Дворец сновидений

VII. ПРИБЛИЖЕНИЕ ВЕСНЫ

О событиях той ночи так никто никогда и не узнал. Туман по-прежнему окутывал не только мелкие подробности, но и самую суть событий, более того, с прошествием дней он лишь сильнее сгущался.

Всю неделю во Дворце Сновидений шли аресты. Основной удар пришелся на баш-эндероров. Тех из них, кто избежал тюрьмы, выгнали из отдела Главного сна и перевели в Селекцию, Экспедицию, а кого-то даже в Переписку. Одновременно из Селекции и Интерпретации стали отбирать людей, которые смогли бы занять освободившиеся места в опустевших кабинетах разгромленного отдела. Марк-Алем был одним из первых, кого выбрали для работы там. Спустя два дня, когда он еще не успел прийти в себя от произошедших изменений, его вызвали в дирекцию (где часть кабинетов тоже совершенно опустела, поскольку их обитатели отправились в тюрьму), чтобы объявить ему о назначении начальником баш-эндероров.

Марк-Алем был застигнут этим врасплох. Никому и в голову не могла прийти мысль, что возможны такие прыжки в карьере. Ясно было, что Кюприлиу старались наверстать упущенное.

В то же время от Курта не было никаких известий. Визирь был постоянно занят. Марк-Алем никак не мог взять в толк, почему тот, сумевший пошатнуть государственные основы, не мог освободить из тюрьмы собственного брата. Но, возможно, у него есть причины не спешить с этим, думал Марк-Алем. Наверное, он знал, что так будет лучше.

Марк-Алем и сам с головой погрузился в работу, и у него оставалось не так много времени для досужих размышлений. Отдел нужно было перестроить с самого основания. Папки с нерассмотренными делами лежали грудами. А пятница, день отправки султану главного сна, приближалась так быстро.

Марк-Алем становился все более мрачным и необщительным. Хотя он и предпринимал сверхчеловеческие усилия, чтобы оставаться прежним, он чувствовал, что во всем его существе, в манере разговора, даже в походке что-то неотвратимо менялось. Он принимал облик тех людей, которых в прежней жизни терпеть не мог, — высокопоставленных чиновников.

На самом деле по мере того, как дни пролетали на новой работе, он все отчетливее осознавал, насколько важный пост занимает во Дворце Сновидений. Теперь его карета, с дверцами и облучком, выкрашенными в бледно-голубой цвет, каждый день дожидалась перед домом, и он чувствовал, что не только карета, но само его присутствие распространяло вокруг благоговение, молчание и страх. У него это вызывало усмешку, поскольку и действительно невозможно было представить, что именно он, страдавший больше всех от таинственности и важности, исходящих из чиновничьих кабинетов, теперь и сам стал источником страха и таинственности. Но, может быть, это естественно, задумывается он иногда. Может быть, именно потому, что он был чувствительнее других к их воздействию, в нем накопилось столько слоев мрака и страха, что теперь излишек их выплескивался наружу.

Погруженный в работу, он не заметил, что зима начала смягчаться. Дворец Сновидений работал круглые сутки. Как один из его главных руководителей, Марк-Алем читал каждое утро специальную ежедневную особо секретную сводку. После убийства рапсодов в Албании заметно усилилась бессонница. Степень нормальности сна других народов менялась в зависимости от событий, происходивших на их землях, а вот о бессоннице в Албании готовился особый доклад. Торговец овощами, отправивший фатальное сновидение, уже несколько дней содержался в одном из изоляторов для дачи необходимых пояснений. Протоколы его допросов занимали уже более четырехсот страниц. В целом ожидался сезон беспокойного сна и увеличение процентной доли кошмаров.

У Марк-Алема появилась привычка долго тереть глаза, словно образовавшаяся на них от чтения пленка никак не стиралась.

Однажды вечером, вернувшись, как обычно, с работы домой, он увидел белое, как известка, лицо Лёки. Знакомая, привычная некогда сосущая пустота, вызванная охватившим его ужасом, пустота, о которой он уже подзабыл за несколько прошедших недель, тут же возникла вновь где-то под ложечкой.

— Что? — тихо спросил он. — Курт?

Лёка утвердительно кивнула головой.

— То есть его не выпустят, — пробормотал он. — Сколько лет?

Глаза, готовые, казалось, раствориться от вытекавшей из них влаги, застыли в скорбном оцепенении на лице Леки.

— Сколько лет тюрьмы ему дали, я спрашиваю, — повторил Марк-Алем, но та вновь промолчала. Только глаза ее глядели все так же безнадежно, как и раньше. Он схватил ее за плечи, яростно встряхнул и захлебнулся рыданиями сам, медленно начиная понимать, что произошло. Курта приговорили к смерти. Только что пришло сообщение о том, что ему отрубили голову.

Часы напролет он сидел, запершись в своей комнате, в то время как его мать плакала в одиночестве у себя, в дальней комнате на втором этаже. Да как такое возможно, вновь и вновь спрашивал он себя. Да как же такое вообще было возможно, что именно в тот момент, когда освобождение казалось вопросом дней, его приговорили к смерти и приговор был приведен в исполнение в такой спешке. Марк-Алем сжимал виски руками. Выходит, что ответный удар Кюприлиу, возвращение их к власти, его головокружительная карьера — все это было лишь обманом, хитрой проверкой, возможно организованной с целью нанесения нового удара. Но теперь ему было все равно. Пусть наносят удар, жестокий и безжалостный, и как можно скорее, чтобы покончить со всей этой историей раз и навсегда.

На следующее утро, когда он отправился в Табир Сарай, лицо у него было смертельно бледным, он абсолютно был уверен, что его ожидает приказ о снятии с должности и возвращении туда, где он работал раньше, в Интерпретацию, а то и в Селекцию. Подчиненные, однако, встретили его с прежним уважением, более того, его бледное лицо вызвало у них страх. В то время как они подавали ему различные докладные, он пытался высмотреть, нет ли в их глазах или словах притворства, и когда убедился, что ничего подобного нет и в помине, несколько успокоился. Но успокоение пришло ненадолго. Мысль о том, что даже если и принято решение о его снятии, то подчиненные не могли узнать об этом так быстро, вызвала у него новый приступ страха. Он нашел повод сходить в Генеральную дирекцию, и когда ему сказали, что директор сегодня не пришел на работу по болезни, ему и это чуть было не показалось частью игры.

Ужас не покидал его несколько дней, пока однажды рано утром (он заметил, что все происходило тогда, когда меньше всего ожидаешь) генеральный директор не вызвал его к себе в кабинет. Ну наконец-то, воскликнул он про себя, вставая. Как ни странно, он не испытывал волнения. Он словно оглох и не слышал ничего, кроме гула собственных шагов. Лицо директора выражало откровенную радость. Естественно, подумал Марк-Алем, ведь снимают с должности одного из Кюприлиу. В их семье и взлеты, и падения были наполнены внутренней торжественностью. Он не слушал слова директора. В конце концов, в этом и не было необходимости.

Ему хотелось покинуть побыстрее этот кабинет и отправиться в отдел, куда его назначат, в Селекцию или в Переписку, и занять свое жалкое место среди сотен безымянных сотрудников. Он даже хотел перебить директора. Почему бы не сказать все покороче, не бродя вокруг да около, ему совершенно не требовалось такое длинное вступление. А вот директору, кажется, нравилось играть с ним как кошке с мышью. Кто знает, возможно, он радовался, что может свернуть шею этому отродью Кюприлиу. Может быть, считал его угрозой занимаемому им положению. И он даже что-то сказал именно об этом. Марк-Алем нахмурился. Да возможно ли, чтобы тот так прямо и заявил в открытую, будто он, Марк-Алем… воспользовавшись слабым здоровьем директора… занял бы его место… то есть мечтал занять его место?.. Но цинизм его дошел до такой степени, что Марк-Алем не поверил собственным ушам: директор говорил ему «поздравляю!». Почему бы тебе и не пошутить, пробормотал он про себя, и немного погодя подумал: с ума можно сойти от этого.

— Марк-Алем, вам нехорошо? — мягко спросил директор.

— Я слушаю вас, господин, — холодно ответил Марк-Алем.

Теперь уже была очередь директора изумиться. Он испуганно улыбнулся.

— Сказать по правде, мне и в голову не могло прийти, что подобную новость вы встретите так…

— Что? — переспросил Марк-Алем все так же холодно.

Дирекгор развел руками.

— Естественно, это право каждого — реагировать в своей собственной манере на такие известия, тем более что вы, будучи членом семьи, знаменитой премьер-министрами…

— Вы могли бы выразиться и покороче по поводу всего этого, — сказал Марк-Алем, чувствуя, что лоб у него покрывается холодным потом.

Директор смотрел на него, вытаращив глаза от изумления.

— Мне кажется, я выразился вполне ясно, — тихо проговорил он. — И, сказать по правде, просто не понимаю, как такое может быть, что вызываешь человека в свой кабинет, чтобы сообщить ему…

У Марк-Алема гул стоял в ушах. Услышанное и вообразить было нельзя. Мало-помалу, хотя и с большим трудом, в его сознании начала складываться обш, ая картина. Действительно были произнесены слова «назначение», «слабое здоровье», «исполняющий обязанности директора», «должность директора», но все это употреблялось совершенно в ином смысле. Уже почти четверть часа генеральный директор Табир-Сарая объяснял Марк-Алему, что тот, не оставляя должности начальника отдела Главного сновидения, назначается одновременно, по прямому указанию свыше, первым заместителем директора Дворца Сновидений, то есть непосредственным заместителем его самого, генерального директора, а сам он по причинам, связанным со здоровьем, о которых Марк-Алему прекрасно известно, часто будет отсутствовать и не сможет руководить работой.

Медленно повторив все это с таким выражением, словно хотел сказать собеседнику, что не понимает, почему сказанное им могло вызвать столь негативную реакцию, генеральный директор продолжал смотреть на Марк-Алема все с тем же удивлением, к которому теперь примешивалось какое-то подозрение.

Марк-Алем потер глаза и, не убирая рук от лица, тихо проговорил:

— Простите, пожалуйста, я сегодня действительно плохо себя чувствую. Простите!

— Ничего, ничего, Марк-Алем, — сказал директор. — По правде говоря, ты мне сразу показался немного утомленным. Нужно больше о себе заботиться, особенно теперь, когда у тебя будет столько работы. Вот, я сам относился к своему здоровью легкомысленно, и теперь приходится за все расплачиваться. Еще раз поздравляю! Самые сердечные поздравления! Желаю удачи!

В последовавшие за этим дни он, вспоминая свой визит к директору, испытывал почти физическое страдание. Работы у него стало еще больше. Генеральный директор и в самом деле отсутствовал по болезни все чаще и чаще, и Марк-Алему приходилось замещать его дни напролет в его кабинете. Погрузившись во множество дел, он стал еще мрачнее. Ужасная машина, которой на самом деле руководил теперь он, работала и днем и ночью. Только сейчас Марк-Алем смог осознать подлинные масштабы Табир-Сарая. Высшие государственные чиновники со страхом входили в его кабинет. Сам заместитель министра внутренних дел, с которым Марк-Алему часто приходилось иметь дело, старался никогда ему не перечить. В его глазах, как и в глазах других чиновников, несмотря на улыбку доброжелательности, всегда ощущалась застывшая в глубине льдинка. Там всегда таился один и тот же вопрос: а есть какое-то сновидение о нас? Потому что они могли быть могущественными и наслаждаться в жизни почетом, занимать высокие посты и иметь важные связи, но всего этого было недостаточно. Помимо того, кем они были в жизни, имело значение, какими они представали в снах других людей, в каких таинственных каретах разъезжали там, с какими непонятными эмблемами или знаками на них.

Каждое утро, когда ему приносили доклад о событиях прошедшего дня, у Марк-Алема складывалось впечатление, что неведомым образом в руки к нему попала только что закончившаяся ночь миллионов людей. И он, державший в руках человеческий мрак, без сомнения, обладал огромной властью, и немногие обладали властью большей, чем у него. С каждым днем Марк-Алем осознавал это все яснее.

Однажды, совершенно неожиданно, он встал из-за рабочего стола и медленно спустился вниз, в Архив. Там стоял все тот же тяжелый угольный чад, как и тогда. Сотрудники стояли перед ним, словно тени, готовые услужить. Он потребовал папку с главными снами за последние месяцы и, когда ее принесли, велев сотрудникам оставить его одного в покое, принялся медленно ее перелистывать. Пальцы его дрожали все сильнее по мере того, как он переворачивал листы. Биение сердца совсем замедлилось. В верхней части каждого листа, справа, стояли дата и прочие служебные пометки. Последняя пятница декабря. Первая январская. Вторая январская. Вот наконец и то, что он искал, фатальное главное сновидение, которое привело его дядю в могилу, а его на должность директора Табира. Он с трудом прочитал его, словно на глазах у него была повязка из белой кисеи, едва пропускавшая свет. Это было то самое сновидение столичного торговца овощами, что дважды прошло через его руки, и примерно с тем самым толкованием, как он и ожидал: Мост — Кёпрю — Кюприлиу. Музыкальный инструмент — албанский эпос. Рыжий бык, возбужденный им, должен был атаковать государство. О господи, воскликнул он про себя. Ему все это было уже известно, и тем не менее, когда он увидел записи, у него по всему телу пробежали мурашки. Он закрыл папку и так же медленно ушел.

Многие ужасные тайны узнал он с тех пор, как оказался во главе Табира, и все же тайну той ночи, тайну удара по Кюприлиу и их ответного удара, ему узнать так и не удалось.

В камерах изолятора продолжался допрос торговца овощами. Протоколы его допросов перевалили уже за восемьсот страниц, и конца им не предвиделось. Однажды он приказал принести их и часами в них разбирался. Впервые ему довелось знакомиться с подобными протоколами. Сотни страниц были заполнены всякими мелкими подробностями повседневной жизни торговца. Там было записано все без исключения: сорта овощей и трав, цветная капуста, перец, салаты, капуста, их доставка, разгрузка, степень свежести, потери, вызванные гниением, длительность хранения до момента увядания, стычки с селянами по всем этим вопросам, колебания цен, капризы покупателей, разговоры с ними, семейные проблемы, о которых стало известно в результате этих разговоров, экономические трудности, скрытые заболевания, достижения, кризисы, сватовство, обрывки подслушанных краем уха слухов, ночные фразы пьяниц, дворников, бродяг, слова неизвестных пешеходов, непонятно почему застрявшие в памяти, и снова доставка зелени, шпината, их вкус в начале и в конце сезона, обрызгивание водой для сохранения свежести, тупое упрямство крестьян, которые их привозят, ругань по поводу цен, потерь, капельки воды, роса на листьях салата, добавляющая им вес, прихоти супруг, разговоры, сплетни, и все снова с самого начала, и чему, казалось, конца не будет.

Когда Марк-Алем закрыл толстую папку с делом, ему показалось, что он покинул бесконечное зеленое поле, покрытое утренней росой, при виде которого никогда не подумаешь, что посреди него прячется гадюка. И все же, помимо усталости, у него появилось и некое ощущение прохлады и, как ни странно, своего рода сочувствие к этому торговцу, кажется и понятия не имевшему, какие последствия он спровоцировал своим сновидением. Но еще до того, как дело дойдет до его толкования, чему наверняка будут посвящены следующие сотни страниц протокола, возникал вопрос: а видел ли он на самом деле этот сон? Но в конечном итоге даже и это было не столь важно. Что должно было случиться — случилось, и вернуть теперь ничего было нельзя.

В последующие дни Марк-Алем даже и не вспоминал больше о продавце овощей. Приближалась смена сезонов, период очень напряженный для Дворца Сновидений, и у него не оставалось времени на всякие мелочи. Папки прибывали, битком набитые проблемами, требовавшими немедленного решения. Бессонница в Албании продолжалась в масштабах, никогда ранее не виданных. Да, действительно, в обязанности Дворца Сновидений не входила ее нейтрализация, но все же, поскольку положение оставалось напряженным, от Табира требовалась самая безукоризненная обработка папок, связанных с ее сном, а те становились все тоньше. И если бы только это. Несколько дней назад директор Центрального имперского банка во время продолжительной аудиенции у Марк-Алема объяснил ему возникшую опасность девальвации валюты, что может вызвать новые трудности в экономике. Это означало, что Дворец Сновидений, взяв это на заметку, должен был несколько более внимательно относиться к сновидениям, имевшим отношение к экономике, которых, как было известно Марк-Алему по его опыту непродолжительной работы в Селекции и Интерпретации, насчитывались сотни в обрабатываемых папках. А другие важные государственные учреждения туманно намекали, что хорошо бы обратить внимание на оживление кругов еврейских и армянских интеллектуалов (о господи, уж не требуют ли они устроить новую резню?), на скрытое стремление крупных пашалыков к большей самостоятельности по отношению к центру, и выражали свою постоянную озабоченность, сотни раз уже высказанную, по поводу ослабления религиозных чувств у молодого поколения, озабоченность, исходившую, понятное дело, от Шейх-уль-Ислама.

С головой погруженный во все это, Марк Алем даже не заметил приближения весны. Воздух не много прогрелся, возвращались аисты, но он ничего этого не замечал.

Однажды вечером, практически на том же самом месте и в то же самое время, как и в прошлый раз, он увидел гроб, который тайком выносили из камер изолятора. Продавец овощей, подумал он, не повернув головы, чтобы задать вопрос, и даже смотреть не стал. Под покачивание кареты увиденное вновь возникло у него в памяти, но он тут же отогнал от себя эти мысли. Сквозь стекла кареты, в пурпурном отсвете заката, уже можно было разглядеть первые ростки травы в голых еще парках.

Дома обсуждали его помолвку. Приехал старший дядя, губернатор, не бывавщий в столице с момента ареста Курта, вместе с женой и несколькими близкими родственниками. Глаза матери были на мокром месте, словно весне удалось добраться и до нее. Марк-Алем молча выслушал их, но мысли его были далеко. Внезапная мысль поразила его, словно он совершил открытие: ему исполнилось двадцать восемь лет. С тех пор, как он пришел во Дворец Сновидений, туда, где время текло по другим законам, он практически забыл о своем возрасте.

Обеспокоившись его молчанием, все принялись с еще большим энтузиазмом расхваливать девушку. Девятнадцатилетняя блондинка, в его вкусе… Они вели разговор предельно осторожно, словно держа в руках хрустальную чашу. Марк-Алем не говорил ни да, ни нет. В последующие дни, будто опасаясь потерять то, чего уже удалось добиться, они старались пореже упоминать об этом.

Если не считать двух ужинов, организованных в честь приезда дяди, неделя в их доме прошла спокойно. Пришел камнетес, отделывавший их семейные надгробия, чтобы показать, какими буквами и бронзовыми украшениями будет украшена могила Курта.

Однажды вечером он взял из библиотеки семейную хронику — «Chronigue». Последний раз он перелистывал ее тем холодным утром, когда впервые отправился в качестве простого сотрудника Дворца, которым теперь руководил. Пальцы его скользили по страницам, хотя он и сам не понимал, что хочет там найти. Потом осознал, что ничего не ищет, а просто собирается долистать до конца, где начинаются белые страницы… Впервые в голову ему пришла мысль добавить что-нибудь в многовековую хронику. Он долго неподвижно сидел над ней. Произошло много важных событий, закончилась война с Россией. Греция откололась от империи, а остальная часть Балкан непрерывно бурлила. А вот Албания… Словно далекая холодная звездочка, она вновь потускнела, ускользая от него, и он задавался вопросом, а знает ли он вообще, что в ней происходит. А если понимает это, то вправе ли об этом говорить… Так он сидел, погруженный в сомнения, в то время как перо его становилось в руке все тяжелее и тяжелее, пока наконец не коснулось бумаги, и на ней вместо слова «Албания» он написал «там». Он взглянул на это слово, заменившее название его родины, и внезапно ощутил всю тяжесть того, что тут же окрестил «тоской Кюприлиу», выражением, которого нет ни в одном языке мира.

Там сейчас, наверное, лежит снег… Он больше ничего не добавил и лишь с усилием поднял перо, как будто опасался, что оно прилипнет, словно пойманное в капкан. Ему пришлось дождаться, пока пройдет мимолетное помутнение, чтобы написать затем совсем коротко, фразами, выдержанными в стиле хроники, об осуждении Курта Кюприлиу и своем назначении главой Дворца Сновидений. Затем перо его вновь замерло в руке, а мысли вернулись к тому далекому пращуру по имени Гьон, который много веков назад зимним днем принимал участие в строительстве некоего моста и вместе с мостом строил свою фамилию. В этой фамилии, словно тайное послание, была предсказана судьба рода Кюприлиу, из поколения в поколение. Чтобы мост стоял, в основание его потребовалось замуровать жертву. Сколько уже времени прошло, а брызги пролитой тогда крови из немыслимой дали долетели до них. Чтобы мост стоял… Чтобы стояли Кюприлиу, те, кого должны были бы звать Ура…

Может быть, именно по этой причине, подобно древним грекам, которые, провожая похоронную процессию, обрезали свои волосы для того, чтобы дух покойного, если его чем-то разгневали, не смог бы их узнать и причинить вред, так и Кюприлиу сменили фамилию, чтобы мост их не узнал.

Он это понимал и все же, как и во время того фатального ужина, вновь почувствовал жгучее желание сорвать защитную маску, эту восточную кожуру, чтобы взять себе древнее, христианское имя, из тех, какие навлекали опасность и преследовались беспощадной судьбой: Пьетер, Зеф, Гьорг.

И, как и тогда, он повторил про себя: Марк Ура, Гьорг Ура, а перо при этом продолжал держать в руке, словно сомневаясь, стоит ли поставить свою подпись или нет в древней «Хронике».

Всю следующую неделю Марк-Алем возвращался домой поздно. Султан потребовал предоставить подробный доклад о сне и сновидениях в масштабах всей империи. Все отделы Табира работали сверхурочно. Генеральный директор снова оказался болен, и Марк-Алему нужно было самостоятельно составить окончательный текст доклада.

Время от времени голова его наливалась тяжестью над рабочим столом. Иногда он с удивлением смотрел на им самим же исписанные листы, словно не узнавая. Перед ним был кошмарный сон одной из величайших империй мира. Сорок с лишним народов, все религии, почти все человеческие расы. Если бы понадобился доклад во всемирном масштабе, и то едва ли что-то важное добавил бы сон остальной части человечества. По сути, это был сон почти всей планеты, тот ужасный мрак без конца и без края, из бездны которого Марк-Алему удавалось извлекать крупицы истины. Бог сна древних греков, Гипнос, знал не больше, чем он, о снах и сновидениях.

Был вечер в конце марта, когда он закончил наконец доклад. Он отдал его в переписку и, ощутив некоторое облегчение, забрался в карету, чтобы отправиться домой. В карете он сидел обычно в глубине, в тени, где глаза любопытствующих, которых всегда было полным-полно на улицах, не могли его разглядеть. Так он сел и в этот раз, но, проехав немного, почувствовал, что желание выглянуть в окно было сильнее, чем когда-либо. Что то такое там, снаружи, неудержимо манило его. В конце концов, вопреки обыкновению, он наклонился к окну и сквозь легкий туман, оставленный на стекле его дыханием, увидел, что они проезжают вдоль Центрального парка. Распустились цветы миндаля, с грустью подумал он. Ему захотелось откинуться назад, в глубину кареты, как делал всегда, когда его что-то привлекало снаружи, но не смог пошевелиться. Прекрасная погода, тепло солнечных лучей, аисты и любовь, он знал, что все это рядом, в двух шагах от него, но делал вид, что не замечает их, из опасения, как бы они не вырвали его из магической власти Дворца Сновидений. Ему казалось, что он спрятался там именно затем, чтобы защититься, и в тот момент, когда жизни удастся выманить его из этого убежища, то есть в момент предательства, морок развеется, и именно тогда они придут его забрать, когда враждебный ветер подует в сторону Кюприлиу, в конце такого же вечера, как тогда Курта, может быть только с меньшим шумом, чтобы отправить его туда, откуда никто больше не возвращался.

Все эти мысли промелькнули у него в голове, но он не отодвинулся от окна. Ветку цветущего миндаля — вот что я закажу прямо сейчас резчику для своей собственной могилы, подумал он. И хотя он вытер ладонью запотевшее стекло, взгляд его остался по-прежнему туманным, все блестело и искажалось. Тогда он понял, что в глазах у него стоят слезы.

Тирана, 1976–1981