Двойной Нельсон

ГЛАВА 6. РАЗВИТИЕ СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ

Общество развития ремесел под покровительством княгини Ольденбургской размещалось на Большой Мастерской улице неподалеку от Фонтанки, в трех-этажном флигельке внутри двора. Евграфий Петрович уже два дня не общался с простым народом и посему настроился приятно провести вечерок в компании чаевничающих мастеровых, поговорить с ними о кенарином пении и узнать для себя что-либо новое. Кабы не служба в полиции, пошел бы он по столярному делу и стал бы знатным краснодеревщиком. Дерево Евграфий Петрович любил за красоту и теплый рисунок.

Полный благостных мыслей, Медянников приоткрыл дверь в залу, откуда слышался невнятный мужской ропот. Сквозь щель наблюдалось довольно изрядное скопление мужчин серьезного вида: почти все в тройках черного сукна, с галстуками и нафабренными усами.

«Солидные люди...» — удовлетворенно вздохнул Евграфий Петрович и просунулся далее. На столе стоял медальный самовар, в корзине лежали свежие сушки (сушной запах приятно пощекотал ноздри проголодавшегося Медянникова). Во главе стола председательствовал молодой человек студенческой наружности в синей косоворотке, рядом с ним сидела единственная женщина, молодая курсистка, и с обожанием глядела в рот председателю.

Двери во флигеле были скрипучие, и оттого все головы разом повернулись к Медянникову и уставились на гостя. Шум чаепития мгновенно стих. Евграфий Петрович застеснялся, поскольку по роду службы не был человеком общественным, любил тишину и уединение. Но что делать назвался груздем...

— Товарищ, вы откуда? — обрадовался новому лицу председатель сборища. Видимо, у него тоже, как и в Департаменте, существовала отчетность и всякий человек только увеличивал денежную помощь.

Медянников не был готов к такому странному обращению и, чтобы не ляпнуть привычное «Гусь свинье не товарищ», выпалил первое, что пришло на ум:

— Фабричный я.

— Отлично! — обрадовался председатель, точно вокруг сидели все деревенские и ощущался большой дефицит в фабричных. — А именно?

Евграфий Петрович вранья не любил и врезал правду:

— От Путиловского мы, — имея в виду своего непосредственного начальника. И тут же удивился, насколько удачно сказанул: и не согрешил ложью, и прикрылся знаменитым заводом, на котором несколько тысяч рабочих. Попробуй всех запомни!

— Прекрасно! — Председатель возбужденно потер руки и официально обратился к курсистке: — Товарищ Алиса, с Путиловского у нас ведь пока никого нет?

Девушка ответила не сразу. Шевеля губами, она внимательно просмотрела регистрационные документы и только потом, покраснев от усердия и внимания, солидно кивнула в знак подтверждения.

— Присаживайтесь!

Председатель указал на свободное кресло, и Медянников, проверив рукой крепость предлагаемого, грузно опустился в него. Кресло пискнуло, но устояло.

— Ну, и как там у вас на Путиловеком?

— Плохо, — опять же не стал врать Евграфий Петрович и горестно вздохнул. — За всякую малость штрафуют. Могут и в морду дать за просто так...

Не далее как вчера Медянников собственноручно за просто так начистил ряху одному из филеров, представившему доклад о наблюдении. При внимательном прочтении доклада Медянников понял, что тот никуда не ходил, а все благополучно придумал. Наказание последовало незамедлительно, как физическое, гак и нравственное: с побитого был взят штраф в пять рублей за вранье, могущее расшатать и повредить устои государства российского.

Фабричные, сидевшие вкруг самовара, обменялись сомневающимися взглядами: ежели мастеровой высокого класса, то никто ему просто так в зубы тыкать не будет. Стало быть, пришел шаромыжник и втирает очки. Сам того не подозревая, Евграфий Петрович посеял семена будущей бури, но не успокоился и добавил для пущей достоверности:

Мастер Иван Карлыч, из немцев, просто лютует. Сегодня из левольверта грозился убить!

Председатель очень обрадовался явной хуле на неизвестного ему Берга. По-видимому, данный факт хорошо укладывался в стройную картину мироздания, воздвигнутую в незрелом студенческом мозгу председателя:

— Вот видите! А почему плохо? Почему грозят? Потому что основные средства производства находятся в руках тех, кто ничего не делает! А в руках тех, кто делает все, ничего нет. Надо изменить ситуацию — передать все в руки рабочим, и дело пойдет! Пейте чай, товарищ. С сахаром!

— Чай — дело хорошее, — пробормотал Евграфий Петрович, налил стакан доверху и, чтобы заткнуть себе рот, аппетитно захрустел бесплатной сушкой.

Председатель, однако же, не унимался и на примере новичка решил развернуть полную картину перехода к новой, счастливой жизни, когда все средства производства очутятся в руках рабочих и на земле наступит рабочий рай.

— Вопрос номер два! Как грамотно изъять у собственника то, что по праву принадлежит вам?

Пьющие чай одобрительно загудели. Раньше они и помыслить не могли, что токарные, фрезерные и даже долбежные станки могут стать их собственностью. А теперь открывалась такая радужная перспектива, что захватывало дух! Оказывается, их обманывали! Спасибо ученым людям, которые открыли глаза на все беззаконие и вековой обман. И правда, откуда на земле взялось все? Рабочими руками сотворено. А раз ихними руками -- отдай и больше не греши. Я сам знаю, как мне токарить правильно.

Всеобщее жужжание накаляло атмосферу, и Медянников накалился тоже. Он вспомнил пару случаев из своей далекой деревенской жизни, допил чай, поставил стакан на блюдечко донышком кверху и встрял:

— То-то и оно! Вот у нас в деревне — я раньше деревенский был — тоже один мужик разок повстречал другого, побогаче который...

Шум умолк — тема оказалась близкой, половина из сидевших была родом из деревни. Вспомнилась родная изба, тятенька с вожжами в руках, девки, красные от мороза и любовных утех... скоро посевная, небо синее, озимые зеленые... Все расчувствовались и прониклись симпатией к новому мужику. Мабуть, землячком обернется, вона харя какая широкая. Наверное, из пскобских, стервец, дери его за ногу...

Евграфий Петрович тоже расчувствовался и слегка потерял бдительность, что его и погубило:

— Который побогаче, у того в руках веревка была, да, а к веревке-то телка привязана. Справная телка.

— Тельная?— спросил кто-то с неподдельным интересом.

— Да нет, молодая еще, но по всему было видно — хороша! Вот который победнее и думает: как бы мне эту телку-то заполучить, вместе с веревкой-то...

Евграфий Петрович, будучи хорошим актером, стал держать паузу: вновь налил себе чайку и с треском поломал сушку в большой деревенской ладони.

— А дальше что? — не выдержал сельского темпа председатель, уже готовый на фоне этого примера пустить свои мысли вскачь.

— Че-че? Известное дело, что дальше. Убил. Вся корова ему досталась. С веревкой.

Спросивший про телку горестно охнул и перекрестился. А Медянников, встал, сложил из трех пальцев ужасающих размеров кукиш и стал вертеть им перед носом у председателя собрания:

— Во, видал? Во тебе отдадут! Ты мужика хоть раз вблизи нюхал? Да он за курицу удавится! За одно яйцо тебя — чик — и ангелом сделает! А ты — все общее! Все общее! Тьфу! — и Евграфий Петрович смачно сплюнул на пол, тем самым поправ основы Общества.

Председатель вскочил и зазвонил в лошадиный колокольчик:

— Товарищ с Путиловского! Остыньте! Прошу вас сесть!

— Эй, путиловский! — Самый продвинутый из развитых ремесленников одернул пиджак, состроил строгое лицо и обратился к новичку со словами увещевания: — Рыгламент!

— Чево? — медведем развернулся в его сторону Медянников, чутким ухом уловив в непонятном слове чудовищное оскорбление своей нравственности.— Кто я?!

— Рыгламент! — не унимался законопослушный европеец, будя в Медянникове азиатского зверя.

— Тля!

Медянников перегнулся через стол, одной рукой схватил лжеевропейца за манишку, а второй нанес его носу непоправимый урон.

Пролилась первая невинная кровь. После нее секундное оторопение прошло и все стало возможным. Счастье, что отсутствовала сама княгиня Ольденбургская: в воздухе замахали руки, головы, стулья и самовар... Тьма опустилась на Общество развития ремесел.

* * *

За столом обсуждали предстоящие празднества по случаю двухсотлетия Петербурга, что ожидались 16 мая. К юбилею открывался новый Троицкий мост по проекту фирмы «Батиньоль» с использованием фантастически передовых идей инженера Семиколенного. Азеф был знаком с ним по заседаниям Инженерного общества и пригласил на ужин к Дубовицкому, так что все вкушали новости из рук самого изобретателя.

«Вот это светская жизнь!» — радостно думалось Вершинину. Все пленяло его: и собственное новое платье, и гости, и шампанское в честь нового моста. Пили за каждый пролет в отдельности, и, поскольку мост был пяти-пролетным, выпито было изрядно.

Пятьсот восемьдесят два метра! Семиколенный даже не садился, а ел и закусывал стоя. Пять миллионов двести тысяч рублей! Шаброль и Пагульяр, самые модные французские архитекторы! Арт нуво! Одних канделябров на двести тысяч отлили! Господа! За канделябры!

Все прокричали «Виват!» и выпили за канделябры.

Вершинин на всякий случай все это записывал и вздыхал про себя: «На двести тысяч...» Вот бы ему сейчас двести тысяч!

Дубовицкий, обрадованный такой хорошей вечеринкой, делавшей честь его дому, выдернул Вершинина из-за стола и таинственно повел в темную смежную залу. Там тоже было хорошо: стоял ломберный стол, рядом с ним столик с холодными закусками и всякого рода соблазнительными графинчиками. Для полного антуражу стояли удобные кресла. В комнате не было никого, кроме плотного со спины господина.

— Евгений Филиппович, вот вам обещанное золотое перо России! — торжественно пропел Дубовицкий. Вершинин даже покраснел от приятных чувств. Так его еще не называли, и это ему понравилось чрезвычайно.

Господин поворотил целиком всю спину, и тяжелый взгляд остановился на лицевой стороне золотого пера. Затем тело встало и подошло к Вершинину.

— Оставляю вас, господа, оставляю! — пропел Дубовицкий и исчез, плотно притворив за собою дверные створки, прихотливо вырезанные из тяжелого мореного дуба.

Мгновенно стало тихо.

— Вы повели себя совершенным храбрецом. — Голос у Евгения Филипповича был низким и очень приятным. — Спасли человека?

— Спас — скромно сказал Вершинин. — Но он, к несчастью, умер в лечебнице той же ночью.

— Расскажите, как это было? Что вы увидели в подвале?

Крупные глаза Азефа гипнотизировали, и Вершинину пришлось напрячься, чтобы не рассказать всю правду.

— Там было трудно что-то видеть — дым, пламя. Я вытащил раненого... все, как описано в заметке.

— И никаких бумаг? — в лоб спросил Азеф.

Вершинин в душе ухмыльнулся: «Проверяет!» И сказал почти всю правду:

— Бумаги? Были.

— Вы их взяли. Прочитали, — утвердительно проговорил Азеф.

— А как же! Такая профессия — читать чужие бумаги.

— И что в них было?

Вершинин хладнокровно взял из открытого ящичка прекрасную сигару, серебряной гильотинкой обрезал кончик и, не торопясь, прикурил от свечи на ломберном столе. Только выпустив первый клуб дыма, он открыл Азефу истину:

— Инструкции по производству динамита. Хотите знать, как делают динамит?

— Я знаю, — коротко ответил Азеф. И все?

— И все.

Азеф налил в два бокала портвейна, жестом пригласил Вершинина присоединиться. Выпили. Портвейн оказался хорош.

— Я бы хотел взглянуть на бумаги. После короткой паузы Азеф закурил тоже. — Любопытства ради.

— Все бумаги я отдал полиции.

Азеф задумался, потом в знак согласия наклонил свою бычью голову на короткой шее:

— Правильно. Пусть учатся делать сами. Андрей Яковлевич, вы мне очень нравитесь. Я читал статью — вы так хорошо пишете, такое легкое перо. Завидую! Так мало одаренных людей! Я эсер. Нашей партии нужны вы и ваш талант. Не согласились бы вы периодически писать для нас?

«Черт!» — подумал Вершинин и даже стиснул зубы, чтобы не выкрикнуть незамедлительное:

«Да! Очень хочу!» Отсчитал про себя до десяти и только после этого открыл рот и произнес как можно равнодушнее:

— Революционные идеалы мне весьма близки. В гимназии я, знаете ли, входил в революционный кружок. Потом, правда, отошел от практической работы...

— Я знаю, — мягко остановил его Азеф. Мы с вами деловые люди. — Он достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Вершинину Это аванс. Приятный вечер, не правда ли?

— Очень приятный! — искренне ответил несколько ошеломленный автор, но размеры аванса сейчас уточнять не стал, хотя судорожно хотелось залезть в конверт. — Евгений Филиппович! Давайте за знакомство, а?

— Отчего же нет? — поддержал его Азеф, и они подошли к столику к закусками.

По такому поводу решили выпить чего-либо покрепче. Шесть сортов домашней водки со льда являли собой приятное разнообразие. Азеф выбрал настоянную на березовых почках как более полезную для сердца, а Вершинин налил полынной горькой. Опрокинули в горло по большой рюмке и тут же закусили маринованной невской миногой с лимоном.

Действительно, от сердца отлегло.

— Давайте по второй? — Вершинин осмелел и немного размяк.

— Давайте, — просто согласился Азеф.

«Хороший человек!» — подумало золотое перо. На сей раз водками обменялись и одобрили выбор друг друга. Закусили маленькими волованами с начинкой из раковых шеек пополам с икрой. Волованы просто таяли во рту.

— Я вынужден уйти. Дела! — коротко попрощался Азеф, направился к двери и по пути взмахом руки указал в угол: — А вам, чтобы не было скучно, представляю Дору Марковну.

Вершинин поворотил голову в поисках невидимой дамы и застыл от удивления: в самом дальнем углу комнаты в кресле чернело нечто непонятное. Внезапно это непонятное убрало от лица веер из черных страусиных перьев и оказалось молодой женщиной с большими печальными глазами в половину бледного лица.

Все это время она незримо присутствовала здесь! А он вел себя как дешевый репортеришка! Она слышала все их разговоры про бумаги, видела, как он торопливо сунул деньги в карман. Господи, ну что же он за дурак такой?!

Женщина встала и медленно подошла к стоявшему истуканом Вершинину, протянула к нему узкой кости белокожую кисть.

Вершинин опомнился и припал к руке губами. От женщины пахло мускусными восточными духами.

— Зовите меня просто Дора.

Тихий мелодичный голос отозвался в помраченной голове Вершинина пасхальными колокольчиками счастья.

— Хотите водки? — спросил он совершенно автоматически и тут же ошалел от своей непроходимой тупости. — Извините! Я дурак! Даме — водку!

— Отчего же? — просто сказала Дора. — Я химик, значит, водку употребляю. Налейте.

После чего стало однозначно ясно: он влюбился!

* * *

Чудо спасло Евграфия Петровича от неминуемой погибели во славу зубатовского эксперимента: в самый разгар побоища отворилась дверь и на пороге возникла стройная и рослая фигура священника в черном облачении.

Не более секунды святой отец вникал в суть происходящего. А диспозиция была нижеследующей: Медянников лежал на полу навзничь, на его ручищах и ножищах сидело по два, а то и более невзрачных мужичонки, а самый крупный и задиристый оседлал Евграфия Петровича сверху, вцепился ему в волосья и довольно-таки успешно старался придать лицу жертвы плоское выражение, втискивая все неровности оного в виде носа и скул в поверхность пола.

Вокруг этой живой, но грозящей смертью картины бегал бородатенький сторонник передела собственности и заламывал руки в тщетной надежде словами смирить насилие и перековать мечи на орала.

— Товарищи! Товарищи! — без удержу кричал он одно и то же.

Но товарищи его не слышали, а гнули свое, причем успешно. Жить Евграфию Петровичу оставалось секунд десять, если не менее. Поэтому священник вручил себя небесам, и небезосновательно: по воле Отца нашего одним ударом в чресла батюшка, подобно Давиду, сокрушил Голиафа, терзавшего жертву, а потом тремя-четырьмя простенькими оплеухами согнал душегубов с поверженного тела и чудесным образом вернул Медянникова к жизни.

Молитвенную тишину нарушало лишь сопение фабричных и Евграфия Петровича, ощупывавшего руки и ноги. Все было цело.

— Что же вы, дети мои?! — вопросил поп, он же пастырь овец православных, но ответа не получил. Все бараны стыдливо прятали глаза.

Богатырь-священник подал руку поверженному и помог ему встать.

— Цел, сын мой? — заботливо вопросил он, на что Медянников перекрестился двуперстно, молчаливо явив свое старообрядчество. Поп сразу оценил деликатность спасенного и более не докучал ему пастырством.

— Как же так, Петр Мартынович? — укорил он сторонника передачи средств собственности. — Ты же обещал мне, что все будет тихо-мирно! А что, если бы пришла полиция? Каково мне было бы страдать за ваши безобразия?

— Бог терпел и нам велел, — проявил миролюбивую инициативу побитый Медянников,— Я сам виноват. Возбудил мирян словом, они и не выдержали. Простите меня, братцы, грешного! — и поклонился в пояс обидчикам, на всякий случай запоминая самого драчливого, того, что терзал его шевелюру. При встрече отольются ему все его каверзы!

— И ты нас прости, путиловский! — хмуро ответил за всех знаток французского регламента.

— Вот и хорошо! — Батюшка был рад согласию. — Благословенны будут мирящие, ибо первыми войдут они в Царство небесное!

— Аминь... — нестройно отозвались фабричные.

— Ты кто будешь? — спросил миротворец у новоспасенного.

— Евграфом меня кличут. Петров сын.

— А я отец Георгий Гапон. Подобрав рясу, отец Георгий уселся за стол. — Чайку бы налили, бараны бодливые!

Бараны расцвели улыбками — видно было по всему, что за батюшку они в огонь и в воду.

* * *

Зинаида Гиппиус была великолепна. Вначале она рассмешила всех, прочитав Бальмонта точно так, как прочитал бы сам Бальмонт, с надрывом и распевом:

— Ветер, ветер, ветер, ветер...

Уже здесь отдельная публика засмеялась, поскольку волшебница Зинаида в поисках ветра даже оглянулась позади себя, тем самым сразу понизив первую строфу до каких-то там совершенно низменных ветров.

Пакай тоже хохотнул вовремя, чем вызвал завистливые взгляды соседнего столика, не успевшего отреагировать правильным образом. А Зинаида с безмятежно-глупым лицом продолжила:

— Что ты в ветках все шумишь? Вольный ветер, ветер, ветер...

Она сделала паузу, вызвав очередной пароксизм смеха теперь уже у всех присутствующих, помолчала и добила Бальмонта:

— ...пред тобой дрожит камыш!

Публика откровенно заржала, какой-то господинчик вскочил и прокричал:

— Шумел камыш, деревья гнулись! — чем сорвал шутовские аплодисменты.

Но это была лишь прелюдия. Мережковский сидел и ухмылялся сатиром: он-то все знал. Дальше пошла чистая пародия:

Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!

Тебя воспевают и гады, и звери.

Тебе поклонились, восторженно-чисты,

Купчихи, студенты, жиды, гимназисты!

Публика завыла и застучала ногами, изнемогая от смеха и требуя продолжения. И дождалась:

Но всех покоряя — ты вечно покорен,

То красен — то зелен, то розов — то черен...

О жрец дерзновенный московских мистерий!

Валерий... Валерий... Валерий...

И, как гвоздь в крышку гроба, вогнала последнее:

Валерий!!

Поклонилась, чертовка, и села спокойно за свой столик, словно не она сейчас низвела до самого дна зарвавшегося москвича, возомнившего себя поэтом!

Инженер появился незаметно. Только что Пакай стоя кричал «Браво!!», отбивая себе ладони, потом сел, повернул голову — и вот он, знакомый невозмутимый профиль Евгения Филипповича. Он спросил себе кофе с ликером, внимательно посмотрел на Пакая и сказал лишь одно слово:

— Ну?

Пакай моментально, даже с небольшой дрожью в руках достал приготовленный пакет с перлюстрированной почтой и попытался тихонько, под столом передать его Азефу, на что тот прореагировал довольно грубо:

— Все в гимназистиков играете? — открыто взял конверт и стал проглядывать бумаги, нисколько не заботясь даже о малейшей конспирации.

— Запомните, молодой человек, — говорил он, одновременно читая подчеркнутые места. — Ничто так не возбуждает любопытство, как деланная секретность. А если вы будете все делать открыто, уверяю, вас даже никто и не заметит. Это все?

— Да. — Пакай пожалел, что взял мало.

— Негусто...

— Я приготовлю еще.

— Уж извольте! — Принесли кофе, и Азеф пригубил ликер. — Через два дня я еду в Париж, партии нужны документы.

Пакай решился поведать тайну, за открытие которой ему уж наверняка не поздоровится:

— Сегодня я услышал одну информацию. О Гершуни.

— Что? — насторожился Азеф. — Кто информатор?

Пакай сглотнул слюну:

— Информатор из очень высоких партийцев...

— Кто же? — Азеф резко приблизил свое большое лицо вплотную к Пакаю.— Кто?!

Пакай наклонился к его уху. Ухо было мясистое и волосатое, с мочкой, плотно приросшей к черепу.

— Некий инженер Раскин. Несомненно одно — это его кличка.

— Спасибо. — Азеф одним глотком допил кофе.— Спасибо. Вы молодец. Завтра здесь же, в это же время. Узнайте обязательно про этого Раскина. И про информацию! Любую деталь. Мне это архиважно.

И вышел так же незаметно, как и появился.

* * *

Он даже и не понял, как они очутились в его комнате. Шампанское, портвейн и водка смешались в голове и полностью отключили участки мозга, отвечавшие за логичное поведение.

Одно лишь занимало все его естество — белеющее в полумраке женское лицо и большие чарующие глаза, внимательно оглядывающие его апартаменты.

Уста лепетали какие-то глупости, а тело целенаправленно подталкивало женщину к кровати, желая только одного, и немедленно. Такого бешеного напора неподвластных страстей он еще не ощущал ни разу.

Дора с гибкостью опытной соблазнительницы ускользала от всяческих прикосновений. Сделать это было совсем нетрудно: Вершинин своим телом не владел, как, собственно говоря, и тело не владело Вершининым. Такая печальная разобщенность физического и психического приводила к тому, что он промахивался мимо Доры, как бык мимо тореадора, но все с тем же бычьим упрямством разворачивался и атаковал гибкий стан в бессмысленной жажде крови и смерти, если не тореадора, так своей уж точно.

Наконец Доре все это надоело, и она позволила себя обнять и поцеловать, не сделав ни малейшего движения навстречу победителю. Так букашки, преследуемые любопытным мальчиком, переворачиваются на спину и притворяются мертвыми, после чего интерес к ним пропадает. Дора притворилась совершенно бесстрастной особой. Присосавшийся к ее губам Вершинин не почувствовал никакого ответа, задним умом понял, что сегодня ему ничего не светит, и оба застыли в скульптурной позе, несомненно взявшей бы медаль на очередной выставке Академии художеств.

— Недозрелый колос не жнут... — шепнула ему на ухо Дора знакомую цитату из Ги де Мопассана и легко разняла вершининские руки.

Хмель из головы триумфатора выдуло мгновенно, он прислушался к внутреннему голосу, который вопил нечто нечленораздельное, извинился и выбежал в коридор по малой нужде, которую ощутил всеми фибрами так резко и настойчиво, как никогда прежде. Чуть не оконфузился перед дамой!

Дора мгновенно из апатичной дамы превратилась в молниеносно шарящее существо, не пропускавшее ни ящичка, ни бювара, ни малейшей щелочки, куда бы могла поместиться интересовавшая ее бумага со списком кандидатов в Боевую организацию — плод двухмесячной работы Азефа. Все было попусту — список не шел в руки.

Упреждая появление Вершинина, Дора выскользнула из комнаты и достойным дамы шагом ушла по коридору, совершенно не обращая внимания на какую-то прислугу, прижавшуюся к стенке.

Оля, пораженная в самую душу, смотрела вслед модно одетой молодой даме, появившейся из комнаты любимого мужчины. Так вот куда исчез Андрюшенька! Они были вместе с этой самой сучкой! И грешили на той же постели, где она каждый вечер целовала любимое тело! Господи, за что?!

Вернувшись в свою комнату с приятным чувством облегчения, Вершинин был изрядно удивлен. Вместо ожидаемой Доры там оказалось нечто остервенелое, набросившееся на него с кулачками и рыданиями:

— Подлец! Подлец! Ненавижу...

Пришлось приложить всю физическую силу и силу слова, чтобы утихомирить Ольгу, а затем и быстро приласкать, выпустив тем самым весь пар, заготовленный для Доры.

— Ты ведь любишь меня? — тихо вопросила распластанная на постели Оля.

— Конечно же, дурочка!

Одеваясь, Вершинин одновременно любовался своим отражением в зеркале. «Не зря живу!» — мелькнуло у него в голове. Весьма довольный собой, он чертиком поскакал по лестнице вниз продолжать великосветские увеселения. Жизнь обернулась к нему парадной стороной! И эта сторона его радовала.

* * *

Иван Карлович Берг в очередной раз начал новую жизнь, радикально изменив все свои привычки, кроме, естественно, тех, которые составляли основу рационально выстроенной судьбы.

Каждый вечер, независимо от состояния духа, он изучал десять новых английских слов. Просыпаясь ночью по нужде, он эти слова повторял, а утром устраивал себе экзамен. Эффект был поразительный: всего за неделю удалось освоить почти сто слов из разных областей познания. Правда, появился побочный эффект от нового способа изучения (Берг назвал свое изобретение «физиологическим методом»): при звуках английской речи почему-то хотелось немедленно посетить места уединения. Но Берг уже думал над тем, как это преодолеть.

Как известно, у гениальных людей вспышка гениальности происходит от совершенно прозаических причин, иногда даже от причин неприличных, о чем, естественно, гениальные люди не упоминают в своих мемуарах. Так, к примеру, идеальный способ разведения спирта водой до сорока градусов Менделеев придумал, страдая головной болью как следствием пития водки недоброкачественной. И лишь потом он вставил свое изобретение в рамки научной работы.

Собственноручно наложенный монашеский пост с полным отказом от сексуальных утех уже на второй день принес поразительный положительный результат. Иван Карлович придумал способ обнаружения скрываемых взрывчатых веществ! Ход его мыслей был нижеследующим.

Не секрет, что замыслы о разрушении господствующего строя сами по себе безвредны и не пахнут. Но как только замысел начинает превращаться в реальность, он выдает себя с головой самыми разными запахами. Прокламации пахнут типографской краской. Оружие пахнет смазочным маслом и металлом. Патроны пахнут порохом. А взрывчатка пахнет кисленьким. Причем разные сорта взрывчатки и пахнут немного по-разному. Сам Берг одним лишь своим могучим носом мог с закрытыми глазами классифицировать все пороха и динамиты. Но только в замкнутом объеме лаборатории. Стоило обернуть источник запаха в бумагу, как способности его падали до нуля.

Нужно срочно изобрести нюхательную машинку! И Берг включил свое мощное подсознание, которое подводило его весьма редко. Тут дьявол вновь выполз из-под земли, куда его укатал Берг, и стал соблазнять новообращенного развратными картинками из недавнего прошлого.

Перед Берговыми глазами как живые забегали прыткие дамочки в неглиже и без оного, граммофон визгливо заиграл тустеп, и немедленно образовались две танцующие парочки: одна — шерочка с машерочкой, а вторая — сам Берг с Зизи. Попрыгали они совсем недолго и тут же в ритме танца ткнулись в дверку, за которой пряталось уютное гнездышко с расстеленной постелькой, самим Богом созданное для любовных утех. Все стало ясно без слов, и танцующие в полутьме в ритм глухо звучавшего граммофона стали скидывать с себя мешавшую одежду.

— Давай собачками! — предложила развратная Зизи.

Берг в знак согласия тявкнул два раза и даже изобразил из себя кобелька, задирающего ножку на кровать, отчего смешливая Зизи просто скисла со смеху и сползла на ковер...

Усилием воли Иван Карлович прогнал дьявольское наваждение, встал со стула и сделал несколько энергичных упражнений по шведской гигиенической системе. Дьявол исчез, оставив после себя странный, но приятный запах. Берг пустил в ход нос, сделал несколько энергичных вдохов и определил источник дьявольского аромата — свой собственный сюртук!

Он вспомнил все: и как Зизи щедро поливала себя французскими духами, и как она окропила его самого в знак короткой любви, но долгой дружбы. В голове Берга что-то мучительно заворочалось, просясь наружу. Собачками, собачками... какие туг, к черту, собачки?

И тут его прорвало: собаки! Не надо никаких нюхательных машинок! То есть они нужны, но уже изобретены самой природой это собаки! Специальные розыскные собаки, приученные искать взрывчатку. Эврика!

Берг даже похолодел от восторга, опустился на стул и впал в оцепенение. Наверное, вот так же оцепенело сидел под яблоней, держа в руке парик, и сам Исаак Ньютон, после того как яблоко упало ему на голову и заставило поверить в силу всемирного тяготения яблок к лысине.

Горизонты открывались невероятные. На каждом вокзале прогуливаются одетые в штатское молодые люди с собаками на поводках. Внешне ничего приметного и выдающегося. Но вдруг собака поводит носом и кидается к законопослушному господину с саквояжем в руке. Или к дамочке с ребенком и няней. Или к офене с товаром.

А Берг сидит в отдельном кабинете и собирает данные о задержанных. На груди у него орден. Или даже пять орденов. И тут дверь кабинета открывается и вводят арестованную дамочку в густой вуали. Он жестом руки выпроваживает всех посторонних из кабинета, подходит к дамочке и откидывает вуаль. О чудо! Под вуалью очаровательное, но заплаканное личико Зизи. Вот это сюрприз!

Зизи узнает своего давнего возлюбленного, рыдает в свое оправдание, но храбрый генерал Берг утешает ее. Поцелуями.

Старая любовь вновь вспыхивает костром в душе генерала, Зизи пламенно отвечает на его братские поцелуи. Из братских они становятся весьма плотскими, Зизи веселеет и озорно оглядывается:

— Давай собачками, как тогда, а?

Берг остервенело вскочил со стула и проделал очень энергичные приседания все по той же гигиенической системе проклятых шведов. На сей раз ему повезло больше: в рабочую комнату бочком вошел Евграфий Петрович. На лице вошедшего красовались синие очки, делавшие Медянникова похожим на слепого быка. Дьявол мгновенно улетучился, оставив сотрудников наедине.

— Доброе утро, Евграфий Петрович!

Берг радостно пошел навстречу сослуживцу. Но реакция Медянникова была более чем странной: от рукопожатия он уклонился и вообще не подходил к Бергу ближе чем на два метра.

— Чего уж там доброго... — буркнул он себе под нос и быстро спрятался в угол за свой стол, заставив Берга изумиться и начать ломать себе голову: не хочет даже играть в шахматы? Неужто заболел? Или Берг позволил себе что-то лишнее и тем оскорбил нежную душу Евграфия Петровича?

А у Евграфия Петровича действительно болело все, и в особенности душа. Пора, пора на покой! Пущай молодые резвятся, они, поди, знают, как правильно воровать средства производства!

В томительном молчании тянулись минуты, пауза стала совсем уже невыносимой. Наконец грозовую тишину разорвал сиплый голос бывшего фабричного с Путиловского:

— Иван Карлович, вот ты у нас все знаешь...

Обрадованный Берг подскочил на стуле:

— К вашим услугам, Евграфий Петрович! Всегда рад!

— Вот скажи мне, что означает такое слово — рыг... тьфу, прости меня, Господи, грешного... Рыгламент. Вот. Что это за фрукт?

Берг радостно засмеялся, но в основном в душе — на лице ликование проявилось лишь слабой улыбкой.

Это слово французское, происходит от корня «regle», что означает «правило». Регламент — это правило, регулирующее порядок ведения какого-либо собрания или съезда.

— Когда ж эти чурки французский-то выучили? — проворчал себе под нос Медянников и, сняв очки, стал задумчиво рассматривать в зеркальце громадный синяк под левым глазом,— Чуть зрения не лишили, ироды царя небесного...

— Здравствуйте, господа! — вступил в разговор неслышно вошедший Путиловский.

Медянников сразу надел очки.

— Доброго здоровья. Я похожу там, присмотрюсь... может, само что выплывет. Дерьмо оно завсегда сверху.

— Что у вас с глазом, Евграфий Петрович? — удивился Путиловский.

— Писяк,— поставил неверный диагноз Meдянников, но Путиловский тактично не стал его опровергать.

— Что мне сказать Зубатову? Вы ведь вчера посетили Общество развития ремесел?

Медянников выдохнул весь накопившийся воздух и сказал правду:

— Посетил... Скажите, проверка проведена. Кружок развитый, ремесло знают, народ физически крепкий, подкованный. Доводы приводят сильные, — и он осторожно потрогал глаз. — Рыгламент блюдут строго. Дух монархический. Патриоты, ерондер пуп...

— Отлично! — заключил Путиловский. — Что у вас, Иван Карлович? Вижу по глазам, придумали нечто особенное.

— Да уж! — не удержался Берг и забегал по комнате.

Медянников захотел съязвить, но подумал — и передумал: негоже с битым рылом соваться насмешничать. Донасмешничался ввечеру, довольно... И смолчал.

Обрадованный молчаливой поддержкой битого Евграфия Петровича, Берг тут же приступил к изложению новейшей теории поиска динамита с помощью злых обученных собак.

— При новейшей германской методике тренировки полицейской собаки ей все равно, что искать.

— Как это все равно? — не удержался Медянников.— Она кость ищет. Пропитание.

— А вот и нет! — возликовал Берг. — Здесь процесс сложнее! Если за каждый найденный тренировочный образчик собака получает вознаграждение, она быстро привыкает искать не кость, а то, за что ее поощряют. Это называется в науке условным рефлексом.

«Пора, ой пора ему невесту!» — подумал Путиловский.

— Ежели за каждого пойманного вора я буду платить своим филерам по рублю, так они мне специально разводить воровство начнут и толку никакого не будет! — Евграфий Петрович все-таки не выдержал и возгорячился. — Да твой кобель не за динамистами бегать станет, а за суками! Для бешеной собаки, Ваня, семь верст не крюк.

— За суками?

Берг задумался над внезапно возникшей проблемой. Действительно, тут же перед его взором как живые встали картины из собственной кобелиной жизни. А ведь он по сравнению с собакой разумный и образованный человек!

Путиловский оборвал зоологическую дискуссию, щелкнув крышкой брегета:

— Господа, через два часа мы выезжаем в Киев. Прошу вас собраться в кратчайший срок. — Улыбаясь, он выдержал паузу и потом добавил самое главное: — Едем за Гершуни! Поступила достоверная информация о его местонахождении.

Медянников ожил, как старая полковая лошадь при звуках горна:

— Славно! Ну, держись, Гришенька!

Для таких случаев у каждого на рабочем месте в шкафу содержался чемоданчик со всем необходимым. Берг стал проверять оружие и припасы к нему. Щелкая вхолостую револьвером, он все еще мысленно спорил с Медянниковым, пока в голову не пришла весьма оригинальная идея:

— Господа! Да это же решается гениально просто!

— Что просто? — обернулся Путиловский.

— Надо взять и обучить суку. Суки, они же за кобелями не бегают!

— Кто о чем, а вшивый о бане, — горестно сплюнул Медянников.

А Путиловский подумал: «Нет, все-таки надо торопить Лейду Карловну».

* * *

Нина проснулась сразу и с чистой головой, не замутненной ни остатками болезни, ни тревожными снами. Уже вовсю светило солнце, и шум за окнами указывал на середину дня: стучали по мостовой груженые фуры, покрикивали легкие извозчики, из двора напротив доносились протяжные крики разносчиков. Вот слышалось далекое: «Цветы-цветики...», а после того сразу: «Сельди голландские!.. Паять-лудить, паять-лудить, точить ножи-ножницы...»

Она встала и надела приготовленный для нее домашний наряд, состоящий из строгого белья и халата, полностью скрывавшего не только белье, но и саму Нину. Лишь внимательный взгляд мог понять, что внутри прячется молодая красивая женщина. По крайней мере, именно такая особа радостно глядела на Нину из трюмо в коридоре.

Чувствовалось сразу, что в квартире никого нет. От этого ощущение свободы только усилилось. И хотя в душе по-прежнему жаль было Костю, но он ушел и назад его ничем не воротишь, а жизнь продолжается. И, судя по всему, она обещает быть не такой ужасной, как рисовалось ранее, — в постоянном труде и беспрестанных заботах. Конечно, жизнь будет трудной, но будет и счастливой.

Выйдя из ванной комнаты свежей и благоухающей, Нина пошла на кухню. Ее терзал зверский голод, что указывало на выздоровление, по крайней мере физическое. В буфете она нашла свежий финский хлеб с изюмом, охтинское масло в бочоночке и большой кусок чеддера под стеклянным колпаком. В молочнике желтело молоко. Ничего более для утреннего счастья и не требовалось.

Она уселась за стол, вооружилась ножом и стала поочередно прикладываться к молоку, потом к хлебу с маслом и куском сыра сверху, затем снова к молоку... Чей-то укоризненный взгляд заставил Нину вздрогнуть и пролить каплю молока на халат. Сбоку совершенно неслышно подошел Макс и уставился на нее немигающим взором, изредка облизывая нос розовым язычком и тем самым показывая, что и он не против отдать должное молоку и сыру. Кусочек хлеба Макс вежливо понюхал, но с достоинством отклонил.

Макс наелся первым и принялся за утренний туалет, удаляя с помощью языка и левой лапы (он был убежденный левша) невидимые миру остатки завтрака или даже просто запаха от этого завтрака. Закончив умывание, он встал, поднял хвост кверху и пошел неспешным шагом в кабинет хозяина.

От сытной еды Нина осоловела и направилась за котом, поскольку сил для самостоятельных решений у нее уже не осталось. В кабинете Макс запрыгнул на широкий подоконник, улегся и стал принимать солнечные ванны. Нина сделала то же самое, усевшись в удобное кресло, в котором было тепло, уютно и сонливо. Она закрыла глаза и погрузилась в очень глубокий, но недолгий сон, знакомый всем, кому довелось выздоравливать после тяжелой болезни.

Она поспала совсем чуть-чуть, если судить по положению солнца. Однако даже короткий сон прибавил сил, отчего захотелось сделать что-нибудь полезное и хорошее для гостеприимного дома.

Для этого Нина принялась изучать все, что представляло интерес. Вначале прочитала названия книг на корешках. Книги были солидные, в большинстве юридические, частью на латыни. Книг с картинками, судя по всему, не было вовсе. Не было ни Герцена, ни Белинского, ни Горького, ни даже стихов К.Р. И Льва Толстого не было. Зато стоял Чехов, и Нине это понравилось. Чехова она любила, хотя Костя презирал его за отсутствие верного бытописания рабочего класса и бедного крестьянства.

На столе лежала открытая книга с фотографиями. Нина мельком взглянула и оторопела: на нее глядело мертвое женское лицо. Глаза были полузакрыты, волосы растрепаны, на шее ужасный след от веревки. Подпись под фото гласила: «Крестьянка О-ва. Самоубийство от повешения на вожжах. Представлено д-ром Затонским». Другие фотографии были не менее интересны и заманчивы — зарезанные, утопленные, застреленные разными способами, а также удавленные и погибшие под поездом.

Имелась даже реконструкция самоубийства литературного персонажа, а именно Анны Карениной. Причем мелким шрифтом в тексте была приведена история болезни вымышленной самоубийцы. В качестве основной причины была названа болезнь щитовидной железы, вследствие чего у больной наблюдался неуравновешенный характер, слезливость и депрессивное состояние, которое и привело к самоубийству. Неправильное лечение морфином только усугубило начальную стадию болезни.

— Ай-яй-яй! Нехорошо прыгать под поезд! — указала Нина нарисованной Анне Карениной, готовящейся шагнуть в последний раз, и Макс подтвердил ее слова одобрительным мурчанием.

Положив открытую книгу на место, Нина принялась рассматривать всякого рода мелкие штучки, в обилии расставленные по темно-зеленому сукну стола. Более всего ей понравилось миленькое пресс-папье для почтовых марок, украшенное сверху бронзовым зайцем с красными рубиновыми глазками. В спине у зайца был вставлен янтарик. Заяц украшал собой крышечку, под которой таилось отделение для самих марок. Нине страшно захотелось взять себе этого зайца, но пойти на детскую кражу не позволило чувство собственного достоинства. Да и Макс внимательно следил за всеми ее действиями.

Нина села в кресло, нахмурила брови и строгим взором обвела кабинет, представляя себя следователем по особо важным делам. Найден труп молодой красивой женщины. Кто толкнул ее под поезд? А? Такие женщины просто так из жизни не уходят! Стра-а-ашная тайна... Вызываются свидетели, прочитавшие роман. Свидетель Бернацкая, вам известно, кто убил Анну? Известно. Вы можете назвать имя убийцы? Да, он в зале! Публика в ужасе вскакивает с мест. Прекратите, или я велю очистить зал! Кто он? Граф Лев Николаевич Толстой!

Подсудимый, встаньте! За что вы убили невинное существо? Почему вы не позволили ей вернуться к мужу и жить дальше на радость Сереже? Под поезд надо было толкнуть негодяя Вронского. Или просто застрелить его на дуэли рукой самого Каренина, невинной жертвы вашего вымысла. Стыдно, граф. Встать, суд идет. Приговор: пожизненная домашняя ссылка под надзором супруги! Приговор привести в исполнение немедленно. Граф плачет. Поздно, голубчик... Думать надо было, когда писали.

И тут у нее остановилось сердце. Конечно, оно остановилось не насовсем, с чего бы это? Просто оно замерло на две-три секунды, а потом застучало так, словно извинялось и хотело быстро наверстать упущенное биение.

Нина увидела себя самое.

В первое мгновение она решила, что это зеркало, и испугалась своего неподвижного лица. Потом она поняла, что из рамки на столе, ранее невидимая только из-за угла зрения, на нее смотрит девушка. Лицо у смотрящей было одновременно и грустное, и ждущее чего-то, что было спрятано от нее. Как будто эта неведомая Нине девушка (или молодая женщина?) знает тайну, которая случится вот сейчас, и от этого в ее глазах застыла такая печаль, какую невозможно наблюдать у живого человека. Мгновение этой печали было поймано и заключено в простую деревянную клетку, из которой уже никуда не денешься.

Настоящей Нине тоже стало печально. Она взяла фотографию в руки, подошла к настенному зеркалу и стала сравнивать. Конечно, они разные люди, но глаза, лоб и брови удивительно схожи. Нина присела таким образом, чтобы поверх среза зеркала видны были лишь глаза ее и той печальницы. Две пары одних и тех же глаз с одной и той же невысказанной грустью смотрели на нее, так что на долю секунды она перестала понимать, где она, а где другая.

И тут в ее душу вошла отгадка радостного настроения, что пронизывало тело с первых секунд пробуждения. Она полюбила хозяина этой квартиры. Наверное, и эта девушка с портрета тоже его любит. Странно, как можно любить человека, совершенно незнакомого и дурного уже тем, что он служит в полиции, преследует, ловит и отправляет на каторгу самых чистых юношей империи... Она отвратительный, испорченный человек и не должна даже мыслить на эту запретную тему. Все!

Нина поставила портрет туда, где он стоял, и вышла из кабинета. Сделала она это вовремя, потому что открылась входная дверь и пришла Лейда Карловна. Тотчас с черного хода появился рассыльный с покупками.

— Как фы сепя сювствуете?

Услышав, что все в порядке, сухощавая экономка удовлетворенно кивнула и безо всяких послесловий принялась готовить изысканный обед о пяти блюдах. Надо ли говорить о том, что Макс, как единственный на сей момент мужчина в доме, улегся на табуретку контролировать весь процесс приготовления пищи?

Нина тоже никуда не ушла, села в угол и задремала, прислонившись к стене и открыв глаза только на предложение попить кофейку с целью восстановить силы. Лейда Карловна деликатно не спрашивала ни о чем, так что питие прошло в весьма изысканной, почти английской атмосфере. В самом окончании кофейной церемонии Нина не выдержала:

— Я случайно зашла в кабинет. Там стоит фотография красивой молодой дамы... я понимаю, мое любопытство излишне... но она...

— ...похоза на фас! — четко заключила фразу Лейда Карловна.

Нине ничего не оставалось, как кивнуть головой.

— Я срасу фее поняла! Как только фас уфитела!

И Лейда Карловна, налив себе и Нине по второй чашечке, принялась рассказывать короткую и трагическую историю любви и гибели Ниночки Неклюдовой, невесты Путиловского.

Глаза ее слушательницы сразу налились слезами, слезы ползли по щекам, обгоняя друг друга, но Нина не замечала ничего. Макса после полной невзгод юности удивить взрывами было трудно, поэтому он дремал, подымая уши в те моменты, когда Лейда Карловна, как опытный театральный режиссер, расцвечивала ткань и без того богатого повествования звуками взрывов и выстрелов.

Та, прежняя, Ниночка погибла, как и Константин, при взрыве динамитной лаборатории. Однако Константин был виновником своей гибели, а Ниночка оказалась совершенно невинной жертвой. Она зашла сняться на фото перед свадьбой. А фотолаборатория оказалась приютом ужасных бомбистов, пожелавших убить самого государя!

Туда заявились какие-то пришлые революционеры, стали стрелять в местных революционеров. Бог, который спас Путиловского, оказался нерасторопным и не смог уберечь невинную Ниночку. (Тут даже Макс проснулся, потому что Лейда Карловна повествовала о вещах совершенно ужасных.)

В общем, все умерли, а Ниночка испустила дух прямо на руках жениха. От всего этого бедный Павел Нестерович впал в нервную горячку, пролежал без сознания три дня, да и сейчас при перемене погоды его мучают головные боли. От болей спасает травяной отвар, составленный лично Лейдой Карловной по рецептам ее покойной муттер. Тоже, кстати, страдавшей мигренями.

Доверительно открыв тайну семейного рецепта, Лейда Карловна принялась за обед. А Нина, промыв холодной водой заплаканные глаза, прошла в кабинет, перекрестила портрет покойной Ниночки и ушла к себе в комнату. Теперь ей многое стало ясно и в поведении Павла Нестеровича, и в своем собственном.

Мысленно она попросила прощения у Константина, не говоря ему слов укора, которые давно просились — еще когда Костя был жив. Нельзя ценой смерти одного человека делать счастливыми других людей. Не получится. Одна смерть не поможет. Дорожка протоптана, впереди вторая смерть, третья... И так до бесконечности? Что делать? Кто виноват? Не в силах ответить на эти вопросы, Нина заплакала, теперь уже навзрыд, уткнувшись лицом в подушку, чтобы ни Лейда Карловна, ни Макс не слышали ни звука ее очистительных рыданий. Господи, помоги...

Когда Лейда Карловна пригласила ее в столовую, глаза у Нины были сухи, лицо осунулось и сходство с погибшей Ниночкой стало таким поразительным, точно дух успокоившейся вселился в новую Нину. Лейда Карловна даже охнула про себя, но говорить вслух ничего не стала. Тем более позвонил Павел Нестерович и сказал, что его не будет дня два, а может, и все три. Срочная командировка. Так что обедали женщины в полном одиночестве. Если не считать кота.