Дюк де Ришелье

Боевое крещение

Чтобы добраться из Вены до устья Дуная сухопутной дорогой, надо было проделать путь в две тысячи верст — почти вдвое больше, чем по прямой, — в открытом почтовом экипаже, под снегом. Но даже когда их колымага ночью опрокинулась в сугроб, Фронсаку с Линем «и в голову не пришло вернуться в Вену». Ольмюц в Моравии, Тешен в Силезии и Лемберг в Галиции, Галич на Днестре, Ботошани в Молдавии. За Днестром «уже не найти и следа наших обычаев», — записал Арман в дневнике. Он по-прежнему заносил туда подробные сведения об административной системе, обычаях, населении, языке, на котором оно говорит. Женщины одеты по-гречески, мужчины — по-турецки, только вместо тюрбана носят меховую шапку. На редких здесь постоялых дворах путешественникам подают плов с курицей и набивают трубку; у помещичьих усадеб плоская крыша, перистиль и крытая галерея вокруг дома.

За Ботошанями раскинулась совсем уж безлюдная степь, засыпанная снегом; изредка встретишь казачий шалаш. Пустыня, простирающаяся до самого Черного моря и Дуная, — Бессарабия. Раньше тут жили ногайцы, а теперь населения почти совсем не осталось. 21 ноября 1790 года двое друзей прибыли в Яссы, где Арман наскоро написал письмо князю Г. А. Потемкину, датировав его десятым числом: «Я всегда испытывал живейшее желание служить под началом Вашей светлости и быть свидетелем Вашей славы. До сих пор мне препятствовали в этом особые обстоятельства и моя служба при особе короля Франции. Оказавшись ныне более свободен и узнав, что кампания еще не завершена, я льщусь, что Ваша светлость позволит мне стать свидетелем своих успехов и участвовать в ближайшей кампании».

На следующий день друзья приехали в Бендеры, под проливным дождем, вымочившим их до костей. Арман остановился у графа Роже де Дама, также служившего в русской армии и не раз отличавшегося в бою (граф даст ему ценные советы, как надлежит себя вести). Едва молодые люди вышли из повозки, как графский слуга огорошил их новостью: кампания окончена, его хозяин возвращается во Францию. Тут появился сам Дама и подтвердил, что осада, скорее всего, будет снята. Хотя… возможно, крепость всё-таки попробуют взять. Цепляясь за последнюю надежду, друзья отправились к светлейшему князю Потемкину-Таврическому — повелителю края, сопоставимого по площади с Францией, который был там «почти что государь».

После девяти дней и десяти ночей пути по безжизненным голым степям путешественники оказались не готовы к тому, что увидели: Потемкин жил в доме паши; в передней толпились офицеры разных чинов, которых допускали к нему только в определенные часы; сам светлейший возлежал на диване, обитом златотканой материей, под роскошным балдахином, в отороченном соболем халате на голое тело, но с бриллиантовой звездой, Андреевской и Георгиевской лентами. Вдоль стен стояли полсотни офицеров; комната была освещена большим количеством свечей, а рядом с князем находились пять очаровательных женщин, одетых богато, но со вкусом; шестая, в греческом костюме (княгиня Долгорукая), устроилась подле него на подушках на восточный манер.

Одной из женщин была «прекрасная гречанка» София де Витт, внушавшая молодой графине Головиной, не одобрявшей «нечистой любви», «только презрение и не совсем вежливое чувство жалости». Ее жизнь напоминала авантюрный роман — весьма популярный в том столетии жанр. По слухам, ее купил на невольничьем рынке Константинополя польский посол в подарок королю Станиславу Понятовскому. Выучившись французскому и польскому языкам и придумав себе благородное происхождение, она сумела женить на себе каменец-подольского коменданта Юзефа Витта, который затем перешел на русскую службу и получил генеральский чин. Будучи представлена всем монархам главных стран Европы, София выполняла кое-какие дипломатические и даже секретные поручения и в определенный момент сделалась спутницей Потемкина, в полной мере пользовавшегося и ее умом, и ее красотой. Такая женщина не могла остаться незамеченной; 24-летний Арман де Фронсак наверняка обратил на нее внимание (по крайней мере, Ланжерон называет ее «самой красивой женщиной в Европе»). Впоследствии их пути еще пересекутся…

Князь принял де Линя как старого друга, а его спутника — уважительно, но с холодной сдержанностью. Арман был зачислен в русскую армию волонтером, де Линь — своим чином, то есть полковником. (В письме Суворову, который должен был выехать в Измаил, Потемкин, в частности, написал: «Сын Принца Де Линя инженер, употребите его по способности».)

«Князь Потемкин, чья власть, особенно в армии, не имеет границ, — один из тех необыкновенных людей, которых трудно постичь и редко встретишь, удивительная смесь величия и слабости, нелепого и гениального», — записал Арман в дневнике. Светлейший князь не видал мир и почти не читал книг, однако обладал обширными познаниями во всех областях. Вместо книг он читал людей: выкачивал знания из тех, кого встречал, а потом пользовался ими благодаря своей цепкой памяти. Ему не было никакого дела до уважения к нему других; он обладал несметными богатствами да еще и запускал руку в казну, как в свой карман; возил за собой по степи многочисленную челядь, актеров, танцоров, оркестр; его слово было законом, и не было ничего, что не смогло бы исполниться по его воле…

В Бендерах провели трое суток, каждый день обедая и ужиная у Потемкина. («Ужин подавался в прекрасной зале; блюда разносили кирасиры, высокого роста, в мундирах с красными воротниками, высоких черных и меховых шапках с плюмажем, — говорится в мемуарах В. Н. Головиной, бывшей гостьей светлейшего, когда она приезжала в Бессарабию к мужу. — Они попарно входили в комнату и напоминали мне стражу, появляющуюся на сцене в трагедиях. Во время обеда знаменитый оркестр вместе с пятидесятью трубами исполнял самые прекрасные симфонии».) Григорий Александрович понемногу привык к Фронсаку и сообщил обоим друзьям, что направит их к генералу де Рибасу, которому якобы доверена операция под Измаилом: если после нескольких обстрелов крепость не сдастся, осада будет снята. И ради этого они проделали столь дальний и тяжелый путь? Однако в душе Армана трепетало предчувствие, что на самом деле их ждет куда более интересное приключение.

Двадцать седьмого ноября они были под Килией, у генерала Самойлова, где Арман впервые увидел русский лагерь, поразивший его удобством палаток и землянок, и сделал для себя несколько важных наблюдений: русские солдаты — лучшие в Европе, они храбры и дисциплинированны, однако их жизнь не имеет в глазах командования никакой цены, их кровь зачастую льется понапрасну из-за бездарных командиров. Так, Килию можно было бы захватить без единого выстрела и без потерь, однако из-за возникшей неразберихи во время ночной атаки открыли огонь по своим. Через два дня, уже под Измаилом, Арман узнал, что и эту крепость можно было бы взять, воспользовавшись эффектом неожиданности: турки недостаточно укрепили ее со стороны реки, во время штурма погибло бы меньше людей, чем за 24 дня осады, но шансом не воспользовались, и вот теперь операцию собирались сворачивать, поскольку у русских даже не было осадной артиллерии, а из-за отсутствия лазутчиков они не располагали данными о численности турецкого гарнизона.

На следующий день Арман присутствовал при стычке между русскими лансонами[7] под командованием подполковника Эммануила де Рибаса (брата адмирала) и турецкими кораблями, которые были вынуждены отступить. Тогда же он был представлен самому Иосифу де Рибасу — «итальянцу, наряженному военным», как отзывался о нем Ланжерон. Впрочем, о происхождении де Рибаса, которого в России называли Осипом Михайловичем, есть разные версии: одни говорили, что он сын дона Мигеля Рибас-и-Байонса, испанского дворянина, служившего неаполитанским Бурбонам; другие же утверждали, что он отпрыск итальянского простолюдина по имени Руобоно. Во всяком случае, он был хорошо образован, знал шесть языков (испанский, итальянский, латинский, английский, французский и немецкий), а позже выучил и русский. Брат фаворита императрицы Екатерины II Алексей Орлов приметил его в 1769 году в Ливорно и пригласил к себе на службу. Возможно, де Рибае тогда прибавил себе несколько лет: сведения о дате его рождения также расходятся: от 1749 до 1754 года.

Во время Чесменского сражения (1770) де Рибае находился на одном из четырех брандеров, с помощью которых был сожжен турецкий флот. Кроме того, он успешно выполнял разнообразные поручения Орлова и способствовал установлению дипломатических отношений между Неаполитанским королевством и Россией, за что получил чин майора неаполитанских войск. Через Орлова он вошел в доверие к императрице Екатерине, которая определила его в наставники к своему внебрачному сыну Алексею Бобринскому.

В 1774 году де Рибае был принят на российскую военную службу в чине капитана и получил русские имя и отчество. Два года спустя он уже был майором и тогда же женился на Анастасии Ивановне Соколовой, камер-фрейлине императрицы и внебрачной дочери И. И. Бецкого, попечителя учебных заведений Российской империи. На его свадьбе были сама Екатерина, ее новый фаворит Григорий Потемкин и цесаревич Павел. Впрочем, сам граф Бобринский разочаровался в своем наставнике, отнюдь не отличавшемся высокими моральными устоями: де Рибае имел несколько внебрачных детей и плутовал в карточной игре.

Весной 1783 года де Рибае, уже подполковник и кавалер Мальтийского ордена, по собственной инициативе отправился к Потемкину на юг и представил ему план реформы Черноморского флота. Летом 1788 года он деятельно командовал канонерными баркасами и разгромил турецкую эскадру в Днестровском лимане, за что был награжден орденом Святого Владимира 3-й степени. После взятия Очакова его произвели в генерал-майоры. Догадавшись поднять затопленные турецкие галеры, он в краткие сроки создал довольно большой гребной флот, участвовал в штурме Гаджибея в 1789 году и получил ордена Святого Владимира 2-й степени и Святого Георгия 3-й степени. К декабрю 1790 года флотилия де Рибаса истребила остатки турецкого флота, укрывавшегося под стенами Измаила, овладела противолежащим крепости островом Сулин и разместила на нем артиллерийские батареи. Именно там Арман, прикомандированный к батарее генерала Маркова, принял боевое крещение.

Попутно он составил себе представление о запорожских казаках — детях разных народов: русских, поляков, донских казаков, турок, — объединенных особым образом жизни и избирающих себе главарей; «…у них нет ни жен, ни постоянного жилья; они живут в камышах по берегам Черного моря и промышляют грабежом и пиратством». Попытки императрицы сделать их «полезными членами общества» не увенчались успехом. Они крайне жестоки и с бóльшим пылом преследуют врага, чем сражаются; их не следует смешивать с донскими казаками, своей бдительностью оберегающими армию от неожиданного нападения и бесстрашными в бою. Эти люди невероятно умны, легко ориентируются в степи по звездам, не зная компаса; лучшей легкой кавалерии, к тому же за меньшие деньги, не сыщется во всей Европе.

После нескольких бесплодных стычек де Рибае уже собирался снимать и вывозить пушки, как вдруг получил письмо от Потемкина с приказанием «взять крепость». Одновременно под Измаил прибыл А. В. Суворов («генерал вперед», как его прозвали австрийцы), которому и предстояло это совершить. Его приезд необыкновенно поднял боевой дух в войсках. Этот необычный человек, более похожий на казачьего атамана, чем на европейского полководца, был наделен незаурядными бесстрашием и смелостью. «Его успехи, укрепляя общий для всех русских предрассудок о бесполезности предосторожностей и науки против турок, еще более усилили их полную беззаботность во всём, что составляет искусство войны», — отметил для себя Фронсак.

Нужно было представиться командующему. Арман отправился к нему рано утром в сопровождении русского офицера. Было очень холодно, стоял морозный туман. Перед одной из палаток совершенно голый человек, «среднего роста, сутулый, морщинистый и худой», скакал по траве и «выделывал отчаянную гимнастику». «Кто этот сумасшедший?» — спросил Арман спутника и услышал в ответ: «Главнокомандующий граф Суворов». Суворов заметил молодого офицера во французском гусарском мундире и поманил его к себе.

— Вы француз, милостивый государь?

— Точно так, генерал.

— Ваше имя?

— Герцог де Фронсак.

— А, внук маршала Ришельё! Ну, хорошо! Что вы скажете о моем способе дышать воздухом? По-моему, ничего не может быть здоровее. Советую вам, молодой человек, делать то же. Это лучшее средство против ревматизма!

Суворов сделал еще два-три прыжка и убежал в палатку, оставив собеседника в крайнем изумлении.

Осмотревшись на местности, Суворов в письме Потемкину ограничился лаконичной фразой: «Крепость без слабых мест». За этими словами скрывалась неприступная твердыня, выстроенная полукругом на левом берегу одного из рукавов Дуная, которую обороняли мощная артиллерия из 250 орудий и 35-тысячная армия, тогда как осаждавшие ее сухопутные войска и гребные флотилии насчитывали не более 30 тысяч человек. Главнокомандующий лично проводил учения, показывая солдатам, как взбираться по лестницам и переправляться через ров; ружейные и сабельные приемы отрабатывали на чучелах, наряженных мусульманами. С помощью принца де Линя было устроено еще пять артиллерийских батарей. Одновременно туркам в очередной раз было предложено сдаться, на что они ответили гордым отказом.

Десятого декабря на рассвете русские начали обстреливать крепость с кораблей, с острова и с четырех батарей по берегам Дуная; турецкие пушки им отвечали. Страшная канонада продолжалась до полудня, потом огонь ослабел и к ночи совсем утих. В ночь на 11-е был назначен штурм — за два часа до рассвета, по сигнальной ракете. (Чтобы враг ни о чем не догадался, ракеты в этот час пускали до того несколько ночей подряд.) Войска выстроили в девять колонн, а флотилия заняла отведенные ей места на Дунае. Небо затянуло облаками, над водой стоял густой туман, скрывая продвижение солдат. В час ночи колонна бригадного генерала Маркова (пять батальонов пехоты — три тысячи штыков), в которой был Фронсак, начала переправу на левый берег Дуная; тысяча запорожцев должны были составлять авангард, однако они не высадились. Одновременно 200 солдат Апшеронского полка и две тысячи гренадеров Фанагорийского полка были направлены на захват бастиона по левую руку. С правого берега реки и с плавучих батарей палили пушки, и вспышки выстрелов отражались в воде, производя феерическое впечатление в ночи. Однако турки, предупрежденные об атаке русским перебежчиком (впоследствии его обнаружили в подземелье и прикончили сослуживцы), при приближении колонн открыли картечную и ружейную пальбу по всему валу. «Крепость, — вспоминал Ланжерон, — казалась настоящим вулканом, извергающим дьявольское пламя». Несшийся отовсюду крик «Аллах акбар!» еще усиливал ощущение апокалиптичности происходящего.

Причалить можно было только в одном узком месте, свободном от затопленных турецких галер. Чтобы придать себе бодрости под шквальным огнем, Арман де Фронсак и Шарль де Линь, готовясь к атаке, громко крикнули: «За Терезу!» — и тем самым каждый выдал свою сердечную тайну. Де Линь, стоявший на носу шлюпки, чтобы первым спрыгнуть на берег, был ранен пулей в левое колено и опрокинулся навзничь; Фронсак и оказавшийся рядом сержант его подняли, и все вместе побежали под градом пуль к бастиону, находившемуся в двадцати шагах.

Высадив на берег 40 егерей, шлюпка ушла за остальными, но турки в темноте этого не заметили и заперлись в бастионе, «иначе мы бы все погибли». Когда все батальоны переправились, они выстроились в колонну и двинулись вперед в порядке, которого трудно было ожидать в таких условиях. Из двухсот солдат Апшеронского полка 180 погибли. Берег был усеян мертвыми телами. Половина офицеров Маркова были убиты или ранены; пуля пробила шляпу Фронсака, срезала с его головы клок волос и оцарапала кожу, другая прошила полу кафтана. Генерал Марков, увидев, что де Линь не может передвигаться без посторонней помощи, велел ему вернуться на шлюпку для перевязки. В этот момент ему самому размозжило ногу картечью; Ланжерон погрузил обоих в единственную лодку, остававшуюся у берега, и вернулся во главу колонны — сражаться рядом с людьми, языка которых он не понимал. Де Линь плакал от досады и боли.

Фанагорийцам приходилось туго; они позвали на помощь, и совместными усилиями батарея турок была захвачена; русские устремились вперед по узким улочкам, где соблюдать боевой порядок было уже невозможно. В это время вторая колонна генерала Ласси, сражавшаяся на крепостном валу, несла большие потери. Пока Ланжерон, собравший, как мог, нескольких солдат, снизу лез к нему на помощь, по самому валу подоспел Фронсак с егерями; Ласси заговорил с ним по-русски, тот ответил по-немецки, и всё время сражения на валу, продолжавшегося три часа, они переговаривались на этом языке. (Ирландец Ласси принял Фронсака за ливонца, а потому не мог после его разыскать, чтобы поблагодарить; он встретил герцога случайно два дня спустя, узнал, кто он, и ходатайствовал перед Суворовым о его награждении.)

В 1822 году Джордж Байрон опишет этот эпизод в восьмой песни своей поэмы «Дон Жуан» (Ланжерон выведен в ней под именем Джонсона, а Фронсак — под именем Дон Жуана):

Измаил защищали турки и татары, собранные из Хотина, Бендер, Аккермана и Килии — крепостей, уже взятых русскими; за повторную сдачу в плен султан грозил им смертью, поэтому они сражались с бесстрашием приговоренных. Русские перед боем исповедались и надели чистые рубашки. Они лезли по девятиаршинным лестницам из наполненного холодной водой рва на вал, а сверху на них летели камни и бревна. Вода во рву доставала до пояса, казакам было трудно взбираться по лестницам в намокших длинных кафтанах; турецкие ятаганы с легкостью перерубали их пики. Офицеры первыми врывались во вражеские бастионы — и первыми же погибали, если чудом не оказывались спасены. Турки стреляли по русским из-за укрытий, те пытались отвечать, и генерал Ласси умолял их не тратить на это время, а бежать вперед и пускать в ход штыки. Первые добежавшие оказались изрублены, что вызвало замешательство и небольшое отступление. «То наши гонят, то турки наших рубят», — вспоминал Сергей Иванович Мосолов, командовавший батальоном егерей и раненный в голову в этом бою. К восьми утра были заняты крепостные укрепления, и бой закипел на улицах и площадях. Патроны заканчивались, люди начинали уставать, однако ярость русских возрастала по мере встречи с препятствиями.

Сераскир (главнокомандующий турецкими войсками), с пистолетом в одной руке и саблей в другой, стоял во главе своих янычар, поджидая нападавших; рядом находились музыканты, которым он велел играть. Англичанин-волонтер по имени Фот хотел взять его в плен, но сераскир застрелил его. Этот пистолетный выстрел прозвучал как боевой сигнал: русские взревели и с победным криком обрушились на турок; те больше не сопротивлялись и дали себя перебить.

Перед штурмом в приказе главнокомандующего особо указывалось: «Христиан и обезоруженных отнюдь не лишать жизни, разумея то же о всех женщинах и детях». Но в запале боя каждый думал лишь о собственной жизни, а льющаяся потоками кровь пробуждала в людях звериные инстинкты. Воздух огласился криками женщин и детей. «Несмотря на субординацию, царящую в русских войсках, ни князь Потемкин, ни сама императрица не могли бы всей своей властью спасти жизнь хотя бы одному турку», — вспоминал потом Ланжерон.

Впрочем, в доме рядом с бастионом после обнаружили четырнадцатилетнего татарина из рода Гиреев, племянника последнего крымского хана, который преспокойно курил кальян, словно не понимая, что происходит вокруг. Только по счастливой случайности он избежал участи своих дядей и сераскира; его отослали в Петербург, и императрица приняла его очень благосклонно.

«Я увидел группу из четырех женщин с перерезанным горлом и между ними дитя с очаровательным личиком, девочку лет десяти, искавшую спасения от ярости двух казаков, готовых ее зарубить, — записал Фронсак в дневнике. — Я, не колеблясь, обхватил несчастную девочку руками, однако эти варвары и дальше хотели преследовать ее. Мне стоило великого труда удержаться и не зарубить сих презренных саблей, которую я держал в руке. Я лишь прогнал их, осыпав ударами и бранью, которых они заслуживали, и с радостью обнаружил, что моя маленькая пленница не пострадала — лишь небольшой порез на лице, нанесенный, вероятно, тем же клинком, что пронзил ее мать. Одновременно я увидел, что на золотом медальоне, который висел у нее на шее на золотой же цепочке, было изображение французского короля. Сие последнее обстоятельство окончательно и полностью привязало меня к ней; а она, увидев по той заботе, с какой я оберегал ее от всякой опасности, что я не хочу ей зла, привыкла ко мне…»

Герцог нес девочку на руках, перешагивая через трупы, чтобы ей не пришлось «ступать по телам своих соотечественников». Он вернулся с ней к бастиону, где Эммануил де Рибае вел переговоры с семьюстами запершимися там турками, продолжает рассказ Ланжерон. Увидев девочку, те возопили, требуя, чтобы ее отдали им; возможно, она была высокого рождения. Фронсак долго отказывался и согласился отдать ребенка, только когда Рибае дал ему слово, что завтра они заберут ее обратно, однако ни тот ни другой девочку больше не увидели. А Шарль де Линь подобрал турецкого мальчика, окрестил и усыновил; позже он завещает ему 20 тысяч дукатов.

Байрон объединит эти разные истории в одну:

«Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся, — писал жене М. И. Кутузов, командовавший одной из колонн. — Вчерашний день до вечера был я очень весел, видя себя живого и такой страшный город в наших руках. Ввечеру приехал домой, как в пустыню… Кого в лагере ни спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами. К тому же столько хлопот, что за ранеными посмотреть не могу; надобно в порядок привести город[9], в котором однех турецких тел больше 15 тысяч… Корпуса собрать не могу, живых офицеров почти не осталось».

«На улицах валяются тридцать восемь тысяч трупов всех возрастов и обоего пола, изуродованных, окровавленных, сваленных друг на друга или утопающих в грязи, которая стала красной, смешавшись с кровью, — отмечал Ланжерон. — Только представьте себе восемь тысяч обнаженных невольников, влачимых по телам своих соотечественников или привязанных за волосы к оружию своих победителей, — такое ужасное зрелище являл собой сей несчастный город».

После боя граф Суворов позволил наголодавшимся нижним чинам три дня грабить крепость, так что иные «червонцы шапками к маркитантам носили», и не было такого солдата, который «не напялил бы на себя мужского или женского турецкого платья». Захваченных пленных в последующие дни перегнали в Бендеры, причем казаки безжалостно приканчивали тех, кто не имел сил идти и задерживал продвижение других.

Турецкий султан казнил гонцов, принесших известие о падении Измаила. Англия, Пруссия и Голландия были в растерянности. Венгры предложили императору Леопольду войско в 80 тысяч солдат, лишь бы тот продолжил войну с Портой и добился мира на более выгодных условиях. Однако союзники султана заверили его, что, если Россия не заключит мир с сохранением статус-кво, ей придется иметь дело с британским флотом и прусской армией. Начались трудные переговоры…

Арман и Шарль де Линь вернулись в Вену. Они везли с собой дюжину турецких музыкантов, верзилу-гайдука, названного Измаилом в память о штурме, который должен был заботиться об усыновленном де Линем турчонке, а также оружие и лошадей — подарки от Суворова. Едва приехав, Арман узнал о смерти отца 14 февраля 1791 года в Париже. Эта новость не столько огорчила его, сколько раздосадовала: они с отцом никогда не были близки, и Арман не испытывал боли утраты, однако теперь ему нужно было ехать в Париж, чтобы принять титул герцога Ришельё и уладить дела, связанные с наследством — вернее, долгами покойного. Барон Фридрих Мельхиор Гримм (1723–1807), многолетний корреспондент Екатерины II, писал ей 10 апреля 1791 года: «Вернувшись из Измаила, герцог… поделился со мной своими крайними сожалениями по поводу того, что смерть его отца (которая, кстати говоря, отнюдь не потеря) заставила его вернуться сюда (в Париж. — Е. Г.) со всей поспешностью и не позволила последовать за блестящим князем [Потемкиным] в Петербург».

Франция или Россия?

Приехав во Францию в марте, молодой герцог де Ришельё поселился в Париже на улице Перон в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены. Обстановка в столице была крайне напряженной из-за принятой и утвержденной королем в прошлом году «гражданской конституции духовенства», согласно которой все священники должны были присягнуть «Нации, Закону, Королю и поддерживать всею своею властью Конституцию, провозглашенную Национальным собранием и утвержденную Королем». Процедура присяги началась в январе и проходила по воскресеньям по епархиям. Только четыре епископа (включая Талейрана) и половина всех кюре согласились ее принести, прочие же отказывались наотрез, в том числе духовник короля монсеньор де Монморанси-Лаваль. Аббат Шарль Доминик Николь (1758–1835) тоже отказался подчиниться и уехал из страны, поступив в наставники к сыну французского посла в Константинополе Шуазеля-Гуфье.

Восемнадцатого февраля 1791 года на стенах домов появились плакаты, обвинявшие «первого государственного чиновника» (то есть короля) в покровительстве непокорным. В тот же день двор должен был переехать в Сен-Клу, однако толпа, собравшаяся вокруг дворца Тюильри, этому помешала. Карета короля два часа простояла во дворе, но так и не смогла проехать.

Десять дней спустя слух, что в Венсенском замке ведутся ремонтные работы, чтобы подготовить новую тюрьму взамен Бастилии, вызвал очередные беспорядки. Смутьяны кричали о заговоре аристократов. Лафайет, командовавший национальной гвардией, устремился в Венсен, чтобы навести порядок. В это время пара сотен дворян из числа приближенных короля проникла в Тюильри, чтобы защитить августейшую семью: по слухам, разъяренная толпа направлялась из Венсена во дворец. Дворяне были вооружены шпагами, кинжалами, кое у кого были пистолеты. Примчавшись в Париж, Лафайет явился в Тюильри, обвинил этих «рыцарей кинжала» в попытке похищения короля и подготовке вооруженного переворота и заявил, что не отвечает за безопасность дворца, окруженного толпой, если эти люди не будут сейчас же разоружены и арестованы. Чтобы не допустить кровопролития, король приказал своим приближенным сдать оружие, которое было вынесено во двор; при этом национальные гвардейцы избили герцога де Пьенна (мужа одной из сестер вдóвой герцогини де Ришельё) и маркиза де Нейи.

Поведение Людовика XVI, даже не попытавшегося защитить людей, явившихся, чтобы спасти его, разочаровало многих его сторонников, и те стали покидать страну. Папа римский Пий VI, со своей стороны, укорил короля за его поведение в отношении духовенства, напомнив ему принесенную во время коронации клятву отстаивать привилегии церковнослужителей. 15 марта дипломатические отношения между Францией и Святым престолом были разорваны, папский нунций был отозван из Парижа.

Началась новая волна эмиграции: уехали монсеньор де Монморанси, герцог де Вилькье и камергер герцог де Дюрас (18 апреля молодого маркиза де Дюраса избила толпа, так что самому королю пришлось просить национальных гвардейцев спасти юношу). В конце апреля герцог де Ришельё, находившийся в Лондоне (исключительно для удовольствия, уточняет его жена), получил письмо от Вилькье: король срочно вызывает его, чтобы он занял место камергера. 30 апреля герцог был уже в Париже и писал оттуда супруге:

«Вы, верно, знаете, дорогой друг, о подробностях того, что здесь произошло, и об отставках гг. де Вилькье и де Дюрана. Вам, вероятно, также известно, что Король назначил меня, чтобы их заменить; сию приятную новость мне сообщили в Лондоне эти господа, и, несмотря на бесконечно неприятные размышления, порожденные во множестве решением, которое я собирался принять, я повиновался голосу долга и немедленно выехал. Прибыв сюда, я отправился к Королю, чтобы получить его приказания касательно моего дальнейшего поведения; он велел мне не переезжать в Тюильри, но приходить туда время от времени, пока устройство его дома не будет окончательно утверждено. Надеюсь, что это позволит мне выбраться на несколько дней в Куртей, но я пока не хочу об этом думать, потому что брожение в Париже сильно до чрезвычайности. Вчера в Тюильри чуть не повесили троих офицеров Национальной гвардии. Одному уже накинули на шею веревку; вероятно, через несколько дней нас ждут очередные сильные потрясения. Уверяю Вас, что мне потребовалось больше смелости и самоотверженности, чтобы решиться вернуться, чем понадобилось бы трусу, чтобы пойти на штурм Измаила; все мои чувства скомканы, планы порушены, и я ровным счетом ничего не получил взамен».

Третьего мая, уговаривая жену отказаться от намерения приехать к нему в Париж, но из осторожности не называя прямо причин, Арман сообщил ей также, что российская императрица наградила его крестом Святого Георгия и золотой шпагой с надписью «За храбрость»; этой чести он не ожидал, считал «незаслуженной», но крайне обрадовался. (Узнав об этом от неаполитанского посла в Вене, принц де Линь затанцевал от радости и через несколько дней отправил «самому храброму и самому красивому из волонтеров» письмо: «Еще никто не был бóльшим внуком маршала де Ришельё и более очаровательным и бесстрашным соратником. Вы и Шарль в равной мере делаете друг другу честь. Будучи уверены в Вашем природном благородстве, Вы стремились его увеличить. Какое счастье для меня, дорогой герцог, знать, что Вы полны жизни и пыла, и нежно полюбить Вас почти сразу, как только Вы появились на свет, украшением коего Вы являлись уже тогда».)

А 2 мая Екатерина II писала барону Гримму: «Единогласны отзывы о нынешнем герцоге Ришельё. Хочу, чтобы он разыграл во Франции роль кардинала этого имени, не обладая, однако, его недостатками. Я люблю людей с достоинствами, а потому и желаю ему всего хорошего, хотя и не знаю лично. Я написала ему прекрасное, рыцарское письмо при отправлении креста Св. Георгия, и назло народному собранию я хочу, чтобы он оставался герцогом Ришельё и помог восстановить монархию».

Пока же герцог даже не находился постоянно при особе короля. Его служебную квартиру в Тюильри временно отдали обер-камеристке королевы. В ночь на 21 июня 1791 года переодетая Мария Антуанетта спустилась туда по потайной лестнице из собственных апартаментов вскоре после полуночи и, поплутав в переулках вокруг Лувра, села в карету, где уже находилась Елизавета Французская, сестра короля; вскоре к ним присоединился и сам Людовик, одетый слугой. Чуть позже они пересели в заранее приготовленную шестиместную дорожную карету вместе со своими детьми и их гувернанткой; через несколько часов Париж остался позади. Брат короля граф Прованский выехал из столицы на рассвете вместе со своим другом д’Аварэ и без особых проблем добрался через Мобёж до бельгийского Монса, а оттуда выехал в Намюр, где должен был соединиться с Людовиком.

В семь утра 21 июня слуга, явившийся в королевскую спальню в Тюильри, увидел, что короля нет, а на постели лежит «Декларация Людовика XVI всем французам по его выезде из Парижа» — 16 страниц, исписанных почерком монарха. Французам их прочесть так и не удалось: Лафайет передал документ Национальному собранию, которое не стало его публиковать. Людовик клеймил в нем якобинцев и их растущее влияние на общество и требовал конституционной монархии с сильной исполнительной властью, не зависящей от Национального собрания. Тот же слуга известил явившегося «на службу» герцога де Ришельё, что его господин покинул дворец. Как писала позже жена Армана, он испытал сильную боль оттого, что его «не сочли достойным доверия, на которое он имел право рассчитывать, доказав свою верность». Он отправился в Куртей, и чуткая Аделаида Розалия по лицу супруга сразу поняла, что случилось нечто ужасное.

Через час новость об отъезде короля облетела весь Париж. Учредительное собрание объявило, что Людовик был «похищен». Лафайет разослал гонцов во все концы, чтобы задержать королевскую семью. На след напали уже в половине третьего пополудни.

В это время гусары полка Лозена томились в деревушке на Сомме, дожидаясь королевскую карету, которая запаздывала уже на четыре часа. Им начинали угрожать местные крестьяне, и их командир герцог де Шуазель решил отойти полями в Варенн. Королевская семья добралась до Варенна только без десяти одиннадцать, и форейтор отправился искать сменных лошадей. Через пять минут прискакали два человека, отряженные в погоню, увидели карету и предупредили местные власти; мост, через который должен был следовать экипаж, перекрыли; национальные гвардейцы выкатили к нему две пушки. Сбежались «патриоты», забили в набат; когда подоспели гусары Шуазеля, дожидавшиеся в монастыре кордельеров, карету уже окружили, а королю велели выйти.

Король отказался от предложения командира гусарского эскадрона Делона отбить его силой; герцог де Шуазель и граф де Дама были схвачены толпой; гусары не смогли найти брод и вырваться из Варенна. К утру вдоль дороги уже стояла плотная толпа; королевская карета медленно поехала обратно в Париж. Уцелевшим офицерам оставалось только одно — эмиграция.

К моменту возвращения королевской семьи петицию в пользу установления республики уже подписали 30 тысяч человек. 25 июня возбужденная толпа, устав ждать, сама отправилась навстречу кортежу, сделавшему остановку в Мо. Национальное собрание приостановило полномочия Людовика XVI. По решению властей беглецы должны были въехать в Тюильри со стороны Елисейских Полей; вдоль этой дороги стояли гвардейцы, сдерживая толпу, но держа ружья дулом книзу, как на похоронах; было приказано соблюдать тишину: «Каждый, кто станет рукоплескать королю, будет бит палками, а кто станет его оскорблять, будет повешен». Смутьяны ограничились отдельными выкриками «Да здравствует нация!» и «Да здравствует храбрая национальная гвардия!». Но когда в десять часов вечера карета въехала в Тюильри, толпа разбушевалась; Марию Антуанетту чуть не разорвали — ее спасли герцог Эгийон (родственник Ришельё, секретарь Учредительного собрания) и виконт Луи Мари Ноайль, шурин Лафайета.

Единственным человеком, посвященным в планы бегства короля и находившимся за рубежом, был барон де Бретейль, бывший министр двора, который жил в Золотурне, на севере Швейцарии. Его секретарь Оливье де Верак, друг детства Армана, даже ездил, «рискуя жизнью», с депешами в Париж. После ареста Людовика молодой человек продолжил свою опасную деятельность в попытке спасти короля и королеву; он оказался поверенным царственных пленников, которые всё еще имели возможность перекинуться парой слов со своими слугами во время мессы, которую ежедневно служили в Лувре, в галерее Дианы.

Ришельё тоже вернулся в столицу, как только узнал об аресте короля. Все эти события настолько расстроили его тестя, маркиза де Рошешуара-Фодоа, и без того удрученного смертью старшей дочери, приключившейся годом ранее, что тот серьезно заболел и 6 июля скончался. «Г-н де Ришельё был так же добр и чуток со мной, как и во время моего первого несчастья (смерти сестры. — Е. Г.)», — отмечает его жена в своих «Записках». Однако семейное горе не шло ни в какое сравнение с тем кошмаром, который был уготован всей Франции.

Теперь Ришельё понимал, что дело короля окончательно проиграно. Ему было неуютно в стране, населенной фанатиками. Сам он не был ни революционером, ни контрреволюционером. Он не видел себе применения на родине, однако просто сбежать не мог — не позволяли его представления о чести. Но 27 июля он получил письмо от Потемкина с приглашением вернуться в Россию, «как только позволят обстоятельства». Месяцем ранее состоялось сражение при Мачине: генерал князь Н. В. Репнин нанес сокрушительное поражение туркам; Ланжерон сражался в корпусе, которым командовал Кутузов. Можно себе представить, что творилось в душе у его друга, вынужденного находиться вдалеке от настоящего дела! Король дал согласие на его отъезд, Национальное собрание тоже не возражало: «Арман Ришельё, который, хотя и француз, в данный момент состоит на службе России… испрашивает паспорт, дабы исполнить свои обязательства; он обещает вернуться сразу по окончании войны и желает, чтобы военные познания, кои он приобретет, позволили ему однажды споспешествовать славе его родины».

«К чувству удовольствия, которое я испытал, оказавшись вне Франции, примешивалась горечь при мысли о бедах, обрушившихся на мою страну, раз отъезд из нее доставляет такую радость», — писал Арман жене из гессенского Дибурга 6 августа. Однако он отправился не прямиком в Россию, а сначала в Вену: «Я еду туда не для собственного удовольствия, а по очень важному делу. Я пробуду там лишь столько, сколько потребуется, чтобы его закончить. Ненадежность почты не позволяет мне рассказать Вам об этом больше, хотя я с удовольствием посвятил бы Вас во все свои планы, но я не могу относиться с тем же доверием к муниципалитетам, сыскным комитетам и директориям».

Вполне возможно, что у Ришельё было какое-то поручение от короля, которому вскоре предстояло решить, принять или не принять Конституцию. Во всяком случае, по пути в австрийскую столицу герцог на несколько дней остановился в Кобленце, где братья Людовика, находившиеся к нему в открытой оппозиции, активно занимались организацией армии из эмигрантов. Уже из Вены Арман писал жене: «Если Вы желаете знать подробности о деле, приведшем меня сюда, скажу, что я не готов покончить с ним сейчас и отложил окончательное решение до следующей весны. Это всё, что я могу Вам сказать. Уверяю Вас, что всё это никак не связано с революцией и контрреволюцией. Так что я не вижу в этом деле ничего, способного Вас огорчить, кроме моего отсутствия, которое, как Вы знаете, необходимо, ибо Вы можете подумать, что я теперь вернусь во Францию только как иностранец, путешествуя, бог знает когда». Впрочем, скорее всего, слова о том, что его миссия не связана с текущим положением во Франции, написаны для отвода нескромных глаз. «Он хорошо делает, оставаясь с принцами, и служит мне, трудясь над восстановлением французской монархии», — писала Екатерина II барону Гримму 1 сентября 1791 года.

В Вене Арман познакомился с молодым русским дипломатом Виктором Павловичем Кочубеем (1768–1834), племянником графа А. А. Безбородко. 15 октября Потемкин, вернувшись в Яссы из Петербурга, где он за четыре месяца истратил на разные пиршества и увеселения 850 тысяч рублей, умер от перемежающейся лихорадки в чистом поле, и переговоры о мире с Турцией продолжил Безбородко. Он вызвал племянника к себе, чтобы сделать посланником в Константинополе. Мирный договор был заключен только 29 декабря 1791 года и подписан со стороны России племянником Потемкина генерал-поручиком графом А. Н. Самойловым, генерал-майором О. де Рибасом и статским советником С. Л. Лашкаревым. Россия закрепила за собой всё Северное Причерноморье, включая Крым, получила земли между Южным Бугом и Днестром, по которому теперь проходила граница, и усилила свои позиции на Кавказе и Балканах; Турция отказалась от претензий на Грузию. Конечно, для России это были небольшие приобретения в сравнении с тем, на что она претендовала, начиная войну, но всё-таки бесспорная победа. Зато Измаил в 1792 году вернули туркам…

Однако Ришельё неожиданно лишился покровителя в лице князя Таврического. Как теперь ехать в Россию, к кому? По счастью, тогда же в Вене он свел знакомство с еще одним колоритным персонажем — князем Карлом Генрихом Нассау-Зигеном (1745–1808), человеком-легендой. Сын немецкого князя и француженки, женатый на польке, храбрец и дуэлянт, тот участвовал в первом французском кругосветном путешествии Л. А. де Бугенвиля, пытался основать королевство в африканской Дагомее, командовал плавучими батареями при попытке франко-испанских войск овладеть Гибралтаром и получил за храбрость титул испанского гранда. При этом он не говорил ни по-немецки, ни по-испански, ни по-польски. В Россию он впервые отправился, чтобы заинтересовать Потемкина проектом использования Днестра для торговли с Европой. Он состоял в свите императрицы Екатерины во время памятного путешествия по Крыму.

Когда началась война с Турцией, принц отличился под Очаковом. «Матушка всемилостивейшая Государыня, всё сие дело произведено от флотилии Принца Нассау, и он неутомим и ревностен, — писал тогда Потемкин. — Не оставьте его отличить, чрез сие повернете головы у всех французов, да и справедливость требует». Императрица пожаловала принцу орден Святого Георгия 2-й степени и больше трех тысяч душ в Могилевской губернии, а затем назначила вице-адмиралом и отдала под его начало гребную флотилию на Балтике. Победы, одержанные во время войны со Швецией, принесли ему орден Святого Андрея Первозванного, и даже поражение во время второго Роченсальмского сражения не лишило принца милостей императрицы. В 1791 году он находился в отпуске в Вене, где наконец-то закончилась длительная тяжба о его правах на владения деда: нассауские земли, захваченные принцем Оранским, были заняты французскими войсками. Он согласился сопровождать Армана в Санкт-Петербург и представить его российской императрице.

Еще в 1790 году в России нашли прибежище более десяти тысяч французов, не принявших революцию. Екатерина II была к ним милостива и щедра. Ришельё принимали в Зимнем дворце, хотя «мало кто допускался в это святилище, и никогда там не видали людей лет и чина господина де Ришельё». Ланжерон, которому принадлежит это замечание, объясняет такое отношение императрицы тем, что ей льстило иметь у себя на службе потомка кардинала Ришельё.

«В эрмитажные дни, которые обыкновенно были по четвергам, был спектакль, на который приглашаемы были многие дамы и мужчины, и после спектакля домой уезжали; в прочие же дни собрание было в покоях государыни: она играла в рокамболь или в вист по большой части с П. А. Зубовым, Е. В. Чертковым и гр[афом] А. С. Строгановым; также и для прочих гостей столы с картами были поставлены. В десятом часу государыня уходила во внутренние покои, гости уезжали; в одиннадцатом часу она была уже в постели», — писала в мемуарах графиня Головина. Из французов допускались только посол Сегюр вплоть до своего отъезда в 1789 году, а в 1792-м — Ришельё и Эстергази. Возможно, именно на одном из таких вечеров герцог впервые увидел великого князя Александра, которому тогда было 15 лет, и его младшего брата Константина. Кроме того, он смог сблизиться с графом Аркадием Ивановичем Морковым (Марковым), который был «главной пружиной» Министерства иностранных дел и оказывал большое влияние на внешнюю политику России. Среди новых друзей Армана был и граф Андрей Кириллович Разумовский, как раз в то время назначенный послом в Вену. Однако при дворе всходила звезда молодого красавца Платона Александровича Зубова (1767–1822) — в июне 1789 года он занял место «милого друга» императрицы, освобожденное графом Александром Матвеевичем Дмитриевым-Мамоновым. 22-летний секунд-ротмистр гвардейского Конного полка был пожалован в армейские полковники и флигель-адъютанты, через три месяца произведен в кавалергардские корнеты с чином генерал-майора и фактически возглавил личную охрану императрицы. (После взятия Измаила Потемкин, встревоженный этим возвышением, отправился в Петербург «дергать зуб», однако «зуб» сидел уже слишком крепко.)

В феврале 1792 года герцог Ришельё поступил на русскую службу в чине подполковника, хотя во Франции был майором, а обычно иностранцев приписывали к русским полкам с понижением в чине. Вскоре он был произведен в полковники и зачислен в Тобольский пехотный полк[10]. Судя по документам, тамошняя его служба была чистой формальностью; по крайней мере, к личности нового офицера не проявили должного интереса, не выяснив всех основных сведений о нем:

«Послужной список штаб-офицеров

Тобольского пехотного полка

23 августа 1792 г.

Чины, имена.

Полковники. <…>

Ордена Святого великомученика и победоносца Георгия 4-го класса кавалер дюк Деришелье.

Сколько от роду лет.

(Графа не заполнена. — Е. Г.)

Из какого состояния, где испомещены и сколько мужеска полу душ.

Из французских дворян.

Когда в службу вступили и какими чинами и когда происходили.

В службе по именному ее императорского величества указу пожалован полковником — 792 февраля 23.

Со вступления в службу в которых именно полках и батальонах находились и с которого точно времени.

В Тобольском пехотном полку — 792 февраля 23.

В течение службы своей где и когда были в походах и у дела с неприятелем.

Неизвестно.

Российской грамоте читать и писать и другие какие науки знают ли.

Неизвестно.

В домовых отпусках были ль и когда именно явились на срок. Неизвестно.

В штрафах не были ль по суду или без суда и когда и за что именно.

Неизвестно.

В комплекте или сверх комплекта, при полку или в отлучке, где именно, с которого времени и по чьему повелению находятся.

Сверх комплекта, а находится уволенным по повелению главной команды с прописанием высочайшего соизволения в чужие края на 6 месяцев.

К повышению достойны ли или зачем именно не аттестуются.

О достоинстве его предается на рассмотрение главной команде»[11].

«В чужие края» Ришельё был уволен 22 марта 1792 года, то есть всего через месяц после зачисления в полк (или присвоения полковничьего чина). В феврале Леопольд II заключил союзный договор с Пруссией против Франции, однако 1 марта он неожиданно скончался, и на австрийский престол взошел его сын Франц II, который затем был избран императором Священной Римской империи и 14 июля короновался во Франкфурте-на-Майне, став также королем Венгрии и Богемии. 15 апреля новый император, отстаивая интересы владетельных князей Эльзаса, которые подпали под действие декрета от 30 марта о конфискации имущества дворян, эмигрировавших с 1 июля 1789 года, направил французскому королю ультиматум. Пять дней спустя Национальное собрание объявило ему войну, а Пруссия, верная союзному договору с Австрией, объявила войну Франции.

Французы наспех сколотили четыре армии: Северную — под командованием маршала Рошамбо, Центральную — под началом Лафайета, Рейнскую — Люкнера и Южную — Монтескью. (25 апреля Руже де Лиль сочинил «Песнь Рейнского полка», посвященную маршалу Люкнеру, которая позже войдет в историю под названием «Марсельеза».) Им противостояли группировка герцога Саксен-Тешена в Бельгии и армия герцога Брауншвейгского в центре (30 тысяч австрийцев, 42 тысячи пруссаков и гессенцев); австрийцы поспешно формировали армию у границ Эльзаса. В это время французские эмигранты организовались в три армии: армию принцев, братьев короля, со ставкой в Кобленце, насчитывавшую 12 тысяч человек, корпус герцога де Бурбона и корпус принца Конде на Рейне. Около пяти тысяч эмигрантов из армии принцев примкнули к корпусу герцога Брауншвейгского, который не слишком им доверял; неуемный Ланжерон тоже был среди них.

Французы вторглись в Австрийские Нидерланды, чтобы помочь Брабантской революции; однако 28 апреля две колонны Северной армии разбежались при виде врага под Монсом и Турне, а третья была вынуждена отступить, даже не увидев неприятеля. Наступление Лафайета, который должен был взять Намюр и Льеж, тоже было остановлено, однако австрийцы не сумели воспользоваться своим преимуществом.

Как сообщает в своих «Записках» Ланжерон, императрица Екатерина II поручила Ришельё доставить принцу Конде деньги на содержание его корпуса в Брайсгау (в общей сложности на поддержку принцев она потратила миллион рублей).

Напомним, Луи V Жозеф де Бурбон-Конде, кузен короля, эмигрировал сразу после взятия Бастилии. Вместе со своими братьями и двадцатью семью офицерами полка Бове он сколотил ядро своего будущего корпуса. Рядом с ним находились его сын и двадцатилетний внук герцог Энгиенский, маркиз де Дюрас, ставший герцогом, герцог де Шуазель, граф де Дама; многочисленные дворяне, в том числе виконт де Шатобриан, тоже приехали к Конде, поскольку на Рейне не плели интриг и не щеголяли друг перед другом рождением, элегантностью, краснобайством — там собрались истинные приверженцы короля, не искавшие никаких личных выгод. Даже четырнадцатилетний сын младшего брата Людовика XVI графа д’Артуа Шарль (Карл) Фердинанд, герцог Беррийский (1778–1820), приехал воевать под началом Конде.

Среди офицеров был, например, Жан Батист Прево де Сан-сак, маркиз де Траверсе (1754–1831), уроженец Мартиники, креол, сделавший невероятную карьеру на флоте благодаря своим умениям и отваге. Он участвовал в Войне за независимость США, получил в 1782 году орден Святого Людовика за мужество, проявленное в бою с двумя неприятельскими фрегатами в Чесапикском заливе, а в 1785-м стал иностранным членом американского ордена Цинцинната. Из Америки он отправился в Индию и в 1786 году был произведен во внеочередной чин капитана 1-го ранга. Представленный Людовику XVI, он удостоился чести участвовать в королевской охоте и занимать место в карете его величества. Накануне революции Траверсе уехал к себе на Мартинику. Находившиеся на этом острове французские войска, получив известие о взятии Бастилии, взбунтовались и отправились домой; кораблем, перевозившим их во Францию, командовал маркиз. В метрополии его встретили очень неласково, и он вместе с семьей укрылся в Швейцарии, а в мае 1791 года, получив у короля разрешение поступить на русскую службу, прибыл в Санкт-Петербург. Год спустя Екатерина II предоставила маркизу отпуск по семейным обстоятельствам, и он отправился в Кобленц, а затем стал связующим звеном между российской императрицей и принцем Луи де Конде. Возможно, тогда и состоялось его знакомство с Арманом де Ришельё; впоследствии судьба еще сведет их.

Армия, в которой офицеров было больше, чем солдат, оказалась малобоеспособна, несмотря на всю их храбрость и готовность к самопожертвованию: аристократы не умели чистить ружья и не были привычны к строевым упражнениям. По словам Шатобриана, армия эмигрантов была «людским скопищем, состоящим из стариков, мальчиков, спустившихся с голубятни, говоривших на нормандском, бретонском, пикардийском, овернском, гасконском, провансальском, лангедокском наречиях». В сражениях корпус пока не участвовал; Ришельё приехал туда летом 1792 года в русском полковничьем мундире, больше в качестве наблюдателя и переговорщика. Тем не менее 16 июня особым декретом Парижской коммуны он был причислен к эмигрантам, то есть его имущество тоже подлежало конфискации. Напрасно бедная «жена Ришельё» пыталась протестовать, утверждая, что ее муж никакой не эмигрант, потрясая копией паспорта, выданного ему в 1791 году, и аттестатом, подписанным Новиковым, поверенным в делах России в Париже, который подтверждал, что ее муж — российский офицер. Поместья герцога были объявлены национальным достоянием, часть их распродана.

Рубикон

В середине июля 1792 года Законодательное собрание, пришедшее на смену Учредительному после принятия Конституции (16 сентября 1791-го), провозгласило: «Отечество в опасности!» — и обратилось с призывом к добровольцам постоять за завоевания Революции. 25-го числа Карл Вильгельм фон Брауншвейг, главнокомандующий прусскими и австрийскими войсками, скрепя сердце подписал манифест, грозивший парижскому люду «примерной и памятной расправой», если хотя бы волос упадет с головы короля или кого-то из членов его семьи. Когда об этом стало известно в Париже, Национальная гвардия потребовала низложения Людовика XVI и установления нового способа правления. 10 августа в Тюильри ворвался народ; королевская семья искала спасения в Законодательном собрании, которое затребовало государственную печать, приняв, таким образом, всю полноту власти. Было введено всеобщее избирательное право. 19 августа войска антифранцузской коалиции пересекли границу. Рошамбо арестовали еще раньше, Лафайет, покинувший Францию, сдался австрийцам, Люкнера отстранили от командования за бездарность. Во главе Северной армии встал Дюмурье, а Рейнской армией командовал Келлерман. 23 августа пруссаки и австрийцы взяли Лонгви, 2 сентября капитулировал Верден. Дорога на Париж была открыта, однако герцог Брауншвейгский потерял несколько драгоценных дней, дожидаясь подхода войск от Мааса. В это время в Париже шла резня: чернь ворвалась в тюрьмы, где находились арестованные аристократы и непокорные священники, и перебила несколько тысяч человек.

Направляясь навстречу французской армии, войска герцога Брауншвейгского углубились в ущелья Аргоннских гор, и там на них напали летучие отряды. В стычке 14 сентября погиб Шарль де Линь, а шесть дней спустя французы одержали победу при Вальми; в военных действиях наступил поворот. «С этого места и с этого дня берет начало новая эра в истории мира», — записал тем вечером Гёте, находившийся в прусском лагере. В последующие два дня французы захватили Савойю. 21 сентября состоялось первое заседание Национального конвента, отменившего монархию и провозгласившего республику. Одним из депутатов был герцог Орлеанский, принявший по такому случаю имя Филипп Эгалите[12]. Теперь во Франции вводилось новое летосчисление: шел первый год Республики. В октябре Рейнская армия вторглась в Германию, были захвачены Майнц, Франкфурт, Вормс; Дюмурье вступил в Бельгию. 29 октября принц Конде попросил для себя и своего корпуса убежища в России. Ришельё, находившийся в это время в Вене, добился от австрийского правительства согласия на временное сохранение корпуса (он был включен в австрийскую армию) и его финансирование до конца февраля следующего года. Остальные эмигрантские корпуса были распущены, солдат Конде расквартировали на зиму в Виллингене, в земле Баден.

Шестого ноября французы разбили австрийцев в кровопролитном сражении при Жеммапе, причем решающую роль в нем сыграл девятнадцатилетний герцог Шартрский, сын Филиппа Эгалите. Вскоре французские войска вошли в Брюссель, обещая «братскую помощь всем народам, которые пожелают завоевать себе свободу». В конце месяца были взяты Льеж и Антверпен, однако в декабре австрийцы перешли в наступление, и Рейнская армия была вынуждена отойти в Саар. Тем временем Людовику XVI на основании неких документов, обнаруженных в «железном шкафу» в его спальне, было предъявлено обвинение в государственной измене; 11 декабря король предстал перед судом. Начались аресты «подозрительных»; посла в Константинополе графа де Шуазеля-Гуфье обвинили в контрреволюционном заговоре, и он бежал в Петербург[13]; вместе с ним туда приехал аббат Николь.

В это время Екатерина II, рассмотрев подробный меморандум, представленный Ришельё, благосклонно ответила на просьбу принца Конде. Герцог отвез ему план, составленный генерал-адъютантом Платоном Зубовым, одобренный императрицей и датированный 9 декабря 1792 года. Речь шла о переселении воинов Конде в Россию, в Причерноморье (но не в Крым, где все земли уже были розданы).

Императрица соглашалась принять шесть тысяч человек, то есть два пехотных полка, которые образовали бы два военных поселения на территории в 315 тысяч гектаров от границ Тавриды до впадения Берды в Азов, гарантируя французским аристократам российские дворянские титулы и свободу вероисповедания. К каждому полку будут приставлены русские секретарь и делопроизводитель, поскольку эти должностные лица должны знать местные язык и законы. Каждое поселение будет подразделяться на десять округов, соответствующих ротам, из пяти поселков каждый. В каждом поселке будут жить офицер, два унтер-офицера, 40 мушкетеров-дворян и 20 человек незнатного происхождения. Власти обязуются построить дом для каждого поселенца в течение первых пяти лет, по две церкви и часовни во всех округах. На обзаведение необходимым инвентарем будут выделены деньги: по 600 рублей старшим офицерам, по 300 рублей ротным офицерам и по 30 рублей недворянам. Сверх того, каждый мушкетер и унтер-офицер получит по две кобылы, две коровы и шесть овец. Поселенцам будет позволено заводить мануфактуры и беспошлинно торговать их продукцией внутри империи. Начальным образованием юношества будут заниматься священники, пока колонисты не окажутся в состоянии содержать учителей.

Этот план, доставленный в Виллинген Ришельё, был снабжен многочисленными пометками, сделанными его рукой, хотя герцог еще не бывал в Приазовье. Петербург считал свое предложение заманчивым, однако солдаты-дворяне пока не созрели для того, чтобы сделаться землепашцами. «Мы были ошеломлены, — вспоминал позже граф де Ромен. — Мы скорее умерли бы и встретили смерть во Франции, чем приняли подобное предложение». «Они предпочитают питаться черным хлебом и пить одну воду, но сражаться весной», — отчитался герцог перед императрицей. При нем были 60 тысяч золотых дукатов, которые предназначались для переезда армии Конде с Рейна на Азов. Ришельё убедил Екатерину оставить эти деньги «единственному корпусу французской армии, который еще существует… и пребывает в крайней нужде».

В середине января 1793 года министр юстиции Дантон изложил с трибуны Конвента доктрину «естественных границ Франции»: по Рейну, Атлантическому океану и Альпам. Когда-то те же мысли высказывал кардинал Ришельё… Немного времени спустя Людовик XVI был приговорен к смерти 361 голосом против 360; решающим стал голос Филиппа Эгалите — единственного человека, который мог воздержаться при голосовании. 21-го числа королю отрубили голову на площади Революции (бывшая площадь Людовика XV, ныне площадь Согласия). Он успел сказать перед смертью: «Народ, я умираю невинным!» — и добавил, обращаясь к палачу: «Я хотел бы, чтобы на моей крови было замешено счастье французов». Брат Людовика граф Прованский провозгласил себя «регентом» при маленьком племяннике, находившемся в заточении, а самого мальчика — королем Людовиком XVII. Новость о цареубийстве в Вену доставил герцог де Ришельё. Он же писал Платону Зубову: «Мне представляется совершенно невозможным, чтобы во Франции была восстановлена монархия во всей полноте своих прав».

Солдаты Конде жили на семь су в день (в то время фунт хлеба стоил восемь су); принц получал всю сумму жалованья и делил ее поровну на всех вне зависимости от чина. Корпус был передан под командование маршала Д. З. фон Вюрмзера, родом из Эльзаса, и реорганизован в апреле на австрийский манер.

«Предстоящая кампания будет яркой и интересной, каков бы ни был ее исход, — писал Ришельё Зубову. — Желая оказаться однажды как можно более полезным на службе Ее Величеству, я был бы огорчен, если бы не воспользовался возможностью получить урок военного дела, предоставляющийся столь естественным образом». Тот же довод, что он выдвигал в свое время Национальному собранию! Благодаря посредничеству Разумовского был найден компромисс: Ришельё и Ланжерон поступят волонтерами на службу Австрии и при этом будут выполнять особую миссию наблюдателей русского правительства. Слета 1793 года до осени 1794-го граф Эстергази, находившийся в Брюсселе, будет получать от них подробные ежедневные отчеты о военных действиях[14] и пересылать их в Петербург. Екатерина II, занятая вторым разделом Речи Посполитой[15], желала знать всё об организации, настрое и поведении прусской и австрийской армий.

В начале февраля Франция присоединила графство Ниццу и княжество Монако, а в конце месяца массовая мобилизация, объявленная Конвентом (300 тысяч мужчин должны были встать под ружье), вызвала взрыв негодования в Вандее, где началась крестьянская война. 10 марта был учрежден Революционный трибунал, а 6 апреля — Комитет общественного спасения. Террор стал фактически официальной политикой нового правительства. Все члены семейства Бурбон, включая Филиппа Эгалите, были арестованы. С марта 1793 года по август 1794-го по законам военного времени за «контрреволюцию» арестуют полмиллиона человек; 16 594 из них будут казнены.

В мае Ришельё и Ланжерон прибыли в Генеральный штаб австрийского командования под Валансьеном. Именно в этот момент генерал Карл Мак, одержавший несколько побед над французами, покинул армию, выведенный из себя медлительностью военных действий; его заменил генерал фон Гогенлоэ, человек заурядный и бесталанный. Что же до принца Саксен-Кобургского, командовавшего с февраля войсками во Фландрии и Северной Франции, Ланжерон назвал его «ничтожеством, не отдавшим ни единого приказа и не проведшим ни одной операции самостоятельно, не делающим и шагу без своего руководителя», которым был… генерал Мак. Осада Валансьена продолжалась с 25 мая по 28 июля, осада Конде — на-Шельде — 92 дня, до 17 июля. Ришельё руководил там осадными работами и шел на приступ вместе с австрийцами, снискав их уважение своей храбростью.

Между тем в июне его жена была брошена в тюрьму и рисковала сложить голову на гильотине. Имущество всей семьи было конфисковано «в возмещение убытка нации, вынужденной вести войну для защиты Конституции». У Ришельё не осталось ничего: он потерял недвижимость на 5 миллионов 593 тысячи франков — земли, леса, замки (дом, где он появился на свет, был продан с аукциона еще 2 апреля 1792 года; вдова маршала де Ришельё получила за него от парижского предпринимателя Жана Шерадама полтора миллиона франков) — и движимое имущество на 965 тысяч франков.

«Я нахожусь в таком положении, что, какое бы решение я ни принял, я непременно пожалею о нем тем или иным образом», — писал Ришельё своему другу Андрею Разумовскому 18 августа 1793 года из-под Ковеля на Волыни. Принц Конде «попросил для меня у нового короля корпус королевской кавалерии, бесспорно, самый замечательный во всей армии», и желал, чтобы Арман немедленно присоединился к нему. Ришельё сообщил об этом предложении, повергшем его «в величайшее замешательство», в Петербург, как и о том, что не считает для себя возможным его принять, не нарушив своих обязательств перед императрицей. «Мне трудно поверить, мой дорогой посол, что всё это закончится хорошо, я убежден, и давно это знаю, что силою вещей французы получат короля, но этот король будет не из дома Бурбонов (курсив мой. — Е. Г.). Несмотря на эту мысль, я желаю всем сердцем иметь возможность завершить эту войну и отдать всю свою кровь за дело, которому имею столько причин быть преданным».

Это письмо написано по-французски, однако с небольшим вкраплением на русском языке: «…я начинаю лучше говорить и разуметь и уверен что я скоро и с малым трудом довольно узнаю и совсем едва всё понимаю, что для службы надлежит». По этому фрагменту мы можем составить представление, насколько хорошо русский полковник «Дерешилье» овладел к тому времени новым наречием.

В сентябре 1793 года французскому генералу Ушару удалось снять осаду Дюнкерка, которую вели британские войска герцога Йоркского, однако он был обвинен в трусости, поскольку не стал преследовать войска антифранцузской коалиции, и в ноябре гильотинирован.

Осада австрийцами Мобёжа продолжалась с 30 сентября по 16 октября и была снята после поражения, нанесенного им Журданом при Ваттиньи; австро-английские войска отступили на север, отказавшись от планов идти на Париж. В тот же день была казнена Мария Антуанетта; Филиппа Эгалите обезглавят 6 ноября.

(Графиня де Рошешуар, родственница жены Армана, пыталась устроить королеве побег, однако Мария Антуанетта не могла бросить своих детей. Планы провалились, сама графиня чудом избежала смерти: когда ее уже шли арестовывать, старший сын Луи, которому тогда было всего 12 лет, успел ее предупредить. Забрав с собой Луи и пятилетнего Леона, она бежала в Швейцарию. Ее семилетнюю дочь Корнелию выгонят из пансиона, и после трех дней скитания по улицам девочка умрет от истощения… Мальчиков же графиня оставила в нормандском Кане, в семье банщиков, которые превратили отпрысков аристократов в прислугу, держали их в черном теле, кормили впроголодь. Только через год их разыщет родственница и освободит из рабства.)

«Мы были свидетелями больших успехов, еще больших ошибок, нескольких счастливых происшествий и множества несчастных», — писал впоследствии Ланжерон. Австрийская армия осталась такой, какой была всегда: храброй, но неповоротливой, упрямо придерживающейся своей системы, не стремящейся развить успех, ничем не одушевляемой, возглавляемой полководцами, думающими только о себе и не приходящими друг другу на выручку. Вандейцы тоже терпели поражения. 19 декабря благодаря действиям 24-летнего майора Наполеона Бонапарта французы отбили у британцев Тулон; за этот подвиг комиссары Конвента присвоили начальнику артиллерии чин бригадного генерала.

К тому времени во Франции закрыли все академии и университеты, разогнали Комеди Франсез и арестовали труппу; обращение на «вы» было запрещено, вместо «месье» полагалось говорить «гражданин». Все населенные пункты, названия которых были как-то связаны с королем, надлежало переименовать; взамен григорианского приняли новый, революционный календарь Фабра д’Эглантина, придумавшего новые названия месяцев; церкви закрыли, а в соборе Парижской Богоматери теперь отправляли культ Разума. Впрочем, в столицу этот культ пришел из провинции; на юго-востоке его насаждал бывший адвокат Жозеф Фуше, член Конвента, голосовавший за казнь короля и похвалявшийся кровавым подавлением восстания в Лионе в октябре 1793 года.

Что мог думать обо всём этом потомок кардинала Ришельё — основателя Французской академии, покровителя Парижского университета, автора пьес и верного слуги монархии? Кстати, 15 фримера II года Республики (то есть 5 декабря 1793-го) чернь ворвалась в часовню Сорбонны и разбила мраморное надгробие на могиле кардинала, набальзамированное тело извлекли из гробницы и растерзали, кто-то отрубил у мумии палец с драгоценным кольцом и взял себе; мальчишки гоняли по улицам голову, точно футбольный мяч. В определенный момент она оказалась у ног бывшего аббата Башана, который подхватил ее и пустился наутек…

Коллеж дю Плесси, где учился Арман, был превращен в тюрьму, куда свозили «подозрительных» из провинции, по большей части из Санлиса, Компьена и Шантильи, где не было ни ревтрибунала, ни гильотины. Мужчин держали в подвалах, женщин — на чердаках. Многие из них с отчаяния выбрасывались в окна и разбивались насмерть. Когда там стало уж слишком тесно, сломали стену, отделявшую коллеж от Сорбонны, и разместили узников в нескольких аудиториях.

Весной 1794 года часть польской шляхты, надеясь на помощь Франции, восстала против Российской империи; 16 марта жители Кракова провозгласили Тадеуша Костюшко диктатором республики и главнокомандующим польской армией. Генерал Игельстром, русский посол в Варшаве, отправил против мятежников отряды Ф. П. Денисова и А. П. Тормасова; в Польшу вступили и прусские войска. 4 апреля Тормасов и Денисов потерпели поражение под Рацлавицами; в Варшаве вспыхнул мятеж, часть гарнизона перебили. Следом взбунтовалась Вильна. Армия Костюшко возросла до семидесяти тысяч солдат, правда, плохо вооруженных. В Польшу срочно отправили Суворова. На галицкой границе собирались австрийские войска. Денисов, соединившись с пруссаками, нанес поражение Костюшко, который отступил к Варшаве; Краков сдался прусскому генералу Эльснеру; князь Репнин подошел к Вильне. В это время в Великой Польше началось восстание; прусский король отошел от Варшавы, преследуемый Костюшко. В Литве шла партизанская война. Отвлекшись на новые события, австрийцы отозвали часть сил с западного фронта; в конце июня Австрийские Нидерланды были ими окончательно утрачены.

Тем временем в Париже «кровавый карлик» Максимильен Робеспьер изложил в Конвенте свою программу: продолжение террора, полное подчинение Комитета общей безопасности Комитету общественного спасения (фактическим главой которого он был), пригрозив санкциями против «мошенников» и умеренных депутатов. Бесконечно запугивать людей нельзя — они могут осмелеть от страха. 9 термидора II года Республики (27 июля 1794-го) Робеспьера арестовали, а его сторонников провозгласили вне закона. На следующий день «Неподкупный» и еще 24 человека были обезглавлены на площади Революции, за ними последовал 71 член Парижской коммуны.

В начале августа Арман де Ришельё и Роже де Дама присутствовали при выводе войск принца Кобургского из Маастрихта. Французские аванпосты находились совсем рядом, «враги» часто переговаривались.

— Не найдется ли в вашей армии хороших хирургов? — окликнули их с французской стороны.

— А что?

— Да Робеспьер себе шею порезал!

«Это была одна из новостей, которая доставила мне самое большое удовольствие за всю жизнь», — вспоминал Дама. Можно предположить, что и Арман был счастлив: после термидорианского переворота его страдалицу-жену выпустили из тюрьмы.

Между тем русские овладели Вильной, Суворов, явившийся в сентябре, одержал несколько побед, а Денисов разбил Костюшко при Мацеёвицах и захватил его в плен. 24 октября Суворов штурмом взял Прагу (предместье Варшавы) и через два дня вступил в капитулировавший город.

Оставив австрийскую армию, Ришельё в октябре вернулся в Вену. Он провел там зиму, общаясь со старым принцем де Линем — тот, разоренный революцией, поселился в маленьком розовом домике на городском валу («попугаячьей жердочке») с дочерьми Флорой, Кристиной и Евфимией, которую Ришельё называл «мадам Фефе». Ужины в узком кругу (после спектакля и какого-нибудь бала) заканчивались в три-четыре часа ночи.

Графиня фон Тун, близкая приятельница де Линей, тоже привечала французов — Ришельё, Ланжерона, Дама — в своем салоне, где бывали самые красивые женщины Вены, начиная с ее дочерей (одна из них вышла замуж за графа Разумовского, а вторая за князя Лихновского, покровителя Людвига ван Бетховена, новой звезды на музыкальном небосклоне), а также графиня Кинская. Бедный Шарль де Линь указал в своем завещании, чтобы после его смерти в семейном имении Белёй устроили «комнату неразлучных» с портретом Терезы… Арман питал к ней самую нежную дружбу, не переступая границ дозволенного. Однако он был не каменный, да и трудно было бы требовать от 28-летнего привлекательного мужчины, попавшего в женский «цветник», чтобы он только вдыхал ароматы, не пытаясь сорвать ни одного бутона. «Он был не таким беспутным, как его молодые товарищи, хотя любил дам и был создан, чтобы им нравиться», — отмечал старый принц де Линь. По крайней мере, имя одной любовницы Армана нам известно: это госпожа фон Крайен — весьма любезная, обходительная и остроумная дама, которая хранила письма своих знаменитых кавалеров и впоследствии, находясь в Берлине, где она была хозяйкой модного салона, составила из этой коллекции «музей любви».

В столице Австрии страх перед революцией старались заглушить развлечениями: венцы ходили на концерты и в оперу, устраивали приемы и пирушки с темным пивом и сосисками, однако старались не распускать языки, поскольку у полиции всюду были уши и «вольнодумцы» быстро оказывались в тюрьме. Ворота предместий теперь запирали в десять часов вечера, солдатам гарнизона было приказано держать оружие заряженным. В общем, все должны были находиться на посту.

В феврале 1795 года Ришельё и Ланжерон выехали к месту службы — в Петербург.

Немилость

В новом отечестве двум чужестранцам требовался влиятельный покровитель, и в столицу Российской империи они отправились через украинское село Ташань в Полтавской губернии, где доживал свой век граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–1796) — великий полководец, отец русской наступательной стратегии, герой Семилетней войны. Император Иосиф II всегда держал за обеденным столом свободное место, предназначенное для русского фельдмаршала. А в России Потемкин, ревновавший к его славе, сковывал его действия, доводя до бешенства проволочками и отписками, чем вынудил в 1789 году подать в отставку. В 1794 году Румянцев номинально числился командующим армией, сражавшейся в Польше, однако из-за болезни оставался в своем имении, где жил отшельником в нетопленом, плохо обставленном доме и почти никого не принимал. Однако французских офицеров победитель турок при Кагуле встретил радушно. Ланжерон говорит о нем как о «человеке высшего ума, большого таланта, но жесткого и странного характера, педантичном и строгом начальнике, но в большей степени расчетливом, чем отважном, и более ловком полководце, чем бесстрашном солдате». Румянцев предложил Ришельё стать полковником в своем кирасирском полку, а Ланжерону — подполковником в гренадерском Малороссийском полку. Но эти назначения надо было утвердить в столице.

В Петербурге друзей ждал «холодный душ»: их почти не принимали при дворе, они не встречали в царедворцах былой любезности. 1 мая 1795 года Ришельё писал Разумовскому: «Если бы поставленной целью было совершенно отвратить меня отсюда, иначе и действовать было бы нельзя; если так продлится еще какое-то время, цель будет достигнута, ибо бедность и невзгоды перенести еще можно, но унижение непереносимо»[16]. Он-то считал, что место в «ближнем кругу» даруется раз и навсегда, но хотя Зубов по приезде принял его доверительно и по-дружески, а императрица удостоила беседы, его перестали приглашать и на эрмитажные собрания, и даже в Таврический дворец, где бывали те, кого не принимали в Зимнем. Марков посоветовал ему обратиться к всесильному Зубову.

В 1793 году фаворит вместе с отцом и братьями получил титул графа Священной Римской империи, 23 июля был награжден высшим российским орденом Святого Андрея Первозванного, а через два дня стал вместо Потемкина екатеринославским и таврическим генерал-губернатором. В октябре Платон Александрович сменил Потемкина в должности шефа Кавалергардского корпуса; затем последовал указ о его назначении генерал-фельдцейхмейстером — начальником артиллерии. 1 января 1795 года Зубов получил орден Святого Владимира 1-й степени. В том же месяце последовал именной указ Сенату о создании под его управлением новой Вознесенской губернии из части территорий Брацлавского наместничества Речи Посполитой и земель Очаковской области, расположенных между Днепром и Южным Бугом, которые были отторгнуты Российской империей у Турции по условиям Ясского мирного договора, а также трех уездов Екатеринославского наместничества. Помимо двенадцати уездов, в состав губернии были включены «приписные» города Одесса (бывший Гаджибей), Николаев, Очаков, Дубоссары, Берислав и Овидиополь.

Молодой выскочка держал себя важным вельможей: в 11 часов утра в его приемной стояла толпа просителей; хозяин выходил в халате и завершал свой туалет; во время причесывания и облачения в мундир секретари подносили ему бумаги на подпись, пишет в своих мемуарах князь Адам Чарторыйский. «Никто не смел заговорить с ним, — добавляет Ланжерон. — Если он обращался к кому-нибудь, тот, после пяти-шести поклонов, приближался… Ответив, он возвращался на свое место на цыпочках. А с кем Зубов не заговаривал, не могли подойти к нему, так как он не давал частных аудиенций».

Гордому потомку Ришельё пришлось явиться к этому вельможному «выходу». «Его двери всегда были передо мной закрыты, и мне удалось увидеть его только за утренним туалетом — это самая непристойная церемония, какую только можно себе вообразить, — рассказывал он в том же письме Разумовскому. — Надобно прийти к десяти часам, чтобы дожидаться часа, когда он станет завиваться, который точно не назначен. В тот единственный раз, когда я там был, я прождал до часу пополудни, чтобы нас впустили. Он сидел за туалетным столиком и читал газеты; мы все поклонились ему, но он не отвечал на наш поклон. Ему принесли бумаги на подпись, и через три четверти часа я к нему подошел. Он сказал мне несколько слов; я напомнил ему о нашем деле, о коем г-н Марков был так добр поговорить с ним утром. Он не ответил мне ни единым звуком и подозвал другую особу. Не привыкши к таким манерам, я вышел в двери и бежал в ту же минуту, немного пристыженный столь великой неучтивостью. Он спросил у Ланжерона, где я, и выразил свое сожаление от того, что я ушел, не переговорив с ним… Г-н Эстергази утверждает, что то, как со мной обошлись, — способ показать французам, что им не на что надеяться, и отвадить всех, кто здесь находится, как и тех, кто возжелал бы явиться сюда… Вы поймете, дорогой посол, насколько неприятно вот так вымаливать свой хлеб под окошками. Я предпочел бы заслужить его как кадет собственной шпагой, чем получить таким образом как полковник».

Ланжерон оказался не столь щепетилен: если ради выживания на чужбине перед кем-то нужно прогнуться, спина не заболит. Зубов сказал ему, что их дело будет рассмотрено в несколько дней, как только они побывают в Военной коллегии. Друзья отправились туда на следующий же день, но двор уехал в Царское Село. Пришлось ехать следом. В Царском императрица уверила Ришельё, что пережитые им неприятности исходили от людей, до которых ему «не дотянуться».

В самом деле, когда стало ясно, что дело Бурбонов проиграно, отношение к французским эмигрантам в России изменилось: они уже не были беженцами, дожидающимися первой возможности, чтобы вернуться на родину, а пришли «всерьез и надолго» да еще требовали поместий и денег, причем вели себя так, будто они у себя дома. В некоторых салонах, например у князя Белосельского, французов было больше, чем русских. Их легкомыслие, заносчивость, высокомерие и поведение версальских придворных, которые всему удивляются и ничем не довольны, естественно, вызывали раздражение — и в России, и в Германии, и в Австрии…

Федор Ростопчин, входивший в окружение цесаревича Павла, французов на дух не переносил: роялисты — несносные льстецы, якобинцы — кровожадные разбойники. «Негодяи и дураки остались в своем отечестве, а безумцы покинули его, чтобы пополнить ряды шарлатанов», — утверждал он и был не одинок в этом мнении. Да и сами французы, вместо того чтобы поддерживать соотечественников, занимались привычным делом — плели интриги и подсиживали друг друга.

«Граф Эстергази, агент французских принцев, был очень хорошо принят Императрицей, — пишет в мемуарах В. Н. Головина. — Его тон, несколько грубоватый, скрывал его корыстолюбивый характер, склонный к интригам. Его считали прямым и откровенным. Но Императрица недолгое время была в заблуждении и терпела его только по доброте. Он заметил это и стал слугою Зубова, который его поддерживал». О другом французе она отзывается еще более иронично: «Никогда я не знала человека, обладавшего таким даром слез, как граф Шуазель. Я помню еще, как он был представлен в Царском Селе: при каждом слове, сказанном ему Ее Величеством, его мигающие глаза наполнялись слезами. Сидя напротив Императрицы, он не спускал с нее глаз, но его нужный вид, покорный и почтительный, не мог вполне скрыть хитрость его мелкой души. Несмотря на свой ум, Шуазель не одурачил никого». (Граф был представлен императрице 19 июня 1793 года, ему назначили большую пенсию, старшего сына произвели в гвардейские поручики, а младшего определили в кадетский корпус.

Однако Екатерина II быстро разочаровалась в Шуазель-Гуфье: его отлучили от двора и разрешили появляться там только в дни самых больших праздников.)

Даже аббат Николь, приехавший вместе с графом и основавший на набережной Фонтанки, возле Юсуповского дворца, процветающий пансион для мальчиков из богатых и знатных родов, не избежал нападок галлофобов. Его пансион, ставший, кстати, прибежищем для множества священников-эмигрантов, называли иезуитским и обвиняли в насаждении католицизма среди молодежи. (Ученики должны были слушать мессу, хотя в определенные дни к ним приходил православный священник, а обучение велось на французском языке.)

Наконец назначение Ришельё и Ланжерона в новые полки было утверждено. Зубов очень любезно принял обоих в Царском Селе и оставил у себя на весь день. Однако в столице их не удерживали, прозрачно намекнув, что теперь они могут выехать к месту службы. Ланжерон подчинился без особой охоты, но Ришельё такой вариант вполне устраивал.

После того как 8 июня 1795 года десятилетний дофин Луи Шарль («Людовик XVII») умер в заточении от туберкулеза и дурного обращения, граф Прованский провозгласил себя законным наследником французского престола под именем Людовика XVIII. Ришельё написал ему, прося передать его должность камергера герцогу де Флёри. «Новому королю» это пришлось не по душе. Более того, герцог не откликнулся на зов маркиза де Ривьера, с которым состоял в переписке, присоединиться к французскому экспедиционному корпусу для высадки на полуострове Киберон.

Это была последняя отчаянная попытка покончить с революцией и восстановить монархию: 23 июня войска эмигрантов попытались прийти на помощь шуанам (контрреволюционерам, действовавшим в Бретани, Нормандии и Анжу) и вандейцам. После нескольких сражений они были окончательно разгромлены 21 июля.

В этой экспедиции участвовал Антуан Пьер Жозеф Шапель, маркиз де Жюмилак (1764–1826), который станет мужем одной из сестер Армана, Симплиции. 6 июля он получил два пулевых ранения: в левую руку и в корпус навылет, а в момент разгрома чудом избежал смерти, бросившись в воду и вплавь добравшись до английских кораблей. Брат короля граф д’Артуа наградил его крестом кавалера ордена Людовика Святого. А вот адъютант графа, полковник Шарль де Дама, тоже родственник Ришельё, погиб. Его десятилетнего сына Анжа Гиацинта Максанса де Кормайона, барона де Дама, отправили в Петербург к «дяде», который жил там в особняке австрийского посла графа Людвига фон Кобенцля. Арман пристроил «Макса» через Зубова в Артиллерийский и инженерный шляхетский кадетский корпус, где тот проведет пять лет и овладеет русским языком.

Между тем «полковник Емануил Осипов сын дюк Дерешилье»[17], «выключенный по указу Государственной Военной коллегии в Орденской кирасирской полк 795-го года июля 16 дня», уже 17 июля, находясь в своем полку под Ковелем (Ланжерон со своим полком стоял в Луцке), писал Разумовскому из деревни Броды, откуда уходила почта, что будет усердно трудиться над освоением языка и службы. Перед ним открывалось три возможности: получить через пять-шесть месяцев полк, что маловероятно; сменить бригадного генерала Миклашевского, когда тот пойдет на повышение и станет генерал-майором, то есть месяцев через пятнадцать; лишиться всяких перспектив, если полк уведет у него из-под носа какой-нибудь полковник помоложе. В последнем случае он подал бы в отставку, однако больше рассчитывал на второй вариант.

Поражение восстания Костюшко привело к окончательной ликвидации Речи Посполитой. 24 октября 1795 года границы были вновь перекроены: Россия получила литовские и украинские земли к востоку от Буга и линии Немиров— Гродно (120 тысяч квадратных километров с жившими на них 1,2 миллиона человек), Пруссия — территории, населенные этническими поляками, в том числе Варшаву, а также область в Западной Литве (55 тысяч квадратных километров с миллионом жителей), Австрия — Краков и часть Малой Польши (47 тысяч квадратных километров и 1,2 миллиона человек). Король Станислав Август Понятовский отказался от престола. «Присоединение Польши после последнего ее раздела привело в волнение корыстолюбивые и алчные стремления: открывали рты для того, чтобы просить, и карманы, чтобы получать», — пишет графиня Головина. Впрочем, Ришельё, находившийся в оккупационных войсках, не раскрывал ни того ни другого.

Тогда же, 26 октября, во Франции к власти пришла Директория, представлявшая интересы умеренных буржуа. Казалось, с кровавой революцией наконец-то покончено. В Ганноверском павильоне, некогда принадлежавшем маршалу де Ришельё, теперь собирались щеголи и модницы — «невероятные и чудесные», среди которых были госпожи де Рекамье, де Тальен и де Богарне; там же порой проходили «балы жертв», на которые допускались только молодые люди, чьи близкие родственники погибли на гильотине. Впрочем, таких было много, а балы устраивали лишь те, кому было возвращено конфискованное имущество. Участники облачались в траурные одежды или повязывали на рукав черную креповую ленту. Женщины являлись туда в греческих туниках и босиком, с коротко остриженными или зачесанными кверху мелко завитыми волосами (прическа а-ля Тит) и с красным шнурком вокруг шеи, символизирующим след от ножа гильотины[18].

На Волыни светская жизнь была не такой оживленной. Арман находился там, когда узнал о кончине императрицы 6(17) ноября 1796 года, за которой последовала смерть его покровителя Румянцева (8 (19) декабря); Ришельё был поражен этой новостью, казалось, сам рок преследует его. Маршал, писал Арман, «осыпал меня своими милостями и поддерживал против всех и вся»; что теперь станется с его полком и офицерами? Граф Марков лишился своей должности. Ришельё тревожился за Разумовского. Поначалу новый император Павел, казалось, был благосклонен к герцогу, даже произвел в генерал-майоры и сделал полковником своего лейб-гвардии Кирасирского полка. Однако Павел обладал непредсказуемым и переменчивым характером, полк ненавидел, считая, что там кишат «шпионы, коими окружала его мать». Вводимая им в армии и гвардии муштра на прусский манер была чужда как русским боевым офицерам, так и успевшим понюхать пороху французам. Как пишет Ланжерон, Ришельё был военным, но не «капралом», «ни он, ни его люди не слишком продвинулись в овладении наукой парадов», а в глазах императора это было серьезным недостатком. Лейб-гвардии Кирасирский Его Величества полк был расквартирован в Царском Селе, в 12 верстах от Петербурга; ему приходилось постоянно участвовать в маневрах то там, то в Гатчине, причем «малейшая ошибка приводила Павла в ярость, и господин де Ришельё, которого беспрестанно отчитывали, бранили, прогоняли со службы, возвращали обратно, снова прогоняли, испытал на себе все немилости».

Однажды он со своим полком был вызван в Петербург и получил приказ сдать командование подполковнику под тем предлогом, будто «он хотел устроить в Империи революцию». Три дня спустя Павел «самым трогательным образом» выразил ему свое сожаление и вернул полк. И так без конца: запретил Ришельё приезжать в Петербург на Пасху, прислал ему католического священника… Всё это сильно действовало на нервы, и на этой почве Арман расхворался. «Вы знаете, что со мной случилось; после публичного и незаслуженного оскорбления я уже не мог остаться; поэтому я сначала написал Е[го] В[еличеству], прося предоставить мне отпуск, а тем временем, дабы избежать путешествия в Курляндию, куда полк под моим командованием получил приказ выступить, слегка усугубил состояние моего здоровья, которое и так нехорошо, — писал он Разумовскому 2 (14) марта[19] 1797 года. — Под этим предлогом я ожидаю ответа, который должен получить в течение десяти-двенадцати дней». У него не осталось сомнений, что императорские придирки — следствие интриг злопыхателей, ведь он единственный из французов впал в такую немилость, хотя вел себя совершенно безупречно. Теперь он жаждет лишь одной милости: быть «уволен» (написано по-русски) и срочно выехать через Вену в Швейцарию, чтобы уладить свои денежные дела.

В это время Французская республика старалась последовательно разрушить сложившуюся против нее коалицию, поручив ведение войны талантливому молодому полководцу Наполеону Бонапарту. Сначала от коалиции отпала Сардиния (28 апреля 1796 года), потом Австрия (17 апреля 1797-го), и только Англия, не участвовавшая в активных боевых действиях, еще держалась. В июле 1797-го корпус Конде в полном составе перешел на службу российскому императору и облачился в русские мундиры. Павел предложил Людовику XVIII с братом приехать в Митаву (ныне Елгава в Латвии).

Зимой 1797/98 года Ришельё нередко приглашали на придворные обеды; чаще всего приглашения исходили от императрицы Марии Федоровны, урожденной Софии Доротеи Августы Луизы принцессы Вюртембергской. Она же принимала Армана в своей летней резиденции Павловске. Императрица мало интересовалась государственными делами, зато вела большую благотворительную деятельность и попечительствовала образовательным заведениям. Ришельё проникся к Марии Федоровне величайшим уважением и разделял ее политические взгляды: она была резко настроена против Бонапарта. Супруг же ее продолжал вести себя по-прежнему: то был милостив и жаловал ордена, то гневлив и грозил всякими карами.

Итальянский поход Бонапарта способствовал распространению французского влияния на Апеннинском полуострове. Когда под французский контроль попала Швейцария, Великобритания занялась созданием второй антифранцузской коалиции, вовлекая в нее Россию, Австрию, Неаполитанское королевство, Турцию и Швецию. Был заключен англо-русский договор с целью «действительнейшими мерами положить предел успехам французского оружия и распространению правил анархических; принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе прочный мир и политическое равновесие». Эти меры выразились в направлении в Италию фельдмаршала графа Суворова, который должен был там командовать союзными войсками, а в Средиземное море — эскадры адмирала Ушакова. В апреле Суворов был уже в Валеджо и обучал австрийцев своей тактике, переведя на немецкий «Науку побеждать».

В это время Людовик XVIII предпринял очередную попытку привлечь на свою сторону мировую общественность и найти точку опоры: 9 июня 1799 года в Митаве при посредничестве императора Павла состоялось бракосочетание уцелевшей дочери Людовика XVI Марии Терезы, которой тогда было 20 лет, с ее двоюродным братом Луи Антуаном д’Артуа, герцогом Ангулемским. Свидетельство о браке составил министр двора граф де Сен-При. С этого дня образ «мученицы революции» широко использовался для сплочения сил роялистов; во Франции она сделается героиней романов.

Ришельё же, произведенный в генерал-лейтенанты, в июне выехал в свой полк, который отправили в Литву, на прусско-российскую границу, чтобы «попугать» прусского короля Фридриха Вильгельма III, упорно не желавшего вступать в новую коалицию против Франции. По логике в дальнейшем Ришельё должен был примкнуть к Итальянской армии Суворова. Однако очередной инцидент стал последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Однажды он без приказа помчался со своим полком тушить пожар; император пришел в ярость; Арман подал в отставку и уехал в Польшу. В нем взыграла французская кровь; утверждают, что он воскликнул: «Еще одно проявление неуважения — и я уеду, пусть даже мне придется быть простым драгуном в армии Конде!» В августе вице-канцлер Виктор Кочубей, недавно возведенный в графское достоинство, тоже попал в немилость и уехал в Дрезден: император хотел женить Виктора Павловича на своей фаворитке Анне Лопухиной, но тот ослушался и женился на Марии Васильчиковой (1779–1844)[20].

Между тем Ланжерон, принявший в России имя Александр Федорович, успешно делал карьеру: 22 мая 1797 года он был произведен в генерал-майоры с назначением шефом Уфимского мушкетерского полка; 25 октября 1798 года получил чин генерал-лейтенанта, а с 13 мая 1799-го состоял шефом Ряжского мушкетерского полка, в том же году перешел в русское подданство и был возведен в графское достоинство.

Несходство характеров не мешало дружбе Ланжерона и Ришельё, зародившейся, по словам графа, еще в 1790 году в Вене, когда молодой герцог де Фронсак ухаживал за ним во время болезни. Их называли «рыцарями Лебедя», намекая на героев нового романа графини де Жанлис (1746–1830) «Рыцари Лебедя, или Двор Карла Великого», вышедшего в свет в апреле 1795 года и имевшего большой успех у читателей. Интересно, что этот трехтомный исторический роман посвящен графу Румянцеву, который подал писательнице его идею во время встречи в Спа в 1787 году. «Мне подумалось, что великодушие, человечность, верность древних рыцарей лучше утвердили бы республику, чем принципы Марата и Робеспьера», — писала она в предисловии. В романе было немало намеков на недавние революционные события, и автор подверглась нападкам за антимонархические пассажи (которые она изъяла для последующих переизданий книги); однако в России его приняли хорошо, и Екатерина Великая даже заказала себе браслеты «герцогини Киевской» по образцу тех, что описаны Жанлис. Графиня, бывшая некогда воспитательницей детей герцога Шартрского, теперь жила в изгнании; ее муж был гильотинирован вместе с Филиппом Эгалите. На свой гонорар за «Рыцарей Лебедя» (6600 франков) она жила несколько лет…

Ришельё же в Польше провел несколько месяцев в страшной нужде: он жил на 30 су в день (тогда это равнялось примерно 30 копейкам). Жене он писал, что предел его мечтаний — вернуть хотя бы тысячу экю (шесть тысяч франков — примерно две тысячи рублей) из своего многомиллионного состояния, уничтоженного революцией, и добрая Аделаида Розалия страшно терзалась из-за того, что не может наскрести даже этой суммы: ее приданое «растворилось» без остатка, а имущество ее матери также было конфисковано. Арман отправился в Вену, где мог рассчитывать на помощь друзей.

В тот самый день 9 ноября (29 октября) 1799 года, когда Суворов, победоносно закончив Итальянский и Швейцарский походы, получил от Павла два рескрипта: о разрыве союза с Австрией и о возвращении армии в Россию, — Бонапарт, вернувшийся из Египта, совершил переворот 18 брюмера, подготовленный им совместно с Талейраном и Сийесом, и захватил власть. (В зал заседаний Совета пятисот — нижней палаты Законодательного корпуса — ворвались 60 гренадеров, и командовавший ими Иоахим Мюрат велел законодателям расходиться.) Жозеф Фуше, назначенный еще при Директории министром полиции, энергично поддержал переворот и принял крутые меры против якобинцев.

Эмигранты начали возвращаться во Францию в надежде вернуть что-то из своего имущества; однако Ришельё понимал, что ему на это рассчитывать не приходится, поскольку за него некому «замолвить словечко». В России всем французским эмигрантам, не состоящим на службе, было велено уехать. Дивизия Конде перебралась в Англию, с которой Павел порвал ради союза… с Первым консулом Бонапартом. 9 (21) марта 1801 года он дал окончательное согласие на совместную франко-русскую военную экспедицию в Индию, которая должна была состояться той же весной.

Тем временем в Петербурге вызрел заговор желавших «повторить 1762 год» (когда Петр III был отстранен от власти и гвардейцы посадили на трон Екатерину). «Вечерния собрания у братьев Зубовых или у [сестры их] Жеребцовой породили настоящие политические клубы, в которых единственным предметом разговоров было тогдашнее положение России, страждущей под гнетом безумнаго самовластия. Толковали о необходимости положить этому конец», — говорится в записках будущего декабриста М. А. Фонвизина. В ночь на 12 (24) марта в спальню императора в Михайловском замке ворвались заговорщики, возглавляемые петербургским военным губернатором Петром Паленом, братьями Платоном и Николаем Зубовыми и командиром Изюмского гусарского полка Леонтием Беннигсеном. У императора потребовали подписать акт об отречении в пользу старшего сына, он отказался; Николай Зубов ударил его в висок тяжелой золотой табакеркой, и после долгой борьбы несколько офицеров задушили Павла шарфом.

Наследник, цесаревич Александр, о заговоре знал, однако ничем ему не воспрепятствовал: ему обещали, что отца оставят в живых. (В роковой день он находился в Михайловском замке под арестом: Павел не простил старшему сыну, что тот вовремя не подал ему рапорт о дуэли между его крестником Александром Рибопьером и князем Борисом Святополк-Четвертинским.) Ему шел двадцать четвертый год, и первое серьезное испытание, которое уготовила ему жизнь, было, пожалуй, пострашнее штурма Измаила, через который в таком же возрасте прошел Арман де Ришельё. Известие о насильственной смерти отца глубоко поразило его, к тому же он не испытывал склонности к роли монарха. «Полноте ребячиться. Ступайте царствовать, покажитесь гвардии», — грубовато сказал ему Пален, чтобы вывести из ступора. Выйдя к гвардии, новый император произнес фразу, которой все от него ждали: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне всё будет, как при бабушке».

«Порядочные люди в России, не одобряя средство, которым они избавились от тирании Павла, радовались его падению, — указывает в своих записках Фонвизин. — Историограф Карамзин говорит, что весть об этом событии была в целом государстве вестию искупления: в домах, на улицах люди плакали, обнимали друг друга, как в день Светлого Воскресения. Этот восторг изъявило, однако, одно дворянство, прочия сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

Новый император начал с помилований: до 21 марта (дня погребения его отца), по подсчетам историка Н. К. Шильдера, было «всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека».

«Я не поздравляю Вас с тем, что Вы сделались властителем 36 миллионов подобных себе людей, но радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убежден, что человеческие права не пустой призрак и что глава народа есть его первый слуга, — написал своему бывшему воспитаннику Фредерик Сезар Лагарп (1754–1838) из Женевы. — Я воздержусь давать Вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные 18 месяцев, когда я был призван управлять страной[21]. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижных и насильственных реформ. Искренне желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира между благодетелями человечества и защитниками начал истины и добра».

Русские уже тогда были уверены, что для их страны наступил золотой век, отмечала знаменитая портретистка Элизабет Виже-Лебрен, которая с 1795 года жила в России и считала ее своей второй родиной (все ее друзья погибли на гильотине во время революционного террора). «Всеми почиталось за величайшее счастье увидеться и встретиться с Александром; если он выходил вечером гулять в Летний сад или проезжал по улицам Петербурга, толпа его окружала, благословляя, и он, приветливейший из государей, удивительно милостиво отвечал на всю эту дань почтения», — писала она.

Чувства почтения, любви и уважения к новому монарху разделял герцог де Ришельё, который был одиннадцатью годами его старше. У них, казалось, было много общего: руссоистское воспитание, круг чтения, сферы интересов, представления о чести, долге и справедливости. Однако Александр, сочувствующий идеалам республики (не одобряя при этом кровавых перегибов революции), должен был стать русским самодержцем. Ришельё пока не смог понять, какую двойственность такое положение сообщит натуре нового императора и отношениям между ними. Летом он был вновь зачислен в русскую армию, правда, этот вопрос был решен полуофициально:

«Формулярный список штаб- и обер-офицеров

лейб-кирасирского Его Императорского Величества полка

1 июля 1800 г.

Шеф.

Генерал-лейтенант и разных орденов кавалер[22] Емануил Осипов сын дюк де Ришелье (карандашная помета: «коий высочайшим приказом] 21 авг[уста] 1800 года отставлен от службы, а 30 август[а] 801 г. принят в армию». — Е. Г.).

Сколько от роду лет.

33.

Из какого состояния, где испомещены, и сколько мужеска полу душ, какой нации и закона.

Из французских дворян.

Когда в службу вступили и какими чинами когда происходили.

В российскую службу принят подполковником — 792 февраля 19. Генерал-майором — 797 сентября 17. Генерал-лейтенантом — 799 июня 20.

В которых полках и батальонах в течение службы своей по переводам и произвождениям находились.

В Орденском кирасирском, а из оного переведен по высочайшему повелению в сей. В сем полку — 797 сентября 17.

В течение службы своей где и когда были в походах и у дела с неприятелем.

В 790-м на Дунаевской флотилии волонтером находился при осаде и штурме крепости Измаила. С высочайшей блаженной памяти Ее Императорского Величества воли при австрийской армии в разных осадах. После штурма крепости Измаила награжден был орденом Святого Георгия 4-го класса и золотою шпагою.

Российской грамоте читать и писать умеют ли и другие какие науки знают ли.

По-российски, французски, немецки, итальянски, английски и по латыни умеет.

В домовых отпусках были ли и когда именно, и являлись ли на срок.

Не бывал.

В штрафах были ли по суду или без суда, за что именно и когда.

Не бывал.

Холосты или женаты и имеют ли детей.

Холост (явная ошибка канцеляриста; Ришельё никогда не скрывал, что женат. — Е. Г.).

К повышению достойны или зачем не аттестуются.

Достоин…»[23]

В октябре пост вице-канцлера был передан от Н. П. Панина, замешанного в заговоре[24], В. П. Кочубею, сохранившему дружеское расположение к «Эммануилу Осиповичу» Ришельё, который в русских документах теперь официально назывался Дюком[25]. 8 октября Марков подписал в Петербурге мирный договор с Францией.

Новый поворот

Период Консульства был ознаменован возвращением во Францию большинства эмигрантов. Бонапарт поставил себе цель как можно скорее положить конец раздорам, губительным для страны. Первая волна возвращения началась вместе с выдачей сертификатов проживания, которые должны были отличить мнимых эмигрантов от настоящих, сражавшихся против Франции. Эти сертификаты должны были быть подписаны свидетелями, а их подписи заверены муниципальными властями. Впрочем, получить такую бумажку было довольно легко. Сенатус-консульт (декрет) от 28 вандемьера IX года Республики (19 октября 1800-го) позволял тем, кто временно или окончательно вычеркнут из списков французских эмигрантов, вернуться на родину, при условии, что они в течение двадцати дней принесут клятву в верности Конституции. Но проблема была в том, что герцог де Ришельё обвинялся в выступлении против своей страны с оружием в руках.

Еще до декрета 28 вандемьера российское посольство передало новому французскому правительству список французов, представлявших для него особый интерес, прося в виде исключения вычеркнуть их из списка эмигрантов. Среди них был и Ришельё. 9 апреля 1801 года недавно назначенный в Париж и хорошо принятый Бонапартом посол С. А. Колычев вновь хлопотал о получении паспорта для герцога: «Хотя господин де Ришельё значится в списке эмигрантов, он находится в особенном положении, позволяющем ему надеяться не быть причисленным к оным. Он выехал из Франции только в 1791 году, согласно постановлению Национального собрания, которое дозволяло ему продолжить службу в России и распорядилось выдать ему паспорт с этой целью. <…> Находясь в Санкт-Петербурге во время, когда Собрание установило слишком короткий срок для возвращения французов, покинувших свое отечество, он не смог, ввиду крайней удаленности, достаточно быстро ознакомиться с сим декретом, дабы последовать ему. Кроме того, доброта к нему императрицы не позволяла ему столь внезапно покинуть свою службу, после же, несмотря на его ходатайства, французское правительство не дозволяло ему возвратиться в отечество».

В конце декабря российское правительство благодарило Первого консула за то, что графы де Ламбер, де Ланжерон и герцог де Ришельё временно вычеркнуты из списков эмигрантов. Жена герцога, обивавшая пороги министра полиции Фуше и госсекретаря Маре, своими глазами увидела декрет о выключении ее мужа из списков, подписанный Бонапартом. Фуше предупредил, что на руки документ они получат, только исполнив необходимые формальности. Она немедленно написала мужу в Вену, что он может приезжать.

В десять утра 2 января 1802 года герцогиня де Ришельё возвращалась с заутрени к себе домой на улицу Гренель в Сен-Жерменском предместье. Впереди улицу пересекла немецкая карета; любящее сердце маленькой горбуньи заколотилось: «Это он!» Она поспешила со всех ножек. В самом деле, это был ее муж! Он встречал ее на пороге их дома! Тотчас откуда ни возьмись явилась челядь — «не думаю, что всех эмигрантов так чествовали».

Педантичный Ришельё в тот же день отправился в ратушу сообщить о своем приезде. Однако документ о его исключении из списка эмигрантов ему не выдали. Кроме того, ему было запрещено носить русский мундир и ордена. Он должен был находиться под надзором полиции — какое унижение!

Тем временем Сен-Жерменское предместье, где в последние годы жили только старики, редко выходившие из дома, да молодые пары, понемногу стало оживать. Вернулся Оливье де Верак и поселился на улице Лилль у герцогини де Шаро. В марте приехал из Петербурга граф де Шуазель-Гуфье, сначала обласканный, а потом прогнанный Павлом I; теперь он пытался с помощью нового императора Александра вернуть себе свой особняк, в котором поселился Сийес[26]. Жизнь налаживалась. Открывались первые салоны, куда приходили обменяться новостями. Впрочем, спокойно ходить по улицам, не опасаясь за свою жизнь, уже было счастьем.

Однако воздухом свободы пока можно было дышать лишь в ограниченных дозах. 18 февраля во Французском театре состоялась премьера исторической драмы Александра Дюваля «Эдуард в Шотландии, или Ночь изгоя», посвященной Карлу Эдуарду Стюарту, тщетно пытавшемуся вернуть себе английскую корону. (Двадцатью годами ранее во Флоренции юного графа де Шинона представили «доброму принцу Карлу».) Пьеса наделала много шуму; Ришельё отправился на ее второе представление и находился в ложе Шуазеля, напротив ложи Первого консула, который также удостоил театр своим посещением. Когда Арман принялся бурно аплодировать после нескольких «роялистских» пассажей, Бонапарт пришел в ярость. Пьеса была запрещена, ее автор благоразумно предпочел уехать в Петербург, а Ришельё на следующий же день получил приказ покинуть Париж в 24 часа, а Францию — в течение недели. Неожиданная помощь пришла со стороны… прессы: в газетных рецензиях утверждалось, что публика аплодировала в «трогательных» местах, получая удовольствие от хорошо написанной пьесы. Дело уладилось, герцогу разрешили вернуться в Париж.

Ришельё наперебой зазывали в гости: для дам он был героем приключенческого романа — «рыцарем Зеленого меча»[27], по выражению госпожи де Шатене. Арман появлялся на всех праздниках, в том числе у барона де Гранкура, «швейцарца по рождению, очень богатого, вращающегося в свете, немножко смешного, но всех любящего и дававшего блестящие ужины в самом блестящем обществе в самом роскошном доме»; ухаживал за дамами, общался с друзьями. Однако с женой он был откровенен и не скрывал тревоги, изглодавшей его сердце. Новый сенатус-консульт от 6 флореаля X года (25 апреля 1802-го) предоставлял эмигрантам полную амнистию и позволял им вернуть себе имущество, конфискованное государством (но не купленное в качестве государственного), за исключением лесов и недвижимости, находившихся в общественном пользовании. Но для этого нужно было принести присягу республике и отказаться от чина генерал-лейтенанта, полученного в России.

Однако Арман вовсе не хотел служить Бонапарту и не желал ссориться с императором Александром, с которым состоял в доверительных отношениях, надеясь вернуться в Россию. Прошло пять месяцев с момента его возвращения, а он не предпринял никаких шагов. Уступив мольбам жены, он позволил ей отправиться в Мальмезон к Жозефине де Богарне, ставшей в 1796 году супругой Бонапарта, и рассказать о том, как нечестно с ним поступили, не сдержав обещания вычеркнуть из списков эмигрантов сразу по прибытии. Госпожа Бонапарт сильно удивилась и пообещала, что не позднее завтрашнего дня всё будет сделано. «Она тотчас позвонила и спросила, можно ли ей поговорить с Бонапартом; ей сказали, что он на совете. Она снова подтвердила мне свое обещание, и я уехала, весьма довольная своим посольством, — вспоминала потом госпожа де Ришельё. — Я вернулась и, торжествуя, отчиталась о нем господину де Ришельё, который был не так доверчив, как я; в самом деле, напрасно мы прождали на следующий день курьера, в прибытии коего нас уверили. Господин де Ришельё решился сделать последнюю попытку: не имея ни возможности, ни желания принять закон об амнистии, он написал весьма благородное письмо Бонапарту и передал его через генерала д’Илье. Оно осталось без ответа. Друзья господина де Ришельё не могли добиться его (ответа. — Е. Г.) и от министра внешних сношений Талейрана, который желал, чтобы он принял амнистию или службу».

Ни то ни другое не согласовалось с представлениями Ришельё о чести, поэтому он в очередной раз решился покинуть семью и отчизну, чтобы шпагой заслужить себе состояние. Это решение далось ему непросто: он понимал, что, уезжая, бросает жену и «дорогую матушку» практически без средств (обе сестры уже вышли замуж), однако те были готовы скорее умереть с голоду, чем «заставить погаснуть хоть один лучик его славы», написала его любящая супруга. 7 мая 1802 года Арман уехал в Вену, взяв с собой двадцатилетнего племянника жены Эрнеста д’Омона и своего кузена Шарля де Растиньяка.

Уже 27 июня Арман получил письмо от Александра I, который обращался к нему «мой дорогой герцог»:

«Вам известны мои чувства и уважение мое к Вам, и Вы можете судить по ним о том, как я буду доволен увидать Вас в Петербурге и знать, что Вы служите России, которой можете принести столько пользы».

Это ласковое письмо, с одной стороны, ободрило Ришельё, но с другой — повергло в тяжелые раздумья. Он не мог вернуться в Россию без гроша в кармане и оказаться в полной зависимости от императора и превратностей судьбы: он знал по опыту, как переменчива фортуна и как легко стать жертвой интриг при российском дворе. «Не скрою от Вас, однако, что я опасаюсь момента своего возвращения в Петербург и встречи с императором, — писал он жене 26 июля. — Я просил графа Разумовского, который тут послом, подробно описать мое положение графу Кочубею, первому чиновнику Коллегии иностранных дел, который ему друг и одновременно друг императора; таким образом, он заранее будет осведомлен о непреодолимых обстоятельствах, в которых я оказался, и, возможно, избавит меня от неловкости выразить ему словами, что бы я хотел предпринять».

Арман не терял надежды вернуть утраченное имущество — хотя бы для того, чтобы обеспечить сносное существование своим близким. Он никогда не забудет, чем обязан жене: «Ваши права на меня увеличились, и жертвы, если мне придется на них пойти, будут не столь горьки, если Вы станете их предметом». Пока ему вернули только замок Ришельё — полуразрушенным и совершенно пустым: произведения искусства, картины, мебель разлетелись по музеям в Туре, Орлеане и Париже[28]. Когда один генерал заметил Ришельё, что тому, должно быть, лестно видеть большинство произведений искусства, принадлежавших его семье, в национальных музеях, Арман раздраженно ответил, что ему было бы еще более лестно сохранить то, что ему принадлежало.

Как это часто бывало, переживания пагубно сказались на здоровье герцога. Уведомляя жену, что собирается выехать в Петербург в первых числах сентября, он добавляет, что пользуется своим пребыванием в Вене, чтобы подлечиться: «…принимаю лекарства, которые прописал мне Франк, самый знаменитый венский врач, и вот уже четыре дня пью козье молоко; мне кажется, что я чувствую себя немного лучше, чем в Париже, хотя еще не совсем хорошо. У меня всё еще болит правая нога, хотя не постоянно».

При этом он регулярно справлялся в письмах о здоровье своих сестер, которые забеременели одна за другой, причем младшая, похоже, ждала двойню. Арман им пишет, что если его новые племянники будут походить на своих матерей, то чем больше их будет, тем лучше. Эрнестом он не нахвалится, а вот его «кузен на-як» доставляет ему массу неприятностей своим грубым и бестактным поведением. Армандину он называет «бедняжкой»: сестра была несчастлива в браке с маркизом Луи де Монкальм-Гозоном (1775–1857), мужа не любила, вышла за него от безысходности и страдала от его грубости и алчности. Зато брак Симплиции с маркизом де Жюмилаком оказался куда более удачным. Маркиз вернулся во Францию после 18 брюмера и мирно жил в деревне, занимаясь сельскохозяйственными экспериментами. «Мне кажется, — писал Арман сестре 15 ноября 1802 года из Петербурга, — что Вы счастливы, и я пишу Вашему мужу, чтобы поблагодарить его за это. Поверьте, я принимаю живое участие в успехе союза, образованию коего способствовал. Надеюсь, что Ваш брак станет нашим утешением, поскольку, увы, приходится отказаться от мысли увидеть Армандину счастливой; да будет угодно Господу, чтобы она была просто покойна, о чем я не смею даже мечтать».

В Вене Арман встретил и своего наставника в юношестве аббата Лабдана, который позже был гувернером герцога Энгиенского, внука принца Конде: «Аббат Лабдан блаженствует; он покинул маленького принца и сохранил свое жалованье в 5500 [франков] в виде пенсии; сверх того, королева сделала ему отменные подарки и подарила 200 луидоров. Он рассчитывает поселиться здесь и передает вам привет».

Время шло, Арман с нетерпением ждал ответа от российского императора. 3 августа в начале письма мачехе он посетовал, что до сих пор не получил письма из Петербурга, хотя писал туда неоднократно, и это очень странно, но в последних строчках с облегчением уточнил, что только что пришло послание от императора Александра, целиком написанное его рукой, и через четыре дня он едет в Петербург. Однако 14 августа он всё еще был в Вене — принимал лекарства и ванны. Его здоровье шло на поправку.

Наконец 1 (12) сентября он выехал в Россию. «Император принял меня еще лучше, чем я ожидал, — писал Арман родным. — Он позволил мне видеться с ним часто и запросто, чем я с удовольствием пользуюсь, не потому что он император, а потому что это любезный и привлекательный человек, каких мало». Александр пожаловал Ришельё земли в Курляндии, приносившие доход в 12 тысяч франков (примерно четыре тысячи рублей), и Арман просил мачеху и жену принять эти деньги[29]. Более того, император, приняв его на службу, практически сразу предоставил ему отпуск.

Уже в середине сентября Ришельё вернулся в Вену, чтобы продолжить хлопоты по денежным делам, но, так ничего и не добившись, снова уехал в Петербург вместе с обоими родственниками. «Вы представить себе не можете, какая тоска возить за собой болтуна-кузена, как тот, которого навязали мне за грехи; мало того что ему неведом такт, так он еще и крайне самодоволен, с чем мне никак не совладать, поскольку он пренебрегает моими советами и в глубине души убежден, что это я не прав, а не он. Эрнест же хорош и будет еще лучше, когда определится со своими воззрениями и освободится (уж простите) от женского воспитания. Мне кажется, он понемногу перестает меня дичиться; он непременно хочет поступить на службу, но я прежде хочу, чтобы он получил разрешение французского правительства, чтобы не говорили, будто я приезжал в Париж совращать молодых людей, дабы увезти их сюда», — писал он сестре Симплиции 15 ноября.

«Ришельё здесь, я думаю, что он не поедет во Францию и будет доволен своей судьбой», — писал 3 октября 1802 года Кочубей, недавно назначенный министром внутренних дел, Андрею Разумовскому. Через пять дней Новороссийскую губернию по высочайшему повелению разделили на три: Николаевскую (с 15 мая 1803 года переименована в Херсонскую), Екатеринославскую и Таврическую. Зная, что Ришельё не хочет возвращаться на военную службу, чтобы вновь не поставить себя в трудное положение перед родиной, Александр предложил герцогу стать градоначальником Одессы, входившей в Николаевскую губернию: Кочубей подбирал на руководящие должности в провинции людей, в порядочности которых мог быть уверен, надеясь, что необходимые познания и навыки придут к ним с опытом.

Второго ноября под нажимом царского двора Ришельё окончательно вычеркнули во Франции из списка эмигрантов. Этот декрет, «таким образом, не был внезапным актом милосердия, а, скорее, результатом неких дипломатических переговоров, которые вели в основном Колычев и Талейран, — объясняет Ланжерон. — Императору Александру даже пришлось обратиться непосредственно к Бонапарту». Ришельё был рад, что «обязан своим счастьем августейшему благодетелю и избавлен от благодарности узурпатору», пишет его жена. Муж прислал ей доверенность на управление его имуществом и уплату долгов, еще не зная, о какой сумме идет речь. «Если у меня ничего не осталось, что ж! Я смогу идти с высоко поднятой головой и всем, что имею, буду обязан единственно себе».

«Вот я и вычеркнут; я так давно добивался этой бумаги и столь часто о ней просил, и вот она мне предоставлена с условием лишь испросить у Первого консула дозволение продолжить мою службу здесь, — писал он своей сестре, маркизе де Монкальм, 14 февраля 1803 года. — Вот видите: немного упорства, и всего добьешься. <…> Император очень добр ко мне… По приезде он дал мне около десяти тысяч франков, земли с доходом почти 12 тысяч ливров[30], так что в 1807-м я получу 24 тысячи. Теперь же он дал мне еще 17 тысяч франков на путешествие к Черному морю. Я хочу, по меньшей мере, заслужить эти проявления доброты, оказав ему некоторые услуги… Поставьте себя на мое место: разве могу я его бросить в тот момент, когда он рассчитывает на меня в деле, которым очень дорожит? По счастью, это место предоставляет мне связи с Францией, правительство которой желает начать торговлю с вверенной мне областью. Будет ли более удачная возможность уплатить долг Императору, заслужить доброе отношение со стороны французского правительства и дать время уладиться моим делам во Франции, что возможно как при мне, так и без меня. На всё это я отвожу два года, после чего испрошу отпуск, чтобы повидаться с Вами и далее действовать по обстоятельствам».

Ришельё написал Талейрану (24 февраля 1803 года), поблагодарив за исключение из списка эмигрантов и давая понять, что отныне будет находиться не на военной, а на гражданской службе: «Пост, уготованный мне на Черном море, позволит мне, возможно, оказать некоторые услуги моей отчизне и соотечественникам»[31]. В самом деле, согласно договору, заключенному 25 июня 1802 года между Францией и Турцией, французские торговые суда получали право свободного прохода через Босфор и Дарданеллы, связывавшие Средиземное и Черное моря, что давало возможность развивать торговлю между Марселем и, например, Херсоном или Одессой. В тот же день в письме «дорогой матушке» Арман уточняет, что по приезде был встречен «проявлениями доброты Императора, чье доверие, смею даже сказать дружба, беспрестанно привязывает меня к нему новыми узами. Послезавтра я возвращаюсь в мою Одессу, которую он осыпал благодеяниями и которая, ежели тому не помешают непредвиденные обстоятельства, будет обязана ему блестящей будущностью».

Небольшая приписка: «Скажите баронессе, что ее Максанс растет как на дрожжах, что вызывает в нем слабость и кое-какие неудобства, наименьшее из коих состоит в том, что он ест за четверых». Врач сказал, что беспокоиться не из-за чего. Пятнадцати лет барон де Дама был выпущен из кадетского корпуса в числе первых учеников и определен в Пионерный (Инженерный) полк, через два года Александр перевел его в гвардию. Перед отъездом, намеченным на 27 февраля (через Вену), Ришельё успел попросить, чтобы денежное содержание его родственника увеличили до 500 рублей: «…аббат Николь этим займется».

На время своего отсутствия во Франции Арман уполномочил нотариуса Шарля Пекура управлять всем его имуществом и ценными бумагами, а также уплатить долги его отца и деда, задав тому непростую задачу. После упорных ходатайств перед Талейраном Ришельё в виде исключения вернули часть лесов — 2300 гектаров в Лотарингии. Эти земли пришлось продать в апреле 1804 года за 1,05 миллиона франков. После раздела имущества между Арманом и двумя его сестрами он получил 3,3 миллиона франков, включая замки Лаферте-Бернар и Баше, шесть ферм под городом Ришельё, половину этого города и еще кое-какие земли из наследства матери. Большинство из них придется продать для уплаты долгов, которая будет происходить почти всю его оставшуюся жизнь.