Двойной Нельсон

ГЛАВА 2. СТРАСТИ ПО НОБЕЛЮ

Три неподвижных фигуры — две мужских и женская — застыли вокруг лабораторного стола, на котором последовательно выстроились закрепленные на чугунных штативах три колбы — одна цилиндрическая с мерительными делениями и две сферических. Цилиндрическая колба нижней своей частью была погружена в глубокую кювету, наполненную смесью кусочков льда и воды.

Яркая матовая лампа в коническом абажуре заливала стол бестеневым светом. На молодой даме поверх изящного платья был надет резиновый химический фартук и очки, защищавшие почти все лицо. Очки не могли скрыть прелестных черт ее молодого семитского лица с большими печальными глазами и нежным персиковым румянцем. На молодых людях очков не наблюдалось, из чего можно было сделать вывод, что главное действующее лицо здесь дама.

— Нитроглицерин является исключительно нестабильным веществом. Он может взрываться практически от любой причины...

Дора Бриллиант была от природы несколько близорука, но очков не носила и поэтому максимально приближала лицо к измерительной сетке колбы.

— Может взрываться по весьма ничтожным причинам, — назидательно повторила она. — Например, вследствие температурных изменений на один-два градуса или при минимальном ударном воздействии. Ввиду нестабильности состояния нитроглицерина я должна заметить, что только люди с основательной подготовкой в области химии могут освоить этот технологический процесс. Помните формулу нитроглицерина?

— Це три, аш пять, эн о три трижды, — отчеканил коренастый студент-химик.

Второй завистливо покосился в его сторону и тихо вздохнул: Дора ему очень нравилась.

— Правильно. — Дора осторожно поместила термометр внутрь цилиндрической колбы. — Но еще правильней — следить за температурой. Помните: это основное! Один вносит вещества, второй следит. Неотрывно! И чуть что, мгновенно выливает содержимое колбы в кювету со льдом.

Невский лед в виде больших прозрачных брусков — «кабанов» — лежал в объемистом цинковом ящике, распространяя вокруг себя свежий запах реки. Сверху «кабаны» были присыпаны мокрыми опилками и прикрыты рогожей.

— Вначале займемся азотной кислотой.

Дора вынула из горловины колбы притертую пробку. Запарило и резко запахло едким. Внутри колбы тяжело колыхнулась темно-коричневая жидкость. Дора повернулась ко второму молчаливому студенту:

— Какая должна быть концентрация безводной азотной кислоты?

Тот вспыхнул ярким румянцем на прыщеватом юношеском лице, но тут же справился с волнением:

— Девяносто восемь процентов!

— Правильно. — Дора локтем попыталась поправить упавшую на лоб прядь темно-рыжих волос,— Помогите мне.

Второй студент покраснел как маков цвет и осторожно убрал прядь с высокого белого лба. Дора была от природы рыжевата и, как все рыжие, отличалась белоснежной кожей.

— Спасибо, — улыбнулась она студенту, отчего тот впал в любовную прострацию. — Всего в производстве нитроглицерина участвуют три составляющих: кислоты азотная и серная и глицерин. В какой пропорции?

Студент молчал, любуясь Дорой. Тогда она обратила свой печальный взор на знайку.

— Двадцать частей азотной, пятьдесят частей серной и тридцать глицерина! — радостно выпалил тот.

И снова лицо Второго опечалилось: ну почему он все время опаздывает с ответом? Он же знает не хуже! Но сомневается и вновь сомневается...

Оттого и пошел в террористы, чтобы не сомневаться, а действовать. Такой шанс дается всего раз в жизни: никого не пригласили в боевую группу, а его пригласили! Значит, он способен действовать на благо народа. И сейчас он докажет это делом!

С завтрашнего утра он начнет новую жизнь, забудет рукоблудие и будет воспитывать в себе человека будущего. Долой все старые постыдные привычки! Новую жизнь нужно делать чистыми руками и с чистой душой!

Планы на будущее так увлекли его сознание, что он даже не расслышал обращенного к нему вопроса:

— До какой температуры надо охладить азотную кислоту?

Дора вздохнула — вот с какими прекраснодушными юношами приходится ей работать! Азеф организовал три лаборатории по производству динамита. Сам он доставал оборудование и набирал людей, а Дора должна была только обучать, хотя ей самой более всего хотелось бросить сделанную собственными руками бомбу в любого царского сановника. Но после кишиневских событий у нее появилась лишь одна цель — министр внутренних дел Плеве.

— До плюс пяти по Цельсию или четырех по Реомюру.

Дора осторожно наклонила колбу и тоненькой струйкой начала лить в рабочую колбу азотную кислоту. Воздух стал едким, и Второй неожиданно для всех, а более для себя самого, смешно чихнул.

От резкого звука Дора замерла. Первый укоризненно уставился на Второго.

— Прошу прощения, — пробормотал тот, в душе назвав себя ослом.

— Ничего, — сказала Дора. — Пока не приготовили нитроглицерин, чихать не возбраняется. Но потом — Боже упаси! Кстати, пары азотной кислоты отлично лечат насморк.

Прыщавый студент еле удержался, чтобы не выбежать из подвала наружу. Господи, ну что он за неудачник! Такая очаровательная террористка улыбается ему, а он только чихает и краснеет.

«Сегодня же наложу на себя руки!» — подумал Второй и вновь впал в меланхолию. Он будет лежать в гробу в черной студенческой тужурке, весь интересно бледный. Прыщи он попросит замазать гримом. А кого он попросит? И тут же сообразил — в предсмертном письме! Ну да, хорош гусь — перед самоубийством заботится о внешности! Господи, какой он дурак и мальчишка...

— Считывайте показания термометра. — Дора теперь обращалась только к Первому, очевидно поставив крест на Втором.

— Пятнадцать... тринадцать... тринадцать... двенадцать...

Дора повернулась к неудачнику:

— А вы приготовьтесь лить серную. После охлаждения добавьте пятьдесят частей серной кислоты вот до этой отметки. Сто шестьдесят миллилитров. Вы льете и одновременно мешаете стеклянной палочкой. Движения руки должны быть медленными и осторожными, чтобы не допустить вспенивания или всплеска.

С этими словами она взяла Второго за запястье и стала показывать ритм движения руки. От наслаждения такой интимной близостью голова у Второго закружилась. Еще ни одна девушка не брала его за руку... Господи, какие у нее теплые и нежные руки! Он готов жизнь отдать и за Дору, и за весь русский народ одновременно!

— Ни малейшего всплеска. Вы меня поняли?

— Так точно! — по-военному лихо ответил Второй.

— Молодец. Наденьте защитные очки.

Он молодец! Он молодец, еще какой молодец! Видели бы его сейчас школьные товарищи, третировавшие его за мечтательность, мягкость и неумение трезво мыслить! Дали ему гадкое и обидное прозвище — Кисель. Овсяный Кисель, Молочный Кисель, Клюквенный Кисель (позорный намек на прыщи)... Он пытался драться, получил взбучку от первого силача класса и смирился.

Даже младшая сестра знала эту обидную кличку и тоже называла его Старшим Киселем. Самое страшное, что в университете, видимо, прознали об этом, и уже несколько раз он слышал за своей спиной якобы невинный разговор о вкусном киселе.

— Реакция смешивания экзотермическая, поэтому не давайте температуре смеси подниматься выше десяти, максимум пятнадцати градусов. — Голос Доры с чуть заметным мягким местечковым акцентом вывел Киселя из транса. — Начинайте лить. Не бойтесь, я слежу.

Совершенным молодцом Кисель аккуратно смешал две кислоты и довел температуру до десяти градусов. Конечно же, он знал толк в химии и понимал, что самое серьезное начинается дальше. Смесь азотной и серной кислот страшна, но не взрывается. А вот нитроглицерин... Ну ничего, он уже опытный химик и не сделает ничего неправильного.

— После охлаждения вводим глицерин.

Дора взяла в руки склянку с совершенно безобидным глицерином.

Вот за это Кисель и полюбил науку химию! По весне, когда они с сестрой возились во дворе с талой водой, устраивая запруды и пуская кораблики из сосновой коры, мамаша смазывала им глицерином руки, сплошь покрытые саднящими «цыпками». Если тихонько от родительницы лизнуть руку, то язык от глицерина становился чуть жирным и сладким.

И вот теперь он узнает, как из простого сладковатого вещества, который добавляют в ликеры, сделать орудие мести и справедливости, химически разящий ответ тупому и кровавому режиму...

Вообще-то Кисель не сильно разбирался в политике и, учась в Первой городской гимназии губернской Пензы, даже и не думал отдавать свою жизнь за будущую справедливость. Но, поступив в Петербургский университет, был приведен школьным товарищем на вечеринку, куда пригласили одного из видных социал-революционеров, так хорошо молчавшего, когда наиболее активные из собравшихся громили царское самодержавие вдоль и поперек, взрывали, вешали и расстреливали царских слуг, как бешеных собак, по три-четыре зараз.

Когда вино, чай и колбаса закончились, стали расходиться группками по два-три человека. И тут Кисель, набравшись смелости, подошел к молчавшему Ивану Николаевичу (и ежу было ясно, что это его партийная кличка) и тихо спросил, что он может сделать для революции.

Иван Николаевич, очень плотный солидный мужчина с властными, тяжелыми глазами, уставился на Киселя, проникая взором, казалось, до самых глубин мягкой кисельной души. Видимо, обзор удовлетворил социал-революционера. Помолчав еще минуту, он задал лишь один вопрос, принял какое-то свое решение и спросил адрес Киселя, сказав, что к нему придут.

И ровно через неделю пришел некий незаметный господин, вручил другой адрес и велел быть по нему в означенное время. По тому адресу Киселя встретили, посадили в карету и увезли на третий. Киселю все это ужасно понравилось: ничего подобного в его скучной жизни ни разу не происходило. Вот так он и очутился в подвале дома на Загородном проспекте. Первого студента он лично не знал, но видел в толпе старшекурсников. Они сделали вид, что знакомы.

— Очень небольшими порциями, не больше одной пипетки в один прием, набираем глицерин. И выпускаем медленно и осторожно в кислоту. Удельный вес глицерина меньше, поэтому он плавает сверху... Отойдите чуть дальше.

Дора проделывала все это не раз, поэтому ее движения были точны и уверенны. Обучали ее и еще троих таких же добровольцев в Бельгии, где Евно Азеф нашел отставного химика, специалиста по взрывчатым веществам, работавшего в свое время в «Национальной динамитной компании».

Бельгиец охотно (еще бы, ведь Азеф платил хорошо!) поделился своими знаниями в деле лабораторного производства динамита.

Они приготовили под его чутким руководством по нескольку фунтов взрывчатки и опробовали ее в деле в заброшенном карьере по добыче известняка. Бельгиец не подвел: динамит оказался первоклассным и вдребезги разнес пустовавшую сторожку вместе с несколькими вагонетками.

Посвящать в дальнейшие тонкости изготовления метательных аппаратов бельгийца не стали, оплатили его услуги, и он забыл об этом эпизоде в своей биографии. А Азеф стал рисовать чертежи простых чугунных бомбочек, которые могли быть изготовлены в любой российской механической мастерской силами одного, максимум двоих рабочих.

Какое-то количество динамита Дора привезла с собой, в багаже богатой петербургской певички. И сейчас этот динамит, заботливо спрятанный в дамскую летнюю сумочку, лежал в лабораторном сейфе, ожидая своей печальной, но героической участи.

Оба неофита не отрывали глаз от колбы, в которой происходило революционное таинство.

— Это самая опасная технологическая ступень. Дора плавно помешивала раствор. — При добавлении глицерина необходимо поддерживать температуру не более двадцати четырех по Реомюру или тридцати по Цельсию. Если только температура поднимется выше, раствор мгновенно сливается в лед!

Пленка на поверхности кислоты местами чуть поменяла цвет с прозрачного на опалесцирующий. Именно там происходило образование нитроглицерина.

— Смесь надо медленно помешивать, а то взорвется! — Дора насмешливо взглянула на вздрогнувших и чуть отступивших назад студентов. — Шучу. Сейчас все зависит только от температуры. Какая она, кстати?

Первый усилием воли заставил себя наклониться к термометру:

— Д-д-десять по Реомюру.

— Отлично. Помешивайте вместо меня.

Кисель принял стеклянную палочку как рыцарский меч и в заданном Дорой темпе стал повторять ее движения. Он отлично видел столбик ртути, поднявшийся чуть выше десятиградусной отметки. Термометр был проградуирован в двух шкалах Реомюра и Цельсия, но к Киселю был повернут только Реомюром.

Тем временем Дора давала пояснения:

— Вот сейчас идет образование нитроглицерина. Реакция довольно медленная, потому что температура низкая. Если ее приблизить к порогу детонации, она пойдет быстрее, но тогда больше шансов взлететь на воздух, что и происходило на первых заводах Нобеля. Нам торопиться некуда, минут двадцать можем мешать.

На самом деле Первому торопиться было куда: у него пропадало назначенное свидание со слушательницей словесно-исторического отделения Бестужевских курсов. Свидание почти решающее — они должны договориться связать свои судьбы навсегда и посвятить будущую совместную жизнь просвещению народа в каком-нибудь глухом уголке.

Только что выпускницам курсов было даровано высочайшее право преподавать в старших классах женских гимназий, и это вселяло надежду, во-первых, на безбедную жизнь, а во-вторых — на жизнь интересную и многообещающую. Так что желание взрывать себя или кого-то другого у Первого находилось в зачаточном состоянии.

Первый, от природы человек обязательный, готов был наработать достаточное количество динамита. Но бросать, стрелять и убегать ему не хотелось: у подруги кончались деньги на обучение, и он, как честный человек, должен был взять на себя все ее расходы и заботы. К тому же она приболела, стала часто кашлять и собиралась пойти к врачу.

— Когда все закончится, надо влить раствор в воду. Кислота в воде растворится, а нерастворимый нитроглицерин опустится на дно — его удельный вес чуть больше веса воды. После этого раствор кислоты можно слить, а осадок нитроглицерина собрать пипеткой в отдельный сосуд с раствором соды, который удалит остатки кислоты. Это еще двадцать минут.

Дора из-за плеча Киселя наблюдала за его плавными движениями. Близкое и ароматное дыхание молодой женщины ввергло Киселя в полный ступор. Движения его замедлились и почти остановились. Дора усмехнулась уголками рта и перешла на противоположную сторону стола, дав тем самым Киселю глотнуть воздуха и прийти в себя.

— Видите, поверхностная пленка стала одного цвета? Это означает, что весь глицерин прореагировал с кислотами. И теперь нам надо отделить его и избавить от остатков кислоты. Вы продолжайте помешивать, а вы, — Дора обернулась к Первому, — вы приготовьте раствор бикарбоната натрия, то есть соды, для последней процедуры.

Несколько минут прошло в полной тишине. Дора внимательно следила за термометром, Кисель помешивал, а Первый готовил простой содовый раствор.

Дора любила такую созидательную тишину, когда все сосредоточенно занимались завершающими делами. Еще несколько минут тишины — и на Божий свет появится нечто новое и неожиданное.

— Я сейчас солью смесь кислоты и нитроглицерина в холодную воду. Разница в температурах должна быть минимальной. Температура смеси сейчас двенадцать и три десятых. А воды — двенадцать и две. Это нормально. Допустимо не более трех десятых.

Наступил самый важный момент эксперимента. Дора прикусила нижнюю губу, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Она была полностью спокойна. Все происходящее доставляло ей духовную и физическую радость. Из ничего она творила новую субстанцию, одновременно разрушительную и созидающую. Медленно и осторожно она стала сливать кислоту в воду. И только закончив этот процесс, заговорила:

— Объем воды должен быть много больше объема кислоты. Иначе температура поднимется и возможен взрыв.

Теперь, когда самое страшное осталось позади, ею овладел бесенок веселого настроения. Надо подразнить этого влюбленного студентика.

— Наденьте защитное забрало, — приказала она Киселю. — Подойдите сюда. И теперь, как я отойду, стукните палочкой по пустой колбе.

Ничего не соображающий Кисель следовал всем ее приказаниям. Дора улыбалась, показывая в улыбке крупные и белые зубы чрезвычайно правильной формы. «Как жемчужины!» — подумал бедный Кисель и притронулся палочкой к колбе. Ничего не произошло.

— Да не трусьте вы! Смелее!

Кисель с размаху тюкнул по стеклу. Раздался громкий хлопок, и колба в одно мгновение превратилась в крошево из мелких стеклянных осколков. Студенты отскочили от неожиданности, а Дора заразительно засмеялась, прижимая руки к груди.

«Господи, как я люблю ее! Вот оно, то настоящее чувство, о котором безрезультатно мечталось столько лет!» Совершенно одурев, Кисель быстро наклонился и поцеловал Дорины пальчики.

Дора покраснела, отчего-то закашлялась и как ни в чем ни бывало продолжила свою лекцию:

— Это сдетонировали остатки нитроглицерина на поверхности колбы. Теперь вы видите, вследствие каких малых сотрясений он взрывается и какой разрушительной силой обладает. А ведь там было всего несколько миллиграмм вещества! Теперь я солью водный раствор кислоты, и на дне кюветы останется почти готовый нитроглицерин.

Она стала осторожно сливать бурый раствор в раковину. В дверь постучали — три удара, пауза, один удар. В подвале стало тихо. Кисель взял молоток, лежащий на столе, и на цыпочках подкрался к двери, готовый защищать свою первую любовь до последней капли крови.

* * *

Спинной мозг Берга полностью владел почти всем телом, кроме органов, отвечавших за пространственную ориентацию. Поэтому иногда его швыряло куда-то вбок, и лишь неимоверным усилием воли и неведомо откуда взявшихся боковых мышц Иван Карлович обуздывал неожиданные порывы непокорного тулова.

Помимо пространственного дефекта в логических структурах мощного головного мозга отчетливо наблюдались заметные лакуны, и мысли его обладателя текли несколько отрывисто и непоследовательно. Сам обладатель ничего этого не замечал и, сидя за рабочим столом, продолжал мыслить вслух, чего делать бы не следовало.

— Итак, — говорил Берг сам себе, — ежели пуля, покидая канал ствола... зачем Манон носит лиловое? несет на себе все его дефекты... лиловое ее полнит... то из этого следует, что, досконально изучив пулю, мы сможем... я смог всю ночь... при наличии нескольких подозреваемых однозначно... куда делся наган? определить ствол, из которого был произведен роковой выстрел... пиф-паф, ой-ей-ей... все-таки абсент мы пили зря — гадость! Предупреждали меня товарищи еще в училище — не внял! Земмлер два года назад доказал, что масло полыни, содержащееся в абсенте, ведет прямиком к повреждениям мозга: тяжелые фенолы застревают в тонкой мозговой субстанции, становишься дураком... пуля дура, а я молодец, такую вещь открыл! Ай да Берг, ай да сукин сын!

Дверь отворилась, и в комнату стремительно вошел Путиловский. Берг вскочил, как подброшенный пружиной:

— Господа офицеры!

И тут же смутился — в комнате он был один как перст.

Путиловский изумленно взглянул на Берга. Подобное обращение в Департаменте не приветствовалось. К тому же офицерского чина Путиловский не имел и на такое приветствие вряд ли мог рассчитывать.

— Добрый вечер, Иван Карлович, — мягко ответил Путиловский, снимая легкое летнее пальто. — Мы с вами должны были сегодня встретиться, но, очевидно, я что-то напутал со временем?

— Счастливые часов не наблюдают, — поддержал Берг светский разговор. — Павел Нестерович, я приношу свои извинения... я опоздал, потому что... потому что!

Берг решил поменять тактику прямо во время разговора, замкнуться и сыграть в таинственность, чем сразу решалось много проблем, в том числе и служебных. Поэтому он замолчал, принял горделивый вид и стал что-то рисовать карандашом на листе бумаги.

Путиловский повел своим орлиным носом, ощущая в полной красе сложный аромат, составленный неопытными руками новоиспеченного развратника из пива, ликеров, шампанского, дешевых сигар и дрянного коньяка, связал все это воедино с утренним отсутствием носителя запаха на рабочем месте и мысленно прочел всю бесхитростную историю падения дома Бергов.

Берг сидел одинокий, как узник замка Иф, покрывая замысловатыми узорами лист казенной бумаги. Путиловский, стоя над ним, размышлял, как бы поделикатнее отправить Берга домой и донести до него при этом простую истину: в похмельном виде на работу лучше не являться.

Из коридора донесся характерный лошадиный топот, и в комнату ворвался Евграфий Петрович, спасая тем самым ситуацию.

— Павел Нестерович! Идемте, он сейчас в смотровой, оттуда его — в камеру. Там и допросим!

— Может, сюда? Здесь приятнее.

— То-то и оно! Здесь потом. А в камере много сподручнее: пусть, зараза, тюрьмы нюхнет! Ваня, хочешь взглянуть?

Совершенно невинный вопрос неожиданно вызвал у Берга неадекватную реакцию. Он вскочил, с хрустом переломил карандаш надвое и вскричал:

— Я вам не Ваня, а русский офицер! И впредь попрошу обращаться ко мне по уставу!

Удивленный своей смелостью и напуганный своей же непредсказуемостью, он сел. Лицо его выражало один лишь вопрос, направленный глубоко внутрь, до самых печенок подсознания: «Какого рожна я так ору?» Но ответа не последовало. Внутренние органы молчали все как один.

Медянников оторопел и воззрился на Путиловского. Тот прижал палец к губам и показал на дверь. Евграфий Петрович кивнул, и оба молча вышли. Уже в коридоре Путиловский тихо высказал свою точку зрения на мотивы столь странного поведения подчиненного.

Оттого что вследствие пьянства в Берге остались лишь хорошо вколоченные в него воинские инстинкты, безболезненно изъять вояку из кабинета нужно было тоже чисто воинским путем. Медянников высказал здравую мысль, как это можно быстро сделать, и они удалились в неизвестном Бергу направлении.

Вверенный самому себе, одинокий Берг забегал по комнате и быстро пришел к мысли о спасительном самоубийстве как самом верном способе избавить себя от позора, а мир — от такой гнусно несовершенной личности, которая отвратительно пялилась на него из зеркала в раме орехового дерева. Мысль эта была настолько приятна всему его существу, что он даже засмеялся от радости. Дело оставалось за малым — за орудием самоубийства.

Несомненно одно: уходить из этой жизни следовало достойно, но быстро. Никакие медленно действующие способы — яды, запой, удаление в пустыню с последующей смертью от голода — не годились.

Можно повеситься... Фу! Берга даже передернуло от этой мысли. Некрасиво и не по-военному. Броситься вниз? Он подошел к окну: невысоко и мала вероятность сломать себе шею. Можно себя взорвать! Новейший способ покончить с собой! Но что будут хоронить? Кусочки Берга? И он представил шуточки товарищей во время похоронной процессии. Нет!

Остается только оружие. Да, так он и сделает! Можно выбрать холодное — стилет, кинжал, штык. Чтобы было благородно и красиво! Берг заметался по комнате в поисках стилета, но ничего более похожего, чем нож для разрезания страниц, в кабинете Путиловского не обнаружил. Примерился и понял, что нож не выдержит. Но раньше не выдержит он сам.

Тогда — стреляться. Как же он раньше не догадался, тупица, идиот, штафирка!

И тут воспоминание, острое как бритва, заставило его застонать от отчаяния: своими руками вчера он отдал старый верный наган какому-то купчику, посмотреть. Что было потом, Берг не помнил, но нагана при нем не оказалось.

Полнейший позор! Утеря личного оружия на поле боя карается смертной казнью! Если, конечно же, нет смягчающих обстоятельств. Смягчающим обстоятельством мог явиться день ангела Дарьи-Манон, но членов полевого трибунала навряд ли бы смягчил факт активного участия поручика в плясках до утра. Он дошел до того, что выучил новейший «обезьяний» танец, в чем ему усердно помогал тот самый неизвестный купчик. А может, и не купчик то был вовсе, а адвокат?

Берг стал по крупицам восстанавливать события давно минувших дня и ночи. События сопротивлялись отчаянно, вплоть до мучительной драки внутри головы. Спас его от сей кровавой битвы посыльный, вручивший Бергу плотный запечатанный конверт. На конверте аккуратным государственным почерком было написано:

«Секретно. Поручику Бергу И. К. лично. Вскрыть по прибытии к месту проживания. По прочтении уничтожить».

Посыльный ел глазами Берга:

— Ваше благородие, экипаж ждет! Велено вас сопровождать!

— Отлично, братец!

Берг был ласков с нижним чином, тем более что тот спас его от верной смерти. Правда, впереди их ждало неизвестное и опасное задание. И Берг скомандовал окрепшим и решительным голосом:

— Вперед!

До дома домчались в пять минут. Берг, молодцевато пошатываясь, чертом влетел в квартиру на четвертом этаже. Сзади усердно топотал сапогами посыльный. Вбежав, Берг отдышался, распечатал конверт и уставился на лист бумаги, на котором чернело всего лишь одно слово:

«Спать!» И подпись: «Путиловский».

Команду Берг исполнил без промедления. Предварительно уничтожив приказ и отпустив посыльного.

* * *

Вновь раздался такой же стук — три удара, пауза, один удар.

— Откройте, эго свои, — спокойно сказала Дора, продолжая сливать желтоватый раствор в раковину.

Кисель, держа в руке молоток, свободной рукой с трудом отодвинул массивный засов. На пороге стоял семинарист с длинными поповскими волосами, выбивавшимися из-под черной скуфейки. Взгляд его был спокоен и благостен.

— Бог в помощь, — сказал он, входя в лабораторию, поискал взглядом образа, не нашел и перекрестился на кювету с нитроглицерином.— Сестра, тебя срочно ждут. Собирайся.

Дора продолжала сливать кислотный раствор, следя за струйкой.

— Я заканчиваю, осталось работы на полчаса.

Семинарист был неумолим:

— Мне велено тотчас привезти тебя. Поехали, извозчик ждет. Сказали — срочно.

Дора закончила слив. На дне кюветы тонким слоем растекся светло-коричневый нитроглицерин, миллилитров двести, не более. Аптекарская склянка.

— Ничего не трогайте. Ждите меня. Списки принес? — спросила она семинариста.

Он молча достал из-за пазухи сложенный вчетверо листок. Дора взяла его и присовокупила к пачке бумаг, лежащих на маленьком столике.

— Я скоро буду, — сказала она, уже стоя за порогом, и улыбнулась Киселю. — Не скучайте. Учите инструкцию. Приду — проверю! Закройте дверь. Запомнили? Три стука, пауза, один. И повторяется.

Кисель, держа молоток как распятие, проводил Дору влюбленным взглядом. Закрыл дверь на засов и, как сомнамбула, вернулся к столу.

Что там написано в инструкции? — зевая, спросил Первый.

Назначенный час свидания уже прошел, девушка ждала в комнатах, и Первый заметно нервничал. А когда он нервничал, то всегда зевал.

Кисель взял в руки инструкцию по изготовлению динамита, нашел нужный пункт и огласил:

— Восьмое. Глазной медицинской пипеткой нитроглицерин извлекается и помещается в раствор бикарбоната натрия (соды) для очищения от кислотных остатков. Девятое. После процесса нейтрализации (15-20 мин.) от кислотных остатков нитроглицерин аналогичным образом (пипеткой) извлекается из содового раствора в отдельную небольшую емкость, в коей и хранится до приготовления динамита. Десятое. Для приготовления динамита... — Кисель растерянно уставился на Первого: — Дальше уже про динамит.

— Ну давай, — зевая, сказал Первый. — Вот пипетка. Вот содовый раствор. Переноси.

— Я... боюсь. Она велела ничего не трогать.

— Велела! — передразнил Первый. — Тюфяк! Смотри.

Он взял пипетку и уверенно набрал нитроглицерин. Затем так же уверенно выпустил содержимое в содовый раствор.

— Вот и все. Видишь, как просто. Главное — не трусить и не дрожать, как кисель!

У Киселя перехватило горло, кровь застучала в висках.

Ты считаешь меня трусом? Давай сюда! — и он вырвал пипетку из рук Первого.

* * *

— Палач! — вскричал террорист, увидев входящего в камеру Путиловского.

— Я палач? — удивился Путиловский и присел напротив, внимательно изучая маленькое лицо. — Какой же я, батенька, палач? Это вы стреляли в человека, а не я.

— Это не человек! Это царский прихвостень, мучивший крестьян! — и террорист сложил руки на груди, показывая всем своим видом, что будет молчать, несмотря ни на какие пытки.

— Евграфий Петрович, кто он? — повернулся Путиловский к Медянникову, стоявшему за его спиной с тоненькой папкой в руках.

Евграфий Петрович водрузил на нос очки в прочной железной оправе, прокашлялся и зачитал:

— Качура, Фома Корнеевич. Рождения 7 июля 1877 года от рождества Христова...

Прослушав исчерпывающую информацию про себя, Качура остолбенел от радости. Наконец-то его заметили, записали в книгу, и теперь куча важных господ наперебой желают видеть его и беседовать с ним! Хотя несколькими часами ранее никто, кроме товарищей по партии и Боевой организации, не хотел перемолвиться с ним даже парой слов.

Воцарилось молчание.

— Будете бить? — тихо спросил Качура и сжался в комочек — на всякий случай.

Путиловский достал портсигар и любезно открыл его перед самым лицом Фомы:

— Курить изволите?

Соблазнительный запах дорогих папирос привел Фому в состояние экстаза. Дрожащей рукой он достал тугую папиросу, чуть не выронив пяток других, прикурил от зажженной спички и вдохнул аромат благородного дыма. На душе сразу стало легче.

Слава Богу, он промахнулся, душа его чиста, греха нет никакого — значит, его не повесят, а будут держать в теплой, сытной тюрьме и разговаривать за жизнь, что и являлось его любимым занятием последние пять лет.

— Кто вас направил на это дело? — буднично спросил Путиловский.

— Партия, — горделиво ответил Качура.

— Какая партия?

— Партия социал-революционеров, ставящая своей целью освобождение народа от царского ярма!

Чувствовалось, что террорист этот совсем неопытный. Странно, что такого придурка выпустили на убийство губернатора. Кто стоял за ним? Кто-то же следил из-за кустов за всеми его действиями.

— Много ли товарищей было с вами в саду?

— Много! — гордо ответил Качура. — Всех не перевешаете!

Провожал его один Гершуни.

Встретившись с Гершуни, Качура вначале для храбрости попросил выпить. Подошли к буфетной стойке и взяли по рюмке горькой и пиву, закусили сардинкой. До назначенного времени оставалось минут десять. Оболенский был точен, об этом знали все. Поэтому пошли к фонтану по кружной дорожке, по пути курили и разговаривали о жизни.

Из-за этих разговоров Качура и пошел за Гершуни. Уж больно ловок тот языком болтать. Поет как соловей — заслушаешься! Они даже пропустили момент, когда появился Оболенский. Фома и думать перестал о покушении, так хорошо было после водки с пивом говорить о жизни будущей и счастливой, когда всех извергов перестреляют и народ вздохнет полной грудью!

Перестав петь о будущей жизни, Гершуни первым увидел Оболенского.

«Идите же, Фома! Вон он!» С этими словами Гершуни всунул в руку Качуре фотографическую открытку с изображением киевского генерал-губернатора в полной парадной форме.

«Дайте докурить, Гриша!» — взмолился Качура, понимая, что эта папироса, возможно, последняя в его и так не очень счастливой жизни.

«Или сейчас, или никогда! — Гершуни безжалостно вырвал папиросу изо рта маленького человечка и пихнул его в сторону Оболенского. — Идите же!»

Фома истово перекрестился, вознес очи к небу, прошептал «Господи, пронеси!» и мелкими шажками стал приближаться к жертве, сверяя его лицо с изображением на открытке. В невинного, конечно же, стрелять не следовало...

— Молчит, Павел Нестерович, — огорченно констатировал Медянников. — А ведь мы к нему с самыми лучшими намерениями, поговорить о жизни и смерти.

— Не получается у нас разговора, а жаль! — вздохнул Путиловский. — Куда Гранин убежал?

Он назвал это имя наобум, но угадал. Фома вздрогнул и застыл, двигая одними лишь глазами.

— Видишь, голубчик, а мы все знаем! — ласково подсел к Качуре Медянников. — С тобой Гриша Гранин был, он тебе револьвер-то и надписал всякими похабными словечками... спортил орудию. Говорил, говорил и уговорил дурачка на виселицу. Сам, небось, не пошел на верную смерть! Тебя подослал!

— Я... не убивал... — непослушными губами выдавил Качура.— Я никого не убивал!!

— Точно! Ты просто попугать хотел князя. В шею ему попал, князь-то при смерти! Уже у него священник был, покаялся князюшка... Вот и ты покайся, пока мы священника к тебе не пригласили!

— Не виноватый я! — заголосил Качура. — Он меня уговорил!

— Кто он? Гранин? — приблизив лицо вплотную, спросил Путиловский. — С вами был Гранин?

— Я... — И без того маленький, Фома сдулся совсем и превратился в карлика. — Я... не могу говорить...

Медянников погладил Фому по головке:

— Да ты просто кивни.

И Фома кивнул.

— Спасибо. А теперь поспите, отдохните. Завтра встретимся.

Путиловский поднялся со стула. Больше Качура сегодня ничего не скажет. А за отдых будет благодарен. Уже то, что за ним стоял Гершуни, помогало предотвратить последующие покушения.

— Евграфий Петрович, устройте Фому Корнеевича получше. И скажите, чтобы ужин доставили. Горячий.

И быстро вышел. Необходимо было срочно разослать дополнительные ориентировки на Гершуни. Он еще в городе.

— Повезло тебе, Фома, — приобняв Качуру за плечо, сердечно вымолвил Медянников.

— Отчего же?

— Оттого, что не пристрелил я тебя сразу!

— Так ведь грех это, — приободрился Качура. Медянников ему нравился все больше.

— И первый человек греха не миновал. Пошли, праведник хренов!

* * *

Маленький Гершуни бегал чертиком перед крупным, массивным Азефом.

— Я не допущу никакой анархии в терроре! Террор — это искусство планирования и тщательной подготовки. Как оса наносит удар в нервные узлы жертвы, так и мы парализуем власть точечными уколами!

— Полностью с тобой согласен. — Азеф говорил медленно, роняя слова увесисто и с паузами: сказывалась немецкая школа правильного ведения дискуссии. — Но каждый удар должен быть выверен и продуман. Мы не можем их наносить во множестве. Гоняться за каждым губернатором, как это бездарно сделано сегодня, — только подставлять напрасно лучших людей. За губернаторами пусть гоняются провинциалы, они люди недалекие. А мы — мы центральный террор! Наша цель — правительство.

— Слушай, Евно, можно подумать, что это ты все выдумал! — удивился Гершуни. — А я здесь вроде бы и ни при чем?

— Перестань молоть ерунду! — вступилась за мужа маленькая смуглолицая Люба, жена Азефа. — Мы все знаем, что ты создал Боевую организацию. Но это не значит, что мы лишены права определять ее задачи.

Явно проигрывая против двоих Азефов, Гершуни обратился за помощью к молчащей Бриллиант:

— Дора! Ты-то что молчишь? Скажи им!

Дора оглядела своими темными большими глазами всю компанию и тихим голосом промолвила одну лишь фразу:

— Евно прав, — вызвав этим бурю страстей: Гершуни от желания быть правильно понятым чуть ли не по потолку забегал.

— Что ты несешь?! — заорал он на бедную Дору. — Что ты несешь, милочка? Террор должен быть распределен по всей империи, чтобы ни один подлец не мог спать спокойно в своей кровати! Сделал подлость — умрешь! И тогда каждый сатрап задумается сто тысяч раз, прежде чем поднять руку на пролетария, крестьянина, солдата. Какое дело простому человеку до столичного министра? Его выпорол местный губернатор! Значит, местный должен быть убит! И чем скорее, тем лучше.

— Но не нами, — спокойно возразил Азеф. — Если мы будем кидаться на каждую порку в России, нас просто не хватит. Мы будем вынуждены набирать непроверенных людей, вроде твоего идиотика Качуры, они будут все рассказывать на первом же допросе, и нас всех поймают тут же. Нужна жесткая конспирация.

— И ты будешь учить меня конспирации? — изумился Гершуни.

— Буду, — так же веско пообещал Азеф.— Какого черта ты поперся смотреть на убийство Оболенского? Тебя могли поймать в одну секунду! Ты что себе думаешь, у них нет твоих фотографий? Или у тебя есть шапка-невидимка? Я забочусь о твоей жизни!

— Спасибо! — буркнул Гершуни.

— И о своей не меньше. Они спокойно могли прицепить к тебе хвоста, и ты привел бы его к нам. Вот и конец всем планам. Ответь мне, зачем ты стоял в «Буффе»?

— Так нужно, — усмехнулся Гершуни, — Ты еще ни одного боевика не подготовил, а учишь меня! Если за этими господами не присматривать вплоть до последнего шага, вплоть до выстрела, они могут передумать. Вот не было меня с Григорьевым — он и не выстрелил в Клейгельса. А стой я рядом — он испугался бы позора бесчестья. Тут к каждому нужен индивидуальный подход! Смотрю на этого Качуру, он смолит папиросу как последнюю в жизни и расставаться с ней не хочет. Я у него отобрал портсигар и говорю, глядя в глаза: «Или сейчас, или никогда!»

— Он пошел и промахнулся. — Азеф закурил папиросу, словно проверяя ощущения Качуры.

— Бывает, — снисходительно проронил Гершуни. — В следующий раз следующий человек не промахнется.

— Пуганая ворона куста боится. — Дора тоже закурила, но тонкую женскую пахитоску, обернутую рисовой бумагой. — Следующего раза может и не быть. Поэтому нужен динамит, а не эти пистолетики.

Гершуни оглядел присутствующих.

— Я смотрю, вы хорошо тут спелись. Отложим этот разговор до моего возвращения. Я проедусь по России, надо навестить нескольких товарищей... Когда вернусь, займемся царем. Тебя не интересует, куда я поеду?

Азеф, к которому непосредственно был обращен этот вопрос, невозмутимо пыхнул дымом:

— Даже если меня интересует, ты не должен сообщать ничего при большом скоплении людей. Что знают трое, знает и свинья.

— Хе! Это не случайные люди, это твоя жена и ее подруга! — Гершуни ласково улыбнулся обеим. — Ты им не доверяешь?

Азеф не улыбался.

— Я и себе не доверяю. Герш, пойми, конспирация выше всего личного. Ты веди себя так, будто все в этой комнате — агенты охранки. И тогда будешь спать спокойно.

— Спасибо за совет. Я сплю как младенец! До свидания! — и Гершуни вышел.

Некоторое время в комнате царило неудобное для всех, кроме Азефа, молчание. Последний же спокойно докурил папиросу, аккуратно загасил ее в карманной серебряной пепельнице, закрыл крышечку пепельницы, полюбовался ею и спрятал в специальный жилетный кармашек.

— Ведет себя как младенец... Головокружение от успеха с Сипягиным. Бог с ним. И никакого царя. Пора начать охоту за Плеве. Он ответит за Кишинев. Дора, где списки?

Дора на мгновение задумалась:

— Оставила в лаборатории.

Азеф помолчал и так же неспешно, без эмоций сказал:

— А вот это ты зря. Быстро Батюшку за списками!