Двойной Нельсон

ГЛАВА 10. ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Дверь Путиловский открывал предельно осторожно, чтобы не разбудить Лейду Карловну и Нину. И, скользнув в прихожую, обрадовался — никого. Спят. Отлично! Сейчас нужно принять на ночь ванну, выпить порошок от головной боли (на всякий случай) и задать храповицкого до самого утра. Утром проснуться, позавтракать и, никуда не торопясь, отправиться на службу. Там надо будет справиться у Миракова о судьбе Франка (Мираков должен доставить тело в семью) — и больше срочных дел не предвидится.

Вода в титане оказалась прохладной, но это было хорошо — весь хмель сняло как рукой, а радость духа осталась. Вытершись жгучим махровым полотенцем, Путиловский облачился в мягкую пижаму, надел сверху халат с кистями и всунул ноги в мягкие козловые домашние туфли. Посмотрелся в зеркало и остался доволен — еще не старый для надворного советника. Если все пойдет хорошо, то можно к концу карьеры стать действительным статским, а это генерал-майор! Отец был бы просто счастлив...

И, пригладив еще мокрые волосы щеткой черного дерева с золотой монограммой (подарок Анны), Путиловский пошел в кабинет — могли звонить, и на такой случай Лейда Карловна составляла подробный список с указанием, кто звонил и по какому делу. Читать и разбирать ее русскую орфографию без смеха было невозможно. Но он привык.

Настольная лампа была предусмотрительно оставлена зажженной, и кабинет был пронизан зеленым светом, словно все погрузилось в прозрачную морскую глубину. И если бы из угла выплыла золотая рыбка, Путиловский ничуть не удивился бы, а стал бы ее ловить — майская ночь чудес, исполняются все желания. Или кликнул бы Макса, тот по рыбкам мастак.

Любимое вольтеровское кресло было развернуто боком, глубокий подголовник загораживал его внутренность. Подойдя к столу и не увидев никакой записки с аккуратнейшим готическим почерком Лейды Карловны, Путиловский замер — боковым зрением он уловил нечто непонятное, находившееся в кресле. Он еще не понял, что там такое, но инфернальный ужас почему-то пополз вверх по спине.

Медленно поворотив голову, он увидел в кресле спящую покойницу Нину Неклюдову. На коленях у Нины безмятежно лежал непокойный Макс.

Мелькнула мысль о безумии, но тут же пропала: голова ясна, окружающий мир воспринимается адекватно. Сновидение? Он не спит. Белая горячка? Хотя выпито было изрядно, гипотеза «белочки» была отброшена как нерабочая. Запоями Путиловский не страдал.

И когда мозг, в бессилии что-либо понять, уже готов был спасительно отключиться, Макс открыл глаза, взглянул на хозяина, беззвучно мяукнул в знак приветствия и переложил хвост в более удобную вторую позицию.

От этого движения открылись и глаза у Нины. Безумие рассеялось — это была Нина Бернацкая, но до того похожая на Неклюдову, что Путиловский не мог двинуться с места. Так вот почему его первым душевным движением было стремление приютить эту девушку... Он выдумал массу причин, по которым это надо было сделать, а главного не заметил или не захотел заметить — ему было невыразимо приятно видеть Нину у себя дома.

— Добрый вечер. — Нина смущенно улыбнулась, движением руки заставила недовольного Макса спрыгнуть с ее колен и встала. — Заснула у вас в кабинете... Извините. Я сейчас приготовлю вам травяной отвар — он должен быть свежим,— и она пошла к двери.

— Не стоит беспокоиться! Я попрошу Лейду Карловну.

— Вы разве не знаете? — Нина удивленно остановилась на пороге. — Я забыла сказать! Лейда Карловна звонила: ее подруга сломала ногу, так что она будет только утром.

Они застыли, глядя друг другу в глаза. По-видимому, одна и та же мысль внезапно посетила их головы. Нина опомнилась первой, покраснела, потупила взор и выскользнула за двери.

Путиловский вспомнил бедолагу Берга и сделал несколько энергичных движений по шведской системе гимнастики. Помогло. И он пошел бродить по квартире, тщательно избегая кухни, куда его влекла неведомая сила.

Нина трясущимися от той же неведомой силы руками заварила отвар, процедила его через ситечко и налила в любимую путиловскую кружку — синюю в мелкий белый горошек. Поставила кружку на чайный поднос и пошла в кабинет. Путиловского там не было. Не было его и в спальне. В гостиной тоже было пусто. Оставались спальня Лейды Карловны и ее собственная. Нина постояла покорно, затем решилась и открыла дверь в свою спальню:

Как ни странно, но Путиловский оказался там.

— Извините, — пролепетал он. — Зашел случайно... Извините, Бога ради!

— Ничего-ничего, — пролепетала и она. — Вы хозяин, вы можете бывать везде. Это же ваш дом.

— Мой, — сознался Путиловский.

— Пейте! Ну пейте же, я вас прошу!

— Я пью.

В доказательство этих слов Путиловский сделал два крупных глотка. Отвар был невероятно горьким, видимо, Нина не пожалела целебных трав. Но из рук Нины Путиловский сейчас готов был выпить и чашу с цикутой.

— Какой вкусный настой!

— Правда? — обрадовалась Нина. — Я старалась!

— Всю жизнь бы пил!

Тут Путиловский не соврал, потому что от такого отвара любой здоровяк ушел бы в мир иной уже на второй чашке.

— Никогда не пробовала.

— Хотите? — Путиловский протянул чашку Нине.

Нина, точно эта простая услуга имела какой-то скрытый и очень важный для нее смысл, побледнела и кивнула головой. Она не стала брать чашку, а чуть наклонила голову вперед и сделала глоток из его рук.

— Как вкусно... — прошептала она, облизывая горькие губы.

Этого нежного движения Путиловский вынести был не в силах. Он сомнамбулически поставил пустую чашку на поднос, поднял руки и притянул Нину к себе. Нина закрыла глаза и набухшими от желания губами стала искать в пространстве его губы. Когда же нашла, из ее груди послышался короткий стон успокоения.

Он нащупал на стене электрический выключатель. Чуть слышный щелчок — и целебная темнота окутала обоих... но они этого уже не замечали.

* * *

Худенькое тельце горничной билось на постели в беззвучных рыданиях: он привел эту проститутку к себе! Господи, как он смел это сделать, зная, что Оля все слышит и чувствует через стенку! Любовь и ненависть переплелись в сердце девушки настолько крепко, что только это сплетение и спасало сердечко от мгновенного разрыва.

Оля ждала прихода Вершинина, как ждут пришествия мессии-избавителя. Не раздеваясь, она легла на кровать и все молила: приди, приди, милый! Я жду тебя, как последнюю надежду... Еще утром она почувствовала легкую тошноту, однако не придала этому никакого значения. Но, прислуживая за столом, не смогла сдержать приступа повторной тошноты и выскочила из комнаты, заткнув рот фартуком. Еле успела добежать до кухни, где ее и вырвало в чан с грязной водой. Кухарка посмотрела на все это, понимающе поджав губы:

— Что, девка, нагулялась? — и пошла доносить хозяйке.

Было проведено немедленное расследование, опрошены свидетели и сам Дубовицкий. Более всего хозяйка боялась мужниного греха, но узнав, что Ольга чуть ли не каждую ночь ходила к студенту (кухарка поведала), презрительно расхохоталась и сказала:

— Мы не звери, люди гуманные. Даю тебе месяц на поиски другого места. Мне тут проститутки не нужны. У меня мальчик растет! Не маленький, все видит!

Никакие мольбы ни к чему не привели. Опозоренная Оля покорно доработала день, поднялась к себе и стала ждать любимого. Ее бил крупный озноб. Чтобы согреться, она накрылась одеялом и нечаянно заснула. А когда проснулась, услышала за стенкой голоса — Андрюшин и женский, в испуге обмерла и не стала стучаться. Может, все и обойдется? Уйдет эта женщина, и тогда Андрюша позовет ее к себе, прижмет, поцелует, и все ее страхи растают, как снег по весне. Они поженятся, она выносит ребеночка как полагается, к Рождеству и родит. Сейчас эта женщина уйдет. Все будет хорошо.

Голоса за стенкой вдруг перестали звучать. Воцарилась невыносимая тишина, потом послышался чей-то не то громкий шепот, не то плач. Оля замерла, прижав ухо к стене: там заскулила собака! Ничего не понимая, она вскочила с постели, на цыпочках вышла в коридор и приникла к замочной скважине. Собака продолжала поскуливать все сильнее и сильнее.

Скулеж постепенно вошел в ритм. Другая собака, голосом пониже, стала вторить первой, отчего первая сразу взяла несколько высоких нот. Олю снова затряс озноб, но на сей раз не от холода, а от волнения, невыносимого и страшного, как будто она присутствовала при агонии любимого человека.

Она продолжала верить в двух собачек, принадлежащих даме, и в то, что все происходящее так или иначе связано с этими животными. А потом дверь откроется, оттуда выйдет Андрюша, и все будет по-старому, как раньше.

Но тут собаки заголосили в полный голос, совсем уже не по-собачьи. Женские звуки стали отрывистыми и плачущими, а мужской звук точно бил в какой-то хриплый колокол и звал к беде. Несколько самых громких выкриков — и внезапно стало тихо-тихо, только слышно было хриплое дыхание ее Андрюши, словно из него выходил последний дух.

Не помня себя и своего будущего ребенка, Оля рванула хлипкую дверь. Крючок вылетел вместе со ржавыми шурупами, и при свете двух свечей в изголовье кровати ее глазам предстала дикая картина, сразу врезавшаяся ей в сознание. И хотя она тут же захлопнула дверь, мгновенно поворотилась и понеслась, не разбирая дороги, вниз по лестнице, она продолжала видеть расстеленную кровать безо всякого одеяла и раскинувшееся на простынях обнаженное женское тело, белое как мел, с темным треугольником лона и пышными волосами вкруг головы.

Над этим чужим и отвратительным телом навис Андрюша, тоже полностью обнаженный, но прекрасный в своей наготе. Изогнувшись, он целовал темные кончики острых грудей, торчавших в разные стороны, как сосцы молочной козы. Он не двинулся с места, только повернул голову в сторону двери, и глаза его смотрели на Олю зло, презрительно и страшно...

— Что это было? — спросила Дора, отрешенно глядя в потолок.

— Горничная, — спокойно ответил Вершинин и нежно поцеловал второй сосок. — Спутала двери, дура...

—

* * *

Успокоительный отвар на деле явился настолько возбуждающим, что первое соитие закончилось для Путиловского всего за несколько секунд позорным мужским фиаско.

— Извини, — прошептал он Нине в душистую ушную раковину.

— Ну что ты, любимый... это ты прости меня...— прерывисто дышала Нина. — Отдохни...

Но солгала, отдохнуть не дала ни секунды, а стала покрывать его распростертое тело быстрыми жгучими поцелуями, не пропуская ни единого сантиметра. От такого горячего жалящего душа погасшее было желание вновь затлело, вначале маленькими искорками, потом по чреслам побежали огоньки, угли налились рубиновым пламенем и огонь вновь охватил, казалось бы, уже прогоревший дотла костер.

Тихо смеясь от радости, Нина вновь приняла долгожданного гостя в себя, но тут же постаралась замереть и отдалить момент его очередной сладостной смерти. Они лежали, спаянные вместе такой непреодолимой силой, что казалось — ничто не может заставить тела разойтись хотя бы на миллиметр.

Выставишь дьявола в дверь, а он — в окно. Так и случилось: пока тела безмолвно наслаждались друг другом, ожидая неминуемой безумной скачки, за дело принялись языки. Первой начала игру она: самым кончиком быстро дотронулась до его рта и тут же крепко сжала губы. В ответ он попытался взломать эту сладкую крепость, но встретил ожесточенное сопротивление — голова поворачивалась из стороны в сторону, и рот ускользал в последнее мгновение.

Тогда Павел применил иную тактику: затаился сбоку и не отвечал ни на какие ее движения. Эта тактика оказалась победной. Ее губы терпели одиночество всего несколько секунд, потом направились на поиски приключений.

Два рта встретились уже как старые знакомые. Языки осторожно узнали друг друга, приветствовали легким сладким прикосновением и вновь начали медленный танец. Безумие постепенно вытеснило остатки благоразумия, танец становился все быстрее и быстрее... Наконец они безмолвно сказали друг другу все, что могли, и замерли, не зная продолжения.

Тела, наполненные страстью почти до краев, ожили, и головы опустели полностью, уже не принимая никакого участия в любовной игре. Главное сражение разыгрывалось в низине...

Весь мир сжался до размеров их общего тела, стремящегося то разъединиться на составные части, то слиться в одну бесконечно маленькую точку. Уже невозможно было более переносить сладкую боль, но они терпели вдвоем, понимая, что движутся рядом и могут броситься в желанную пропасть, не разлучаясь и держась за руки, и лететь вместе долго-долго... И когда боль стала нестерпимой, одним согласным судорожным движением они освободились от всего и стали парить, чувствуя единым общим телом, что дно приближается и скоро они вновь разобьются на две несвязные половинки. Она застонала-заплакала от сладкой горечи утраты, но было поздно...

В спальне стало тихо, лишь в узкой полоске приоткрытой двери горели зеленым фосфоресцирующим блеском два любопытных глаза — то Макс в щелочку наблюдал за людскими играми, догадываясь обо всем древними звериными инстинктами. Когда тела откинулись и замерли в блаженной истоме, он лапой приоткрыл дверь, спокойной неслышной походкой подошел к кровати, запрыгнул на нее и свернулся клубком в ногах, охраняя сон двух человеческих существ, только что положивших начало жизни новому выводку. Макс не знал, но чувствовал, что это единственное дело, ради которого стоит жить.

* * *

Встав из-за ресторанного стола, Евграфий Петрович обнаружил, что малость переел. Тело раздулось, на душе лежала смутная тяжесть, ноги подкашивались.

«Надо было один салат есть! А то намешал всякой дряни...» — пришла в голову вялотекущая мысль. Удостоверившись, что Мираков сидит в вестибюле и ожидает Франка (а ждать он умел сутками), Медянников провел подчиненному короткий инструктаж, завершив его логической точкой — демонстрацией всевидящего кулака. И ушел восвояси.

В таких случаях профессиональная привычка побеждает всякие телесные хвори, и Евграфий Петрович пошел проверить филерский пост, выставленный у взорванной лаборатории. Прогулка медленно, но верно целила желудок, так что, когда он добрался до Загородного проспекта, тяжесть прошла, а ноги обрели прежнюю уверенность.

Филер находился на месте. Увидев издалека знакомую фигуру, не кинулся с распростертыми объятиями, а подождал, пока Медянников пройдет в соседний переулок, и только там доложился.

— Все в порядке, Евграфий Петрович, — прикуривая папиросу, тихо наговаривал опытный следопыт. — Журналист вернулся домой с дамочкой, брунеткой, второй раз она у него. Более незнакомых лиц не наблюдал. Все чинно-благородно.

— Как дамочка выйдет, проследишь за ней. Ежели смена придет, передашь, чтобы смена проследила.

— Слушаюсь, — и филер серой тенью растаял в проходном дворе.

А Медянников выбросил раскуренную папиросу (портсигар он носил с собой только для служебных дел) и пошел мимо подъезда Дубовицкого к себе на квартиру. Пора спать, завтра на службу, там и отдохнем...

Но жизнь рассудила по-иному. Только он миновал подъезд и отошел саженей на двадцать, как глухо бухнула дверь и чьи-то быстрые ноги зашлепали у него за спиной. Медянников обернулся и чуть не упал: ему в живот со всего разбегу врезалась маленькая девичья фигурка, простоволосая и босая. Живот взвыл внутренним голосом, но устоял. А девушка, крепко схваченная руками Евграфия Петровича, тихо выла на одной ноте и все порывалась бежать, даже не понимая, что ее держат.

— Эй! Ты куда, красна девица? — вопросил ловец девушек, пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Топиться! — По голосу было понятно, что она не шутит. — Пустите!

— Погодь! — не выпускал Медянников. — Отгадаешь загадку — отпущу. В лесу-то тяп-ляп, дома-то ляп-ляп, на колени возьмешь — заплачет. Что это?

— Не знаю... Пустите, кричать буду!

— Не знаешь, а топиться бежишь! Балалайка это.

Девица подняла заплаканное лицо, и Медянников узрел знакомые черты горничной Дубовицкого.

— Э-э-э, — протянул он удивленно. — Оленька! Ты-то мне и нужна.

— Кто вы? — испуганно спросила несостоявшаяся утопленница.

— Кто-кто? Дед Пихто из полиции. А ну, пошли в дворницкую!

— Зачем?

— Я тебе разрешение выпишу, теперь топиться без разрешения запрещено! Ежели все топиться будут, Нева из берегов выйдет, начнется наводнение. Давай-давай, шевели ножками! А отчего босая? Босым топиться негоже, явишься в рай без сапог, а туда не пущают...

И, заговаривая таким макаром зубы, он повел жертву сексуальной социалистической революции в теплую дворницкую, которая для дражайшего Евграфия Петровича была открыта круглые сутки.

* * *

— Хочешь кокаина?

Дора приподнялась на локте и достала из сумочки коробочку с белым душевным лекарством. Вершинин порадовал ее тело неутомимостью, и ей тоже захотелось сделать ему что-нибудь приятное. Тем более что видятся они скорее всего в последний раз...

— Кокаин? — Он с любопытством уставился на дорожку из белого порошка. — Ни разу не пробовал. Говорят, он вреден!

— Жизнь вообще очень вредна и всегда заканчивается смертью. — Дора зажала ноздрю и вынюхала пол-дорожки. — Так что надо все успеть, а то будет поздно... Зажми нос и нюхай.

Вершинин аккуратно вдохнул и закашлялся — с непривычки кокаин попал в горло.

— Ничего, сейчас пройдет.

Дора откинулась на подушку, одной рукой тихо лаская темный грудной сосок. Вторая скользнула вниз и стала ощупывать влажную моховую подушку лона, ища там еще один источник удовольствия.

Вершинин сел на постели, спиной оперся о стену и стал наблюдать за молодой женщиной, впервые в жизни видя и ощущая то, о чем ранее только читал или слышал от более развитых товарищей. Сон прошел, мысли стали объемными и мудрыми, мир вокруг наполнился скрытым смыслом в каждой вещи и повернулся к нему незнакомой, ранее невидимой, но приятной стороной.

Дора наконец нащупала то, что искала, и медленно стала идти по дорожке наслаждения в сторону обрыва, сама регулируя скорость продвижения, то останавливаясь, а то и вовсе сворачивая в сторону от основного пути.

— Завтра меня может и не быть... — Тихий шепот Доры ударил по обострившемуся слуху Вершинина. — В час я иду на теракт... на верную гибель...

Вершинин блаженно улыбнулся — ему стало очень хорошо. И даже Дорино признание только усилило наслаждение жизнью. Она умрет, а он будет жить. Вечно.

— Кто? — спросил он, не стирая с лица улыбки.

— Плеве, на Малой Морской, — прошептала Дора. — Ну же, иди ко мне... сколько еще мучаться...

Он торжествующе оглядел покорную жертву и, сознательно медля, стал овладевать ею, сантиметр за сантиметром, ощущая удовольствие не только от молодого упругого тела, но и от чувства его близкой смерти. Завтра эти груди, руки, бедра будут мгновенно разорваны взрывом на десятки окровавленных частей... но сегодня все это принадлежит ему, и только ему!

* * *

Путиловский проснулся оттого, что во сне вспомнил: почему-то надо проснуться раньше, нежели заявится Лейда Карловна. И не потому, что он боится ее осуждающего взгляда, а потому, что будет плохо... кому? Действительно, кому? И проснулся.

Он лежал не в своей, а в гостевой постели. Голова после вчерашнего была чуть тяжелой. Странно, видимо, не добрел до своей спальни. Бывает. И тут он понял, что сзади его охватывают две женские руки, а к спине прижато чье-то горячее тело. Кого-то привел из ресторана? Чуть обернулся — и густо покраснел за свои гнусные мысли: сзади чуть посапывала в счастливом сне его Нина.

Путиловский бросил взгляд в окно — однако! Пора вставать, а то действительно Лейда Карловна их застукает. Но расставаться с Ниной было так жалко, что он дал себе еще две минуты понежиться в ее компании.

Поскольку часы были пущены, он начал с нежных поцелуев, которыми покрыл узкие девичьи плечи и маленькие, но уже вполне самостоятельные груди. От этих поцелуев Нина проснулась, но не сразу, а сначала сладко потянулась, не открывая глаз, и только потом с интересом посмотрела — кто же это?

От увиденного она покраснела не менее Путиловского и сразу укуталась в одеяло по самую макушку. Путиловский несколько оторопел от такой скромности, но понял, что она еще ничего не вспомнила. И точно: через мгновение Нинино личико вынырнуло из-под одеяла и ответило невинным на первый взгляд поцелуем.

После этого поцелуя всю их невинность как рукой сняло, под одеялом тела зажили своей, совсем личной жизнью, и новоиспеченным любовникам ничего не осталось, как отбросить утренний стыд и одеяло и предаться любви настоящим и полноценным образом. За короткую ночь они отдохнули и потому, чуть помучив друг друга уже знакомыми ласками, дружно кинулись в глубокую пропасть и затихли там, блаженно отдыхая.

Во входных дверях загремели ключи — вернулась Лейда Карловна. Путиловский одним броском вскочил с постели, на ходу сунул ноги в туфли и, прихватив свое небогатое имущество, кинулся в спальню. Там он быстро помял постель, надел пижаму, сверху халат и, натурально позевывая, вышел в коридор за несколько секунд до появления Лейды Карловны.

— Как здоровье бедняжки Келли? Я могу сказать вам «доброе утро»?

— Слафа Погу! Она фне опасности, — и Лейда Карловна поспешила на кухню. — Я стелаю фам кофе!

— Спасибо! — крикнул ей вслед Путиловский, на секунду воровски заглянул в спальню к Нине, поцеловал ее и был изгнан ударом подушки по голове.

Во время завтрака, между первой и второй чашками кофе, Лейда Карловна торжественно заявила:

— Можете поздравить Берга! Я нашла ему нефесту. Жених он невидный. Но у подруги моей покойной муттер есть племянница. Образованная, поэтому еще на выданье.

— Естественно! — ехидно-сочувственно отозвался Путиловский, допив кофе и вытерев рот салфеткой.

Нина прыснула, зажала рот и выскочила из- за стола в коридор.

— Не надо смеяться! — Лейда Карловна обидчиво поджала губы. — Девица в наше время — редкий товар! Отец — известный археолог. Алиса Дернфельд. Так фот, она готова.

— Спасибо, Лейда Карловна. За завтрак и за невесту! — И, жуя мятную пастилку, добавил: — Предупрежу Берга, чтобы тоже готовился. Дело ведь нешуточное. Как говорит Евграфий Петрович: «Женитьба есть, а разженитьбы нету!»

* * *

Вершинин проснулся один. Дора ушла рано утром, не разбудив и не попрощавшись. А он спал как убитый. И теперь судорожно отделял зерна от плевел, убирая в сторону ненужный мусор воспоминаний вроде кокаина и вчерашней раковины с нашатырным спиртом.

Голова болела, поэтому он кое-как оделся и вышел.

Проходя мимо Олиной комнаты, Вершинин на секунду остановился — пригрезился ли ему дурацкий Олин визит или это было на самом деле? От этих мыслей голова разболелась еще сильнее, он махнул рукой — образуется, если любит, — и пошел в портерную возле редакции, опохмеляться.

Бутылка темного портера вернула к жизни управляющие центры головного мозга. Медленно продвигаясь к редакции, Вершинин попытался обдумать весьма непростую ситуацию.

Итак, если он все помнит, сегодня в час пополудни на Малой Морской будет убит Плеве. Надо звонить в Департамент. Если узнают, что он утаил информацию, засудят. Могут даже и на каторгу.

С другой стороны, если эсеры узнают о его игре с Департаментом, тоже несдобровать — просто убьют, и все.

С третьей стороны, такая сенсация должна идти только из-под его пера. Гулял, нечаянно оказался рядом... Случилось же такое с князем Оболенским! Волка ноги кормят!

«Обожди-обожди!» — охолонил он себя. Есть вариант, устраивающий всех! И эсеров, и Департамент, и газету... Он еще не понял, каков этот волшебный вариант, но внутри все запело от радости: все-таки он удачник! Лучше него никто в этом городе не сможет так хитро водить всех за нос! Он гений!

* * *

Евграфий Петрович поутру долго-долго просидел в месте уединения, куда и царь пешком ходит. Потом уже совсем собрался в Департамент, но вновь решил зайти попрощаться с толчком, и так целых три раза.

«Все он, молочный поросенок, язви его душу. Тяжел, паразит, для желудка! То ли дело этот самый аливе, деликатнейший продукт, — думалось ему сидя. — Неужто такое можно дома готовить? Узнать бы рецепт да научить эту дуру Прасковью!»

На имя Прасковья откликалось угрюмое существо женского пола, всерьез считавшее себя медянниковской кухаркой. У нее было два достоинства: молчаливость и отсутствие всяких претензий на мужскую свободу хозяина. Все остальное у нее были недостатки, включая и самобытное кулинарное искусство, вынесенное из зауральской глубинки. Только могучий организм Медянникова был в силах переварить ее произведения.

Сам он об этом не подозревал, однако после дегустации «оливье» первые семена сомнения проросли в его давно окаменевшей, но все-таки изначально гурманской душе.

Поскольку отдаляться от мест общественного пользования Евграфий Петрович позволить себе никак не мог, на работу он явился очень рано и тут же проверил санитарное состояние кабинета, обозначенного магическими цифрами «00».

Состояние было признано ниже удовлетворительного, вследствие чего Евграфий Петрович нашел младшего дворника, в чьем ведении был вышеозначенный кабинет, и дважды указал ему на неправильное ведение дел. Дворник, утирая слезы пополам с кровавой юшкой, быстро побежал исправлять ситуацию, а Медянников омыл руки от дворника и чинно пошел в свой рабочий кабинет.

Как ни странно, но поручик Берг Иван Карлович уже сидел на своем рабочем месте. Одежда Берга пребывала в идеальном состоянии. Выбрит он был как стеклышко; усы являли собой строгую черную линию; кругов под глазами замечено не было; кожа светилась здоровьем и юношеским румянцем. Не поручик, а картинка с выставки.

Медянников бросил взгляд на зеркало — в нем отражался потрепанный жизнью и молочным поросенком старый человек и со вздохом позавидовал молодости и силе.

Высунув от усердия кончик безупречно розового языка, Берг собирал макет бомбы, реконструированный им из остатков, найденных в сгоревшей эсеровской лаборатории. Любопытный от природы Евграфий Петрович встал за спиной и начал наблюдать процесс сборки, тупо глядя на ничего не значащие для него части бомбового тела.

— Чего ты молчишь как рыба, Иван Карлович? — не выдержал паузы Медянников. — Скажи что-нибудь! Вот это что такое?

— Запал. Эта трубочка при ударе разбивается.— Берг пинцетом взял трубочку и аккуратно вставил ее в дырочку. — Кислота проливается на соль, соль загорается.

— Соль же не горит! — подловил его Медянников, отлично знавший все свойства соли.

— Обычная не горит, — снисходительно обронил Берг. — А бертолетова — еще как!

— Вертолет этот, небось, тоже француз? — поинтересовался Медянников.

— Итальянец.

— Один хрен...

— Огонь воспламеняет детонатор, — Берг вставил детонатор. — Детонатор создает взрывную волну. И динамит — бабах!

Медянников от неожиданности подскочил на месте:

— А вот как это: «бабах»?

Берг обернулся и сказал как можно мягче:

— Понимаете, Евграфий Петрович... как бы вам объяснить... Вы сколько классов закончили?

— Четыре. А что?

— Тогда просто «бах». Дело в том, что любой взрыв — это мгновенное выделение химической энергии...

Медянников замер, прислушиваясь к внутреннему голосу, решил для себя что-то важное, быстро сказал:

— Все понял! — и поспешил из кабинета, чуть не сбив входящего Путиловского.

— Доброе утро, господа! — Начальствующее лицо выглядело совсем именинником. — Куда же вы, Евграфий Петрович?

— Сейчас верну-у-усь! — донеслось угасающим эхом из коридора. — Вот только дворника проверю-у-у...

Путиловский прошелся по кабинету туда-сюда, видимо решая для себя какую-то важную проблему, потом подошел к Бергу и ласково положил ему руку на плечо:

— Милейший Иван Карлович! Кхм... — Прочистил горло и продолжил еще ласковее: — Лейда Карловна сказала мне, что... что у ее подруги есть племянница. Очаровательная девушка с кучей достоинств. Образованна, умна, красива. Скромна, что важно в наш развращенный век! Папаша — серьезнейший ученый, археолог мирового уровня, чуть ли там не Трою раскопал по второму разу... Да-с... Маменька у нее умерла, что тоже немаловажно: тещи не будет. Сам бы посватался, да стар! Ха-ха... Так вот, у Лейды Карловны родилась презанятнейшая мысль: а не познакомить ли вас с этой девицей? Ничего обязывающего, естественно... Два молодых сердца, весна, соловьи... Э?

На что Берг хладнокровно ответил:

— Почему бы и нет? Сегодня ночью я как раз подумал и сказал себе: пора, брат, пора остепениться! Сколько можно все одному да одному?

Путиловский, никак не ожидавший такой трезвой немецкой реакции, замер, сделал надлежащие выводы и, направляясь в свой кабинет, промолвил:

— Мудро. Действительно мудро! Я буду у себя.

И затворил дверь, оставив Берга наедине с почти готовой бомбой.

* * *

Пошатавшись по городу, Вершинин истомился, ожидая назначенного самому себе часа. Наконец, когда раздался выстрел полуденной пушки на Петропавловской крепости, он повернул в сторону редакции и через двадцать минут был на месте. Газетный день только начинался, и комната репортеров безнадежно пустовала. В своей каморке отчаянно скучал выпускающий редактор.

— Здравствуй, Яков, — приветствовало редактора золотое перо России.

— Здорово, коль не шутишь, — лениво протянул руку выпускающий и зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть. — Скука! Ничего нету — ни тебе убийства, ни тебе погрома, ни младенца задушенного. Не знаю, что и ставить на первую полосу... Говорят, на Серафимовском купец ожил. Черт его знает, может, и в самом деле дурку про купца запустить?

— На Литовском трамвай собаку на три части переехал, — сострил Вершинин, держа за пазухой свою сенсацию.

— Все бы тебе шутить, Андрюшенька... Теперь тебе все можно! Лучший из лучших. Дошутишься! Где твои сенсации? Что, брат, кончились? Мышей не ловишь, брат! Постарел, заелся. Я тоже таким был, да укатали сивку крутые горки, брат...

— Оставь первую полосу под меня, — как можно равнодушнее сказал Вершинин и открыл портсигар с хорошими папиросами. — Угощайся.

— Разбогател! — съехидничал редактор, но угостился. — Я возьму три, скурил все. Про первую шутишь?

— Бери, бери больше... Не шучу.

— А что там? Бродягу зарезали?

— Покушение на Плеве, — оглянувшись, тихо сказал Вершинин. — Повезет, так удачное.

— Врешь! — не веря ушам, счастливо выдохнул дежурный. — Ну скажи, что врешь!

— Ты ничего не слышал! — строго сказал Вершинин. — Пойду смотреть. Пора. За тобой — полоса!

— Две! — застонал счастливейший из выпускающих. — Три! Всю бери, только дай сенсацию! Ни пуха, ни пера!

— К черту! — Вершинин энергично сплюнул через левое плечо. — Я позвоню по редакторскому?

— Звони, милый! Звони! Куда хочешь, звони! — и прослезившийся редактор расцеловал Вершинина. — Эх, брат, везунчик ты какой!