Двойной Нельсон

ГЛАВА 9. ПИР (продолжение)

Осоловевшие после селянки жуиры расплылись на стульях — трудно было представить дальнейшее развитие пиршества. Все допустимые пуговички были расстегнуты, тела полны до краев. Но опытнейший в сатурналиях Франк не терял бодрости духа:

— Что приуныли, други?

— Пощади, Сашенька... уж ничего не лезет, — выдавил из себя Путиловский.

Берг и Медянников всем своим видом поддержали начальника.

— Такого быть не может! Природа не терпит пустоты! Милейший! — Франк только поворотил голову, как официант мгновенно подставил свое ухо ко рту зовущего. — Милейший, бутылочку эля для «осажэ»! Трезвиловку сообрази. И стаканчики.

— Мигом-с!

Профессиональное внимание Путиловского (которое не пропьешь) привлекла молодая пара, занимавшая столик неподалеку. Видимо, закончились спектакли и зрители постепенно съезжались отужинать.

— Евграфий Петрович, гляньте-ка... — Путиловский наклонился к Медянникову. — Правее вас, молодой человек с дамой.

— Тю! — шепотом заорал Медянников, скользнув пустым взглядом мимо пары. — «Нельсон»! Ишь, жабий хвост, деньги завелись.

— Кто это? — Берг уставился на пару. Дама это почувствовала и несколько секунд держала свое внимание на любопытствующем столике.

— Ваня, — мягко заметил Медянников, подлезая с пьяным поцелуем к Бергу и отворачивая его взор от дамы, — Никогда не позволяй себе разглядывать людей. Оне этого ой как не любят! Вот только что ты засветил нашего информатора. Ты не моги смотреть в ту сторону!

Тут возникли поднос с темным элем и ведерко с шампанским во льду. На подносе же стояла икорница, куда расторопный малый сложил блестяще-черную ачуевскую икру, выдавил сок двух лимонов, обильно полил все это английским вучестерским соусом и щедро сыпанул кайенского перца из маленькой карманной перечницы. Помешав все это серебряной ложечкой, он почтительно исчез.

— Господа! — нравоучительным тоном произнес Франк. — Судя по вашим лицам, есть вы более не в состоянии?

— Господи, — простонал, оглаживая живот, Евграфий Петрович, — сейчас помру...

— Тогда — «осажэ»! Смотрите на меня и повторяйте мои движения! — Франк налил в стаканчик эля из пирамидальной бутылки, зачерпнул ложечкой изрядный кус «трезвиловки», завел глаза на потолок, глубоко вздохнул и решительно сунул ложку в рот. Потом рот закрыл и прислушался к внутренним ощущениям. Все, затаив дыхание, следили за экспериментом.

Глаза Франка вылезли из орбит, и лицо явило собой маску Медузы или человека, который внезапно увидел эту Медузу. Однако в камень Франк превратиться не успел, ибо секунды за две до этого события одним глотком всосал в себя стаканчик эля. Глаза медленно вползли в орбиты, огонь в желудке погас, и Франк превратился в профессора философии с умным и трезвым, как стеклышко, взглядом.

— Ну же! — ласково пригласил Франк. — Не бойтесь, видите — я жив...

И действительно, все тоже остались живы. Хотя на следующий день Медянников признался Бергу, что никогда не был так близок к смерти, как в те две секунды, пока эль не дошел до желудка и не сотворил там чудо. Голова и желудок стали ясными, тяжесть исчезла, а взамен ее появилось волшебное чувство зверского голода.

— Так-с... — Франк пальчиком поманил самого Кузьму Илларионовича. — Мы, пожалуй, приступим. Что там у тебя?

Кузьма Илларионович покопался в памяти и стал наговаривать приятным тенорком всякую кулинарную всячину:

— Котлетки а ля Жандиньер. Теляточек молоком выпаиваем, так что сами понимаете... Поросята молочные, весенний опорос. Он попостнее осеннего будет, но и полезнее для желудка, сами понимаете... Лангусты есть свежие, еще ползают, мерзавцы.

— А что с дичью? — тревожно вопросил Франк. — Не огорчай меня, Кузьма Илларионович! Сердце не выдержит, ты же меня знаешь! Не молчи...

Кузьма Илларионович от облыжного подозрения даже всплеснул руками:

— Как можно, Александр Иосифович! Да я для вас... — и доверительно наклонился: — Тетерочки только что прибыли! Усть-лужские. Жирные-с! Есть бекасы и вальдшнепы. Несколько гусачков, но не советую, худосочные после перелета.

Франк задумался: выбор был невелик, но все-таки был.

— Черт с тобой! Так... Мне тетерку с моченой брусникой. Пьеро, ты со мной?

Путиловский кивнул — ему было все равно. Евграфий Петрович насчет тетерки засомневался, так что ему заказали поросенка с гречневой кашей (заднюю часть, чтобы не смущать мордой невинно убиенного). А Берг лихо попросил лангуста, которого ни разу в жизни не видел, но предполагал, что артиллерийский поручик и не с таким чудищем справится. Знай наших!

— Ну-с, пока готовят, вспомним первопричину, по которой мы здесь собрались.

Франк указал пальцем на шампанское, и оно мгновенно было открыто с легким выстрелом. Из горлышка темно-зеленой замшелой бутылки закурился парок. Франк ладошкой подогнал пар к своим ноздрям и слегка втянул в себя воздух:

— Ммм! Божественно. Так вот, Пьеро. Сегодня ты именинник...

— Откуда ты узнал? — удивился Путиловский.

— Секрет Полишинеля! Ваш курьер мне все поведал. — Франк предостерегающе поднял руку: — Я обещал, что ему ничего не будет.

— Анфрактус юдициум! — возразил виновник торжества. — Юридическая уловка!

Франк обратился к Медянникову:

— Я апеллирую!

Тот не понял ни бельмеса, но на всякий случай принял торжественный вид и кивнул в знак согласия:

— При соблюдении рыгламента!

— Кадит куэстио! — махнул рукой Путиловский и засмеялся. — Вопрос отпадает...

— Так-то оно лучше! — Франк встал, взял в руку бокал и пригласил всех проделать то же самое.— Дорогой Павел Нестерович! «Чины и звания людьми даются, а люди могут обмануться!» Нас ты не обманешь. Если кто из здесь присутствующих и достоин чина надворного советника, так это мой Пьеро. Я давно, еще в гимназии, твердо знал, что ты им станешь. Исключительно ради этого я все время корыстно дружил с тобой и буду дружить, ибо только глупый человек может отказаться от такого счастья. Поздравь меня, поскольку с этой минуты я могу говорить тебе: мечтал ли ты в выпускном классе, что будешь пьянствовать с другом надворного советника? За то, что мечтания твои сбылись! Гип-гип ура!

И все трое, чокнувшись с Путиловским, тихонько проорали:

— Гип-гип ура! гип-гип ура! ура! ура!

После чего выпили по полному бокалу и застыли, прислушиваясь к новому ощущению. «Кордон Руж Мумм» пришелся ко двору и сразу попал прямо в голову, наполнив последнюю газовыми пузырьками и веселыми мыслями о предстоящем вечере.

* * *

Вершинин боялся ресторанного позору более всего, но форс держал и Демонстративно беспечно оглядывал залу якобы в поисках знакомых лиц, пока Дора читала меню.

Она не стала испытывать кошелек кавалера на прочность и ограничилась скромной цветной капустой, икрой, беф а ля мод с трюфелями и сырами на десерт. Кофе условились пить у Вершинина. Кавалер, обрадованный целостью своей казны, лихо выбрал вальдшнепов, жаренных в кастрюльке, паровую стерлядку и бутылку дешевого лафита «Шато-Ляроз» для дамы. А себе заказал скромный графинчик водки-листовки.

После дозы кокаина у Доры проснулся аппетит, и она стала уминать все подряд, беззастенчиво отрывая куски и от вершининского заказа. Ела она выразительно и красиво, смеялась невпопад и все требовала вина. После первых рюмок за маленьким столом установился теплый мир с ожиданием страстной ночи в конце пира.

Вершинин по поведению дамы понял, что сегодня она будет безраздельно принадлежать ему, и душевно успокоился. Тем более что от соседних столиков он перехватил несколько завистливых взглядов — мальчишка, щелкопер, с такой дамой явно парижского шика!.. Эти взгляды очень польстили щелкоперу, и он расслабился, что выразилось в быстром опустошении графинчика. Закуска слегка отстала от выпивки, Вершинин приятно захмелел и попросил второй графинчик. Затем он откинулся на спинку стула и стал наблюдать нравы.

Цепкому взгляду было на что посмотреть: зала заполнилась целиком, столы ломились от блюд, красивая картина всеобщего пира еще не была полностью разрушена. Официанты еще не успели притомиться и носились, как черти в аду перед инспекцией Сатаны. «Медведь» славился, помимо богатого погреба французских вин, интересным собранием русских водок, которые были выставлены в карте по алфавиту, и при желании из них можно было набрать любое слово или имя: анисовая, березовая, вишневая, гвоздичная, дынная, ежевичная, желудевая, зверобойная, ирная, калиновая, лимонная, мятная, ноготковая, облепиховая, полынная, рябиновая, смородиновая, тминная, укропная, фисташковая, хреновая, цикорная, черемуховая, шалфейная, щавелевая, экстрагонная и яблочная.

Купеческие компании любили отмечать дни тезоименитства, набирая на стол водки по имени юбиляра — Варсонофия, Елпидифора или какого-нибудь там простенького Дормидонта. И пили строго по алфавиту, добавляя в случае жестокой необходимости еще и отчество именинника — Пафнутьевич либо Гермогенович.

Несколько таких сообществ начинало разгуливаться в боковых полуоткрытых ложах, человек на семь-восемь. Туда безвозвратно несли блюда с цельными паровыми осетрами; жбаны с икрой; подносы с разукрашенной дичью; устриц, выложенных на льду; лобстеров и омаров, закованных в пламенеющие панцири; пышные кулебяки о двенадцати ярусах, которые заказывали за сутки до гульбы, и прочее, и прочее, и прочее...

— Когда победит революция, здесь будет пиршествовать простой народ, — Прожевав икру, Дора подняла бокал: — За революцию!

Вершинин охотно поддержал тост, но в душе ему стало как-то неуютно: вместо красивых мужчин и женщин в дорогих костюмах, со значительными лицами сюда придет пролетариат со своими ужимками и дешевым пьянством... Жаль! Кесарю кесарево, а слесарю — слесарево. Даже слоноподобных купчин с осетрами тоже жаль — этакие варварские краски, возбуждающие интерес к жизни. И он про себя подумал: не дай Бог!

Пусть все остается таким, каким получилось: революция отдельно, а рестораны отдельно. Все-таки вышло неплохо. И он с аппетитом закусил рюмку холодной листовки нежным и духовитым кусочком вальдшнепа.

Усердие Вершинина в поисках знакомых лиц в конце концов было вознаграждено. Вдалеке за столом сидело четверо господ без дам — этим стол выделялся среди множества театральных людей, где дамы были рассеяны пропорционально Божьему замыслу — один кавалер на одну даму.

Вначале репортерский взгляд зацепился за фигуру внушительную, которая периодически вскакивала, махала руками и понуждала остальную троицу к пьянству и закусыванию. Иногда фигура обращалась за поддержкой к соседним столам и, по-видимому, необходимую поддержку получала, потому что соседи радостно вскакивали, целовали фигуристого и выразительно чокались с ним, очевидно полностью поддерживая его эскапады.

Вся четверка возбудила репортерский интерес Вершинина, он подозвал официанта и вопросил его об общительном господине. Бритое лицо официанта озарилось блаженной улыбкой:

— Это, ваше степенство, сами Александр Иосифович Франкс собственной персоной с друзьями чин отмечают-с! Профессор! Ему арапа не вкрутишь! Ресторанное дело до тонкостей знает-с! Сыры подавать, ваше сиятельство?

«Смешные люди», — снисходительно подумал Вершинин. Впрочем, все люди по-своему смешные. Он смешон, и Оленька смешна... Дора тоже по-своему смешна. Кстати, а что делать с Оленькой? Что делать с Дорой, он уже сообразил, но вот куда девать ревнивую горничную? Подумал, выпил очередную рюмку, и мысли об Оле куда-то испарились. Остались лишь мысли о Доре, которая испариться не имела права.

Тут один из троицы чуть поворотился, и Вершинина охватило радостное чувство узнавания: это точно был один из тех двух господ (с соколиным профилем!), что незаконным образом вторглись в его жилище! Но поскольку сокол тогда щедро заплатил за вторжение, его вина исчезла, и теперь он являлся сотоварищем по ресторанному счастью, что и требовалось тут же отметить.

Вершинин встал — и подивился неустойчивой погоде или даже землетрясению, которое весьма редко, но посещало Петербург: все качнулось и тут же вернулось на круги своя. Странно, что никто этого не заметил... надо будет написать заметку о трясении земли в ресторане «Медведь». Твердой рукой он взял пустую рюмку (она позволила себя поймать лишь со второй попытки) и кратчайшей дорогой вдоль стены направился к желанному столику, повторяя на каждом шагу:

— Виноват! Миль пардон! Извините... Мадам, целую ваши ручки...

Впрочем, на его извинения никто не обращал внимания, ибо одна половина зала находилась в таком же состоянии, а вторая — в гораздо более веселом и завлекательном. Дама, на декольте которой Вершинин по пути случайно оперся, почти ничуть этому не сопротивлялась, а наоборот, поощрила его кокетливым смехом. Но он проскочил кокетку, а когда захотел вернуться — обратной дороги уже почему-то не нашел... занесло снегом...

* * *

Поросенок Евграфия Петровича не разочаровал: нежнейшая задняя часть с малюсенькими косточками, хрустящая кожица, которую при жарке поливали медовой водой, мясцо совершенно райского вкуса напомнили деревенское детство, стылую позднюю осень, пору мясоеда, когда поутру за гумном раздавался дикий предсмертный визг годовалого поросенка, обрывавшийся резко и страшно...

Дети на печке тихо всхлипывали о своем летнем любимце, но к обеду грусть проходила: подавали жареный ливер, мозги, по избе шел сытный запах — варили целый чан холодца. Так что хрящики Евграфий Петрович обсасывал как в детстве — с грустью и радостью, не забывая перемежать кусочки мяса духовитой гречневой кашей с солоноватыми хрусткими шкварками. И запивая всю эту крестьянскую ностальгию красным французским вином с трудно выговариваемым названием.

Путиловский тихонько пощипывал свою тетерку, попивал «Шато Мутон-Ротшильд» (когда еще удастся его попить!), вполуха слушая тирады Франка и вполглаза наблюдая за страданиями Берга, сцепившегося не на жизнь, а на смерть с таким же молодым лангустом. Оба были ярко-пунцового цвета: лангуст — от живительного действия подсоленного кипятка, а Берг — от усердия.

К лангусту подавался небольшой набор слесарного инструмента, с помощью которого смышленый человек за каких-нибудь два часа мог вскрыть природную кирасу морского насекомого и насладиться видом растерзанного соперника. Успехов на лангустовом фронте у поручика пока не наблюдалось — дальше жеваной ножки он не продвинулся.

— Гуляет Россия, — меланхолично продолжал гнуть свою линию Франк. — Ты посмотри, сколько здоровья надо, чтобы все это переварить и не умереть от обжорства! Какие купчины, какие чиновники ядреные! А женщины? Пьеро, ты посмотри, какие женщины! Кстати, у тебя давно не было романов. Это, брат, плохо для душевного здоровья. Ты должен влюбиться или даже жениться. Одно другого не исключает.

— Сейчас вот все брошу и побегу женихаться, — лениво отозвался Путиловский. — Передай мне «Шато». Жениться у нас Иван Карлович будут-с!

Берг на секунду съежился от такой ужасной перспективы и с удвоенной энергией накинулся на лангуста. Тот уже поскрипывал, но пока держался.

Официант возник за спиной неслышной тенью, как ангел смерти, и наполнил бокал до краев.

Рука Путиловского дрогнула, и несколько капель красного вина окропили белоснежную салфетку.

— Кровь, — прокомментировал Франк. — Говорят, вы кого-то поймали? Или застрелили?

— Гершуни задержали. Завтра выйдет высочайший указ о замене смертной казни ссылкой на каторгу. Государь хочет быть милостивым.

— Ты не согласен?

— Не знаю, — протянул Путиловский. — Это его дело — миловать. Мое дело ловить и судить.

— А все-таки? — не унимался Франк.

— Повесить Гришеньку надобно, — оторвавшись от своих крестьянских утех, высказался Медянников. — Душегуб — он и есть душегуб. Хоть бы из-за денег там или из-за бабы! А то просто так: не понравилась ему политика — раз! — и кишки на руку мотай! Да ежели бы я всех своих начальников из-за политики резал, то первый бы на Руси кровопийца был!

В подтверждение своих слов Евграфий Петрович стал яростно терзать ножом безвинную тушку поросенка.

— И Павла Нестеровича бы не пожалели? — ехидно вопросил Франк.

— Вы Павла Нестеровича не трожьте, — так же ехидно ответил Медянников. — По его приказу ваши бумажники вам раз пять возвращали! Мы такие убытки несли в Департаменте, агентуру из-за вас самую лучшую провалили!

Путиловский только посмеивался в усы, прихлебывая «Шато».

— Да, — примирительно протянул Франк. — Дело не в Гершуни. Его можно простить, а можно и повесить — второе предпочтительнее. Дело в тенденции.

— А что тенденция? — спросил Берг, услышав знакомое слово.

— Общество на всех парах стремится к насилию. Полнокровной стала Европа, избыточный вес, давление... Вон, взгляните, — Франк обвел зал рукой. — За версту видно, как мы раздобрели.

— Так что ж в этом плохого? — удивился виновник торжества.

— Плохо это все, брат Пьеро! Как ни странно, все катастрофы происходили с богатыми империями в самый момент их расцвета, ну разве что самую малость позже. Египет, Рим, Османская империя... Знаешь почему?

Путиловский пожал плечами:

— Нет.

— Велик уровень ожиданий!

— Не понимаю.

Люди надеются на лучшее житие только тогда, когда уже живут хорошо. И если ты их надежды обманул — не жди пощады. В приступе праведного гнева они разнесут всю старую систему и тебя в том числе! А при новой будут жить гораздо хуже и вздыхать о потерянном величии, рассказывать сказки о дедах-исполинах. Сочинят новые мифы...

— Печально. И что же, мы сейчас в таком периоде?

— Похоже на то. Крестьяне зажили относительно богато, мастеровые — те просто уже носят галстуки и котелки, хотя сидят они на них, как на корове седло. Каждая прослойка мнит себя иной — даже священники.

— Они-то здесь при чем?

— Это очень верный знак: когда церковь присваивает себе государственные функции, она терпит провал. Церковь — это вера. Государство — это знание. Любое: железнодорожное, артиллерийское, акушерское... Вера исключает знание, равно как и знание полностью исключает веру. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную... Так что, милые, ждите великую смуту.

— Я могу это написать в аналитической записке? — поинтересовался Путиловский.

— Мочь ты можешь все. Но все ты не можешь. Понимаешь разницу, Пьеро?

— Еще пару бокалов — и уже пойму.

— Тогда к делу!

И ресторанный философ грузно поднялся, дабы возобновить свои несколько подзабытые функции. В эту же секунду Берг испустил вопль радости:

— Получилось!

И продемонстрировал окружающим кусочек мяса размером с мизинец самой наиминиатюрнейшей дамы. То было мясо поверженного лангуста.

— Дорогу осилит идущий! — прокомментировал Франк победу Берга над силами природы. — Иван Карлович, отныне вы принадлежите к славной когорте ихтиофагов, победителей лангустов! Оформился тост. Попрошу внимания.

Берг скромно потупился, чувствуя, что тост будет в честь его победы.

— Миллионы лет эволюция оттачивала свое мастерство — и создала вот это чудо природы!

Берг зарделся, подразумевая под чудом самого себя, но несколько ошибся.

— Чудо природы — лангуст! Что значит по сравнению с ним скромный артиллерийский поручик? Чудачество все той же эволюции, никчемная боковая ветвь. Равно как и мы все, господа! Да-да! Мы все — жалкая, ничтожная плесень на теле планеты. Но что мы видим? Это чудачество, эта плесень, вооруженная двумя вилочками и ножиком, победила вершину эволюции! И будет побеждать, потому что у нее есть разум, господа. Я предлагаю тост за разум. Я мыслю, значит, я существую. Я существую, значит — я пью! За разум!

Тост всем понравился, и все выпили, тем более что питие за прошедшие два часа превратилось в необременительную и приятную привычку. Франк пил стоя, и Путиловский вдруг прозрел, зачем он встает каждый раз: так больше помещается!

— Саша! — спросил он изумленно. — Зачем ты все время встаешь?

— Так больше помещается, — хладнокровно ответил тот и в награду самому себе за выдумку налил еще один бокал драгоценного «Шато».

Но судьба решила все по-иному: как только опытная рука поднесла бокал ко рту, некий неизвестный молодой человек протаранил соседний столик, пройдя сквозь него как сквозь пустоту, и своей верхней частью вцепился во Франка, в то время как часть нижняя цеплялась за ножки стула от соседнего столика.

Такое раздвоение личности стало бы губительным для содержимого бокала, не обладай Франк удивительной реакцией и гигантским опытом пития в самых разнообразных ситуациях. Схватившись свободной рукой за сюртук молодого человека, Франк зафиксировался в пространстве, в долю секунды всосал в себя вино и только после этого расслабился и вскричал:

— Что вы себе позволяете, молодой человек?

И тут Путиловский узнал в молодом человеке Вершинина — Нельсона.

— Как я рад, господа, столь неожид... жид... жид энной всрт... втср...

Совершенно запутавшись в языке, Вершинин позорно умолк.

— Встрече, — подсказал Путиловский.

— Так точно! — по-военному ответила жертва водки-листовки, раскрыла объятия и призывно обратила свой взор к Франку.

Франк тяжело вздохнул, закрыл глаза, распахнул в свою очередь мощные объятия и принял в них разомлевшего от счастья журналиста. Наконец-то жизнь повернулась к Вершинину лицом окончательно и бесповоротно. Франк троекратно исполнил свой долг, взасос поцеловав страдальца в область юношеской щеки, внимательно вгляделся в незнакомое лицо и честно ответствовал:

— Не признаю!

— Я... вот я — Нельсон,— и Вершинин стал тыкать в Путиловского и Медянникова, пытаясь на пальцах показать узы, связывающие его с этими хорошими господами.

Евграфий Петрович с горьким сожалением оторвался от полускелетика бывшего поросенка, встал и ласково обнял Вершинина:

— Пойдем, милок, прогуляемся до ветру!

Тут же подскочил назначенный на эту должность специальный человек, взялся за Вершинина с другой стороны, и они ловко провели подопечного извилистой дорогой меж столиков прямо в вестибюль, а оттуда — в сортир, где ему дали понюхать нашатырного спирта, после чего Медянников вернулся на место, а Вершинин показал бездушной белой раковине всю проглоченную ранее закуску.

— Кто это был? — поинтересовался Франк.

— В первый раз вижу, — хладнокровно ответил Путиловский, слегка зевнул в знак своей искренности, поворотил голову в сторону, чтобы избежать дальнейших расспросов,- и чуть не подавился. С этой стороны на него издалека смотрели большие темные женские глаза, преисполненные легкого презрения к нему лично. То были глаза маленькой княгини Анны Урусовой.

И тут Путиловский вспомнил, что вчера у тайной матери его сына был день ангела.

— Те-те-те... Господи, — прошептал он в надежде на чудо.

Но чуда не случилось. Маленькая ручка с самыми изящными пальцами во всей столице поднялась вровень с лицом. Указательный пальчик согнулся и совершил несколько повелительных движений — дескать, прошу пожаловать добровольно, иначе будет хуже.

Пьеро осклабился в забывчивой идиотской улыбке, кивнул головой в знак понимания, прохрипел Франку углом рта:

— Я сейчас...

Встал и пошел навстречу гильотине на прямых негнущихся ногах.

* * *

Азеф не любил больших застолий и предпочитал, подобно Гоголю, наслаждаться едой в одиночестве, лучше всего в отдельном кабинете, а ежели такового не было, то требовал накрыть ему отдельный столик и прибор ставить так, чтобы сидеть спиной к зале.

Вот и сейчас он поглощал жареного поросенка с кашей, загородив внушительной спиной доступ к столику. Однако зал он видел — часть зеркального убранства позволяла ему контролировать все происходящее в ресторане. Так что Дору с Вершининым Азеф узрел еще до бесславного путешествия Вершинина в туалетную комнату, с интересом наблюдая за развитием событий.

По иронии судьбы поросенок ему достался медянниковский, вернее половина поросенка, с мордочкой и пучком зелени во рту. Как ни странно, но именно эту часть Азеф любил более всего — сказывались старозаветные пустынные традиции, когда голова ягненка доставалась самому уважаемому гостю. Потом эта традиция, следуя за иудейской диаспорой, превратилась из пустынной в болотную, синайский ягненок обернулся белорусской щукой, но страсть к препарированию головы осталась неизменной.

Путь Вершинина к столику с четырьмя господами заставил Азефа насторожиться: два лица из четырех ему определенно были знакомы, в особенности того человека, который заботливо повел Вершинина на выход. Поскольку Дора сидела спокойно и никуда уходить не собиралась, Азеф занялся поросенком вплотную, копаясь вилкой и ножом в голове, а мыслями — в своей отличной памяти.

Не прошло и пары минут, как он вспомнил: это же самое лицо он два или три раза видел возле дома Дубовицкого. В первый раз это был дворник с метлой, поклонившийся ему в пояс, а во второй раз — мастеровой, лузгавший с бездельным видом толстые полосатые семечки, точно такие же, какие любил лузгать гимназистик Азеф. Он запомнил родной жареный запах этих семечек, вызвавший обильную слюну, и цепкий взгляд мастерового, которым тот ощупывал всех прохожих.

Несомненно, это полицейский человек. То, как он опытно увел Вершинина от греха подальше, а потом спокойно вернулся и как ни в чем не бывало занялся таким же поросенком, говорило об одном: он прекрасно знает Вершинина. И Вершинин шел к ним как к знакомым — почти уверенно.

Если пьяненький журналист пошел так открыто на контакт с полицейским, возможны два варианта: либо он знаком с ним по криминальным хроникам (маловероятно, тогда лжедворник не стал бы скрывать знакомства), либо это политическая полиция, его родное ведомство, люди Зубатова. А это означает, что Вершинина после взрыва завербовали и не хотят, чтобы он мозолил глаза.

«Милая ситуация!» — подумал Азеф. С одной стороны, ему нужен человек в газетном мире. Мало ли что придется узнавать или пристраивать. С другой стороны, такое близкое соседство чревато — ведь выдаст, сукин сын, своим же. Если же вести большую, но личную игру, выбирать не придется — провокатора надо отсекать. И делать это надо быстро. Пока не сдал список с кандидатами в БО своим покровителям.

Все эти мысли не помешали Азефу заказать еще одну порцию поросенка, на сей раз заливного с хреном, и аппетитно прибрать его почти всего, когда Дора, вертевшая головой в поисках пропавшего кавалера, поднялась с места и пошла в сторону дамской туалетной комнаты. Азеф, с сожалением взглянув на тарелку с заливным, незамедлительно последовал на ней.

* * *

— Ну? Что все это значит?

Темные княжеские глаза, как два револьверных дула, смотрели Путиловскому прямо в лоб, примериваясь для последнего выстрела. Путиловский горестно вздохнул и достал из-за спины спасительный букет пармских фиалок, который он успел взять у цветочницы, сновавшей по залу с двумя пахучими корзинками. Анна букет приняла, но выражение глаз не изменила ни на йоту:

— Что все это значит?

— Поздравь меня, я представлен к следующему чину, — попытался извернуться Путиловский.

— Поздравляю! — как можно более едко ответила Анна. — И кто же ты теперь? Тайный советник?

— Ну зачем ты так, Аня? Ты же знаешь мои подвиги! Надворный.

— Наслышана. У тебя в доме живет женщина! Тебе некогда прийти ко мне и приласкать своего собственного сына. Ты знаешь, сколько уже Алешеньке?

— Семь месяцев, — наугад сказал Путиловский и дико промахнулся.

— Без малого год! Глаза княгини стали ледяными. — А мой день ангела? Почему тебя не было?

— Тут я чист! Мы ловили государственного преступника! — Лицо Путиловского озарилось светом высокой миссии по поимке вышеназванного злодея.

— Надеюсь, поймали?

Вдруг (о чудо!) княгиня волшебным образом переменила тон:

— Серж! Смотри, кто к нам пришел!

Путиловский облегченно расправил искаженное правдой лицо и радостно обернулся. На него самым ласковым взором глядел супруг княгини князь Серж Урусов собственной персоной. Не говоря ни слова, он заключил Путиловского в дружеские объятия. Затем Серж продемонстрировал новый способ приветствия, который он подсмотрел у аборигенов Новой Гвинеи, — потерся носом о нос Путиловского. И усадил его за стол простым вопросом:

— Мой друг, ты хочешь нас обидеть?

— Ни за что! — чистосердечно ответил Путиловский и был посажен рядом с княгиней.

Она воспользовалась счастливым случаем, опустила руку под скатерть и острыми ногтями впилась в ногу неверного любовника. Хотя неверным он был лишь в ее фантазиях — на деле у Путиловского давно не было ни малейшего романа, и это беспокоило не только Франка, но и Лейду Карловну с Максом.

* * *

Белое мясо лангуста оказалось действительно таким, как его описывали юношеские авторитеты Робинзон Крузо и Жюль Верн: сочным, нежным, немного сладким и очень вкусным. Кроме того, анатомия лангуста была интересной и познавательной, в особенности жаберная система и устройство клешней. Наверное, если соорудить такие же клешни из металла и вооружить ими подводные лодки, то можно легко резать буйрепы донных мин... или противолодочные заграждения... и даже прикреплять магнитные заряды к днищам вражеских кораблей!

Франка военно-морские проблемы волновали в малой степени — он был обеспокоен пропажей Пьеро и отправился на его поиски, подкрепившись перед трудной экспедицией остатками «Шато» и положив поверх приличный стакан мадеры. Медянников тоже исчез — очевидно, пошел проследить за процессом отрезвления Вершинина. И Берг остался в гордом одиночестве.

Что-то непонятное витало в воздухе и побуждало Ивана Карловича к приятным воспоминаниям. Он вздернул нос, втянул сильными ноздрями воздух... Сладкий запах Зизи? Или ему уже мерещится? Повел носом — точно! Запах панциря лангуста. Такими духами одуряюще сладко пахла кожа Зизи после ночи, проведенной во грехе.

Берг поманил официанта, тот ловко убрал все источники манящих ароматов, но запах продолжал преследовать несчастного влюбленного. Берг принялся тайком обнюхивать себя, пока не понял, что этот слабый аромат исходит уже от него самого, от пальцев рук, усов и бороды.

Теперь он сообразил, для чего была поставлена чаша воды с золотыми ломтиками лимона, и омыл в ней персты. Но не полоскать же там бородку и усы! Проблема! Немного подумав, Берг решил и ее: встал и направился в мужскую комнату, где наверняка есть вода и полотенца. И не прогадал.

Выйдя полностью чистым и благоухающим английским травяным мылом, Берг присел выкурить папироску в тиши зеленого садика, под тенистой финиковой пальмой, готовой пробить потолок пучком вечнозеленых листьев. Было тихо, только откуда-то издалека, из-за кущи дикого винограда, доносился журчащий женский смех и мужской голос, повторявший, как заезженная граммофонная пластинка, одно и тоже: «Ну когда же? Ну когда же?»

«Бедолага, — иронически подумал Берг. — Да никогда боле!» Ему вдруг стало жаль себя, свою никому не нужную, загубленную жизнь, глаза увлажнились, на ресницах повисла предательская слеза, как вдруг все тот же сладкий аромат заставил его нервически обнюхать свой сюртук. Сколько можно! Никогда он не прикоснется к лангустам, омарам и прочим членистоногим! Тьфу, экая дьявольщина... Однако сюртук чист!

Берг вскочил и как будущая собака-ищейка пошел по тонкой струйке аромата, которая повела его в зеленые заросли зимнего садика. Аромат делался все заметнее и гуще, ноздри у Берга раздулись и прокачивали воздух галлонами. Полузакрыв глаза, он шел точно по следу, заворотил за развесистую банановую пальму, споткнулся о чей-то воздушный корень и замер.

Жизнь в основном состоит из явлений предсказуемых и наказуемых, поэтому шанс встретить неожиданное и разрешенное очень мал. Когда такой шанс реализуется — а это происходит очень редко! — люди предпочитают изъясняться терминами веры, в крайнем случае научного богословия. Так вот, самым осторожным названием редчайшего события является слово «чудо». Именно чудо и предстало перед взором ищейки-Берга.

В зеленой полумгле на мраморной скамеечке, прихотливо украшенной восточной резьбой, деликатно возились две особи противоположного пола. Смысл сей возни для постороннего взгляда вначале был непонятен, но после недолгого наблюдения становилось ясным: особь мужеского пола, купчик средних лет, домогался облобызать коленку молодой дамы, которая всячески препятствовала лобызанию, отпихивая голову купчика от предмета его вожделений.

Берг с любопытством естествоиспытателя продолжил полевые наблюдения, оставаясь слегка взволнованным до того момента, когда дама показала ему свое лицо. Это была Зизи!!

Берг остолбенел в прямом и переносном смысле. Дыхание его остановилось, перестало стучать сердце, звуки как отрезало, кровь застыла в жилах, мозг отключился, зрение померкло...

Именно поэтому внезапно поднявший голову купеческий молодец в полутьме принял Берга за местную статую краснорожего дикаря, покрутил головой и выпалил:

— Я щас! Сей момент!

И убежал в направлении туалетной комнаты, откуда только что появился Берг. Видимо, водная система жизнедеятельности данного субчика резко заявила о своем существовании, что и явилось причиной такой прыти.

Зизи (теперь стало ясно, что это она!) как ни в чем не бывало принялась чистить перышки и смотреться в зеркальце, в котором мог поместиться разве что кончик ее маленького носа. Поэтому все внимание Зизи сосредоточилось на подглядывании за собой в крошечный кусочек стекла, и явление поручика она просто проморгала в прямом смысле этого слова.

Берг тихим мерным шагом выступил из зелени, как статуя Командора перед неверной Анной. Способность идти строевым шагом — единственное, что осталось рабочим в его военном организме.

— Жан, как вы быстры! Точно ветер! — не отрываясь от зеркальца, хихикнула Зизи. — Хочу холодного шампанского и рябчика!

Рык тигра вырвался из груди Берга. Зизи недоумевающе вскинула глаза и обомлела. Из ее грудки вырвался крик изумления:

— Вано! Это ты?

Не говоря ни слова в свое оправдание, Берг подскочил к Зизи и грубо схватил ее в свои артиллерийские объятия. Зизи не успела и охнуть, как с блаженной ношей на руках Берг проскакал козликом через вестибюль, выскочил в любезно отворенную швейцаром дверь и ввалился в роскошную пролетку на дутых шинах с электрическими фонарями по бокам козел. Лихач в поддевке тонкого сукна, в шапке с павлиньим пером и с путевыми часами сзади на поясе неторопливо натянул белые перчатки из оленьей кожи:

— Куда прикажете, ваше сиятельство?

— Гони! — диким голосом заорал Берг.— Гони, скотина, а то убью!!

Лицо лихача расплылось в довольной улыбке, и он заорал таким же голосом, наводя страх на случайных прохожих:

— Па-аберегись! Грабят! Гра-а-абят! — и засвистел соловьем-разбойником.

Рысак рванул с места, сзади из дверей выскочил облегчившийся Жан-купчик, секунду соображал, а потом дернул, быстро суча ногами, вслед за обидчиком, но куда там... Птица-тройка! Куда несешься? Дай ответ...

— Что это такое, Георгий Валентинович? — послышался в публике удивленный женский голос.

И опытный в таких делах мужской пояснил:

— Это у них, у купцов, называется похищение сабинянок! Азия, Вера Павловна, чистая Азия... девятый век, язычество!

— Поехали и мы.

— Куда?

— Туда же, куда и купец. Спать!

* * *

Компания таяла на глазах, как кусок льда в зажатом кулаке. Берг изчезоша яко воск пред лицом огня, Путиловского заграбастала княгиня Урусова, Франка соблазняют купцы-мануфактурщики... Опять один.

Евграфий Петрович добил остатки поросенка и задумался о жизни. Хотелось чего-то такого непонятного, душевного, чтобы прочувствовать, согрешить малым грехом и раскаяться в содеянном. Пить до умопомрачения? Он исследовал бутылки, налил себе хересу, попробовал, оглянулся — не насмешничает ли кто? — и благородно сплюнул херес под стол.

Затем попробовал мадеру и остался доволен. Стаканчик мадеры привел Медянникова в приятное расположение духа, и он задумался о малом грехе. Взять, что ли, себе барышню на ночь? Он припомнил весь свой небогатый опыт общения с женщинами легкого поведения и замотал головой — нет уж, дудки-с! Стар он для этого греха.

Идти домой к канарейкам тоже не очень хотелось. Они уже давно спят, и будить их посреди ночи означало верную порчу слуха у самых нежных самцов. Съесть что-нибудь? Чревоугодие ведь тоже грех! И Евграфий Петрович воспрял брюхом: а что, ежели самую малость этого «аливе»? Он бросил гурманский взгляд на буфетную стойку, буфетчик мгновенно уловил сей взгляд, и через три секунды чаша со свеженамешанным салатом стояла перед грешником.

Медянников успокоенно вздохнул, перекрестился — «Прости меня, раба грешного!» — и с невесть откуда взявшимся аппетитом пошел наворачивать четвертую порцию райской еды.

* * *

Маленькая княгиня вырвала у Путиловского клятвенное заверение в том, что завтра же или, в крайнем случае, послезавтра он явится на обед, два часа проведет за истинно мужским воспитанием сына, останется на ужин, уложит малютку спать и на ночь успокоит ее расшатавшиеся нервы рассказами о своих подвигах, как на охранном фронте, так и в любовных битвах.

— Я ведь теперь для тебя уже не женщина! — сказала Анна с печальным укором, чем вынудила Путиловского скорчить все отрицающее выражение и замахать руками в знак несогласия.

Он расплатился по счету (пока Франк не вздумал заказать что-нибудь сногсшибательное!), дал хорошие чаевые и пошел смотреть, кто где. Медянников с блаженным видом доедал «оливье». Берг исчез — Мираков сказал, что он с чужой дамой на руках выбежал на улицу и удрал от купеческой погони на лихаче. «Однако! — подумал Путиловский. — Ему точно нужна жена! Уже чужих ворует...»

Дольше всех он искал Франка. Потерявшийся нашелся в отдельном кабинете, где держал речь о правильном философском питие как основе долголетия. С десяток широчайших бородатых лиц внимали истине в тщетной надежде запомнить хоть что-нибудь из того вороха премудростей, которые вываливал на них Сашка. Увидев лик Пьеро, Франк извинился и вышел.

— Слушай! Ты куда пропал? — обвинил он Путиловского.

— Я пропал? — изумился Путиловский.

— Ну какая разница? Я, ты — все относительно! — Франк перешел на доверительный шепот, ежесекундно оглядываясь на кабинетную портьеру. — Случай дичайший, упустить никак невозможно... купцы из Иванова... заказали водок на слово «Навуходоносор»! Дошли до дынной, и кончились тосты! Я должен заставить их допить до конца — дело чести! Хочешь с нами? Я представлю тебя как потомка Навуходоносора.

Из-за портьеры высунулась ищущая взором кудлатая голова:

— Лександра Иосифович! Ты где? Люди ж ждуть!

Путиловский со вздохом отклонил подобную честь, расцеловался с Сашкой и вышел. Наконец и он остался один. Слава Богу, теперь можно немного отдохнуть. Хотел взять извозчика, но ночь уже была светла, по-летнему свежа, и он пошел пешком, не думая ни о чем. Такое состояние духа редко посещало Путиловского в последние месяцы.

* * *

Батюшка, он же Рождественский Владимир Ювенальевич, бывший семинарист, стоял на коленях перед иконой Христа Спасителя и привычно творил молитву на ночь, чтобы отогнать бесов, изредка, но все же посещавших его молодую и еще неокрепшую в молитвенных бдениях плоть.

Сын священника из бедного прихода Оренбургской губернии, он с малолетства знал, что у него путь один — стать священником, жениться по благословению наместника на выходе из семинарии, получить такой же бедный, как у отца, приход и служить Богу до той минуты, пока он не призовет душу к себе, а тело предаст земле. Все в Его воле.

Первые сомнения посетили отрока Владимира еще в семинарии. И хотя он светских книг почти не читал, мысли стали приходить в голову совсем не те, каких он сам от себя ожидал. Иерархи церкви, за редким исключением, оказались людьми своекорыстными, злобливыми, нечистыми на руку и, стыдно сказать, порочными.

Красивый семинарист с льняными кудрями и большими синими глазами совершенно ангельского цвета сразу вызывал интерес совсем не ангельского характера. Он хранил свою девственность как стеклянный сосуд, живя все время в страхе, что чужие руки разобьют этот драгоценный сосуд вдребезги и ему останутся одни лишь ранящие душу острые осколки. Никогда ранее даже в самых грязных мыслях он не мог допустить ни малейшего намека на разврат, который внезапно стал его враждебным окружением.

Однокурсники занимались рукоблудием, старшекурсники открыто ходили по падшим девкам, а некоторых смазливых отроков увозили на ночные молитвы, откуда они возвращались на следующее утро со всезнающим выражением глаз, видеть которое у Владимира просто не хватало душевных сил. Он ушел в молитвы и стал изгоем, кем-то вроде юродивого. После второго курса его отчислили за строптивость, гордыню и академическую неуспеваемость.

И было ему видение. Архистратиг Гавриил с пылающим мечом в руках явился в окне и сказал: — Иди и спасай заблудших! Упорствующих же во грехе рази мечом беспощадным... — и пропал в утреннем тумане.

Поскольку Христос был радикальным религиозным революционером, Батюшка сразу пошел в революцию, в ее самую действенную часть — в террор. Такой мгновенный выбор объяснялся чисто теологическими соображениями, которые были удивительно ясны и понятны самому Батюшке. Почему не все разделяли его взгляды безоговорочно, он понять не мог и только горестно воздыхал, глядя на заблудших овец.

Азеф сразу понял всю выгоду от такого члена Боевой организации: фанатичен, не боится никого, кроме Бога, честен до изумления и до изумления же беспощаден ко всем инакомыслящим. Безверие Батюшка еще прощал, однако неверие в революционный очистительный террор простить никому не мог и даже покушался на убийство несогласного. Но Азеф отвел его карающую руку, отобрав в последний момент револьвер. Через день револьвер вернул.

Азефа как руководителя Батюшка принял сразу и безоговорочно — то был иудей. А ведь сказано в писании: «избранный народ, соль земли». Значит, так тому и быть. И Богородица иудейка, и ученики Господа тоже иудеи. Насчет Иуды сомнений не было: не захотел Всемогущий избрать другого предателя. Значит, и Иуда тоже был богоизбранным.

Помолившись до душевного пота и очистив себя от мелких дневных грехов, Батюшка перешел к главному — к орудию Божьему. Он расстелил на столике под иконою чистую белую тряпицу, достал из ящика стола бутылочку с оружейным маслом и принялся разбирать и смазывать револьвер. Вороненые черные детали оружия на белоснежном поле очень хорошо гармонировали с мировоззрением самого Батюшки — черным и белым. Иного не дано. Всякие краски и полутона есть смертный грех. Или ты с Богом, или с дьяволом. Дьявол прячется в мелочах и в полутонах, в мелких уступках самому себе и другим грешным людям, имя которым — легион.

Собрав револьвер, Батюшка убрал масло и откупорил пузырек со святой водой, только что привезенной им из богомолья в Коневецкий монастырь. Единственными местами, свободными от греха, остались мужские монастыри, да и то далеко не все. Он прочел молитву и маленькой кисточкой окропил револьвер и желтые цилиндрики патронов. Теперь оружие было освящено. Конечно, лучше бы это сделать в храме, но не поймут. Могут донести, и тогда святое дело православной революции погибнет на корню.

Потом Батюшка расстелил узкую железную кровать, лег на доски, укрытые лишь одной простыней, закутался в тонкое одеяло, перекрестился, зевнул и мгновенно заснул. Сны ему не снились никакие. Скорее вся его дневная жизнь походила на сны.