Дюк де Ришелье

Танцующий конгресс

Ришельё еще находился в Одессе, когда 13 (25) сентября 1814 года Александр I торжественно вступил в Вену вместе с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III. Хозяину, австрийскому императору Францу I, пришлось расстараться: во дворце Хофбург надо было разместить двоих императоров с супругами (а Александр привез с собой также брата Константина и сестер Марию и Екатерину), четверых королей (Пруссии, Дании, Вюртемберга и Баварии), двоих наследных принцев, полдюжины эрцгерцогов, эрцгерцогинь и десятки князей. Только прокормить их всех стоило 50 тысяч флоринов в день. Для обслуживания участников конгресса было выделено 300 колясок и более 1200 лошадей. Придворными церемониями и увеселениями распоряжался особый комитет. «После всего того, что Франция заставила нас пережить за двадцать пять лет, мы заслужили этот сезон удовольствий», — заявил Фридрих Вильгельм, несмотря на всю свою печаль в связи с кончиной жены. Однако император Франц уже в начале октября возопил: «Когда всё это кончится?! Мне не выдержать долго такой жизни». Но «эта жизнь» только начиналась, а в истории осталось меткое словцо престарелого Шарля де Линя (который, разумеется, тоже был здесь): «Конгресс танцует, но не подвигается».

Хозяином Венского конгресса считался князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних-Виннебург-Бейльштейн (1773–1859) — австрийский канцлер, советник и любимец императора Франца. Ловкий дипломат, комедиант и лжец, собиравший конфиденциальные сведения через тайных агентов и своих любовниц, он многое знал о коронованных особах и был о них невысокого мнения.

Первую скрипку собирался играть император Александр: современники отмечали его склонность к самолюбованию и желание находиться в центре благосклонного внимания. Он намеревался предстать верховным арбитром, благодетелем не только своих подданных, но и европейских стран. Александр привез с собой интернациональную команду: граф Андрей Кириллович Разумовский; граф Карл Васильевич фон Нессельроде, немец по рождению; российский посол в Вене граф Густав Штакельберг из лифляндских дворян[54]; посол России во Франции Шарль Андре (Карл Осипович) Поццо ди Борго, корсиканец, дальний родственник и кровный враг Наполеона; барон Иван Осипович Анстедт, уроженец Эльзаса; польский князь Адам Чарторыйский; известный прусский государственный деятель Генрих фон Штейн, с 1812 года состоявший на русской службе; граф Иоаннис Каподистрия, грек. Главной целью России было получить Варшавское герцогство, чтобы, во-первых, вознаградить себя за все принесенные жертвы, а во-вторых, обезопасить свои западные границы. Стремлением Пруссии было присоединить Саксонию и некоторые земли на Рейне, что не устраивало Австрию, которой нужна была независимая Саксония в качестве буфера между ней и Пруссией. Англия надеялась на сближение Пруссии с Австрией, поэтому Меттерних быстро нашел общий язык с главой британской делегации лордом Робертом Стюартом Каслри.

Это был настоящий британец — холодный, трезвомыслящий, рассудительный. Лорд Каслри опасался возможного сближения России с Францией, поэтому по пути в Вену счел необходимым побывать в Париже и приватно переговорить с Талейраном, вовремя переметнувшимся от Наполеона к Бурбонам и сохранившим всё свое влияние, и Людовиком XVIII.

В свите лорда Каслри находился двадцатилетний Ричард Чарлз Фрэнсис Кристиан Мид, 3-й граф Клануильям (1795–1879). Кто была его мать, неизвестно, однако современники не преминули отметить, что жена австрийского генерала Максимилиана фон Мерфельда, назначенного в начале 1814 года послом в Лондон (он скончается там на следующий год и будет похоронен в Вестминстерском аббатстве), очень привязалась к молодому англичанину, окончившему Итон и поступившему на дипломатическую службу, и даже относилась к нему, как к сыну. Напомним, что супруга Мерфельда некогда звалась графиней Кинской. Интересно, что и герцог де Ришельё относился к юному Ричарду Миду с большой теплотой. В более позднем письме (1818) Эли Деказу он признается, что это «сын женщины, которую я нежно любил. Ее больше нет на свете, и я сохранил к сыну часть привязанности, которую питал к его матери». Со своей стороны, молодой человек, «гордый, как Люцифер… никого на свете так не уважал и не любил, как господина де Ришельё», писала леди Элиотт маркизе де Монкальм[55].

Итак, Вена веселилась: парады, маневры, костюмированные балы во дворцах Меттерниха и Кауница, у которого остановился Талейран, балеты в Опере, выезды на охоту, праздники в парке Пратер… Годовщину победы в Битве народов при Лейпциге отметили грандиозными торжествами, парадом и пиром для войск, высоких гостей и венских обывателей. На следующий день пиршество продолжилось во дворце графа Разумовского: за столом, сервированным на 360 персон, императорская чета принимала европейскую знать и генералитет союзников.

Между тем в этой праздничной обстановке плелись интриги, составлялись и рушились союзы, решались судьбы Европы. 23 октября представители Австрии, Пруссии и Англии пришли к соглашению по саксонскому вопросу: Пруссия должна была получить всю Саксонию вместе с частью Польши (король Саксонии был великим герцогом Варшавским), чтобы помешать России целиком овладеть польскими землями. Узнав об этом «заговоре», Александр на следующий же день выразил свое возмущение Меттерниху. Оба потеряли самообладание: российский император разговаривал с австрийским канцлером в грубом приказном тоне, тот обвинил его фактически в мании величия и уподобил Наполеону, который навязывал всем свою волю. Напомнив, что в Польше у него стоят войска, царь недвусмысленно дал понять, что не собирается делиться завоеванным, а потом, увлекшись, и вовсе нанес удар ниже пояса, упомянув о герцогине Вильгельмине Саган, любовнице Меттерниха, которая, похоже, охладела к нему, поскольку принимала у себя двоюродного брата Каслри, а также попросила Александра, прославившегося в Вене галантными похождениями, об аудиенции.

После этой размолвки Александр, Франц и Фридрих Вильгельм отправились в Будапешт. Это была запланированная поездка, однако в свете она была истолкована превратно: Меттерних воспользовался отсутствием монархов, чтобы изложить свою версию событий; популярность Александра пошла на спад.

Как раз 24 октября в Вену приехал Ришельё, намеревавшийся представить на рассмотрение российского императора целый ряд мер для развития новороссийских губерний: превращение Одессы и Кафы (Феодосии) в порто-франко, развитие транзита и каботажного плавания в Черном и Азовском морях, уменьшение таможенных пошлин, освобождение трех южнорусских губерний от рекрутских наборов, учреждение в Одессе лицея, создание новых предприятий, увеличение банковского капитала. Всё это было педантично изложено в соответствующей записке. В сопроводительном письме Дюк писал: «Быть может, увы! это одна из последних работ, посвященных мною России и ее августейшему монарху. Но что бы Вашему Величеству ни было угодно повелеть по отношению к моей судьбе, я чувствую, что всегда останусь Вашим подданным в сердце, как был им двадцать четыре года по праву усыновления».

Кроме того, Ришельё вручил Нессельроде записку о необходимости международного соглашения, устанавливавшего полную свободу торгового мореплавания в Черном море. Сейчас как раз удобный момент: представители всех заинтересованных держав находятся в Вене. Нессельроде был согласен с герцогом, однако Каподистрия отговорил Александра от этого шага: да, в экономическом плане свобода мореплавания выгодна России, но в политическом такое соглашение узаконило бы вмешательство европейских держав в отношения между Россией и Турцией, что совершенно неприемлемо. Инициатива Дюка осталась без последствий.

Царь был неуловим: к 17 ноября он установил своего рода рекорд, протанцевав более трех десятков ночей подряд, и чуть не упал в обморок, вальсируя с леди Каслри. Ришельё терпеливо ждал, пока его величество соблаговолит его принять, а пока делал то же, что и все. Он поселился у графини Софии Зичи (у которой, как говорили, был мимолетный роман с российским императором). Красавица-графиня прекрасно пела, устраивала приемы по субботам и весьма необычные праздники. Однажды вечером в ее доме состоялся бал-маскарад, на котором была разыграна партия в «живые шахматы»; наверняка идеи подавал хозяйке гость, ведь в Одессе такое уже видали. Меттерних устроил костюмированный бал в своем имении Реннвег под Веной; одни лишь государи могли появиться там в черном домино и без маски; прочие гости должны были носить костюм, символизирующий какую-либо часть Австрийской империи. Только там, наконец, Ришельё увиделся с Александром; баронесса дю Монте (1785–1866) передает их диалог в своих воспоминаниях: «Вы сильно заняты, господин де Ришельё! — Да, сир, и очень любезными масками. — Вы счастливее меня, поскольку со мной они обошлись весьма дурно…»

«Я каждый день вижу и встречаю Вашего брата, — писал маркизе де Монкальм Алексис де Ноайль, входивший во французскую делегацию. — Все здесь его любят и ищут его общества. Нет убедительных причин полагать, что он намерен поселиться во Франции и покинуть страну, которую он сделал цивилизованной. Он готов уехать во всякий день. Он хочет прощупать почву во Франции. Если бы он думал и чувствовал, как я, то не колебался бы».

Во Франции Ришельё собирался решить кое-какие финансовые дела, но, судя по письмам, отправляемым в Одессу, действительно не намеревался покидать свое поприще. Однако, как сообщает граф де Сен-При, долгожданная аудиенция у Александра прошла не очень хорошо. Разговор шел в основном об учреждении военных поселений (царь осмотрел подобные поселения в Венгрии и был от них в восторге). Ришельё не разделял воодушевления государя, считая, что казачьих станиц вдоль южных границ достаточно для обороны рубежей, а превращать крестьян в солдат (или наоборот) значит лишь усложнять им жизнь.

День ангела великой княгини Екатерины Павловны (6 декабря) отметили роскошным пиром: столы ломились от стерлядей, устриц, трюфелей, апельсинов, ананасов, земляники, винограда; у каждого прибора стояла тарелка с вишнями, доставленными из Петербурга (говорили, что каждая ягода обошлась в рубль серебром). Артисты в национальных костюмах исполняли русские песни и пляски. Ришельё больше нечего было тут делать, но его отъезд в Париж пришлось отложить из-за печального обстоятельства: 13 декабря скончался Шарль де Линь. Оба императора присутствовали при его последних минутах; Ришельё шел за гробом. В соборе Святого Стефана отслужили панихиду, три залпа из двадцати четырех орудий возвестили об отправлении траурного кортежа в Каленберг. Впереди вели боевого коня, покрытого черным покрывалом с серебряными звездами. В последний путь принца провожали министры, послы, вельможи и принцы крови. Вместе с Шарлем де Линем хоронили XVHI век.

Сто дней

Он ждал этого — и всё-таки немного боялся. В конце декабря Ришельё вернулся во Францию. Провел несколько дней в Куртее у жены и был приятно удивлен, что эта встреча доставила ему удовольствие. После ветреных венских красавиц с их расчетливыми заигрываниями неподдельная любовь умной и чуткой Аделаиды Розалии, искренне разделявшей интересы и заботы Армана, чистый воздух сада, напоминавшего об одесском хуторе, покой уединенного замка стали для Дюка глотками живительной влаги из прозрачного источника. Потом он отправился в Париж и поселился на улице Руайяль (между нынешней площадью Согласия и церковью Мадлен) у Рошешуара, снимавшего квартиру у барона Луи. Слух о его прибытии быстро долетел до Тюильри. «Герцог де Ришельё приехал, но я его еще не видел. Я встречу его при дворе, именно там бывают все мои знакомые», — записал в дневнике монсеньор де Лафар, духовник герцогини Ангулемской. Секретарь русской миссии П. С. Бутягин писал 23 декабря 1814 года Нессельроде, что Ришельё сделают либо министром, либо посланником в Вене. Впрочем, «нет никаких сомнений, что он не желает быть посланным в Вену, и это, мне кажется, согласуется со всеми расчетами и интересами», успокаивал 4 января 1815 года Талейрана граф де Жокур, временно исполнявший обязанности министра иностранных дел.

В самом деле, сразу по приезде Ришельё вступил в переговоры с людьми, приобретшими ранее принадлежавшее ему герцогство Фронсак. Он надеялся, что сможет вернуть себе хотя бы часть огромного имущества, однако его ждало жестокое разочарование. «Мои статуи и даже картины помещены в музеи Лувра и Тюильри, мне не могут ни вернуть их, ни уплатить за них. Что касается земли, то у меня ее нет и на величину серебряной монеты; это печально, особенно из-за моих сестер, которые очень бедны. Что же до меня, то была бы Франция счастлива, я не стану ни о чем сожалеть», — писал он Сен-При. Дюк явно не намеревался надолго задерживаться на родине, собираясь вернуться в «приемное отечество».

Франция была ему теперь так же чужда и незнакома, как Причерноморье 12 лет назад. Странная, непонятная, неуправляемая страна, где все друг другу завидуют, лукавят, лицемерят; сплошные карьеристы, льстецы и ренегаты. «Национальный характер полностью извратился, — писал Дюк в январе 1815 года аббату Николю. — Народ приобрел грубые, невежественные повадки, каких никогда не имел. Его религиозные чувства донельзя слабы и более редки. Высший класс помышляет лишь о том, чтобы пробиться, обогатиться, пристроиться; для него все средства хороши, лишь бы преуспеть. Вы удивитесь, если я расскажу Вам подробности того, что вижу всякий день. Бюрократия вдесятеро хуже, чем в России. Разные министерства получают более десяти тысяч писем в день. Я еще не видел никого, кто не считал бы себя способным исполнять любую должность в администрации, лишь бы она была доходной, а они почти все таковы. Вероятно, сие постараются исправить, но это нелегко, поскольку нужно избегать, особенно сейчас, сотворения большого числа недовольных». Нет, он не сунется в эту банку с пауками! К счастью, ему есть куда поехать.

Тем не менее поздравительное письмо, отправленное из Херсона, произвело благоприятное впечатление на Людовика XVIII. Ришельё был дважды удостоен королевской аудиенции: 1 и 19 января.

В первую встречу Ришельё заговорил… о браке герцога Беррийского Шарля (Карла) Фердинанда, племянника французского короля, с сестрой русского императора великой княжной Анной (об этом его просил Александр), руки которой когда-то просил Наполеон. Королевский племянник был третьим в очереди потенциальных наследников французского трона. Тогда никто не знал, что Эми Браун, которую он привез с собой из Англии, где жил в изгнании, была его морганатической женой, а две ее хорошенькие дочки — от него (Шарль Фердинанд признается в этом только на смертном одре). Но поскольку их «окрутил» протестантский пастор, этот брак был не в счет, герцог Беррийский был вынужден расстаться с той, которая отныне считалась просто его любовницей одной из многих. Вопрос о его браке с сестрой царя впервые был поставлен в мае 1814 года, через посредничество Поццо ди Борго. 10 декабря Людовик XVIII выдвинул «ультиматум»: герцогиня Беррийская должна принять католичество. И вот теперь новым ходатаем о браке выступил Ришельё — не зная, что в это самое время Талейран делает всё возможное, чтобы не допустить такого сближения с Россией. 3 января Каслри, Меттерних и Талейран подписали в Вене секретный трактат об оборонительном союзе их стран против России и Пруссии; один из экземпляров этого документа прислали Людовику XVIII.

В парижских салонах Ришельё выглядел чужеродным элементом. Он удивлял дам своим «легким акцентом» и странными оборотами речи; его единогласно признали обрусевшим. Когда он явился к герцогине де Дюрас «в сапогах и небрежно одетый» (как привык у себя в Одессе), великосветские дамы усмотрели в этом некий вызов и решили, что за таким поведением что-то скрывается. Интересно, что одна лишь госпожа де Шатене расспрашивала его о России, хотя французское высшее общество не имело ни малейшего представления о том, где находится Херсон, — Татария и есть Татария. Тем не менее Ришельё охотно принимали, и он оставался верен себе: помог, чем мог, графине де Жанлис, испытывавшей финансовые затруднения (и несмотря на это принимавшей на воспитание сироток из разных социальных слоев); замолвил перед королем словечко за прославившуюся своими смелыми ответами Наполеону известную писательницу госпожу де Сталь, чтобы в список долгов королевской семьи внесли два миллиона, одолженных Людовику XVI ее отцом, министром финансов Неккером. Желая как можно скорее вернуть во Францию гражданский мир, он выступал за объединение старой и новой аристократии и после смерти герцога де Флёри сразу предложил кандидатом на должность первого камергера маршала Нея, что, разумеется, вызвало раздражение при дворе (в итоге должность отдали герцогу де Рогану).

Между тем про свергнутого императора все как будто забыли — а зря. Изгнаннику не выплачивали оговоренной пенсии, к тому же до него дошли слухи, что участники Венского конгресса собираются отправить его еще дальше — на Азорские острова в Атлантике или на остров Святой Елены к западу от Африки, а супруга Мария Луиза ему изменяет. Ну хватит! 1 марта, среди бела дня, Наполеон неожиданно высадился на Лазурном Берегу близ Валлориса в сопровождении тысячи верных людей. Генералу Камбронну, командовавшему авангардом, был отдан приказ не стрелять: успех операции определялся ее неожиданностью и быстротой. К ночи Наполеон был уже в Канне, а на следующий день его отряд преодолел 64 километра и разбил лагерь в снегу на высоте тысячи метров над уровнем моря. 5-го числа Париж, подобно бомбе, взорвала весть, что император на свободе и идет на Гренобль.

Путь ему должен был преградить 5-й линейный пехотный полк, но Наполеон вышел вперед, распахнул шинель и воскликнул: «Солдаты 5-го полка! Узнайте вашего императора! Если кто-то хочет меня убить, вот я!» Солдаты встали под его знамена. 10 марта император торжественно вступил в Лион, который собирался защищать брат короля граф д’Артуа с маршалом Макдональдом; там Наполеон устроил смотр своим войскам, отправил письмо Марии Луизе и издал 11 декретов. Через пять дней к нему примкнул маршал Ней.

Еще 1 марта Ней предлагал Людовику XVIII привезти к нему «узурпатора» в железной клетке, однако мощная поддержка вернувшегося императора со стороны солдат заставила его поколебаться. Генерал Бертран прислал ему уверения, что союзники согласятся с возвращением Наполеона. В любом случае силы были примерно равны, и маршалу не хотелось братоубийства. В ночь на 14 марта после мучительных раздумий он принял решение и обратился к солдатам с прокламацией: «Солдаты! Дело Бурбонов проиграно навсегда. Законная династия, принятая французской нацией, возвращается на трон. Только императору Наполеону, нашему государю, надлежит править нашей прекрасной страной…»

«Я видел все эти измены, все эти подробности изощренного коварства, в которые не поверил бы, если б они не происходили у меня на глазах, — писал Ришельё Ф. А. Кобле, исполнявшему обязанности градоначальника Одессы. — Я видел этих подлых солдат, которые сегодня вопят «да здравствует король!», а завтра переходят к Бонапарту. Клянусь Вам, что еще ни одно событие в моей жизни не производило на меня подобного впечатления. К налету стыда и унижения невозможно привыкнуть. Либо я глубоко заблуждаюсь, либо мы большими шагами идем к варварству. Нации превращаются в армии; армии живут только войной и грабежом; они отдаляются от отечества; и как только этот солдатский дух одержит верх, горе европейским обществам! Уже не понадобятся иноземные варвары, чтобы их уничтожить: эти варвары выйдут из их лона, чтобы их растерзать. Я предвижу момент, когда жить можно будет только мечом и ради меча».

Своим возвращением Наполеон разрушил все козни Талейрана: антифранцузская коалиция возродилась. Неаполитанский король Мюрат объявил войну Австрии в надежде объединить под своим скипетром всю Италию; Наполеон вовсе не просил его об этой медвежьей услуге. 13 марта восемь держав, подписавших Парижский трактат, объявили Бонапарта вне закона. Россия, Австрия, Пруссия и Англия обязались не складывать оружия, пока не лишат его возможности возмущать спокойствие Европы, но при этом обещали свою поддержку Франции против узурпатора.

Между тем французская армия покинула своего короля. В Париже царили паника и смятение. Канцлер Дамбре трижды ездил к бывшему министру полиции Жозефу Фуше (изменившему Наполеону вместе с Мюратом после поражений императора в 1814 году) в надежде на помощь. В первый раз Фуше предложил сформировать новое правительство и поставить во главе его… герцога де Ришельё. На данный момент это единственный человек во Франции, в которого никто не сможет бросить камень. Осмыслив это предложение, Дамбре вернулся 14 марта и спросил Фуше, согласится ли тот войти в такое правительство. В Париже сразу распространился слух, что король намерен сделать перетасовки в кабинете, назначив Ришельё министром внутренних дел, а Фуше министром полиции.

На деле всё было совсем не так. В восемь часов вечера 19 марта Ришельё явился в Тюильри и проговорил с королем с полчаса, однако тот ни словом не обмолвился не только о смене правительства, но даже о своем намерении уехать. Лишь выйдя от монарха, Ришельё узнал по секрету от принца де Пуа, что военную свиту нынче же вечером отправляют в Лилль. Спасибо, что сказали. Ночью Людовик XVIII уехал в Бове вместе с герцогом Беррийским и маршалом Мармоном, командовавшим королевской военной свитой, и захватил с собой герцога де Дюраса.

Согласно воспоминаниям Рошешуара, четыре роты военной свиты только в девять вечера были предупреждены, что выступление назначено на одиннадцать, с площади Звезды. Ждали графа д’Артуа, брата короля; тот в свое время поклялся никогда не ездить через бывшую площадь Людовика XV (нынешнюю площадь Согласия), на которой казнили его старшего брата (кратчайший путь от Тюильри до площади Звезды лежал именно через нее), и поехал в обход. Среди четырех тысяч солдат под командованием маршала Мармона никак не удавалось навести порядок. В довершение всего шел нескончаемый дождь. Никто не знал, по какой дороге идти. Одни заблудились, другие увязли в грязи.

Ришельё не собирался дожидаться Наполеона в Тюильри в одиночестве и поспешно отправился в путь верхом. Второпях надел вверх ногами пояс, в который были вложены десять тысяч франков — всё его состояние на тот момент, и деньги высыпались из карманчиков в штаны и сапоги. Герцог задержался на несколько часов в Бове, а потом вместе с Мармоном отправился в Ипр через Абвиль, Сен-Поль и Бетюн. «Я уехал в тот же день, что и король, — верхом, без багажа и слуг, — и прибыл в Ипр в той же сорочке, почти не просыхая всю дорогу, проделав семьдесят два лье (288 километров. — Е. Г.) за пять с половиной дней на одном коне», — рассказывал после Дюк в письме градоначальнику Одессы.

Герцог Ангулемский с женой находились в Бордо — отмечали годовщину перехода города под власть Бурбонов. Сбежав в Гент, король велел племяннику отправляться в Тулузу, а дочери Людовика XVI — оборонять Бордо! При приближении генерала Клозеля герцогиня Ангулемская обратилась к солдатам с речью, однако те перешли на сторону Бонапарта. Мария Тереза уехала в Англию, где вела переговоры о закупке оружия для Вандеи и взывала о помощи к Испании. Наполеон восторженно воскликнул, что «она — единственный мужчина в семье Бурбонов».

Император даже предположить не мог, что столицу не станут оборонять, и опасался народного восстания, поэтому не пошел ночью прямо на Париж, а остановился в Фонтенбло. Утром над опустевшим дворцом Тюильри (где поспешно бежавший министр финансов «забыл» 50 миллионов франков) уже развевался триколор; в девять вечера Наполеон въехал во двор и сразу занялся формированием правительства. Министром полиции снова стал Фуше.

П. С. Бутягин и другие дипломаты не смогли покинуть Париж за недостатком лошадей, сообщал 19 марта секретарь Александра I Василий Марченко графу Аракчееву. «Ней и Сюшет издали прокламацию, что Бурбоны перестали царствовать и что законный государь явился на престоле. Бонапарт обещал 1-го мая короновать жену свою и сына… уничтожил все награды, королем сделанные, и велел судить эмигрантов, после него возвратившихся…»

Ришельё с Мармоном прибыли в Ипр 26 марта. Командир гарнизона, бывший офицер на российской службе, не хотел никого пускать и обзывал Мармона изменником, но для Ришельё сделал исключение, поскольку на том был русский мундир. Герцог заступился за своего спутника, и кров предоставили обоим. Двор проследовал в Гент, но Ришельё собирался ехать в Вену к Александру. Он предложил Рошешуару, включенному в роту «черных» королевских мушкетеров[56] и ставшему кавалером ордена Людовика Святого: «Поедемте со мной, дорогой друг. Я примирю вас с императором Александром, мы вернемся в Одессу и больше никогда оттуда не уедем». Тем не менее он не собирался трусливо бежать и готов был сражаться, поскольку «эта кампания политически направлена против Бонапарта, а не против Франции».

Коалиция была торжественно возрождена 25 марта. Четыре державы пообещали выставить против Наполеона по 150 тысяч солдат; командующим союзными войсками был назначен герцог Веллингтон. Ришельё оставался при Александре, но при этом информировал французский двор, находившийся в Генте, об обстановке в Вене, военных приготовлениях союзников и настроениях в умах. Людовик XVIII видел в нем своего «заступника» перед русским императором. Англичанин Чарлз Стюарт Ротсей, аккредитованный при французском дворе, писал 30 марта: «Очень удачно, что герцог де Ришельё был выбран королем, чтобы отправиться в Вену. Его характер и личное знакомство с государями и их министрами, собравшимися в сей момент на конгресс, бесспорно, придадут его представлениям больший вес, чем могло бы иметь любое иное лицо на службе Людовика XVIII». Талейран занервничал, но герцог прекрасно понимал, насколько ограничены в данный момент его возможности. «Талейран сегодня единственный человек, способный вести дела Короля. Одним своим присутствием он предоставляет гарантию всем, кто причастен к Революции, он знает их всех и Францию гораздо лучше, нежели те, кто окружает Короля. В прошлом году он положительно возвел его на трон. Нужно, чтобы он вернул его туда в нынешнем», — писал Ришельё в «Дневнике моего путешествия в Германию во время Ста дней». Вряд ли он знал о том, каких успехов достиг Талейран за спиной у царя…

В начале апреля Наполеон отправил Александру через Бутягина копию обнаруженного им в Тюильри секретного договора от 3 января о военном союзе Англии, Австрии и Франции против России и Пруссии, присовокупив к этому документу письмо от Гортензии Богарне, супруги голландского короля, пытавшейся отвратить Александра от поддержки Бурбонов. Но царь разгадал замысел Наполеона, хотя, конечно, сильно разозлился на вероломных союзников. На следующий день он в присутствии фон Штейна предъявил бумагу Меттерниху, отчего канцлер лишился дара речи. Насладившись произведенным эффектом, Александр сжег документ в камине, пообещав больше не вспоминать об этом деле.

Уже в апреле 1815 года русская армия вновь перешла Неман. Большинство прусских войск стояло на правом берегу Эльбы, большая часть австрийской армии была расквартирована в Неаполитанском королевстве, половина английских вооруженных сил была занята в Америке. Не дожидаясь окончания конгресса, Александр покинул Вену; Ришельё вперед него выехал во Франкфурт в начале мая.

Царь не любил Людовика XVIII за спесь и нежелание «сделать ему приятное» — например, произвести его в рыцари ордена Святого Духа[57], назначить послом в Петербург Коленкура, не говоря уже о даровании разрешения на брак герцога Беррийского. Положение короля в данных обстоятельствах было крайне шатким, к тому же у него имелись конкуренты, например его племянник герцог Орлеанский. Ришельё писал великой княжне Екатерине Павловне (взбалмошной интриганке, если говорить начистоту) о нарастающем влиянии сторонников герцога, прося ее предупредить брата и обещая поговорить с ним на эту тему. Тем временем барон де Венсан, прибывший в Гент, заявлял во всеуслышание, что царь настроен в пользу регентства герцога Орлеанского. 27 апреля королевский совет назначил Ришельё чрезвычайным королевским комиссаром при Александре с полномочиями издавать прокламации, назначать новых национальных гвардейцев и смягчать военные невзгоды. В циркулярном письме от 29 апреля говорилось: «Доверие и власть, коими облекает Вас Король, почти безграничны. Судите же, до какой степени Е[го] В[еличество] рассчитывает на Вашу преданность и усердие и насколько велики и священны возложенные на Вас обязанности». Мягко говоря, король поступил очень неловко, поскольку, когда о назначении стало известно в Вене, союзники сразу этому воспротивились: Блюхер ни о каких комиссарах и слышать не хотел, Веллингтон считал, что их присутствие более повредит королю, чем пойдет на пользу, а Александр поручил Нессельроде выразить протест. Ришельё тоже был не согласен, поскольку положение королевского комиссара вынудило бы его уйти с российской службы, а он этого не хотел. «Мне всегда казалось, что я могу быть более полезен Королю, не будучи облечен никаким титулом, и признаюсь Вам, что именно поэтому я желал быть в свите императора, — писал он Рошешуару в мае. — Вы меня знаете: не любя ни дворы, ни штабы, я тысячу раз предпочел бы получить командование, пусть самое небольшое».

Талейран, которого Людовик XVIII настойчиво звал к себе в Гент, оставался в Вене до 9 июня, чтобы подписать финальное соглашение: Россия получала большую часть бывшего Великого герцогства Варшавского, преобразованного в королевство Польское[58]; Пруссия — Западную Померанию (уступленную Швецией), Северную Саксонию и Вестфалию с большей частью Рейнской области; Австрия — Ломбардию и Венето, Иллирию и Далмацию, Тироль и Зальцбург; вместо 350 немецких княжеств было образовано 39 государств в составе Германской конфедерации, а на территории Италии осталось только семь государств; Швеция забрала у Дании Норвегию, предоставив ей широкую автономию, но смирилась с присоединением (1809) Финляндии к России; Испания и Португалия получили обратно своих королей. 17 июня Нессельроде писал Поццо ди Борго из Гейдельберга, что царь уже не считает необходимой смену династии во Франции. В самом деле, сейчас было не до того: русская армия еще не достигла пределов Франции, сразиться с Наполеоном могли только англичане и пруссаки, что и произошло 18 июня в битве при Ватерлоо.

В тот день Наполеон был нездоров, зато маршал Ней развил бурную деятельность. По воспоминаниям очевидцев, он будто искал смерти. Его одежда была разорвана, лицо измазано грязью и кровью, шляпу он потерял; под ним убили пять лошадей. В половине четвертого пополудни Ней возглавил грандиозную атаку на британскую кавалерию, но Наполеон отказался поддержать ее пехотой. Веллингтон, уже отдавший приказ об отступлении, передумал, британские каре восстановились, а тут подоспела прусская конница. Воскликнув: «Смотрите, как умирает маршал Франции!» — Ней пошел в атаку во главе остатков пехоты; французы понесли огромные потери, но он остался жив… Узнав о разгроме, Мюрат, дожидавшийся приказов в Провансе, бежал на Корсику; королем Неаполя вновь стал Фердинанд.

Побежденный, но не сдавшийся Наполеон планировал реванш, но 20 июня войска Веллингтона и Блюхера вступили на территорию Франции, а два дня спустя император отрекся в пользу сына. Парламент назначил временное правительство из пяти человек во главе с Фуше. 30-го числа союзные армии подошли к Парижу. 8 июля Людовик XVIII вернулся в столицу, а через два дня сформировал новое правительство, возглавленное Талейраном.

Этот высокий пост вовсе не означал непоколебимости позиций непотопляемого министра. Король больше не доверял ему. Двуличие Талейрана в очередной раз проявилось буквально на днях, когда он купил себе дом в Висбадене на случай, если победу одержит Наполеон. 24 июня, когда стало ясно, что Наполеону конец, Талейран явился к Людовику в Монс, и тот язвительно осведомился: «Вы покидаете нас, князь? Воды наверняка пойдут вам на пользу; сообщайте нам о себе». И тем не менее на данном этапе Талейрана действительно было некем заменить. Более того, он заставил Людовика ввести в правительство Фуше! Когда 1 июля он заговорил об этом в первый раз, король воскликнул: «Никогда!» Однако его решимости хватило лишь на несколько дней. Фуше стал министром полиции, Луи — министром финансов, Гувион-Сен-Сир — военным министром (Рошешуар — начальником его штаба), Жокур — военно-морским, Паскье — министром юстиции и внутренних дел. Канцлер Дамбре, претендовавший на пост министра юстиции, злобно заявил: «Это чудное правительство господина Талейрана долго не продержится».

Пятнадцатого июля Наполеон сдался англичанам в надежде отправиться в США, но его выслали на остров Святой Елены вместе с несколькими лицами, добровольно согласившимися его сопровождать. Во Франции началась охота на бонапартистов, некоторых линчевали. Страна вновь была частично оккупирована иноземными войсками и должна была уплатить союзникам контрибуцию, равную своему годовому бюджету.

Человек предполагает…

Вернувшись 13 июля 1815 года в Париж, герцог де Ришельё поселился в предместье Сент-Оноре на правом берегу Сены, в доме 7 по улице Агессо. Оттуда было ближе до Елисейского дворца, где жил Александр I, чем до Тюильри, резиденции Людовика XVIII. Первым делом герцог пошел объясниться с королем по поводу того, что в «Универсальном вестнике» от 10 июля было напечатано официальное известие о его назначении министром двора. Нет уж, нет уж! И почему его не спросили? Почему он узнаёт о таком важном решении из газет, причем находясь в Труа, а не в Париже? Это всё господин де Талейран, ему почему-то очень хочется видеть герцога в правительстве. Еще 27 июня он составил список временного правительства, в которое должны были войти Луи, Жокур, Шатобриан, Фельтр, Беньо, Ришельё и Паскье. 20 июля Ришельё написал письмо Талейрану: «Меня не было во Франции двадцать четыре года. За это продолжительное время я появлялся здесь лишь дважды и ненадолго. Я чужой для людей и для вещей, я понятия не имею, как ведутся дела. Князь, я лучше кого бы то ни было знаю, чего я стою и на что я годен… Добавлю к этому, что я двадцать четыре года состою на службе России и уже двенадцать лет занят учреждением, которым крайне дорожу и не могу покинуть в данный момент». Талейран ответил через неделю (это письмо предварительно было зачитано на совете и одобрено королем): «Вы слишком русский, господин де Ришельё, и недостойны носить имя, которое делает Вам честь». Герцог уехал в Куртей к жене.

Тогдашнее положение главы правительства было незавидным. Посланники стран-союзниц с 12 июля проводили ежедневные совещания в Париже по вопросам, связанным с оккупацией. Префекты, назначенные в тот же день, не обладали реальной властью в своих департаментах и по большей части могли только бессильно наблюдать за грабежом. Оказывавшие сопротивление подвергались насилию или даже депортации в Германию: с 20 августа по 10 сентября такая участь постигла 20 префектов и субпрефектов, а также большое количество мэров, в том числе барона Жюля Паскье, брата министра юстиции, и барона Александра де Талейрана. Численность оккупационных войск уже в июле составляла 1 миллион 226 тысяч человек, они занимали более шестидесяти департаментов из восьмидесяти шести, а в конце сентября подошли новые английские части. Пруссаки стояли в Нормандии, Мэне, Анжу и Бретани, русские — в Иль-де-Франс, Шампани и Лотарингии, англичане, голландцы и бельгийцы — в Тьераше, Артуа и Фландрии, вюртембержцы и баварцы — в Орлеане, Нивернё, Бурбоннё и Оверни, австрияки — в Бургундии, Франш-Конте, Дофине, Лионнё и частично в Провансе и Лангедоке, куда временами наведывались также пьемонтцы и испанцы. При этом гарнизоны некоторых городов сохраняли верность Бонапарту вплоть до сентября! Австрийцы сумели войти в Лион только 17 июля, русские в Мец — 25-го, пруссаки в Лан — 10 августа, Лонгви в Лотарингии сопротивлялся до 16 сентября, а Ла-Фер в Пикардии — до 5 ноября! Заняв города, оккупанты вершили суд и расправу, завладевали городской казной и списками налогоплательщиков, конфисковывали запасы соли, табака и гербовой бумаги… Историк Р. Андре признаёт, что уже в 1815 году «поведение русских было корректно и разумно». «Надо подчеркнуть, — добавляет он, — что в честь одних русских наблюдается проявление бесспорной симпатии». Отдельные факты притеснения местного населения русской армией были совершены в основном нерегулярными войсками — казаками, калмыками и пр.

Шестого августа союзники предложили Франции откупиться от реквизиций, уплатив 50 миллионов франков за август и сентябрь (согласно подсчетам Каслри, в июле оккупационные расходы во Франции составляли 1,71 миллиона франков в день), но это ничем не кончилось. Создавалось впечатление, что страны-победительницы намеренно затягивают переговоры о мире, чтобы диктовать свои условия с позиции силы. Еще бы — даже Париж был оккупирован: на Елисейских Полях стояли лагерем казаки, в Булонском лесу расположились англичане, а пруссаки проводили военные учения прямо под окнами короля, на площади Каррузель. Только благодаря вмешательству Веллингтона Париж не обложили контрибуцией в 100 миллионов франков, а Блюхер отменил свой приказ разрушить Аустерлицкую колонну на Вандомской площади и колонну у Йенского моста. Все 12 тогдашних округов французской столицы управлялись генералами союзных армий, подчинившимися прусскому фельдмаршалу барону Карлу фон Мюффлингу (1775–1851). Когда в газетах появились некие обидные замечания в его адрес, префект парижской полиции Эли Деказ получил суровый нагоняй.

Людовик XVIII царствовал, но не правил, да и царствовал-то с большой натяжкой. С 23 июля по 14 августа его племянник герцог Ангулемский, вернувшийся из Испании, обосновался на юге Франции, между Тулузой и Бордо, и вел себя как монарх, назначая собственных чиновников и смещая назначенных королем. Монпелье был захвачен от его имени маркизом де Монкальм-Гозоном, бывшим мужем Армандины (она уже два года как разошлась с ним). Под предлогом борьбы с «недорезанными бонапартистами» население терроризировали вооруженные банды.

И вот в таких условиях 14 и 22 августа состоялись выборы в палату депутатов. (Правом голоса обладали около ста тысяч французов, тогда как всё население страны составляло 28 998 680 жителей[59] — для кандидатов был установлен довольно высокий имущественный ценз.) Из 395 ее членов только 33 заседали в палате 1814 года, а 17 успели побыть депутатами во время Ста дней. Остальные были новыми людьми — неопытными, пылкими, молодыми (ордонанс от 13 июля 1815 года понизил возраст избираемых и избирателей соответственно с 40 до 24 лет и с 30 до 21 года), откровенными роялистами. Людовик XVIII назвал это собрание Несравненной палатой: он и мечтать не мог о том, чтобы соединить сразу столько сторонников «старой» монархии. Более половины (54 процента) депутатов были дворяне, более десяти процентов — эмигранты. В прошлой жизни они, как правило, были «никем», а теперь намеревались стать если не «всем», то «кем-то важным». Монкальм-Гозон тоже оказался в их числе…

Французскому королю нужны были сильные союзники. Пруссия горела желанием поквитаться за былые унижения и заставить Францию вернуть аж завоевания Людовика XIV, оттяпав от нее почти всю Фландрию, север Шампани, часть Лотарингии, Эльзас, Франш-Конте и часть Бургундии. Бавария, Вюртемберг и Голландия ее в этом поддерживали. Территориальную целостность Франции (в рамках мирного договора от 30 мая 1814 года) отстаивал только русский император, считая, что иначе европейское равновесие будет нарушено. Людовик XVHI решил загладить свои промахи: сам приехал к Александру I в Елисейский дворец и вручил ему голубую ленту ордена Святого Духа, которую тот рассчитывал получить еще в 1814 году. Франция выражала готовность поддержать Россию в ее восточной политике, в свете второго сербского восстания против Порты. Чтобы укротить неуступчивую Пруссию, Александр устроил военный парад: 11 сентября в окрестностях Шалона 145 тысяч солдат и 500 пушек на протяжении пяти часов дефилировали перед штабом союзников. Австрийцы и пруссаки были впечатлены. Ришельё присутствовал при маневрах в парадном мундире генерал-лейтенанта русской армии.

Он уже принял решение и написал Ланжерону, чтобы тот встречал его в Одессе в ноябре. «Не скрою от Вас, что сделаю это (то есть уедет. — Е. Г.) с величайшим удовольствием; всё, что я здесь видел, отталкивает меня непреодолимо. Вы представить себе не можете состояния сей несчастной страны, разграбленной и разоренной на десять лет вперед чужими и своими, наперегонки. Похоже, что во Франции не знают, что такое управлять, а ограничиваются лишь выкачиванием из страны людей и денег». 15 сентября вещи были уже собраны, а слуги и лошади отправлены вперед. Отъезд был назначен на конец месяца.

Но именно в этот день Талейран сплавил Фуше послом в Саксонию. Новоизбранные депутаты, съезжавшиеся в Париж на открытие парламента, восприняли это решение одобрительно, однако желали развития событий, то есть ухода самого Талейрана. Между тем Англия представила проект мирного договора, поддержанный Австрией; ознакомившись с ним, Талейран немедленно решил подать в отставку. 19 сентября он сообщил королю об уходе всего правительства. Людовик попытался шутить: «Мои министры ушли в отставку по-английски. Я принял ее так же» — и добавил, по словам Паскье: «Ну что ж, я сделаю, как в Англии: поручу кому-нибудь составить новое правительство». Таким образом, король решил сыграть роль Понтия Пилата, спрятавшись за спину человека, которому была уготована незавидная роль козла отпущения. И этим человеком оказался… Ришельё.

События развивались с удивительной быстротой. Уже 19 сентября Людовик осведомился у Франца I, какого тот мнения по поводу герцога де Ришельё, которого он хочет сделать главой своего кабинета. Австрийский император предпочел не отвечать, зато Меттерних открыто назвал герцога прихвостнем русского царя и продолжал ездить к Талейрану, полагая, что тот в конце концов вернется в правительство — не впервой.

Но герцога, мысленно уже поливавшего цветы на своем одесском хуторе, еще надо было уговорить, поэтому отставку Талейрана пока держали в секрете. Первым «парламентером» к нему послали Жюля де Полиньяка, адъютанта Месье (младшего брата короля, Карла д’Артуа), участвовавшего в заговоре Кадудаля 1804 года и большую часть имперского периода проведшего в тюрьме. Как и следовало ожидать, он получил категорический отказ. За ним последовала череда других посредников: префект полиции Деказ, председатель палаты депутатов Ленэ… Приходил и давний друг граф де Караман; известный писатель и член Французской академии Шатобриан, дважды в день являвшийся тогда к маркизе де Монкальм, тоже присоединил свой голос к хору уговаривавших в надежде получить министерский пост и для себя. Рошешуар рассказывает, что ровесник Ришельё герцог Матье де Монморанси-Лаваль, присланный Месье, «в буквальном смысле упал перед ним на колени; молитвенно сложив ладони, он умолял его пожертвовать своими наклонностями, убеждениями, самим своим покоем ради спасения своей страны и своего короля: «Представьте, что вы на поле сражения, стали бы вы колебаться, если бы вам казалось необходимым устроить атаку и встать во главе эскадронов, несмотря на возможность погибнуть? Здесь меньше опасности, но победа станет решающей для нашей страны и никому не будет стоить жизни». Наконец Ришельё вызвал к себе Александр, пригласил сесть с ним в карету и отвез в Елисейский дворец. Опять же по словам Рошешуара, именно этот разговор стал решающим. «Я освобожу вас от всех обязательств по отношению ко мне при условии, что вы станете служить королю, как служили мне, — якобы сказал царь. — Станьте узами искреннего союза между нашими странами, я требую этого во имя спасения Франции».

Что можно было на это возразить? 21 сентября Ришельё дал согласие. «Он явился к нам, выйдя от короля, и трудно описать его терзания, — вспоминала его сестра Армандина. — Никогда еще я не видела более несчастного человека. Он был готов кататься по земле, проклиная свое существование, и с ужасом взирал на груз ответственности, нависший над его головой…»

«Нет человека несчастнее меня, — писал герцог несколько дней спустя одной венской знакомой. — Они все сговорились, чтобы сделать из меня великого человека. Они вскоре выйдут из заблуждения, но они губят меня. Все приложили к этому руку, и даже сам Император, хотя и с совершенно отеческой мягкостью, подталкивает меня. Чтобы дела пошли на лад, необходимо вмешательство Провидения, ибо люди здесь бессильны». Аббату Николю он описал свое положение довольно образно: «Жребий брошен, господин аббат, я уступил приказам Короля, советам Императора и гласу народа, который, уж не знаю почему, призвал меня в правительство в самый ужасный момент. Это и заставило меня согласиться. Было бы трусостью покинуть несчастного короля в том ужасном положении, в каком он находится… Прощайте, господин аббат, молите за меня Бога. Еще никогда мне так не требовалась его помощь… Провидение ставит человека на вершину горы, а оттуда сталкивает его вниз, и он катится по склону, не в силах остановиться. Лишь бы я не упал вместе с государством на самое дно пропасти!»

Ришельё считал, что неспособен руководить правительством, поскольку, по сути, стал совсем чужим в родной стране и ничего и никого здесь не знает. Он был уверен, что не продержится и шести недель. Но именно его непричастность к последним событиям делала его идеальной кандидатурой на пост руководителя в глазах общественности, уставшей от предателей и лицемеров, на которых клейма негде ставить. «Было редкой удачей иметь во главе правительства эмигранта — эмигранта старой закалки, уехавшего в 1789-м и вернувшегося в 1814-м, притом человека порядочного, имеющего и сердце, и разум, эмигранта-патриота за рубежом, независимого от двора, презирающего кастовую и фракционную популярность; непоколебимо бескорыстного, несомненно верного, хорошего администратора, каким только можно стать в варварской стране, скромного в отношении того, чего он не знал, но твердо стоящего на своем во имя законного права и здравого смысла», — писал в мемуарах герцог де Бройль, называвший Ришельё «драгоценной жемчужиной».

«А, герцог де Ришельё! Прекрасный выбор. Это француз, который лучше всего знает Крым!» — воскликнул Талейран, узнав об этом назначении. Называя себя несчастным человеком, герцог еще не знал, какую свинью ему подложил его предшественник. В тот самый роковой день 21 сентября Талейран, который уже не являлся министром иностранных дел, но никому не объявил этого официально, в принципе согласился с условиями мирного договора, предложенными представителями союзных держав. Этот текст был составлен в ультимативной форме: Франция должна предоставить необходимые гарантии своей лояльности; ее территория возвращается в границы по состоянию на 1 января 1790 года (а не 1792-го, согласно мирному договору 1814-го); права на княжество Монако переходят к королю Сардинии; Париж должен уплатить контрибуцию в размере 800 миллионов франков, из которых 200 миллионов пойдут на сооружение линии укреплений, направленной против нее же; в течение семи лет Франция должна будет содержать за свой счет 150 тысяч солдат оккупационных войск в семнадцати крепостях на севере и на востоке… 11 (23) сентября 1815 года Людовик XVIII отправил Александру I письмо, написанное Поццо ди Борго: только российский император может предотвратить «разорение и поругание его страны»; если же он этого не сделает, король готов отречься от трона.

Однако нужно было формировать правительство. Из кого? Ришельё мог опираться лишь на своих друзей и знакомых.

С Эли Деказом он познакомился в декабре 1814 года. Этот молодой человек (ему тогда было 34 года) предложил герцогу свои услуги для улаживания некоторых имущественных споров, поскольку знал кое-кого из новых владельцев бывших поместий Ришельё на юго-западе Франции (по словам Проспера де Баранта, в те времена служившего генеральным секретарем Министерства внутренних дел, родственники Деказа приобрели некоторые участки герцогства Фронсак). Он был адвокатом и подвизался в суде, знал многих знатных особ при императорском дворе, но в 1814-м примкнул к Бурбонам и сохранил им верность во время Ста дней (плюс в глазах Ришельё). После истории с мнимой попыткой отравления Александра I в июле 1815 года Деказ стал вхож к королю и пользовался его благосклонностью. Но самое главное — Деказ всех знал, умел оказывать услуги и, что немаловажно, просить о них. Процесс образования правительства проходил примерно так: Ришельё советовался с Деказом, встречался со множеством рекомендованных им людей, делал выбор и представлял кандидатуры королю. Тот наводил справки, советовался с братом, выслушивал мнение своего ближнего окружения, в том числе почтмейстера Беньо и госсекретаря Витроля, и выносил решение. Всё это происходило на фоне интриг, салонных сплетен, заискивания и ходатайств разного рода.

В итоге список министров был составлен к 24 сентября, опубликован на следующий день и дополнен 27-го. Герцог де Ришельё становился главой кабинета и министром иностранных дел, Деказ — министром полиции, граф де Воблан — министром внутренних дел, маркиз де Барбе-Марбуа — министром юстиции, герцог Фельтрский — военным министром, виконт Дюбушаж — военно-морским, а граф де Корветто — министром финансов. Герцог Фельтрский и Дюбушаж входили в парижский круг общения герцога, но, как отмечала маркиза де Монкальм, ни с одним из своих новых коллег Ришельё не успел переговорить более двух раз.

Ришельё и Деказ были самыми молодыми членами правительства (соответственно 49 и 35 лет), Дюбушаж — самым пожилым (66 лет). Маркиз Франсуа де Барбе-Марбуа (1745–1837) при Наполеоне служил директором казначейства, в 1803 году провел переговоры о продаже американцам Луизианы, а с 1807-го стал председателем Счетной палаты. Луи Эммануэль де Корветто, бывший директор банка в Генуе, в 1805 году стал государственным советником, а в 1809-м Наполеон сделал его графом; префект Меца Воблан получил графский титул в 1813 году, а титул герцога Фельтрского был учрежден Наполеоном в 1809 году специально для Анри Жака Гийома Кларка (1765–1818), исполнявшего тогда обязанности военного министра. Вместе с тем во время Ста дней все они сохранили верность Бурбонам.

Казалось бы, это всё опытные, проверенные люди. Однако на поверку выходило не совсем хорошо. Герцог Фельтрский, зарекомендовавший себя прекрасным организатором, энергичным, безупречно честным и человечным (в 1801 году Александр I наградил его шпагой с алмазами за заботу о русских пленных, отпущенных на родину), в ключевые моменты мог проявить нерешительность и безволие, к тому же в армии его не любили. Не отличался силой характера и Барбе-Марбуа, которого госпожа де Сталь называла «тростником, окрашенным под железо». Воблана же вообще считали, мягко говоря, неумным человеком и фанфароном, и это мнение подтверждает его фраза: «Я люблю трудности, ищу их, они мне нужны, я в них силен». Уж чего-чего, а трудностей было хоть отбавляй…

Самой главной, конечно же, была проблема мирного договора, вернее, ультиматума союзных держав. К 27 сентября они несколько смягчили требования, отказавшись от претензий на форты Жу и Эклюз в горах Юра и Шарлемон в Арденнах, сократили размер контрибуции с 800 до 700 миллионов франков, а срок военной оккупации с семи до пяти лет. Произошло это явно благодаря вмешательству Александра I, которого Ришельё поблагодарит в письме от 17 октября.

(Незадолго до своего отъезда из Парижа, состоявшегося 29 сентября, царь принял Ришельё и якобы вручил ему карту Франции со словами: «Вот Франция, какой они ее сделали, но здесь еще недостает моей подписи». Ламартин в своей «Истории Реставрации» еще более приукрашивает этот эпизод, вкладывая в уста царя, в самом деле склонного к позерству, слова: «Сохраните эту карту, которую я восстановил для вас одного; в будущем она станет свидетельством ваших услуг, моей дружбы к Франции и лучшим доказательством благородства вашего дома».)

Вместе с тем это заступничество способствовало зарождению ложного представления о том, будто премьер-министр Ришельё — марионетка русского царя. В салонах Сен-Жерменского предместья даже распространяли карикатуру, на которой Дюк был изображен с хартией в одной руке и кнутом в другой. Однако лорд Каслри, поначалу также встревожившийся из-за нескрываемых дружеских связей между Ришельё и Александром, быстро успокоился и заговорил о его «умеренности» и «здравомыслии». Герцог Веллингтон тоже состоял с Дюком в хороших отношениях. Уже 29 сентября Ришельё добился новых уступок: сохранил за Францией города Конде во Фландрии и Живе в Арденнах, предотвратил австрийскую оккупацию Страсбурга, который могли стереть с лица земли, сохранил несколько французских гарнизонов в оккупированной зоне и, наконец, сократил срок оккупации до трех лет. Взамен союзники потребовали повысить контрибуцию до 800 миллионов франков.

После неоднократных встреч Ришельё с Веллингтоном окончательный проект мирного договора был подписан переговорщиками 2 октября. После его подписания Ришельё, «бледный и весь дрожа», вихрем влетел на заседание правительства (об этом рассказывает Паскье). «Я погиб, — промолвил он, — я обесчещен; да, после того, на что я только что дал согласие, мне остается положить голову на плаху; но могли я поступить иначе? Чему Франция сегодня в состоянии противиться и каким бы оказалось ее положение, если бы она не смирилась и не обезоружила путем уступок то, что не может сдержать силою?» Кто мог бы бросить упрек человеку, сумевшему остановить на всем скаку мчавшихся галопом лошадей, когда перед ним неожиданно выросла скала?

Слегка оправившись от переживаний, герцог стал готовиться к великому дню 7 октября — открытию парламента, на котором король должен был произнести тронную речь.

В полдень Людовик XVHI выехал из Тюильри в карете, где вместе с ним сидели также Месье (граф д’Артуа) со своими двумя сыновьями (герцогами Ангулемским и Беррийским), и направился на противоположный берег Сены, в здание Законодательного корпуса (ныне — Бурбонский дворец). Впереди скакали отряд конных гренадеров, отряд королевских мушкетеров и отряд легкой кавалерии. Рядом с дверцей кареты неотлучно находился капитан королевской стражи. У подножия лестницы короля уже час дожидалась делегация из двенадцати пэров и двадцати пяти депутатов во главе с обер-церемониймейстером маркизом де Дрё-Брезе. Тут же были герцог Орлеанский и принц Конде.

Политические режимы во Франции сменяли друг друга с такой быстротой, что искусство за ними не поспевало: над колоннадой дворца еще красовался фронтон работы Антуана Шоде, установленный в 1807 году и изображающий императора французов Наполеона на коне, явившегося к законодателям со знаменами врагов, поверженных под Аустерлицем. К приезду нового монарха успели убрать только надпись: «Наполеону Великому — Законодательный корпус после Аустерлицкой кампании». Только в 1816 году этот барельеф заменят другим, работы Александра Эвариста Фрагонара, на котором Людовик XVIII дарует французам Конституционную хартию[60].

Король и принцы прошли в зал заседаний, оформленный в 1796 году Жизором для Совета пятисот: ряды красных кресел поднимались амфитеатром, разделенные семью лестницами, впереди сидели пэры, на верхних рядах — депутаты; места для публики (где яблоку было негде упасть) были отгорожены от зала тридцатью двумя ионическими колоннами напротив места председателя, ниже которого стояла ораторская трибуна, украшенная белым мраморным барельефом с изображением аллегорий Истории и Репутации. В стене за трибуной были устроены ниши для шести скульптур великих ораторов древности: Брута, Ликурга, Катона, Цицерона, Солона и Демосфена. Статую Наполеона, стоявшую за столом председателя, заменили бюстами Людовика XVI, Людовика XVII и Людовика XVIII, а большие буквы «Н» наскоро замазали. (4 декабря Людовик XVIII подарит статую «узурпатора» прусскому королю Фридриху Вильгельму; сегодня ее можно увидеть во дворце Сан-Суси в Потсдаме.)

При появлении Людовика весь зал вскочил, крича «Да здравствует король!». Монарх расположился на возвышении перед местом председателя; справа от него сели граф д’Артуа, герцог Беррийский и принц Конде, слева — герцоги Ангулемский и Орлеанский. Рядом поместились канцлер, обер-камергер и высшие придворные. У подножия трона сидели министры, четыре маршала, четыре кавалера королевских орденов, шесть государственных советников и шесть рекетмейстеров[61].

Людовику было уже шестьдесят, его легендарная тучность достигла апогея; страдая от подагры, он передвигался с большим трудом, однако умудрялся при этом сохранять поистине королевское достоинство и импозантность. Как отмечала герцогиня де Бройль, супруга пэра Франции, на устах монарха постоянно витала улыбка, взгляд же его был строг до суровости. Свою речь он произнес звучным голосом, как человек, чувствующий себя господином; продолжалась она не больше четверти часа. После речи началась церемония присяги. Канцлер и министр внутренних дел вызывали по одному пэров и депутатов, которые клялись «хранить верность королю, повиноваться Хартии и законам королевства», а также вести себя достойно.

Не обошлось без инцидентов. Во время принесения присяги несколько депутатов попросили слова, однако Ришельё сухо осадил их: «С незапамятных времен обычаи монархии не позволяют при подобных обстоятельствах брать слово в присутствии короля без его дозволения». Принц Полиньяк и граф де ла Бурдонне-Блоссак добавили к тексту присяги важную оговорку: «За исключением того, что касается католической религии» — это был их выпад против свободы вероисповедания, допускаемой Хартией. Наконец, некоторые депутаты отсутствовали, в частности верховод ультрароялистов граф де Бональд. Но тем всё и ограничилось; канцлер Дамбре объявил, что парламентская сессия 1815 года считается открытой, и король с принцами покинули дворец под рукоплескания присутствующих. Через некоторое время пушечный залп возвестил о том, что они благополучно вернулись в Тюильри.

Тем временем новый глава кабинета переселился в Министерство иностранных дел — бывший особняк Галифе на улице Бак в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены. Герцог явился туда пешком, в сопровождении одного-единственного слуги, который нес баул с одеждой. Это было так необычно, что привратник не хотел его пускать, думая, что это розыгрыш. Практически Дюку приходилось начинать новую деятельность с нуля, как в Одессе: мебель в особняке была обветшалая, а позже, когда он устраивал званые ужины, столовое серебро приходилось заимствовать в соседнем министерстве. Между тем одесская глава его жизни завершилась окончательно: 7 октября был подписан приказ о назначении Ланжерона одесским градоначальником и генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии.

Весь штат Министерства иностранных дел состоял из восьмидесяти человек, включая нескольких секретарей во главе с генеральным секретарем Франсуа Жераром де Рейневалем, происходившим из семьи потомственных дипломатов. Ришельё знал его давно, встречался с ним в 1810 году в Петербурге во французском посольстве, считал его «способным человеком, весьма сведущим в иностранных делах», и доверял ему. Именно Рейневаль составлял проекты трактатов и соглашений, через его руки проходили дипломатические депеши. Кроме того, он был легок в общении, веселого нрава. «Памятью» министерства был Брессон, граф д’Отрив, заведовавший архивом; в свое время с ним часто советовался Наполеон. Лабернадьер, занимавшийся политическими делами, тоже служил императору, но для Ришельё было важно, что это опытный и компетентный человек. В общем, почти все сотрудники сохранили свои посты. Министерство подразделялось на несколько департаментов: Северный (в географическом плане — от Англии до России), Южный (от Турции до Испании), политический (посольства) и торговый (консульства). Его бюджет был довольно скромным: 7,65 миллиона франков (для сравнения: Министерство внутренних дел получало 70 миллионов).

Рошешуар, которого 16 октября назначили военным комендантом Парижа, поселился вместе с дядей и, как и в Одессе, взял на себя распоряжение хозяйством. Обслуживающий персонал сократили до минимума: дворецкий, повар, поваренок, буфетчик, камердинер, трое рассыльных, конюх и кучер — иметь меньше слуг было бы просто неприлично, отмечает маркиза де Монкальм. В особняке проживали только мужчины: герцогиня де Ришельё оставалась в Куртее, сестры герцога жили в том же предместье, но в своем доме. Это было нетипично для Парижа, где приемами обычно заправляли женщины; но Дюк терпеть не мог интриг, а француженки регулярно становились их орудием.

Первые два месяца ушли на то, чтобы освоиться с новой ролью: герцог наблюдал, собирал информацию, молчал и редко выезжал. «О нем больше и речи нет, — писал депутат Виллель в октябре, — будто его и не существует».

В восемь утра герцог, облачившись в синий редингот, уже работал в своем кабинете: собственноручно писал важные депеши, сидя за небольшим столом, покрытым потертым сукном. Единственным украшением этого «чулана», по словам друга Армана, Матье де Моле, была красивая восточная трубка, стоявшая рядом. Здесь же находилась обезьянка на длинной цепи, которая порой садилась Дюку на плечо. В десять часов круглый стол в гостиной накрывали к обеду, состоявшему из… да-да, бараньих котлеток, куска паштета, сыра и кофе. За стол с герцогом садились пять человек: два его секретаря, Рейневаль и еще двое по выбору — министры, дипломаты или старые друзья вроде Оливье де Верака (его опоры в палате пэров) или Кастельно. В час дня было заседание правительства: по понедельникам и пятницам оно проходило в резиденции Ришельё, а по средам — в Тюильри. В остальные дни герцог проводил остаток утра за работой, запершись у себя. По вторникам, четвергам и воскресеньям он устраивал ужины, а затем принимал гостей до девяти часов. За столом прислуживал камердинер в синем фраке, привезенный из России, которому помогали двое слуг в потертых красных ливреях, при необходимости обращавшиеся за помощью к слугам гостей. Ужин был довольно скудным, однако дипломаты, депутаты, чиновники, придворные стремились попасть на эти трапезы не ради яств, а ради удовольствия общения с хозяином. Как утверждает герцог де Ноайль, «все подпадали, зачастую без своего ведома, под неизбежную власть, которую еще сохраняют красота, честность и справедливость даже над теми, кто в них не верит».

Арман охотно отправлялся ужинать к сестре, маркизе де Монкальм, проживавшей тогда на улице Сен-Доминик, дом 77, а с ноября 1817-го переехавшей в дом 33 по улице Университе. Туда же являлись те, кто хотел увидать герцога, но не имел возможности явиться непосредственно к нему.

Умная, образованная и любезная Армандина была хозяйкой одного из четырех главных парижских салонов эпохи Реставрации (наряду с салонами герцогини де Дюрас, госпожи де Сталь и госпожи де Бройль), у нее собирались умеренные роялисты. «В тот день, когда мой брат стал министром, все вдруг обнаружили, что я умная женщина», — говорила она не без лукавства, поскольку давно уже заслужила эту репутацию. Несчастливая в семейной жизни (муж был с ней груб и не любил ее, двое детей умерли в младенчестве) и не отличавшаяся хорошим здоровьем (у нее была больная печень), она редко выезжала и почти не вставала с кушетки в своей гостиной, пряча хрупкое и несовершенное тело под шалями и покрывалами. При этом она обладала прекрасным цветом лица, красивыми глазами, великолепными зубами и желанием нравиться, что почти превращало ее в светскую львицу. К ней ежедневно являлись министры, послы и дипломаты со всей Европы, в том числе Поццо ди Борго. Она умело направляла разговор, не пренебрегая никакими темами и поддерживая его в благожелательном тоне. Кроме того, Армандина вела дневник, занося в него все важные (и не очень) события, произошедшие после того, как ее брат нежданно-негаданно оказался главой правительства.

Зато ее младшая сестра Симплиция отнюдь не была домоседкой. Ее муж маркиз де Жюмилак с октября 1815 года командовал 16-й дивизией в Лилле, и она была предоставлена сама себе. Маркиза постоянно разъезжала по светским раутам, хотя не обладала не только умом своей сестры или проницательностью брата, но даже привлекательной внешностью: маленькая, нескладная, с лицом, как у мартышки. Впрочем, она первой принималась шутить по поводу своей некрасивости; ее охотно принимали, и без госпожи де Жюмилак не обходился ни один праздник.

Их мать скончалась еще в 1814 году, когда ей было 58 лет. А старая маршальша де Ришельё доживала свой век в замке Фромонвиль, в 90 километрах от Парижа (она угаснет там 7 декабря 1815-го в возрасте 75 лет и будет похоронена в местной церкви). В истории осталась фраза, которой она в свое время осадила Наполеона, недавно провозглашенного императором: она начиналась словами: «Сир, мой муж говорил Людовику XIV…»

Арман постепенно начинал вживаться в новую роль, хотя она давалась ему ценой неимоверных усилий. Мысленно он всё еще был на берегах Черного моря, о чем недвусмысленно говорит его письмо генерал-майору Кобле, отправленное из Парижа 18 (30) октября 1815 года:

«Милостивый государь мой Фома Александрович.

Обязанность, повелевающая посвятить себя службе отечества и природнаго государя, принудила меня, к величайшему сокрушению, оставить Россию и тот край, который был доселе единственным предметом всех моих трудов и попечений. Управляя десять лет новороссийскими губерниями и проведши двенадцать лет в Одессе, я привык не отличать моего счастия от счастия обитателей сего края. Берега Чернаго моря соделались для меня новым дорогим сердцу отечеством, а благорасположение и признательность жителей к слабым моим трудам для их пользы навсегда привязали меня к стране сей.

Насколько сильна сия привязанность, настолько тяжела и разлука. Она была бы для меня несносна, если бы я не утешался надеждою когда-либо увидеть еще любезную сердцу моему Одессу. Между тем воспоминание проведенных в сем городе дней будет для меня приятнейшею мыслию; благоденствие всего края пребудет всегда жарчайшим моим желанием.

При сей горестной разлуке я не должен и не могу забыть, что если добрые мои намерения имели желаемый успех, если в чем-либо споспешествовал я ко благу Одессы и ея жителей, то ни чему иному сим обязан, как усердному и единодушному содействию почтенных моих сотрудников и граждан города. И потому непременным долгом поставлю принести Вашему превосходительству, равно всем гг. чиновникам военным и гражданским, купечеству и гражданам, пред коими прошу Вас быть изъяснителем чувств моих, истинную и совершенную благодарность, как за то содействие во многих трудных обстоятельствах, так и за искреннее ко мне благорасположение, в котором неоднократно имел случай удостовериться.

Благодарность сия никогда не изгладится из души моей, и я только те минуты жизни почту счастливыми, в которыя буду слышать о благоденствии Одессы.

Приятно и лестно для меня надеяться, что жители сего города, несмотря на разделяющее нас разстояние, сохраняют меня в своей памяти и всегда будут полагать в числе своих, по тому чувству, которое неизменно во мне останется. Впрочем, я несомненно уверен, что Одесса процветет и вознаградит все прошедшия свои потери и несчастья — первым и вернейшим залогом сего служит выбор Всемилостивейшим Государем Императором того почтеннейшаго начальника, на котораго Его Величество соизволил возложить свою доверенность в управлении Новороссийским краем и коего благодетельныя намерения мне известны.

Примите засвидетельствование того истиннаго почтения и преданности, с коими навсегда пребыть честь имею,

Милостивый Государь, Вашего Превосходительства Покорнейший Слуга

Э. Дюк-де-Ришелье».

Минуй нас пуще всех печалей…

Для герцога де Ришельё начались трудовые будни. 16 октября 1815 года комиссия по вопросам контрибуции с грехом пополам завершила деятельность. Франция должна была выплатить за пять лет 700,5 миллиона франков и на протяжении минимум трех лет содержать оккупационную армию, на что должно было уйти еще 450 миллионов. Кроме того, она согласилась уплатить 386 миллионов в качестве компенсации расходов союзных армий за время их пребывания на французской территории с июля этого года (и это без учета разрушений и разграбления имущества захваченных крепостей еще на 22 миллиона). Контрибуцию предстояло выплачивать каждый квартал траншами по 40 миллионов. Эти деньги распределялись следующим образом: 137,5 миллиона — пограничным государствам: Великому герцогству Нижний Рейн, Пьемонту, Испании; 388 миллионов — четырем великим державам и 175 миллионов — на сооружение линии укреплений по границам Франции. (Кроме того, правительство тайно выплатит 4 миллиона 320 тысяч франков на содержание русской армии «в благодарность за услуги, оказанные Россией в ходе переговоров», и еще 16 миллионов разным переговорщикам, в том числе три миллиона Блюхеру.) Помимо этого, Франция должна была заплатить долги иностранцам, сделанные во время Империи, и компенсировать англичанам ущерб за конфискацию их имущества в 1793 году — эти две статьи расходов требовали по 3,5 миллиона. Где взять такие деньги? Советник Уврар[62] предложил образовать синдикат банкиров, который заменит собой казначейство и займется выплатой контрибуции. Ришельё был в замешательстве. Он плохо разбирался в финансовых вопросах и никогда не ворочал подобными суммами. Решили пока повременить.

Предварительное соглашение по военным вопросам было подписано 22 октября. Договорились, что каждая из четырех союзных держав разместит во Франции тридцатитысячный военный контингент, Бавария — десять тысяч, Дания, Саксония, Ганновер и Вюртемберг — по пять тысяч, итого — 150 тысяч солдат в восемнадцати крепостях под общим командованием Веллингтона. Военная оккупация была в глазах союзников (казна которых тоже была пуста) гарантией исполнения Францией своих финансовых обязательств, а заодно превентивной мерой на случай попыток поколебать установленный порядок. У Франции своей армии не было: старая, наполеоновская, была распущена ордонансом от 16 июля 1815 года, а новая, королевская, которую должен был организовать маршал Гувион-Сен-Сир, существовала пока лишь на бумаге. Порядок поддерживался только жандармерией и Национальной гвардией, тоже претерпевающей реорганизацию; в Париже она насчитывала 35 тысяч человек.

«Положение явно незавидное, — писал Ришельё Деказу в ноябре. — Возможно, мы наделали глупостей, но и более ловкие, чем мы, оказались бы в затруднении. Больше всего я опасаюсь, что будут думать, будто меня поддерживают иностранцы, о чем уже начинают поговаривать. Это было бы самое ужасное».

Помимо нелегких переговоров с представителями оккупантов, герцогу приходилось тратить силы и на отечественных «патриотов», шумевших в палате депутатов и выдвигавших одну инициативу за другой. Ришельё сидел один на скамье министров, в первом ряду напротив трибуны, и очень редко подавал голос. Он сам признавался Поццо ди Борго: «Талантом руководить собраниями я не обладаю вовсе». В России не было парламента, соперничества партий, зажигательных речей; на заседаниях Строительного комитета в Одессе все выступали коротко и по делу. А здесь? Практически сразу сложилась партия правых, лидерами которой были два превосходных оратора: Жозеф де Виллель, некрасивый, с гнусавым голосом и сильным южным акцентом, однако наделенный ясным и логическим умом, способный разложить по полочкам самые сложные вопросы, и Жак де Корбьер, бывший адвокат, злобный, ожесточенный и неистовый. Все вопросы, касающиеся законодательства и парламентской рутины, ультрароялисты предварительно обсуждали, собираясь на частной квартире. Умеренные для тех же целей специально снимали квартиру на улице Сент-Оноре (их противники видели в ней революционный клуб); у них тоже нашлись хорошие ораторы: Руайе-Коллар, граф де Серр, Паскье, придерживавшийся линии правительства.

Задачей номер один считалась «чистка рядов»; преданность королю ставилась выше компетентности в любых вопросах. Воблан назначал новых префектов исключительно по принципу лояльности; герцог Фельтрский учредил следственную комиссию, которая должна была изучить поведение всех офицеров, состоявших на службе во время Ста дней.

Двадцать третьего октября обсуждался проект закона против крамольных возгласов: депутат Гуэн-Муазар потребовал, чтобы оскорбительные фразы в адрес короля и принцев карались отсечением правой руки. Когда же другой его коллега заикнулся об убийствах протестантов на юге страны, тотчас поднялся страшный гвалт. «Это ложь! Ложь!» — кричали отовсюду. 27 октября граф де Семезон потребовал, чтобы подъем триколора карался смертью.

Между тем под боком у Парижа еще сохранялся островок империи — Венсенский замок, успешно обороняемый двумя сотнями унтер-офицеров во главе с одноногим генералом Пьером Доменилем (1776–1832).

Домениль был тяжело ранен при Ваграме, ему дважды провели ампутацию, после чего он получил прозвище «Деревянная нога». В 1812 году Наполеон назначил его комендантом Венсенского замка, и в 1814–1815 годах, пока Париж неоднократно переходил из рук в руки, храбрый генерал не сдал свою крепость никому. Русским он ответил: «Отдайте мне мою ногу, и я отдам вам замок!» После подписания в Вене мирного договора пруссаки хотели завладеть арсеналами французских крепостей, чтобы возместить свои потери во время наполеоновских завоеваний. В Венсене хранилось более пятидесяти двух тысяч новых ружей, более сотни орудий, несколько тонн пороха, пули, ядра, снаряды, сабли… Карл фон Мюффлинг прислал к Доменилю парламентеров; один из них пригрозил взорвать крепость при отказе сдаться. «Тогда я начну первый, — подхватил непреклонный комендант. — Мы взлетим на воздух вместе». Блюхер посулил ему миллион, если он капитулирует; Домениль устроил вылазку в деревушку Венсен и захватил еще и прусские пушки. В лучших традициях французских приключенческих романов он сумел передать записку военному министру герцогу Фельтрскому, которую одна дама спрятала за подвязкой: генерал просил о подмоге. К нему направили парижского коменданта Рошешуара. Только 15 ноября Домениль согласился передать вверенную ему крепость Бурбонам и вышел оттуда со своим гарнизоном под трехцветным флагом. Его освободили от его обязанностей.

К этому времени депутаты приняли закон о подрывных речах и возгласах (9 ноября): за слова и действия, направленные на свержение правительства или представляющие собой угрозу для жизни короля и его семьи, полагался суд и, возможно, депортация; песни, подрывающие авторитет королевской власти, выкрики «Да здравствует император!» и демонстрация триколора карались тюремным заключением сроком от месяца до пяти лет и штрафом до 20 тысяч франков (зять Ришельё Монкальм-Гозон требовал казнить поднимающих трехцветный флаг).

Тем временем полномочные представители четырех союзных держав при французском короле дважды в неделю, по средам и воскресеньям, собирались в одиннадцать утра у английского посланника, чтобы обсудить положение в стране. Англию представлял Чарлз Стюарт, человек малоприятный и большой интриган; Ришельё его не любил, и тот платил ему взаимностью. Прусский посланник граф фон Гольц в свое время был послом в Петербурге. Австриец барон фон Винцент хорошо ладил с Ришельё, считая его «честным, порядочным, неспособным поддаться из расчета на предложения, противные тому, что он считает выгодой для Франции», однако его привычка видеть всё в черно-белом цвете несколько раздражала герцога. Наконец, ближе всего Дюку был, конечно же, русский посланник граф Поццо ди Борго, они почти ежедневно виделись у маркизы де Монкальм.

Двадцатого ноября 1815 года был подписан второй Парижский мир, называемый договором Четверного союза. «Его Христианнейшее Величество признал, что в государстве, четверть века разрывавшемся революционными судорогами… мудрость должна соединиться с крепостью, умеренность — с твердостью для свершения счастливых преобразований. Союзные правительства знают, что Его Величество противопоставит всем врагам общественного блага… свою приверженность конституционным законам, принятым под его эгидой…» Ришельё поставил подпись под этим договором с болью в сердце. «Всё кончено, — писал он в тот же день Армандине. — Я был ни жив ни мертв, ставя свое имя под этим роковым трактатом. Я поклялся не делать этого и говорил об этом Королю. Сей несчастный государь заклинал меня со слезами не покидать его. Я более не колебался. Я уверен, что никто бы не добился большего. Франция, изнемогающая под грузом обрушившихся на нее бедствий, настоятельно требовала скорейшего избавления»[63]. Пять дней спустя он представил трактат палате депутатов, которая тогда бурлила — но совсем по иному поводу.

Ришельё был убежденным сторонником национального примирения, без которого восстановление страны было просто немыслимо. Однако закон об амнистии бонапартистам встретил резкие возражения со стороны парламентариев. 11 ноября граф де ла Бурдонне потребовал «кандалов, палачей и казней». Согласно составленному им законопроекту, амнистия не должна была распространяться на префектов, комендантов и офицеров, заявивших о своей поддержке Бонапарта до 23 марта — дня, когда король выехал из Франции: «Смерть, одна лишь смерть может устрашить их сообщников и положить конец их козням». При этом «революционную» гильотину следовало заменить старой доброй виселицей. Одновременно Состен де Ларошфуко потребовал провозгласить 21 января днем национального траура «во искупление смерти Людовика XVI»: каждый год вся страна должна молить Бога о прощении.

В это время решалась судьба одного из самых видных бонапартистов Мишеля Нея. В списке изменников, переметнувшихся к Наполеону во время Ста дней, составленном Фуше, он был единственный маршал и значился под первым номером. Впрочем, по некоторым сведениям, Фуше предоставил Нею два паспорта, чтобы он мог уехать в Швейцарию или США, но тот предпочел остаться во Франции. 19 августа его заключили в тюрьму Консьержери. Поскольку в 1814 году Людовик XVIII сделал его пэром Франции, Ней потребовал суда пэров.

Процесс начался как раз 11 ноября. Ришельё призвал пэров сделать этот суд показательным, о чем горько пожалел. 6 декабря адвокат Дюпен заявил, что в связи с возвращением Пруссии города Саарлуиса, где родился Ней, его подзащитный не может быть судим во Франции. Тогда маршал встал, прервал его и воскликнул: «Я француз и останусь французом!» Через два дня, за полчаса до полуночи, ему вынесли смертный приговор, за который проголосовали в том числе пять маршалов времен Империи; только Даву свидетельствовал в его защиту, а Гувион-Сен-Сир настаивал на депортации. Друг Ришельё Оливье де Верак тоже голосовал «за»… Приговор был вынесен в отсутствие обвиняемого, которому его огласили в три часа утра.

Привести приговор в исполнение должен был военный комендант генерал де Рошешуар… Тот сообщил приговоренному, что ему разрешены три свидания: с женой, нотариусом и исповедником. Супруга маршала пришла к нему в камеру вместе с их четырьмя детьми — и потеряла сознание, узнав о приговоре. Она отправилась к Людовику XVIII ходатайствовать о помиловании, но тот сказал, что сам-то не возражает, однако это решение могут принять только Веллингтон и герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI. Веллингтон сначала согласился помиловать осужденного, а потом передумал; герцогиня сухо отказала. От исповеди Ней сначала отказался, однако уступил уговорам одного солдата, прошедшего русскую кампанию и после того ставшего верующим. В половине девятого за ним приехала карета.

«Мало того что я был вынужден присутствовать при его смерти, моим долгом было привести в исполнение постановление суда пэров в отношении неправедной жертвы нашей политической реакции», — вспоминал Рошешуар. Командовать расстрельным взводом он назначил офицера из Пьемонта, чтобы ни один французский солдат не взял грех на душу. Маршал был в штатском; он не позволил завязать себе глаза и, обращаясь к солдатам, сказал: «Товарищи, стреляйте в меня, только цельтесь точнее!» Грянул залп, и он упал ничком. «Вот великий урок, показывающий, как надо умирать!» — пишет Рошешуар в мемуарах. По обычаю к телу не подходили с четверть часа. Какой-то англичанин перескочил через него на лошади. Один русский офицер бурно выражал свою радость; Александр I, уважавший Нея, вычеркнул невежу из полковых списков.

«Все принципы якобинства, сдерживаемые десять лет, вылезли наружу, трудненько будет вернуть этот поток в его берега, — писал Дюк. — Одному Богу известно, что станется с этой несчастной страной. Похоже, ему следует продолжать являть примеры Божественного правосудия. Бич иноземного нашествия, гораздо более ужасный по всем статьям, чем в прошлом году, — ничто по сравнению с безнравственностью этого народа и опасностями, которых она заставляет опасаться; никто не избавился ни от преувеличений, ни от своих предрассудков».

Разгул страстей в ультрароялистской палате был зеркальным отражением бушующего Конвента. Мстительность и кровожадность могли привести страну только к окончательной погибели, для Ришельё это было очевидно. Он признавался Ланжерону: «То, что я слышу здесь всякий день, приводит меня в дрожь; люди самого мягкого нрава говорят лишь о казнях, мести, палачах».

Два месяца герцог продолжал упорную и решительную борьбу за амнистию. Он почти ежедневно встречался с членами учрежденной 15 ноября парламентской комиссии, занимавшейся этим вопросом, дважды лично выступал в палате. «Если мне удастся провести эту меру, — писал он Александру I 23 ноября, — льщу себя надеждой, что Франция почти целиком примкнет к Королю. Если же, к несчастью, Собрание, введенное в заблуждение ослепленными страстью людьми, ее отринет, вскоре после того я отправлюсь в Россию, ибо никакая человеческая сила не заставит меня принять систему преследований и мести, из-за которой прольются реки крови и будут погублены Франция и королевская семья».

Его первое выступление в палате состоялось 8 декабря, сразу после казни Нея. Оратором Дюк был неважным: голос не был поставлен, а речь он читал по бумажке, в отличие, например, от Деказа, умевшего импровизировать. Герцог напомнил, что амнистия, право помилования — королевская прерогатива. Не случайно Людовик XVIII 24 июля издал ордонанс об амнистии бонапартистам, якобинцам и иже с ними в интересах «своего народа, достоинства его короны и спокойствия Европы». Только 19 человек, включая Нея, были преданы суду, а еще 38 — помещены под стражу; наказанием этих лиц и следует ограничиться. Широкая амнистия составляет самую суть политики союза и примирения: «…После большого мятежа не будет ни справедливо, ни политично наказать всех, кто в нем участвовал… Настало время, господа, чтобы французы объединились… дабы изжить наши беды». Амнистия необходима для процветания Франции, которого не будет, пока в стране не воцарится мир.

Представленный Ришельё законопроект начал обсуждаться в комитетах. Но тут произошел очередной досадный инцидент: бывший главный почтмейстер Бонапарта Антуан Мари Шаман граф де Лавалетт, обвиненный в измене и после бурного процесса приговоренный к смерти, накануне казни (20 декабря) сбежал из тюрьмы. В палате депутатов поднялся вой. Побег Лавалетту устроили родные: жена и дочь пришли с ним попрощаться, и верная Эмилия обменялась одеждой с мужем, сама осталась в камере, а он ушел. Тем не менее депутаты обвинили в соучастии Деказа и Барбе-Марбуа и требовали расследования. А ведь незадолго до побега Ришельё лично выступил в защиту Лавалетта и просил короля его помиловать! Он еще не знал, что после побега тот какое-то время скрывался в служебной квартире Брессона, заведовавшего архивом Министерства иностранных дел. 27 декабря докладчик комиссии об амнистии Корбьер огласил ее выводы, практически совпадавшие с проектом де ла Бурдонне.

В тот же день особым законом были созданы превотальные суды (по сути — военно-полевые) в каждом департаменте, состоявшие из четверых гражданских чиновников, однако решающее слово имел военный прево. Эти суды рассматривали политические преступления, связанные с насильственными действиями, вроде собраний бунтовщиков или вооруженных мятежей; их приговор обжалованию не подлежал и должен был исполняться в течение суток.

Второго января 1816 года начались прения по закону об амнистии, которые продолжались четыре дня; на трибуне побывали 54 депутата. На заседании 6 января выступил и Ришельё; после того как Корбьер представил практически тот же самый документ (амнистия по категориям), герцог, не привыкший к неповиновению высшей власти, вспылил, покинул зал заседаний и отправился к королю за распоряжениями. Король уступить не пожелал. Палата перешла к голосованию по поправкам. Поправка, предусматривающая репрессии по категориям, была отвергнута с перевесом всего в десять голосов; Поццо ди Борго видел в этом победу Ришельё, однако это был слишком оптимистический взгляд. Кроме того, герцогу пришлось уступить по вопросу об изгнании цареубийц. 9 января закон был принят палатой пэров, а через три дня утвержден королем. Все родственники Бонапарта, а также депутаты, голосовавшие за казнь Людовика XVI и поддержавшие «узурпатора» во время Ста дней, должны были отправиться в изгнание.

Ришельё не скрывал от друзей своего разочарования и в течение нескольких дней пытался подать в отставку. (Надо отметить, что просьба об отставке была политическим приемом, которым неоднократно пользовался в свое время кардинал Ришельё как раз для того, чтобы остаться у руля и получить новые доказательства доверия к нему со стороны короля; однако герцог де Ришельё был искренен в желании сбросить с себя это ярмо, ведь ему было куда ехать.) Эта новость распространилась моментально, называли даже имена его возможных преемников — маркиза Шарля Франсуа де Боннэ, бывшего посланника в Копенгагене, сделанного пэром Франции и голосовавшего за казнь Нея, или Шуазеля-Гуфье.

Тем временем 8 января Лавалетт благополучно покинул Париж с помощью троих английских офицеров, нарядивших его в мундир британской армии, и выехал в Монс, а оттуда в Баварию, где прожил несколько лет под покровительством Евгения де Богарне и короля Максимилиана. В 1822 году его помиловали и он вернулся в Париж, а вот его жена Эмилия после этого приключения родила мертвого ребенка и повредилась в уме… Лишился рассудка и генерал Траво, приговоренный к смерти, но помилованный королем.

«Если бы Вы знали, какую жизнь я тут веду, то пожалели бы меня, — искал сочувствия Ришельё в письме Ланжерону 28 декабря, в разгар парламентских баталий. — Работа меня не пугает, но за всякие лишения и страдания должно быть вознаграждение. В Одессе новый поселок, новая плантация, дерево радовали мое сердце и утешали меня за горести, которые я мог испытать. Здесь же ничего взамен, ибо те удовольствия, коими изобилует Париж, его ресурсы в области литературы, науки, искусства — всего этого для меня не существует[64]… Поэтому, дорогой друг, я чахну, умираю живьем, не сплю и не ем и скоро буду похож на скелет. Ах, зачем я уехал из Одессы! <…> Впрочем, возможно, я туда вернусь, и скорее, чем Вы думаете. И, возможно, я еще смогу заняться благосостоянием этого края, где всё ново, где людям есть куда расширяться, тогда как здесь все настолько тесно прижаты друг к другу, что нечем дышать».

В середине января 1816 года Ришельё получил просьбу об аудиенции от Дезире Клари (1777–1844), супруги шведского принца Карла Юхана (в прошлой жизни — Жана Батиста Бернадота), проживавшей в Париже под именем графини Готландской. Она хотела заступиться за свою сестру Жюли, обреченную на изгнание, поскольку являлась женой Жозефа Бонапарта.

Судьба Дезире настолько необычна (хотя, возможно, и не казалась таковой в ту невероятную эпоху), что для рассказа о ней стоит сделать небольшое отступление. Она родилась в Марселе в семье богатого шелкового фабриканта и была младшей из девятерых детей. В отличие от старшей сестры Жюли (1771–1845), некрасивой, но умной, она была прекрасна, как ангел, однако легкомысленна и непостоянна. Летом 1793 года в Марсель переселилось семейство Бонапарт. На следующий год отец Дезире умер, а ее брата Этьена бросили в тюрьму по подозрению в заискивании перед «тираном Луи Капетом». Дезире с невесткой пошла хлопотать о его освобождении, однако во время томительного ожидания в присутственном месте шестнадцатилетняя девушка задремала, а когда проснулась, то родственницы рядом не было (та уже получила бумагу об освобождении мужа и поспешила в тюрьму), зато ее увидел Жозеф Бонапарт, военно-морской комиссар Марселя, успокоил и проводил домой. Очарованный Дезире, Жозеф стал за ней ухаживать и пообещал жениться, как только она войдет в возраст. Оборона Марселя была поручена его младшему брату Наполеону, недавно ставшему генералом. Познакомившись, в свою очередь, с семьей Клари, он заявил Жозефу: «В хорошей семье один из супругов должен уступать другому. Ты, Жозеф, нерешительного нрава, и Дезире тоже, а я и Жюли знаем, чего хотим. Поэтому тебе лучше жениться на Жюли, а Дезире станет моей женой». Жюли к тому времени успела влюбиться в Жозефа; их свадьба состоялась 1 августа 1794 года.

В июле 1795-го Дезире, невеста Наполеона, поехала вместе с матерью и братом Никола в Геную, куда Жозефа Бонапарта отправили с дипломатическим поручением. Наполеон же в это время познакомился в Париже с Жозефиной де Богарне (1763–1814) и разорвал помолвку с Дезире. 9 марта 1796 года он женился на Жозефине (вдове с двумя детьми, Евгением и Гортензией), которую Дезире прозвала «старухой». Однако она не слишком расстроилась, поскольку от женихов не было отбоя. Жюно получил отказ, Мармон имел больше шансов получить ее руку, однако в июле 1798 года Жозеф представил свояченице Жана Батиста Бернадота.

Это была любовь с первого взгляда. Бернадот был антагонистом Наполеона, выйти за него замуж значило еще и отомстить бывшему жениху. Уже 17 августа 1798 года отпраздновали свадьбу; свидетелями были Жозеф Бонапарт и Жюли, а также его младший брат Люсьен Бонапарт с женой Кристиной. 4 июля 1799 года у пары родился сын Оскар, крестным отцом которого стал Наполеон.

Бернадот не участвовал в перевороте 18 брюмера, однако Наполеон его пощадил. Став императором, он сделал бывшего противника князем Понтекорво и маршалом, и тот храбро сражался при Аустерлице, разбил пруссаков при Галле и Любеке. Проявленное им тогда милосердие к шведским военнопленным не было ими забыто. В сражении при Ваграме саксонский корпус, которым командовал Бернадот, был почти весь перебит, и он вышел из доверия у Наполеона, отправившего его в Париж. Тогда-то ему и предложили выставить свою кандидатуру на выборах нового наследного принца Швеции. К всеобщему удивлению, Генеральные штаты в Оребро выбрали его, и 5 ноября 1810 года бездетный король Карл XIII провозгласил его своим наследником под именем Карл Юхан. Наполеон дал согласие на отъезд Бернадота в надежде получить надежного союзника на севере Европы; шведы же мечтали с помощью Франции вернуть Финляндию, отошедшую к России в 1809 году. Однако Карл Юхан, реально управлявший страной от имени приемного отца, предпочел отказаться от Финляндии ради мира с Россией, порвал с Наполеоном, когда тот занял шведскую Померанию, и сблизился с Александром I.

Дезире с сыном приехала в Стокгольм в январе 1811 года, однако через пять месяцев одна вернулась в Париж: ей было скучно при строгом шведском дворе, да и суровый местный климат пришелся ей не по душе, к тому же она подхватила там какую-то кожную болезнь. С другой стороны, она выведывала намерения французского императора и передавала свои с ним разговоры мужу, который называл ее «своей шпионочкой». Через нее же Наполеон передавал Бернадоту собственные послания. Тот отказался от участия в походе на Россию, примкнул к Шестой коалиции, с победой вернулся в Швецию, да еще и овладел Норвегией в 1814 году; после Стадией Швеция соблюдала нейтралитет.

И вот теперь Дезире, привязанная к старшей сестре и не желавшая расставаться ни с ней, ни с Парижем, взывала о помощи. Любезный герцог де Ришельё написал ей обнадеживающее письмо, сообщив, что король разрешил Жюли остаться во Франции до наступления лета, а затем отправился к просительнице лично — «как раньше было принято у всех министров в отношении светских женщин, а в мое время этот обычай сохранил только господин де Ришельё», напишет в мемуарах графиня де Буань, дочь дипломата маркиза д’Осмона. Просительница, которой тогда не исполнилось и сорока, была очарована обходительным и привлекательным пятидесятилетним мужчиной и пригласила его как-нибудь отужинать с ней. Очень может быть, что она отнесла учтивость министра на счет своей собственной привлекательности, и впоследствии это создало герцогу множество проблем…

В Париже Ришельё по-прежнему оставался белой вороной. Он, привыкший улаживать дело миром даже с коварными горцами, прибегая к репрессиям лишь в самом крайнем случае, никак не мог согласиться с апологетами «белого террора», желавшими «вернуть всё, как было, в один день», как будто и не было двадцати пяти лет Революции и Империи. В январе 1816 года Дюк писал аббату Николю: «Я не могу ни заставить себя услышать, ни понять язык, на котором со мной говорят, и, возможно, я делаю еще хуже, не бросившись в объятия одной партии, увлекая другую партию на эшафот, о чем меня просят всякий день». Это было хуже прежде всего для него самого: глава правительства не сделался политическим лидером; его политика умеренности не встречала понимания ни у правых (ультрароялистов), ни у левых (либералов). Армандина рассорилась со множеством своих друзей-роялистов из-за убеждений брата, но и она допускала, что Арман, не испытавший в полной мере гонений со стороны революционеров, не понимает заключенной в них угрозы. «Он опасается неумеренности роялистов, чье безрассудство очевидно, и не распознаёт коварства, совершенно чуждого его душе». Тяжелее всего для герцога было не находить понимания среди людей своего сословия, среди которых он вращался. «Здесь нет никого, кому я мог бы открыть мое сердце, и от этого я еще более несчастен», — жаловался он Николю.

Более того, король, уважавший главу правительства как человека и считавший необходимым как министра, не любил его: Людовику было не по себе от искренности и «неожиданной резкости» Ришельё. Герцог не был царедворцем; он привык общаться с государем, чтобы решать с ним деловые вопросы, а не выражать сочувствие по поводу приступов подагры или легкого недомогания. В письмах, разумеется, он неизменно справлялся об августейшем здоровье и уверял в своем полнейшем почтении, однако в разговорах ему недоставало той гибкости и психологической проницательности, которой славился его знаменитый предок.

Брат короля (и первый претендент на трон после смерти бездетного Людовика), некогда уговаривавший Ришельё принять на себя руководство правительством, теперь открыто выражал недовольство некоторыми министрами: 24 декабря герцогу пришлось объясняться с Месье по поводу Барбе-Марбуа (тот настаивал на несменяемости судей во избежание «чистки» среди них), а 15 января — по поводу Деказа, якобы интриговавшего против графа де Воблана, ультрароялиста и протеже Месье. Эти разговоры ни к чему не привели: граф д’Артуа остался убежден, что Ришельё, хотя и настоящий «джентльмен», стоит на неверном пути; герцог же находил, что Месье ведет себя как партийный лидер, а не как наследник престола.

Сочувствие к королю, который разрывался на части между своими родственниками и министрами, оттенялось раздражением из-за того, что монарху недоставало твердости. «Два-три «Я так хочу», произнесенные во весь голос, особенно внутри дворца, — и все дела пошли бы сами собой», — уверял он французского посла в Лондоне маркиза д’Осмона в письме от 15 апреля. (Кстати, любители исторических сопоставлений могли бы вспомнить и о том, как решительно Людовик XIII пресекал заговоры, в которых участвовал его брат, и как оберегал своего министра Ришельё от происков клевретов Месье. Правда, Дюк чаще приводил в пример Генриха IV, считая его образцовым королем.) Зато Ришельё удалось сблизить Людовика XVIII с племянником, герцогом Ангулемским, организовав последнему поездку по южным провинциям с посещением Бордо, с октября 1815 года по январь 1816-го.

Иное дело Эли Деказ. Молодостью, привлекательной внешностью, энергичностью, легкомысленной болтливостью и оптимизмом он очень нравился королю, которому хотелось слушать о приятных и необременительных вещах, а не о бюджете, выборах и амнистии, о которых твердил ему Ришельё. Кроме того, Деказ любил интриги, а должность министра полиции использовал для того, чтобы всеми доступными способами собирать информацию: его агенты следили за нужными людьми, снимали копии с писем, контролировали некоторые газеты. Каждый вечер Деказ являлся к королю с целым ворохом сведений, так что у Людовика складывалось впечатление, что он в курсе всех дел и на все вопросы знает ответ. Со временем король проникся к молодому парвеню отеческой любовью и даже называл сыном в письмах, которые писал ему каждый день.

На первых порах Ришельё и Деказ прекрасно дополняли друг друга: один был образцом высокой нравственности, другой ловко вел дела; один мужественно шел навстречу опасности, другой умел выпутываться из затруднений. Идеалист и прагматик, пессимист и оптимист. Деказ служил посредником между Ришельё и королем: подготавливал почву для принятия важных решений и смягчал удары.

В феврале 1816 года Воблан представил на рассмотрение палаты законопроект о выборах, в марте Корветто выступил с проектом бюджета. Депутаты рассматривали экономические вопросы через призму политики. Так, они встретили в штыки предложение устранить дефицит, появившийся в период Ста дней, продав 400 тысяч гектаров леса, принадлежащих государству, поскольку этот лес был национализированным церковным имуществом. Разве можно отдавать церковное имущество в уплату долга узурпатора! Но если казна пуста, как платить контрибуцию? Поццо ди Борго организовал коллективный демарш посланников союзных держав, выдвинув вперед Веллингтона, который написал королю и переговорил с Месье. Однако демарш не удался, раздражение депутатов еще больше возросло, а тревога Ришельё усилилась. «У нас теперь кризис, который приведет к падению нынешнего кабинета; я полагаю, что всё решится через две-три недели», — писал он в марте в Одессу. Однако в апреле в вопросе о бюджете удалось найти компромисс, а 29-го числа обе палаты были распущены на каникулы.

К тому времени конфликт в самом правительстве уже достиг апогея: Ришельё готов был своими руками придушить министра внутренних дел Воблана. В самом деле, представленный им закон о выборах, состряпанный наспех и совершенно невыполнимый, только поставил кабинет в неловкое положение; но самое главное — Воблан даже не счел нужным предупредить своего шефа об этой инициативе! Отчитывался он перед Месье и всячески перед ним выслуживался. Глава правительства и министр почитали друг друга ни на что не годными глупцами, но в конечном итоге Деказ уладил дело: 9 мая 1816 года Воблана отправили в отставку.

Его преемником стал председатель палаты депутатов Жозеф Анри Иоахим Ленэ (1767–1835), уроженец Бордо и почти ровесник Дюка. Негоциант, ставший адвокатом, он входил в Законодательный корпус при Наполеоне, однако занимал в нем независимую позицию. Во время Ста дней Ленэ бежал в Англию вместе с герцогиней Ангулемской; вернувшийся в Тюильри Наполеон заявил, что прощает всех, кроме двух своих заклятых врагов — Линша и Ленэ. (Жан Батист Линш был мэром Бордо ив 1814 году сдал город англичанам, за что Людовик XVIII сделал его пэром Франции.) Преданный королю и верный принципам Хартии, Ленэ был сдержанным, непроницаемым, однако обладал тонким пониманием многих вещей и подвижным умом, умел хорошо говорить с трибуны, а главное — был нацелен на успех. Правда, он любил заставлять себя упрашивать, и Ришельё не сразу удалось его уговорить. Пришлось пустить в ход «тяжелую артиллерию»: король написал Ленэ письмо: «Повелеваю Вам — больше того, прошу Вас — принять пост министра внутренних дел». (Правда, перед тем как подписать ордонанс о назначении Ленэ министром внутренних дел, Людовик размышлял целых девять дней.) У Ришельё гора с плеч свалилась: Ленэ был единственным человеком, которого он не мог заподозрить в двуличии или каких-то задних мыслях. Наконец-то нашелся кто-то, кому он мог довериться и с открытой душой просить совета. Впрочем, близости между ними быть не могло — мешали сословные различия (Ленэ был сыном креола с Сан-Доминго). Кроме того, нерешительность одного усиливала тревогу другого.

Вслед за Вобланом «попросили на выход» и Барбе-Марбуа (он что-то не поделил с Деказом), которого временно заменили старым канцлером Дамбре, намереваясь позже предложить должность министра юстиции Паскье. Барбе-Марбуа вновь возглавил Счетную палату.

Люди гибнут за металл

Европейское равновесие было весьма шатким. Сложился двухполярный мир: морская держава Англия против континентальной державы России. Они разнились всем: формой правления, экономическими интересами и политическими взглядами на Европу и место в ней Германии, в особенности Пруссии. Нидерланды находились под влиянием Англии, Польша стала вассалом России, Австрия, исторический союзник России, господствовала над Италией, что беспокоило Англию… Но пока потенциальные конфликты, способные взойти на этой почве, оставались в зародыше из-за отсутствия за столом третьего крупного европейского игрока — Франции.

Враждебность к ней всех остальных европейских стран на данном этапе была общим знаменателем их внешней политики. И такая ситуация причиняла Ришельё душевную боль. Он назначал послами людей, которых хорошо знал и которые говорили бы за границей его голосом: в Петербурге находился граф де Ноайль, в феврале 1816 года в Лондон выехал маркиз д’Осмон, в мае в Берлин — маркиз де Боннэ, в июле в Вену — граф де Караман. Это всё были люди «из раньшего времени», не нуждавшиеся в представлении. Внешняя политика Франции отныне зиждилась на «двух китах»: сдержанности и осторожности. Ришельё многого ожидал от России, однако был настороже; он стремился изолировать Пруссию, сблизившись с Австрией, которая внушала ему меньше опасений, чем Англия, поскольку Франции предстояло восстановить свои позиции не только на суше, но и на море.

Английский оккупационный корпус стоял в департаменте Нор-Па-де-Кале; с декабря 1815 года по май 1816-го в Министерство иностранных дел поступали тревожные сведения о поведении англичан (новости проходили через двойной фильтр префектов и министерств внутренних дел и юстиции). Британские офицеры хвалили Наполеона и позволяли себе оскорбительные высказывания в адрес короля, устраивали военные маневры и охотились на только что засеянных полях; солдаты нападали на дилижансы, занимались контрабандой, делали фальшивые деньги, не гнушались кражами и разбоем, не говоря уже о пьянстве. Судить их могли только собственные военные суды. 29 мая один английский солдат убил кабатчика, отказавшегося снабдить его водкой в девять часов вечера. Его судили и приговорили к нескольким дням гауптвахты. При этом англичане считались благовоспитанными по сравнению с пруссаками и прочими немцами!

Зато русские, стоявшие от Валансьена до Авена (от «Волосеня» до «Овина», как произносили эти названия солдаты), «были приветливо горды с жителями и старались задабривать их ласками и деньгами», пишет Ф. Ф. Вигель. В этом (опять же по словам Вигеля) они следовали примеру своего начальника — генерала графа М. С. Воронцова, ставка которого была в Мобёже. Но и у них возникали конфликты с таможенниками (Воронцов писал дежурному генералу Главного штаба А. А. Закревскому, что казакам невозможно объяснить, почему провезти табак через границу — преступление). Однажды таможенник убил казака, а члены Авенского трибунала, обещавшие предать его суду, помогли ему бежать. После этого Воронцов объявил, что будет «вопреки конвенции почитать себя на военной ноге»: «…каждого виновного против нас француза буду судить нашими законами и подвергать по оным наказанию, хотя бы привелось и расстрелять». Париж ответил отказом на требование Воронцова судить организаторов побега убийцы казака. Вскоре неподалеку от таможни был убит русский артиллерист. Тогда Воронцов велел арестовать всю таможенную команду во главе с офицером, продержал их под стражей 36 часов, а на прощание заметил, что «ежели бы между ими в сем случае нашел убийцу, то тут же на площади по суду оный был бы расстрелян». С тех пор, докладывал граф царю, «трибуналы, по крайней мере, сколько до судей касалось, показывали нам не только беспристрастие, но даже усердие и ревность».

В свою очередь русские солдаты подвергались наказаниям за «смертоубийство, разбои, кражу, неповиновение и грубость к начальству», так что воровство практически исчезло. При этом Воронцов строго-настрого запретил офицерам пороть нижних чинов «для острастки» за чужие проступки, поскольку солдаты, «привыкая к возможности наказания, легко привыкают и к возможности преступления». (Кстати, у англичан телесные наказания применялись чаще.) В составе русского оккупационного корпуса числился и И. А. Стемпковский, приехавший из Одессы в Вену вместе с Дюком и участвовавший в походе 1815 года. Правда, он был оставлен в Париже, где занимался в основном изучением трудов выдающихся археологов, но регулярно получал повышения по службе: в 1816 году его произвели из поручиков в штабс-капитаны, затем в капитаны и в сентябре 1818-го в полковники с переводом в 43-й егерский полк.

Конфликты с иностранными военными, конечно же, отравляли жизнь, но самое главное — оккупация обходилась Франции в 150 миллионов франков в год. Уже в апреле 1816 года Ришельё робко намекнул Александру, что неплохо бы вывести войска к концу года. О том же говорили и его послы в четырех европейских столицах. По отдельности все как будто соглашались; в конце июля царь объявил через Поццо ди Борго, что не возражает против сокращения оккупационной армии на треть, то есть на вывод пятидесяти тысяч человек (на такое Ришельё не смел даже надеяться), но при одном условии: пусть приказ отдаст Веллингтон, он же главнокомандующий. Веллингтон же, собиравшийся возвращаться в Англию, сказал: посмотрим, каковы будут результаты грядущей парламентской сессии, от ваших депутатов можно ждать чего угодно. Дюку они и сами порядком надоели, а теперь у него появился весомый аргумент в пользу роспуска Несравненной палаты. К тому же Александр подталкивал его к этому шагу еще с апреля, а в июле по Парижу ходила шутка: «Говорят, что король прихворнул. — Заболеешь тут, если угодил в палату на целых пять лет».

Рассматривались три варианта: обновить палату на пятую часть, полностью сменить ее состав или отозвать ордонанс от 13 июля 1815 года, поскольку тот противоречит Хартии, согласно которой возраст депутатов должен быть не моложе сорока лет, а их количество составлять 258 человек. Ришельё склонялся к последнему варианту: таким способом можно было бы одним махом избавиться от 136 депутатов — от большинства оппозиции.

Эта палата была в его глазах «гнездом безумия и брожения», скопищем предвзятых, некомпетентных и корыстных людей. Роялисты, входившие в комиссию по бюджету (в том числе Монкальм-Гозон, ярый противник своего бывшего шурина), не имели ни малейшего представления о финансовых вопросах, а в Риоме королевский суд оправдал зачинщиков беспорядков в Ниме, которые тяжело ранили генерала Анри Жака Лагарда, личного друга Ришельё (Лагард служил Наполеону и во время Ста дней был ранен в грудь, прикрывая отступление корпуса Груши через Намюр).

Дюк был неспособен понять алчность ультраправых, а те не могли понять его. «Он думал, что мы безумны, — пишет в мемуарах Вилл ель. — Разоренный Республикой, возвратившийся во Францию после длительного изгнания, не сумев вернуть ничего из огромных владений своей семьи, проходя, как любой другой, мимо своего разрушенного замка и проданного особняка, не добившись даже возвращения картин и книжных собраний, на которые он указал как на принадлежащие ему, из музеев и прочих общественных мест, он не понимал, что столь естественное чувство боли, какое должны были испытывать жертвы подобных несчастий, могло породить… жажду мести… более способную навлечь новые беды, чем вознаградить за уже перенесенные».

Бескорыстие и самоотречение герцога в самом деле было трудно понять, поэтому молва приписывала ему миллионные доходы в виде ренты, тогда как на самом деле в августе 1816 года Ришельё отказался от переговоров с владельцами его бывшего имущества, не желая использовать служебное положение. Он признался Деказу, что на нем еще висит и 40 тысяч ливров долга: «Я придаю большое значение возможности сказать, что у меня ничего нет, но что я уплатил все долги моей семьи до последнего су».

В первый раз вопрос о роспуске палаты депутатов был поставлен 6 августа на заседании правительства в присутствии короля. Король думал, взвешивал, колебался и решился только 27-го: палата будет распущена 5 сентября. Это решение держалось в секрете до последнего часа: Деказ сообщил о нем вождям партии «умеренных» 3 сентября, а Ришельё ничего не сказал даже Армандине, у которой провел следующий вечер. Высочайший ордонанс о возвращении к положениям Хартии, касающимся выборов депутатов, был опубликован в «Универсальном вестнике» 7 сентября и произвел эффект разорвавшейся бомбы. Вечером того же дня Ришельё был в Опере; ему устроили овацию. Впрочем, герцог писал маркизу д’Осмону: «Салоны в ярости, меня считают ни на что не годным». Кстати, в салонах распространялась политическая карикатура со стихами из басни Лафонтена «Лягушка, пожелавшая сравняться с быком»: в левой части был изображен на постаменте кардинал Ришельё, из-за которого выглядывает памятник Людовику XIII, а справа к нему приближается вставший на ходули, но всё равно не дотягивающийся до его уровня герцог де Ришельё, с заносчивым видом произносящий: «Вот и я». Лягушка, как известно, до размеров быка раздуться так и не смогла, «с натуги лопнула и — околела».

О славном предке главы правительства в те времена вспоминали неоднократно. Королевский ордонанс от февраля 1816 года повелевал украсить мост Людовика XVI (нынешний мост Согласия, ведущий к Бурбонскому дворцу) статуями аббата Сугерия, советника Людовика VII, которого тот назвал «отцом Отечества»; Сюлли, министра финансов Генриха IV; кардинала Ришельё и Кольбера, главного министра Людовика XIV. Для короля также изготовили голубой фарфоровый сервиз с золотой каймой и изображением великого кардинала, который тот собирался подарить его потомку — вероятно, с намеком. В 1816 году Антуан Жей опубликовал «Историю правления кардинала де Ришельё», в которой стремился показать превосходство пращура Армана (к которому тот относился исключительно как к историческому лицу, а не как к родственнику).

Однако не мешало бы вспомнить и о том, что при жизни кардинала-герцога ненавидели все, от верхов до низов, и что на него неоднократно готовились покушения. Просто оба Ришельё умели настоять на своем, если чувствовали свою правоту. 9 сентября Дюк объяснял маркизу де Караману: «Зло слишком глубоко укоренилось, эгоизм и своекорыстие слишком широко распространены, чтобы можно было льститься полнейшей реставрацией; нация слишком стара и слишком изношена, но если бы ее отдали палате — такой, какой та была, — она бы умерла, я в этом ничуть не сомневаюсь. Теперь, войдя в рамки Хартии, новая палата вольна беспокоить, прогонять министров, но по меньшей мере она не опрокинет государство».

Уже 7 сентября Ришельё написал Веллингтону — сообщил о принятых им мерах и прямо заявил: если на открытии палаты нового созыва, намеченном на 4 ноября, король сможет объявить о сокращении оккупационной армии, это существенно облегчит ему задачу. Однако Веллингтон считал, что сокращать контингент преждевременно, опасаясь, как бы не подняли голову левые. Вот те раз! Дюк снова заговорил о своей отставке.

Ришельё ни в коей мере не желал, чтобы роспуск Несравненной палаты был расценен как победа какой-либо партии, поэтому разгневался, узнав, что Деказ велел конфисковать 18 сентября брошюру Шатобриана «Монархия согласно Хартии»: в предисловии, написанном в последний момент, виконт яростно клеймил министров и будущую палату депутатов — «кровавую дщерь Конвента». Ни в коем случае нельзя было создавать новых мучеников. Ришельё, пытаясь загладить эту неловкость, просил Деказа воздержаться от выпадов в адрес Шатобриана, а короля, отнявшего у виконта 24 тысячи франков пенсии, получаемой им в качестве государственного министра (почетный титул бывших политиков), — сохранить за ним как пэром 15 тысяч франков, «чтобы ему не пришлось просить милостыню». (В начале следующего года Шатобриан попытается вновь войти в милость и отправит к Ришельё парламентером герцогиню де Дюрас. Герцог был шокирован: он не одобрял подобных методов, широко распространенных во французском высшем свете, и мог бы сказать о себе вместе с Чацким: «Я езжу к женщинам, да только не за этим».)

Привыкнув в Новороссии к разъездам, предпочитая всё видеть своими глазами, герцог отправился в конце сентября в Руан «на разведку» и слал оттуда Деказу письмо за письмом, проповедуя умеренность: «Я бы хотел, чтобы мы старались потушить пожар, а не подбрасывать в него горючие материалы». В результате двухступенчатых выборов, состоявшихся 25 сентября и 4 октября 1816 года, была сформирована новая палата, в которой первую скрипку играли умеренные роялисты: их было 139 против 92 крайних, 20 республиканцев и 10 левых либералов. Группка депутатов (Руайе-Коллар, Жордан, Беньо, Гизо) была прозвана «доктринерами» — они хотели примирить монархию с республикой, а королевскую власть со свободой.

Главной теперь становилась финансовая проблема: расходы будущего года оценивались в миллиард франков, тогда как поступлений ожидалось всего 700 миллионов. В октябре Ришельё добился трехмесячной отсрочки по выплатам репараций, пока не будет решен вопрос о банковском займе.

Единственной его надеждой по части вывода войск оставался русский император, и 15 октября Ришельё написал письмо Каподистрии: «Если народ будет видеть в Короле только сборщика дани для чужеземцев, орудие, которым пользуются, чтобы передать страну в откуп союзным державам, доверие не установится и мы не станем снова Францией». Но Александру не удалось убедить Веллингтона, а перечить «железному герцогу» никто не хотел.

Ришельё делал всё возможное, чтобы смягчить главнокомандующего (20 января 1817 года маркиза де Монкальм устроила у себя большой раут в его честь) и стравить его сторонников друг с другом. Суть его позиции выражена в небольшой записке Деказу, наспех набросанной в ноябре: «Это дело решенное, но прежде всего я не желаю иноземной поддержки. Лучше умереть от рук французов, чем жить благодаря иноземному покровительству». У Франции должен быть собственный голос.

В январе 1817 года было окончательно покончено с работорговлей (это обязательство Париж взял на себя еще в 1814-м), но Ришельё отказал англичанам в праве инспектировать французские суда, чтобы убедиться в отсутствии на них рабов. Он воспрепятствовал созданию морской лиги для борьбы с берберийскими пиратами в Средиземном море (лигу, разумеется, возглавила бы Англия) и одновременно добился французского посредничества в споре между Испанией и Португалией о южноамериканских колониях (Англия слишком активно им интересовалась). В 1817 году Франция вернула себе Сенегал и Гвинею, ранее захваченные англичанами, а годом позже — Гваделупу и Мартинику. Чтобы заставить Португалию отдать Французскую Гвиану, занятую в 1809 году, Ришельё пригрозил военно-морской экспедицией, и 21 ноября 1817-го португальцы оставили Кайенну.

Действуя максимально тонко, герцог старался уменьшить австрийское влияние на Неаполь (Иоахим Мюрат был расстрелян австрийцами в октябре 1815 года, королем снова стал Фердинанд IV) и сохранить Турин в зоне влияния Франции. Племянника короля, герцога Беррийского, женили на Марии Каролине Бурбон-Сицилийской (1798–1870) — внучке Марии Каролины Австрийской, которую Ришельё не так давно принимал в Одессе. Будущие супруги впервые увидели друг друга 15 июня 1816 года в Фонтенбло, куда невеста, на 20 лет моложе жениха, приехала из Неаполя (там заключили брак заочно, по доверенности, как было принято в королевских семьях); два дня спустя их торжественно обвенчали в соборе Парижской Богоматери.

Но для обретения самостоятельности нужно было вернуть финансовую независимость, расплатившись по счетам. В январе 1817 года в Лондоне и Париже велись долгие переговоры с европейскими банкирами. В феврале, марте и июле лондонский банкир Александр Бэринг на выгодных условиях разместил в Англии, Голландии, Германии пятипроцентные французские ценные бумаги на 26 миллионов франков. Они принесут французскому правительству 315 миллионов франков, и Ришельё скажет: «В Европе шесть великих держав: Англия, Франция, Россия, Австрия, Пруссия и братья Бэринги». Теперь держатели этих бумаг могли оказать давление на правительства своих стран, чтобы те смягчили требования к Парижу. Кстати, Веллингтон был близок к Бэрингам… «То, чего не смог сделать Бонапарт в расцвете славы, свершил честный человек под грузом неслыханных бедствий; там, где хитрость потерпела неудачу, оказалось достаточно слова чести герцога де Ришельё», — писал в феврале Матье де Моле.

Между тем честного человека осаждали кредиторы; так, в апреле семейство Монмор потребовало через суд выплатить ему 57 650 франков в качестве дохода от придворной должности, проданной… в 1723 году родственнику жены герцога де Ришельё, деда Армана!

Простым французам тоже приходилось несладко. Весна 1816 года выдалась дождливой, весна 1817-го — засушливой, в итоге — неурожаи и резкий рост цен на хлеб и муку (цена буханки доходила до суммы дневного жалованья рабочего). Во всех крупных городах увеличилось количество нищих, в Бордо, например, их было около одиннадцати тысяч. В июне 1817 года по всей Франции начались крестьянские бунты: грабили хлебные склады, рынки. Чаще всего эти выступления подавляли войска. В Лионе бунтовщики призывали Наполеона II и размахивали трехцветным флагом; ультрароялисты предотвратили «бонапартистский переворот», приговорив к смерти 28 человек и депортировав 34. В общей сложности за участие в беспорядках было осуждено около двух тысяч человек, но правительство некоторых амнистировало.

Ришельё вновь пригодился одесский опыт: во всех департаментах были созданы благотворительные конторы, поддерживалась свободная торговля зерном. Герцог лично проследил за закупкой большого количества хлеба в Северной Америке и на юге России для снабжения армии и Парижа. С осени 1816 года по весну 1817-го из Одессы в Марсель было доставлено 42 тысячи тонн зерна. Одновременно герцог получил еще один аргумент для убеждения союзных держав вывести свои войска: Франция не выдержит оккупации ни физически, ни морально, того и гляди разразится новая гражданская война…

Те согласились уйти, если с ними расплатятся по всем долгам, — и в марте выставили счет: 1 миллиард 600 миллионов франков! Посчитали всё: цену поставок провианта; долги по выплатам жалованья солдатам, в силу мирных трактатов превратившимся в иностранных подданных; оплату пребывания раненых в лазаретах, почтовые расходы… Герцог Ангальтский даже затребовал невыплаченное жалованье наемникам, которых его предок предоставил Генриху IV больше двух веков назад! У Ришельё волосы на голове дыбом встали; казалось, последний луч надежды угас. Однако он не смирился и немедленно призвал через послов пересмотреть список долговых обязательств. Российский представитель Нессельроде охотно согласился, но австрийский и прусский, Меттерних и Гарденберг, стояли на своем: 200 миллионов Австрии и 150 миллионов Пруссии. Терпению Ришельё пришел конец: 10 сентября он согласился заплатить 200 миллионов по частным долгам — и ни франком больше. «Если король захочет предоставить большую сумму, пусть подписывает другой министр, но только не я». 200 миллионов — предельная сумма, когда, «щупая нам пульс, еще можно вытягивать из нас кровь, не уморив», написал он Караману. Снова переговоры… По предложению Александра I этот вопрос передали на усмотрение Веллингтона. Пересчет долгов шел с февраля по март 1818 года, Ришельё целый месяц тратил на это по шесть-семь часов в день. Итог: вместо первоначально определенного 1 миллиарда 600 миллионов уплатить надо будет 240 миллионов 800 тысяч франков. Соответствующая конвенция была подписана 23 апреля.

Но где взять эти деньги? Ришельё, уже здорово поднаторевший в финансовых вопросах, решил вновь прибегнуть к займу, разместив на сей раз хотя бы часть ценных бумаг на французском рынке. Неожиданный успех: банковские конторы брали штурмом. А гарантии выплаты военной контрибуции в очередной раз предоставил лондонский банк. 25 мая посланники союзных держав оповестили все правительства Европы о созыве конференции в Ахене в сентябре 1818 года для обсуждения вопроса о выводе оккупационных войск с территории Франции.

В мае же Александр 1, наконец, посетил юг России и увидел плоды трудов Дюка. В письме с комплиментами царь не упоминает о преемнике Ришельё на посту генерал-губернатора графе Ланжероне[65], который к тому времени тоже успел многое сделать. В частности, указ о предоставлении Одессе статуса порто-франко был подписан 16 апреля 1817 года; менее чем два года спустя, писал впоследствии сам граф, «старые дома, которыми любовались во времена господина де Ришельё, затмили более четырехсот прекрасных особняков, возникших почти по волшебству». Полковник Потье — один из четверых инженеров, предоставленных в распоряжение императора Александра Наполеоном после Тильзитского мира, — проложил Приморский бульвар.

Годом ранее Одесскому лицею (второму в России после Царскосельского), устав которого был высочайше утвержден 2 мая 1817 года, было присвоено имя Ришельё. Известие об открытии лицея 17 января 1818 года вызвало у Дюка слезы радости. Он тотчас написал благодарственное письмо жителям Одессы (частные пожертвования на лицей составили 300 тысяч рублей в 1815 году, а из городской казны на те же цели выделялось 18 тысяч ежегодно) и передал лицею в дар свою библиотеку и 13 тысяч франков. Позднее Ришельё пожертвует этому учебному заведению свое генерал-губернаторское денежное содержание, которое русское правительство продолжало выплачивать, когда он уже находился во Франции.

Бывший генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии получил орден Святого Андрея Первозванного при «милостивом рескрипте»: «Давно уже я сердечно желал дать Вам доказательства моей благодарности. Минута, когда я мог лично убедиться в обширных размерах заслуг, оказанных Вами областям, некогда вверенным Вашим попечениям, показалась мне самым удобным к тому поводом, несмотря на положение, занимаемое Вами ныне, благодаря доверию Вашего государя и Вашего отечества».

Ахен

Кардиналу Ришельё неоднократно приходилось распутывать заговоры сторонников брата короля, желавших заменить Людовика XIII Гастоном I, а заодно «разобраться» с главным королевским министром. Его потомку в июле 1818 года перед самым отъездом в Ахен на международную конференцию пришлось спешно расследовать «заговор у воды»[66]: заговорщики, по большей части королевские гвардейцы, собирались на террасе у пруда перед дворцом Тюильри и готовили возведение на трон Карла X вместо Людовика XVIII. В их планы также входило создание нового правительства в составе генерала де Канюэля (военный министр), генерала Доннадьё (командующий Парижским военным округом), барона де Витроля (министр внутренних дел), виконта де Шатобриана (министр иностранных дел) и господина де ла Бурдонне (министр полиции) — сплошь ультрароялистов. Впрочем, в отличие от заговоров XVII века, имевших драматические последствия, этот был раскрыт еще до того, как его участники приступили к активным действиям. Верный себе, Ришельё старался унять Деказа, требовавшего для них сурового наказания.

Интересно, что годом ранее, в июне 1817-го, в Лионе быстренько подавили «заговор» бывших наполеоновских офицеров; более ста человек были осуждены превотальным судом. Подавлением заговора занимался генерал де Канюэль, которого префект полиции Лиона господин де Сенвиль, человек Деказа, на дух не переносил. Теперь же участники «заговора у воды» якобы намеревались, если Людовик XVIII откажется отречься от престола, разжечь мятеж в Вандее, а самому монарху уготовили участь Павла I. Но вандейскими «подстрекателями» оказались полицейские шпионы! Король, который души не чаял в Деказе, сделал его графом и пэром Франции. Очень может быть, что министр полиции чересчур усердствовал, стараясь доказать свою необходимость и предотвращая несуществующие опасности.

Лондонская «Таймс» уже 27 июня 1818 года сообщила о раскрытии заговора ультрароялистов, желавших любой ценой предотвратить вывод войск с территории Франции. «Морнинг кроникл» добавляла, что заговорщики, желавшие заменить французского короля его братом, намеревались осуществить свои замыслы с помощью королевских и швейцарских гвардейцев, преданных Месье; что это была бы революция, подобная перевороту в Аранхуэсе[67], стоившему трона Карлу IV, и что несколько человек уже арестовано. Между тем аресты начались только 2 июля!

В этот день «Таймс» подробно изложила план заговорщиков: 24 июня, по завершении правительственного совещания в королевской резиденции Сен-Клу, отряд гренадеров Огюста де Ла-рош-жаклена должен был арестовать министров и препроводить их в Венсенский замок. Около трех тысяч гвардейцев, вандейцев и волонтеров собрались бы на площади Каррузель перед дворцом Тюильри и по сигналу отправились арестовывать государственных чиновников согласно списку… По большому счету правительству не мешало бы разобраться, кто поставляет английским журналистам конфиденциальную информацию «из надежных источников». Впоследствии оказалось, что этим источником была «частная переписка» Деказа со своими подручными Мир-белем, Ленге, Лагардом и Даши, которую воспроизводили «Таймс», «Сан», «Курьер» и «Морнинг кроникл»; напечатать подобное во французских газетах было невозможно.

Участие в заговоре Месье так и не было подтверждено. Генерала Канюэля арестовали только 23 июля, генерала Дон-надьё — 2 сентября. Наконец 3 ноября все арестованные были отпущены на свободу, поскольку королевский суд не нашел в их действиях состава преступления.

По поводу Ларошжаклена (трижды раненного в Бородинском сражении, а при Реставрации дослужившегося от подполковника до бригадного генерала) Ришельё писал: «Я считаю, что мы довольно суровы к тем, кто действительно является нашими врагами, но на протяжении двадцати пяти лет были защитниками трона и монархии, и слишком снисходительны к тем, кто, в частности во время последней [парламентской] сессии, выступал с отнюдь не монархическими доктринами… Наше несчастье в том, что мы вынуждены карать почти исключительно тех людей, что наиболее преданы делу монархии».

Следствием заговора стал ордонанс от 2 августа 1818 года, согласно которому гвардейские офицеры, автоматически получавшие через четыре года службы повышение в чине, должны были покинуть гвардию и перейти в армию. Этот ордонанс король подписал под воздействием маршала Гувиона-Сен-Сира, ярого борца с привилегиями гвардии.

Королевская гвардия была создана в 1815 году вместо прежних элитных подразделений, составлявших военную свиту короля; она состояла из двух кавалерийских и двух пехотных дивизий и насчитывала 21 тысячу человек (бывших солдат Конде, повстанцев из Вандеи и эмигрантов), получавших гораздо более высокие жалованье и пенсию, чем армейцы. Ришельё считал это нормальным, поскольку в его глазах гвардия была единственной опорой трона во времена, когда французская армия находилась в процессе реорганизации — из ее рядов были уволены более двадцати тысяч офицеров. Расхождение во взглядах между главой правительства и военным министром неизбежно должно было привести к уходу одного из них. Однако Ришельё лично отстаивал в палате пэров закон о рекрутском наборе, предложенный Гувион-Сен-Сиром и принятый 10 марта 1818 года, который возрождал принцип, существовавший во время Революции и отмененный Хартией. В армии теперь должны были служить добровольцы и рекруты, отобранные по жребию; впрочем, от службы можно было откупиться, найдя себе замену. Дворяне больше не становились офицерами автоматически, повышение в чине зависело от выслуги лет. Такая система просуществовала до 1872 года.

Королевская гвардия с первых же дней вызвала к себе ненависть со стороны армейцев — ветеранов Наполеоновских войн, и король, опасаясь беспорядков, 1 января 1816 года упразднил свою «красную свиту»[68]. «Правительство опасалось явить армии зрелище этих блестящих рот, увековечивших иные трофеи, чем ее собственные; легко было предугадать, что, гордясь своими победами, она не признает братства по оружию, зародившегося не на полях Маренго и Аустерлица», — писал молодой офицер Нарцисс Ахилл де Сальванди в «Последнем «прости» красной свите от черного мушкетера», сокрушаясь: «Стараниями одного министра, наследника великих людей и имени Ришельё, который создал часть красной свиты, эта самая красная свита, победно прошедшая через дни былой славы и недавние бедствия Франции, уходит в небытие». В утешение король наградил его крестом ордена Почетного легиона, а Ришельё сделал в 1818 году докладчиком в Государственном совете.

Угодить всем было невозможно; правительство вновь превратилось в скопище интриганов, где все подсиживали друг друга — «за исключением господина де Ришельё, который никому не доверял и никого не обманывал», пишет Моле. Качество, впрочем, сомнительное в глазах недоброхотов, к которым принадлежал и бывший московский градоначальник Ф. В. Ростопчин, с 1817 года обосновавшийся в Париже и быстро сделавшийся местной знаменитостью (бывало, что в театре все взгляды были устремлены не на сцену, а на его ложу). 20 августа в одном из писем М. С. Воронцову Ростопчин высказался о Дюке, которого называл «восковым» премьером: «Он делает незначительные и неуместные заявления, похожие на увещевания епископов. Ему ли не знать, что француз глух к доводам истины и рассудка и для достижения повиновения его надо бить».

«Не уважая и не любя французов, известный их враг в 1812 году, [Ростопчин] жил безопасно между ними, забавлялся их легкомыслием, прислушивался к народным толкам, всё замечал, всё записывал и со стороны собирал сведения, — подчеркивает Вигель в своих «Записках». — Совсем несхожий с Ростопчиным, другой недовольный, взбешенный Чичагов, сотовариществовал ему в его увеселениях». Можно себе представить, как «тепло» оба старых знакомца герцога к нему относились.

В июле Ришельё вновь неоднократно заявлял о своем желании подать в отставку, а 8 сентября официально уведомил об этом короля. Кто его заменит? Поццо ди Борго. Но это была неподходящая кандидатура: мало того что он еще более близок к русскому двору, чем сам Ришельё, так еще и постоянно плетет интриги и не скрывает своих амбиций. Ленэ заявил, что он в таком случае тоже уйдет; Деказ ничего не сказал, но втайне мечтал о Министерстве внутренних дел.

Первая жена Деказа умерла, и 11 августа 1818 года он женился на Вильгельмине Эгидии де Бопуаль де Сент-Олер (1802–1873), дочери графа де Сент-Олера, члена Несравненной палаты, и внучке принцессы Вильгельмины Генриетты Нассау-Саарбрюккен, родной сестры герцогини Анны Каролины фон Шлезвиг-Гольштейн, которая доживала свой век, прикованная к креслу в родовом замке Глюксбург. Именно герцогиня, покровительствовавшая внучатой племяннице, настояла на ее браке с Деказом и попросила короля Дании Фредерика VI наделить его титулом герцога Глюксбургского, что и было сделано еще 14 июня. Понятно, что всё это льстило самолюбию Деказа и распаляло его тщеславие, поэтому он не обращал внимания на увещевания Ришельё, который не советовал ему связываться с этой семьей, упрекая в дружбе с «доктринерами»; кроме того, роялисты открыто обвиняли Сент-Олера в измене королю в Тулузе в бытность префектом департамента Верхняя Гаронна. Впрочем, несмотря на эти разногласия, герцог не отказал министру полиции в своей поддержке; будучи в Ахене, он даже затронул в разговоре с прусским посланником какой-то имущественный вопрос, связанный с наследством молодой супруги Деказа…

В общем, к моменту отъезда Ришельё в Ахен ни о какой слаженно действующей администрации говорить не приходилось, министры были предоставлены самим себе, а глава правительства твердо решил, что, принеся эту последнюю «жертву» на алтарь родины, вернет себе свободу. «…Достичь нашей цели, то есть освобождения нашей территории и нашего возвращения в европейскую семью. После этого мы заговорим по-иному», — писал он в Лондон маркизу д’Осмону 10 августа.

Меттерних настаивал, чтобы встреча в Ахене была простой конференцией, а не конгрессом. Вопреки желанию Ришельё, который хотел воспользоваться случаем и обсудить все спорные вопросы, от испанских колоний в Южной Америке до работорговли, на повестку дня вынесли только исполнение трактата от 20 ноября 1815 года, поэтому участвовали лишь пять стран-подписантов: Австрия, Пруссия, Россия, Англия и Франция.

Ахен, старинный немецкий городок с населением всего 20 тысяч жителей, расположен в четырех-пяти километрах от современной границы Германии с Бельгией и Нидерландами. До 1531 года здесь короновались императоры Священной Римской империи, а затем Ахен уступил это право Франкфурту. Религиозные войны и сильный пожар 1656 года привели город в упадок. В 1793 году Ахен был занят французами и по Люневильскому мирному договору (1801) перешел к Франции. В 1815 году его отдали Пруссии. Он уже не раз становился ареной важных дипломатических событий: в 1668 году здесь был проведен первый Ахенский конгресс, положивший конец Деволюционной войне, а второй конгресс, 1748 года, завершил Войну за австрийское наследство.

По дороге герцог остановился на несколько дней в Спа, намереваясь, в частности, переговорить в приватной обстановке с лордом Каслри. Каковы же были его удивление и замешательство, когда в этот курортный городок неожиданно явилась Дезире Клари-Бернадот, ставшая в феврале 1818 года королевой Швеции Дезидерией! Причиной ее появления была вовсе не политика и не забота о своем здоровье — бывшая сердцеедка влюбилась в Ришельё! В планы Дюка вовсе не входило ссориться с Карлом XIV Юханом. Между тем доверенный человек Бернадота в письмах королю уже выражал тревогу по поводу упорного нежелания его супруги возвращаться в Швецию. Еще международного скандала не хватало!

Ришельё приехал в Ахен 27 сентября и поселился на улице Святого Петра. Вместе с ним были Рейневаль (Отрив остался в Париже руководить работой Министерства иностранных дел), глава Северного департамента Буржо, который должен был вести протоколы заседаний, и еще пятеро служащих. Еще несколько членов французской делегации появлялись лишь на время; например, герцог Ангулемский приехал 9 ноября всего на день.

Ришельё возлагал на конгресс большие надежды, но знал, что ему придется нелегко. С конца мая по Европе ходила записка, составленная бароном де Витролем по просьбе Месье, в которой говорилось, что с уходом иностранных войск во Франции может вспыхнуть новая революция. Меттерних всеми силами старался сохранить Четверной союз, не допуская в него Францию. Каслри был того же мнения. Поэтому Ришельё настоял на немедленной встрече с царем. Но и эта встреча, произошедшая 29 сентября, его расстроила: Александр опасался «катастрофы», считая, что Франция «еще больна», передал герцог в письме королю. Ришельё пытался уверить своего бывшего государя, что необходимости в «новом крестовом походе, как в 1815 году», не возникнет; однако его идеи показались царю «глупыми», о чем последний и сообщил в тот же день Меттерниху. Оказалось, что герцогу не на кого опереться; а тут еще Чарлз Стюарт с бароном фон Винцентом устроили так, что Поццо ди Борго задержался в Париже (он приедет только 7 октября).

Вечером 29 сентября полномочные представители четырех держав, собравшись у князя фон Гарденберга, известили Ришельё о своем решении вывести оккупационную армию, а 2 октября вручили ему соответствующее заявление. Однако прежде следовало решить финансовые вопросы… На это ушло несколько дней. Наибольшую неуступчивость, как всегда, проявили пруссаки. «Эта дискуссия, признаюсь, ведется в манере детей Израилевых», — раздраженно писал Ришельё Людовику XVIII 5 октября. Но в итоге он добился, чтобы Франции скостили 15 миллионов из 700, которые она должна была уплатить в виде контрибуции, а репарации сократили с 280 до 265 миллионов.

Однако после этого члены коалиции заговорили о пересмотре законов о выборах[69] и о рекрутском наборе. Ришельё не пошел ни на какие уступки, особенно по второму пункту: закон Гувион-Сен-Сира позволял увеличить численность постоянной французской армии со 150 тысяч до 240 тысяч солдат (в конце 1817-го французские вооруженные силы насчитывали 116 736 человек, включая 21 тысячу королевских гвардейцев). Тогда союзники предложили перегруппировать оккупационные войска, разместив их вдоль границы с Нидерландами, чтобы усилить линию обороны, созданную в 1815 году. На сей раз возражения высказал Александр I. 9 октября конвенция об освобождении была, наконец, подписана всеми пятью странами-участницами, а вывод войск назначен на 30 ноября. «Франция Вас благословляет, а Европа рукоплещет успеху, достигнутому благодаря Вашей мудрости», — писал в тот же день Ришельё королю, приписывая ему свои заслуги. Людовик ответил: «Министру я бы сказал, что доволен. Друзьям я говорю, что счастлив». Герцог принимал поздравления, и только Талейран съязвил, назвав своего соперника «князем эвакуации». Но Ришельё предостерегал всех от головокружения от успехов: переговоры еще не закончены.

Удерживая Францию на вторых ролях, да еще и в положении постоянного источника угрозы, Англия, Австрия и Пруссия лишили бы Россию важного союзника. Бывшего генерал-губернатора Новороссии по-прежнему считали клевретом Александра. Глава французского правительства требовал для своей страны «тех же прав, тех же обязанностей, тех же рисков» и отказался обсуждать вопрос об испанских колониях, пока статус его страны не будет определен должным образом. Однако свою позицию он не мог изложить официально: на совещания союзников его не допускали; оставались частные беседы с Веллингтоном и Александром — напрямую или через посредство Поццо ди Борго и Каподистрии. (Между прочим, во время этих встреч Ришельё никогда не упускал случая поговорить с царем о новых проектах Ланжерона, которые он внимательно изучал, внося свои поправки: строительство нового здания лицея на берегу моря возле Карантина, торговля в условиях порто-франко, сооружение нового лазарета и акведука, мощение одесских улиц крымским песчаником… Александр выделит на эти цели два миллиона рублей.) Его аргументы подействовали — тон выступлений царя сильно изменился. Он заговорил об общем союзе всех держав, подписавших итоговое решение Венского конгресса. 19 октября был подписан первый протокол о согласии, и четырехсторонние совещания стали проводиться реже.

Ахен не шел ни в какое сравнение с блестящей Веной — здесь царила зеленая тоска. Причинами тому были и скупость прусского короля, и жесткие меры безопасности, принятые полицией, и скудость возможностей самого городка. Развлечения сводились к прогулкам по окрестностям, редким балам, игре в карты у леди Каслри и концертам камерной музыки, которые вскоре всем надоели до чертиков. Знаменитая певица Каталини выступила несколько раз; играли «Вертера» в присутствии самого Гёте; в салонах, в том числе у мадемуазель Ленорман[70], собиралось избранное общество интеллектуалов. «Мы задыхаемся от скрипок, виолончелей и певцов со всей Европы, — жаловался Эдуард Мунье в частном письме от 19 октября. — Сюда съехалась докучливая малышня, кругом только дети десяти, восьми лет и еще менее, коими нужно восхищаться. Не знаю, когда всё это кончится».

Принц-регент Великобритании (будущий Георг IV) заказал знаменитому живописцу Томасу Лоуренсу (1769–1830) портреты государей и главных министров, присутствовавших на конгрессе. Александр I и Франц I лично явились в его мастерскую в городской ратуше. Меттерних тоже не заставил себя упрашивать и остался доволен портретом. Равным образом Ришельё нашел время позировать Лоуренсу. Именно тогда и был создан один из редких его портретов — в стиле «романтизм», свойственном автору: лицо повернуто в профиль на три четверти, чтобы подчеркнуть аристократически утонченные линии — нос с небольшой горбинкой и изящными ноздрями, красиво очерченные губы, поседевшие кудри в художественном беспорядке, взгляд устремлен вдаль… Но при этом Дюк явно видит цель, и в его позе (левой рукой со свитком бумаг он облокотился на опору, правая опущена и немного вытянута вперед) чувствуются решительность, порывистость, целеустремленность. Одет он просто и в то же время изысканно: кипенно-белый галстук подчеркивает осанку, остальной наряд скрыт темной шубой (Арман не пожелал, чтобы его, подобно Меттерниху, изобразили в парадном мундире и при всех регалиях). Но главное, что отличает его от всех других моделей Лоуренса, — неизбывная печаль во взгляде темно-карих глаз, под изломом густых бровей…

Впервые в салонах толклись журналисты, в том числе мистер Перри, владелец «Морнинг кроникл», и банкиры: Бэринг из Лондона, Париш из Вены, Бетман из Франкфурта и два «вульгарных и невежественных еврея» (по словам члена прусской делегации Фридриха фон Гентца) — Карл и Соломон Ротшильды. Впрочем, журналистов еще не привечали, а, наоборот, старались держать на расстоянии. «Все знали, что должно было произойти на конгрессе; никто не знает, что там происходит», — писал в октябре один сотрудник «Минервы», либерального французского ежедневника, первый номер которого вышел в свет 1 апреля 1818 года. Оставались сплетни и злословие. Газета «Сан» писала 22 октября, ссылаясь всё на ту же пресловутую «частную переписку»: «Надо признать… что он (Ришельё. — Е. Г.) выказывает мало способностей к деталям занимаемой им должности; он вовсе не обладает тем аналитическим и исследовательским умом, какой подобает премьер-министру. Он вынужден поручать детали своим секретарям; но когда глава полагается на своих подчиненных, дела редко ведутся хорошо».

Но пусть даже газетчик прав — зато герцог сосредоточился на главном. Чтобы окончательно привлечь Александра I на свою сторону, Ришельё тщательно подготовил его поездку в Париж 28 октября. Вечером король принял императора в Тюильри, и оба остались весьма довольны друг другом. Вернувшись в Ахен 31 октября, Александр заявил о своем желании ввести Францию в компанию великих держав на равноправной основе. 1 ноября четыре державы попросили «Его Христианнейшее Величество отныне присовокуплять свои советы и усилия к советам и усилиям других дворов».

Девятого ноября король, ознакомившийся с проектом конвенции, который ему переслал Ришельё, ответил своему премьер-министру: «Ничего менять не нужно. Если там и встречаются некоторые несовершенства, я могу положиться на вас, чтобы всё поправить. Никогда еще пословица mitte sapientum et nihil dicas[71] не подтверждалась лучшим образом. Вы свершили две великие вещи менее чем за месяц». К письму прилагались голубая лента ордена Святого Духа и «небольшие подарки для поддержания дружбы». Веллингтон получил «сувенир» в виде бриллиантов. (В целом Ришельё потратил в 1818 году на дипломатические презенты 215 тысяч франков. В письме от 11 ноября Деказ советовал Ришельё: «Только ловкостью можно управлять людьми. Нужно предупреждать страсти… даже пестовать их…»)

Парижане высыпали на улицы и праздновали победу; в ложах театра варьете незнакомые люди обнимались и целовались; популярность приобрела песенка со словами «Ах, разопьем вино по-свойски!». Пэр Франции герцог де Ларошфуко устроил праздник в Лианкуре, на котором исполнялась песня «Священный союз народов» на стихи П. Ж. Беранже (ее полный текст был напечатан в «Минерве») с такими словами:

Пятнадцатого ноября представители всех пяти европейских дворов подписали протокол и декларацию, заложившие основы нового союза, который должен был предоставить Европе «надежный залог ее будущего спокойствия». Однако в тот же день по инициативе Каслри был тайно возобновлен военный союз против Франции, а Александр I предложил создать военный комитет, который продумал бы порядок возможного вооруженного вторжения во Францию в случае беспорядков. Ришельё об этом догадывался. «Четверной союз затаился, но не умер, и если Франция оступится или взбунтуется, один из сих четырех, бывший самой могущественной нашей опорой, станет, без сомнения, самым ожесточенным врагом», — писал он Деказу 12 ноября.

Причиной для беспокойства союзников были выборы в палату депутатов, ознаменовавшиеся победой «независимых» — Лафайета, Манюэля, Констана и еще полутора десятков депутатов, которые желали вернуться к идеалам революции 1789 года. (Эти либеральные постулаты были с блеском изложены в книге Жермены де Сталь «Размышления о французской революции», вышедшей уже после смерти писательницы, символически случившейся 14 июля 1817 года. Ее идеалом была конституционная монархия. Автор обличала и неограниченную монархию, и безудержное якобинство, и ничем не уравновешенный бонапартизм. Весь тираж в 60 тысяч экземпляров разошелся в 1818 году за несколько дней.)

«Не нужно быть особо проницательным, — писал Ришельё Деказу 29 октября, — чтобы вычислить момент, когда большинство подчинится этой фракции и у правительства не останется для борьбы с нею иного пути, кроме государственных переворотов — пути опасного и ненадежного». Но и на «доктринеров» опереться было нельзя: «Это, без сомнения, очень умные люди, но их принципы, неприменимые на практике, могут только разрушать и никогда ни для чего не послужат основанием». Соответственно, нужно проявить выдержку и не сдаваться, тем более что враги не прячутся. Надо усилить гвардию, не менять существующих законов, за исключением закона о выборах, и ввести цензуру, поскольку газеты отравляют умы. «Свобода печати убьет все наши современные правительства, поскольку все наши нынешние затруднения, а также грядущие, еще большие, не происходят ни от чего иного, — сказано в письме тому же адресату от 12 ноября. — Англия со своими глубокими корнями выносит ее с трудом, а уж конституции, выстроенные на ровном месте, подобно карточным домикам, не смогут долго ей противиться».

Что же касается выборов, то, считал Ришельё, нынешнее обновление палаты на пятую часть каждый год несовместимо с существованием устойчивого большинства; лучше уж переизбирать сразу всю палату каждые пять лет. Косвенные выборы лучше прямых, поскольку коллегия выборщиков умерит пыл буржуа, поддерживающих «независимых». Необходимые изменения в избирательное законодательство было решено внести уже осенью, и герцог очень рассчитывал на поддержку своего родственника кардинала де Боссе, члена Французской академии, вокруг которого сложился кружок умеренных роялистов в палате пэров. В их число входил и маркиз де Верак; Арман часто с ним советовался по многим вопросам.

В глазах Европы единственной и лучшей гарантией внутреннего мира во Франции оставался сам премьер-министр. «Слово герцога де Ришельё стоит трактата», — считал Веллингтон. Сам Дюк полагал, что внушил союзникам доверие исключительно тем, что говорил с ними честно и прямо, к чему в Европе не привыкли. Он скромно занижал свою роль и писал Деказу, что ничего особенного не совершил, разве что выкурил несколько трубок с императором Александром у Каподистрии, а остальное сделали эти двое. Между тем два месяца в Ахене совершенно его измучили, он мечтал об отдыхе: «Несмотря на ленты, которыми меня увивают (Ришельё был награжден прусским орденом Черного орла, орденом Бельгийского льва и Большим крестом королевского венгерского ордена Святого Стефана. — Е. Г.), и табакерки, которыми меня нагружают, я охотно отдал бы всё это за возможность поехать в Гурзуф»[73]. Да и согражданам, которые сейчас ему рукоплещут, он не доверял. «Могу поспорить, что через полгода я окажусь для них ни на что не годен», — писал он Отриву незадолго до своего отъезда из Ахена. Ришельё и его правительство служили главной мишенью для нападок газеты «Консерватор», в редакции которой состояли Шатобриан и Виллель; ее тираж в ноябре взлетел с трех тысяч до восьми тысяч экземпляров.

В Париж герцог вернулся вечером 28 ноября никем не замеченный.

В правительстве наступил раскол: Ришельё, Ленэ и граф де Моле, назначенный 12 сентября 1817 года министром морского флота и колоний, тяготели к правым; Деказ и Гувион-Сен-Сир — клевым; Паскье пытался их примирить. Но Ришельё не ладил с Гувионом, Ленэ — с Деказом; кстати, и отношения между Ришельё и Деказом сделались натянутыми, как и у короля с Месье; министр финансов Корветто был прикован к постели лихорадкой, в то время как котировки на бирже катились вниз.

Несколько дней герцог вел долгие разговоры наедине с Деказом, Моле и Ленэ; 4 декабря он впервые приоткрыл свои планы на заседании правительства, попросив всех оставаться на своих постах, кроме Гувион-Сен-Сира, которому лучше уйти. Но Деказу его должность надоела, военно-морским министром он быть не желал, а должность министра двора, на которую он претендовал, король отдал Паскье; тот, в свою очередь, передал Министерство юстиции Ленэ, которому пришлось передать Деказу Министерство внутренних дел. Однако в последний момент Ленэ вдруг заговорил о своей отставке. Корветто его опередил, уйдя в отставку 7 декабря, и Министерство финансов доверили Руа, докладчику по бюджету в палате депутатов, превосходно управлявшему собственным огромным состоянием.

Моле в своих мемуарах рассказывает о лихорадочной обстановке тех дней, которые быстрой сменой ситуаций и запутанностью интриг напоминали бы классический французский водевиль, если бы на кону не стояла судьба государства. «Администрации больше не было, правительство пребывало в растерянности, тревога в министерствах парализовала всё, а Деказ, вместо того чтобы скрывать от общественности все эти неприятности, оповещал ее о них через своих агентов. Я больше не смел нигде показаться, настолько мы превратились в предмет всеобщих насмешек из-за мнимой невозможности решить — уйти или остаться». Ришельё и Деказ теперь виделись только на заседаниях правительства и обвиняли друг друга в бесчестных происках. В палате депутатов тоже был раздрай.

Водевильности происходящему добавляла влюбленность шведской королевы, которая старалась попасться Ришельё на глаза везде, где он бывал, беспрестанно справлялась о его здоровье и часами дожидалась его в карете у ворот дома на улице Бак. Она даже посылала самой себе букеты будто бы от герцога, с его карточкой. Доходило до настоящих анекдотов: однажды она подослала в министерство художника, чтобы тот украдкой набросал портрет ее возлюбленного, а он ошибся и изобразил Рейневаля, красотой вовсе не отличавшегося…

Наконец наступила развязка: вечером 21 декабря Ришельё, Моле и Ленэ подали королю прошения об отставке, Деказ и Паскье последовали их примеру. На следующий день Людовик позвал всех к себе. Он сидел в кресле, расплывшись, как квашня, и положив ногу на подставку: мучила подагра. Ришельё — с измочаленными нервами, с синяками под глазами — поставил вопрос ребром: или Деказ, или он. Глаза Людовика увлажнились. Это был не король, а просто старый больной человек, у которого отбирают любимого сына. «Вы знаете, что я его люблю, вы не можете этого не знать, и вам известно, чего мне будет стоить с ним расстаться, но это всё лучше, чем потерять вас», — произнес он со слезами в голосе. Ришельё был растроган и удручен; ему были понятны страдания монарха, но он и сам был измотан. Он еще раз повторил, что чувствует себя не подходящим для роли главы правительства, и для верности подтвердил это письменно на следующий день: «Моя миссия окончилась в тот момент, когда великие дела с иностранцами были завершены. Внутренние дела и руководство палатами мне совершенно чужды, я не обладаю ни навыками, ни способностями к этому. <…> Чтобы оказанные мною услуги не сделались бесполезны, нужно восстановить в правительстве единство мнений, коего больше нет. Вашему Величеству известно, что я люблю и уважаю господина Деказа. Эти чувства пребудут неизменными…» Однако герцог подчеркивал, что если Деказ останется в правительстве, то будет подвергаться беспочвенным нападкам со стороны одной из политических партий и тяготеть к другой, доктрина которой представляет еще большую угрозу для государства, и тем самым сделается препятствием для успешной работы кабинета. Отправьте его послом в Неаполь или Петербург…

Это уже не водевиль, а драма Корнеля: борьба между чувствами и долгом. «Ваши двери закрыты для меня, и у меня есть все основания опасаться, что и Ваше сердце передо мною захлопнется», — писал Деказ Ришельё 12 декабря. «Обнадежьтесь, мое сердце никогда не будет для Вас закрыто. Несколько жалких расхождений в политических воззрениях не способны порвать тесные узы уважения и дружбы. Но существуют вынужденные положения. Свет разделил нас помимо воли, лучше уступить силе обстоятельств. Вот что заставило меня принять решение. Я думаю, что уплатил свой долг королю и стране», — отвечал Ришельё 22 декабря. «Я покидаю короля, Вы могли не сомневаться в моем согласии. Можно пойти на любые жертвы, если они необходимы», — поспешил написать Деказ.

На следующий день Деказ явился к королю и выразил согласие уехать к родне в Либурн. А как же его жена, она ведь на четвертом месяце беременности? Мыслимо ли ехать так далеко зимой? По окончании заседания правительства Людовик велел Ришельё задержаться. Герцог настаивал на отъезде королевского фаворита в Россию, иначе правительство развалится. Заливаясь слезами, король отдал своему сердечному другу «жестокий приказ» и сообщил Ришельё, что согласен на всё.

В канун Рождества Ришельё, Паскье, Ленэ и Руа занялись составлением совершенно нового правительства из правоцентристов и правых. Теперь это уже была комедия абсурда: чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Через два дня Ришельё осознал, что толку из этого не выйдет, подал королю прошение о полной отставке и, получив его письменное согласие, упал в обморок с письмом в руке. Опамятовавшись, он сам просил Деказа (через Ленэ) войти в правительство, которое возглавит Жан Жозеф Дессоль (1767–1828) — бывший наполеоновский генерал, перешедший на сторону Бурбонов. (Дессоль пробудет на этом посту с 28 декабря 1818 года до ноября 1819-го и покинет его, заслужив прозвище «министр честный человек».) Дюк отдавал ему должное.

Нервное расстройство приковало Ришельё к постели на несколько дней. Тем временем новость о его отставке широко обсуждалась в обществе. «Он уходит в момент величайшего торжества, какого только может добиться государственный деятель», — великодушно писала «Минерва». Прочие были иного мнения, а Гизо открыто радовался уходу герцога, иначе «доктринеры», возможно, «никогда не заняли бы место, которое полагается им по праву».

Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Ришельё испытал облегчение: он наконец-то вырвался на свободу. «Я не в ссоре с новыми министрами, я не глава оппозиции, и, чтобы избежать интриг, будоражащих страну, я уезжаю в южные провинции, где врачи приказывают мне жить до конца зимы. Это единственный способ не сойти помимо своей воли со стези умеренности и беспристрастности — единственной подходящей моему характеру», — писал он 4 января маркизу де Боннэ для передачи Фридриху Вильгельму. И успокаивал Александра I по поводу нового правительства: «Оно состоит из людей, без сомнения, достойных и благонамеренных». «Ваши преемники могут быть лучшими людьми на свете, но это не Вы, дражайший герцог», — возражал ему Нессельроде. В письме царя содержалась та же мысль, но выраженная не столь четко.

По просьбе Дюка король издал ордонанс о наследовании титулов герцога де Ришельё и пэра Франции старшим сыном его сестры Симплиции Оде де Жюмилаком. Поскольку Арману предстояло освободить служебную квартиру, а своего угла у него не было (обе его сестры теперь жили в одном доме — особняке Конак на улице Университе — и постоянно грызлись между собой), Людовик XVIII через Деказа предложил ему должность главного ловчего вместо должности первого камергера: обязанностей никаких, зато 50 тысяч франков в год. Придворный интендант подыскал ему жилище в бывшем особняке Жубера де Вильмаре на Вандомской площади, где тогда жил маркиз де Ламезонфор, друг Ришельё.

Маркизу де Лалли-Толлендалю из палаты пэров и Бенжамену Делессеру из палаты депутатов этого показалось мало, и они потребовали для «освободителя национальной территории» достойной награды. Деказ был сначала удивлен, счел эту инициативу «неловкой», но потом сам принялся ее проталкивать. Ришельё, старавшийся, наоборот, чтобы его как можно скорее забыли, вежливо отказался: «Мне достаточно уважения моей страны, милости Короля и голоса собственной совести». Но было поздно: Дессоль превратил эту просьбу в законопроект о выделении из числа поместий, входящих в цивильный лист[74], майоратного имения, приносящего доход в 50 тысяч франков, и закреплении его за бывшим министром Ришельё, пэром Франции, с правом передачи племянникам вместе с этим титулом. 11 января 1819 года законопроект был представлен на рассмотрение палаты депутатов. Естественно, прения проходили бурно. В итоге закон о предоставлении Ришельё «пожизненной пенсии» приняли с перевесом в 29 голосов. Понятно, что главное заинтересованное лицо вовсе не обрадовалось, а, наоборот, рассердилось. Арман писал Оливье де Вераку, что простая устная благодарность, принятая под аплодисменты, доставила бы ему гораздо больше радости, чем «все деньги на свете», выданные со скрипом. Кстати, деньги эти, вопреки ожиданиям, он безвозмездно передал богадельням в Бордо.

Не дожидаясь окончания этого дела, он еще 4 января уехал из Парижа вместе со своим верным адъютантом Стемпковским.

Последний круг

Тур, Бордо, Тулуза, Марсель, Тулон — таков был маршрут. Как только исчезли причины для нервного расстройства, самочувствие Ришельё сразу улучшилось. «Я совершенно здоров, — писал он Рошешуару 15 января. — Пью, ем, много сплю и, кстати, ничего другого не делаю». Не надо никуда мчаться, можно делать, что хочешь и когда хочешь — это ли не счастье? «За последние тридцать шесть лет я впервые путешествую ради собственного удовольствия», — писал он 2 февраля Оливье де Вераку, признаваясь, что чувствует себя, точно «школьник, сбежавший из коллежа».

Во всех городах, через которые герцог проезжал, он встречал восторженный прием со стороны населения; в Бордо местные власти особенно расстарались. «Неплохо для министра в отставке», — шутливо отмечал Ришельё в письме кардиналу де Боссе 21 января. «Прием почти слишком хорош для смещенного министра, — писал он маркизе де Монкальм. — В монархии желательно, чтобы все предпочтения отдавались действующим министрам. Свидетельства привязанности и уважения, выказываемые господину де Шуазелю во время его опалы, были предвестниками Революции».

Однако Бордо — особый случай. Члены семейства Ришельё не были здесь чужими людьми. Вспоминая свое пребывание в Бордо в пору юности, Арман не мог не отметить произошедших перемен: улицы стали шире и украсились магазинами и кафе; в кварталах, примыкающих к береговой линии, было разбито много садов и парков. Но он не преминул посетить обветшавшую городскую больницу, где больные лежали по двое-трое на одной кровати. (Строительство новой больницы — на деньги герцога — начнется только в 1825 году, на месте одного из садов.) Кроме того, поборника свободной торговли встревожил застой в этой области, который он приписал нехватке наличных денег во Франции — как, впрочем, и во всей Европе. Герцог три дня разъезжал верхом по Ландам — равнине между Атлантическим океаном и Пиренеями — и посоветовал посадить там сосны, чтобы не выветривался песок в дюнах, проложить дороги и каналы, оборудовать порт в Аркашоне.

Префект Жиронды Камиль де Турнон не преминул упомянуть о визите герцога в своих мемуарах: «Он был высок, элегантен, с благородной осанкой, но держался совершенно естественно. В его открытых, простых, изящных манерах было нечто бесцеремонное, говорящее о прямоте. У него красивое лицо с правильными чертами, орлиный, но соразмерный нос, прекрасные глаза. На голове вьются многочисленные седеющие волосы. Он из тех людей, увидев которых, невозможно позабыть, и которые нравятся с первого взгляда… Его разговор был солидным, основательным, указывавшим на незаурядную образованность и такую же опытность в знании вещей и людей. Он не изрекал ничего блестящего, но все его слова были здравыми, суждения справедливыми, а главное, пронизанными любовью к благу. Наконец, хотя ничто не указывало в нем высшего человека, всё говорило о благородстве характера и об уме, парящем высоко над толпой».

Популярность герцога беспокоила Деказа, который тайком следил за ним через своих агентов. Один из них, Эймар, писал шефу из Марселя: «Пребывание герцога в Марселе не произвело сенсации, которой можно было ожидать на основании всего, что о нем говорили по прибытии. Он мало говорил о политике».

В самом деле, Ришельё уделял основное внимание образованию и в разговорах развивал свои мысли о школах взаимного обучения (Белл-Ланкастерской системе). Школы, где старшие ученики учили младших тому, что усвоили сами, и где впервые стали применять доски (для экономии бумаги) и наглядные пособия, распространились в Англии начиная с 1795 года (хотя много раньше подобные заведения существовали в Париже для обучения чтению, письму и счету бедных детей и сирот), а с 1815 года начали развиваться в Швейцарии и Франции. Однако эти школы столкнулись с острой нехваткой учителей-новаторов и противодействием церковных властей. Кроме того, герцог выражал обеспокоенность по поводу растущего налогового бремени и удивлялся, что новый министр финансов барон Луи ничего не предпринял для сокращения налогов, хотя Ришельё просил его об этом перед отъездом. «Эти господа либералы имперской школы никогда по-настоящему не заботились об облегчении жизни налогоплательщиков… раз народ платит, совершенно не нужно облегчать ему жизнь».

В Лангедоке Дюк проехал вдоль искусственного канала, построенного при Людовике XIV и с тех пор не очищавшегося, в Ницце посокрушался, что строительство горной дороги вдоль моря (Корниш), начатое при Бонапарте, так и не было закончено. «Правда, великие политики наших дней не придают значения таким пустякам, — писал он Вераку 15 апреля. — Первым делом — принципы и их последствия, а уж потом — торговля, промышленность, сельское хозяйство, если до них дойдет черед». Политикой Ришельё, конечно же, интересовался и ежедневно читал газеты и письма из Парижа, внимательно следил за дебатами в парламенте по закону о печати (в мае — июне), однако публичных заявлений не делал и только в письмах друзьям мог посетовать на бессистемные действия нового правительства.

У него появилась новая забота: в Марсель примчалась королева Дезире — якобы навестить дядю. А он-то уже думал, что избавился от ее преследований! «Не ожидал я под старость лет вскружить голову юной особе, которой уже за сорок», — писал он Армандине, добавляя, что «нет ничего более нелепого и неприятного, тем более что об этом известно в Париже». Теперь ему приходилось скрывать свой маршрут, выбирать окольные пути, останавливаться на самых невзрачных постоялых дворах — и всё равно проклятая карета непременно появлялась там вслед за его почтовым экипажем. Просто кошмар какой-то! Из Тулона герцог бежал за границу, в Геную; там, наконец, королева отстала.

Успокоившись, Ришельё продолжил путешествие по Италии: Флоренция, Венеция, Милан… «Европа кажется мне такой маленькой, а способы сообщения столь быстрыми, что я не понимаю, почему бы не доставить себе удовольствие разъезжать по ней, особенно когда в разных местах живут люди, которыми дорожишь из былой привязанности, — писал он Вераку 4 июня. — Нужно иметь центральную точку, чтобы свить там гнездо (и для меня это будет Париж), а уж оттуда лететь — хоть на север, хоть на юг. Именно это я и намереваюсь сделать». Но в Цюрихе супруга Карла Юхана вновь «села ему на хвост». «Сегодня утром я нашел на постоялом дворе букет. Неужели приехала моя чокнутая королева? — делился Арман опасениями с Леоном де Рошешуаром 25 сентября из Спа, где намеревался принимать целебные воды. — Она преследует меня своей неразумной любовью. Я поскорее сбегу».

Весьма вероятно, что сердце самого герцога тогда было несвободно, однако как настоящий рыцарь он всячески скрывал свои чувства, чтобы не скомпрометировать доверившуюся ему женщину. Ее имя упоминается только в письмах ближайшим друзьям. 17 сентября Арман отослал Рошешуару из Спа «шкатулочку» для передачи маркизе де Гург, которую в единственной сохранившейся собственноручной записке, адресованной ей, называл «своей дорогой Генриеттой». Скорее всего, познакомились они еще в Вене, когда герцог был в эмиграции. Это была привлекательная и умная женщина (только сочетание двух этих качеств было способно пленить Ришельё); Моле даже приписывает ей определенное политическое влияние и утверждает, что именно она в 1817 году подтолкнула герцога в лагерь правых.

Тем временем в сентябре состоялись выборы в палату депутатов, ознаменовавшиеся яркой победой «независимых», которые получили 35 депутатских мандатов из 55, увеличив таким образом свою фракцию на 25 человек (правые потеряли 10 мест, сторонники правительства —15). Просто невероятно: в палату избрали бывшего члена Конвента Анри Грегуара[75], подавшего мысль о суде над Людовиком XVI после бегства того в Варенн!

Ришельё был потрясен. Каждое новое имя, опубликованное в «Универсальном вестнике», было для него как «удар кинжалом»; он горько жалел о том, что способствовал принятию закона о выборах 1817 года. «Есть о чем проливать кровавые слезы, и уж конечно, чересчур претенциозен был бы человек, который после подобной ошибки посмел бы еще заниматься государственными делами, — записал он в дневнике 21 сентября. — Я и только я виновен в этой ошибке, которая стала преступлением из-за ужасных последствий, поскольку многие люди голосовали за сей роковой закон только из доверия, и это доверие было ко мне». Нет-нет, никогда больше он не вернется в большую политику, это было бы величайшей глупостью с его стороны!

Вместе с тем он практически в то же время (14 сентября) писал кардиналу де Боссе: «Какие люди должны возглавить народы, чтобы вести их через эту бурю, и кого мы видим вокруг?.. Повсюду безнадежная посредственность вкупе с несравненной претенциозностью. <…> Еще более удивляет и шокирует самодовольство наших мелких великих людей, которые ни о чем не подозревают, уверенные в себе, изрекают истину в последней инстанции по самым сложным вопросам, в самых трудных делах. Нужно признать, что сей недостаток, разумеется, присущий нашему веку, в особенности свойствен нашей стране. <…> Я непременно хочу избавиться от него, поскольку я не могу и не хочу отречься от своей страны, а нужно принимать ее с ее хорошими и дурными качествами».

Как часто бывало, Дюк находил душевное отдохновение в мыслях об Одессе. «Сообщите мне подробности об Одессе, — писал он тогда же, в сентябре, своему постоянному корреспонденту Сикару. — Расскажите мне о лицее, о стране, о ее населении, о развитии культуры, поселений, о казаках, о Черном море, о положении крымских татар и ногайцев…» В октябре Стемпковский уехал в Россию, где вскоре был определен в 36-й егерский полк. А путь герцога лежал обратно в Париж через Франкфурт, Дюссельдорф, Амстердам, Брюссель и Лилль.

В Гааге личному секретарю герцога барону Триган-Латуру под величайшим секретом вручили длинное письмо Деказа, датированное 7 ноября, к которому прилагалась короткая, но весьма любезная записка короля. Дессоль, Луи и Гувион-Сен-Сир подали в отставку, Деказ считал, что Ришельё — единственный человек, способный остановить нынешнее брожение, не впадая в реакцию, и поэтому умолял его встать во главе большого правительства, состоящего из умеренных представителей «доктринеров» и конституционалистов, а также роялистов, и осуществить целый ряд политических мер, в том числе изменить закон о выборах и укрепить армию. «На коленях заклинаю Вас, во имя стольких интересов, которые Вам так дороги: если Вы не можете решиться уступить мольбам короля и всех нас, подождите, не отвергайте нас, не повидавшись. Приезжайте. Услышьте нас. Выслушаем друг друга».

Ришельё ответил сразу (в Париж его письмо было доставлено 16 ноября): «Положа руку на сердце, прислушиваясь только к голосу моей совести и говоря с Королем, как если бы я говорил с Богом, я считаю своим долгом ему сказать, что ни в коем случае не хочу и не могу вернуться на пост, который я оставил, или любой похожий. Я рассматриваю это решение как абсолютный долг и предпочту утратить благорасположение Короля, нежели не оправдать его доверие, вновь возложив на себя обязанности, которые не считаю себя в состоянии исполнять».

В итоге 19 ноября кабинет возглавил сам Деказ, сформировавший правительство правого центра: графа де Серра (автора законов о свободе прессы 1819 года, который теперь убедился, что был неправ, и был готов закручивать гайки) он назначил министром юстиции, Паскье — министром иностранных дел, генерала де Латур-Мобура — военным министром, Руа — министром финансов. Программа была проста: изменить закон о выборах.

Однако граф де Серр, который должен был представить обеим палатам парламента новое избирательное законодательство, тяжело заболел и лечился на юге. Ришельё, вернувшийся в Париж 2 декабря, следил за ходом событий с интересом, но без иллюзий. Исправлять ошибки гораздо сложнее, чем делать… Король, казалось, смирился с его решением удалиться от большой политики, попросив лишь о последней услуге: 29 января 1820 года скончался английский король Георг III, и Людовик поручил герцогу де Ришельё представлять его на коронации Георга IV.

Арман уже готовился ехать в Лондон, планируя провести часть лета в Одессе и в Крыму, но тут, как уже не раз бывало в его жизни, произошло непредвиденное. Накануне отъезда, 13 февраля, около полуночи, к нему прибежал посланный от Деказа с ошеломляющей новостью: герцог Беррийский смертельно ранен!

В тот вечер герцог с женой были в Опере на улице Ришельё. Со времени своего возвращения во Францию принц жил как простой человек, политикой не занимался, охраны не имел. В антракте он, без плаща и шляпы, проводил супругу к ее карете и собирался вернуться в театр, как вдруг на него налетел какой-то человек и вонзил ему в грудь острый предмет. Сначала герцог подумал, что его просто ударили кулаком, машинально схватился рукой за место удара — и… «Ах, это кинжал! Я убит!» Мария Каролина закричала… На самом деле «кинжал» оказался шилом длиной 25 сантиметров. Убийцу тотчас схватила полиция и увела на допрос; выяснилось, что это рабочий-седельщик Луи Пьер Лувель.

Узнав страшную новость, Ришельё помчался к Опере (от его дома на Вандомской площади до нее было меньше километра); ни о какой поездке в Англию теперь, конечно, не могло быть и речи. Несчастный скончался на рассвете, в половине седьмого 14 февраля; он всё время находился в сознании и то жаловался, что смерть так долго не приходит, то просил пощадить человека, нанесшего ему роковой удар.

В это время его убийца хладнокровно объяснил следователям, что действовал в одиночку, согласно своим убеждениям, и что лично против герцога Беррийского он ничего не имеет, а его целью было «уничтожить корень» Бурбонов. В самом деле, только герцог еще мог подарить французскому престолу наследника: у его старшего брата герцога Ангулемского, которому уже перевалило за пятьдесят, детей не было (он страдал импотенцией), а Мария Каролина уже родила мужу несколько детей, из которых, правда, выжила только дочь. В тот момент она опять была беременна, но убийца не мог об этом знать. Лувель, родившийся в 1783 году, был патриотом (он научился читать по Декларации прав человека и гражданина) и ярым бонапартистом (он даже последовал за императором на Эльбу), а Бурбонов считал изменниками, поскольку они допустили иностранную оккупацию.

Утром в стране был объявлен траур; толпы людей приходили проститься с убиенным герцогом, которого было решено похоронить в королевской усыпальнице Сен-Дени. Деказ предложил представить в парламент два исключительных закона: об ограничении личных прав и свобод и о газетной цензуре. Однако хорохорился он только на публике, а в личной переписке прорывалось отчаяние. «Нас всех убили», — написал он 15 февраля графу де Серру, всё еще пребывавшему в Ницце.

В самом деле: 14 февраля роялистская оппозиция в палате депутатов бушевала, один из ультраправых потребовал обвинить Деказа в соучастии в убийстве герцога Беррийского. Правая газета «Драпо блан» («Белое знамя») прямо называла его убийцей, Шатобриан в «Консерваторе» подозревал его в диктатуре, приведшей к преступлению. Деказу впору было опасаться за свою жизнь — по салонам Сен-Жерменского предместья гуляла зловещая фраза: «Раз нашелся негодяй, заколовший герцога Беррийского, неужели же не отыщется честный человек, чтобы убить господина Деказа?» Витроль, входивший в ближний круг графа д’Артуа, отца убитого, подбивал нескольких телохранителей на свершение этой мести.

Никто не хотел верить, что убийца действовал в одиночку; Лувеля считали орудием заговора, сложившегося из-за либерального попустительства Деказа. Роялисты требовали роспуска палаты депутатов, изгнания герцога Орлеанского (воплощавшего собой умеренную оппозицию и не отвергавшего Революцию целиком) и создания откровенно роялистского правительства. На Людовика XVHI наседала семья его брата, в категоричной форме требуя прогнать его фаворита, первого министра; при этом герцогиня Ангулемская напирала на то, что если Деказ уедет, то не станет «еще одной жертвой». Однако Людовик ответил им столь решительным отказом, что его, «наверное, было слышно на площади Каррузель». Более того, он отказал своему любимцу в просьбе об отставке, заявив: «Они нападают не на вашу систему, дражайший сын, а на мою».

Но всем было ясно, что Деказу главой правительства не быть, а кабинет его превратился в труп. Ришельё предусмотрительно заперся на все замки и не велел никого принимать. 16 февраля Деказ написал королю, умоляя его лично просить герцога вернуться в правительство. Не желая получить очередной отказ, король ограничился письмом, уполномочивавшим самого Деказа провести разговор на эту тему. На следующий день тот отправился к бывшему шефу, и герцог согласился его принять, но отказал наотрез: он не доверяет Месье, а сейчас всё решает именно брат короля! Пьеса, впервые исполненная в сентябре 1815 года, была сыграна заново и почти в том же актерском составе. Весь день 18 февраля в особняк на Вандомской площади приезжал один посланец за другим: Ленэ, Виллель, Жюль де Полиньяк от лица Месье, Оливье де Верак…

Как часто бывало, чрезмерное нервное напряжение свалило герцога; он принимал посетителей, лежа в постели; то же самое случилось с Деказом. Финал-апофеоз: к одру Ришельё явился сам граф д’Артуа. Его требования были просты: Деказ должен уйти, а герцог — занять его место и сформировать правительство из кого пожелает: «Будьте уверены, что я всем буду доволен, всё одобрю и всё поддержу». Встав на колени (!), Месье умолял Ришельё спасти его семью и оградить то, что от нее осталось, от «ножа убийц».

Если верить мемуарам Паскье, ссылающегося на рассказ самого Дюка и воспоминания госпожи де Буань, встреча происходила так:

— Послушайте, Ришельё, это джентльменское соглашение, — сказал Месье. — Если у меня появятся возражения по поводу того, что вы станете делать, обещаю, что приду откровенно объясниться с вами наедине, но при этом буду честно и неукоснительно поддерживать все шаги вашего правительства. Я клянусь в этом над окровавленным телом моего сына, даю вам слово чести, слово дворянина.

На этих словах граф д’Артуа протянул герцогу руку, которую тот почтительно поцеловал и, глубоко растроганный, сказал: «Я согласен, монсеньор».

Адвокат Шарль де Ремюза, чья мать была хозяйкой либерального салона, назвал поступок Ришельё «глупостью французского дворянина».

Людовик XVIII сделал Деказа герцогом и назначил посланником в Лондон, пока же тот неохотно удалился в Жиронду — против своей воли, но по настоянию своего преемника. Король был безутешен; в своем кабинете в Тюильри он повесил портрет Деказа вместо портрета Франциска I, раскрыл атлас почтовых дорог на странице, где была дорога в Бордо, назначил паролем для входа в свой кабинет «Шартр» (там останавливался по пути его «дражайший сын»), а отзывом — «Эли».

Ришельё же занялся формированием правительства, твердо решив не повторять прошлых ошибок. Никаких временных мер, пока не придумаем чего-нибудь получше. «Необходимо, чтобы верили, что я здесь надолго», — писал он 3 марта Деказу, заявлявшему во всеуслышание, что новое правительство — временное. (И правые, и левые центристы думали, что Ришельё не продержится и трех месяцев; госпожа де Бройль записала в дневнике, что это хилое правительство опрокинется от сквозняка, однако «все стараются не дышать, опасаясь, что обломится последняя половица».)

«Вы призваны королем стать посредником между крайними страстями и порождаемыми ими партиями, — писал Дюку Александр I, стараясь его подбодрить. — Да пребудут с Вами наилучшие пожелания союзников Его Христианнейшего Величества и мои на оной исполненной трудов стезе».

На сей раз Ришельё был назначен председателем правительства без портфеля. Иными словами, не имея никаких конкретных обязанностей, он мог проявлять активность во всех областях, от дипломатии до реорганизации армии. Теперь он уже не был новичком в мире французской политики и назначал на министерские посты тех людей, в которых был уверен. Кроме того, он решил искать опору в парламенте, где должны быть представлены все партии и отстаиваться все интересы. Для улучшения взаимодействия между законодательным и исполнительным органами Ришельё привлек в свою «команду» выдающихся ораторов, например графа де Серра (ставшего министром юстиции), который два года был председателем палаты депутатов, умел сохранять лицо во время самых ожесточенных дебатов, а также произносить длинные речи, которые выслушивались в благоговейном молчании. Паскье, возглавивший дипломатическое ведомство, говорил легко и непринужденно, ему не было равных в унятии спорщиков и в умении замять неудобный вопрос.

Но поскольку основным членам правительства, участвовавшим в нескончаемых парламентских прениях, было некогда заниматься делами, им требовались компетентные помощники. Ришельё назначил Мунье, Порталиса и Рейневаля соответственно товарищами (заместителями) министров внутренних дел, юстиции и иностранных дел, Сен-Крика — директором таможни, Англеса — префектом парижской полиции.

«Он добросовестно искал человека, подходящего к месту, а не место, подходящее человеку, которому он благоволил, — объясняет госпожа де Буань. — Вот почему у него было много сторонников, но мало прихлебателей».

За советами Дюк чаще всего обращался к Эдуарду Мунье (1783–1843), вместе с которым «сводил дебет с кредитом» в Ахене в октябре 1818 года. Теневой глава Министерства внутренних дел (официально его возглавлял престарелый Жозеф Жером Симеон, еще один хороший оратор), он сделался, по сути, фаворитом главы правительства — и главной мишенью сатирических стрел, выпускаемых роялистами. Но именно через него Ришельё пристально следил за внутренней обстановкой во Франции: подготовкой к выборам, назначением префектов, представлением законопроектов в парламент и т. д.

Похороны герцога Беррийского в Сен-Дени состоялись 14 марта в присутствии всей королевской семьи и при огромном стечении народа — в собор набилось больше четырех тысяч человек. На следующий день палата депутатов большинством в 19 голосов приняла закон о газетной цензуре, а 30 марта большинством в 27 голосов — закон о временной отмене личных свобод. Таким образом, правительство одержало убедительную победу в «войне трибун», поскольку ни правые, ни левые не обладали в палате большинством и важен был каждый голос.

Однако это была лишь прелюдия к главному политическому ходу — новому закону о выборах, который должен был положить конец «либерализации». 17 апреля граф Симеон представил депутатам законопроект, существенно отличавшийся от текста, представленного Деказом 15 февраля. Распределение выборщиков, ежегодно платящих минимум 300 франков налогов[76], по окружным коллегиям, имеющим право избрать напрямую 258 депутатов из числа уже обладающих депутатским мандатом, было сохранено. Однако теперь четверть выборщиков из окружных коллегий, платящие самые высокие налоги, составляли департаментскую коллегию, которая избирала еще 172 новых депутата. Таким образом, самые богатые могли голосовать дважды. Ришельё полагал, что правые согласятся на такую двухступенчатую систему. Зато от полного переизбрания палаты, предложенного Деказом, отказались, оставив ежегодное обновление состава на пятую часть. Осторожность подсказывала, что пока необходимо воздержаться от радикальных мер, хотя Ришельё полагал, что в конечном счете полное переизбрание станет неизбежностью.

Непрямые выборы, при которых преимущество получат самые богатые избиратели, по большей части помещики! В палате поднялась буря. «Выразить Вам не могу, до какой степени я был поражен этим зрелищем, подобного которому не видали со времен прекрасных дней Конвента», — писал Ришельё, присутствовавший на заседании, графу де Серру, застрявшему в Ницце.

Между тем еще в начале месяца Ришельё сообщили о существовании плана мятежа, разработанного лидерами ультралибералов Лафайетом, Аржансоном и Манюэлем. Они намеревались действовать через ассоциацию «в пользу жертв произвола», отставных офицеров, проживавших в провинции, и парижских студентов-юристов. Герцог немедленно усилил парижскую жандармерию, которая должна была поддерживать порядок наряду с королевской гвардией. В провинцию же он отправил герцога Ангулемского, чтобы успокоить взбудораженные умы. Тот покинул столицу 27 апреля, посетил Дижон, Лион, Гренобль, Безансон, Страсбург и Мец и вернулся 5 июня.

Тем временем обстановка накалялась. Дебаты по законопроекту о выборах начались 15 мая. 26 мая Лафайет заговорил с трибуны о «суверенном правосудии» народа. Через два дня палата приняла (с перевесом в один голос!) поправку Камиля Жордана, согласно которой каждая окружная коллегия напрямую избирает одного депутата; тяжелобольной депутат-либерал Шовелен велел принести себя в зал заседаний на носилках, чтобы участвовать в голосовании, его приветствовали криками «Да здравствует Хартия!». На ступеньках крыльца Бурбонского дворца дежурили группки сторонников различных партий, приветствовавшие или освистывавшие прибывавших депутатов. Однако после бурных дискуссий поправка была отвергнута 1 июня большинством в десять голосов. Произошло это потому, что граф де Серр, наконец-то приехавший в Париж, произнес с трибуны пламенную речь, а герцог де Ришельё и Мунье «обработали» нескольких депутатов (злые языки говорили, что купили, однако это совершенно не в характере Дюка). Эти кулуарные уговоры, по его признанию, были «самым тягостным и утомительным делом», однако того стоили. Граф де Серр сказал явившимся его поздравлять: «Мы только что выиграли для Бурбонов передышку в десять лет!»

Но успокаиваться было рано. Толпы политизированной молодежи — студенты, молодые литераторы, наставляемые Бенжаменом Констаном, приказчики, подзадориваемые Жаком Лафитом (банкиром, депутатом-либералом и последовательным противником правительственных мер), — теперь стояли уже вдоль набережных, на мосту и даже на площади Людовика XV (площади Согласия); среди них сновали полицейские в штатском, которых можно было узнать по трости и белой ленте на шляпе. Ришельё велел их отозвать, но было поздно: 3 июня возникла потасовка, окончившаяся гибелью студента-юриста. На следующий день префект полиции запретил всяческие демонстрации вблизи резиденции парламента — тщетно. В последующие два дня конная жандармерия и отряды гвардейцев-драгун раз за разом прогоняли с площади Людовика XV студентов, число которых достигало пяти-шести тысяч.

Седьмого июня Лувель, убийца герцога Беррийского, был гильотинирован на Гревской площади, но это напоминание никого не образумило. Через два дня демонстрации выплеснулись на бульвары; теперь в них участвовали уже не одни лишь студенты, а еще и рабочие, поденщики из предместий Сен-Дени и Сен-Мартен. После троекратного призыва разойтись драгуны поскакали на толпу. Один человек погиб, множество было ранено, с полсотни арестовано. К счастью, после задержания нескольких агентов Лафайета и Аржансона, подстрекавших к мятежу, беспорядки улеглись. (Почти месяц спустя, 13 июля, Ришельё писал об этом Сикару как о «событиях, оставшихся без последствий» и доказавших, что «народ не желает революции, а войска готовы исполнять свой долг».)

Всё это время дебаты в парламенте не прекращались. Наконец 12 июня закон был принят 154 голосами против 95. Через две недели его утвердил король, и 22 июля парламентская сессия завершилась.

На какое-то время герцог мог перевести дух — но ненадолго. Международная обстановка в то время тоже была напряженной. В январе вспыхнуло восстание в Испании, и король Фердинанд VII был вынужден подчиниться якобинской конституции 1812 года. В марте Ришельё и Паскье отправили в Мадрид маркиза де Латур-Дюпена для посредничества между Бурбонами и повстанцами, однако Англия быстро добилась отмены французской дипломатической миссии. Эти события придали размах движениям карбонариев и франкмасонов в Неаполитанском королевстве; весной там сложился заговор офицеров с целью установления конституционной монархии. А от Италии до Франции рукой подать…

В середине августа в Эпинале был арестован драгунский подполковник в отставке Огюстен Жозеф Карон по обвинению в подготовке военного мятежа на манер испанского; 19-го числа волна арестов офицеров и унтер-офицеров прокатилась по четырем легионам, расквартированным в Париже, а также королевской гвардии, было схвачено 138 человек, некоторым удалось бежать. В «Универсальном вестнике» напечатали сообщение о раскрытии заговора с целью свержения монархии и провозглашения правителем «одного из членов семейства Бонапарт» (сына Наполеона).

К счастью, 29 сентября вдова герцога Беррийского Мария Каролина произвела на свет младенца мужского пола, которому Людовик XVHI присвоил титул герцога Бордоского в честь первого города, перешедшего на сторону Бурбонов в 1814 году (при крещении, которое состоится 1 мая 1821 года, мальчик будет наречен Генрихом). Род Бурбонов не пресекся, младенца величали «дитя чуда». Ришельё искренне радовался этому событию, но вместе с тем не мог не испытывать тревоги: рождение мальчика ослабляло позиции его дяди герцога Ангулемского, союзника Дюка, и придавало больше веса Месье в его отношениях с королем. В день благодарственного молебна по случаю чудесного рождения Ришельё прогуливался по своему саду вместе с Поццо ди Борго. Заслышав звон колоколов, Поццо сказал: «Это поминальный звон по династии», — и собеседник с ним согласился…

Все эти тревоги привели к тому, что герцог заподозрил политический контекст в непрекращающихся преследованиях влюбленной в него шведской королевы. Ее величество не оставляла попыток увидеться с ним: являлась в Тюильри, меняя платья несколько раз на дню, чтобы близорукий Ришельё не сразу ее узнал, могла нагрянуть в дом к другу герцога Матье де Моле и даже в Куртей к его жене! В конце концов Арман решил, что Дезире Клари просто шпионит за ним по поручению своего мужа.

Покончив с парламентскими баталиями, он теперь мог полностью посвятить себя тому, что считал первостепенным, — экономике и армии, хотя, разумеется, и раньше не упускал их из виду.

Герцог де Ришельё не переставал быть офицером; своему зятю Жюмилаку, командовавшему дивизией в Пикардии[77], он советовал почаще устраивать смотры и обедать вместе с офицерами, «поскольку только за столом и можно как следует познакомиться». Он ладил с новым военным министром, генералом Латур-Мобуром, человеком прямым и честным. Дюк взялся полностью изменить систему легионов, набираемых по департаментам, установленную при прежнем министре Гувион-Сен-Сире. Региональные различия в диалектах, обычаях, уровне образования были слишком велики, чтобы из таких легионов можно было слепить единую национальную армию. Ордонансом от 23 октября 1820 года 94 легиона преобразовали в 80 полков, попутно (в результате сокращения определенного количества должностей и перевода офицеров из одного полка в другой) удалось убрать из армии бонапартистов, осуществив пресловутую чистку рядов без всяких потрясений. Реорганизация продолжалась до конца 1821 года.

Касательно же экономики, одиннадцатимесячное путешествие показало Дюку, чтó следует предпринять в первую очередь. Для оживления торговли и улучшения снабжения городов началось строительство трех больших каналов на средства крупных частных компаний, а также десятка мостов на разных реках вкупе с оборудованием нескольких портов. В самом деле, население потихоньку богатело, безработицы практически не существовало, и трон Людовика XVIII больше не шатался.

Ришельё решил этим воспользоваться, чтобы провести реформу двора, который, по сути, был барьером между королем и его подданными. Идея герцога заключалась в том, чтобы открыть доступ к придворным должностям не только дворянству, но и верхушке буржуазии, сделать двор «частью нации». Дюк никогда не чувствовал себя вольготно в обществе царедворцев, вечно плетущих интриги, и опасался их пагубного влияния на короля. Он предложил создать 32 должности камергеров и неограниченное число почетных дворян, которые могли бы получать приказы непосредственно от короля (это польстило бы их самолюбию), а заодно отменить должности, ставшие ненужными. Однако король воспринял это как покушение на свои прерогативы и удовлетворил просьбу герцога только наполовину: из сотни новых назначений, состоявшихся с ноября 1820 года по декабрь 1821-го, только два десятка касались недворян — бывших имперских чиновников или крупных финансистов. Одним из новоиспеченных камергеров стал Леон де Рошешуар, другим — маркиз де Гург, муж «дорогой Генриетты»…

В ноябре же состоялись довыборы в парламент по новой системе. Не послушав совета Паскье, Ришельё не стал распускать палату депутатов и переизбирать ее целиком. Либералы потерпели поражение: у них теперь было только 35 мест из 430, остальные поделили между собой правоцентристы и правые.

Ришельё был удивлен и даже встревожен, поскольку в парламент вернулись 75 бывших депутатов Несравненной палаты, без которых он вполне обошелся бы. Хуже того, Месье принялся наседать на него, чтобы заменить двух министров своими людьми — депутатами Вилл ел ем и Корбьером. У Ришельё не было никаких причин снимать проверенных людей с ключевых постов; в начале декабря, еще до открытия парламентской сессии, он предложил Корбьеру руководство образовательным ведомством, а Виллелю — департаментом косвенных налогов при Министерстве финансов, однако это не устроило никого, включая министра финансов Руа. Тогда Дюк перешел к «плану Б»: Виллель и Корбьер войдут в правительство как министры без портфеля. Они снова отказались, а Шатобриан, только что назначенный полномочным послом в Берлине (Ришельё очень хотелось сплавить его подальше), пригрозил не поехать туда, если требования его друзей не будут удовлетворены. Наконец вечером 20 декабря был достигнут компромисс: Виллель, Корбьер и Ленэ станут министрами без портфеля и Корбьер получит в придачу департамент просвещения, от которого отказался Ленэ.

Небольшая передышка в связи с рождественскими праздниками — и новые проблемы: 27 января 1821 года возле покоев короля в Тюильри обнаружили небольшой бочонок с порохом. Двое заговорщиков основали тайное общество карбонариев с целью свержения Бурбонов. Впрочем, карбонарии действовали не только в Париже: одна попытка их выступления, под руководством генерала Бертона, провалилась в Сомюре, другая — в Ла-Рошели, где были арестованы четыре сержанта, сдавшие всю организацию.

«Нельзя ожидать от полиции, обезоруженной всеми конституционными законами, тех же результатов, как от полиции имперского правительства, имевшей в своем распоряжении все ресурсы абсолютной и военной власти, не говоря уж о деньгах, — писал Ришельё 6 марта графу Нессельроде по поводу злосчастного бочонка. — Однако и тогда бывали и адские машины, и заговоры всякого рода, от Жоржа и Моро до Мале, которых не смогли ни предвидеть, ни раскрыть[78]. <…> Впрочем, — успокаивал он адресата, — покушение 27 января могло иметь целью лишь посеять тревогу и страх, ибо жизнь короля и любого члена королевской семьи не подвергалась ни малейшей опасности при этом взрыве».

Гражданский мир в стране напоминал тонкую корочку льда на реке: малейшее неосторожное движение — и можно провалиться и утонуть. Вот в Париж вернулся Деказ, поскольку его жена была при смерти, и все, включая Нессельроде, забеспокоились. Дюк устало объяснял последнему, что если бы Деказу не предоставили отпуск, он попросил бы отставки и вышло бы то же самое, к тому же надолго он не задержится, уедет на юг. Впрочем, приезд бывшего министра встревожил и его самого: «Я не думаю, что его пребывание здесь может иметь нежелательные последствия для короля, но не скрываю от себя, что оно способно посеять смуту в депутатском большинстве и что некоторые члены этого большинства не выдержат и наделают глупостей. Нам стоит большого труда заставлять всех этих господ работать вместе». Малейшее происшествие могло пустить все труды насмарку. И герцог вновь заговорил о том, как опостылела ему жизнь среди интриг и подсиживаний, подрывающих его здоровье: «Я продержусь, сколько смогу, но когда это станет невозможно физически, придется положить этому конец». Кстати, и любимая сестра с начала года постоянно болела; Арман передавал от нее приветы знакомым, извиняясь за то, что Армандина не в силах написать им сама.

Отдохновение от забот и треволнений Дюк находил в переписке с одесскими друзьями (хотя и там было немало поводов для беспокойства; например, герцог был шокирован известием об участии одесских греков в еврейских погромах, о которых написали немецкие газеты, и переживал из-за Ланжерона, которому не удалось взять с наскока чиновничью крепость), а также в разговорах о своей прежней жизни с теми, кто приехал в Париж вслед за ним. Среди этих людей был Габриэль де Кастельно, которого Людовик XVIII официально сделал маркизом. Ришельё подыскал ему должность: ведение исторических и политических памятных записок в архиве департамента иностранных дел. Но по большей части Кастельно работал над своей историей Новороссии, потратив на нее десять лет своей жизни. Этот труд был посвящен Александру I, который еще в 1812 году наградил автора орденом Святой Анны 2-й степени. В полном, трехтомном виде это сочинение вышло в свет в Париже в 1820 году под названием «Опыт древней и современной истории Новороссии. Статистика провинций, ее составляющих. Основание Одессы, ее успехи, ее настоящее положение; подробное описание ее торговли. Путешествие в Крым. С картами, видами, планами и т. д.». Именно эта книга послужила Байрону источником информации для нескольких глав поэмы «Дон Жуан», в которых преломляются несколько эпизодов из жизни Ришельё.

«Вечерами воспоминаний» Дюк не ограничивался, его позиция, как всегда, была деятельной: он исходатайствовал разрешение для государственного советника X. X. Стевена, заведовавшего ботаническим садом в Никите, совершить путешествие во Францию и Италию для сбора новых образцов растений, сам прислал в Крым семена из королевского сада, добился возобновления импорта в Одессу французских тканей, содержал за свой счет 20 учеников лицея, носившего его имя, а в июле 1821 года даже выписал из Симферополя четырех овец для своего поместья в окрестностях Эврё…

В прежних владениях Дюка тоже не забывали. И. М. Муравьев-Апостол, совершивший в 1820 году «путешествие в Тавриду», отметил, что «татары произносят имя Ришельё с умилением» и «пропадают по нем». Муравьев утешил старосту татарской деревни уверением, что Дюк теперь первый человек в своем отечестве после короля и что, может быть, он еще вернется в «приемное» отечество. По его мнению, герцог был среди татар тем же, кем «Лас-Казас[79] между дикими американцами». В «замке Ришельё» по-прежнему останавливались именитые путешественники. 19 августа 1820 года на рейде Гурзуфа остановился бриг «Мингрелия», и шлюпка доставила на берег семью генерала Н. Н. Раевского, героя Бородина и Битвы народов, и путешествовавшего вместе с ними А. С. Пушкина…

Зато в своем «природном» отечестве Дюк не пользовался всеобщей любовью. 11 апреля 1821 года один из ультраправых депутатов, Доннадьё, на заседании тайного комитета палаты предложил обратиться к королю с просьбой сформировать другое правительство, «поскольку нынешнее — бездарное и антифранцузское». Герцогу по-прежнему кололи глаза его прошлой службой России, хотя он вовсе не был проводником интересов царя и даже отдалился от него, с тех пор как Александр I поддержал Меттерниха в неаполитанском вопросе[80], тогда как в интересах Франции, как их понимал Ришельё, было создание ряда братских монархий, способных уравновесить влияние Англии и противопоставить свой союз крупным абсолютистским державам.

Ришельё прекрасно понимал, что причиной беспорядков на Апеннинах был в большей степени национальный вопрос, чем политический: повстанцы не столько стремились к конституции, сколько желали избавиться от австрийского засилья, поэтому вернуть трон неаполитанскому королю с помощью австрийских штыков — не лучший способ восстановить порядок: эффект, скорее всего, будет обратный. Развивая эту мысль в письме Александру, герцог писал: «Надеюсь, что Вы сумеете убедить Австрию смириться с существованием в Неаполе нескольких учреждений, без коих царствование сей семьи мне кажется невозможным». Но император не прислушался к его советам, как ранее, в 1811 году, не внял его призывам заключить мир с Константинополем. Десятки писем Александру, Каподистрии, Поццо ди Борго, в которых герцог объясняет, настаивает, умоляет, действия не возымели. В итоге вторжение австрийской армии в Италию вызвало восстание в Пьемонте. Даже в Испании «кастильская гордость» восстала против угроз со стороны Священного союза, революционное движение усилилось. Однако Александр… предложил Франции сыграть в Испании ту же роль, что Австрия сыграла в Италии! Неужели у него настолько короткая память? «Я убежден, что подобная попытка имела бы для дома Бурбонов те же последствия, что и испанская война для Буонапарте, с той лишь разницей, что в данном случае всё произойдет быстрее, — отрезал Ришельё в письме к Поццо ди Борго от 30 марта. — Я смотрел бы как на изменника своей совести и своему долгу на того, кто ее посоветует и осуществит».

Более того, когда Александр в июле 1821 года попросил герцога поддержать начавшееся 25 марта антитурецкое восстание православных греков (ни одна из европейских стран, сочувствуя грекам, не пришла им на помощь, поскольку этого не сделал Священный союз, одержимый страстью к порядку), тот ограничился отправкой в регион нескольких военных кораблей: «Наш флаг будет появляться везде и придет на помощь всем обиженным и угнетенным».

Интересно, что за подробной информацией по данному вопросу Дюк обратился к Сикару. «Я Вам очень обязан за точность, с коей Вы держите меня в курсе дел сих бедных греков, которые, мне кажется, выбрали самый неудачный момент, чтобы сбросить иго, — писал он 6 (18) мая. — Я сильно опасаюсь великих бед, ибо революции и контрреволюции в сих странах, как и в наших, не замешены на розовой водичке… Во всяком случае, я предвижу череду избиений и опустошений, которым трудно положить конец». Но Франция в то время не могла ввязываться в войну. «Мы искренне переживаем за греков, — разъяснял он Сикару 19 июля (1 августа). — Мы здесь по-прежнему весьма покойны, собираемся построить много мостов, много каналов. На наших глазах создаются общества взаимного страхования, сберегательные кассы и множество учреждений, доказывающих, что дух ассоциации делает быстрые успехи. Повсюду промышленность копошится, шевелится, фабрики находятся в состоянии беспримерного процветания, и признаюсь Вам, что не сумею хорошенько объяснить сему причину… Несмотря на огромное бремя, довлевшее над нами, мы первыми на континенте уменьшили земельный налог, причем почти на 50 миллионов; Вы понимаете, что нам следует беречь это благосостояние как зеницу ока и не рисковать им. Прежде чем вмешиваться в чужие дела, нужно залечить раны, причиненные нашей же глупостью, и нам это удастся в несколько лет, лишь бы нам достало благоразумия и был бы мир…»

Нужно «поставить Францию в более почетное положение, нежели плестись в хвосте Австрии, России и Пруссии», наставлял он Карамана в ноябре 1820 года: «Нам нужно уважение снаружи, чтобы быть сильными внутри». Меттерниху, который в апреле 1821 — го намекнул на желательность отставки Паскье — чересчур большого конституционалиста, герцог резко ответил, что всегда выслушает и с благодарностью примет дружеский совет, но не потерпит диктатуры. 9 мая того же года он писал Каподистрии: «Мне кажется, что в последнее время всем слишком нравится считать нас логовом зла, которое опустошает мир и делает нас ответственными за все беспорядки, потрясающие прочие страны… Извольте проявить к нам немного доверия, а главное — выразить его, ибо через это наша сила удвоится. Не следует слепо верить всем этим интриганам, всегда готовым предоставить записки и вступить в переписку с государями и их министрами, чтобы осмеять страну и изобразить ее стоящей на краю гибели».

Тем временем человек, из-за которого Франция и превратилась в «логово зла», в муках умирал на острове Святой Елены. Наполеон всегда думал, что умрет от рака желудка, как его отец, и вот теперь испытывал жуткие боли в животе. Врачи подозревали язву. Он попросил поставить напротив своей постели бюст его сына и неотрывно смотрел на него в минуты, когда боль отпускала. Смерть оборвала его мучения 5 мая 1821 года. На следующий день губернатор острова сэр Хадсон Лоу со своим штабом явился засвидетельствовать кончину «генерала Бонапарта». «Что ж, господа, — заявил он своей свите, — это был величайший враг Англии и мой тоже, но я ему всё прощаю. По смерти столь великого человека надлежит испытывать лишь большое горе и глубокие сожаления».

Французы, которых этот великий человек натравил друг на друга, еще не были готовы всё простить и забыть. Чтобы никто не раздувал угли в угасшем костре, герцог де Ришельё решил залить его дождем благодеяний — компенсировать утраты людям, обобранным во времена Империи, а также бывшим владельцам национализированного имущества.

Эмигрантов, у которых отняли состояние, в основном дворян, насчитывались десятки тысяч; людей, пожертвовавших свое имущество Империи (в основном бывших солдат и унтер-офицеров), — три с половиной тысячи. После ожесточенной дискуссии палата депутатов всё-таки приняла 28 мая 1821 года закон, по которому последние получали пожизненную пенсию максимум в тысячу франков. Разумеется, роялисты были возмущены: платить революционерам, убийцам Людовика XVI и герцога Энгиенского, тогда как верные слуги короля, пострадавшие во время Террора, так ничего и не получили! Но чтобы заплатить сейчас еще и им, потребуется целый миллиард, а где его взять? В результате Ришельё (кстати, сам принадлежавший к пострадавшим) решил отложить этот вопрос до лучших времен, когда Франция сделается богаче, а общественность — спокойнее.

Как уже не раз бывало, трата нервов сказалась на его здоровье. «Мне также кажется, что я старею и настолько теряю силы, что ездить верхом для меня утомительно, а не приятно», — писал он Армандине в мае.

Тем не менее в его письмах друзьям больше нет жалоб и сетований на судьбу, как раньше. Впервые со дня своего возвращения во власть он с уверенностью смотрел в будущее. Даже уход из правительства Виллеля и Корбьера 27 июля не смог ее поколебать: герцог остался с Виллелем в хороших отношениях и продолжал держать его в курсе всех дел. «Я рад слышать со всех сторон, что Ваши внутренние дела идут столь хорошо, — оптимистично писал Дюку старый друг Виктор Кочубей 3(15) ноября 1821 года из Петербурга. — За границей только и говорят, что о благополучии Франции, о гигантском развитии ее промышленности, а главное, о процветающем состоянии ее финансов. Вы, должно быть, счастливы тем, что находитесь во главе администрации и способствуете столь поразительным результатам».

Очередные довыборы в парламент (1 и 10 октября) опять принесли победу правым (54 избранных депутата были роялисты, 20 — центристы и 14 — либералы). Ришельё они не любили, но понимали, что не смогут без него обойтись — настолько высока его репутация и бесспорен его авторитет во всей Европе. Однако в палате депутатов нашлось несколько десятков экстремистов, придерживавшихся принципа «чем хуже, тем лучше». Согласно протоколу, палата должна была выступить с обращением к королю. Специальный комитет представил текст этого обращения, в котором была фраза: «Мы рады, сир, Вашим неизменно дружественным отношениям с иноземными державами, справедливо полагая, что столь драгоценный мир не был куплен ценою жертв, несовместимых с честью нации и достоинством короны». Двусмысленная фраза явно была составлена с намерением оскорбить правительство. Чтобы это стало понятно всем, Доннадьё попросил слова для разъяснений, а когда ему выступить не дали, опубликовал свою непроизнесенную речь в виде памфлета против «министра-чужеземца», который не был с королем во время его изгнания в Англии и подписал трактат от 20 ноября 1815 года. Через три дня после принятия этого обращения (29 ноября) министр иностранных дел Паскье сам принес Ришельё прошение об отставке. Однако глава правительства не собирался уступать: «Если уж погибнуть, то не из-за какой-то фразы в приветственном адресе».

Однако короля эта фраза сильно задела, поскольку он принял ее на свой счет. Теперь он уже не считал, что Ришельё так уж необходим для ведения государственных дел, Виллель вполне справится. «Нужный человек никогда не бывает приятным», — справедливо заметил Паскье. Людовик тоже устал. Силы человеческие не безграничны, а ум может ослабнуть. Еще в июле король воспринимал предложение посоветоваться с братом как покушение на свою власть, а теперь ему было всё равно, он даже задремывал во время заседаний правительства с его участием. К тому же голос разума был заглушен голосом сердца: в последние месяцы престарелый король оказывал подчеркнутые знаки внимания 37-летней Зое Талон, графине дю Кайла, которой подарил замок Сент-Уэн, драгоценности и фарфор. Обаятельная и ласковая графиня (как говорили, хранительница страшной тайны, что побег в Варенн был подстроен графом Прованским с целью скомпрометировать брата-короля) стала проводником идей роялистов. Король называл ее своей дочерью, каждую среду проводил с ней целый вечер, а в остальные дни писал ей письма, одно за другим. Теперь он искал только покоя, однако графиня, направляемая Месье, не отставала от Людовика, пока тот не подчинялся ее воле.

Таким образом, на первый план теперь выходил граф д’Артуа, который уже давно забыл, как стоял на коленях перед нынешним главой правительства. 11 декабря наивный в своем благородстве Ришельё решился напомнить принцу о его «слове дворянина» и услышал в ответ: «Ах, дорогой герцог, вы восприняли звуки слишком буквально, да и обстоятельства тогда были совсем другие!» Ришельё посмотрел ему прямо в глаза, а потом молча повернулся и вышел, так сильно хлопнув дверью, что вся челядь вздрогнула.

Это было еще не всё: вечером 12 декабря король трижды посылал за герцогом, поскольку пообещал госпоже дю Кайла принять его отставку до отхода ко сну! Утром 13-го Ришельё вручил ему свое прошение. На следующий день Виллель, которому Людовик поручил сформировать новое правительство, тщетно просил герцога возглавить дипломатическое ведомство. Более того, место главы правительства осталось незанятым: Виллель, ставший министром финансов, приберегал его для Ришельё, но тот так и не согласился. Да и разве можно было ожидать чего-то другого, если 15-го числа, увидев его в Париже, король встревоженно спросил: «Как, вы еще не отбыли в деревню?»

Герцог уехал в Куртей, где его навестили несколько друзей, в том числе аббат Николь, вернувшийся из Одессы. Однако он больше не чувствовал себя школьником на каникулах: его «отчислили». Конечно, гордость Дюка была уязвлена, но его было еще рано сбрасывать со счетов: в начале года Ришельё вернулся в Париж и 3 января присутствовал на дебатах в палате пэров вместе с Деказом, которого Виллель отозвал из Лондона. Обсуждали проект закона о преступлениях, совершённых путем печати, гораздо более строгий, чем тот, который был представлен 3 декабря 1821 года графом де Серром. Герцог взял слово и выступил с критикой нескольких пунктов законопроекта, который считал слишком сложным и жестким.

Несколько дней спустя состоялась пышная свадьба Леона де Рошешуара, камергера и командора ордена Почетного легиона, с Элизабет Уврар, дочерью банкира Габриэля Уврара, в свое время подавшего идею государственного займа. После Ахенского конгресса Ришельё вернул Уврару конфискованное у него имущество и аннулировал его долг перед казной; теперь он обладал огромным состоянием. Разумеется, Арман был на свадьбе племянника, но там присутствовали также Людовик XVIII, граф д’Артуа и герцог Орлеанский.

Романист Этьен Леон де Ламот-Лангон, автор вымышленных мемуаров некой «великосветской дамы» об эпохе Реставрации, приводит разговор своей героини с Людовиком XVIII по поводу этого брака: «Мое дворянство, конечно же, не вступает в идейный союз с либералами, но их деньги для него хороши, а их хорошенькие женщины ему награда. — Сир, вы меня успокоили: Рошешуары вступают в союз не с врагом вашей династии, а с другом вашего кошелька».

В этой книге, изданной в 1830 году, король настроен к Ришельё благожелательно. На самом деле в тот момент Дюк подвергался травле со стороны правых газет, единодушно приветствовавших «счастливую министерскую революцию в декабре». При дворе герцога принимали крайне холодно. Герцогиня Ангулемская за ужином обычно собственноручно угощала своих гостей сливками из недавно приобретенного имения Вильнёв; однажды вечером она нарочито передавала блюдца сидевшим справа и слева от Ришельё, обходя его, так что это выглядело уже просто оскорбительно. Герцог обиделся и разозлился на нее — и досадовал на себя, что придает столько значения таким пустякам.

Дюк с радостью уехал бы в Одессу, но пока не мог этого сделать, опять же из политических соображений. 10 (22) января он писал Сикару: «Декламации с трибуны вкупе с интригами при дворе в конце концов принудили меня покинуть администрацию, которая, надо признать, привела Францию в состояние благополучия, коего она не знала последние сорок лет. Я сделал это с большим сожалением, и на сей раз свобода не доставляет мне никакого удовольствия. Мы были на благой дороге, предстояло многое свершить, было приятно и лестно соединить с сими делами свое имя. Теперь же я начинаю смиряться и проникаться очарованием независимости. Вам должно быть понятно, что в таком положении мои взоры естественным образом устремляются к Одессе. Я намерен посетить Вас будущим летом; я не могу сделать этого ранее, потому что не преминут сказать, будто я еду продавать России тайны Франции, точно так же, как обвиняли меня в продаже ей французских интересов, ибо Вы должны знать, что пока в России нас винят за то, что мы слишком привержены Англии, здесь я обвинялся людьми, ставшими моими врагами, в измене Франции на пользу России. Поэтому мне нужно остаться несколько месяцев в Париже, прежде чем помыслить о каком-либо путешествии, но к весне я намерен поехать в Вену, а оттуда пробраться на берега Черного моря. Мне кажется, что ваша война, если она состоится, не станет помехой для этого плана; впрочем, я еще не уверен, что она начнется этим летом. Я вижу, что у вас ее мало желают и, как во всей остальной Европе, хотели бы избежать любой ценой… Наверняка прольются реки крови; но знаете ли Вы способ избежать кровопролития при таком положении вещей? Греки и турки уже не могут жить на одной земле и перережут друг друга до единого, каков бы ни был результат ссоры между Портой и Россией…» (Греческая война за независимость закончится в 1832 году Константинопольским мирным договором, от которого ведет отсчет история современной Греции.)

Финансовое положение герцога по-прежнему оставляло желать лучшего; он наконец-то расплатился со всеми кредиторами его отца и деда, но ему самому осталось всего 30 тысяч франков от некогда огромного наследства плюс 13 тысяч франков ренты да кое-что по мелочи в Вене и Одессе. Здоровье его ухудшилось настолько, что в письмах сестре он называл себя «слабым, как цыпленок». А тут еще один из слуг в особняке на Вандомской площади обокрал его и сбежал, да и «чокнутая королева» никак не успокаивалась… 8 мая Ришельё ужинал у Паскье и вел долгий разговор с доктором Балли о сходстве симптомов испанской желтой лихорадки и чумы. На следующий день он уехал с адъютантом-швейцарцем Меффрейди в Куртей — «к одиночеству», которое теперь ценил всё больше и больше.

Утром 16-го числа Ришельё почувствовал недомогание и решил вернуться в Париж. Но едва он отправился в путь, как жар усилился. На почтовой станции в Дрё напротив его экипажа остановилась карета шведской королевы; Дезире увидела герцога и была настолько поражена переменой в его лице, что подозвала к себе Меффрейди и посоветовала немедленно сделать больному кровопускание. В Париж прибыли около четырех часов пополудни, герцога отнесли в его покои. К несчастью, врач Бурдуа, который обычно лечил Ришельё и хорошо знал о его нервных припадках, тогда сам был болен. Позвали Лерминье, главного врача больницы Шарите, который диагностировал обычную лихорадку. Около шести к герцогу заглянул аббат Николь, отправлявшийся на занятия, и нашел его настолько переменившимся, что немедленно послал сразу за несколькими врачами, а потом, видя, что друг слабеет на глазах, — за аббатом Фетрие, кюре церкви Успения Богородицы, который соборовал умирающего. В час ночи 17 мая 1822 года[81] герцог скончался. Причиной смерти врачи назвали кровоизлияние в мозг. Ему было 55 лет и восемь месяцев.