Долго Насреддин Афанди отнекивался, но в конце концов согласился.
Три года служил Афанди имамом: за все это время ни один из правоверных не пожертвовал на дом Аллаха ни гроша. Никто и не побеспокоился, чем живет их духовный пастырь. Думал Афанди, думал и придумал.
Как-то после вечернего намаза* он задержал паству:
— Хочу сказать вам несколько слов.
— Слушаем, слушаем, — ответили правоверные.
— Говорят, что многие из вас во время намаза склоняются в земном поклоне и поднимают головы раньше меня. Правда ли это?
Многие из богомольцев, смущенные, должны были признаться в этом грехе.
— Кто поступает так, его молитва не будет принята Аллахом. Прихожане начали извиняться:
— Клянемся, что этого больше делать не будем!
— Этой вашей клятве я не верю, — заявил Афанди. — Повторяйте за мной: «Если во время намаза мы будем поднимать голову раньше имама, пусть Аллах превратит нас всех в козлов, и проглотит нас земля живыми, аминь!»
Правоверные повторили клятву слово в слово.
На другой день рано утром правоверные, как обычно, пришли в мечеть совершить утренний намаз. Впереди всех, лицом к михрабу*, как всегда, сидел Афанди. Когда дело дошло до земных поклонов, Афанди согнулся и, приложив лоб к земле, остался в таком положении. Паства последовала за ним: все выпятили зады, опустили лбы к земле и застыли в таком положении. Прошло много времени, час, второй, а Афанди все лежит, и никто не смеет выпрямиться, все связаны страшной клятвой.
Тогда кто-то умоляюще попросил Афанди:
— Почтенный наш имам, у всех нас спины заболели, скоро ли нам вставать?
Не меняя положения, Афанди сказал:
— Подниму голову только тогда, когда получу с вас долг, а нет, так будете лежать три года!
Правоверным ничего не оставалось делать, как порыться в кошельках и выложить Насреддину Афанди причитающиеся деньги. Афанди пересчитал монеты, положил их в карман, а потом заявил:
— Если хотите поднять головы, сначала заплатите мне за три года вперед, а нет, так лежите себе!
Правоверные снова полезли в кошельки. Когда Насреддин Афанди получил и эти деньги, он им сказал:
— А теперь можете смело распрямиться. Отныне я разрешаю вам опускать головы и поднимать их, когда вам вздумается!
Прихожане мечети, имамом которой одно время был Насреддин Афанди, отличались крайней скупостью. У них, как говорится, и снега нельзя выпросить зимой. Потому Афанди жил впроголодь.
Однажды после вечернего намаза прихожане окружили Афанди и обратились к нему с просьбой:
— Скажите, Афанди, а в раю есть мечеть?
— Там была мечеть, и очень красивая. Но райская паства была такая скупая, что имам той мечети чуть не умер от голода. Тогда Аллах разгневался и велел закрыть мечеть, — ответил Афанди.
Насреддин поселился в каком-то селении. Однажды он читал проповедь и, говоря о пророческой миссии Иисуса, сказал, что тот поднялся на четвертое небо. Когда Насреддин спускался с минбара*, одна женщина остановила его и спросила:
— Чем питается и из какого источника пьет на четвертом небе пророк Иисус?
— Странно! — отвечал Насреддин. — Вот уже два месяца я в этом селении, и ни одна живая душа не поинтересуется, что я ем и пью. А вот, поди же ты, про пророка Иисуса сразу захотели узнать![647]
У Моллы совсем кончились деньги. Жена пристала к нему:
— Для чего ты столько учился? Пойди и побудь хотя бы несколько месяцев в селениях моллой*, привези немного муки и пшеницы.
Молла и сам видел, что ничего другого ему не остается, и был вынужден пойти по селениям. Но куда бы он ни приходил, ему всюду говорили, что у них есть свой молла, и не принимали его. Наконец, добравшись до одного селения, он увидел несколько крестьян, убивающих пойманную лисицу. Молла подошел к ним и спросил:
— Почему вы ее убиваете?
— Молла, — ответил один из них, — эта лисица не оставила у пас ни одной курицы, ни одного цыпленка. Наконец-то она попала к нам в руки. Мы должны ее убить.
— У вас ничего не выйдет, — сказал Молла, — дайте ее мне, и я так накажу ее, что она всю жизнь не забудет этого.
Крестьяне подумали и отдали лисицу Молле. Тот снял свою чалму, надел ее на голову лисицы, а затем накинул на нее свою абу* и выпустил.
— Молла, — спросили его, — почему ты выпустил ее? Что это за наказание?
— Вы ничего не понимаете, — ответил Молла. — Худшего наказания вы не придумаете. Теперь она стала моллой. В какое бы селение она ни пришла, ее отовсюду выгонят. Всю свою жизнь она будет нуждаться в куске хлеба и подохнет с голоду[648].
Насреддин служил имамом в мечети одной деревни. Крестьяне каждый год выделяли для него часть своего урожая, чтобы он молился за них. Но вот однажды крестьяне не уплатили Насреддину его доли и заявили, что был недород и, мол, не до него. Насреддин рассвирепел и закричал:
— А я вот возьму и не дам вам ветра — и весь ваш урожай останется на току.
И он вернулся к себе в город. Как на беду, тот год и правда оказался безветренным — и весь урожай дехкан остался на току. Они собрались и послали к Насреддину крестьянина с просьбой вернуть им ветер и обещанием платить вдвое больше прежнего.
— Мне надо самому приехать в деревню и на месте произнести молитву, — заявил Насреддин.
Крестьянам пришлось сложиться и оплатить его дорожные расходы. Встречать Насреддина собралась вся деревня. Его встретили с великим почетом, стали умолять произнести молитву о ветре и пообещали платить вдвое больше прежнего. Насреддин отправился в поле, прочитал молитву в носовой платок и велел каждому крестьянину подержать платок над своим гумном. Не успел еще платок обойти всех крестьян, как подул ветер, и они смогли провеять зерно. Крестьяне заплатили Насреддину обещанное. И до сих пор еще в деревнях, когда нет ветра, возносят молитвы за Насреддина[649].
Насреддина Афанди за острый язык сослали имамом в глухой кишлак. Прихожане не отличались щедростью, и все их дары состояли обычно из тыквы и репы. Надоело Афанди питаться тыквой и репой, и вот однажды, читая после вечернего намаза проповедь, он, между прочим, сказал:
— Правоверные никогда не должны забывать, что их судьбы на том свете целиком зависят от того, как они на этом свете относятся к своему настоятелю мечети. Скажу вам по секрету, что отныне составление списков правоверных, кому положено идти в рай, а кому — в ад, поручено нам, имамам.
С тех пор в доме Афанди не переводились и баранина, и сливочное масло, и сдобные лепешки, и сметана.
Попал ходжа в деревню и остановился в общественной гостинице[650]. Из всех домов понатащили ему кабачков. Ходже кабачки надоели. Вот однажды поднялся он в мечети на кафедру и сказал:
— Знаете ли смысл «числового» значения букв? Слушайте, я вам объясню, — и он начал произносить буквы в порядке эбджеда* и укорять крестьян за невнимание к гостю, которого пичкают одними кабачками, что противно писанию. «А вы своего ходжу, — таков был смысл его речи, — попотчуйте мясом, накормите его досыта здесь, и он пойдет на тот свет с обильным запасом на дорогу».
Выслушав это, крестьяне раскаялись.
— Прости нас, — сказали они огорченно, — мы не знали всех преимуществ хорошего угощения.
И пока ходжа был у них в деревне, они приносили ему баранину, жареных кур и тому подобное.
Приходит Насреддин к правителю и говорит:
— Хочу совершить хаддж*, если на то будет воля Аллаха.
— За чем же задержка? Это богоугодное дело.
— Да вот денег у меня нет, — начал Насреддин.
— Коли у тебя нет денег, — сказал правитель, — то по шариату* ты не обязан совершать паломничество в Мекку.
— Я у тебя прошу не толкование шариата, а денег, — ответил Насреддин.
Однажды Насреддин Афанди читал пастве проповедь.
— Как вам известно, — говорил он, — господь бог создал из глины Адама. Чтобы одному ему не было скучно, господь создал также и Еву и поместил их в раю. Там же, в раю, обитал черт, которого все ангелы небесные звали Азраил. Только он чертом тогда еще не был. Приглянулась ему Ева, и он начал приставать к ней со всякими непристойностями. Разгневался на него Аллах и, выгнав из рая, превратил его в дьявола. С тех пор дьявол возненавидел людей и всегда старается сбивать их с пути. Это я вам говорю для того, чтобы вы знали и не поддавались ему…
Один из прихожан, человек злой на язык, обратился к Афанди:
— Вот вы черните дьявола и ругаете, а он подошел сейчас ко мне и хочет сбить меня с пути…
— Что же он говорит тебе?
— Он говорит мне: ты уважаемый и почтенный, у тебя два халата и оба новехоньки, а у вашего имама только один, да и тот ветхий и рваный. Разве слову такого человека можно верить?
— А вам дьявол не посоветовал снять один халат и подарить его вашему имаму? — спросил Афанди[651].
Когда Насреддин Афанди служил имамом мечети, он всегда после окончания намаза кланялся влево, нарушая этим религиозные правила, ибо после окончания намаза надо было сначала поклониться вправо, а потом уже влево. Кто-то из прихожан осмелился заметить Афанди:
— Вы, наверное, забыли правило: сначала надо поклониться вправо, а потом влево…
— Нет, не забыл, — отвечал Афанди. — А вы знаете, кто сидит по левую сторону от меня?
— Знаем. По левую сторону от вас сидит самый крупный землевладелец и бай во всей округе, Саидали Махсум.
— То-то же! Знаете, а еще говорите!
Идет Насреддин по базару и видит: богач купил турецкие бобы, ядрышки ест, а кожуру бросает, не говоря ни слова. За ним бежит нищий, подбирает кожуру, ест и непрестанно благодарит Аллаха. Насреддин подошел к нищему, стукнул его как следует и сказал:
— Ты так долго благодарил Аллаха, что он снизошел к твоей просьбе и заставил тебя довольствоваться кожурой бобов. Бери пример с богатых и пользуйся благами мира, никого не поминая.
Однажды, когда Насреддин Афанди учился в медресе*, понадобилось ему достать книгу с высокой полочки. Положил он стопкой несколько коранов и встал на них.
Как раз в этот момент в келью зашел приятель Афанди и испуганно вскрикнул:
— Ох — ох! И вы, Афанди, не боитесь попирать ногами священное писание?
— Раньше я его боялся, это правда, — ответил ему Афанди. — Но я уже мулла, теперь пусть оно боится меня!
Ходжу спросили:
— Где Аллах?
Ходжа отвечал:
— Разве есть место, где нет Аллаха, чтобы нужно было определять его местонахождение?[652]
Насреддина спрашивают:
— Где жили ангелы до сотворения небес, земли и Адама?
— В своих домах, — ответил Насреддин.
Однажды Хузю Насрэддина спросили:
— На какой предмет смотрит бог?
Хузя, немного подумав, взял свечку, зажег ее и сказал:
— Бог смотрит туда, куда смотрит пламя свечи.
Спрашивающие сказали:
— Пламя смотрит во все стороны.
— Бог тоже смотрит во все стороны, как и пламя свечи! — ответил Хузя Насрэддин.
Однажды Моллу Насреддина спросили:
— Молла, ты не знаешь, есть ли у бога глаза?
— Есть, — ответил Молла. — Но только один глаз, и притом на самой макушке. Поэтому когда он смотрит вниз, на землю, то людей не видит. Иногда он протягивает руку вниз, схватывает кого-нибудь, поднимает над головой, подносит к макушке и рассматривает. Если человек ему понравится, то он любуется им, а если не понравится, то бросает его, и тот летит кувырком обратно на землю.
Насреддин взобрался на минбар* и начал говорить проповедь.
— Я воздаю хвалу творцу, — сказал он, — который создал небо и землю за шесть месяцев.
— Молла, — возразили ему, — не месяцев, а дней.
— Я это отлично знаю, — не растерялся Насреддин, — но полагал, что люди не поверят[653].
Афанди так долго не совершал намаза, что забыл, сколько раз надо повторять ту или иную молитву. Однажды мулла вызвал его к себе и спросил:
— Скажи, сколько ракатов* в намазе «бамат»?
— Восемь, — не задумываясь, отвечал Афанди. И приказал мулла высечь его розгами…
Еле добравшись до дому, рассказал Афанди обо всем жене.
— Надо было ответить «четыре»! — подсказала жена.
— Что ты! — возразил Афанди. — Я сказал «восемь», так и то он меня едва не убил. А если бы я сказал в два раза меньше, то ты меня уж не увидела бы больше.
Мулла спросил у Афанди.
— Ходжа, сколько раз ты при чтении Корана допускаешь ошибки?
— Три!
— А в каких случаях?
— Когда вспоминаю, что где-то можно даром поесть, когда представляю себя муллой, берущим взятку, и когда услышу приятный голос чужой жены, — отвечал Афанди.
Жители соседнего аула предложили Насреддину быть аульским дибиром. Насреддин охотно согласился и вскоре перебрался на новое место.
Однажды после намаза аульчане попросили его о чем-нибудь рассказать.
— А знаете ли вы, о чем я буду говорить? — спросил Насреддин.
— Нет, не знаем, — дружно ответили присутствующие.
— Если не знаете, то не стоит вам, дуракам, и рассказывать, — ответил Насреддин и пошел домой.
На второй день аульчане снова попросили Насреддина что-нибудь рассказать.
— А знаете ли вы, о чем я хочу рассказать? — спросил Насреддин.
— Знаем, знаем, — закричали все.
— Раз знаете, то нечего вам и рассказывать.
На третий день аульчане опять повторили просьбу.
— А знаете ли вы, о чем я буду говорить? — спросил Насреддин.
— Знает только половина из нас, — ответили ему.
— Пусть тогда знающие расскажут незнающим, — ответил Насреддин и с миром отпустил прихожан[654].
Афанди стал муэдзином*. Взобравшись на минарет, он скликал мусульман к намазу.
— Кричи громче, а то не слышно, — посоветовал ему мулла.
— Странный твой совет, брат мой, — отвечал Афанди. — По-твоему оглохли все, что ли? Я хоть и за две версты убегу отсюда, все равно свой голос услышу[655].
Ходжа собрал турок и сказал:
— Пропадает наша мусульманская вера! Христиане часто собираются и скоро нас одолеют! Нам тоже надо почаще собираться.
Турки ответили:
— Ходжа-эфенди, мы не знаем, что надо говорить в таких случаях.
Ходжа заявил:
— Говорить буду я, а вы будете кто плакать, кто смеяться.
Все обрадовались и приготовились его слушать. Начал ходжа проповедовать. Только штаны у него сзади были разорваны, поэтому те, к кому он повернулся лицом, плакали и каялись, а те, кто был сзади, смеялись над ним. Плакавшие спросили:
— Ходжа-эфенди, почему так странно получается, мы плачем и каемся, слушая тебя, а за твоей спиной все смеются?
Ходжа ответил:
— Все правильно. Вот когда я повернусь к ним, они заплачут, а вы засмеетесь.
И когда он повернулся к смеявшимся, они стали каяться, а плакавшие увидели его голый зад и принялись смеяться.
Однажды, когда ходжа Насреддин должен был читать в мечети молитву, прихожане договорились между собой не отвечать на его приветствие и посмотреть, как он будет себя вести.
Ходжа пришел и поздоровался с собравшимися, но никто ему не ответил.
— Ну что ж, — сказал он, поглядев по сторонам, — я в полном одиночестве, никто не пришел, значит, можно уходить.
После этого Насреддин вышел из мечети, оставив собравшихся недовольными исходом своей шутки.
Насреддин говорит жене:
— Если завтра пойдет дождь, я не стану пахать, а привезу дров из лесу.
— Скажи: «Если будет на то воля Аллаха», — посоветовала ему жена.
— При чем тут «если будет на то воля Аллаха»[656] — иди пахать буду, или за дровами поеду.
На следующий день, когда Насреддин вышел из дому, он повстречал нескольких верховых. Они спросили его об одном городском квартале, а он не ответил. Тогда они отлупили его как следует и погнали перед собой, чтобы он показал нужный квартал. Все это время шел проливной дождь, а Насреддин бежал без отдыха. Только вечером вернулся он домой, смертельно усталый, хоть и не пахал, и за дровами не поехал. Когда он постучался в дверь, жена спросила:
— Кто там?
— Открой, если будет на то воля Аллаха, это я, — проговорил Насреддин[657].
Как-то во время уразы* ходжа отправился к курдам для исполнения обязанностей имама. Разумеется, на молитве он стоял впереди. Однажды к нему явились дети курдского бея и начали просить его:
— Ходжа, правда, мы не хотим обижать тебя во время поста, но все-таки ты зашел слишком далеко. Не то чтобы раз или два, а постоянно во время молитвы ты становишься впереди нашего отца. Ну, положим, нас ты ни во что не ставишь, но отец… Стоит ему только сказать: «Гайда!» — и пять тысяч вооруженных с ног до головы всадников ждут его приказаний. Разве можно так беззастенчиво опережать такого храбреца? Ты не смотри, что он молчит. Если он разгневается, никто не сумеет спасти тебя от его руки.
Хотел было ходжа объяснить им, что он — имам и действует так согласно шариату. Видит ходжа, что люди они малограмотные, и подумал: «Ладно», — и решил рассказать об этом самому бею, чтобы таким образом избавиться от нападок его сыновей.
Вечером, во время ифтара*, когда все пришли в хорошее настроение, ходжа улучил удобный момент и начал:
— Эфенди!* Молодые твои сыновья, оберегая твою честь, не знают требований шариата, не подлежащих порицанию…
Но только успел он это выговорить, как курд насупил брови.
— Это что? — загремел он. — Опять этот вопрос об общей молитве?
Ходжа уже раскаялся, что завел разговор; он униженно продолжал:
— Да, эфенди! Но избави меня боже жаловаться, просто пришлось к слову.
— Ходжа, — сказал бей, — они дураки; но тебе я говорю, потому что ты, дружок, мне нравишься — ты все-таки немного того уж, слишком.
Бедный ходжа, возложивший все упования на бея, — раз уже решил дотянуть до конца рамазан* и потом уехать, забрав все, что заработал, — отвечал бею:
— Вы правы, только всегда нужно смотреть не на начало, а на конец. Разве под самый конец я не поворачиваюсь лицом к тебе? Разве не ты оказываешься тогда передо мной и против меня? И разве не я оказываюсь самым задним, самым последним?
Курд призадумался, но вот взор его посветлел, он устремил на ходжу улыбающееся лицо и сказал:
— Ходжа, ты видишь, что мы — провинциалы, и нашему умишку трудно постичь все тонкости науки.
Желая озадачить Афанди, мулла спросил у него:
— Как зовут жену черта?
— Откуда же мне это знать, — ответил Афанди. — Ведь венчал черта ты, ты и должен знать имя его супруги[658].
Однажды настоятель мечети спросил Насреддина Афанди:
— Говорят, что вы водитесь с самим иблисом. Скажите, каков он из себя?
Афанди ответил:
— А вы взгляните в зеркало и увидите![659]
Однажды имам мечети, напившись пьяным, встретился с Насреддином Афанди и начал плакаться:
— Дорогой Афанди, вы всеми уважаемый мудрец! Помогите мне советом. Разве я сам вступил на путь преступлений! Это меня дьявол попутал, понимаете? Если бы не он, так я и был бы человеком!
Слушал Афанди его, слушал и заявил:
— Жаль, что пораньше не пришли ко мне.
— А что было бы, Афанди?
— А то, что недавно приходил ко мне дьявол и пожаловался на вас. Говорит, это вы сбили его с истинного пути и попутали. Вот и устроил бы я очную ставку. И все бы выяснилось! — ответил Афанди.
Некий почтенный и известный святостью шейх*, настоятель святого мазара*, жаловался Насреддину Афанди:
— Нет покоя. Идут паломники и идут без конца! Это бы еще ничего, но многие из них приходят с пустыми руками. Посоветуйте, Афанди, как мне избавиться от них?
— Ничего нет легче! — ответил Афанди. — Объявите им, что, кроме пышного халата и чалмы, ничего у вас нет и в голове пусто. Паломники и перестанут к вам ходить!
Мулла пожаловался ходже Насыру Афанди:
— Совсем не остается времени на молитвы. С утра и до вечера приходится принимать тех, кто хочет увидеть меня и поцеловать руку. Как избавиться от них, не знаю.
— А ты проси у каждого взаймы денег, вот и избавишься от подхалимов. Ведь деньги для них дороже Аллаха, — последовал ответ.
В каждой своей проповеди мулла поучал прихожан:
— Никогда не надо делать так, как советует женщина.
Услыхав это, Афанди подошел к мулле и говорит:
— Думаю я все время: прислушаться к совету своей жены или нет?
— Ни в коем случае! — перебил его мулла.
Афанди продолжал:
— Дело в том, что у нас есть два барана: один худой, а другой жирный. Я говорю жене, что жирного надо оставить себе, а худого преподнести мечети. А она твердит наоборот: жирного надо отдать мечети, а худого оставить себе и откормить.
— Вообще-то, — мулла закатил глазки, — иногда и жены дают дельные советы[660].
У одного дехканина* украли барана. Дехканин пришел к мулле, рассказал ему о случившемся. Мулла сделал вид, что страшно расстроен этим сообщением… Созвал он народ в мечеть и сказал:
— Плохо ведете себя. Много развелось жуликов и воров. Вот у него, — показал он на дехканина, — вчера барана украли. Что же будет сегодня?
В это время в мечеть забежал сын муллы и крикнул:
— Папа, баран, которого ты вчера привел, убежал! Где найти его?
— Не беспокойся! Не заблудится, он свой дом хорошо знает, — ответил за муллу Афанди.
Однажды к Молле в сад забралась буйволица. Молла, жена его и сын, схватив палки, побежали прогнать ее. Не успели они до нее добежать, как вдруг Молла заметил идущего по саду дервиша*. Остановившись, он крикнул жене и сыну:
— Здесь есть скотина повреднее буйволицы. Давайте сперва прогоним ее[661].
Однажды ходжа потерял своего осла. Никто не мог ему помочь найти его, и только один человек сказал:
— Твой осел стал муэдзином в таком-то месте.
Ходжа тут же отправился туда. В это время муэдзин как раз поднимался на минарет, чтобы призвать правоверных к молитве.
— Вот он, несчастный, — воскликнул ходжа, достал мешок с ячменем и стал показывать его муэдзину, приговаривая так, как он всегда говорил ослу: «Чох, чох!»
Муэдзин заметил, что ходжа показывает ему что-то, и решил, что его хотят разыграть и заставить спуститься вниз.
— Напрасно стараешься, — крикнул он, — тебе меня не провести!
Услышав эти слова, ходжа от удивления лишился дара речи[662].
— Какая разница между мясником и муллой? — спросили у Афанди.
— А такая: мясник сначала зарежет скотину, а потом снимет шкуру, мулла же наоборот: сначала семь шкур спустит, а потом заставит испустить дух, — отвечал ходжа[663].
Один бедняк пожаловался Афанди, что потерял осла.
— Если осел твой не попал в руки муллы или казия*, — говорит ему ходжа, — то ты непременно найдёшь его. Если же эти жулики подобрали твоего кормильца, то распрощайся с ним навсегда. Даже когда подохнет у них от работы твоя скотина, то и тогда появится новый закон, согласно которому мулла будет оправдан.
Однажды ходжа вошел в мечеть и увидел там собаку. Он с негодованием пнул ее ногой, а та, испугавшись, побежала к минбару*.
— Тысяча извинений, — обратился к ней ходжа, — я, к сожалению, пока не знаю в лицо всех наших проповедников.
У Афанди спросили:
— Кого из духовных пастырей благородной Бухары ты назвал бы хорошим человеком, достойным подражания?
— А того, кто не пытается вытянуть из своей паствы, которая и так живет несытно, последние гроши.
Афанди работал батраком у настоятеля мечети. Однажды он слушал его проповедь.
— Первая заповедь правоверного, — провозглашал проповедник, бия себя в грудь, — совершать богоугодные дела, например, жертвовать нам — духовным лицам — за наше представительство перед Аллахом. Но, увы, вы знаете, едва кто из вас возжелает пожертвовать на такое богоугодное дело хоть одну таньгу*, семь тысяч бесов стараются воспрепятствовать вам. Не бойтесь и отгоняйте бесов святой молитвой.
Придя домой, Афанди, растроганный проповедью, поискал у себя таньгу, но не нашел. Тогда он попросил свое жалованье у хозяина:
— Дайте мне хоть одну таньгу, я хочу пожертвовать ее на богоугодное дело.
Тогда мать настоятеля мечети, схватив в руки метлу, накинулась на Афанди:
— Это еще какие богоугодные дела? Самое богоугодное дело — отправляйся в поле и паши!
Поколотила беднягу и выгнала за дверь.
На следующий день в мечети Афанди сказал настоятелю:
— Ничего не могу сказать о семи тысячах чертей, но мамаша дьявола накинулась на меня и помешала богоугодному делу.
Тимуру сделалось скучно, и он решил позабавиться. Собрав придворных, он приказал принести блюдо золотых монет и объявил:
— Кто скажет самую наглую ложь, тот и получит это золото.
Но тогда поднялся со своего места сам великий муфтий*, глава всех духовных лиц государства, и сказал:
— Великий Тимур, ложь есть богопротивное дело. От лжи засыхают языки. Лжецы страшные грешники, не угодные Аллаху. Вот я уже достиг преклонного возраста, но моя седая борода не слышала, чтобы мои уста произнесли слово лжи. Отмени это постыдное соревнование острословов.
Но Тимур только посмеялся.
— Афанди, говори! Начнем с тебя!
— Бесполезно! — отвечал Афанди. — Состязание уже закончилось!
— Но почему?
— Отдай золото великому муфтию.
— Объясни же!
— Самую большую ложь сказал господин великий муфтий. Никому не под силу состязаться с ним.
Далеко за пределами родной страны Насреддин Афанди славился строгостью своей жизни. Настоятель соборной мечети, недолюбливавший мудреца за острый язык, все выискивал повод, чтобы очернить его в глазах правоверных. Долго мулла не мог ни на чем поймать Афанди, но наконец случай представился. Афанди попал в гости к одному известному в те времена вольнодумцу Мавляну Самарканди, выпил с ним вина и поэтому явился навеселе в мечеть.
— Ты, безбожник! — возопил настоятель. — Ты совершил смертный грех, и тебе один теперь путь — в ад. Одного я не пойму, зачем ты вздумал пить вино?
— Чтобы набраться смелости при игре в кости.
— Аллах велик, игра в кости запрещена Кораном.
— Но мне понадобились деньги, и я надеялся выиграть.
— Зачем тебе деньги?
— Чтобы пойти к непотребным женщинам.
— Ты совершил все смертные грехи, проклятый!
— Нет, — возразил Афанди, — ты ошибся. Самого страшного греха я не совершил.
— Какого же?
— Я еще не был настоятелем мечети.
Однажды Молла сбрил себе бороду. Кази, встретив его в таком неподобающем для мужчины виде, спросил:
— Молла! Что ты наделал? Как тебе не стыдно? Какой же ты молла без бороды?
— Кази-ага, — ответил Молла, — в те годы, когда я был моллой, я так много грешил, что теперь мне эти грехи никогда не замолить. И вот, чтобы получить прощение, я сбрил себе бороду.
В один прекрасный день Афанди сбрил бороду. То ли она ему надоела, то ли он захотел выглядеть помоложе.
Когда он пришел в мечеть, мулла поднял его на смех и резко осудил во время проповеди:
— Наш пророк, да произносят имя его с благоговением, носил бороду, и все истинные мусульмане ходят с бородами…
Слушал, слушал Афанди и громко сказал:
— Послушайте, проповедник, у моего козла борода подлиннее вашей. Что же, выходит, он более правоверный мусульманин, чем вы?
Однажды на базаре Насреддин-оджа увидел муллу с неимоверно длинной окладистой бородой. Насреддин вырвал из своей бороды три волоска, подошел к мулле и предложил эти волоски купить.
— Сколько же ты просишь за них? — спросил мулла, желая посмеяться над оджой.
— Сто червонцев, — ответил Насреддин.
— Это очень дорого.
— Тогда бери за пятьдесят.
— Нет, и этой цены не дам.
— Ладно, давай десять.
— Да они и ломаного гроша не стоят, — сказал мулла.
Тогда Насреддин схватил муллу за бороду, дернул ее как следует и закричал:
— Какого же беса тогда ты носишь эту бороду, если ни в грош ее не ставишь?[664]
Увидев слезы на глазах у совершающего намаз ходжи Насыра, мулла обратился к народу, собравшемуся в мечети:
— Смотрите, как плачет преданный богу человек во время молитвы. Объясни, правоверный, причину слез твоих.
— О святой отец! Вчера у меня подохла коза. Ее белая борода была точь-в-точь как ваша. Увидел я вашу бороду, вспомнил свою козу и заплакал от жалости, — отвечал ходжа, рыдая[665].
Однажды какой-то дервиш, прослышав о славе Моллы, поспорил, что сможет обмануть его и взять у него, что захочет.
Стали ждать, пока Молла придет на базар. Как только он показался, дервиш вышел ему навстречу и сказал:
— Здравствуй, Молла-ами!
— Здравствуй, почтенный дервиш!
— Молла, — сказал дервиш, — у меня к тебе есть несколько вопросов. Ты, как я вижу, ученый, и должен мне ответить правильно.
— Пожалуйста, — сказал Молла. — Что у тебя за вопросы?
— Кем нам приходится Адам?
— Дедом.
— А кем Ева?
— Бабушкой.
— Значит, мы внуки одного деда и одной бабушки?
— Да, это так.
— Значит, мы родные или двоюродные братья, не так ли?
— Конечно.
— А раз это так, — сказал дервиш, — ты должен поделиться со мной всем, что имеешь.
Молла понял, что дервиш — хитрец, и невозмутимо сказал:
— Ты прав, дорогой. Пожалуйста, — и протянул ему на ладони копейку.
— Молла, — воскликнул дервиш, — разве из твоего несметного богатства на мою долю приходится только копейка?
Молла прошептал ему на ухо так, чтобы все слышали:
— Возьми, что я тебе даю, и уходи. Если услышат об этом остальные двоюродные братья, то соберется столько наследников, что тебе не достанется и копейки.
Окружающие засмеялись.
— Что вы смеетесь? — спросил дервиш. — Я хоть копейку, но все-таки взял у него.
Молла понял, что они бились об заклад, и сказал:
— Взять-то ты у меня взял, почтенный дервиш, но должен и вернуть.
— Как это так? — спросил дервиш.
— Ведь я тоже твой родной или двоюродный брат. И мне от тебя полагается доля наследства. Теперь соблаговоли отдать.
И Молла вернул свою копейку обратно.
Однажды, войдя в свой дом, Эпенди застал там незнакомца.
— Кто ты? — спросил Эпенди.
— Я — племянник бога, — ответил тот.
Эпенди тихонько взял его под руку, привел в мечеть и сказал:
— Если ты племянник бога, то вот жилье твоего дяди…[666]
Однажды Молла работал в поле. В полдень он расстелил скатерть и сел поесть. В это время к нему подошли несколько человек. Они поздоровались с Моллой и уставились на его скатерть.
— Пожалуйста, — сказал Молла, — присаживайтесь и покушайте.
Все путники тотчас присели и принялись за еду.
В один миг все, что было на скатерти, исчезло, и Молла остался голодным.
Путники поднялись, сказали Молле «спасибо» и собрались уходить. Тут Молла спросил их:
— Братья, вы не сказали, кто вы такие.
— Мы люди Аллаха, — ответили они.
Когда путники ушли, несколько всадников подъехали к роднику, что был поблизости. Они закололи барана, зажарили шашлык и начали есть и пить.
Молла подошел к ним и сказал:
— Да осенит радость все ваши дни, братцы! Извините меня, скажите, кто вы и куда держите путь?
— Мы — люди шаха, — ответили они.
Молла взглянул на них, затем посмотрел вслед ушедшим людям божьим и, подняв глаза к небу, сказал:
— Если ты не можешь содержать своих людей так, как содержит своих шах, то почему тебя называют «Аллах»?
Сидел ходжа в дождливую погоду дома и, поглядывая на улицу, увидел соседа, который быстро шел, чтобы не намокнуть под дождем. Ходжа спросил, почему он так бежит, и когда сосед сказал, что он бежит, чтобы не намокнуть от божьей благодати, ходжа заметил:
— Ай, ай, ай! Да разве подобает убегать от благодати всевышнего господа?
Бедняжка, находясь под впечатлением слов ходжи, пошел домой медленно-медленно, а ходжа все время укоризненно поглядывал на него. Так, насквозь промокший, усталый, пришел сосед домой.
Другой раз в серенький день смотрит сосед в окно и видит, что и всего-то капнуло несколько капель, а ходжа, закинув полы джуббэ*, как стрела летит домой. Сосед закричал:
— Эфенди, разве ты забыл, как меня намедни поучал: «Не подобает-де бежать от благодати божьей»?
Ходжа на секунду задержался, а потом сказал:
— Голубчик, я не хочу топтать ногами божью благодать, падающую на землю, оттого и бегу.
Сказав это, он мигом устремился к дому[667].
У Насреддина умер сосед. Ходжа пришел и совершил над телом умершего все обряды, после чего получил вознаграждение. После похорон, когда все разошлись, он вытащил гроб, отнес его на самый берег реки и оставил там. Вскоре течение унесло покойника, а ходжа тем временем обошел всю деревню, повторяя:
— Усопший был преисполнен небывалых добродетелей, за это он прямо в гробу вознесся на небо.
Сначала все поверили его словам, но через несколько дней ниже по течению реки был найден гроб, и односельчане потребовали, чтобы ходжа вернул деньги, заплаченные ему за похороны.
— Я ни в чем не виноват, — ни секунды не колеблясь, ответил Насреддин. — Аллах сначала принял покойного за хорошего человека, но, когда увидел, что ошибся, сбросил его на землю.
Однажды Насреддин повздорил с мирабом* своего квартала. Случилось так, что вскоре мираб скончался, и Насреддина попросили прийти на похороны прочитать заупокойную молитву. Но Насреддин отказался, говоря:
— Мы были в ссоре, не станет он слушать мою молитву[668].
В мечети после намаза настоятель поносил грешников и распутников:
— Все вы в нашем селении забыли закон ислама, запрещающий пить вино. Все вы пали ниже самого грязного животного. Возьмите, к примеру, осла. Он разумнее вас. Поставьте перед длинноухим кувшин с вином и кувшин с водой. Что он станет пить, спрашиваю я вас?
— Ясно, воду, — ответили в один голос прихожане.
— Вот видите! — воскликнул настоятель.
Но Афанди ответил:
— А я в этом вижу только подтверждение старой истины, что ишак лишен разума.
Один крестьянин потерял осла и попросил Анастратина объявить в мечети, что, кто этого осла найдет, пусть вернет владельцу. Вот кончилась общая молитва, и Анастратин сказал:
— Мусульмане, кто из вас всю свою жизнь не пил ни кофе, ни вина, кто из вас никогда не курил, не играл ни в карты, ни в шашки, ни в шахматы, не искал никаких развлечений? Пусть этот человек выйдет вперед, чтобы я его увидел.
Люди в мечети молчали, никто не выступил вперед. Все думали, что не найдется человека, который соответствовал бы описанию Анастратина. Но тут выходит один человек и говорит Анастратину:
— Я за всю свою жизнь не пил ни вина, ни кофе, не играл ни в одну игру и никогда не искал развлечений.
Тогда ходжа обернулся и крикнул:
— Эй, где тот крестьянин, что потерял осла? Посмотри, вон настоящий осел, бери его. Большего осла ты нигде не сыщешь!
Увидев на улице барана, ходжа Насыр Афанди поймал его, повел домой и зарезал. Узнав об этом, один из друзей сказал ему:
— Как же ты греха не боишься? Ведь в день страшного суда хозяин этого барана перед богом потребует его у тебя, да еще и обвинит в воровстве.
— А я откажусь, скажу, что не видел и не брал его барана, — ответил ходжа.
— Нет, дорогой, отказаться не сможешь. Баран, которого ты зарезал, предстанет перед тобой как доказательство.
— Тем лучше! — воскликнул Афанди. — Если баран предстанет передо мной, я тут же верну его хозяину[669].
Бухарские ревнители веры обвинили Афанди в неверии и приволокли его в подворье шейх-уль-ислама*.
— Какой казни его предать? — вопили они.
Шейх-уль-ислам спросил мудреца:
— Ты признаешься, что стал вероотступником? Ты признаешься, что стал проклятым кяфиром*? Ты признаешься, что стал неверной собакой?
— Нет, — с достоинством ответил Афанди.
— Всыпать ему сто плетей, — приказал шейх-уль-ислам. — Посмотрим, что он тогда скажет.
— Господин, это несправедливо. Великий пророк Мухаммед, дабы обратить в ислам арабов, приказывал колотить их палками, а ты, чтобы заставить меня отречься от ислама, хочешь бить меня плетьми.
Шейх-уль-ислам приказал отпустить Афанди невредимым домой.
Жил Афанди всегда бедно, но в один голодный год пришлось ему совсем подтянуть живот. И он подумал: почему ему есть нечего, а ишаны* и ходжи при могиле пророка Данияра живут себе на подаяния верующих сытно и богато?
— Почему такая несправедливость? — во всеуслышание объявил Афанди. — Какому-то давно помершему Данияру и рис, и лепешки, и бараны, а живым людям хоть в могилу.
Ишаны и ходжи услышали и подняли крик:
— Как ты смеешь! Данияр — святой пророк!
— А чем я хуже пророка, — совсем обиделся Афанди.
Его схватили и приволокли к правителю Самарканда.
— Он назвал себя пророком. Побить его камнями, — закричали ишаны и муллы.
Правитель грозно сказал:
— Если ты пророк, какие ты можешь делать чудеса?
— Я могу читать мысли простых смертных.
— А что я думаю сейчас?
— Ты думаешь: лжет Афанди. Никакой он не пророк.
— А что я еще думаю?
Афанди сказал:
— А еще ты думаешь: надоело мне возиться с этим самозванцем. Прикажу я ему отрубить голову, а сам пойду и сяду за дастархан*. Плов-то уже готов.
Рассмеялся правитель и позвал Афанди к себе отобедать.
Падишах соседней страны был человек богомольный и, поверив в то, что Насреддин Афанди святой, пригласил его ко двору.
Афанди зажил припеваючи в роскошном дворце на берегу реки. Десятки слуг прислуживали ему, ежедневно резали барана для гостей, музыка и песни не умолкали. Спустя год падишах посетил «святого».
— Какие откровения услышали вы из уст Аллаха? — спросил падишах. — Будут ли удостоены наши уши услышать их?
— Да, было много откровений, но для вашего слуха интересным будет самое последнее из них, — ответил Афанди.
— Слушаем, слушаем!
— Аллах сказал мне на ухо: «Если ты не дурак, оставайся тем, кем я назначил тебя. Ты сидишь на своем месте!»
Насреддина спросили:
— Чем ты докажешь, что ты праведник?
— Стоит мне поманить пальцем любое дерево или камень, — отвечал Насреддин, — как они тотчас подойдут ко мне.
А перед ним, как на беду, высилась чинара.
— Может, ты поманишь эту чинару? — спрашивают Насреддина, и он трижды проникновенно произнес: «Подойди ко мне, благословенное дерево». На чинаре даже листик не шелохнулся. Тогда Насреддин, не теряя достоинства, сам подошел к чинаре.
— Ты же обещал, что чинара подойдет к тебе, — говорят ему, — а выходит, сам подошел к ней!
— Праведники не ведают гордыни, — отвечал Насреддин. — Если чинара не идет ко мне, я сам пойду к ней.
Вновь прибывший настоятель мечети Дагбида[670] обратился к богомольцам с проповедью. Он говорил уже час и вдруг прервал себя возгласом:
— Кыш, кыш! Убирайся, паршивая!
Все удивились.
Когда проповедник спустился с минбара, Афанди спросил его:
— Ваша милость, что это за «кыш, кыш!» сказали вы?
Проповедник отвечал:
— Во время проповеди своим внутренним оком, по милости Аллаха, я увидел, что в Мекке к Каабе* пробралась бродячая собака и хочет осквернить священное место. Вот я и прогнал нечистое животное.
Все прихожане были поражены святостью своего нового муллы, и Афанди поспешил пригласить его к себе в гости. Когда поспел плов, Афанди подал гостям плов с бараниной, господину имаму поставил блюдо с фазаньим пловом, но, чтобы другие гости не обиделись, он накрыл поджаренную птицу слоем риса.
Имам обиделся и отказался от угощения.
Афанди тогда воскликнул:
— Дивны дела господни! Наш святой видит паршивую собаку на другом конце земли и не замечает жареного фазана у себя в плове! Поистине святость этого человека равна его глупости.
Рассказывают, что имам после этого возненавидел мудреца[671].
Сам ишан Дагбида со своими мюридами* напросился к Насреддину Афанди в гости.
Сидя за скромным и бедным дастарханом, ишан рассказывал:
— Уважаемый Афанди, милость божья почиет с тобой. Сегодня во сне я видел твоего почтенного отца. Обратился он ко мне со словами: «Пойди к моему сыну и скажи ему — разве подобает нашему ишану, такому святому человеку, ходить пешком? Будь я жив, я обязательно купил бы ему белого бухарского осла, но, увы, я покоюсь в могиле».
Делать нечего. В ближайший праздничный день бедный Афанди купил на базаре в Самарканде белого бухарского осла и подарил ишану Дагбида.
Не прошло и месяца, как ишан приехал к Афанди на белом осле и объявил:
— Уважаемый Афанди, снова явился ко мне твой почтенный отец. На сей раз он сказал: «Горько мне видеть, что такой святой человек ездит на каком-то ишаке. Будь я жив, я не перенес бы такого позора, но я покоюсь в могиле и бессилен. Пойди к моему сыну. Он человек благочестивый и купит тебе коня».
Собрал Афанди последние деньги и купил ишану коня.
Прошло еще сколько-то времени, и ишан приехал на новом своем коне к Афанди:
— Я видел во сне твоего отца, и он возвестил мне…
Но Афанди не дал ишану досказать:
— Увы, мой почтенный и уважаемый отец, пребывая много лет в блаженстве под райскими кущами, запамятовал, что на нашей грешной земле не водятся слоны. А то бы вы, святой ишан, наверняка потребовали от вашего покорного раба это полезное верховое животное.
Афанди занялся починкой обуви. Как-то под вечер явился к нему мулла:
— Афанди, почини мне ичиги! Помолюсь за тебя!
— Сегодня поздно, я устал. Приходи завтра.
— Что ты мелешь! Почини, говорю тебе, не то прочту такую молитву, от которой навеки окаменеешь!
— Если твои молитвы так всесильны, прочти их своим ичигам, чтобы они никогда не рвались, — посоветовал Афанди.
Во время философского спора некий знаменитый своим крючкотворством богослов поклялся:
— Все твои доводы, Афанди, ничего не стоят, в этом я клянусь именем самого пророка Мухаммеда, да произносят имя его с благоговением!
— А я утверждаю, что все сказанное тобою не стоит выеденного яйца, в том числе и клятва именем Мухаммеда, клянусь Адамом.
Тут духовные лица, присутствовавшие на диспуте, единогласно обвинили Афанди в безбожии и богохульстве и потащили на суд к самому эмиру.
— Презренный, ты осмелился поносить пророка. Тебе известно, что ты заслужил самую мучительную казнь?
— Поистине вы потеряли всякое соображение, — возразил Афанди. — Наш богослов поклялся именем Мухаммеда. Не спорю, пророк наш был достоин всяческого поклонения. Но я поклялся именем Адама. И моя клятва сильнее, потому что пророк был человеком, а Адам пращур всех людей, и посему клятва его именем делает недействительными все прочие клятвы именем его потомков.
И сам эмир, и все духовенство благородной Бухары были поражены неопровержимостью доводов Афанди и отпустили его с миром.
В кругу друзей Афанди зашел спор: куда попадет после смерти властитель мира Тимур.
Сосед Афанди сказал:
— Он такой насильник и кровопийца, что ему одно место — только в аду. Клянусь разводом со своей молодой женой!
Настоятель мечети возразил:
— Ни один смертный не может сказать, что решит Аллах всевышний. А вдруг он простит Тимуру все грехи и поместит его в рай.
Все согласились с настоятелем мечети, и тот объявил:
— А раз так — твоя жена больше не жена тебе, отошли ее из дому.
— Но я люблю ее, и она ждет от меня ребенка, — взмолился несчастный.
— Оставь его в покое, достопочтенный мулла, — сказал тогда Афанди. — Как ты не понимаешь: раз Аллах сможет отпустить такие зверские преступления и грехи людоеду Тимуру, то уж наверняка он простит моего соседа, если он будет продолжать жить со своей женой.
Как-то раз оджа Насреддин остался без копейки в кармане. Нужно было раздобыть денег. Недолго думая, он вытащил из сарая старый овечий бурдюк, надул его и, взяв под мышку, отправился на базар. Там он выбрал самое людное место и закричал:
— Эй, правоверные, кто хочет избавиться от грехов?
Подошел к одже богач, алчный и трусливый Сары-бей:
— Хотя за мной немного грехов, но если ты заберешь некоторые из них, я дам тебе целый червонец.
— Ладно, — сказал Насреддин. — Вот бурдюк, дуй в него что есть мочи. Чем больше будешь дуть, тем больше выдуешь грехов.
Сары-бей уплатил червонец и принялся дуть. Тут Насреддин незаметно надавил на бурдюк. Воздух вырвался прямо в рот Сары-бею.
— Что я наделал! — закричал бей в ужасе. — Я напустил в себя миллион чужих грехов. Ради Аллаха, спаси меня, иначе не избежать мне когтей иблиса.
— Давай сто червонцев, тогда спасу, — сказал Насреддин.
Скуп был Сары-бей, но трусость его была еще сильнее. Как ни жалко ему было ста червонцев, страшнее был ад. Пришлось богачу раскошелиться. А Насреддин выпустил из бурдюка весь воздух и заставил бея надуть его своими грехами. А потом стал принимать других желающих[672].
Один человек, который выдавал себя за суфия-мистика, однажды говорит Насреддину:
— Не стыдно тебе? Что бы ты ни вытворял, все только смеются, а ты свою глупость выставляешь напоказ.
— А вы, господин мой, чем занимаетесь? — спрашивает Насреддин.
— Каждую ночь, — отвечает суфий, — я взлетаю на небо, осматриваю потусторонний мир, вижу диковинные чудеса.
— Во время полетов что-то мягкое не касалось вашего лица? — осведомился Насреддин.
— Разумеется, — отвечал мистик.
— Так это же хвост моего осла! — воскликнул Насреддин[673].
У эфенди однажды оказался жирный баран. Несколько мулл надумали устроить так, чтобы он выставил им хорошее угощение:
— Знаешь, эфенди, завтра будет светопреставление. Советуем тебе сегодня же зарезать твоего барана и приготовить нам добрый шашлык!
Эфенди не мог отказать муллам, и все вместе пошли к реке, где было решено жарить шашлык. Пока мясник свежевал барана, муллы поснимали свои одежды и начали купаться. Эфенди как хозяин разжег костер. Но внезапно, с досады, схватил в охапку всю одежду мулл и кинул ее в огонь.
— Эй, эфенди! — послышался крик из воды. — Ты с ума сошел, оставил нас голыми! Что мы теперь будем делать?
Эфенди ответил:
— Но завтра же — светопреставление! Зачем вам одежда?[674]
Однажды, в холодный зимний вечер, почтенные старцы собрались в одном доме скоротать время. Разговор зашел об аде и рае. Все говорили, как плох ад, и восхваляли рай. В это время туда пришел и Молла.
Войдя в комнату, он подошел к жаровне с углями и начал греть руки и ноги.
Старцы продолжали свою беседу. Молла послушал немного и сказал:
— Напрасно вы рассуждаете! Если светопреставление начнется зимой, то какой дурак оставит ад и полезет в рай?
Проповедник провозглашал с минбара*:
— Тот, кто гол на этом свете, на том свете будет ходить в роскошных одеяниях.
Тут Насреддин повернулся к своему соседу — бедняку, которому почти никогда не удавалось наготу прикрыть, и сказал:
— Не горюй, если на этом свете у тебя нет ничего, на том свете у тебя будет лавка, где ты будешь торговать тканями. Но, чур, не забывай, что мы соседи.
Насреддин провозглашал с минбара:
— Если Аллах дарует кому-нибудь дочь, он открывает для отца одну дверь в рай. Если же дарует двух дочерей, то открывает две двери в рай.
Тут кто-то встал с места и спросил:
— Сколько дверей ведут в рай?
— Восемь, — отвечал Насреддин.
— Но у меня двенадцать дочерей, — не унимался тот. — Куда же открываются остальные четыре двери?
— В ад, — отвечал Насреддин.
У Афанди обветшал последний халат. Пришедший к нему в гости настоятель мечети воздел очи горе и сказал:
— Нельзя роптать на свою судьбу.
— Но, — жаловался Афанди, — мне не в чем показаться на улице.
Настоятель мечети сказал:
— Пророк наш, да произносят его имя с почтением, говорил: «Кто гол на сем свете, тот облачится в роскошные одежды в раю».
— Ну, значит, в раю я буду работать ткачом, — воскликнул мудрец.
К Афанди пришел мулла. Жилище мудреца было мало, и места для незваного гостя не было.
— В тесноте живешь, сын мой, — заметил мулла, топчась у порога. — Но на все воля божья, молись Аллаху, и он уготовит тебе просторную могилу.
— Святой отец! Зачем мне просторная могила, мяч гонять в ней, что ли? Если Аллах так всемогущ, пусть он на этом свете даст мне просторное жилище. Тогда я не только тебя, но и его самого приглашу в гости[675].
Однажды ахунд*, взойдя на минбар, сказал:
— Тому, кто в эту ночь дважды совершит молитву, Аллах пошлет такую гурию*, у которой голова будет на востоке, а ноги на западе.
— Почтенный ахунд, — возразил Молла, — нам не нужны ни такая молитва, ни такая гурия. Не хватит жизни, чтобы дойти от ее ног до головы[676].
Настоятель мечети расписывал в своей проповеди прелести рая:
— Даже гранаты в райских садах необыкновенные. Зернышки в гранатовых плодах там — настоящие рубины.
Афанди удивился:
— Что вы говорите? Настоящие рубины? Тогда все прелестные гурии в раю беззубые? Как некрасиво!
— Почему же? — не понял проповедник.
— Да ведь бедные красавицы все зубки об эти рубиновые зерна, наверно, обломали.
Читая проповедь, мулла заявил:
— Тот, кто живет за счет других, — великий грешник. На том свете он будет вечно гореть в огне.
— Это прекрасно! Значит на том свете мы будем свидетелями вашего сожжения, — заметил Афанди.
Какой-то бедняк спросил у Насреддина Афанди:
— Уважаемый Афанди, говорят, если принесешь в праздник курбан-байрам* в жертву барана, то в день страшного суда проедешь на нем в рай через адскую пропасть, по мосту тоньше волоса… Правда ли это?
— Правда, — ответил Афанди.
— А как же будет с теми, кто не имеет денег на жертвенного барана и варит на праздник плов на постном масле?
— Те поедут по волосяному мосту на торговце маслом, у которого покупают его, — ответил Афанди.
У Афанди издох осел.
— Что же делать, ходжа? Все мы смертны, все умрем, все будем на том свете, — успокаивали его друзья.
— Это, конечно, так, — отвечал Афанди. — Но мне бы хотелось и на тот свет прибыть не пешком, а на собственном осле[677].
Насреддин Афанди был беден. До того как он скопил деньги на покупку осла, ему приходилось ходить пешком. Шел он однажды по большой дороге, вздымая пыль, а встречные смеялись и говорили:
— Наш Афанди все ходит, райскую жизнь ищет! Не дойдет. До рая далеко!
Случилось так, что какой-то путник, ехавший верхом, пожалел уставшего Афанди, и посадил его на осла позади себя.
— А говорят, далеко до рая! — сказал довольный Афанди. — Ничего подобного! Оказывается, рай находится всего на полтора аршина выше земли, на спине осла![678]
Приехал в селение проповедник и с минбара в мечети обрушил проклятия на всех его жителей.
— Все вы безбожники, лиходеи, воры, неверные кяфиры, развратники и грешники.
Всем прихожанам он посулил на том свете адские муки во веки веков.
Сидевший впереди всех Афанди удивился вслух:
— Неужто из нашего селения ни один не попадет в рай?
— Я знаю тебя, Афанди, — возопил проповедник, — ты первый пойдешь в ад за свои недостойные шутки.
— А вы, ваша милость? Где вы будете после своей достойной кончины?
— Какое может быть сомнение? Вместе с праведниками я буду вкушать наслаждение в раю.
— Ну уж лучше я пойду в ад смешить своими шутками бедных страдальцев — своих друзей и соседей, нежели изображать из себя шута для развлечения таких святош, как вы, ваша милость.
Сам великий муфтий во время объезда приходов Дагбида прочитал весьма чувствительную проповедь с высоты минбара дагбидской соборной мечети. Заканчивая свое святое слово, великий муфтий торжественно возгласил:
— И в день страшного суда сам пророк Мухаммед, пусть произносят имя его с благоговением, воссядет на берегу райской реки и из своих рук напоит тех, кто был в своей жизни образцом справедливости.
Афанди, присутствовавший в мечети и все время вздыхавший: «Как прекрасно! Как красноречиво!» — вдруг поднял при последних словах голову и громко возразил:
— Но, ваше преподобие, это же будет нечестно — дать райской воды только справедливым.
— Почему? — спросил великий муфтий.
— Да потому, что тогда ни один мулла, ни один муфтий не смогут отведать райской водички.
Мимо дома Афанди проходила толпа — взрослые и дети.
— Куда путь держите, правоверные? — поинтересовался Афанди.
— В поле, молиться богу, дождя просить.
— А зачем с собой детей ведете?
— Как зачем? Чтобы помолились. Ведь дети безгрешны, и их молитвы быстрее доходят до бога.
— О святые в простоте своей! — воскликнул Афанди. — Если бы детские молитвы доходили до бога, то в школах не осталось бы ни одного муллы, обучающего Корану[679].
Проезжая мимо дома муллы, Афанди увидел у дверей его сына, томящегося от безделья.
— Как чувствует себя отец? — спросил Афанди молодого бездельника.
— Слава богу, неплохо, так, как бы вам хотелось, — ответил тот с важностью.
— Тогда почему же не слышно слез и причитаний по усопшему? — спросил Афанди и поехал дальше[680].
Насреддин провозгласил с минбара:
— Бог спросил Мусу[681]: «Знаешь ли ты, почему глупцам я ниспослал земные блага?» — «Нет», — отвечал Муса, и Аллах сказал: «Для того чтобы мудрецам было ведомо, что земные блага обретаются не умом и знаниями».
Часто в разговорах Насреддин Афанди повторял: «Да пребудет покойная моя матушка в раю!»
Друзья спросили его:
— Каждый раз вы говорите: «Да пребудет моя матушка в раю!» А почему того же вы не пожелаете своему покойному отцу?
— Э, за отца я вполне спокоен, — отвечал Афанди. — Отец мой был человеком себе на уме. Я уверен, что он наверняка перехитрил привратников рая и давно прогуливается по райским садам. Но матушка моя была простая и наивная женщина. Вот я и боюсь, что она не сумела сама постоять за себя…
У ходжи спросили:
— Что ты скажешь о совершенстве божественной воли?
— С тех пор как я себя помню, — сказал ходжа, — случается постоянно то, что говорит господь бог. А если бы сила была не в руках господа, когда-нибудь да исполнилось бы и то, что я говорю.
Так кратко и убедительно определил ходжа понятие о божественной воле.
Насреддин снял комнату в ветхом, старом доме. Ветер ли подует, дождь ли пойдет, балки так и трещат, а в стенах появляются трещины и щели.
Насреддин пришел к хозяину и говорит:
— Жить в этой комнате очень опасно, стены и балки трещат и ходят ходуном.
— То, что они трещат, ничего не значит, — отвечал хозяин. — Вам ведь известно, что все творения воздают Аллаху хвалу, вот этот треск как раз и есть хвала комнаты Аллаху.
— Это верно, — возразил Насреддин, — но все славословия и молитвы завершаются коленопреклонением, и я боюсь, как бы балки и стены не упали ниц[682].
Некто дал Молле пять рублей и попросил:
— Возьми эти пять рублей и каждый день после пятого намаза молись за меня.
Молла вернул ему один рубль и сказал:
— По правде говоря, ночи стали очень короткие, а долгих, бессмысленных разговоров хоть отбавляй, поэтому я не могу вставать так рано, чтобы совершать утренний намаз. Возьми рубль обратно[683].
Насреддин отправился помолиться к гробницам имамов в Кербеле[684], Неджефе[685] и посетил Багдад.
— Что ты делал в Багдаде? — спросил его приятель по возвращении.
— Потел, — отвечал Насреддин.
Ходжа шел по дороге вместе с каким-то другим человеком. Вдруг навстречу им всадник.
— А ну-ка, — обратился он к спутнику ходжи, — беги впереди моего коня, будешь показывать мне дорогу.
— Я не могу, — ответил тот, — я слуга и раб такого-то.
— Ну что ж, — сказал всадник и обратился к ходже. — Тогда моим проводником будешь ты.
Ходжа отвечал:
— А я слуга всемогущего Аллаха.
Но не успел он договорить, как увидел, что всадник занес над ним свой хлыст.
Делать нечего, пришлось подчиниться и побежать впереди коня.
«Как же так? — рассуждал ходжа на бегу сам с собой. — Почему создатель позволил моему спутнику избежать беды, назвав себя слугой презренного смертного, в то время как я, раб божий, вынужден бежать перед лошадью?»
Вдруг он услышал у себя за спиной грохот и громкий крик. Насреддин в испуге обернулся и увидел, что всадник замертво свалился с лошади.
Так рассказывали друзья ходжи, а какой отсюда урок, судите сами.
Однажды в гостях Насреддин уселся на более почетном месте, чем хафиз*.
— Ходжа, — возмутился тот, — если бы в одном и том же месте находились священная книга и любая другая, то какую из них ты положил бы выше?
— Конечно же, Коран должен лежать выше любой другой книги, — ответил ходжа, — но не выше своей собственной обложки.
Хафизу пришлось согласиться с этим рассуждением.
Торопясь засветло вернуться домой, Афанди забежал в Масджиди Калан[686] и наспех совершил намаз. На беду в тот день сам великий муфтий совершал богослужение. Заприметив нерадивого богомольца, он стащил с ноги кауш и запустил его в голову Афанди.
— Вернись и выполняй намаз снова по всем правилам молитвы, указанным пророком нашим Мухаммедом, да произносят имя его со всем благоговением!
Ничего не поделаешь. Против повеления главы мусульман всей Бухары не пойдешь, пришлось Афанди вернуться на место и совершить все, предусмотренное священным Кораном.
По окончании намаза великий муфтий подозвал Афанди и сказал ему:
— Оказывается, ты добрый мусульманин. Ты отлично умеешь молиться, и я уверен, что всемилостивый Аллах простил небрежность твою. Согласись: второй намаз был угоднее богу.
Афанди скромно поклонился:
— Увы, вы не правы. Первая молитва моя угоднее Аллаху, ибо я совершал ее из страха перед ним. А второй намаз я ведь совершал из страха перед твоим тяжелым, как железо, каушем.
Как-то осенью Насреддин Афанди встретил своего друга дервиша.
— Позаботился ли ты о себе? — спросил его Афанди. — Ведь зима близка.
— Нет, — ответил дервиш, — все время я тратил на чтение священного писания и молитвы. Уповаю на Аллаха. Надеюсь, не оставит он раба своего без внимания.
— Тоже дело, — иронически сказал ему Афанди. — Но я бы на твоем месте заготовил хотя бы немного зерна и овощей, пока листья не совсем еще пожелтели.
К Афанди пришел человек и попросил:
— Говорят, у вас есть молитва, написанная по-арабски, которая предохраняет от всяких укусов. Дайте мне ее, а то у нас на улице есть бродячий пес, который не дает никому проходу.
— О наивный! — воскликнул Афанди. — Лучшая молитва от собак написана на конце толстой палки[687].
Насреддин заболел, и приятель пришел навестить его.
— Благодари бога, — посоветовал приятель, но Насреддин возразил ему:
— Разве ты не помнишь слова Аллаха: «Если возблагодарите, умножу вам»?[688] Значит, если я возблагодарю его, то болезнь моя умножится.
Однажды Насреддин Афанди сидел под стеной. Вдруг сорвался кусок глины и больно ударил Афанди по голове. Проходивший в это время мимо человек сказал:
— Все от бога… Богу было так угодно…
— Бог, бог! — вскричал Афанди в гневе. — Потащить бы его к казию за такие дела, да бесполезно: казий все равно оправдает его!
Бедность всю жизнь преследовала Афанди. Сидя у стены своего убогого жилища, он обратился к богу:
— Боже! Если ты и вправду всемогущий, сжалься надо мной! Или избавь меня от этой голодной жизни и забери душу, или дай мне то, что я пожелаю.
Только вымолвил эти слова бедняк, как почувствовал, что рушится стена его обветшалой хижины, у которой он сидит… Отскочил Афанди в сторону и, когда стена рухнула, проговорил с усмешкой:
— Ну и бог! Попросишь счастья — дать не торопится, а лишь заикнешься о душе — он тут как тут!
Каждое утро Анастратин выходил работать на свое поле и каждое утро молился, указывая на свое поле небесам:
— Господи, вот поле твоего верного слуги, полей его щедро, чтоб оно дало добрый урожай.
Молился он так, молился, и вот однажды ночью разразился настоящий ливень.
— Ого, — сказал Анастратин, — пшеница теперь будет с меня ростом.
Утром он, радостный, встал и отправился на свое поле. Что ж он видит? Места не узнать. По полю несется бурный поток, вода затопила окрестности, сметает все на своем пути.
Анастратин обратил взор к небесам, вскинул вверх кулаки и сказал:
— Ты не виноват, господин. Это я сам, дурак, виноват, что показал тебе свое поле.
Не имея в кошельке ни гроша, Насреддин Афанди пошел в баню. Сидит он в бане и молит бога:
— О Аллах! Пошли мне хоть одну таньгу, не то я пропал.
Вдруг вздрогнула земля и обвалился кусок потолка. Афанди испугался: «Аллах разгневался на меня за то, что я попросил у него денег. Надо уходить, пока не развалилась баня!» Быстро собрался он и побежал. Он бежал до тех пор, пока не очутился у входа на базар. А там стоял в толпе дервиш и вопил:
— О Аллах! Пошли мне сто таньга! Если пошлешь даже девяносто девять, я не возьму их!
Тогда в гневе Афанди закричал на дервиша:
— Сейчас же возьми свои слова обратно, не то Аллах разорит весь мир. Я попросил у бога всего одну таньгу, и то баня начала рушиться. Эх ты, видно, не приходилось тебе еще иметь дело с богом!
У Афанди украли осла, и он сильно горевал по этому поводу. Один из друзей, желая успокоить Афанди, сказал:
— Не горюй, дружище. Аллах даст тебе другого осла.
— Если это тот Аллах, которого я знал до сих пор, — сказал на это Афанди, — то он дешевле, чем за десять таньга, ни за что не даст мне осла. А где я возьму столько денег?[689]
Как-то летом ходжа Настрадин пошел молотить и накинул на плечи бурку. Соседи это увидели и спросили его:
— Эй, Настрадин, ты зачем в жару надел бурку?
А он ответил:
— Сейчас и вправду тепло, да только не доверяю я богу. То у него хорошая погода, а то град идет.
Однажды Молла Насреддин вместе с сыном куда-то отплыли на корабле. В пути их застигла страшная буря. Волны бросали корабль, словно щепку. Молла, до тех пор никогда не видевший моря, поднял глаза к небу и взмолился:
— О всемогущий Аллах! Усмири эту бурю, избавь нас от беды! А я даю обет — как только доберусь до дому, поставлю в мечети свечу длиной с корабельную мачту.
Сын посмотрел на отца, потом на мачту и сказал:
— Отец, где же ты возьмешь свечу такой длины?
Молла поспешно закрыл рукой рот сыну:
— Молчи! Вдруг бог услышит и поймет. Пусть он утихомирит бурю и даст нам благополучно вернуться домой. А отказаться от обета — легко[690].
Афанди путешествовал по горам Зеравшана. Тяжело груженный осел его сорвался и покатился по крутому склону вниз, в пропасть. В огорчении Афанди воскликнул:
— О Аллах всемилостивый, останови моего осла! Клянусь, я пожертвую тебе на мечеть таньгу!
В это мгновение осел задержался на выступе скалы, и тогда Афанди сказал:
— Никогда не подумал бы, что всемогущий — такой мздоимец. За одну таньгу он готов спасти моего ишака.
В то же мгновение осел соскользнул со скалы и опять начал падать.
— Ох! — закричал Афанди. — Ты меня не понял, великий боже. Я хотел сказать, что подарю на мечеть две таньги.
Но ишак не задержался и упал в пропасть. Бедный Афанди сел на камень и, покачивая головой, причитал:
— И подумать только, наверно, Аллах — настоящий торгаш. Торговаться с Аллахом надо уметь!
Ходжа шел с мельницы домой. По дороге он решил завернуть в лес и срубить веток для факелов, так как было уже темно. Но стоило ему приступить к делу, как топор выпал у него из рук. После долгих и безуспешных поисков Насреддин взмолился:
— Аллах! Если ты поможешь мне найти топор, обещаю принести тебе в дар меру ячменя.
Стоило ходже произнести эти слова, как он заметил, что топор лежит у его ног.
— Благодарю тебя, господи, — сказал он. — Но если тебе так просто исполнить мою просьбу, тогда, может быть, ты пошлешь мне еще и меру ячменя, чтобы я смог выполнить свое обещание[691].
— О Аллах, видишь, как я беден. Дай же хоть на время сто золотых. Если у тебя их нет, то попроси у ангелов, может, они выручат, — взмолился как-то Афанди.
Только смолк, как в дверь постучали, и вошедший мулла объявил:
— Решено строить мечеть на средства народа. С тебя полагается десять золотых. Плати сейчас же.
— Аллах всемогущий! — возмутился Афанди. — Не успел ты дать взаймы денег, как уже требуешь проценты!
У Насреддина пропал осел. Насреддин дал обет пожертвовать десять динаров* святому, если найдет осла. Спустя несколько минут осел нашелся. Насреддин отправился к святому и говорит:
— Я убедился: стоит пообещать тебе что-то, и желание исполняется. Если сегодня найду сто динаров, то к обещанным десяти прибавлю еще десять.
Некий еврей молил бога послать дождь. Мимо случайно проходил ходжа.
— Помолись и ты, — предложил ему еврей, — посмотрим, с чьей стороны скорее пойдет дождь. Так мы и узнаем, чей бог могущественней — твой или мой.
Насреддин воздел руки к небу и стал молиться. Вскоре загрохотал гром, сверкнули молнии, и полил настоящий ливень. Ходжа поспешил укрыться под скалой, но в эту минуту в нее ударила молния.
— Господи, — вскричал он, — ты неправильно понял мою молитву. И вообще, почему ты мечешь молнии сюда, ведь еврей стоит снаружи!
Однажды Молла шел пешком из города в селение. Устав в дороге, он обратился к Аллаху с молитвой:
— О Аллах! Как я устал! Нельзя ли послать лошадь, чтобы она отвезла меня домой.
В это время сзади кто-то вскочил Молле на спину.
Молла поднял голову к небу и сказал:
— Шестьдесят лет ты мой Аллах, а до сих пор еще ни черта не смыслишь в моих словах[692].
Насреддин вез на мельницу пшеницу и думал: «Если бы эта пшеница превратилась в золото, то мои дела пошли бы в гору». Он воздел руки к небу и попросил бога превратить пшеницу в золото. Не успел Насреддин закончить молитву, как мешок лопнул, пшеница посыпалась на землю.
— Господи! — воскликнул он. — Ты не захотел превращать мою пшеницу в золото, но ради чего ты смешал ее с землей?[693]
Приближался праздник, а Насреддин Афанди так и не смог обзавестись новым халатом. Стало ему так обидно, что, усевшись у чьего-то дувала*, он начал молить бога:
— О Аллах! Если ты есть на небе, то непременно сжалишься надо мной, наградив меня одеждой. Не могу же я показаться в мечети на людях в таких лохмотьях, да и тебе самому будет стыдно!..
Хозяин дома, за чьим дувалом сидел Афанди, услышав его причитания, собрал какие-то старые, ветхие лохмотья и швырнул их на улицу.
Пораженный Афанди воскликнул:
— О Аллах, я теперь верю, что ты существуешь, но ты не бог, а жулик-старьевщик![694]
У Насреддина околела от родов ослица, а осленок остался. Насреддин принялся поить осленка коровьим молоком, тогда молока стало не хватать семье. Ему это надоело, и он взмолился:
— О боже! Сделай так, чтобы и осленок околел, тогда молоко достанется нам.
Утром Насреддин видит, что околела корова. Он в гневе задрал голову к небу и закричал:
— Чудеса! Ты не можешь отличить осла от коровы?!
Насреддин сильно захворал. Один приятель посоветовал ему:
— Совершай сорок дней подряд предутренний намаз в соборной мечети — и тебе полегчает.
Насреддин послушался совета, но лучше ему не стало. Случайно он как-то совершил предутренний намаз в маленькой мечети — и почувствовал себя лучше. Тогда он пришел в соборную мечеть и закричал у самого входа:
— При всем твоем величии и великолепии ты не способна на то, на что способна маленькая мечеть[695].
Однажды у ходжи украли тысячу акча*. Ходжа отправился в мечеть и до самого утра слезно молился, чтобы Аллах вернул ему деньги. Как раз в это время один из местных купцов, застигнутый на корабле бурей, обещал в случае благополучного спасения пожертвовать ходже тысячу акча. Спасенный купец, исполняя обет, подарил ходже деньги. Рассказав ему, что с ним случилось на море, купец прибавил:
— Вот благодаря вашему заступничеству и помощи я чудесно спасся.
Ходжа немного подумал, а потом сказал:
— Чудны дела твои, господи! Сперва отдать кому-то тысячу акча, а потом, для того чтобы вернуть их, насылать бурю, заставлять человека давать обеты… Трудно придумать такой странный и окольный путь. Да, человеческому уму не постигнуть неисповедимых тайн всевышнего! Для человека разумного нет большего чуда. Деньги мои пропали здесь, а нашлись в море. Благодарение господу за его милости и щедроты![696]
— Все в этом мире в руках божьих, — говорил мулла во время своей проповеди. — А ты как думаешь, сын мой? — обратился он к Афанди.
— В том-то и дело, святой отец, что в руках божьих. Будь в моих, я бы все мечети разломал и пустил на дрова.
В мечеть вбежала собака. Верующие набросились на нее и стали ее бить. К ним подошел Насреддин и говорит:
— Собака провинилась по неразумению, зря вы ее истязаете. Вот я человек разумный, оттого никогда в мечеть не хожу.
В соборную мечеть Дагбида назначили весьма вздорного, заносчивого настоятеля. Чуть ли не каждый день и час он похвалялся:
— Я первый и в молитве, и среди людей, и во всем.
Надоел он своим хвастовством, и Афанди как-то сказал:
— Ты говоришь неправду. Каждый день я опережаю всех жителей нашего селения, и тебя в их числе.
Имам не поверил и расхохотался:
— Докажи.
— На намаз я являюсь в мечеть после всех и становлюсь у самой двери. Едва намаз заканчивается, я первым выхожу из дверей, первым надеваю калоши и первым прихожу домой.
Надоело Насреддину каждый день ходить в мечеть. Вот как-то закричал муэдзин с минарета свой обычный изан*, — оджа взял да и спрятался у себя в чулане. Заходит в чулан дочка оджи, смотрит: лежит отец под бочкой и спит.
— От кого ты прячешься, отец мой? — спросила она, растолкав оджу.
— От Аллаха, ну его совсем. Оставь меня в покое, дочь моя, могу же я хоть одни сутки не быть мусульманином[697].
Имам приходской мечети спросил Насреддина Афанди:
— Почему вы приходите только на утренний намаз, а четыре остальных намаза не посещаете?
— Видите ли, нас пятеро братьев, — ответил Афанди, — и все пять намазов мы распределили между собой. Поскольку самым старшим из братьев являюсь я, то утренний намаз достался мне.
Во время утренней молитвы Насреддин беспрерывно повторял: «Аллах велик!»
— Ходжа, — заметили ему, — утром полагается говорить это только один раз.
— Ну что ж, — ответил он, — если я помолюсь больше, чем надо, то Аллах останется моим должником.
Насреддин в чужих краях совершил намаз в башмаках. Вор, который ждал удобного случая, чтобы украсть башмаки, говорит ему:
— Я не думаю, чтобы намаз в башмаках имел силу!
— Может, намаз и не будет иметь силы, зато башмаки будут целы, — сказал Насреддин[698].
Один человек, собираясь совершить полное омовение в Акшехирском озере[699], спросил у находившегося там ходжи:
— В какую сторону повернуться мне во время омовения?
— Где твоя одежда, в ту сторону и обернись, — сказал ему ходжа[700].
Эфенди верхом на осле выехал в поле. Вечером он подъехал к кишлачной мечети и тут решил заночевать. Опасаясь ослокрадов, он завел осла в мечеть и привязал его у михраба. Сам лег у входа в мечеть.
Ранним утром в мечеть вошел мулла. Снятые у входа кожаные калоши он нес в руках, чтобы поставить их у михраба. Но тут он увидел привязанного осла. Возмутившись, он закричал:
— Какой это неверный завел осла и поставил его у михраба?!
Эфенди ответил:
— Вы, мусульманин и духовный отец мусульман, уберегая от воров свои калоши, ставите их у михраба. А ведь мой осел в десять раз дороже ваших калош![701]
Ходжа вместе с толпой паломников приближался к Каабе*.
— О Аллах! — закричал кто-то, увидев в толпе негра. — Как можешь ты допустить, чтобы в таком святом месте появился этот черный и дикий неверный?
— Почему вы так презираете его за цвет кожи? — удивился ходжа. — Он по крайней мере достаточно честен и не скрывает своих пороков. Если бы наши грехи так же выступали у нас на лбу, то наверняка мы выглядели бы куда чернее[702].
Однажды, когда Насреддин Афанди возвращался с ночной молитвы из мечети, на него напали воры, от которых он еле убежал. На другой день, отправляясь в мечеть, он набил пазуху увесистыми гальками.
Во время молитвы Афанди начал отбивать поклоны, и камни со страшным шумом посыпались из-за пазухи на пол. Тогда он преспокойно собрал их и снова запрятал за пазуху. После молитвы один из прихожан спросил:
— Зачем вы носите за пазухой камни, Афанди? Ведь это такая тяжесть?
— Нужный камень в тягость не бывает, — ответил Афанди.
Настоятель мечети долго и пространно рассуждал в своей проповеди о «чистых» и «нечистых» животных:
— Еще патриарх Ной разделил всех животных на два рода. Из них семь пар чистых, коих дозволено правоверным трогать руками и употреблять в пищу, и семь пар «нечистых», с которыми нельзя даже дышать одним воздухом.
Афанди спросил у проповедника:
— А к какому роду относится моя дворовая собака?
— Конечно, грязные псы относятся к «нечистым», — страстно возгласил мулла. — Изгони свою паршивую собаку, о Афанди, и ангелы божьи осенят своими крылами твое жилище!
— А если я прогоню собаку, ангелы не пустят воров в мое жилище?
— Богохульник, — продолжал мулла, — что ты болтаешь? Станут всемогущие ангелы с белоснежными крыльями заниматься твоим рваным барахлом.
— Ну что ж, — сказал Афанди, — лучше я проживу спокойно с «нечистой» собакой, нежели останусь без имущества по милости «чистого» с белоснежными крыльями ангела.
Как-то заболел мулла. Прихожане попросили ходжу Афанди совершить вечерний намаз. Он согласился.
Когда пришел домой, то увидел, что воры выломали двери и унесли их. Недолго думая, Афанди взял в руки лом, возвратился к мечети, выломал там двери и принес их домой. Утром, чуть свет, начал пристраивать двери мечети вместо своих. А мулла тут как тут:
— Это почему же ты снял с петель двери храма и унес домой?
— Как же я должен был поступить, — возмутился ходжа. — Свой дом я доверил Аллаху и пошел в его дом совершить намаз. Аллах недосмотрел: кто-то выломал двери моего дома и унес. Если Аллах найдет и принесет их мне, я тут же возвращу ему двери его дома[703].
Из кельи муллы Насреддина, когда он был еще учеником медресе, украли его шкатулку с деньгами, и он ходил очень расстроенный. Настоятель медресе пожурил его:
— Эх, Афанди, разве вы сами не виноваты во всем? Надо было выписать несколько святых изречений из Корана и положить в шкатулку, это пробудило бы совесть воров и…
— Так ведь сам Коран лежал в шкатулке! — перебил настоятеля в сердцах Насреддин Афанди.
Под монотонную проповедь муллы Афанди уснул и захрапел на всю мечеть. Сосед подтолкнул Афанди в бок.
— В чем дело? — проснулся ходжа.
— Ты совершаешь великий грех: спишь в мечети и храпом заглушаешь молитву проповедника!
— Э-э, дорогой! Что будет, если я не стану храпеть? Тогда вы все уснете![704]
Однажды жена сказала Эпенди:
— Эпенди! Не знаю, что случилось с нашим ребенком. Как я ни успокаиваю его, он все равно плачет. Может быть, ты напишешь молитву и прочтешь ее, чтобы он уснул.
Эпенди снял с полки книгу.
— Возьми вот эту книгу, — сказал он.
— А какой от нее толк? — спросила жена.
Эпенди ответил:
— Каждый раз, когда я читаю ее в мечети, все мои ученики засыпают и даже храпят и бормочут во сне. Уж если эта книга на взрослых оказывает такое действие, то наш младенец непременно уснет[705].
Когда ходжа Насреддин раздевался, чтобы выкупаться в Акшехирском озере, у него из кармана выпала небольшая книжка. Находившиеся с ним рядом начали из любопытства перелистывать ее, а там были записаны наставления, как омывать покойников, заупокойная молитва на могиле, порядок раздачи милостыни по умершим и тому подобное. Когда ходжа оделся, у него спросили, что он делает с этой книжкой.
— Эх, лучше бы вам не знать ее содержания! Поверьте, все это читается не для того, чтобы веселить душу, — заметил ходжа.
Один проповедник посоветовал эфенди:
— Если ты летом сумеешь попоститься весь длинный и жаркий день, то тебе простятся грехи целого года!
Такой способ очищения от грехов представился эфенди ничуть не обременительным. Решив, что совсем не трудно к вечеру следующего же дня вновь стать безгрешным, он стал ревностно поститься с утра. Но вытерпел он это испытание лишь до полудня. Обессилев от голода и жажды, он разостлал перед собой скатерку и с жадностью принялся поглощать еду.
Проповедник и друзья, следившие за эфенди, подступили к нему с упреками.
Но эфенди не растерялся:
— Если за один жаркий и длинный летний день поста прощаются грехи целого года, то ясно, что за полдня мне простятся грехи половины года. А добыть себе отпущение за вторые шесть месяцев я, безусловно, всегда успею. Кроме того, при таком способе у меня впереди всегда будет полгода легкой и беззаботной жизни![706]
До начала поста оставалось несколько дней. Молла пришел к кази и спросил:
— Кази-ага! Как можно узнать, когда начинается пост?
— С наступлением месяца рамазана, — ответил кази.
— А как узнать, когда начинается рамазан?
— С наступлением новолуния.
— Значит, пока не увидишь новую луну, пост соблюдать необязательно?
— Нет, необязательно.
С того дня Молла никогда не смотрел на небо и не соблюдал поста. Так продолжалось до конца рамазана. В последний день месяца Молле пришлось куда-то идти. Чтобы случайно не взглянуть на небо и не увидеть луну, он шел, глядя в землю. На пути ему попалась лужа, и он стал ее обходить.
Вдруг он увидел в ней отражение луны и, обозленный, воскликнул:
— Вот тебе и на! Какая же ты наглая! Что ты лезешь мне на глаза? Но ничего у тебя не выйдет. Заберись ты хоть в лужу, хоть в море, я назло тебе пост соблюдать не буду.
Молла никогда не постился, и жена всегда упрекала его за это.
Наконец на семнадцатый день рамазана она снова начала укорять его. Молла дал слово, что со следующего утра он начнет соблюдать пост.
Ночью жена разбудила его. Молла наелся досыта и опять улегся спать.
Рано утром он встал, положил в хурджун* хлеб и, бросив его на осла, отправился в поле работать. До полудня он кое-как терпел, но потом почувствовал, что у него сосет под ложечкой и больше поститься нет сил. Вынув из хурджуна хлеб, он начал потихоньку есть.
За этим занятием его застал один из прохожих. Он стал стыдить Моллу:
— Молла, где у тебя совесть? Ты уже седобородый, а поста не соблюдаешь.
— При чем тут совесть? — ответил Молла. — Уже время нарушить пост.
— Молла! — воскликнул прохожий. — О каком времени ты говоришь, ведь едва наступил полдень!
В эту минуту заревел осел. Молла, указав на осла, сказал:
— Не веришь? Вот, послушай муэдзина.
Молла не соблюдал пост, а все-таки вставал перед рассветом и вместе с женой наедался досыта. И еще целый день требовал у нее разные кушанья.
Наконец жене это надоело, и она сказала:
— Послушай, что это такое? Ты днем нарушаешь пост, да еще встаешь и ешь перед рассветом. Или днем придерживайся поста, или больше не вставай перед рассветом.
Молла рассердился и ответил:
— О чем ты думаешь? Не соблюдая пост, я совершаю один грех, а ты еще хочешь, чтобы я не ел и перед рассветом, — это было бы вторым моим грехом. Нет, дорогая, грешить так много я не могу[707].
Подходил к концу месяц шаабан*, до поста уразы оставались считанные дни. Как-то сидел Афанди в окружении своих друзей в чайхане, и один из них сказал:
— Вот и ураза на носу. Придется целый месяц поститься. А вы, Афанди, что думаете?
— Нет, не стану я держать уразу. К чему? Приходит бедняжка раз в год, так пусть походит на свободе тридцать дней! — отвечал Афанди.
Наступил месяц поста рамазан. Насреддин увидел на небе серп молодого месяца и воскликнул:
— Вот ты и вернулся, чтобы заставить людей голодать и страдать от жажды! Проклятие мне, если я не перехитрю тебя и не отправлюсь в дальнюю поездку[708].
Некий человек пришел к ходже и сказал:
— Такой-то нарушил пост.
— Ага! — воскликнул Насреддин. — Очевидно, он пригласил кое-кого к себе на обед.
Однажды, когда пост мусульман совпал с постом армян, Молла увидел одного армянина, который сидел и ел жареную курицу.
Поздоровавшись с ним, Молла без всякого приглашения уселся рядом и тоже принялся за курицу.
Армянин поглядел на его чалму, на его абу и сказал:
— Голубчик, ты мусульманин и к тому же еще молла, как же тебе не стыдно не соблюдать пост?
— А почему ты не соблюдаешь свой пост и ешь курицу? — спросил Молла.
— Я всегда нарушаю армянский пост, — ответил тот.
— Вот и хорошо, — сказал Молла, — а я нарушаю мусульманский пост[709].
В трудные годы войн и разорений Афанди жил очень плохо, вечно голодал, и бухарский раввин предложил ему:
— Прими иудейскую веру, и ты станешь богатым и уважаемым.
— Ладно, — сказал Афанди, — я согласен. Но чтобы стать добрым иудеем, мне надо изучить ваш закон.
— Поистине устами твоими гласит сама мудрость. Сколько же времени тебе на это понадобится?
— Сорок дней.
— Согласен.
— Но при условии, что все эти сорок дней вы будете кормить меня и поить.
Тогда раввин приказал богатым иудеям ухаживать за Афанди и не отказывать ему ни в чем.
Сорок дней мудрец жил, как в раю, отъелся, поправился на даровых хлебах. На сорок первый он сказал:
— Я изучил иудейский закон.
— И ты согласен принять иудейство? — спросил раввин.
— Нет.
— Проклятие, ты ел иудейский хлеб и обманул нас!
— Я не могу перейти в другую веру.
— Но почему же?
— Вот уж сорок лет я ем мусульманский хлеб и так и не сделался правоверным мусульманином. А вы хотите, чтобы за сорок дней из меня получился верующий иудей.
Однажды Молла, расхаживая по базару, увидел плачущую армянку и толпу, идущую за ней. И кто бы из идущих ни спрашивал, почему она плачет, женщина никому не отвечала. Молла остановил ее и спросил:
— Сестра, что ты плачешь? Скажи, в чем твое горе, может, мы найдем какой-нибудь выход.
Женщина заплакала навзрыд и сказала:
— Ох, попала я, несчастная, в беду, прах на мою голову!
— Скажи, что же случилось?
— Что же может быть хуже? Один из моих сыновей принял мусульманскую веру.
Молла склонил голову:
— Плачь, сестра, плачь, горе у тебя безысходное. У тебя только один сын стал мусульманином, и ты так убиваешься, а что делать мне, горемычному? У меня все сыновья мусульмане!
Пришли к ходже несколько попов и стали толковать о недоуменных вопросах.
— Говорите, бог милостив, объясню, — сказал ходжа.
Попы спросили:
— Объясни, как это ваш пророк совершил на небо мирандж (восхождение)?
А ходжа без колебания отвечал:
— Да по той самой лестнице, которая была построена, когда ваш пророк восходил на четвертое небо[710].
Противники замолчали[711].
Однажды жена сказала ходже:
— У кувшина для абдеста* прохудилось дно. Вода быстро вытекает. Что нам делать?
Ходжа отвечал:
— Жена, неужто трудно этому помочь? Прежде мы справляли нужду, а потом совершали омовение. А теперь, как только нальем в кувшин воду, сейчас же будем совершать абдест, а потом справлять нужду.
Эпенди совершал омовение, но на одну ногу ему воды не хватило. Тогда он встал на одной ноге и стал читать молитву.
— Эпенди, что это значит? — спросили его.
— Левая нога осталась без омовения, — последовал его ответ[712].
Однажды ходжа совершал у реки омовение; одна из его туфель упала в воду и была унесена течением. Когда ходжа увидел, что уже не удастся достать туфлю из воды, он отошел в сторону и, громко пустив ветры, сказал:
— Бери назад свое омовение, а мне верни туфлю[713].
Томимый жаждой, Насреддин подошел к фонтану, чтобы напиться. Отверстие было забито деревянной пробкой. Насреддин выдернул пробку, и струя воды окатила его с ног до головы, едва не свалив на землю.
Насреддин поднял пробку, закрыл фонтан и сказал:
— Тем лучше. Не надо будет делать абдеста.
Попал как-то Насреддин Афанди в компанию пьяниц. Среди яств на дастархане были расставлены кувшины с хмельными напитками. Виночерпий налил Афанди полную пиалу вина. Один из присутствующих заметил:
— И вы не боитесь греха, Афанди? Ведь одна капля вина, как говорится в Коране, — смертный грех!
Афанди спокойно окунул пальцы в пиалу и, стряхнув каплю вина на пол, сказал:
— Вот и нет смертного греха.
Когда Афанди шел мимо мечети, вдруг ему понадобилось сходить по малой нужде. Забрался он на минарет и начал оттуда мочиться.
Увидев это, правоверные возмутились:
— Эй, Афанди, вы оскверняете мечеть!
— Успокойтесь, почтенные, — ответил невозмутимо Афанди. — В Коране сказано, что капля поганой жидкости становится чистой, если она перевернется вокруг себя семь раз. А моя жидкость не семь, а семьдесят раз перевернулась, пока достигла земли!
Настоятель городской мечети напросился в кишлак к Афанди в гости, чтобы наставить его на пусть истины. Дорога шла в гору. Оба путника устали, и настоятель охал и стонал:
— О Аллах всевышний! Наверно, ты в наказание за грехи этого богохульника Афанди создал на этой дороге такой изнурительный подъем.
— Уважаемый, — возразил Афанди, — вы возводите напраслину на творца.
— Молчи. Что ты понимаешь в делах всевышнего?
— Должен вам сказать, — почтительно продолжал Афанди, — когда я шел в город из дому, здесь был превосходный спуск, и идти было легче. А вот стоило только увязаться вашей милости со мной, и, волею Аллаха, здесь оказался крутой подъем. Дивны дела твои, о господи! Не знаю, кто же здесь из нас грешник, из-за которого Аллах сотворил столь удивительное чудо.
В базарный день осел Насреддина Афанди пошел себе бродить по улицам Самарканда и забрался в помещение высшего духовного училища — медресе Гилля Кари[714]. Муллы и ишаны подняли крик, начали бить его, выгонять. Осел начал кричать и лягаться.
Когда Афанди наконец пришел за ослом, они заявили ему:
— Твой осел учинил в священном месте скандал, и потому плати штраф — десять червонцев.
— С какой стати, — возразил Афанди. — У меня был умный, благовоспитанный осел. Но достаточно было ему провести в вашем ученом обществе один час — и благодаря вашим молитвам и назиданиям он превратился в настоящего хулигана. Нет, вы, плохие воспитатели, сами обязаны уплатить мне.
У Моллы был верблюд. Однажды верблюд заболел. Люди, разбиравшиеся в болезнях скота, осмотрев верблюда, сказали, что он сдохнет.
— Раз он все равно сдохнет, — сказал Молла, — то лучше я заколю его во славу Аллаха.
Молла зарезал верблюда. После этого, куда бы он ни ходил, везде говорил только о том, что принес верблюда в жертву Аллаху. Наконец ему сказали:
— Ай, Молла, подумаешь, какое большое дело ты совершил. Ты уже надоел нам всем. И на свадьбе, и на пиру ты только об этом и толкуешь.
— И на свадьбе, и на пиру, и на похоронах, и на базаре, и на улице буду говорить только об этом. Аллах за пророка Исмаила принес в жертву всего одного маленького барашка, но нет ни одного дня, чтобы моллы не говорили об этом. Дело дошло до того, что об этом написали даже в Коране. А я зарезал такого огромного верблюда! Как молчать мне об этом?
Однажды ходжа сказал:
— Вот вкратце основы здоровой жизни: ноги держи в тепло, голову в холоде, следи внимательно за едой и глубоко не задумывайся[716].
Однажды жена скупого купца, которого Молла хорошо знал, прибежала к нему и сказала:
— Молла, мужа третий день треплет лихорадка. Он горит как в огне, но совсем не потеет. Может быть, ты посоветуешь какое-нибудь лекарство.
— Я хорошо знаю характер твоего мужа, — ответил Молла. — Иди найди его деньги и трать их на его глазах. Его сразу бросит в пот, и он тут же придет в себя[717].
К Насреддину пришел поэт и говорит:
— Что-то тяжело у меня на сердце, будто что-то давит.
— Может быть, ты сочинил стихи и никому их не прочитал? — осведомился Насреддин.
— Да, — согласился поэт.
— Прочитай же их мне, — попросил Насреддин, и поэт продекламировал длинную касыду*. Когда он кончил, Насреддин спросил:
— Надеюсь, тебе стало легче?[718]
Насреддин пошел навестить больного, у которого болело колено.
— О твоей болезни, — сказал Насреддин, — есть стихи у арабского поэта Джарира[719], я помню только начало.
— Прочти то, что помнишь, — попросил больной, и Насреддин процитировал:
Нет лекарства от болезни колена.
Тогда больной заметил:
— Лучше бы ты и этого не помнил.
— Афанди, что мне делать, у меня глаз болит? — спросил его друг.
— Когда у меня болел зуб, то я не мог успокоиться до тех пор, пока не вырвал его. Наверное, тебе надо сделать то же самое, и ты избавишься от боли, — посоветовал ходжа[720].
Однажды Молла услышал, что городской правитель заболел. Он сорвал несколько яблок и пошел проведать больного.
Тот сказал ему:
— Молла, у меня сразу заболели и зуб и уши. Они меня так измучили, что и передать невозможно. Сегодня я нашел хорошего цирюльника, и он вырвал у меня больной зуб. Теперь зубной боли нет, но эти проклятые уши не дают мне покоя. Надо бы найти хорошего врача.
Молла прервал правителя:
— Да, да, нашелся бы хороший человек, надрал бы тебе уши и тогда успокоился бы и ты, и весь народ.
Насреддин пришел навестить больного, спрашивает:
— Что с тобой? Что у тебя болит?
— У меня был сильный жар, — пожаловался больной, — да и шея сильно болела, но, слава Аллаху, жар уже спал, а вот шея все еще болит.
— Не горюй, — стал утешать его Насреддин, — и она скоро спадет.
Один человек пришел к Насреддину и говорит:
— Чего бы я ни поел, желудок не переваривает. Как мне быть?
— Ешь переваренное, — посоветовал Насреддин.
Один приятель решил ради шутки пожаловаться Насреддину на болезнь и сказал:
— Мне очень плохо, голова так и трещит.
— Не горюй, — сказал Насреддин, — в прошлом году один человек болел точно так же. Он так и не выздоровел.
Один очень желчный бай обратился к Насреддину Афанди с просьбой помочь ему.
— В чем вам помочь? — спросил его Афанди.
— Понимаете, как только укладываюсь спать, сон покидает меня, начинаются головные боли, места себе не нахожу. И так до утра! Нет ли у вас какого средства?
— И давно это у вас?
— Давно, Афанди, очень давно!
— И вы терпите?
— Терплю, Афанди, терплю! Что же делать!
— Ну и потерпите еще…
— И вы найдете верное средство?
— Нет, средства у меня от этой болезни нет, но, я думаю, Аллах смилостивится над вами, вы умрете и успокоитесь, — ответил ему Афанди.
Однажды некий человек пришел к Молле и сказал:
— Молла, я заболел, и никто не может указать мне средство, как избавиться от болезни. Может быть, ты найдешь какой-нибудь способ?
— А что у тебя за болезнь? — спросил Молла.
— У меня болят все волосы на теле.
— Странно! В первый раз слышу о такой болезни. Ну хорошо! Не поел ли ты на этих днях чего-нибудь неподходящего?
— Я поел лед с хлебом.
— И болезнь твоя — нечеловечья, и еда — нечеловечья. Беги-ка скорей к ветеринару![721]
Коза у одного крестьянина заболела, покрылась коростой. Ему посоветовали лечить ее мазью. Он же взял козу, пришел к Насреддину и говорит:
— Вот у козы короста, советуют помазать ее мазью. А мне подумалось: лучше, чтобы ты прочел над ней заклинание и подул.
— Ладно, — говорит ему Насреддин, — ты все-таки купи мазь, а я подую сверху — и коза твоя мигом поправится[722].
Пришла однажды к ходже соседка и говорит:
— Послушай, прочти молитву над моей сумасбродной дочерью или напиши заклинание. Сделай только что-нибудь; может быть, она отойдет. А то каждый день ссорится со мной. И чего только она не выкидывает! Она меня побьет.
Ходжа отвечал:
— Знаешь, я старик, и мое заклинание не подействует. Найди ей мужа лет двадцати пяти — тридцати; он ей будет и муллой* и мужем. А там — семья, заботы о детях, и она будет мягка, как воск, тиха, как ангелочек[723].
Помещик Абдуджаббар Бий занемог и позвал Афанди, служившего у него привратником.
— Беги к табибу* и купи китайские пилюли от желудочных колик.
Афанди подошел уже к двери и спросил:
— А если табиб куда-нибудь ушел?
— Нет, он дома.
— А если у него нет китайских пилюль?
— Иди скорее! Есть у него пилюли.
— А если китайские пилюли не помогут?
— Проклятие твоему отцу, что он родил такого, как ты. Отправляйся сейчас же. Хозяин его умирает, а он тут болтает.
— Вот именно, — сказал Афанди, — даже если лекарство поможет, все равно придет день, и ангел Азраил призовет вас, рано или поздно. Так лучше пусть будет рано, чем поздно.
В одну из ночей месяца поста — рамазана*, когда есть разрешается только ночью, к эфенди пришел квартальный имам:
— Я задыхаюсь, я разрываюсь, эфенди! Полечи меня, спаси мою душу!
Эфенди спросил, что сегодня ел имам. Имам ответил:
— Что мог я в дни поста съесть особенного? Ну каких-нибудь три лепешки, когда у соседа началось разговенье… Да, кажется, еще чашку нишаллы*; потом они сварили суп, так я съел его всего полторы чашки. Потом, правда, мне пришлось попробовать пирожки, которые испек другой мой сосед… Не мог же я, в самом деле, его обидеть? Впрочем, я съел всего штук тридцать-сорок, не больше!
— Фрукты тоже ели? — спросил эфенди.
— Да, так, немного… Ну, сколько ломтей дыни уместится на одном подносе? Еще — поднос винограда, да пять-шесть груш.
— Да… Для облегчения вашей души я могу посоветовать вам только одно средство. Вам надо подняться на холм. Выройте там углубление в три-четыре аршина, лягте в него лицом вверх и попробуйте сыпать на себя землю… Пусть поверх земли положат от тридцати до сорока кирпичей, пять-шесть мраморных плит, а сверху обмажут их алебастром… И вы можете быть совершенно уверены, что тогда ваша душа освободится от вашего недуга, а душа народа — от вас!
В поисках пропитания Насреддин Афанди сделался табибом. Привела однажды старая женщина свою дочь и пожаловалась:
— Помогите нашему горю, почтенный Афанди! Три года, как я выдала замуж дочку, а детей у нее нет. И зять мой горюет, и мне нет радости. Вы сами знаете, дом, где есть дети, — базар, а дом без детей — мазар*.
Расспросил Афанди дочь старухи о том о сем, и задает под конец вопрос:
— Быть может, это у тебя наследственное? Не была ли твоя мать бездетной?[724]
Как-то султан объявил соседям войну, и тут ему донесли, что все его оружейные мастера заболели страшной ленью. Ни угрозы, ни проклятия не помогли. Что делать? Тогда один из визирей* сказал:
— О падишах! Знай, что только один человек в мире может вылечить твоих мастеров. И этот человек — оджа Насреддин.
— Немедленно позвать Насреддина! — приказал султан.
Как ни отказывался оджа, как ни уверял, что никогда не был лекарем, притащили его во дворец к султану.
— Можешь вылечить моих мастеров? — опросил султан.
— Почему же нет? — сказал Насреддин (а что ему оставалось делать?). — Дай мне десять тысяч червонцев, и я избавлю болящих от недуга.
Султан велел выдать ему деньги. Пошел Насреддин к оружейникам, внимательно осмотрел лентяев.
— Да, — сказал, — они очень больны. Надо спешить. Эй, кто там? Разведите во дворе костер.
— Зачем это, оджа, вам костер? — поинтересовался один из болящих.
— Как зачем? — ответил Насреддин. — Я буду лечить пеплом того из вас, кто болен сильнее всех. Ну-ка, скажите, кому из вас совсем худо?
— Я здоров, — сказал один из мастеров.
— Я тоже, — присоединился к нему другой.
— И я вылечился, — закричал третий.
— И я! И я! И мы тоже! — понеслось со всех сторон.
И не успел Насреддин развести костер, как в палате не осталось ни одного больного[725].
В доме Насреддина Афанди не осталось ни капли масла. Тогда Афанди говорит сыну:
— Сходи-ка, сынок, к своему дяде и попроси у него немного масла.
Когда мальчик пробегал мимо эмирского дворца, сам эмир его окликнул:
— Куда ты идешь, мальчик, с миской?
— Иду к дяде за маслом, — ответил мальчик.
— Зачем далеко ходить! — сказал ему эмир. — Дай-ка мне твою миску, я сейчас вынесу тебе масло.
Взяв у мальчика миску, эмир вышел, перелил содержимое горшка своего малолетнего сына в миску и отдал мальчику.
— На возьми и скажи отцу, что масло это прислал эмир.
«Ну погоди, эмир, я тебе отплачу», — затаил обиду Афанди.
В один из дней у эмира разболелся зуб, и никакое лекарство не могло вылечить его. Приказал он позвать Афанди и попросил:
— Смерть моя пришла! Нет ли у вас какого средства от зубной боли?
— Есть одно средство, — ответил Афанди. — Только оно немного горьковатое. Надо взять его в рот и долго держать…
— Пришлите мне скорее того лекарства! — простонал эмир.
Возвратился Афанди домой, высушил немного кала, завернул в тряпочку и отослал эмиру. Два дня «лечился» эмир и, не выдержав отвратительной вони, послал за Афанди.
— Из чего было приготовлено лекарство, которое вы прислали мне? — в гневе закричал он.
— Из жмыха, мой эмир!
— Что ты болтаешь?
— Из жмыха того масла, которое вы присылали мне, мой эмир!..
Отец Насреддина Афанди был табибом. Перед смертью он призвал к себе сына, чтобы передать ему секреты своего ремесла.
— Когда приходишь к больному в первый раз, — говорил он, — надо проверить у него пульс и сказать, что он может и чего не может есть. Щупая больному пульс, надо незаметно осмотреть комнату и по остаткам пищи в посуде узнать, что он ел, и побранить его. Больной подумает, что ты установил причину болезни по пульсу. Тогда он проникнется уважением к тебе, и твоя слава широко разнесется повсюду.
После смерти отца Афанди принялся лечить больных. Вызвали его как-то к больному. Проверил он пульс, назначил диету. Придя во второй раз, Афанди, проверяя пульс больного, окинул комнату взглядом и ничего, кроме конской попоны, не обнаружил.
— По пульсу чувствую, что вы объелись, — воскликнул он.
— Как можно, уважаемый Афанди, — ответил больной. — Я в точности выполнил все ваши предписания!
— Тогда кто же ел вот эту попону? — воскликнул Афанди.
Афанди проголодался. Где пообедать? И пустился ходжа на хитрость. Он объявил себя знахарем. Тут же прибежал к нему человек и повел к своему господину, у которого лежала при смерти жена.
Взглянув на больную, Афанди велел быстренько принести пиалу сметаны и две только что испеченные лепешки. Затем уселся поудобнее и с аппетитом, не спеша, съел все. Помолившись Аллаху, он пошел восвояси.
Не прошло и получаса после этого, как догоняет его слуга богача и сообщает, что больная скончалась…
— Все в руках Аллаха, — сказал ему Афанди. — Больной человек умер, чего ж тут особенного? Я здоров, но мог бы умереть сегодня, если бы не пообедал у твоего господина[726].
Насреддина приняли как гостя в одной деревне. На ужин ему принесли сливочное масло, мед, сливки. Он сильно устал и после ужина заснул рядом с шестилетним ребенком хозяина. В полночь Насреддин проснулся и хотел выйти по нужде, но на него набросился огромный пес, и он вернулся назад. Несколько раз Насреддин пытался выйти во двор, и каждый раз собака прогоняла его назад. Наконец ему стало невмоготу, и он наложил в постель мальчика.
Утром, когда стали прибирать, хозяева обнаружили, что постель мальчика запачкана, хотя раньше никогда этого не бывало. Они решили, что он заболел, и бросились пичкать его всякими снадобьями. Но тут Насреддин сказал им:
— Покуда вы будете угощать гостей сливочным маслом, медом и сливками, а во дворе у вас будет огромный злой пес, не надейтесь ни на какие лекарства[727].
Насреддин пошел навестить больного. Когда он выходил, увидел родственников приятеля, который скончался совсем недавно. Насреддин сказал им:
— В прошлый раз вы не сообщили мне о смерти приятеля. На этот раз сообщите обязательно.
Заболел богатый старик. Насреддин пришел навестить его. Уходя, он выразил соболезнование семье больного. А родные говорят:
— Ведь он еще не умер.
— Я помолюсь, чтобы он обрел вечный покой. К тому же я стар. Когда он умрет, я не смогу еще раз прийти к вам, чтобы выразить соболезнование. Лучше уж сразу.
У ходжи спросили о здоровье одного из его родственников.
— Он болел, — ответил ходжа, — потом выздоровел, ну а потом умер.
У одного человека сильно заболела нога, пришлось ее отрезать. Насреддин пришел навестить его и спросил:
— Тебе отрезали ногу?
— Да, — отвечал больной.
— Хорошо поступили. А что, очень болела?
— Да.
— Не печалься, — стал утешать Насреддин. — Если бы ты знал, какие блага ждут на том свете терпеливых страдальцев, то ты дал бы отрезать себе вторую ногу и даже руку.
Больной от этих глупостей пришел в ярость и закричал:
— Глупец! Почему ты сам не следуешь этим словам, а прописываешь их другим?
Говорят, у Моллы часто болели зубы. По целым неделям он ходил перевязанный и охал, но вырвать больной зуб боялся.
Однажды, повязав лицо большим платком, он встретился с приятелем.
— Ай, Молла, — сказал тот, — большое дело — выдернуть один зуб! Чего ты так боишься! Если бы этот зуб был у меня во рту, то я бы сейчас же пошел и выдернул.
Насреддин ответил:
— Если бы он был в твоем рту, я тоже выдернул бы его. Да вся беда в том, что он не в твоем, а в моем[728].
Когда друзья хотели пожаловаться лекарю на какое-либо недомогание, эфенди неизменно рассказывал им о своей прогулке с этим лекарем мимо кладбища:
— Только мы подошли к кладбищу, лекарь закрыл свое лицо халатом. Я спросил его, почему он делает это. И он мне ответил так: «Мне стыдно перед мертвецами этого кладбища: большинство из них умерло от моих лекарств!»[729]
Однажды Насреддина Афанди спросили:
— Есть ли разница между мясником и табибом?
— Есть, — ответил Афанди.
— Какая же?
— Мясник сначала убьет, а потом сдерет шкуру, табиб же сначала сдерет шкуру, а потом уморит[730].
Насреддин Афанди заболел. Табиб лечил его, посещал целый месяц и каждодневно брал за лечение по десять таньга*. Не чувствуя облегчения, Афанди наконец запротестовал:
— Ты лечить не умеешь. Я заплатил тебе уже шестьсот таньга, а здоровье мое ухудшается изо дня в день. Больше от меня ничего не получишь, пока я не выздоровею.
Разозлился табиб и заявил:
— Болезнь твоя неизлечима. Готовься к приходу Азраила.
Он ушел.
Спустя сколько-то недель Афанди поправился и вышел на улицу. Навстречу ему попался тот табиб. При виде бледного, худого Афанди он с испугом спросил:
— Неужели ты явился из потустороннего мира? Расскажи, кого ты там видел?
— Я видел ангела смерти Азраила. Он как раз собирался на землю.
— Зачем?
— За тобой и за другими табибами.
— Ох! А чем мы провинились?
— Ты и твои товарищи мешают людям умирать. Вот и решил Азраил забрать в ад всех табибов.
— Горе мне! — перепугался табиб.
— Не беспокойся, я сказал Азраилу, что ты не умеешь лечить и ничего не понимаешь в болезнях. Я прибавил, что ты своим невежеством только быстрее обрываешь нить жизни и помогаешь Азраилу в его трудном деле. Он теперь тебя не тронет.
Афанди заболел. Пришлось пригласить табиба. Осмотрев больного, он сказал:
— Болезнь тяжелая, и лечение будет стоить дорого.
— Сколько? — спросил Афанди.
— Два барана.
— Хорошо, получишь, когда меня вылечишь.
Вскоре Афанди начал поправляться и перестал принимать лекарства.
Жена его расстроилась:
— Ты хочешь помереть, наверно?
— А ты хочешь, чтобы я выздоровел и отдал этому шарлатану целых два барана?
У Насреддина заболел зуб. Он пошел к зубодеру и говорит:
— Вырви мне зуб.
— Уплати два динара ответил тот.
— Больше динара не дам, — стал спорить Насреддин. Но зубодер не уступал, и Насреддину пришлось заплатить два динара. Тогда он показал лекарю на здоровый зуб. Когда же тот вытащил зуб, Насреддин говорит:
— Я ошибся, это был здоровый зуб. Вытащи больной.
Зубодер вырвал и другой.
— Ты хотел околпачить меня и взять лишние деньги, но я перехитрил тебя. Вот ты и вытащил у меня по зубу за динар[731].
У Насреддина Афанди болели глаза. Табиб дал ему лекарство и собрался уходить:
— На дворе темно, нет ли у вас фонаря?
Взяв фонарь, он ушел. Спустя какое-то время Афанди встретился с табибом на базаре.
— Ну, как ваше зрение? — спросил табиб. — Помогло ли мое лекарство?
Афанди ответил:
— Господин табиб, после того как вы взяли у меня фонарь и забыли его вернуть, у меня потемнело в глазах.
Говорят, Молла Насреддин некоторое время прихварывал.
Ему казалось, что он заболел. Не осталось ни одного врача, ни одного знахаря, к кому бы он не ходил, но никто не мог понять, что у него за болезнь.
— Есть одна знаменитая медицинская книга, — сказал он жене. — Там написано все: и что на земле, и что под землей. В этой же книге указаны признаки всех болезней и средства от них. Завтра я найду эту книгу и узнаю, какая у меня болезнь.
На другой день Молла разыскал эту книгу и начал ее читать. Читал он ее долго, то с начала, то с конца, и в одном месте нашел признаки своей болезни. Молла так обрадовался, что не дочитав до конца, тут же позвал жену:
— Иди сюда, жена, иди! Я нашел болезнь твоего несчастного мужа.
Жена пришла, тоже обрадованная, и сказала:
— Что это за болезнь? Прочти, посмотрим.
Молла начал читать:
— Тошнота, слабость, головокружение, порой потемнение в глазах, постоянно неприятный привкус во рту… Вот видишь, жена, это все точно, как у меня. Все эти признаки есть и у меня…
— Читай дальше, — перебила жена, — что-то я сомневаюсь в этой болезни.
Молла рассердился:
— Что? Ты сомневаешься? Не буду же я тебе врать в мои годы! Я говорю, что все эти признаки у меня есть.
Жена, смеясь, сказала:
— Я потому сомневаюсь, что я и сама много раз болела этой болезнью. Если она и у тебя, то это очень странно. Ты прочти дальше.
Молла продолжал читать:
— При появлении этих признаков можно есть все, что захочется. Эта болезнь бывает только у женщин и вызывает пристрастие к кислому, соленому, острому.
У Моллы глаза полезли на лоб, он приподнялся и снова сел, дотронулся до своего живота.
— Вот видишь, как странно, — все еще смеясь, сказала жена.
Молла опять рассердился:
— Что тут странного? Что я — не человек, что ли? Возможно, такая вещь случилась и со мной…
Однажды у Насреддина на спине вскочил фурункул, и он попросил свою дочь осмотреть его.
— Папа, — ответила она, — фурункул почернел.
На следующий день ходжа обратился с той же просьбой к жене.
— Фурункул побелел, — сообщила она.
— Ну вот, — рассердился Насреддин, — он, наверное, скоро пройдет, а я так и не знаю, какой же он на самом деле.
Однажды Молла объелся и заболел. Врач осмотрел его и сказал:
— Ты должен постараться, чтобы тебя стошнило. Это облегчит твой желудок.
— Но это для меня труднее всего, — ответил Молла.
Врач вынул из кармана маленькое зеркальце и протянул его Молле:
— Тут нет ничего трудного. Видно, ты никогда в жизни не смотрелся в зеркало. Возьми и посмотри хоть раз на себя. Как только ты увидишь свою рожу, тебя сейчас же стошнит.
Насреддин пришел к лекарю и говорит:
— У меня три жены. Но вот уже некоторое время, как у меня болят спина, плечи, поясница. Какое снадобье ты мне пропишешь?
— Снадобье из трех разводов, — отвечал лекарь.
Насреддин пришел к лекарю, показал свой пульс и говорит:
— Определи, что у меня за недуг.
— Ты просто голоден, — отвечал лекарь, — сейчас время обедать, будь моим гостем.
Когда они отобедали и Насреддин собрался идти домой, он говорит лекарю:
— В моем доме этой болезнью страдают еще несколько человек. Коли ты так скоро вылечиваешь, я их всех направлю к тебе[732].
Однажды Молла заболел. К нему привели лекаря, у которого был очень злой язык: никто никогда не слышал от него доброго слова. Лекарь осмотрел Моллу и потом сказал:
— Молла, ты сам хорошо знаешь, что умирают по воле Аллаха. Один раз мы рождаемся и один раз умираем. Я вижу, тебе уж не подняться. Потому созови свою семью и сделай завещание.
Молла созвал всех и, когда они собрались, сказал:
— Выслушайте, что я завещаю вам. Умру ли я или останусь жив, не забывайте моего завещания. Можете привести в мой дом всякую собаку, но эту сову больше сюда не пускайте[733].
Сильно простудившись, Афанди серьезно заболел. Местный табиб, часто бывавший у него в гостях, тотчас же пришел и осмотрел больного.
— Ничего не поделать, друг, — заметил табиб, — дела твои плохи. Я бессилен. Готовься отдаться в руки архангела Азраила.
Афанди проболел месяц и поправился. Но с тех пор он никогда больше не приглашал в гости табиба.
Тот однажды встретил его на базаре и спросил:
— Чем я перед тобой провинился?
— Ровно ничем. Но я не хочу с тобой встречаться. Ты сказал, что ко мне смерть пришла, и мне совестно, что я не умер.
Однажды Молла Насреддин тяжело заболел. Жена, потеряв надежду, что он выздоровеет, пошла к самому лучшему лекарю, который жил по соседству, и попросила его:
— Ради бога, лекарь, муж сильно заболел, приди и посмотри. Мы люди бедные и детей у нас много, пожалей, приди, дай какое-нибудь лекарство, может, он выздоровеет.
Услышав слова «Мы люди бедные», лекарь нахмурился и сказал:
— Зачем ты терзаешь понапрасну несчастного человека? Ну, скажем, я приду и осмотрю его, а на что ты купишь лекарства?
Жена Моллы опечаленная вернулась домой.
Дело обернулось так, что Молла все-таки выздоровел. Однажды он встретил на улице этого лекаря. Тот, не смущаясь, сказал:
— Молла, ты должен простить меня. В тот день у меня было важное дело, и я не мог прийти к тебе.
— Что ты, что ты, лекарь! — воскликнул в ответ Молла. — Я сам искал тебя, чтобы сказать, как я тебе обязан — благодаря тебе я выздоровел.
— Почему же благодаря мне? — спросил с удивлением лекарь. — Я же не лечил тебя!
— Именно поэтому я выздоровел, — ответил Молла. — Если бы твое грязное дыхание коснулось меня, то я был бы на кладбище.
Насреддин заболел. Приятель пришел навестить его и так много болтал, что Насреддин не смог вставить ни единого слова. Тогда он стал стонать и кряхтеть.
— Отчего ты стонешь? — спрашивает приятель, и он отвечает:
— От твоей болтовни и долгого сидения[734].
Насреддин заболел. Многие родичи пришли навестить его, сели у изголовья и не собирались уходить. Настало время обедать, а Насреддин видит, что обедом и не пахнет. Тогда он поднялся в постели и говорит:
— Слава Аллаху, он даровал вашему родственнику исцеление. Теперь уже вам сидеть здесь смысла нет. Можете со спокойной совестью отправляться восвояси[735].
Однажды Молла сильно заболел. Возле него собрались все соседи и знакомые. Все видели, что ему плохо. И сам Молла понимал, что ему уже не подняться. Каждый, кто приходил к Молле, садился в сторонке и молча смотрел на него. Одного Моллу не брал страх, он по-прежнему шутил и смеялся.
Один ближайший друг задал ему вопрос:
— Ай, Молла, прежде ты бледнел при одном слове «смерть». Что же случилось с тобой, неужели сейчас тебе не страшно?
— Раньше я боялся, как бы мне не попасть в такой переплет, а раз уж попал, теперь мне бояться нечего![736]
Однажды Молла, одевшись во все черное, пришел на базар.
— Молла, что случилось? — спрашивали его люди. — По ком ты носишь траур?
— По самому себе. После смерти я уже не смогу носить траурные одежды. Поношу уж, пока жив.
Насреддин Афанди подрезал виноградные кусты, вдруг донесся голос муэдзина*, призывающего прихожан в мечеть на панихиду. Сбросив с себя рабочую одежду и облачившись в новый халат и чалму, Афанди поспешил в мечеть. Но там панихида уже кончилась, и покойника унесли на кладбище. Афанди ничего не оставалось, как вернуться домой.
— Почему вы так скоро вернулись? — спросила жена.
Вздохнул огорченно Афанди и сказал:
— Так и не придется мне, видно, побывать на панихиде, пока из моего собственного дома не вынесут покойника.
Новый настоятель мечети решил поправить свои дела. После утренней молитвы он повел прихожан на кладбище и сказал:
— Каждый правоверный обязан заранее подумать о месте вечного успокоения. Выберите себе место для могилы по своему усмотрению.
Все начали выбирать. Тем временем настоятель заносил имена прихожан в список и объявил, что за место на кладбище надо платить по пятьдесят таньга*.
Когда все выбрали себе место, выяснилось, что один Афанди ни на чем не остановился.
— А вы, уважаемый, что замешкались? — задал вопрос настоятель.
— А мне вообще кладбище не нравится. Местность больно нездоровая.
— Святой отец, а какой первый признак того, что твоя душа угодна господу богу на том свете? — спросил как-то Афанди у муллы*.
— Когда душа расстается с грешным телом, у человека коченеют руки и ноги, — отвечал мулла.
Дело было зимой, и Афанди вскоре понадобилось ехать за дровами в лес. Дорога неблизкая, пока доехал — сильно продрог. Надо рубить дрова, а руки и ноги закоченели.
«Вот он — первый признак смерти. Сейчас Аллах заберет мою душу в рай», — подумал Афанди и лег на снег, закрыл глаза — приготовился умирать.
Лежал, лежал — надоело. Открыл глаза и видит: стая волков окружила его осла.
— Э-э, так дело не пойдет, — сказал сам себе Афанди. — Надо спасать беднягу. Пусть Аллах в следующий раз заберет мою душу. Сейчас мне некогда[738].
Однажды, гуляя за городом на мусалле*, ходжа* увидел, что к нему приближаются несколько всадников. От страха он скинул с себя одежду и, голый до пояса, забрался в пустую могилу. Всадники заметили его и спросили:
— Эй ты, что ты там делаешь в могиле?
А ходжа только и нашелся ответить:
— Я покойник и вышел посмотреть на свет![739]
Захотелось Хузе Насрэддину узнать рай и ад. Вышел он за город, вырыл себе могилу на краю дороги и лег.
Мимо проходил караван, нагруженный фруктами. Хузя услышал топот и высунул голову из могилы. Верблюды испугались и бросились бежать в разные стороны. Фрукты рассыпались. Хузя стал их собирать и есть.
— Вот это рай! — подумал он.
Тем временем хозяева поймали верблюдов, подбежали к Хузе Насрэддину и стали его бить за то, что испугал верблюдов.
— Вот это ад! — сказал он[740].
Эфенди захотелось узнать, что делается на том свете. Для этого он пошел на кладбище, выбрал одну из старых могил, подмел и убрал ее, заделал все дырочки и щелочки. Затем притащил надгробную плиту с соседней могилы, спустился в могилу, растянулся во весь рост и притворился мертвым. Ночью на кладбище пришли два вора-саваносдирателя. Заметив свежую могилу, они быстро оттащили каменную плиту и влезли внутрь. Эфенди принял воров за Мункара и Накира[741], которые прилетели допрашивать покойника о мирской жизни и силе его веры, и потому лежал спокойно, приготовляя ответы на их вопросы. Но воры, не спросив мертвеца ни о чем, стали снимать с него чалму, халат, рубашку, штаны и мягкие сапоги с калошами. Один из воров сказал другому:
— С других мертвецов мы снимаем по четыре аршина коленкора, а здесь нам досталась готовая одежда!
Тут эфенди* вскочил на ноги, напал на разбойников и, колотя их, не давал унести свою одежду. Но у воров были с собой палки, и, избив эфенди до бесчувствия, они, уже как настоящего мертвеца, положили его обратно в могилу, а все его вещи вытащили наружу и унесли с собой.
Очнувшись, эфенди встал и как только что воскресший из мертвых, совершенно голый, побрел к себе домой.
Жена эфенди пришла в ужас, увидев мужа голым.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего, — спокойно ответил эфенди. — Я вернулся с того света.
— Что же видел ты на том свете? — немного успокоившись, спросила жена. Эфенди ответил:
— Когда я влез в могилу, лег в ней и приготовился отвечать на вопросы ангелов, они пришли и раздели меня догола, избили, а затем унесли всю мою одежду. Вот и все. Оказывается, грабеж есть и на том свете!
Однажды Молла рубил в лесу дрова и заметил, что руки и ноги у него холодеют. Он лег на землю. Через несколько часов пастухи увидели Моллу и сообщили в селение, что он умер.
Сельчане взяли гроб и пришли в лес, чтобы унести труп Моллы. Они с почестями уложили его в гроб и понесли. Дошли до развилки и начали спорить: одни говорили — пойдем по этой дороге, другие — по той. Молла увидел, что спор их затягивается, поднял голову из гроба и сказал:
— Когда я был жив, то всегда ходил по этой дороге[742].
Однажды Эпенди сильно испугался, упал и решил, что умер. Долго лежал он, но никто его не поднял. Наконец Эпенди проголодался, пришел к себе домой, рассказал жене, где и как он умер. Потом он вернулся к месту, где скончался, и лег, как прежде.
Жена начала кричать, рвать на себе волосы, сообщила соседям:
— Муж неожиданно скончался и лежит сейчас в поле.
Опечаленные женщины стали спрашивать ее:
— Когда и где он умер, кто сообщил о его смерти?
Тогда жена Эпенди сказала:
— Ах, кто может быть рядом с бедным Эпенди? Он сам умер и сам сообщил о своей смерти.
Потом она побежала к месту, где лежал ее муж[743].
Как-то утром собрался Насреддин по делам в деревню. А соседи договорились над ним подшутить. Только он вышел из дому, они к нему подступили.
— Куда направился, ходжа?
— В деревню.
— Как же ты можешь идти в деревню, если ты вчера вечером умер? Мы пришли отнести тебя на кладбище, похоронить, как требует соседский долг. А ты собрался в деревню.
— Дайте только сходить, — попросил ходжа. — А когда вернусь, пожалуйста, делайте что хотите.
— Ну уж нет! — закричали они. — Еще чего! Мы должны тебя похоронить, ступай с нами.
Делать нечего, пришлось ходже подчиниться. Соседи обмыли его, как положено, положили на похоронные носилки и понесли в мечеть[744]. Встретился им по пути приятель, почтенный человек. Он спешил по своим делам, времени у него не было, а соседи захотели, чтобы и он пошел с ними. Он стал отнекиваться, объяснять, что у него важное дело и что бог не осудит его, если он не примет участия в похоронах.
Тут ходжа поднял голову с носилок и говорит:
— Напрасно стараешься, приятель, отвертеться никак нельзя. У меня тоже были важные дела, да разве их убедишь?[745]
Ходжа шел по своим делам и вдруг увидел, что по дороге навстречу ему идут его односельчане. Он тут же улегся на землю и застыл без движения. Один из крестьян подошел к нему и сказал друзьям:
— Бедный ходжа умер. Надо собрать деньги на его похороны.
Все тут же вытащили кошельки, и вскоре уже было собрано пятьсот аспров.
— На саван хватит и ста аспров, — сказал кто-то, — остальные четыреста нужно отнести его родным.
Ходжа тут же поднял голову и закричал:
— Давайте четыреста аспров, я сам с большим удовольствием отнесу их домой, никогда еще мне не приходилось держать в руках столько денег.
Насреддин задолжал большую сумму своему богатому соседу. Подошел срок расплаты. Оджа позвал жену, велел ей пойти к соседу и сказать ему, что Насреддин умер.
— Скажи, что перед смертью я просил, чтобы он разорвал мою долговую расписку, иначе душа моя будет терзаться в том мире.
Жена точно исполнила поручение. Она так причитала и плакала, что богач пришел удостовериться в смерти оджи.
Насреддин лежал в гробу со сложенными руками.
Пристыженный соседями богач вынужден был разорвать расписку.
Насреддин оджа тотчас же поднялся и возблагодарил Аллаха.
Насреддин всегда завещал своим друзьям:
— Когда я умру, похороните меня в старой могиле.
Однажды приятели спросили:
— Зачем это, молла?
— А затем, — отвечал он, — что, когда придут Мункар и Накир, они подумают, что я старый мертвец, и не станут меня допрашивать[746].
Афанди завещал похоронить его ногами кверху, а головой — вниз.
— Это зачем же? — спросили родственники.
— Неужели непонятно? — отвечал Афанди. — Ведь мулла в каждой молитве говорит, что в день страшного суда мир перевернется вверх дном. Вот тогда я и окажусь на ногах![747]
Насреддин завещал своим друзьям:
— Когда я умру, то не выкладывайте мою могилу кирпичами и известью.
— Почему? — удивились друзья.
— В день воскресения, — отвечал Насреддин, — когда все будут покидать могилы, я не хочу излишне утруждать себя, хочу выйти из могилы без труда[748].
Насреддин заболел и попросил позвать ахунда*. Он завещал тысячу динаров* ахунду, пятьсот — беднякам своего квартала, пятьсот — на ремонт мечети, еще сколько-то жене и детям, соседям и даже какую-то сумму ремесленникам квартала. Ахунд не думал, что у Насреддина такое богатство, и спросил:
— Я вижу, ты сколотил кое-какие деньжишки.
— Да у меня нет ни гроша, — отвечал Насреддин. — Я только не хочу, чтобы люди подумали, будто я скуп, когда станут читать мое завещание.
Оказавшись в чужой стране, Насреддин Афанди посетил тамошнее кладбище. На одном из надгробий он прочитал:
«Славный правитель страны Султан Абд уль-Малик ибн Султан Абд уль-муталиб. Храбростью и делами прославил он себя и свою страну на весь мир. Умер в возрасте трех лет».
Насреддин Афанди удивленно спросил смотрителя кладбища:
— Как мог прославить себя и страну сей правитель, если он покинул мир в возрасте трех лет?
— Султан Абд уль-Малик взошел на престол в возрасте двадцати пяти лет и правил страной сорок пять лет. Он умер, когда ему было семьдесят лет. Перед кончиной своей он завещал: «Двадцать лет моих ушло на молодость, семь лет отняло у меня ученье, двадцать лет занял сон, еще двадцать лет взяли у меня заботы и тревоги. Поэтому напишите на моем надгробии: «Он прожил всего три года»…
— В таком случае, — говорит Афанди, — когда я умру, то на моей надгробной плите прошу написать следующее: «Насреддин Афанди умер, не родившись!»
Как-то ходжа заболел, пришли соседки его проведать. Они нашли, что ходжа поправляется, и одна женщина шутя заметила:
— Дай тебе бог долго жить! Ну, а если будет на то воля господня и ты помрешь, как велишь ты нам оплакивать тебя?
Ходжа и больной никак не мог отстать от шутовства и сказал:
— А вы причитайте: «Так вдосталь он и не полюбезничал с женщинами».
Насреддин заболел. Назойливые соседки целыми днями, как мухи, вертелись возле больного и не давали ему покоя своей болтовней.
— Если ты умрешь, оджа, — сказала самая надоедливая из них, — как нам причитать над твоей могилой?
— Причитайте так, — ответил оджа: — «Эх, Насреддин, жить бы тебе да жить, да загнало тебя в гроб женское красноречие».
Насреддин заболел, и молва об этом дошла до всех. Соседки пришли как-то проведать его, а Насреддин прогуливался по двору. Как увидел он соседок, побежал в комнату и лег в постель. Соседки, убедившись, что он совершенно здоров, говорят:
— Если ты отправишься на тот свет, что мы должны делать?
— Да ничего, только поплачьте по мне.
Насреддин очень боялся смерти. Стоило только кому-нибудь заговорить о смерти, он тут же начинал говорить о другом. Но когда он всерьез заболел и настал его смертный час, он приготовился встретить смерть достойно, исполнил религиозные обряды и стал шутить и забавляться. Он развеселил каждого из окружающих, заставил всех смеяться. Тут кто-то из родных спрашивает его:
— Молла, ты всегда избегал говорить о смерти, а сейчас нс придаешь этому никакого значения. Что же случилось?
— Каждый раз, — отвечал Насреддин, — когда мне приходила мысль о смерти, мне становилось страшно. Но теперь, когда я твердо знаю, что смерть близка, уже нет смысла бояться. Надо оставшиеся минуты жизни провести приятно[749].
Ходжа умер и был по его просьбе положен в старую могилу. После того как все ушли с кладбища, к могиле приблизились ангелы Мункир и Некир.
— Если вы хотите, чтобы я отвечал на ваши вопросы, — сказал ходжа, — заплатите мне один аспр.
В ту же секунду он получил сильнейший удар дубиной.
— Ну что ж, друзья, — закричал он, — если у вас нет при себе денег, приходите завтра!
После этих слов Насреддин… проснулся.
Однажды Мулла Насреддин тяжело заболел. Тогда к нему пришел Азраил, чтобы забрать его душу. Азраил сел у изголовья больного, но Насреддин повернулся и лег так, что Азраил оказался у его ног. Азраил опять перешел к изголовью Насреддина, но тот снова изменил положение. Так повторялось несколько раз. Тогда Насреддин понял, что Азраил не оставит его в покое, и начал просить отложить смерть, пока он два раза помолится. Азраил отправился к богу, чтобы передать просьбу Насреддина.
— Раз дело обстоит так, то отложим смерть Насреддина и дадим ему два раза помолиться, — сказал бог Азраилу.
Азраил вернулся к Насреддину и разрешил ему совершить две молитвы перед смертью. Насреддин встал, помолился один раз и надел свою обувь. Азраил спросил его, почему он не молится второй раз.
— Какое тебе дело, когда я буду молиться второй раз? Ведь бог и ты разрешили мне две молитвы, — ответил Насреддин.
Азраил разозлился и пошел к богу, чтобы доложить ему, что Насреддин не хочет молиться второй раз.
— Что мы можем сделать? — ответил бог. — Ведь мы сами разрешили ему помолиться два раза. Если же мы теперь заберем ого душу, то получится, что мы обманули его.
Азраил вернулся к Насреддину и договорился странствовать с ним, чтобы, излечивая больных, собрать богатство. Азраил сказал:
— Когда я буду садиться у изголовья больного, ты садись у его ног, говори родственникам больного, что он умрет, и ничего с них не требуй. А когда я буду садиться у ног больного, то ты садись у его изголовья и говори родственникам, что больной выживет, если они дадут вознаграждение.
Договорившись так, Азраил и Насреддин отправились в странствие. Они побывали в разных царствах, в разных государствах и собрали много денег. Они нагрузили их на верблюдов, лошадей, в фургоны и с большим караваном вернулись в дом Насреддина.
Насреддин разложил все богатства по комнатам и стал отдыхать. Азраил же еще не был у себя дома и ждал с нетерпением, когда Насреддин поделит то, что они привезли. Но Насреддин и не думал делить имущество. Азраил ждал пятнадцать дней, наконец не выдержал и сказал, что ему пора ехать домой. Насреддин удивился и ответил, что он его не задерживает, пусть едет куда хочет. Азраил возразил и потребовал поделить богатство, добытое ими вместе.
— Какое ты богатство собрал? — спросил Насреддин. — Если тебе нужно богатство, то отбери его у тех, кого ты умертвил. А те больные, у изголовья которых сидел я, вылечены мною. С их родственников я и получил вознаграждение. Если ты хотел быть богатым, то почему же не излечивал тех больных, у изголовья которых сидел? Я даю тебе хлеб на дорогу и отпускаю на все четыре стороны.
Азраил вернулся к богу и рассказал ему обо всем.
— Ничего не поделаешь. Насреддин прав, — ответил бог[750].
Спустя два столетия после смерти ходжи тысячные толпы собрались в пятницу на молитву в старой большой мечети города. Вдруг тюрбедар* ходжи Насреддина, точь-в-точь такой же хитрый, унаследовавший от ходжи шутовство, в странной одежде и со смеющимся лицом показался в средних, больших, дверях мечети и громко закричал:
— Люди! Я должен вам рассказать странную вещь. Я совершил омовение и только собирался закрыть дверь, ведущую в тюрбэ*, направляясь в мечеть, как увидел ходжу с его улыбкой и странными манерами в обычной его одежде. Он взобрался верхом на свою раку, как на лошадь, и смотрел по сторонам. Потом он сказал мне: «Позови сюда всех, кто собрался на молитву. Если кто не придет, пусть потом пеняет на себя».
Все устремились к тюрбэ, потому что все они верили ходже, а также и тюрбедару — знали его благочестие и праведность. Конечно, ходжу они так и не увидели. О таких чудесах, правда, слышали они часто от своих отцов и дедов и верили в них твердо. А тут, посмеявшись, сказали:
— Ах, старый проказник! Он не перестает время от времени шутить над нами. Он таким образом всегда напоминает, что его благословение почиет над нами.
Потом все они разом произносят суру фатиху[751] и возвращаются, смеясь, в мечеть. Тут они видят, что купол мечети обвалился. Они подивились великому чуду, этой чудесной помощи ходжи Насреддина, и вера в него увеличилась вдвое.
Да почиет над ним обильная милость Аллаха, и да умножит Аллах его «горние степени», и да почтит нас своим заступничеством! Аминь.
Муфтий* обоих миров Кемаль-паша-задэ[752] — да будет освящена его тайна! — изрек:
«Дух святого может руководить в обоих мирах.
Не говори: „Он умер — и что пользы от него?“
Дух — меч бога, а тело — ножны.
Он совершает еще более высокие дела, когда освобождается из ножен».