Двойной Нельсон

ГЛАВА 5. ПЕРЕМЕНЫ УЧАСТИ

Порученец со звонким голосом, что спас Берга от самоубийства, сидел при зубатовском кабинете и, глядя в карманное зеркальце, маникюрными ножницами аккуратно подстригал молодые негустые усики.

День близился к концу, и надо было чем-то занять вечер. Звали порученца Константином Ефимовичем, фамилия ему была Пакай. Два года назад он закончил юридический факультет Варшавского университета, пошел работать в полицию и по протекции директора Департамента полиции Зволянского ровно через год попал из варшавского отделения в столичное. Отличная карьера!

Классическая юриспруденция внушала Константину Ефимовичу отвращение, он хотел живой работы, однако по истечении года понял, что служба в Департаменте полиции тоже внушает отвращение, но по иным причинам — мировоззренческим. Страна бурлила, в воздухе носилось ожидание нового и свежего, а Департамент заполнял громадные простыни бумаг о настроениях в провинции, губернских центрах и обеих столицах. Было скучно. Жизнь текла мимо.

Вечерами он часто сиживал в ресторане «Вена», что на Малой Морской. Там собирались интересные люди — артисты, писатели, художники. Назваться чиновником Департамента в «Вене» было рискованно — могли не понять и даже вывести. Поэтому Константин Ефимович представлялся просто литератором. И это была почти правда: он начал писать роман из современной юридической жизни, уже набело были написаны почти семь страниц. Друзей он себе завести не мог по причинам меланхолического толка, дорожил одиночеством, но все время тянулся со своим одиночеством в веселую богемную толпу.

Так шла его практически двойная жизнь. Днем он корпел над входящими и исходящими, добиваясь плавного течения бумаг и благодарственной улыбки начальства, а вечерами сидел в «Вене», блаженно вдыхая прокуренный воздух и слушая очередного кумира нового века. Кумиры шли один за другим, у каждого был собственный рецепт будущего, отчего кружилась голова и в нее заплывали туманные картинки в духе Жюля Верна, до которого Константин Ефимович был большой охотник, но эту свою страсть всячески скрывал.

Душа жаждала действий, однако тело у Пакая было слабым и нерешительным. Он мог бы выстрелить в министра внутренних дел Плеве или, к примеру, в директора Департамента полиции. Пожалуй, рука бы поднялась даже на Государя... Но лишаться своей молодой жизни было страшно, и он понял — такие действия ему противны из-за страха перед собственной смертью. Плюс к тому он сильно близорук и наверняка промахнется. Впрочем, Плеве достаточно плотен и широк.

В последнее время он долго думал о своем месте в жизни и понял, что не простит себе бездействия. Но как начать — неясно. Написать тайное письмо руководителям социал-революционной партии? Бессмысленно. Он знал возможности «черного кабинета», занимавшегося перлюстрацией. К нему на стол иногда попадали наиболее сильные «избранные места из переписки с Друзьями». Кстати, интересно: данная деятельность официально запрещена повсеместно, но неофициально процветает! Читать чужие письма постыдно, но очень завлекательно. Некоторые он даже перлюстрировал по второму разу, для маленькой домашней коллекции.

Оставалось единственное — найти и поговорить с кем-либо лично. Донести до этого человека свое желание участвовать в тайной революционной деятельности, но действительно тайной, принося пользу на своем рабочем месте. За такую возможность эсеры должны уцепиться двумя руками! А когда с его немалой помощью победит революция, он, Константин Ефимович Пакай, получит по заслугам и встанет во главе нового, преображенного Департамента милиции, чтобы мощной революционной рукой заставить его работать на службу народу. Далее мечты не простирались, даже Жюль Верн тут был бессилен...

Он встретил такого человека. С виду это был обычный, ничем не примечательный интеллигент плотного сложения, лет тридцати с небольшим. Он иногда появлялся в зале «Вены», сидел, попивая ликеры и слушая поэтов. Рукоплескал, когда рукоплескали остальные, но никогда не вскакивал, криков «Браво!» не издавал и с поцелуями к выступавшим не лез. Его темные глаза с гипнотизирующим эффектом внимательно ощупывали все новые лица. Чаще этот человек был со спутником, реже со спутницей. Ничего особенного, но однажды Пакай услышал своим тонким слухом: «Это видный эсер, инженер Азеф!» И Пакай понял: вот оно, будущее знакомство.

Сегодня вечером таинственный инженер Азеф должен быть в «Вене», там ожидают программное богоискательское выступление популярных литераторов Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Они вроде бы отыскали новую дорогу к Богу и должны поделиться найденным с широкими интеллигентскими массами, до сей поры плутающими в темноте безбожия или лжеучений. Что равносильно.

Чтобы не идти с пустыми руками, Пакай скопировал для начального разговора несколько циркуляров относительно недавнего заседания в городе Париже Центрального комитета партии, где рассматривался вопрос об организации центрального террора и назывались фамилии тех, к кому этот террор должен быть приложен своей действенной частью.

Сейчас он заканчивал цитирование, любовно выискивая наиболее сильные выражения:

«Мы не понимаем той неземной нравственности “непротивления злу насилием” нравственности не от мира сего, которая блюдет лишь самодовлеющую и абсолютную чистоту индивида, не считаясь со страданиями или счастьем человечества как основой решения! Не человек для субботы, а суббота для человека.

Наша нравственность — земная, она есть учение о том, как идти к завоеванию лучшего будущего для всего человечества, через школу суровой борьбы и труда, по усеянным терниями тропинкам, по скалистым крутизнам и лесным чащам, где нас подстерегают и дикие звери, и ядовитые гады!

Это — боевой клич, это — учение о трудном и суровом нравственном долге, а не об утонченном нравственном эпикурействе, от которого никому ни тепло, ни холодно — кроме разве насильников и угнетателей, которым спокойно и тепло, да насилуемых и угнетаемых — которым очень и очень холодно...»

Пакай прочитал переписанное и даже внутренне слегка прослезился, настолько хорошо и правильно было сказано. Потом перечитал исходные документы и добавил еще одно, очень сильное выражение:

«Неужели жизни крестьян и рабочих, переряженных в военные мундиры и вышколенных в казармах, которые являются лишь слепым орудием в руках своих же собственных тиранов и истязателей, для нас менее священны, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Клейгельс и Плеве?!»

Дверь в проходную порученческую комнату резко отворилась, и сквозь нее быстро прошел в человеческом облике сам министр внутренних дел зверь Плеве, сопровождаемый исполняющим обязанности директора Департамента зверем Лопухиным.

Пакай вскочил, подброшенный пружиной служебного рвения. Плеве на ходу по-звериному мотнул головой, приветствуя подчиненного, чьего имени он даже и не знал. Как только парочка исчезла за глухими дверями кабинета, Пакай сел и, дописывая, стал размышлять, на кого смахивает министр. После долгого сравнения он пришел к выводу, что Плеве, благодаря своим густым усам, более всего машет на моржа, толстого и злобного, если на него нападает белый медведь. Хорошо бы стать охотником, подумалось Константину Ефимовичу, но свободолюбивая кровавая мысль была отвергнута: он будет тайным загонщиком зверя. Все-таки морж — благородная дичь...

* * *

Длинными шагами через две ступеньки Вершинин летел как на крыльях в свою комнату. Не мешали даже пакеты в обеих руках. Дворник особенно низко поклонился ему вслед. Странно, неужели тоже прочел «Вести»?

Вершинин купил светло-серый английский жилет с двумя кармашками для часов и чего-нибудь маленького, потом не удержался и приобрел давно лелеемую мечту — кожаные легкие перчатки «Дерби» с большой матовой пуговицей на тыльной стороне. Синий пиджак из альпаковой шелковой ткани и легкие светлые брюки в продольную полоску он давно присматривал в «Гостинке». Приказчик облегченно вздохнул и продал со скидкой (такого тощего покупателя ему пришлось бы ждать и ждать!). Хватило денег и на новые ботинки с модными носами из мягкой, весьма хорошей кожи. Дюжина воротничков, две рубашки в очередь и тросточка легкого испанского камыша с почти серебряным набалдашником дополняли картину покупок.

Уже закупив все, о чем мечталось, он остановился и после секундного размышления зашел в ювелирную лавку, где от полноты чувств купил хорошенькую цепочку с медальоном для Оли.

Купил и умилился: все-таки он честный человек и не забывает добра, малютка будет счастлива. А потом можно будет и расстаться. Хотя нет, пусть остается, она ничему не мешает. У него будут женщины для флирта, для выхода в свет и для постели. На выбор.

Приятные мысли о женщинах, за которыми он в скором времени приударит, скрасили зрелище собственной убогой двери. Пора, пора менять жилье! Сюда приличную даму и не пригласишь. Держа пакет с жилетом в зубах, он отворил дверь и задом, затворяя за собой, вошел внутрь.

Внутри было темно. Вершинин аккуратно положил свертки на постель и облегченно вздохнул. Он все-таки устал. Надобно чуть полежать перед приемом. Он теперь всегда должен выглядеть энергичным и готовым к любым приключениям, точно английский джентльмен в дебрях Африки. С этой мыслью Вершинин сбросил ботинки, расстегнул ремень и приспустил брюки, готовясь снять их первыми. Так часто поступают мужчины, оставаясь наедине.

Сзади деликатно кашлянули.

Нет в мире более беззащитного и неразумного существа, нежели мужчина со спущенными брюками, обнаруживший, что он в комнате не один. Ноги спутаны, бегством не спастись, «невыразимые» белеют на весь белый свет, подтяжки для носков делают и без того кривоватые ноги еще более вогнутыми, степень интеллигентности приближена к нулю (или равна ему), лицо глупое и недоумевающее. Только очень сильная личность может в такую секунду сохранять видимость душевного равновесия.

Вершинин собрал остатки воли в кулак и обернулся. В кресле сидел один господин, а на венском стуле — второй. Лица почти не просматривались, но фигуры очерчивались довольно ясно. Сидевший в кресле был грузен и лысоват, обладатель стула был строен, но силен молодцеватую стать одежда не скрывала, а только подчеркивала.

— Господа! Что это значит?

Вершинин попытался придать своему голосу суровость и гнев, но спущенные брюки не позволили это сделать, и сидевшие это услышали.

— Андрей Яковлевич, оденьтесь, пожалуйста.

Голос молодцеватого господина был чуть низковат и по тембру очень приятен.

— Штаны-то подыми, милок! — посоветовал сиплый тенорок из кресла. — Чай, не в бане...

Вершинин взял себя в руки, секунду подумал и взял в руки брюки. Стараясь выглядеть невозмутимо, он лихорадочно просчитывал варианты: ограбление? Нет. Шантаж? Зачем? Полиция? И понял: полиция. Но вопрос — какая? Криминальная? Там он знал всех. Итак, политическая... Ну, доигрался. Хотя... ничего не ясно и ничего не потеряно. Будем играть дальше!

— Господа! — Голос Вершинина приобрел столь необходимую ему в эти тяжелые минуты уверенность. — Что за вторжение в частный дом? По какому праву вы здесь находитесь? Кто вы такие?

— Душой Божьи, телом государевы, — отрешенно отозвался грузный в кресле.

— Зажгите свет, — вновь дал правильный совет обладатель приятного голоса.

А тенорок задумчиво добавил:

— Ишь, выкаблучивается, щенок... Тявкать не научился, а хочется!

Тусклый свет одинокой лампочки слабо озарил комнату, несколько прояснив ситуацию. В кресле сидел уже знакомый по саду «Буфф» пожилой господин с усами и расслабленным взором. Сам Вершинин его нисколько не интересовал, и посему взор пожилого скользил по стенам, по убогой мебели с какими-то лишь ему одному ведомыми целями. Как только пожилой заинтересовался печкой, Вершинин непроизвольно дернулся в ту же сторону, и это движение не ускользнуло от взгляда пожилого. Он усмехнулся в усы и перестал шарить взглядом по комнате, а уткнул его прямо в глаза Вершинину.

Стройный господин поднялся со стула:

— Прошу прощения за столь бесцеремонное вторжение. Мы спешили за истиной. Я Путиловский Павел Нестерович, служу в Департаменте полиции. Мой спутник, — грузный господин приподнялся в кресле, — Медянников Евграфий Петрович. Служит там же. Вы Вершинин Андрей Яковлевич, журналист «Вестей» и автор этой сенсационной статьи.

И Путиловский указал на хорошо знакомый всем горожанам заголовок.

— Вы автор? — переспросил Путиловский.

— Я.

— Насколько следует из текста, вы подоспели первым на место взрыва.

— Да. Как вы могли заметить, — съязвил Вершинин,— я снимаю мансарду в этом доме.

Путиловский прошелся но комнате, взял в руки статуэтку чертика.

— Хорошее литье. Каслинское. Вы ничего не заметили, кроме того, что описано в заметке?

— Бумажки там какие! — не выдержал Медянников. — Фотографии, записные книжки, квитанции, билеты, паспорта, купюры... А? Может, взял что ненароком?

Вершинин молчал, но понимал, что каждая секунда молчания говорит не в его пользу.

— Милый, милый Андрей Яковлевич, — мягко заговорил назвавшийся Путиловским. — Упаси вас Боже торопиться! Не открывайте рта ранее, чем взвесите ситуацию. А я вам помогу.

— Чего с ним цацкаться? На Фонтанке пусть думает! Вся ночь впереди! — вроде бы не выдержал, но на самом деле подыграл Путиловскому Медянников. Это была старинная сыщицкая игра «плохой и хороший».

— Евграфий Петрович, вы бы лучше помолчали! — Голос Путиловского повысился и тут же смягчился. — Андрей Яковлевич, не слушайте его. Человек пожилой, уставший от жизни. А вы молоды. У вас все впереди. Итак, ежели вы говорите: «Нет, я ничего не видел и ничего не брал!», мы вам верим, но продолжаем расследование происшедшего. И упаси вас Боже, если мы узнаем, что вы нас обманули. Тогда, в силу служебного расследования, мы будем вынуждены дать ход обвинению вас в воровстве улик, укрывательстве злоумышленников и помехе следствию. Тому есть много статей, облегчающих жизнь нам, но отягощающих вас.

И Путиловский сделал паузу, во время которой Медянников встал, потянулся, как медведь после спячки, и сместился якобы случайно в сторону печки. Подойдя к родимой, он стал ее гладить, ища в ней тепла, что было бесполезно, так как на дворе стоял май.

Однако действия Медянникова повлияли на цвет лица Вершинина. Он стал чуть бледен, взгляд его застыл, и по лицу было видно, что в мозгу его происходит чудовищно быстрая оценка ситуации. Смотреть на него было любопытно, что Путиловский и делал. Медянников в то же время продолжал оказывать знаки внимания орудию тепла открыл дверцу и даже попытался заглянуть в нее, но безрезультатно: внутри было темно, как у арапа за пазухой.

Если же вы скажете: «Да! Видел, спешил сохранить от пожара и взял, дабы отдать в полицию!» — это уже совсем другой поворот дела. — Путиловский подошел к окну, растворил его и выглянул наружу. — Действительно, все прекрасно видно. Более того! Это ведь вы вытащили одного из пострадавших во двор? Вы?

Вершинин откашлялся и выдавил из себя:

— Я...

Медянников поднял очки на лоб и отошел от печки:

— Так он просто молодец! Достоин награды «За спасение на пожаре»!

Вершинин перевел дух. А Путиловский затворил окно и отозвался:

— Будем ходатайствовать. Правда, несчастный скончался в лечебнице, но перед смертью на исповеди покаялся священнику. Все сказал...

И Путиловский сделал многозначительную паузу. Вершинин глубоко вздохнул, точно перед прыжком в холодную воду, и затараторил:

— Господа! Я очень рад вашему визиту. И хочу заявить нижеследующее: действительно, я прибыл к месту взрыва ранее всех. И там я обнаружил горевшие бумаги. Чтобы спасти их и вручить в руки дознавателей, я принес их в свою комнату. Вы упредили мое отчетливое намерение сдать бумаги тотчас же в полицию. Тем более что предварительный просмотр показал: в них содержатся сведения, могущие повлечь смерть ни в чем не повинных людей!

— Отлично! — воскликнул Путиловский. — И где же эти горевшие манускрипты? Надеюсь, они не догорели? — и потер руки в предвкушении чтения инкунабул.

Медянников распахнул дверцу печки пошире, так что Вершинину не оставалось ничего другого, как запустить руку поглубже и достать из дымохода сверток.

— Вот они. — С легким поклоном Вершинин вручил бумаги Путиловскому.

— Спасибо, — просто ответил тот и передал сверток Медянникову — Евграфий Петрович, не в службу, а в дружбу, отвезите это в Департамент. Меня не ждите, отсюда я домой. Уже поздно.

Медянников бережно принял сверток и вышел, молча показав Вершинину на прощанье уже знакомый громадный кулак. Путиловский подождал, пока Медянников уйдет, и внимательно посмотрел на Вершинина:

— С вашего позволения я задержусь на пару минут, я бы хотел переговорить с вами о некоторых приватных вещах.

— Разумеется. — Вершинин слегка расслабился после этих неприятных минут. — Присаживайтесь.

Путиловский сел на свое прежнее место. Вершинин, показывая, что сейчас он хозяин положения, вольготно развалился в кресле.

— Андрей Яковлевич, я понимаю, что вы хотели использовать бумаги в ваших дальнейших сенсационных разоблачениях. Это похвально. По мы допустить этого не можем в целях секретных. Иначе проиграем противнику, который будет знать наши шаги на ход вперед. Я готов компенсировать ваши денежные потери, хотя и понимаю, что в должной мере сделать это будет трудно.

Путиловский протянул Вершинину раскрытый портсигар, молча предлагая закурить, что тот и сделал.

— Вы приглашаете меня к сотрудничеству?— Вершинин выпустил эффектный клуб дыма. — А если я отвечу «нет»? Будете преследовать?

— Андрей Яковлевич, вы не понимаете сути сотрудничества с политической полицией.

Перещеголяв Вершинина, Путиловский пустил три безупречных дымных кольца. Вершинин тут же захотел повторить фокус, но не смог.

— Это целиком ваш выбор, — продолжил Путиловский. — Вы вправе отказаться, и я на вашем месте так бы и поступил. Будь я человеком свободной профессии, я бы не стал связывать себя обещаниями. Но в вас есть тяга к политическим приключениям. И если пожелаете, приключения эти можно продолжить. Я же не прошу у вас всей правды. Я прошу информацию, которую вы и так пустите в ход, рано или поздно. Просто я хочу получать ее первым. Или одним из первых. Информация — это самое ценное в жизни. Естественно, правильная. Вот что я у вас прошу, а не бегать за террористами с выпученными глазами и револьвером в руке! На это у нас есть более подходящие люди.

— Допустим, я соглашусь. А вы потом сдадите меня с потрохами, и все будут тыкать пальцами — провокатор! В России не любят доносчиков. Доносчику — первый кнут!

— Я не прошу доносительства. Я прошу трезвого информационного анализа. Вроде статьи в газету. Только читать эту газету буду я один. И платить буду я.

— И каков гонорар?

— Вначале вы будете получать сто рублей в месяц за еженедельные резюме столичной прессы. Меня интересуют только вопросы, касающиеся деятельности социал-революционеров радикальной закваски, тех, кто призывает к насилию. Это все. Никакой уголовщины, никакой клубнички, ничего личного. Только насилие. Согласитесь, борьба с насилием — это благородная цель.

— Оправдывающая средства!

— Однозначно.

— Вы предлагаете мне войти в комнату без выхода?

— Ну что вы! — рассмеялся Путиловский. Выйдете в любой момент, как только захотите. Или захотим мы. Даст Бог, динамитное безумие закончится, мы скажем всем «спасибо» и займемся ворами и душегубами, как и ранее. Я ведь следователь криминальной полиции. Предлагали место на кафедре римского права. Нужда заставила.

Что-то во внешности Путиловского было приятное и располагающее. Судя по всему, он говорил правду и был человеком не очень далеким. С таким можно и поиграть. Правда, первый бой Вершинин проиграл, но он был не из тех, кто долго переживает поражения. Он много читал, в основном труды по военной истории, и знал, что успеха добивается не самый гениальный полководец, а самый настырный. И умеющий скрывать свои замыслы.

Чудненько! Не резон отказываться от простого заработка, если деньги сами плывут в руки. Тем более он давно хотел предложить свои услуги государству. Все великие умы начинали со службы в тайной полиции.

— Пожалуй, я соглашусь. — Вершинин деланно зевнул, показывая, что поддается только из чувства усталости.

— Тогда я вам заплачу за спасенные документы в размере месячного содержания. И, простите, к медали представлять вас не будем, иначе пойдут разговоры и некоторые заинтересованные лица будут искать с вами нежелательной для вас встречи. — Путиловский достал бумажник и аккуратно отсчитал сто рублей красненькими ассигнациями — он давно заметил, что платные агенты почему-то больше любят купюры не очень крупного достоинства. — Если можно, расписку в получении.

Вершинин сложил купюры в новый бумажник.

— Я бы не хотел оставлять в качестве улики образцы своего почерка.

— Похвальное желание. В обычной практике пишут левой рукой.

Вершинин взял лист бумаги, усмехнулся и стал карябать непривычной рукой расписку. Написав продиктованное, он остановился:

— Я должен подписаться...

— ...вымышленным именем. Придумайте сами.

— Странно, никогда не думал о таком псевдониме!

— Возьмите имя любимого героя. Некоторые любят из истории, из литературы.

Чтобы не смущать новоиспеченного информатора, Путиловский отошел к печке, от которой и танцевали.

— Нельсон. Годится?

— Отлично!

И расписку завершила корявая строчка: «Нельсонъ».

— Вот мой адрес, домашний телефон и служебный. Можете оставлять мне записки на работе. Можете звонить и назначать свидания. Большое спасибо за понимание проблемы. Жду от вас информации. До свидания! — Путиловский крепко пожал руку «Нельсона». — Семь футов под килем, адмирал!

Как только за визитером закрылась дверь, «адмирал» встал перед зеркалом, прикрыв один глаз сложенной вчетверо купюрой, усмехнулся своему отражению, отражение усмехнулось ему, и оба стали быстро переодеваться к званому ужину — их ждали новые битвы и победы.

* * *

Остатки сна уходили в виде бессвязных сновидений, когда не сознаешь, что сон, а что явь, и любые призраки тревожат сильнее, нежели действительность. Душа еще поскуливает в непонятной тревоге, начиная понимать, что все пережитое — не настоящее. И вдруг в какой-то момент понимаешь, что настоящее еще страшнее и уж лучше было бы не просыпаться вовсе. Но поздно. Она проснулась.

Глаза Нина не открыла — вначале надо было понять, где она и что с ней. Костя погиб мучительной и глупой смертью. Это знание жило в ней несколько лет, хотя она узнала о его смерти совсем недавно — день назад. Или два?

Вместе с неизлечимой горечью утраты в ней родилось и новое, незнакомое прежде чувство полной свободы. Кости больше нет и не будет, жизнь надо начинать с чистого листа, и была в этом новом ощущении какая-то тайная злая радость, маленькая и гадкая, которую Нина гнала изо всех сил. Но радость приплясывала и показывала язык, понимая, что никуда от нее не денутся и к ней привыкнут, как быстро привыкают к какой-нибудь легкой хронической болезни, невидной и недосадной, лишь слегка отравляющей полноту жизни.

Человеку всегда кажется, что он знает себя много лучше других, но это действительно только кажущееся знание. В реалии он знает о себе гораздо меньше окружающих, которые всего по нескольким внешним признакам определяют его настоящее место в жизни, а он сам, обладая вроде бы полным набором своих мыслей, имеет о себе весьма смутное представление. И это представление называется театром в себе. Лживым театром. С плохим актером в главной роли.

После сильного снотворного мысли текли медленно, вращаясь в голове, как опавшие листья в водовороте, проплывая мимо берега по нескольку раз. Ее привели в приятную квартиру, где она... провела ночь? Провела. Спала одна в хорошо обставленной комнате. После этого никуда не выходила... Они завтракали с мужчиной. При сем присутствовали прислуга со смешным прибалтийским акцентом и кот с нечеловечески умным взглядом.

Кто был еще? Профессор. Ага, она потеряла сознание, и поэтому пригласили профессора. А сознание она потеряла после того, как Павел Нестерович сообщил о смерти Костика. Павел Нестерович — это из полиции. Охранка. Значит, она в охранке. Ее увезли туда, воспользовавшись слабостью и бессознанием.

Нина открыла глаза. Нет. Она не в тюрьме, а на своем старом месте, если можно назвать его старым. Она к нему уже привыкла.

В комнате царствовал полумрак, не скрывавший, однако, всего уюта обстановки. Нина лежала на старинной постели темного красного дерева с бронзовыми украшениями в виде стилизованных египетских сфинксов. Две сфинксовы женские головки по обе стороны Нининой головы печально смотрели вдаль, сквозь стены, не видя вокруг ничего хорошего.

Постельное белье цвета светлой фиалки было в меру накрахмалено и нежно пахло лавандой. Ночничок, что освещал комнату, прятался в углу под зеленым матовым абажурчиком, украшенным выдавленными по нему светящимися виноградными кистями.

Помимо кровати в комнате стоял шкап из карельской березы в новомодном стиле северного модерна, трюмо с пустой столешницей безо всяких флаконов и пудрениц, а также два креслица, одно у стены, а второе у кровати.

На прикроватном серело нечто пушистое и большое. Оно вдруг открыло глаза и оказалось котом, внимательно смотревшим на Нину. Глазное дно отливало зеленым фосфоресцирующим светом, отчего казалось, что к обычному ночнику прибавилось два кошачьих.

— Кис-кис, — прошептала Нина и выпростала руку из-под одеяла. Рука, как и голова, слушалась Нину с большим трудом.

Кот деликатно понюхал протянутые к нему пальцы, облизнул нос и на долгое мгновение прищурил глаза. После чего замурлыкал вначале тихо, потом все слышнее.

(В оставшейся позади молодости у Нины был кот, родительский, встречавший ее после долгих отлучек короткой обидой, перераставшей в благодарность за то, что она вернулась и восстановила ему ту единственно справедливую картину мира, к которой он привык с детства: семья, абажур, чай с молоком и молоко.)

Помурлыкав с минуту, кот встал, потянулся, спрыгнул с креслица, подошел к двери, просунул лапу в щель, открыл дверь и вышел.

«Сейчас появится эта женщина...» — лениво подумала Нина, и точно: за приоткрытой дверью мелькнуло лицо экономки.

— Профессор, она очнулась, — доложил по телефону Путиловский. — Что делать?

— Это очень хорошо! Гут! — Невропатолог профессор Кюфферле искренне радовался изобретению телефона, который избавил его от некоторой части излишних визитов.— Я изложил схему первичного лечения в записке. Ваша Лейда Карловна вполне справится с заданием, я ее проэкзаменовал, она достаточно умна и несомненно педантична! Так что следуйте моим указаниям. Теперь о лечебнице: ее могут поместить в приют великой княгини Ольги. Но не сразу. Сейчас больная более всего нуждается в полном покое и во сне. Спать, спать и спать! Сон — самое целебное средство в мире! Вы меня слышите? Але! Але! Доннерветтер![3] — и профессор энергично дунул в приемный раструб телефона.

— Слышу прекрасно, — отозвался Путиловский. — Мне самому второй день хочется этого вашего целебного лекарства.

— Послезавтра утром я приду исследовать ее рефлексы. Рефлексы это самый верный индикатор! Кстати, давненько я не смотрел ваши. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — солгал Путиловский. — Рефлексирую с утра до ночи.

— Проверю! — пригрозил издалека Кюфферле. — Если у дамы будет ухудшение, телефонируйте немедленно.

И дал отбой. Лейда Карловна стояла рядом наготове и ждала указаний. Макс сидел у ее ног и тоже ждал.

— Дама должна как можно больше спать. Лекарства по схеме. Все остальное в руках Господа и профессора Кюфферле.

Путиловский устало развязал душивший шею галстук и помахал им перед носом кота. Макс с укором посмотрел на хозяина, пару раз для проформы махнул лапой и степенно удалился в покои больной, чтобы там претворить в жизнь указания профессора о целебном сне.

Сквозь полузакрытые веки Нина лениво наблюдала за дверью. В дверную щель вначале просунулась полосатая серая лапа, кот вспрыгнул на креслице, свернулся клубком и вновь уставился немигающим взглядом на Нину. Следом появилась экономка с уколом морфина, горьким лекарством и сладким гоголем-моголем. Укол, лекарство и гоголь-моголь вкупе с котом сделали свое дело. Нина провалилась в спасительный сон, уже без тревог и страхов.

Путиловский, лежа в постели, попытался размышлять на тему будущего трудного дня, но тоже не смог сопротивляться одуряющему воздействию Морфея.

Через двадцать минут вся квартира спала. Профессор должен был гордиться такими послушными пациентами.