Дворец сновидений

IV. ВЫХОДНОЙ

Два-три раза Марк-Алем в ужасе просыпался от страха, что опаздывает. Рука его уже готовилась сдернуть одеяло, но в этот миг его затуманенный мозг пронзала мысль, что сегодня на работу идти не надо. Это был его первый выходной с момента устройства во Дворец Сновидений.

Наконец он открыл глаза. Полоски света, пробивавшиеся сквозь белые тюлевые занавески на окне, мягко легли на край его подушки. Он полежал еще немного, затем откинул одеяло и встал с постели. Должно быть, уже поздно. Он подошел к зеркалу и взглянул на свое опухшее лицо. Голова была тяжелой, будто налита свинцом. Никто бы не поверил, что в свой первый выходной он встанет после сна более утомленным, чем обычно по утрам.

Он никогда не был ранней пташкой, и все же ему всегда нравилась первая часть дня, утренняя, которую его мозг воспринимал как время девичества дня. Еще не проснулись грабители банков, предсказатели, фонарщики и шлюхи с утомленными влагалищами.

Когда он умыл лицо, ему показалось, что он немного взбодрился. У него даже появилось ощущение, что, приложив некоторое усилие, смог бы припомнить пару незамысловатых сновидений, увиденных на рассвете. С тех пор, как он начал работать в Табир-Сарае, сны он видел редко, словно те не осмеливались сниться ему — тому, кто насквозь видел все их тайны и кто мог им сказать: идите дурите кого-нибудь другого, только не меня.

Спускаясь по лестнице, он уловил приятный аромат кофе и поджаренного хлеба. Мать и Лёка ждали его к завтраку.

— Доброе утро! — сказал он.

— Доброе утро! — ответили они ему с нежностью. — Хорошо спал? Выглядишь отдохнувшим.

Он утвердительно кивнул и сел возле жаровни, рядом с которой стоял низенький столик с чайной посудой. Уходя каждое утро очень рано и в спешке, он почти позабыл это чудесное утреннее время, когда сияние серебряных чашек, мерцание углей и меди старой домашней жаровни создавали, вместе с робким еще светом нового дня, ощущение вечно длящегося и полного грустной нежности утра.

Марк-Алем не спеша поел, а затем выпил кофе вместе с матерью. Сделав последний глоток, мать, как всегда, перевернула чашку, и Лёка подошла, чтобы погадать на кофейной гуще. Раньше именно в это время обычно кто-нибудь делился увиденным ночью сновидением, но теперь, после того как Марк-Алем устроился на работу, никто даже и не заикался ни о чем подобном. Это случилось уже в самую первую неделю, когда одна из его теток явилась в страшном возбуждении, чтобы пересказать ему сновидение, увиденное прошлой ночью. Вот нам теперь счастье-то привалило, заявила она, у нас теперь в роду свой собственный толкователь имеется, теперь не надо нам бродить по всяким гадалкам да арапкам. Марк-Алем вышел из себя, разгневавшись, как редко с ним случалось. С какой стати осмеливается эта пустоголовая приносить ему для толкования свои дурацкие сны? Да за кого она его принимает? Тетка открыла рот от изумления, потом ушла надувшись.

Марк-Алем смотрел на остывающие угли, подернувшиеся белым пеплом.

— Погода сегодня хорошая, — сказала мать. — Выйдешь прогуляться?

— Да, пожалуй, — ответил он.

— Солнца нет, но все равно тебе пойдет на пользу подышать немного свежим воздухом.

Марк-Алем кивнул.

— Давно я уже никуда не ходил, — проговорил он.

Он еще немного посидел молча, уставившись на жаровню, затем встал, надел кафтан и, попрощавшись с матерью, вышел.

Солнца и в самом деле не было. Он поднял голову, словно пытаясь отыскать хоть какие-то его следы на этом жалком небе, пустота которого вдруг показалась ему просто невыносимой. Он уже давно не видел неба над городом в это время дня, и оно показалось ему удивительно бедным, с несколькими невыразительными облаками и редкими птицами, оно навевало уныние. После начала работы в Табире этой дорогой он ходил по утрам, обычно в скверную погоду и очень рано, с головой, гудящей от недосыпа, а возвращался, когда уже начинало темнеть, почти ничего вокруг не замечая. Так что сегодня он разглядывал город как человек, вернувшийся из дальних стран. Взгляд его с каким-то изумлением блуждал по сторонам — налево, направо. Теперь не только небо, но и все остальное: стены зданий, крыши, повозки и деревья в парках — казалось ему выцветшим и безвкусным. Да что же это, пробормотал он про себя. Весь мир казался ему бесцветным и бледным, словно после изнурительной болезни.

Марк-Алем почувствовал какой-то холодок в груди, в то время как ноги сами несли его в центр города. На тротуарах с обеих сторон улицы было полно народу, но движения у всех были заторможенные, с какой-то скверной нарочитостью, и такими же жалкими казались скрипящие повозки, и скучный глашатай на площади Ислама, который, казалось, оповещал всех об унылости этого мира.

Да что же произошло здесь с жизнью, с людьми, да со всем вокруг? Там… (Марк-Алем улыбнулся про себя, как человек, хранящий священную тайну) там… в его папках, все было по-другому, там все сверкало красотой и лихорадочным блеском. Разноцветные облака, деревья в саду, снега, мосты, дымоходы, птицы — все было ярко и наполнено жизнью. И перемещения принадлежащих людям предметов были более свободными, плавными и гармоничными, как у оленей, бегущих в тумане, движения которых не ограничены законами времени и пространства. И каким же пакованным в кандалы, уродливым и ужасно скучным казался этот мир по сравнению с тем, сотрудником которого он теперь был.

Словно очумевший, Марк-Алем продолжал разглядывать город. Все было потерянным и унылым в своей нищете. Хорошо хоть, что в течение этих месяцев после начала работы он вообще никуда не выходил и не встречал никого из внешнего мира. Возможно, это и было причиной того, почему сотрудникам Дворца Сновидений очень редко давали выходные. Теперь стало понятно, что никакие выходные вовсе и не нужны ему были. И не нужно было ему вообще выходить в этот уродливый город.

Глаза Марк-Алема продолжали холодно разглядывать все вокруг. Он все больше убеждался в том, что это не случайное ощущение и что тамошний мир, хотя и был часто для него источником раздражения, больше подходил ему, чем этот мир здесь. Он никогда и подумать бы не мог, что отвыкнет от него так быстро, всего после нескольких месяцев отсутствия. Доводилось слышать о старых сотрудниках Дворца Сновидений, которые заживо теряли связь с жизнью и, если им доводилось вдруг появиться случайно в обществе, казались сомнамбулами. А не превратится ли и он через несколько лет в подобное создание? Ну и что, подумал он. Только взгляните, какой прекрасный мир придется ему покинуть! Люди подсмеивались над чудаками, но им даже в голову не приходило, какими голыми и жалкими казались они сами и их жизнь толкователям снов из Табира.

Он дошел наконец до кофейни «Хаджилелек»[3], куда обычно приходил пить кофе, когда… был… (мозг его мгновенно отмел слово «живым», затем «бодрствующим»). И вот, он дошел до кофейни, куда обычно приходил пить кофе, когда был обычным молодым столичным парнем без определенных занятий. Толкнул дверь и зашел внутрь.

Не глядя по сторонам, он пошел прямиком в левый угол, где ему нравилось обычно сидеть, и занял место. Ему нравилась эта кофейня, потому что, в отличие от какой-нибудь старомодной чайханы, вместо традиционного возвышения вдоль стен, покрытого шкурами, здесь были низкие табуреты, обитые кожей, на которых было очень удобно сидеть.

У хозяина кофейни, как ему показалось, лицо было какого-то пепельного цвета.

— Марк-Алем? — удивленно воскликнул тот, подходя к нему с кофейником в руках. — Где же ты так долго пропадал? Я уж думал, не заболел ли ты, потому что, по правде, не хотел верить, что ты стал завсегдатаем у кого-нибудь другого.

Марк-Алем не стал вдаваться в объяснения, ограничившись улыбкой. Хозяин кофейни тоже улыбнулся и, наклонившись к нему, тихо проговорил:

— Но затем я узнал, в чем дело… Кофе, как всегда, немного сахара? — тут же добавил он, увидев, что тот нахмурился.

— Да, кофе как всегда, — подтвердил Марк Алем, не глядя на него.

Он постарался сдержать вздох, следя за струйкой кофе, лившейся в толстостенную чашку. Затем, когда хозяин отошел, внимательно огляделся вокруг, чтобы увидеть, собрались ли уже завсегдатаи кофейни. Почти все были здесь, мулла из соседней мечети вместе с двумя высокими мужчинами, всегда хранившими молчание, канатоходец Али, окруженный, как обычно, группой поклонников, лысый коротышка, склонившийся, как всегда, над какими-то старыми документами, которые хозяин кофейни описывал по-разному, в зависимости от своего душевного состояния. То он говорил, что это древние рукописи, которые его постоянный клиент пытается переводить, то — что документы судебного процесса, проигранного им, а то и просто пустые бессмысленные каракули, найденные в неизвестно каком заплесневелом сундуке выжившего из ума маразматика.

А вот и слепые, пробормотал про себя Марк-Алем. Они сидели на своих обычных местах, справа от входа. И что за напасть мне с ними, как-то плакался на свою судьбу Марк-Алему хозяин кофейни. В мою кофейню наверняка приходили бы другие, солидные посетители, а эти, со своей кошмарной внешностью, лучше бы не приходили и не занимали, как назло, лучшие места. Но ничего не могу с ними поделать, тут уж нашла коса на камень. Их охраняет государство, и я их выгнать не могу. Марк-Алем переспросил, что это значит «охраняет государство», и тогда хозяин, ожидавший этого вопроса, поведал ему такое, от чего у него от изумления открылся рот. Слепцы, приходившие в кофейню, были не какими-нибудь там обыкновенными слепыми, ставшими инвалидами из-за болезни или травмы, или в результате ранения на войне. Будь они такими, он со всем удовольствием принимал бы их в своей кофейне. Но они — совсем другое дело, и ослеплены были по причине, у нормального человека с трудом укладывающейся в голове. Со времен детства Марк-Алем припоминал, хотя и смутно, знаменитый декрет о дурном глазе — «Ослепительный фирман», в котором государство объявило о необходимости ослепления десятков тысяч человек, чей «дурной глаз» угрожал безопасности империи; но только от хозяина кофейни узнал, как все происходило на самом деле: о бесконечном ужасе, охоте на обладателей дурного глаза и, наконец, о пенсиях, назначенных государством тем, кто добровольно сдался, чтобы освободиться от собственных глаз. Понимаешь теперь, почему я не могу их выгнать из своей кофейни? Они важничают потому, что пожертвовали своими глазами. Кем они, интересно, себе кажутся, уж не героями-ли.

К его собственному удивлению, теперь, не то что раньше, у него не вызывали никакого страха эти их черные повязки, криво повязанные на лбах. Каких только глаз он не видел там, от них бросало в дрожь даже сейчас, при воспоминании о них, величественных и при этом угрожающих, расположенных не у человека на лице, а прямо на небесном склоне или посреди горы, а иногда погруженных в лунную грусть, поднимающуюся у них по бокам подобно водопадам из воска.

Мысль его вновь вернулась, на сей раз почти ностальгически, к тамошним открытым пространствам, бескрайним ореховым садам, в которых его соседка могла оказаться и невестой, и девственным муллой. Иногда он думал, что пройдет еще несколько лет, и на него не смогут произвести никакого впечатления ни красоты, ни ужасы этого мира, представлявшие собой, в конце концов, всего лишь бледные копии созданий мира тамошнего, которым удалось перейти разделяющую их границу.

Ад и рай, они ведь там вместе, говорил он про себя всегда, когда слышал слова «о чудо» или «о ужас».

Дверь кофейни распахнулась, и в нее вошло несколько сотрудников иностранного консульства из стоявшего напротив здания. Они, оказывается, все еще продолжают пить кофе здесь, подумал Марк-Алем. За столом акробата на какое-то мгновение воцарилось молчание. Раньше и Марк-Алем с каким-то радостным оживлением встречал приход иностранцев и разглядывал их украдкой, восхищаясь европейской одеждой, но сегодня, как ни странно, и они показались ему лишенными какой бы то ни было тайны.

Было послеобеденное время, когда в кофейне многолюднее всего. Марк-Алем узнал сотрудников «Вакыф Банка», который находился в двадцати шагах отсюда, затем вошел полицейский с перекрестка, похоже только что закончивший службу, и за ним несколько незнакомцев. Из-за стола акробата и его поклонников послышался приглушенный взрыв смеха. Почему бы им и не смеяться, подумал он, для их куриных мозгов весь мир вроде цветочной поляны.

Время от времени, словно черная туча, в памяти его всплывало воспоминание о позавчерашнем ужине у его влиятельного дяди, Визиря. Почти год они не встречались, и, увидев после возвращения с работы возле ворот дома его карету с вырезанной буквой О, он испытал привычное волнение. Но еще сильнее удивился, когда мать сказала, что Визирь прислал карету за ним и ожидает его у себя дома.

Хотя Визирь и встретил его со всей сердечностью, он показался ему усталым и мрачным. Взгляд у него был пронзительный, как от бессонницы. Речь его часто прерывалась, словно большую часть того, что нужно было сказать, он проглатывал. Тяготы власти, подумал Марк-Алем. Тот спросил его о работе, и Марк-Алем, вначале довольно неуверенно, затем все свободнее, принялся рассказывать о ней, хотя, пока он говорил, у него сложилось впечатление, что Визирь слушал его, думая о чем-то другом. Позднее Марк-Алем мысленно покраснеет, вспомнив этот момент, но тогда он думал, что делится чем-то интересным с Визирем, который, как он потом понял, не просто все это и так уже знал, но знал о Дворце Сновидений гораздо больше, чем было известно им всем, там работавшим. Он принялся не спеша, с частыми остановками, рассказывать о Табир-Сарае, и из этого разговора Марк-Алем вынес о Табире намного больше, чем за все время своей работы в нем.

Они сидели вдвоем, дело совершенно невиданное ранее, с чашками кофе перед ними, и Марк-Алем никак не мог понять, для чего тот его позвал. Визирь говорил тихо, помешивая иногда горящие угли в жаровне, присутствие которой в комнате ощущалось значительно сильнее, чем присутствие Марк-Алема. Визирь рассказывал что-то о взаимоотношениях рода Кюприлиу с Дворцом Сновидений, взаимоотношениях, которые в течение сотен лет, как племянник мог уже слышать, были крайне запутанными. Он хотел было добавить еще что-то, возможно о попытках Кюприлиу уничтожить Дворец Сновидений, о чем Марк-Алем и раньше слышал какие-то перешептывания, но, похоже, передумал и довольно долго помешивал угли, причем его рука, державшая металлическую лопатку, слегка дрожала. Это не секрет, что раньше много лет Табир-Сарай находился под влиянием банков и торговцев бронзой, проговорил он, но в последнее время снова сблизился со сторонниками Шейх-уль-Ислама. Ты скажешь, какое это имеет значение? Имеет, и даже очень большое. Не зря в последнее время поговаривают, что у кого в руках Дворец Сновидений, у того ключи к управлению государством.

Марк-Алем слышал и об этом, но не в такой резкой форме и тем более не от столь высокопоставленного правительственного чиновника. У него просто рот открылся от изумления, но, словно этого было мало. Визирь спросил его, а знает ли он, что происходит с подавляющим большинством сновидений, обрабатываемых в Табир-Сарае? Марк-Алем, покраснев, пожал плечами и ответил «нет». От стыда он готов был провалиться сквозь землю. На самом деле однажды он задался таким вопросом: а что с ними происходит дальше, и тут же, с поистине детской наивностью, решил, что после того, как извлекается башэндер, главный сон, как из соломы извлекается зерно, груда ненужных сновидений сваливается в мешки и уносится вниз, в Архив.

Как только Визирь задал ему этот вопрос, он понял, что безумием было бы думать, что вся эта гора сновидений отправляется туда, вниз, произведя на свет редкий цветок, баш-эндер. Визирь коротко объяснил ему, что извлечение главного сна было одной из обязанностей баш-эндероров, глав-сноведов, и, без сомнения, основной их обязанностью, о чем, конечно, свидетельствует само наименование всего этого отделения. Однако, кроме того, на баш-эндероров была возложена также тяжесть работы по составлению секретных докладов, направлявшихся напрямую в различные службы самодержца.

Марк-Алем лихорадочно впитывал его слова. Естественно, главный сон всегда остается главным направлением их работы, подчеркнул тот, особенно в настоящий момент и особенно если речь идет о нашей семье. Визирь долго смотрел ему прямо в глаза, словно для того, чтобы убедиться, понимает ли ом, что Кюприлиу всегда имели дело не с какими попало сновидениями, а преимущественно с главными сновидениями. Ты меня понимаешь? — спросил он. Глаза его подернулись темной мерцающей дымкой. Все намереваются при помощи главного сна… Слова Визиря вновь стали туманными, с многозначительным молчанием между ними. О нем много чего болтают, продолжал он, но неважно, я не собираюсь тебе говорить, что из этого правда, а что нет; скажу лишь, что баш-эндер способен предвидеть важные изменения в государственной жизни. В глазах Визиря сверкнула ослепительная искра. Один главный сон подсказал идею большой резни, когда главы офисов Албании были убиты в Манастире. Ты слышал об этом массовом убийстве? И точно так же другой главный сон обусловил изменение политики по отношению к Наполеону, и падение великого визиря Юсуфа. А сколько еще было других случаев… Не зря говорят, что ваш директор, с виду довольно простой и без пышных титулов, может потягаться своей властью с нами, самыми могущественными визирями.

Он с горечью улыбнулся. И потягаться может, продолжал он неторопливо, потому что у него ужасная власть полного отсутствия фактов.

Марк-Алем не отрываясь глядел в рот своему родственнику. Ужасная власть полного отсутствия фактов, повторил он про себя, оцепенев, пока Визирь продолжал объяснять, каким образом получилось так, что из Табир-Сарая никогда не исходили и никогда не могут исходить никакие приказы, но Табиру это и не нужно. Он выдвигал идеи, которые его странный механизм мгновенно облекал вредоносной мистической силой, потому что идеи эти извлекались, по его мнению, из предвечных глубин общего османского духа.

Как я уже сказал, нам, Кюприлиу, часто приходилось иметь дело с главными сновидениями. Слова Визиря с каким-то присвистом выходили сквозь его плотно сжатые губы. Они часто наносили нам удары… Марк-Алему вспомнились ночи в его большом доме, наполненные перешептываниями и страхом. В его представлении главные сновидения превратились теперь в жалящих гадюк. Он чувствовал, что речь Визиря чем дальше, тем больше становилась спутанной. Что-то прорывалось время от времени сквозь его беспокойство, но он спешил снова все затуманить. Раньше нужно было отправить тебя в Табир-Сарай, проговорил он, но, может, и теперь еще не слишком поздно… Разговор становился все более мрачным, полным пауз и недомолвок. Марк-Алем не понимал, что требовалось от него. Чувствовалось, что Визирь не хотел быть откровенным до конца. О господи, он имеет на это полное право, подумал Марк-Алем, он государственный деятель, а я — ничего из себя не представляющий мелкий служащий. Но он дал понять, заявил практически открыто, что Марк-Алем был туда отправлен совершенно неслучайно. Ему следовало продвигаться по службе, суметь понять внутреннее устройство механизма и, самое главное, держать глаза открытыми, когда придет момент… Но с какой целью? Какой момент? — хотел спросить Марк-Алем, но не осмелился. Все было окутано туманом. Мы еще обсудим это, проговорил Визирь, но понятно было, что и он сомневался, стоит ли раскрывать все до конца или нет. Он возвращался к прерванному разговору, чтобы прояснить какие-то вещи, но тут же умудрялся все еще сильнее затемнить.

Я думаю, ты слышал, что в периоды кризисов власть Табир-Сарая или ослабевает, или еще больше усиливается. Сейчас как раз время такого кризиса, и, к сожалению, Табир на подъеме.

Марк-Алему вспомнились ужасные выражения: «узрены внутрилунно» или «внешнелунно». От ужасов Табира и впрямь волосы вставали дыбом, а ему так и не удалось ничего выведать. Во время полнолуния так начинается обострение у сумасшедших. Он хотел спросить дядю, о каком кризисе идет речь, но не осмелился. Он что-то слышал краем уха о неких серьезных реформах, которые вызвали ожесточенное сопротивление клерикалов и касты военных, но ничего определенного об этом не знал. Возможно, Кюприлиу были каким-то образом в этом замешаны.

Время сейчас напряженное, продолжал Визирь. Баш-эндер может ударить вновь. Марк-Алем старался не упустить даже малейших деталей сказанного. Теперь Визирь говорил совершенно откровенно, чтобы раскрыть ему глаза на происходящее. Нужно было отправить тебя туда раньше, бормотал он сквозь зубы. Ну да ладно, это была моя ошибка. Возможно, еще и сейчас не поздно… Вопрос в том, какой из миров управляет другим, продолжил Визирь после долгого молчания. О господи, снова он перевел разговор на высокие материи, подумал Марк-Алем. Только показалось, что он заговорил откровенно. Некоторые полагают, что мир кошмаров, сновидений, словом, ваш мир управляет этим миром здесь, продолжал Визирь. А я думаю, что всем управляет этот мир, здешний. И сновидения, и кошмары, в конце концов, именно он выбирает, чтобы поднять на поверхность, словно деревянное ведро, которое достает воду из глубокого колодца. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Именно он выбирает в этой бездне то, что ему… нужно.

Визирь наклонился к нему еще ближе. В глазах его трепетал страшный отсвет горящей серы. Поговаривают, что иногда главное сновидение подделывают, тихо проговорил он. Тебе когда-нибудь приходило такое в голову?

Марк-Алем застыл от ужаса. Поддельное главное сновидение?! Он даже мысли никогда не допускал, что мозг человеческий осмелится хотя бы подумать о таком святотатстве, не говоря уже о том, чтобы позволить своему рту произнести это вслух. Визирь продолжал объяснять, какие ходят разговоры о главном сновидении, и пару раз Марк-Алем воскликнул про себя: о господи, да он явно и сам так думает. Марк-Алем не успел еще опомниться от потрясения, и голос дяди доносился до него словно сквозь грохот обвала. Так вот, поговаривали, что некоторые из главснов были фальшивыми, подделанными в Табир-Сарае баш-эндерорами во имя интересов могущественных конкурирующих группировок во власти, или чтобы угодить душевному состоянию самодержца. Ну, может, если и не полностью подделаны, то наполовину уж точно, это всем известно.

Марк-Алем почувствовал неудержимое желание припасть к коленям Визиря с мольбой: позволь мне уйти оттуда, дядя, родной, не губи меня. Но при этом прекрасно понимал — он никогда не попросит этого, даже если будет уверен, что становится соучастником и его ждет плаха.

Этот жалобный вопль повторился несколько раз у него в груди, пока он возвращался из дома Визиря поздно ночью. Карета ехала по улицам с погашенными фонарями, и Марк-Алему казалось, что запертый в этой черной карете, заклейменной с обеих сторон роковой печатью в виде буквы О, одинокой серой кукушкой странствовал он в пограничном пространстве меж двух миров, и неизвестно, какой из них управлял другим.

Нужно держать глаза открытыми, когда настанет момент… Но какой знак будет ему дан, и какой ангел или дьявол подаст его, и как он поймет, к кому взывать среди клубящегося тумана Табир-Сарая?

Все это вспомнил Марк-Алем в кофейне, пока вертел в руках пустую чашку. Кошмар леденил ему сердце даже сейчас, через несколько дней. Что-то заставило его повернуть голову и посмотреть в сторону: за столом поклонников акробата Али беседа вдруг стихла, и все они таращились на него как ненормальные.

Марк-Алем рассердился. Хозяин кофейни, кажется, все-таки проболтался им, что он работает в Табир-Сарае. Он знал, что тот болтун, но не до такой же степени. Хотя, в конце концов, пошел тот к черту вместе с прочими любопытствующими. Он зайдет, если зайдет, в эту кофейню пару раз за сезон. А может, еще реже, или же вообще никогда.

Приближалось обеденное время, и кофейня пустела. Ушли иностранные дипломаты, ушли и сотрудники банка. Поднимались один за другим и поклонники акробата, бросая напоследок в сторону Марк-Алема пристальные взгляды. Только слепые и не думали вставать из-за своего стола, хотя давно у них закончились все темы для разговоров; и сидели они с высоко поднятыми головами, как делают те, кто испытывает ненависть и презрение ко всему миру. Эти молчаливые головы, казалось, говорили: ну что, пошли дела у государства лучше после того, как наши глаза, якобы вредившие ему, были вырваны? Судя по тому, что мы слышим, мир остался, каким и был, если не стал гораздо хуже.

Марк-Алем наконец поднялся и вышел. Обратно до дома он добирался долго, жалея, что не взял ландо. Когда он дошел до своего переулка, до него донеслись вдруг приглушенные голоса: «Он работает теперь в Табир-Сарае». Сделав вид, что ничего не слышал, он пошел дальше, глядя прямо перед собой. Продавец жареных каштанов и местный полицейский приветствовали его с подчеркнутым уважением. Наверняка и они уже узнали, и теперь в их глазах появились растерянность и холодок, словно они удивлялись, что по-прежнему видят во плоти, из мяса и костей, того, кто должен был уже состоять наполовину из тумана.

За занавеской на окне здания напротив его дома виден был чей-то силуэт. Он знал, что там жили две сестры-красавицы, часто становившиеся объектами его фантазий, но теперь даже эта занавеска, столь всегда привлекательная, показалась ему неинтересной.

Ну, вот и подходит к концу твое первое появление в мире живых, пробормотал он про себя, толкая железную створку ворот, ведущих во двор. Когда он шел, движение его сопровождалось каким-то подобием шороха опадающих листьев, словно к туловищу прилепились потусторонние вихри. Несколько ночей назад, у Визиря, сама мысль, что он может погибнуть, раздавила его, ну а теперь ему было все равно. Мир был настолько серым, что не стоила овчинка выделки — убиваться из-за его потери.

Марк-Алем толкнул внутреннюю дверь и, даже не повернув головы, чтобы увидеть, что он оставляет позади, вошел внутрь. Завтра, подумал он, представляя прохладные залы с папками на столах, дожидавшимися его. Завтра он снова будет там, в удивительном мире, где время, порядок вещей и все остальное были совершенно другими. И если ему вдруг снова дадут выходной, покидать дом ему больше незачем.