Дворец сновидений

III. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Гораздо раньше его ожиданий, даже до того еще, как появились хоть какие-то признаки прихода весны (а он-то полагал, что, по крайней мере, уж эту весну, а возможно, затем и лето проведет в Селекции), в общем, гораздо раньше, чем можно было бы уловить наступление другого времени года, Марк-Алема перевели в Интерпретацию.

Однажды, еще до звонка на утренний перерыв, его вызвали в Генеральную дирекцию. А зачем? — спросил он и в тот же момент осекся, поскольку ему показалось, что у сообщившего ему это известие мелькнула ироничная усмешка. Само собой понятно было, что о таких вещах никогда не спрашивают в Табир-Сарае.

По пути в голову ему лезла всякая всячина. Он переживал, не допустил ли какую-либо ошибку в работе? А вдруг кто-то притащился откуда-нибудь с самого дальнего края страны и стучал во все двери подряд, обходя кабинет за кабинетом, визиря за визирем, чтобы выяснить судьбу своего сновидения, без всяких на то оснований выброшенного в мусорное ведро? Он попробовал припомнить сновидения, прошедшие через его руки в последние дни, по поводу которых у него были сомнения во время селекции, но на память ему ничего не пришло. Возможно, дело вовсе не в этом. Может быть, повод был совершенно другой, да так обычно и происходило: тебя всегда вызывают из-за того, что даже и в голову не придет. Нарушение режима секретности? Но он почти ни с кем из друзей и не встречался после начала работы в Табир-Сарае. Пока он расспрашивал, как туда дойти, ему все явственнее казалось, что он уже был однажды в этом крыле Дворца. Сначала он подумал, что это ему только кажется, поскольку все коридоры были похожи, но когда в конце концов он очутился в комнате с жаровней, где за деревянным столом сидел длиннолицый человек, чей взгляд был неотрывно устремлен на дверь, то убедился, что кабинеты Генеральной дирекции были те самые, в двери которых он стучался в первый день в Табир-Сарае. Углубившись в работу, он совсем позабыл об их существовании, более того, даже сейчас не знал, какую должность во Дворце Сновидений занимал длиннолицый чиновник, принимавший его тогда на службу. Был ли он одним из многочисленных заместителей, или, может быть, сам генеральный директор?

Совершенно оцепенев от ужаса, он стоял перед ним и ждал, когда же тот заговорит. Но глаза чиновника продолжали разглядывать дверь на уровне ручки, и, хотя Марк-Алем уже знал об этой его привычке, в какое-то мгновение он поверил, что тот ждет кого то еще, перед тем как сообщить ему, по какому вопросу его вызвал. Но чиновник в конце концов оторвал взгляд от двери.

— Марк-Алем, — проговорил он еле слышно.

Марк-Алема пробило холодным потом. Он не знал, что ему делать, то ли сказать: так точно, это я, то ли что-нибудь в этом роде, чтобы продемонстрировать свою исполнительность, то ли просто стоять и ждать страшного известия. Теперь он был уверен в том, что ничего хорошего от этого вызова ему ждать не стоит.

— Марк-Алем, — повторил тот. — Как я уже говорил тебе в первый день, когда ты только пришел сюда, мы к тебе благоволим.

О господи, подумал Марк-Алем. Снова эта ужасная фраза, которую, как он полагал, ему уже не доведется услышать после первого дня в Табире.

— Мы благоволим к тебе, — продолжал чиновник, — и потому с сегодняшнего дня ты переводишься в Интерпретацию.

У Марк-Алема зашумело в ушах. Взгляд непроизвольно устремился к жаровне посреди комнаты, где тлеющие угли, подернутые золой, как ему показалось, мерцали с каким-то циничным выражением, как у человека, который посмеивается про себя, прикрыв глаза. Это была та самая жаровня, на которой сгорело его рекомендательное письмо в тот незабываемый день и которая теперь, похоже, презрительно остывала.

— Ты прав, что не выказываешь никаких признаков радости, — услышал Марк-Алем голос собеседника и в то же мгновение подумал: что же я делаю? Он и в самом деле не испытывал никакой радости, и все же нужно было выразить свою благодарность, тем более что пришел сюда перепуганным донельзя. Он открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, но голос чиновника перебил его: — То, что ты не радуешься, доказывает, что ты прекрасно понимаешь, с какой серьезной ответственностью связана твоя новая работа. Интерпретация справедливо именуется мозгом Табира, и зарплата там выше, но и работа более сложная. Порой придется работать сверхурочно, а кроме того, и это самое главное, ответственность там намного выше. Однако тебе нужно ценить то добро, которое мы для тебя делаем. Тебе нельзя забывать, что путь к вершинам Табир-Сарая проходит через Интерпретацию.

Тут он впервые в упор посмотрел на Марк-Алема, но не на лицо, а куда-то в середину туловища, туда, где должна была находиться ручка, если бы Марк-Алем был дверью.

Путь к вершинам Табир-Сарая проходит через Интерпретацию, повторял про себя Марк-Алем. Он собирался уже сказать, что, возможно, не способен к такой сложной работе, как разгадывание сновидений, но собеседник, словно прочитав эти мысли, опередил его:

— Интерпретация сновидений в Табир-Сарае — дело сложное. Даже очень сложное. Оно не имеет ничего общего с толкованиями снов, принятыми в народе: змея обозначает что-то плохое, корона что-то хорошее и все в таком роде. И с вульгарными сонниками оно тоже не имеет ничего общего.

Итерпритация Табира находится на ином уровне, гораздо более высоком, чем это все. Она подчиняется другой логике, оперирует другими символами и сочетаниями символов.

Тем более я тогда неспособен к этой работе, хо тел сказать Марк-Алем. Если уж он трепетал даже при мысли о толковании традиционных символов, то о новых символах и говорить не приходится. Он собрался было уже открыть рот, но тот снова его прервал:

— Ты спросишь, как же тебе научиться правильному использованию ключей для расшифровки. Не бойся, сын мой, ты научишься, и даже очень быстро. Подобно тебе, с трепетом, полные сомнения, не веря в свои силы, приступали к работе и те, кто позднее стал гордостью Интерпретации. Двух недель, самое большее, трех тебе будет достаточно, чтобы все освоить. Затем, — он знаком велел ему подойти поближе, и Марк-Алем сделал шаг к столу, — тебе это больше не понадобится. Дальнейшее обучение принесло бы даже вред, поскольку есть опасность превратиться в механического толкователя. Интерпретация — это в первую очередь творческая деятельность. Не стоит злоупотреблять заучиванием штампов и символов. Главное — усвоить некоторые принципы, как в алгебре. Более того, и они не являются чем-то застывшим, иначе вся эта работа не имела бы никакого смысла. Настоящая интерпретация начинается там, где заканчивается рутина. Сочетание символов — вот чему уделяй внимание в первую очередь. И еще один совет напоследок: вся работа Табир-Сарая — это великая тайна, но Интерпретация — это тайное тайных. Не забывай об этом. А теперь иди и приступай к новой работе. Там уже извещены о тебе. Удачи!

Марк-Алем вышел совершенно потерянный, тихонько прикрыв за собой дверь, в которую немедленно уставились глаза чиновника. Некоторое время он брел, не в состоянии собраться с мыслями, пока не осознал, что нужно найти Интерпретацию. Коридоры были совершенно пусты. Наверняка уже закончился утренний перерыв, пока он находился у высокопоставленного чиновника, ничем другим нельзя было объяснить столь глубокую тишину. По пути ему никто не попадался. Порой ему казалось, что он слышит шаги где-то впереди или сбоку, за поворотом, но, по мере приближения, звук шагов словно начинал отдаваться эхом в другом месте, может быть этажом выше или ниже. А если я проболтаюсь здесь все утро? — подумал он с беспокойством. Скажут, что уже в первый рабочий день опоздал на работу. Чем дальше, тем больше беспокойство нарастало. Нужно было спросить этого замдиректора, генерального директора или кем бы он там ни был, как туда дойти.

Марк-Алем продолжал идти. Коридоры казались ему то знакомыми, то незнакомыми. Не слышно было, чтобы открылась хотя бы одна дверь. Он поднялся на один этаж по широким ступеням, затем спустился вниз, а через некоторое время спустился еще на один этаж. Везде было одно и то же: безмолвие и пустота. Марк-Алему казалось, что еще немного, и он закричит. Теперь, судя по всему, он находился уже в самом дальнем крыле здания, потому что колонны выглядели другими, более приплюснутыми. Вдруг, в тот самый момент, когда он хотел уже развернуться и пойти в обратную сторону, в самом дальнем углу у поворота он, как ему показалось, увидел человека. Марк-Алем направился туда. Человек стоял неподвижно перед какой-то дверью. Не успел Марк-Алем подойти достаточно близко, чтобы заговорить с ним, тот знаком велел ему остановиться. Марк-Алем застыл на месте.

— Что тебе нужно? — спросил незнакомец. — Дальше проходить запрещено.

— Я ищу Интерпретацию, — ответил ему Марк-Алем. — Я уже целый час тут брожу без толку.

Человек посмотрел на него с подозрением.

— Ты работаешь в Интерпретации и не знаешь, как туда пройти?

— Меня только что назначили туда, — сказал Марк-Алем. — Вот я и не знаю еще, где это.

Тот продолжал с подозрением разглядывать его.

— Поверни обратно, туда, откуда пришел, — проговорил он наконец, — иди по главной галерее до большой арки лестничного пролета. Там поднимись на один этаж вверх и сверни направо. И сразу упрешься в Интерпретацию.

— Спасибо! — поблагодарил Марк-Алем и повернул обратно. Про себя он непрерывно повторял, чтобы не забыть: главная галерея до большой арки, вверх на один этаж, свернуть направо.

Кем, интересно, был его спаситель, думал Марк-Алем. С виду похож на часового, но что там охранять, в этом глухом безмолвии? Этот Дворец и в самом деле был полон загадок.

Еще издали, как ему показалось, он разглядел слабый отсвет с верхнего этажа, где сквозь окно в крыше освещался лестничный пролет с закругленным переходом с одной лестницы на другую. Марк-Алем с облегчением вздохнул.

Вот уже почти три недели Марк-Алем работал в Интерпретации. Первые две недели он сидел рядом со старыми мастерами, постигая одну за другой тайны толкования сновидений, пока однажды начальник не вызвал его и не сказал:

— Хватит тебе учиться, Марк-Алем. Сегодня ты получишь дело, чтобы вести его самостоятельно.

— Так быстро? — удивился Марк-Алем. — Разве я уже достиг такого уровня, чтобы работать независимо?

Начальник улыбнулся.

— Не бойся. Все так начинали. Кроме того, вон там в зале есть контролер. По любым вопросам обращайся к нему.

Четыре дня Марк-Алем работал с переданным ему на рассмотрение делом. Голова у него гудела, как никогда в жизни. Работа в Селекции, раньше казавшаяся ему утомительной, теперь вспоминалась как забава. Он и подумать не мог, что нынешняя окажется такой адски сложной.

Ему вручили папку с делом, которое именовалось незамысловато: «Повседневная жизнь, порча», и он порой думал: о господи, если уж от такого простого дела у меня ум за разум заходит, то что же будет, когда передо мной положат дело об антигосударственных заговорах?

Папка была пухлой. Он прочитал уже около шестидесяти сновидений и отложил в сторону около двадцати, которые, как ему показалось вначале, хоть как-то сможет растолковать. Однако после второго прочтения они показались ему, напротив, самыми трудными. Тогда из шестидесяти сновидений он отобрал несколько других, тоже вначале показавшихся ему вполне поддающимися расшифровке, но через час или два их заволокло туманом прямо у него на глазах, они потемнели и почернели, пока не облеклись непроницаемой тайной.

Да это невозможно, снова и снова мысленно восклицал он. Я тут с ума сойду. Прошло уже четыре дня, а он так до конца не разобрался ни с одним сновидением. Всякий раз, когда ему казалось, что нечто проясняется, его тут же охватывало сомнение, и то, что минуту назад было понятным, мгновенно превращалось в полную бессмыслицу. Просто какое-то безумие вся эта работа, повторял он, закрыв глаза руками. Он не мог избавиться от страха перед возможной ошибкой. В какие-то мгновения ему казалось, что в этой работе ничего, кроме ошибок, не бывает и лишь случайно кто-то может попасть в яблочко.

Порой его бросало в жар и по другой причине: он еще не представил ни одного разгаданного сновидения. Его руководители могли счесть его или полной бездарностью, или трусливым перестраховщиком. Но что же делали другие, заполнявшие у него на глазах своими толкованиями страницу за страницей? О господи, как им удается казаться такими спокойными?

На самом деле каждый толкователь имел право достать из своей папки и отложить в сторону сновидения, которые казались не поддающимися разгадке, они впоследствии передавались для толкования особистам — интерпретаторам особо сложных сновидений, подлинным мастерам Интерпретации, но ведь нельзя же было переложить в папку «особо сложной интерпретации» большинство сновидений из рядового дела.

Марк-Алем потер виски, словно разгоняя застоявшуюся, как ему казалось, кровь. В голове у него десятками роились символы: покрытая гнилостными пятнами змея, обвивающая колонну, дым, хромая невеста, снег. Они сплетались в его голове и неслись в страстном танце. Вытесняли из нее привычные образы окружающего мира, пытаясь заменить их своими безумными и бессмысленными движениями. Ну, будь что будет, растолкую как-нибудь вот это, сказал он, положив перед собой один из листков. Ну, вперед, в добрый час! Это был сон ученика столичной религиозной школы: два человека нашли старую, свалившуюся на землю радугу. Они с трудом подняли ее, поставили, стряхнули с нее пыль, один из них принялся заново ее красить, но небесная дуга никак не оживала. Затем эти двое бросили ее и убежали.

Хм, задумался Марк-Алем, сжимая перо в руках. Он собрался уже начать писать, но вся храбрость его испарилась. Тогда он сделал так. Не думая долго или, если выразиться точнее, решив без лишних раздумий подогнать к написанному первое пришедшее на ум толкование, он написал под сновидением: предвещает… Он оторвал перо от бумаги. Предвещает… Предвещает… О господи, что может предвещать эта чушь, чуть не закричал он в голос. Да это же просто бессмыслица, бред сумасшедшего. Он зачеркнул «предвещает…» и яростно кинул листок в кучу сновидений, не поддающихся толкованию. Нет, пусть уж лучше меня выгонят с работы как можно раньше, чем я поддамся этому безумию. Он подпер голову руками и сидел так, прикрыв глаза.

— Марк-Алем, что с тобой? — услышал он вскоре тонкий голос уполномоченного по залу. — У тебя голова болит?

— Да, немного.

— Ничего страшного, вначале со всеми так бывает. Помощь какая-то нужна?

— Спасибо! Я чуть погодя сам к вам подойду, чтобы вы помогли мне кое-что разъяснить.

— А, вот оно что? Очень хорошо. Я все эти дни ждал.

— Не хотелось вас беспокоить раньше времени.

— О, об этом даже и не думай. Это мой долг — помогать тебе.

— Через час, — сказал Марк-Алем, — я непременно кое-что принесу.

Контролер с улыбкой отошел.

— Жду, — сказал он.

Теперь больше откладывать нельзя, подумал Марк-Алем. Теперь, хочешь не хочешь, буду толковать и я, как и все остальные, с наигранной бодростью он подошел к столу со словарями. Он обратил внимание, что большинство сотрудников часто вставали из-за столов, чтобы свериться со словарями. Он поискал в них некоторые встреченные им странные выражения: «узревши внутрилунно» или «внешнелунно» — и не нашел никакого внятного объяснения. Это были древние выражения, смысл которых наверняка сильно изменился по прошествии веков. Точно так же он не смог найти и название цветка, упомянутого как «цветок кукушки». Он сделал пометку на отдельном листке, чтобы спросить уполномоченного, затем какое-то время бился, пытаясь извлечь хоть какой-нибудь смысл из двух сновидений, присланных с берегов Азовского моря. Были там человечек с молельней в руках, две черепахи — мужского и женского пола, гулявшие вместе, подобно мужу и жене тихим воскресным днем. Не отчаивайся, подбадривал он себя, когда не смог справиться и с ними. Другое после них показалось ему более легким. Давай, сказал он себе, будь что будет, и поискал листок с другим сновидением, тем, где толпа одетых в черное мужчин перебиралась через борозду, а потом брела по снежному полю. Смысл сновидения внезапно стал ему совершенно ясен: группа чиновников после совершения некоего вредительского акта против государства преодолевает наконец препятствия и бредет по покрытому снегом полю, что символизирует свержение правительства.

Он быстро записал это толкование и, не успев закончить последнюю фразу, воскликнул про себя: да это же фактически государственное преступление. Он перечитал еще раз толкование и увидел, что на самом деле так и получается; нечто вроде вражеского заговора. А ведь ему дали дело о повседневной жизни и мелкой порче. От отчаяния у него ослабели руки, и он положил перо. Вот и опять, едва ему показалось, что он сумел что-то сделать, как потерпел поражение. Но погоди-ка, сказал он себе. Может, все не так и безнадежно. В конце концов, от порчи один шаг до антигосударственной деятельности, если речь идет о чиновниках. И кроме того, ах, какой же он дурак, что не подумал об этом сразу, ну да, ведь сортировка сновидений по разным категориям проводится лишь приблизительно, и никто никогда не говорил, что в папке о повседневной жизни не обнаружатся сновидения о важных государственных делах. Более того, им не раз говорили, что особенно почетна работа сотрудника Табира, смело отыскивающего важные предзнаменования даже там, где, казалось бы, нет ничего, кроме самых банальных примет. Да, да, он отлично помнил это руководящее указание. Рассказывали даже, что подобно тому, как невзрачные девушки часто оказывались в конце концов в гаремах визирей, так и немало главных снов вышло из самых обычных папок.

Марк-Алем почувствовал, что немного оживает. Пока пыл у него не остыл, он взял одно за другим четыре сновидения, прочитанных уже несколько раз до этого, и тут же написал под ними толкования. Он остался доволен собой и собирался уже достать листок с пятым сновидением, когда нечто необъяснимое толкнуло его найти среди листков первое сновидение и перечитать толкование, написанное под ним. Его снова охватило сомнение. Не ошибся ли я, а вдруг все совсем не так, повторял он про себя. Через некоторое время он решил, что толкование наверняка было ошибочным. На лбу у него выступил холодный пот, и совершенно потухшим взглядом он уставился на те самые строчки, которые его собственная рука так бойко вывела совсем недавно и которые теперь казались ему чужими и враждебными. Что же делать? Он уже сказал было, да пошло оно все к черту, кто обратит на него внимание среди десятков тысяч других сновидений, обрабатываемых здесь, и хотел оставить все как есть, но в последний момент рука у него вновь замерла. А вдруг кто-нибудь выявит ошибку? Тем более что сновидение направлено против государственных деятелей. Кроме того, оно могло дойти до официальных кругов и, что самое скверное, кто угодно мог решить, что обвиняют его лично или его окружение. Стали бы копать, кто выдал такое толкование, и, все выяснив, сказали бы: ты только посмотри, к нам, оказывается, устроился в Табир-Сарай некий Марк-Алем, неоперившийся птенец, который в первом же истолкованном им сне захотел бросить грязь в высоких сановников. Будьте осторожнее с этой змеей.

Марк-Алем поднял листок со стола так поспешно, словно боялся, что кто-нибудь увидит написанное им. Нужно было что-то предпринять, чтобы исправить это безумие, пока не поздно. Но что можно сделать? Сначала ему пришла в голову мысль уничтожить это сновидение вообще, но он сразу вспомнил, что на обложке папки каждого дела указывалось количество сновидений. Не хватало еще отправиться в тюрьму в качестве злоумышленника. Не то, подумал он, не то. Не то нужно делать. Ах, если бы он так не спешил и не схватился за перо как сумасшедший, то мог бы дать теперь совсем другое толкование этому сновидению. Его же обуяла какая-то дьявольская поспешность, заставившая лихорадочно замарать эту страничку, себе на беду. И теперь все чертовски усложнилось. Ну-ка, погоди, сказал он себе, не сводя глаз с собственной записи, казавшейся ему просто ненавистной, постой-ка, а может, не все еще пропало. Он бегло проглядел текст и вновь подумал, что не все потеряно. Перечитав листок в третий раз, удивился, как ему сразу это в голову не пришло. Он почувствовал неожиданное облегчение — сначала отпустило виски, прокатилось волной по горлу, прямо в легкие. В конце концов, исправления в тексте — это самое обычное дело. Он так все сделает, что и понять ничего будет нельзя. Это будет выглядеть как обычная правка предложения, в самом крайнем случае чисто стилистический вопрос. Достаточно добавить другой глагол. Он перечитал в который раз фразу «группа сановников, осуществив враждебные действия по отношению к государству…» и наконец дрожащей рукой перед словом «осуществив» добавил слово «помешав», а само слово исправил на «осуществить». Фраза приобрела абсолютно противоположное значение: «группа сановников, помешав осуществить враждебные действия по отношению к государству…» Марк-Алем перечитал ее раз, другой, и теперь, похоже, все было в полном порядке. Исправления не слишком бросались в глаза. А если кто-то их и заметит, то примет за обычную описку, немедленно исправленную после первого же прочтения. Марк-Алем вздохнул с облегчением. Вот и это дело в конце концов закончено. (Марк-Алем, осуществив антигосударственное деяние…) Он в ужасе оглянулся. А вдруг кто-то заметил? Бред, пробормотал он. Ближайший к нему сотрудник работал настолько далеко, что даже названия дела на обложке папки не смог бы разглядеть, не говоря уже о написанных им строчках. Как хорошо, что у меня такой убористый почерк, подумал он через некоторое время и снова вздохнул с облегчением. Теперь можно было немного отдохнуть после всех потрясений. Черт бы побрал эту работу.

Краем глаза он оглядел зал. Все работали тихо, погруженные в свои дела. Даже скрипа перьев не было слышно. Время от времени кто-то покидал рабочий стол и легкими шагами, стараясь не шуметь, выходил за дверь. Наверняка отправлялись вниз, в Архив, чтобы свериться с толкованиями схожих сновидений, сделанными раньше, порой еще в незапамятные времена, выдающимися толкователями. Господь всемогущий, вздохнул Марк-Алем, глядя на все эти десятки голов, склонившихся над страницами.

В этих папках был сон всего мира, тот океан ужаса, над бездонной пропастью которого они пытались разглядеть какие-то теряющиеся во мраке очертания, какие-то тающие на глазах следы. Бедные мы, несчастные, вздохнул он про себя.

Он принялся читать другие страницы, но чувствовал, что работа не идет. Глаза читали, однако мысли витали где-то в другом месте. Солдаты с лицами, закрытыми челками. Тысячи пар обуви на площади и отруби и слепая курица. Снова снег, но в этот раз сложенный в большие сундуки вместе с приданым… какого-то мужчины. Что за извращенный мозг, подумал он и вдруг со странным чувством, схожим с грустью, вспомнил свое самое первое сновидение в этом Дворце. Три белые лисицы над мечетью супрефектуры. Красивый сон, чистый. Где был он сейчас, среди всего этого моря кошмаров? Эх, вздохнул он и подтянул к себе один из листков. Он хотел растолковать хотя бы еще пару сновидений до перерыва, но звонок прозвенел раньше, чем он думал, и закрыл папку.

В подвальном помещении, где пили кофе и салеп, царило обычное оживление. Это было единственное место, где Марк-Алему доводилось поболтать со знакомыми или незнакомыми ему людьми. В Селекции он проработал недолго, так что тамошних знакомых у него было немного, и в буфете он их видел совсем редко. Но даже когда встречал их, они казались ему какими-то далекими, принадлежавшими к минувшему этапу его жизни. Ни одного радостного дня у него в Селекции не было. В Интерпретации дни были столь же тусклыми, за исключением сегодняшнего, когда ему удалось наконец что-то сделать, поэтому в отличие от прошлых разов, когда он обычно спускался в буфет в самом мрачном настроении, сегодня он ощущал себя чуть раскованнее.

— Ты где работаешь? — небрежно спросил он человека, напротив которого ему удалось найти свободное место за столом, уставленным множеством пустых кофейных чашек. Тот сразу напрягся, как перед начальником.

— В Переписке, господин, — ответил он.

Марк-Алем не ошибся. Сразу было видно, что перед ним новичок, такой же, каким был и он сам всего месяц назад.

— Ты болел? — спросил он его, отхлебнув кофе и удивившись собственной уверенности. — Ты выглядишь очень бледным.

— Нет, господин, — ответил тот, тут же поставив чашку с салепом на стол. — Но… у нас много работы и…

— Понятно, — произнес Марк-Алем все тем же снисходительным тоном, который появился у него непонятно откуда, — наверное, сейчас время самого прилива сновидений.

— Да, да, — тот кивнул головой так живо, что Марк-Алему показалось даже, что еще несколько таких кивков — и его тонкая шея не выдержит и переломится.

— А вы? — уважительно спросил тот.

— В Интерпретации.

В глазах у того мелькнула искра, что-то вроде улыбки удовлетворения, говорившей: я прямо как сердцем чуял.

— Пей салеп, а то остынет, — сказал он, заметив, что тот оцепенел.

— Мне впервые довелось разговаривать с господином из Интерпретации. Я так рад!

Два-три раза он поднимал чашку с салепом, но снова ставил ее на место.

— Ты давно работаешь во Дворце?

— Два месяца, господин.

За два месяца от тебя остались только кожа да кости, подумал Марк-Алем. Каким же станет он сам спустя некоторое время?

— У нас очень, очень много работы в последнее время, — сказал тот, отхлебнув наконец салепа. — Каждый день работаем сверхурочно.

— Это заметно, — кивнул Марк-Алем.

Тот улыбнулся, словно говоря: разве я в этом виноват?

— Рядом с нами как раз камеры изолятора, — продолжал он, — и, когда во время допроса есть надобность в писаре, они вызывают нас.

— Камеры изолятора? — спросил Марк-Алем. — Это какие?

— Разве вы не знаете? — изумился тот, и Марк-Алем тут же пожалел, что задал этот вопрос.

— Мне с ними не приходилось иметь дело, — пробормотал он, — хотя кое-что я слышал.

— Они почти что впритык к нам, — сказал писарь.

— Это не те, что в дальнем крыле Дворца, где стоит охрана? — спросил Марк-Алем.

— Точно, — радостно подтвердил тот. — Часовые стоят прямо перед их дверями. Да вы, значит, там были?

— Я проходил там мимо по другому делу, — сказал Марк-Алем.

— Буквально в двух шагах дальше за ними наши кабинеты, вот следователи и приходят к нам, едва появляется надобность в писарях. О, вот действительно адская работенка. В последнее время там держат одного человека, которого вот уже сорок дней непрерывно допрашивают.

— Что он такого натворил? — спросил Марк-Алем и, чтобы подчеркнуть небрежность, с которой был задан вопрос, притворно зевнул.

— То есть как это — что натворил? Известно что, — сказал тот, пристально глядя на Марк-Алема. — Он сновидец.

— Сновидец, и что с того?

— В этих камерах запирают только сновидцев, которых, как вам, возможно, известно, Табир-Сарай считает необходимым вызвать для дачи уточняющих разъяснений по поводу сновидений, присланных ими сюда.

— А, ну да, я что-то такое слышал, — сказал Марк-Алем и хотел снова зевнуть, но в этот момент заметил, что прежний энтузиазм во взгляде собеседника немного поостыл.

— Наверное, мне не следовало болтать тут о вещах, являющихся секретными, как и все остальное здесь, но поскольку вы, по вашим словам, работаете в Интерпретации, я думал, что вам все это известно.

Марк-Алем засмеялся.

— Пожалел, что наговорил лишнего? — сказал он. — Я и в самом деле работаю в Интерпретации, и мне известны секреты намного более важные, чем те, о которых ты мне рассказал.

— Конечно, конечно, — кивнул тот, несколько успокаиваясь.

— Кроме того, — проговорил Марк Алем, понизив голос, — я из семьи Кюприлиу, так что не бойся, что…

— О господи, — изумился писарь, — я как сердцем чувствовал… О господь всемогущий, какое счастье для меня, что вы удостоили меня своей беседой.

— И как обстоит дело с этим сновидцем в камере изолятора? — перебил его Марк-Алем. — Продвигается? Ты ведь там писарем состоишь, верно?

— Да, господин, я там все эти дни работал. Даже сюда пришел прямиком оттуда. Как продвигается дело? Ну, как сказать? Уже заполнены сотни страниц протоколов. Понятно, он совсем уже одурел и ничего не понимает, да это не его вина. Он маленький человек, из какой-то супрефектуры, затерянной на восточной окраине. Ему и в голову не приходило, что он может оказаться в Табире, отправив свой сон.

— И что же такого важного в том сне? — спросил Марк-Алем.

Тот пожал плечами.

— Даже я не знаю. На первый взгляд все очень просто, но наверняка там что-то есть, раз ему придается такое значение. В Интерпретации говорят, его вернули для разъяснения. И вот, сколько уже времени прошло, а ничего не разъясняется, и только еще хуже запутывается.

— Не понимаю, что же нужно от этого сновидца?

— Трудно сказать, господин. Мне и самому не совсем ясно. От него требуются какие-то мелкие уточнения, довольно странные. Понятно, он не в состоянии их предоставить. Прошло уже столько времени с того момента, как он видел этот свой сон. Кроме того, проведя столько дней здесь взаперти, он совсем рехнулся. Ясное дело, от того сна у него в памяти вообще ничего не осталось.

— И часто такие поступают? — спросил Марк-Алем.

— Не думаю. Два-три раза в год, не чаще. Иначе люди боялись бы, и это препятствовало бы отправке сновидений.

— Естественно. И что теперь с ним будет?

— Будут продолжать допрашивать до тех пор, пока, пока… — писарь развел руками. — Я и не знаю, до каких пор.

— Хм. Странно, — покачал головой Марк-Алем, — непростое это, оказывается, дело — посылать сновидения в Табир-Сарай. Однажды можно и повестку с вызовом получить.

Тот, возможно, хотел еще что-то сказать, но в это время прозвенел звонок, извещавший об окончании перерыва, и они, попрощавшись, разошлись.

Пока Марк-Алем поднимался по лестнице, из головы у него никак не выходил рассказ писаря. Что же это за камеры изолятора? На первый взгляд все казалось чем-то совершенно безумным, абсолютно бессмысленным, но так быть не могло. Это было, без сомнения, своего рода тюремное заключение. Но почему? Понятно, что от того сновидения уже ничего не осталось в его памяти, сказал писарь. Наверное, именно это и было подлинной причиной заключения сновидца: чтобы он забыл свой сон. Изматывающие круглосуточные допросы, заполнение бесконечных протоколов, требование каких-то якобы уточнений о том, что по сути своей никогда не может быть точным, о сновидении, до тех пор, пока то не растает и не пропадет бесследно и окончательно из памяти сновидца. Одним словом, промывка мозгов, подумал он. Десонизация или обессонивание, если позволительно употребить такие слова по аналогии со словом «безумие» как антонимом слова «ум». Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что это единственное объяснение. Бывают, похоже, отражения идей настолько опасные, что государству по той или иной причине нужно их изолировать, как изолируют микроб чумы до полного его исчезновения.

Марк-Алем поднялся по лестнице и шел в потоке десятков других служащих, непрерывно втягивавшихся открытыми с обеих сторон дверями. Чем ближе он подходил к кабинетам Интерпретации, тем сильнее ощущал, что временная уверенность в себе, которую он демонстрировал в буфете, рожденная лишь благодаря унижению другого, все явственнее его покидает. Вместо нее он вновь ощутил усиление страха, медленно и равномерно нараставшего, по мере превращения его в рядового служащего, затерянного в гигантском механизме.

Еще издали он увидел свой рабочий стол с лежавшей на нем папкой и пошел к нему, чтобы занять место у его края, словно возле берега океана мирового сна, из мрака которого вылетали черные и угрожающие брызги, поднятые неизвестно из каких глубин. О господи, вздохнул он, спаси и сохрани меня, о господь всемогущий!

Погода испортилась — похолодало еще больше. Коварное время, из тех, что неожиданными изменениями лишает людей остатков уверенности, тянулось уже две недели. Ну вот, снова как вчера, вздыхали они, глядя изнутри на переменчивую погоду. Хотя кирпичные печи растапливали с утра пораньше, в залах Интерпретации царил пронизывающий холод. Порой Марк-Алем даже и кафтан не снимал. Он не понимал, откуда тянет этим холодом. Не понимаешь? — сказал ему один тип, с которым ему довелось пить кофе в буфете. Из папок с делами просачиваются этот холод и ледяной ветер. Все беды придут к нам оттуда, парень. Марк-Алем сделал вид, что не расслышал. А что другое, по-твоему, может появиться из царства сна? — продолжал тот. Это почти то же самое, что и царство смерти. Та же вселенная, о господи. Угораздило же нас, несчастных, иметь с ней дело. Марк-Алем ушел, не сказав ни слова. Может, у того дурной глаз, не хватало еще, чтобы он накаркал какую-нибудь беду. Он все больше убеждался в том, что в Табир-Сарае было полным-полно разных опасных личностей.

Чего он только не наслушался за это время о Табире и о том, что там творилось. На первый взгляд казалось, что сотрудники не говорят о нем ни слова, по проходили дни, и из одной фразы, которую кто-то прошептал в буфете, из другой, подслушанной случайно у входа, в дверях или за соседским столом, кусочки мозаики мало-помалу и совершенно неосознанно складывались в полную картину, и их уже было не стереть из памяти. Так, например, были голоса, уверявшие, что индивидуальный просмотр сновидений был всего лишь переходной фазой человечества и что придет время, когда сновидения утратят это свойство и, подобно движениям или другим действиям человека, станут видны кому угодно. Одним словом, как некое плодоносящее растение, которое до определенного срока растет под землей, пока не придет ему время выйти на поверхность, так и человеческое сновидение до поры до времени находится внутри сна спящего человека, но это вовсе не означает, что так будет всегда. Однажды оно выйдет на солнечный свет, займет свое место среди мышления, опыта и человеческой деятельности, и хорошо это будет или плохо, изменится мир из-за этого к лучшему или к худшему, это одному богу известно.

Другие говорили, что Апокалипсис — это не что иное как день, когда сновидения выйдут на волю из тюрьмы сна, потому что воскрешение мертвых, которое люди представляли себе в метафизическом смысле, может осуществиться только в такой форме. Разве сновидения — это не послания обитателей загробного мира? — говорили они. Эта их многовековая мольба, жалоба, просьба, это их требование, назови как хочешь, однажды будет принята во внимание и удовлетворена.

Были и другие, те, кто, соглашаясь с этим, объяснение предлагал совершенно противоположное.

Выход наружу сновидений, говорили они, в суровый климат нашего мира, приведет лишь к их увяданию и смерти. Это и станет подлинным расставанием с кошмарами покойных, то есть с прошлым; расставанием, которое одними именовалось несчастьем, а другими — освобождением и подлинным обновлением мира.

От всех этих рассуждений разум Марк-Алема изнемогал. Но все же самыми непереносимыми были те длинные и бесцветные дни, когда никто ни о чем не говорил, когда ничего не происходило, а он должен был работать, склонившись над делом, перебираясь из одного чужого сна в другой, словно в тумане, который иногда, казалось, немного рассеивался, но все равно в целом оставался мрачным и полным тоски.

Была пятница. У баш-эндероров, сотрудников Главсна, в этот день должно царить особое оживление. Наверняка был уже выбран главный сон и они готовились отправить его во дворец самодержца.

На улице давно дожидалась карета с королевским гербом и стражниками. Главный сон будет отправлен, но и после его отправки в отделе будет по-прежнему царить оживление, напряженное ожидание или, по крайней мере, любопытство, как встретят его во дворце. Обычно отклик становился известен на следующий день: падишах был доволен им или падишах не сказал ничего, и иногда: падишах был огорчен главным сном. Но такое случалось редко, очень редко.

Как бы то ни было, дни там текли радостно и совсем по-другому. Неделя пролетала быстро в ожидании пятницы. А в других отделах все было серым и унылым.

А ведь все мечтают работать в Интерпретации, думал Марк-Алем. Если бы они только знали, как томительно тянутся здесь часы! И словно этого мало, еще и бесконечный страх, висящий в воздухе повсюду (из-за горящих жаровен Марк-Алему казалось, что у страха запах тлеющих углей).

Он склонился над папкой и продолжил читать. Руку он более или менее набил, и теперь толкования давались ему намного легче. Через несколько дней можно будет сдать папку с его первым делом. В ней осталось совсем немного листков. Он прочитал несколько скучнейших сновидений, в которых фигурировали черная вода, больной петух, увязший в луже, и ревматизм, оказавшийся вне человеческого тела, причем на какой-то гяурской свадьбе. Что за дрянь, пробормотал он и положил перо. Похоже, напоследок остались совсем уже какие-то отбросы. Воображение вновь унесло его в кабинеты баш-эндероров, так утомленные серыми буднями люди представляют себе праздничный дом, где готовятся к свадьбе. Этих кабинетов он не только никогда не видел, но даже не знал, в каком крыле Дворца они находятся, и все же был уверен, что там все по-другому, там непременно должны быть большие окна до самого потолка, из которых изливается мрачное сияние, облагораживающее людей и вещи. Там даже страх, пусть по сути своей и ужасный, поскольку исходил из самого центра своего зарождения, должен был принимать, без сомнения, величественный вид. Подобно солнцу он изливал на всех несчастья, а иначе чем можно было объяснить то, что даже с петлей на шее осужденные кричали: да здравствует султан!

Эх, вздохнул про себя Марк-Алем и вновь занес над страницей перо. Он старался работать не отвлекаясь, пока не прозвенел звонок, извещавший об окончании рабочего дня. У него оставались еще два сна. Неплохо было бы разделаться и с ними, чтобы закрыть дело и сдать.

Со всех сторон до него доносился шум, служащие вставали из-за столов и направлялись к выходу. Через некоторое время, когда вновь воцарилась тишина, в зале остались только те, кто решил поработать сверхурочно. Марк-Алем ощущал, как пустота, образовавшаяся после ухода сотрудников, проникает прямо ему в душу. Каждый раз, когда он оставался сверхурочно, у него появлялось это ощущение пустоты, но ничего с этим нельзя было поделать. Всем сотрудникам рекомендовалось время от времени добровольно работать сверхурочно. Ну что же, пусть и сегодня будет как будет. Подавив чрезмерно долгий вдох, который на самом деле был вздохом печали, он принялся читать первую страницу. Хм, удивился он после первой же строчки. Где-то ему уже попадался этот сон? Пустырь с мусором возле моста и какой-то музыкальный инструмент… Марк-Алем чуть не вскрикнул от изумления. Впервые он столкнулся со сном, которой прошел через его руки в Селекции. Он обрадовался, словно встретил знакомого, посмотрел по сторонам, чтобы поделиться с кем-нибудь таким удивительным совпадением, но людей в зале было слишком мало, и ближайший сидел в добрых десяти шагах от него.

Все еще испытывая оживление от небольшого происшествия, он принялся читать описание сновидения, вначале слегка рассеянно, потом со все большим вниманием. Он не мог пока извлечь никакого смысла из него, однако это его не беспокоило. Многие сновидения на первый взгляд казались не имеющими смысла, напоминали закрытые ворота, но достаточно было найти небольшую трещинку, и сновидение неожиданно поддавалось. Вот и у этого он тоже зацепится за какую-нибудь щепочку. И сразу после этого, благодаря накопленному опыту, вскроет его и выпотрошит до самого дна. Ему доводилось слышать, что именно так, с жарким пылом, словно рассказывая об овладении девственницей, мастера делились историями сложных сновидений, которые вначале не поддавались, безжалостно мучили их до тех пор, пока внезапно, когда никто уже и не ждал, уступали и признавали свое поражение.

Марк-Алем принялся читать чуть ли не вслух. Пустырь с мусором, древний мост, неизвестный музыкальный инструмент и разъяренный бык. Символика сновидения была богатой, только вот связать между собой все эти символы никак не удавалось. А ведь в сновидении связь между символами обычно имела большее значение, чем сами символы. Он попробовал соединить их попарно: мост и быка, музыкальный инструмент с помойкой, затем мост и музыкальный инструмент, помойку с быком, снова быка с музыкальным инструментом.

Похоже, какой-то смысл могло иметь последнее противопоставление: бык — музыкальный инструмент и мост, хотя логики в этом не было; бык (примитивная необузданная сила), возбужденный музыкой (хитрость, тайна, скрытая пропаганда), хочет разрушить старый мост. Если бы вместо моста фигурировала колонна или крепостная стена, или другой символ государства, в сновидении можно было бы отыскать смысл, но мост не олицетворял ничего подобного. Обычно он символизировал оказываемые людям благодеяния в самом широком смысле, также как родники, дороги… Погоди-ка, пробормотал про себя Марк-Алем, и у него перехватило дыхание. Мост был связан с их фамилией… Уж не беда ли какая-нибудь…

Он перечитал еще раз текст и вздохнул с облегчением: бык вовсе не нападал на этот мост. Крутился на помойке и ничего больше.

Безумное какое-то сновидение, решил он. Радость от обнаружения этого сна в текущем деле сменилась чувством презрительной неприязни. Теперь он припомнил, что и тогда, когда он прочел его в Селекции, сон показался ему бессмысленным. И почему было сразу не отправить его в корзину! Марк-Алем занес было перо над листком, чтобы наложить резолюцию: «толкованию не подлежит», но рука его замерла в воздухе. Оставить пока, чтобы завтра взглянуть еще разок? Посоветоваться с уполномоченным? На самом деле обращение за советом допускалось, хотя могли посмотреть и неодобрительно, если этим злоупотреблять. Марк-Алем занервничал. Хорошо бы закрыть это дело сегодня, он и так уже слишком долго его рассматривал…

Он взялся за другое сновидение, последнее, быстренько его растолковал и вернулся к отложенному. Его вновь охватили сомнения, и тут в зал вошел начальник Интерпретации. Он о чем-то пошептался с уполномоченным, потом оглядел помещение, словно пересчитывая оставшихся, и снова что-то сказал уполномоченному.

— Ты и ты, — раздался голос уполномоченного, когда начальник вышел. Марк-Алем посмотрел в его сторону, — и вы двое там. И ты, Марк-Алем, вам всем сегодня нужно поработать сверхурочно. Начальник только что сообщил мне о срочном деле, толкование которого нужно закончить сегодня вечером.

Никто не проронил ни слова.

— Пока не принесли дело, сходите в буфет, перехватите что-нибудь на скорую руку, — продолжал контролер. — Возможно, придется задержаться надолго.

Один за другим они вышли из зала. Кое-где слышны были звуки захлопываемых дверей и поворачиваемых ключей. Уходили последние задержавшиеся.

Буфет казался мрачным в столь поздний вечерний час. Немногочисленные буфетчики с изможденными лицами, отодвинутые к стене столы, чтобы освободить место для уборки, — все это навевало тоску. Марк-Алем заказал чашку салепа с маленькой булочкой и нашел местечко в самом дальнем углу. Ему не хотелось, чтобы кто-то нарушил его одиночество. Он медленно выпил салеп, с трудом проглотив булочку, затем, еле поднимая ноги и не глядя по сторонам, вышел.

Какое-то время он словно в обмороке шел по бесконечной галерее первого этажа. Еще не стемнело, но начинало смеркаться. Из большого узкого окна в конце коридора падали последние лучи угасающего дневного света. Спешить было незачем, и вполне можно было пройтись, чтобы не запирать себя раньше времени в тошнотворном рабочем зале. Изредка до него доносился скрип припозднившейся закрываемой двери. Галерея была совершенно безлюдной, и он почувствовал своего рода удовлетворение, что мог идти в полном одиночестве сквозь пустое пространство, в конце которого узкая бойница окна испускала тусклый сам по себе, даже если бы стекла и не были покрыты слоем пыли, свет.

Марк-Алем дошел до поворота, где, подняв голову, взглянул вверх, словно в бездонную пропасть, и собирался уже возвращаться, когда ему почудилось, что он услышал какой-то шум посреди этого безмолвия. Он замер и прислушался. Похоже на звук приближающихся шагов. Наверное, это были сотрудники, ответственные за входные ворота, и он собрался уже было идти дальше, но что-то удержало его на месте. Теперь шум приближался, он доносился из бокового прохода, пересекавшегося с главной галереей. Марк-Алем замер у стены и ждал, что же произойдет. О господи, вырвалось у него, когда на перекрестке показалась толпа людей, несущих на плечах черный гроб. Они не заметили его и тут же скрылись за поворотом. Провинциальный сновидец, пробормотал он про себя, в то время как звуки шагов растаяли вдали. Марк-Алем огляделся. Это как раз рядом с тем местом, где он тогда увидел часового перед комнатами изолятора. О боже, наверняка это был он.

Грызущая душу тоска становилась все сильнее и охватила все его существо, пока он брел по ступенькам лестницы. Раньше ему доводилось вспоминать иногда о бедолаге сновидце, но даже и в голову не могло прийти, что тому уготована такая судьба. Он даже несколько раз пытался высмотреть в буфете, не встретится ли ему снова тот самый писарь, чтобы спросить у него, как идут дела у того несчастного, отпустили его наконец или все еще держат там. Однако бедняга так и не смог, кажется, полностью забыть свое сновидение. Или, возможно, с самого начала предполагалось, что все получившие приглашение в Табир-Сарай заканчивали именно так. Чудовище, пробормотал он, сам удивленный охватившим его гневом. Мало тебе всего прочего, ты еще и людей пожираешь.

На столе он увидел новую папку, которую уполномоченный, похоже, положил во время его отсутствия. Он перелистал ее почти с ненавистью и увидел, что там не больше пяти-шести страниц. Все их нужно было обработать этим вечером. В зале зажглись лампы. Стало еще холоднее, поскольку с самого обеда никто уже не подбрасывал уголь в печки. Марк-Алем взялся за первое сновидение и, не успев начать чтение, увидел, что текст доходил до конца страницы и даже, что случалось крайне редко, продолжался на следующей. Он перевернул страницу, чтобы посмотреть, насколько же длинным оказалось изложение этого сновидения, и обнаружил, что оно не заканчивалось и на второй странице, и даже на третьей, к его несказанному изумлению, оказалось, что все шесть страниц в папке содержали описание одного-единственного сновидения. Еще никогда ему не доводилось сталкиваться с таким длинным описанием. Это наверняка какой-то очень странный сон, подумал он и стал проглядывать его одним глазом, даже не посмотрев служебные отметки об имени сновидца и месте, откуда сновидение было доставлено. Сегодня вечером ему, похоже, придется разбираться с этим бесконечным бредом из чьей-то кошмарной ночи.

Сновидение и в самом деле оказалось совершенно безумным. Обычно кошмары, часто именуемые также сверхснами, передавались для толкования самым лучшим интерпретаторам. Более того, поговаривали, что раньше, как в Селекции, так и в Интерпретации, они выделялись в особое дело, которое так и называлось: «Досье кошмаров». Однако позднее, по соображениям не вполне ясным (говорили, будто чья-то попытка выделить это досье и сделать его особым и стала подлинной причиной), оно было расформировано, и с тех пор кошмары распределялись в соответствии с их содержанием по группам других сновидений. Тем не менее при распределении рабочих заданий уполномоченные залов следили затем, чтобы кошмары передавались для расшифровки самым опытным толкователям. Марк-Алем не знал, как следует понимать тот факт, что кошмар передали ему: как чрезмерное доверие руководителей Интерпретации к его способностям или как чей-то недоброжелательный выпад. Он тем временем со все возраставшим напряжением вчитывался в текст. Сновидение казалось действительно экстраординарным. Начиналось оно так: несколько марионеток брели по степи, заваленной трупами больных тигров, умерших в девятнадцатом веке. Всю первую страницу текста занимало описание того, как шли марионетки, проклиная вулкан Кртох… рто… крт… (название все время обрушивалось на его скользком западном склоне), в то время как над степью сверкала сумасшедшая звезда. Затем кошмаровидец, который находился где-то поблизости, пытаясь спрятаться под землю, наткнулся там на краешек сверкающего дня, яркого, как бриллиант, упрятанного неизвестно кем в землю, дня из времени вечного, неистребимого, неподвластного тлению и забвению. От сверкания краешка дня, показавшегося из земли, он на какое-то время ослеп и вот так, с огненным пятном перед глазами, оказался в аду.

Сумасшедший, пробормотал Марк-Алем. Совсем чокнутый. Как бы то ни было, он продолжил чтение. Следующую часть текста занимало описание ада, особенного ада, не для людей, а для погибших государств. Их застывшие тела валялись рядом друг с другом: империи, эмираты, республики, парламентские монархии, конфедерации. Хм, пробормотал Марк-Алем, ну-ка, ну-ка. Сновидение, помимо всего прочего, вопреки первому сложившемуся впечатлению, было опасным. Он перевернул страницу, чтобы прочесть имя отважного отправителя. «Сновидение, увиденное во второй половине ночи 19 декабря постояльцем X на постоялом дворе двух Робертов (пашалык Центральной Албании)». Ага, голубок-то, небось, упорхнул, не без облегчения подумал он. В воображении у него мгновенно обрисовался гроб, обитый темной тканью, который в данный момент наверняка двигался по направлению к большому городскому кладбищу. Небось, почуял западню и в последний момент — фить! — и нет его. Он поудобнее устроился на стуле и продолжил чтение. Погибшие когда-то государства, низвергнутые в ад, не подвергались никаким карам из тех, что выпадали, как считалось, на долю людей. Кроме того, у этого ада имелась одна особенность: его можно было покинуть и вернуться на землю. Таким образом, однажды мог прийти день, и давно уже погибшие государства, которые все считали трупами, могли медленно подняться наверх и вновь показаться на поверхности земли. Вот только для этого им нужно было, совсем как актерам, гримировавшимся перед выходом на сцену в новой роли, сделать кое-какие необходимые изменения, поменять название, гербы и знамена, а по сути это по-прежнему были они, те же самые, древние. Ты только посмотри, пробормотал Марк-Алем. С самого детства наслушавшийся разговоров о государстве и государственных делах, он сразу уловил, куда метил сновидец. С первого взгляда понятно, что сновидение, за исключением начала, было выдуманным. Странно даже, как ему удалось проскочить Селекцию. Или, может быть, такое провокационное сновидение пропустили умышленно. Но с какой целью? И почему его дали именно ему? Да еще в такой спешке, сверхурочно. У Марк-Алема по спине побежали мурашки. Глаза тем временем продолжали читать текст. Увидел я государство Тамерлана, которое красили в красный цвет, чтобы замазать пятна крови, поскольку оно готовилось вновь подняться наверх. Увидел чуть дальше государство Ирода, с которым делали то же самое и которое, как мне сказали, уже в третий раз поднималось на землю, и кто знает, сколько еще раз поднимется снова после того, как покажется, будто оно уничтожено.

Марк-Алем дрожащими пальцами закрыл папку. Это была откровенная провокация. Но он не попадется в ловушку. Уж он-то сумеет ее избежать. Он возьмет перо и напишет в сопроводительном документе: «Фальшивое сновидение, созданное с антигосударственным враждебным умыслом, с такой-то и такой-то целью, намекающее на то-то и то-то». Именно так и напишет. Современные государства, включая и Османскую империю, были, с точки зрения отправителя кошмара, не чем иным, как древними греховными остовами, давным-давно погребенными и возродившимися вновь в виде призраков.

Марк-Алему понравилось это определение, и он даже поднял перо, чтобы немедленно его записать, но в этот момент засомневался. А что, если спросят: откуда ты так хорошо разбираешься в подобных вещах, Марк-Алем? Он положил перо на место. Ни в коем случае нельзя было раскрываться до такой степени. Лучше придумать какое-нибудь более простое объяснение: сфальсифицированный сверхсон, от которого попахивает злонамеренной провокацией, что подтверждается и фактом отправки без имени и прочих данных сновидца.

Вот именно так и напишет, только спешить ему совершенно незачем. Из тех, кто остался работать сверхурочно, еще никто не ушел. Марк-Алем огляделся вокруг. В тусклом свете фонарей зал с сидевшими кое-где редкими сотрудниками выглядел еще более унылым. Становилось все холоднее. По-хорошему, не надо было снимать шубу. И сколько же им нужно тут сидеть? Он заметил, что только двое из сотрудников писали. Остальные, как и он, подперев головы руками, погрузились в глубокие раздумья. Им, интересно, достались обычные сны или, как и ему, кошмары? Возможно, только у него был такой. Кошмары попадались редко, словно акулы, случайно угодившие в сети, полные обычной рыбы. Хотя, не исключено, и у остальных то же самое. Это их внезапное появление под самый конец рабочего дня… Что-то за всем этим скрывалось. У Марк-Алема по телу вновь пробежала дрожь.

Один из двух писавших сотрудников наконец встал, подошел к уполномоченному и, вручив ему папку с делом, удалился. Марк-Алем взял перо, подумал, что время еще есть, и положил его обратно. Написание сопроводительной записки не займет много времени. Лучше потерпеть еще немного. Разнообразные мрачные мысли вертелись у него в голове.

Через полчаса ушел еще один сотрудник. Марк-Алем чувствовал, что ноги у него стали ледяными и мысль о том, что и руки замерзают чем дальше, тем сильнее и, просидев так еще какое-то время, он рискует не управиться с пером, заставила его в конце концов выйти из оцепенения. Пока он писал, услышал, что ушел еще кто-то, но даже не поднял головы. Закончив, он увидел, что в зале, кроме уполномоченного, остались три сотрудника. Подожду, пока уйдет еще один, а потом встану, решил он. Мысль по непонятной причине вернулась вдруг к тому постоялому двору со странным названием «Постоялый двор двух Робертов», где привиделся или был придуман этот кошмар. Он попытался представить себе постояльца с бледным лицом, который рано утром, бросив запечатанное письмо в почтовый ящик, приколоченный, наверное, к облупившейся двери, удалился с дьявольской ухмылкой на лице.

Скрип стула мгновенно оторвал его от раздумий. Еще один ушел. Теперь, когда их осталось всего трое, ему показалось, что было бы лучше, если бы он, как самый молодой, ушел если не последним, то хотя бы предпоследним. И вот он дождался, пока не ушел еще один. Теперь встану, решился он наконец, когда и в самом деле остался предпоследним. Возможно, и контролер ждал, чтобы оставшиеся закончили работу поскорее.

Он встал и захлопнул папку. Наверняка было уже очень поздно. Лицо уполномоченного казалось таким же изможденным, как и у всех остальных. Марк-Алем подошел к нему, передал папку и тихо проговорил:

— Доброй ночи!

— Доброй ночи, Марк-Алем, — ответил контролер. — Ты знаешь, где нужно выходить? В такое позднее время все двери Табир-Сарая уже заперты.

— В самом деле? — Он впервые слышал о чем-то подобном. — И где же тогда выходить?

— С заднего двора, — ответил контролер, — через Экспедицию. Ты наверняка там никогда не был, но найти очень легко. В это время зажжены фонари только в тех коридорах и галереях, которые туда ведут, так что, следуя по зажженным фонарям, легко найдешь дорогу.

— Спасибо! — поблагодарил его Марк-Алем.

Он вышел из зала и увидел, что все действительно так и было: фонари горели только в одном крыле. Он пошел в том направлении, прислушиваясь к звуку собственных шагов, звучавших, казалось, совершенно по-другому в полном одиночестве. Не заплутать бы мне тут, пробормотал он про себя пару раз. Наверное, было бы лучше выйти вместе с кем-нибудь другим, знающим дорогу. Чем дальше он шел, тем сильнее его охватывало чувство неуверенности. Следуя все время за горящими фонарями, он повернул в какой-то боковой проход и вновь вышел в очень длинную галерею. Повсюду пустыня. Тусклый свет фонарей терялся вдали. Он спустился на пару пролетов и попал в очень узкую галерею с арочными сводами. Фонари, все более редкие и тусклые, вели еще дальше. И сколько же еще так идти, пробормотал он про себя. В какой-то момент ему показалось, что на повороте галереи перед ним сейчас возникнет толпа людей с гробом сновидца, возможно так и не выбравшихся из огромного здания и все еще плутавших по его внутренностям. Если буду и дальше так бродить, то еще совсем немного — и я свихнусь, пробормотал он. Замереть на месте в надежде, что придет кто нибудь и покажет ему дорогу, или вернуться назад, к Интерпретации, чтобы выйти вместе с остальными? Последняя мысль показалась ему более разумной, но тут же его охватило сомнение; а если он не найдет Интерпретацию? Черт его знает, действительно ли эти тусклые фонари ведут туда, куда нужно.

Марк-Алем продолжал идти. Во рту у него пересохло, как ни пытался он себя успокаивать. В конце концов, даже если он и впрямь заблудится, даже если всю ночь тут проведет, невесть какая беда. Он ведь не в поле и не в лесу, а во дворце находился. Так он уговаривал себя, хотя испытывал настоящий ужас. Ну как бы он провел ночь среди этих стен, залов и пещер, переполненных сновидениями и сонными вскриками? Лучше уж в ледяном поле или в лесу, полном волков, чем тут. Стократ лучше.

Марк-Алем ускорил шаг. Сколько времени он уже так шел? Вдруг ему показалось, что он слышит какой-то отдаленный шум. Он замер. Наверное, мне мерещится, пробормотал он и пошел дальше. Чуть погодя гул повторился вновь, на этот раз более отчетливо, хотя было совершенно непонятно, откуда он доносился.

Ориентируясь по горящим фонарям, он спустился еще на пару пролетов и очутился в другом переходе, очевидно, на первом этаже. Гул то пропадал на какое-то время, то вновь возникал, теперь уже ближе. Марк-Алем, обратившись в слух, зашагал быстрее из страха упустить это жужжание, казавшееся ему теперь единственной надеждой. И действительно, оно то ослабевало, то усиливалось, однако не пропадало. Более того, в какой-то миг оно послышалось совсем рядом, но затем опять зазвучало приглушеннее. Марк-Алем уже почти бежал. Он не мог оторвать взгляда от конца галереи, где виднелся смутный прямоугольник, освещенный снаружи. Господь всемогущий, взмолился он, хоть бы там был выход.

Это и в самом деле был он. Марк-Алем подошел поближе и окончательно убедился, что это ворота. Он глубоко вздохнул и почувствовал, как все члены его расслабились, освободившись от сковывавшего их напряжения, ему даже показалось, что у него ноги подкашиваются. И вот так, вроде бы даже слегка покачиваясь, он подошел к воротам, сквозь которые вместе с холодным воздухом проникал и услышанный им ранее гул. Зрелище, ошеломительно распахнувшееся перед его глазами, когда он остановился на пороге, было более чем удивительным: задний двор Дворца, залитый светом фонарей, совсем не таких, как те, что висели внутри, беспокойным открытым светом, который где-то был немного приглушен туманом, а где-то, наоборот, лишь усиливал свое ледяное сверкание, оставляя яркие пятна на мокрой земле, по которой крутился ураган людей, лошадей и повозок, кто-то с горящими фонарями, а кто-то без них, все это в полном беспорядке, так что можно было подумать, что ты очутился посреди кошмара. Вся эта туманная дымка производила какое-то почти потустороннее впечатление из-за рваных отсветов фонарей и особенно из за конского ржания в тумане.

Он застыл словно пригвожденный к воротам, не веря собственным глазам.

— Что это? — спросил он кого-то, проходившего мимо с охапкой метел в руках.

Тот удивленно повернул голову, но заметил вышитую на одежде эмблему Табира и вежливо ответил:

— Это, уважаемый ага, перевозчики снов, разве не видишь?

Это и в самом деле были они. Как он сразу не понял? Вот же они, ходили повсюду в своих коротких кожаных куртках и перемазанных грязью сапогах, а на всех повозках, у которых колеса облеплены той же грязью, виднелись эмблемы Табира на облучке.

Взгляд Марк-Алема остановился на освещенной изнутри пристройке, справа во дворе, у входа в которую не прекращалось движение — входили и выходили перевозчики снов. Там, должно быть, и находилась Экспедиция, про которую говорили, что работа в ней не прекращается ни днем ни ночью. Сам не зная зачем, пробившись через круговерть людей и повозок, искавших место для стоянки, Марк-Алем добрался до помещения и зашел внутрь. Там на него обрушился оглушительный шум. На длинных скамейках сидели десятки перевозчиков снов, судя по всему, завершившие свои дела у окошечек приемки корреспонденции или ждавшие, пока подойдет их очередь, пили салеп или кофе, другие ели бюреки, приятный аромат которых заполнял все вокруг.

Марк-Алем протиснулся дальше сквозь толпу людей в кожаных куртках, беззаботно вертевшихся вокруг, чавкавших, смеявшихся и ругавшихся во весь голос. Так вот, значит, какие они, знаменитые перевозчики снов, которых с самого детства Марк-Алем представлял какими-то полубогами, легендарные курьеры, покорявшие дороги империи на своих голубых повозках. У многих из них были заляпаны грязью не только сапоги, но и локти, а у некоторых даже и спины, испачканные, возможно, во время попыток поднять завалившуюся повозку или упавшую лошадь. А на изможденных лицах виднелись следы усталости и бессонницы. Даже манера говорить, сродни всему остальному, у них была совершенно другая, не такая, как у внутренних сотрудников Табира, — острая, в чем-то даже бесстыдная, полная крепких выражений, словно блюдо, приготовленное с обжигающими приправами. Совершенно потерявшись среди всей этой суматохи, Марк-Алем принялся ловить обрывки разговоров. Здесь можно было узнать новости со всей империи. Курьеры рассказывали о дорожных приключениях, о сварах с тупоголовыми провинциальными чиновниками, с пьяницами — хозяевами постоялых дворов и с охранниками на пропускных пунктах.

Чей-то хриплый голос привлек внимание Марк-Алема. Не поворачивая головы и не пытаясь что-нибудь разглядеть, он просто старался разобрать слова. А кони мои с места не трогаются хоть тресни, рассказывал незнакомец. Стоят как вкопанные, ржут, на пену уже все изошли, и ни шагу вперед. Я был совершенно один, на выезде из Енишехира, захолустного городишки, где принял в доставку совсем немного сновидений, всего пять общим счетом, и это все, что они собрали за целый месяц, сами можете представить, какая это глухомань. Ну вот, а кони ни с места. Я им всыпал плетки, спины все в крови уже, а они не трогаются с места, как бывает, когда перед ними покойник. Огляделся вокруг. Голая степь, ни могил, ни могильных знаков нигде нету. Пока я ломал голову, что же делать, вдруг вспомнил о папке со сновидениями, которую только что забрал в Енишехире. Может, это из-за них лошади с места сойти не могут, думаю. Ведь сон и смерть это одно и то же. Не откладывая в долгий ящик, открыл сумку и достал енишехирскую папку. Слез с повозки и положил папку прямо на землю, на поле, залез обратно, взгрел лошадей, и они понеслись как ветер. Черт бы все это побрал, говорю себе, вот в чем, оказывается, дело. Остановился, вернулся на повозке туда, где оставил папку, но стоило мне ее поднять и положить в повозку, кони опять застыли на месте, удила в пене, ржут, всё как и раньше. Ну и что же мне делать? Я доставил тысячи сновидений, но такого со мной никогда не случалось. Решил вернуться в Енишехир, без папки. Оставил ее прямо посреди степи, так и сделал. А там началась грызня с начальником местного отделения Табира. Я ему говорю: никак не могу взять твои сновидения, пойдем, сам посмотришь, стоит только положить твою папку в повозку, как лошади шагу ступить не могут, а тот дуболом орет: уже пять недель как никто у нас не забирает сновидения, а теперь еще и ты хочешь их у нас оставить, я буду жаловаться, напишу прямо в Генеральную дирекцию и самому Шейхуль-Исламу. Пиши письма и жалобы кому хочешь, говорю ему, у меня кони с места тронуться не могут, и я не могу бросить без доставки другие пакеты из-за твоих задрипанных пяти снов. Ну, от таких слов эта краснорожая скотина просто взбеленился: ну конечно, вот, значит, как вы относитесь к нашим сновидениям, вам по душе только сновидения столичных разукрашенных барышень и артистов, а наши для вас, значит, слишком неотесанные. А вот правительство провозгласило, что именно как раз эти, наши, и являются подлинными народными сновидениями, поскольку происходят из самой основы государства, а не от этих изнеженных модников. Орет и орет эта погань, так что у меня уже никаких нервов не осталось, и господь только знает, как я вообще сдержался и не приложил его палкой. Нет, бить я его не бил, но уж чего только ему не наговорил. Я уже озверел и от дороги, и от задержки и нашел повод облегчить душу. Обложил как следует и его самого, и его городишко, и его вонючую супрефектуру, которую даже деревенским кварталом не назовешь, где живут только пьяницы и свихнувшиеся придурки, которые даже нормальных снов увидеть не могут, а от их сновидений лошади шарахаются. Была бы моя воля, продолжал я, после всего этого лишил бы Енишехир права на рассмотрение их сновидений по меньшей мере лет на десять. Он совсем взбеленился и пеной брызжет почище моих коней. Я, говорит, доложу о твоих словах, а я ему пригрозил, что, если только попробует это сделать, я тоже сообщу куда надо об оскорблениях, которыми он осыпал Табир Сарай. Что? — завопил он, я оскорблял священный Табир-Сарай? Да как ты смеешь такое говорить? Оскорблял, говорю я, назвал его скопищем барышень и разукрашенных артистов. Тогда этот тупица бросает орать и начинает плакать и умолять. Не губи меня, ага, у меня, говорит, жена и дети, не делай этого.

Громкий хохот заглушил на мгновение слова курьера.

— А потом, что потом-то было? — спросил кто-то.

— Тут в самый разгар всего этого являются супрефект и имам, которым кто-то донес о происшествии. Когда услышали, в чем дело, стали репы чесать, не знают, что делать. Заставить меня забрать папку они опасались, потому что это было бы все равно что удерживать меня там насильно, поскольку ясно было — кони с этой папкой с места не тронутся. Признать, что сновидения их супрефектуры настолько дрянные, что препятствуют передвижению курьеров, — этого они тоже не могли. А для меня время дорого. У меня больше тысячи сновидений из разных областей, и за опоздание отвечать мне. Тогда я им режу напрямую, без шерсти на брюхе, как говорится. Предложил им проехать вместе со мной до того поля, на котором я оставил папку, чтобы они посмотрели собственными глазами на всю эту чертовщину. Согласились, хотя носы и воротили; и вот так, набившись всем скопом в повозку, добрались до выезда из Енишехира. Папка лежала там. Я поднял ее с земли, положил в повозку, стеганул коней, а они ни с места — только ржание и пена летит во все стороны, словно в повозку сам дьявол забрался. Достал папку из повозки, дал им в руки — и кони рванули во весь опор. Я уж говорил, что оставил бы их так, с разинутыми ртами, с папкой в руках, да и дал бы деру, но побоялся осложнений и повернул повозку обратно. Видите, говорю им, поняли наконец? Они только шепчут «Аллах!» как полудурки и не знают, что делать.

Пока мы пытались найти хоть какой-то выход, начальнику отделения, который перепугался до мозга костей, решив, что в этом деле может пострадать первым, поскольку допустил отправку в Табир такого дьявольского сновидения, пришла в голову мысль — вынимать сновидения из папки одно за другим и выяснить, от какого из них вся эта дурь происходит, чтобы из-за него не пострадали другие. Мы все обрадовались этой выдумке и, не откладывая в долгий ящик, начали проверку, доставая из папки то одно сновидение, то другое. Особого труда не составило найти то самое, скверное, сновидение. Вытащили мы из папки эту заразу, и я поехал дальше.

— Да это прямо не сновидение, а чертовщина какая-то, — проговорил кто-то.

— А что теперь с ним будет? — спросил другой. — Его ведь ни на какой повозке не увезешь, разве нет?

— Да хоть бы никогда и не привозили, — сказал перевозчик с хриплым голосом.

— А может, это какое-то важное сновидение, тем более оно оказалось таким необычным.

— Да какое бы оно ни было, — проговорил курьер, — Пусть даже из чистого золота. Если уж кони отказываются его везти, значит, что не сновидение, а сам черт. Понимаешь, черт с рогами, вот что это!

— И все же…

— Никаких «все же»; если кони не могут его везти, значит, там оно и сгниет, в этом проклятом Енишехире.

— Ну нет, — сказал старый курьер, — не знаю, как оно сейчас, а вот раньше в таких случаях использовали пеших гонцов, сноносцев.

— Что, в самом деле такие были?

— Ну конечно, — ответил старик. — Были известны случаи, хоть и редко, когда кони не могли везти сновидения. Для этого были пешие курьеры, грязедавы, как когда-то их называли. Раньше все-таки порядка больше было.

— И сколько же надо времени пешему курьеру, чтобы доставить аж оттуда сновидение?

— Зависит от расстояния. Если мне память не изменяет, то из Енишехира понадобится примерно года полтора.

Несколько человек присвистнули от удивления.

— Удивляться тут нечему, — сказал старый курьер. — Не зря говорят, что правительство зайца на телеге догонит.

Они переключились на другую тему, а Марк-Алем протиснулся дальше. Везде стоял тот же оглушающий гул разговоров: у входа в помещение, на лавках и у окошек Экспедиции, в которые курьеры по очереди, регулировавшейся совершенно непостижимым для Марк Алема образом, сдавали доставленные дела.

Один из курьеров, про которого Марк-Алем услышал, что тот потерял сумку, поскольку напился по дороге, сидел в сторонке, с глазами красными, как горящие угли, и продолжал пить, что-то про себя бормоча.

Снаружи, со двора доносился непрерывный гул голосов, скрип колес повозок, которые только что прибыли издалека или, наоборот, уезжали после сдачи документов, и время от времени раздавалось ржание коней, от которого у Марк-Алема внутри все дрожало еще сильнее. И вот так будет продолжаться до самого утра, подумал он, оцепенев. До самого утра, о господь всемогущий, повторял он, продираясь сквозь весь этот хаос, чтобы уйти оттуда поскорее.