Двенадцать поэтов 1812 года

СВЕРТОК ВРЕМЕНИ

Несколько лет назад в отделе редких книг Уральского федерального университета мне посчастливилось прикоснуться к изданию, которое держал в руках юный Пушкин. Оно находилось в библиотеке Царскосельского Императорского лицея, а после революции вместе с другими лицейскими книгами оказалось на Урале.

Антология «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» вышла в свет весной 1814 года (вот когда слово незабвенный навсегда прилепилось к 1812 году). Война с Наполеоном еще не была окончена, наши войска только подходили к Парижу, когда это издание уже печаталось в только восстановленной типографии Московского университета.

До сих пор идут споры о том, кем было составлено «Собрание стихотворений…» — князем Николаем Михайловичем Кугушевым^[2] или Василием Андреевичем Жуковским, или тем и другим вместе.

В книге — сто пятьдесят три стихотворения без малого семидесяти поэтов. Заглянув тогда в оглавление, я обнаружил, что мне знакомы имена лишь десяти поэтов, а о других я даже не слышал.

Можно оправдать свое неведение тем, что раз эти другие забыты, то не иначе как забыты «заслуженно». Что ж, в этом есть, наверное, своя жестокая правда: немногие сочинения в «Собрании стихотворений…» дотягивают до уровня Батюшкова или Жуковского. Но ведь это было очевидно и тому, кто составлял сборник в 1814 году, а он все-таки поместил в свою антологию не только шедевры, но и просто стихотворные опыты тех литераторов, кто пережил войну и оставил о ней свои поэтические свидетельства. Подход к стихам у составителя был явно не цеховой, не исключительно литературный, а скорее источниковедческий. Свою задачу он видел в том, чтобы по горячим следам собрать наиболее полный свод поэтических откликов на события Отечественной войны.

Появись антология несколькими годами позже, такая «неразборчивость» составителя вызвала бы только раздражение. Никита Муравьев в связи с выходом в 1817 году книги А. А. Писарева^[3] возмущенно писал матери: «Нельзя вообразить себе такое бесстыдство! Он хвалит всех стихотворцев, которые воспевали 1812 год…»^[4]

Да, написанное ими не равноценно, но сегодня нам было бы стыдно расставлять литературные оценки произведениям, созданным двести лет назад в обстановке войны.

Поэзия той эпохи со всем, что в ней было пафосного и незатейливого, трагического и шуточного, как ничто другое, дает нам возможность услышать голоса, интонации людей Двенадцатого года, представить их внутренний духовный облик. Философ Алексей Степанович Хомяков (а он был и поэтом, и историком) говорил: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю, нужно чувство художественной, т. е. чисто человеческой истины, чтобы угадать могущество односторонней энергии, одушевлявшей миллионы людей»^[5].

Вот почему в моей книге рядом с Вяземским — мало кому ведомый Николай Остолопов, рядом с Жуковским — полузабытый поэт и ученый Андрей Кайсаров, а рядом с Батюшковым — Иван Петин, от которого сохранились всего несколько стихотворений, рядом с Гнедичем — Александр Чичерин, чьих поэтических опытов до нас и вовсе не дошло…

Моя книга не имеет стройности научного исследования. Это «собранье пестрых глав», в которых я стремился хоть на несколько мгновений воссоздать для читателя атмосферу Двенадцатого года. Мне хотелось, чтобы эта книга была не о литературных отношениях, а о друзьях и дружестве. О том, что раньше называли «дружескими узами». О том, как эти узы спасали людей в одну из самых драматических эпох всемирной истории.

Испытываю вину перед своими героями: я был внимателен к ним далеко не в равной степени. Одних я чувствую и понимаю как своих друзей. Увлекаясь, спешу за ними, боясь потерять их из виду, вспоминаю о них чуть не в каждой главе. С другими я лишь раскланялся, отдал им должное, и мы расстались добрыми знакомыми. Третьи мелькнули на горизонте повествования и тут же растаяли…^[6]

И как-то само собой получилось, что главным героем в моей книге стал Константин Батюшков. Думается, что не только его самый близкий друг Николай Гнедич, но и все поэты 1812 года приняли бы это как должное. Именно Батюшков соединил их в тот «сонм друзей бесценных», о котором писал Жуковский в «Певце во стане русских воинов».

Батюшков имел редкий дар сближать людей разного звания и состояния, сопереживать каждому в радости и горе. Рядом с ним невольно хотелось «нравственно обняться» (так писал в письме своему товарищу Юрий Казаков в конце XX века). «Нравственным братством» назвал батюшковское сообщество литераторов Петр Андреевич Вяземский.

Дружбе невозможно научить. Но еще в детском возрасте можно поддержать, «воспламенить», как говорили в XVIII веке, эту заложенную в человеке способность. В Батюшкове воспламенил эту способность его двоюродный дядя Михаил Никитич Муравьев, руководивший обучением великих князей Константина и Александра. (Вообще, это удивительно: у императора Александра I и лучшего поэта его эпохи Константина Батюшкова был один наставник!)

Когда вскоре после Отечественной войны Батюшков тяжело заболел, это стало несчастьем и для его товарищей, и для всей нашей словесности. Дружеский круг распался, и ничего подобного в русской литературе более не появилось, хотя выражение «круг поэтов» стало штампом отечественного литературоведения. Под кругом стали понимать группу «второстепенных» стихотворцев, чуть ли не эпигонов, сплоченных вокруг какого-либо выдающегося поэта.

«Любить отечество и вечно быть друзьями», — завещал своим товарищам умерший двадцатилетним Андрей Тургенев. Если бы в 1812 году они остались дома, их никто бы не осудил, но эта завещанная нераздельность двух чувств — любви к родине и солидарности с друзьями (как же так — они идут воевать, а я останусь в тылу?!) — вела русских поэтов на поля сражений.

В армейском строю поэты выглядели порой не очень браво: неловкий и вечно простуженный Жуковский, близорукий и мешковатый Вяземский, прихрамывающий и рассеянный Батюшков, собиравший незабудки на поле боя…

Но как ценили поэтов наши генералы! (Ведь и сами были не чужды поэзии, а некоторые и пробовали себя в стихосложении.) Хотя, казалось бы: куда надежнее в военное время иметь адъютантом опытного офицера, четкого профессионала, который не будет витать в облаках. Но генералы упрямо брали в адъютанты мечтательных поэтов. Впрочем, поэты, тогда еще совсем молодые люди, могли не только писать стихи и мечтать, но и судить о жизни и смерти с той мудростью, какая не всегда дается и старикам.

«Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? — размышлял Батюшков. — Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас долго живет в сердце друзей, не помраченная ни одним облаком, чистая, светлая…»^[7]

Под созвездием полководцев служило созвездие поэтов. В адъютантах у Милорадовича были Петр Вяземский и Федор Глинка. Правой рукой Багратиона был Сергей Марин. При главной квартире, рядом с Кутузовым, служили Кайсаров и Жуковский. Весь Заграничный поход Константин Батюшков прошел рядом с легендарным генералом Раевским.

Поэтам было о чем вспомнить после войны. Но вот странность: из поэтов 1812 года лишь братья Глинки, князь П. И. Шаликов и Д. В. Давыдов оставили развернутые воспоминания о пережитом. При этом первое издание книги Федора Глинки «Очерки Бородинского сражения: воспоминания о 1812 годе» вышло через четверть века после войны. Батюшков успел написать два-три мемуарных очерка. Жуковский не касался темы Двенадцатого года до 1839 года (даже в дневнике!) и написал лишь «Бородинскую годовщину», в которой нет ни слова о его службе при штабе Кутузова. Вяземский обратился к памяти 1812 года только в глубокой старости, когда прочитал «Войну и мир» и обнаружил там эпизоды, которые, по его мнению, расходились с исторической правдой. Не оставили воспоминаний об эпохе 1812 года ни Катенин, воевавший на передовой, ни Грибоедов, служивший в резервных частях. О своих переживаниях в военную годину не написали ни Гнедич, ни Дмитриев, ни Остолопов. Никто из русских литераторов — участников и свидетелей великой Александровской эпохи — не создал ничего подобного «Жизни Наполеона» Стендаля, не написал свою «Жизнь Александра».

Не оставили сколько-нибудь подробных воспоминаний и наши славные военачальники, не говоря уже о простых офицерах и солдатах. Оставшиеся же воспоминания легко помещаются в одном-двух томах. Какой контраст в сравнении с французской мемуаристикой. Одни лишь военнослужащие, состоявшие в 1812 году в 4-м армейском корпусе вице-короля Италии, оставили свод из десятков томов воспоминаний! Их написали и генералы, и офицеры, и даже рисовальщик топографического бюро.

Вот как объяснял причины нашего «молчания» о 1812 годе Петр Андреевич Вяземский: «Русские не только не злопамятны, но и не хвастливы. Довольствуясь тем, что исполнили свою обязанность, что сделали свое дело, они не имеют нужды, просто не любят, чтобы им часто и беспрерывно напоминали об их подвигах. Патриотически-водевильные куплеты, памятные книжки, „Что день, то победа“ (это „Une victoire par jour“ — французское сочинение) не могли бы иметь у нас продолжительный успех. Мы предоставляем это французам, которые после поражений своих хотели пером вознаградить себя за неудачи, понесенные оружием. И ныне, после тридцатилетнего мира не притупилось еще их воинственное и победоносное перо. Задним числом переделывают они события. Не довольствуясь многими одержанными победами, они за письменным столом, сдав себе все козыри, переигрывают сражения, однажды уже проигранные на поле битвы…»

Будто продолжая размышления Вяземского о причинах скудости наших мемуарных источников о 1812 годе, современный историк Лидия Ивченко говорит: «Каждый, кто изучает эпоху Наполеоновских войн, сталкивается с тем, что русские участники событий менее плодовиты в мемуарном наследии, чем французы. Более того, их воспоминания почти не содержат тех выразительных и ярких деталей, которые присущи рассказам ветеранов Великой армии… Эту „бумажную войну“ российские ветераны, безусловно, проиграли… Но, во-первых, русские офицеры были победителями, и им не надо было оправдывать своих поражений возвышенными причинами. Во-вторых, их разоружил сам император Александр I, призвав к смирению: „Не нам, не нам, а имени Твоему!“ Кстати, во время вступления союзников в Париж французы сразу отметили существенную разницу в психологии офицеров двух армий — русской и наполеоновской: „Мы слышали, как молодые русские офицеры… рассказывали в самый день их торжественного вступления в Париж о подвигах своих… как о делах, в которых они были предводимы промыслом Божиим; себе они предоставляли только ту славу, что они были избраны орудием его милосердия. Они описывали победы свои без восторга…“»^[8]

Они так и остались «в сердечной простоте смиренные сыны / все боле с каждым днем нам чуждой старины»^[9]. Батюшков, прошедший войну до Парижа, называл себя «простым ратником». Жуковский в старости искренне сокрушался (в письме П. А. Плетневу от 6 марта 1850 года): «Событиями, интересными для потомства, моя жизнь бедна…»^[10]

Но независимо от того, написали они мемуары или нет, Двенадцатый год навсегда остался солнечным сплетением их жизней. Поэтому назову русских поэтов с теми званиями, какие они имели в русской армии во время войны 1812–1814 годов, или в той должности, какую они тогда занимали. Пусть это короткое перечисление будет как общий снимок на память:

Поручик Московского ополчения Василий Жуковский

Майор Московского ополчения Андрей Кайсаров

Поручик лейб-гвардии Семеновского полка Александр Чичерин

Хранитель манускриптов Императорской публичной библиотеки Николай Гнедич

Корнет Московского ополчения князь Петр Вяземский

Первый ратник Московского ополчения, редактор журнала «Русский вестник» Сергей Глинка

Редактор журнала «Аглая» князь Петр Шаликов

Штабс-капитан Рыльского пехотного полка Константин Батюшков

Полковник лейб-гвардии Егерского полка Иван Петин

Губернский прокурор Николай Остолопов

Полковник, дежурный генерал Сергей Марин

Министр юстиции, генерал-прокурор Иван Дмитриев

Читая некоторые исследования об отечественной культуре начала XIX века, можно подумать, что литераторы того времени придумали себе «культ дружбы», поверили в эту литературную условность[11]. Будто предполагая такой скептический ход мыслей потомков, Константин Батюшков писал Гнедичу: «Я не знаю ни прозаической, ни поэтической дружбы; я знаю просто любить, вот все, что я знаю…»^[12]

В том-то и красота той далекой эпохи, что дружба лишь в последнюю очередь была явлением литературы. Стихи и письма донесли до нас только слабое эхо горячих и бурных человеческих отношений.

Вот эти отношения и проверил на разрыв, на прочность Двенадцатый год. К чести русских поэтов, оказалось, что дружба не была лишь внушенным литературой сентиментальным чувством. Это было одухотворенное, сердечное тепло, согревшее всех, кто был ему причастен. А причастны к нему были столь многие, что пора говорить о дружбе не только в контексте жизни той или иной личности, но как о чем-то большем. Андрей Кайсаров, который был нашим первым профессором-славистом, после своих научных странствий по Балканским странам считал, что только «чувство небесного дружества» и делает народ той или иной страны способным противостоять любым испытаниям.

Участник Бородинского сражения, будущий декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол вспоминал: «Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому…»^[13]

В своем «Певце…» Жуковский пишет:

А что для нас стоит за этими стихами? Неужели мы утратили не только этот высокий слог, но и сами чувства, те движения души, которые когда-то составляли главное счастье человеческой жизни?

К счастью, и эпоха Двенадцатого года, и рожденная тогда литература еще много говорят нам. Мне выпало счастье дружить с людьми, которые живут в нравственных категориях начала XIX века, часто даже и не сознавая этого. Они просто не умеют жить иначе. Вслед за Баратынским они могли бы повторить: «Мы те же сердцем в век иной…»

Развернем же с любовью и осторожностью сверток времени, как горячее послание, переданное нам из рук в руки.

За помощь, поддержку и советы в работе над книгой сердечно благодарю:

Эмму Михайловну Жилякову, доктора филологических наук, профессора Томского государственного университета;

Наталию Ивановну Михайлову, доктора филологических наук, заместителя директора по научной работе Государственного музея А. С. Пушкина;

Наталию Николаевну Фарутину, заведующую отделом редкой книги Вологодской областной универсальной научной библиотеки;

Ольгу Михайловну Кадочигову, заведующую отделом редкой книги Научной библиотеки Уральского федерального университета;

Елену Арленовну Пономареву, кандидата филологических наук, хранителя книжного фонда Государственного музея А. С. Пушкина;

Алексея Геннадьевича Мосина, доктора исторических наук, заведующего кафедрой истории Миссионерского института при Ново-Тихвинском монастыре, профессора кафедры истории России Уральского федерального университета;

Виктора Васильевича Афанасьева (монаха Лазаря) — исследователя русской литературы начала XIX века.