Я прочно утвержу свое имя на берегах Черного моря.
«Крепость окончена. Порт уже дает надежное укрытие гребным судам и торговым кораблям. В городе обретается тысяча сто домов, из коих шестьсот каменные. Кроме того, там учреждены два огромнейших склада, в коих к августу нынешнего года будут храниться два миллиона пудов соли, привезенной из Тавриды… Казармы для солдат и матросов окончены в сентябре минувшего года. В них могут проживать не менее десяти тысяч человек. Винные склады заполнены. В них сорок тысяч четвертей. Порт обороняют пять батарей, из коих три у самой воды. В крепости 88 орудий. Начало работам было дано 22 августа 1794 года. Карантин, таможня, биржа, суды, арсеналы, церкви почти построены и будут окончены нынче летом. Большой мол будет полностью завершен, даже и с украшениями, в августе 1797 года», — писал А. К. Разумовскому 4 июня 1796 года Иосиф де Рибае, которого 19 апреля 1795-го генерал-губернатор Новороссии Платон Зубов, мечтавший затмить Потемкина, назначил руководить строительными работами в Одессе.
Именно де Рибас, выбивший турок из Гаджибея, предложил Екатерине II основать в этом месте греческую колонию и построить порт для гребного Черноморского флота. В самом деле, место удобное: большая глубокая бухта, покрывающаяся льдом всего на полтора месяца в году; плодородные, хотя и невозделанные земли; близость Днепра, Буга и Днестра — главных водных артерий.
Высочайший рескрипт об устроении города и порта в Гаджибее последовал 27 мая 1794 года. Императрица выделила 22 тысячи рублей на постройку полусотни каменных домов и еще десять тысяч на строительство жилья для солдат и церкви. Каждому пожелавшему там поселиться было пожаловано по 100–150 рублей; город мог оставлять себе четверть таможенных сборов, а жители освобождались от податей и постоя на десять лет (позже Павел I увеличит этот срок до двадцати пяти лет).
В августе 1794 года были торжественно заложены каменные фундаменты первых городских строений, в начале следующего Гаджибей переименовали в Одессу (от греческого «Одиссос»: академики, к которым обратилась Екатерина, уверяли, что город с таким названием раньше существовал где-то рядом). Строительство порта и укреплений доверили военному инженеру голландского происхождения Францу Павловичу де Волану (1752–1818). В 1793 году он состоял первым инженером армии Суворова в Польше, а с 1795-го управлял постройкой крепостей в Фанагории, Одессе, Тирасполе, Овидиополе, Григориополе и Вознесенске. Де Волан составил план «регулярного» города, который должен был растекаться от центральной площади с церковью. Не откладывая, заложили соборную церковь в честь святителя Николая (прообраз Спасо-Преображенского собора). В январе 1796-го императрица учредила городовой магистрат для управления гражданскими делами.
Город был разбит на форштадты (предместья). Лучшие земельные участки под жилую застройку, в квартале Военного форштадта (близ нынешнего Оперного театра), получили офицеры, сражавшиеся в Русско-турецкую войну: генерал-поручик князь Волконский, инженер-подполковник де Волан, секунд-майор Поджио (двое последних сражались под Измаилом). Виктор Поджио, вышедший в отставку, был избран в Одесский городской магистрат и занимался казенными и частными строительными подрядами, в том числе поставками ракушечника наряду с младшим братом де Рибаса Феликсом. Не осталась обойденной и польская аристократия, которую хотели задобрить: граф Ян Потоцкий (1761–1815), прославившийся своим романом в новеллах «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804), и его младший брат Северин получили в 1794 году по три участка; правда, граф Ян уступил их в июне 1803 года другому лицу, чтобы отправиться на Дальний Восток с дипломатической миссией графа Головкина. По правилам, участок надлежало застроить в течение двух лет, иначе его могли отобрать и передать другому. Но когда в России строго придерживались правил?
На бумаге всё выглядело замечательно! А в действительности… Начальники сменяли друг друга, не особо стремясь вникать в дела. Новороссийский генерал-губернатор Платон Зубов даже ни разу не побывал в своей губернии и редко покидал пределы столицы. В 1796 году его сменил генерал-лейтенант Николай Михайлович Бердяев, но лишь до 30 ноября 1797-го. Затем на эту должность назначили генерала от инфантерии Михаила Васильевича Каховского (1734–1800), а после его смерти — генерал-аншефа Ивана Ивановича Михельсона (1740–1822), победителя Пугачева. В 1803 году Михельсона перебросили в Могилев, заменив Александром Андреевичем Беклешевым… Такая чехарда не могла не повредить делу.
В 1795 году в городе насчитывалось всего-навсего 32 дома. Тогда же была проведена первая перепись населения: оказалось, что в Одессе проживает 2349 человек. Воцарившийся в 1796 году Павел I отозвал из Одессы де Рибаса (10 января 1797-го) и назначил его заведовать Лесным департаментом, а 30 марта заморозил строительство военного порта в Одессе «по неудобности его». Едва родившись, город начал умирать.
Чтобы понравиться непредсказуемому императору, надо было действовать неординарно. Городовой магистрат решил впечатлить Павла дарами южной природы. Как утверждается в некоторых источниках, по совету де Рибаса было закуплено три тысячи греческих апельсинов, каждый из которых для сохранности окурили серой и завернули в вощеную бумагу. Обычно «померанцы» привозили в Санкт-Петербург через Балтийское море, и за несколько месяцев болтанки в трюме цитрусовые теряли товарный вид. Одесские фрукты, положенные на несколько подвод под охраной унтер-офицера Фанагорийского гренадерского полка Георгия Раксамити, доставили в столицу за 18 дней, причем в феврале, то есть до начала навигации. Подарок произвел должный эффект — 26 февраля император написал ответ:
«Господин Одесский бургомистр Дестуни! Присланные ко мне, от жителей Одессы, померанцы я получил и, видя, как в присылке сей и в письме, при оной мне доставленном, знаки Вашего и всех их усердия, изъявляю через сие Вам и всем жителям одесским мое благоволение и благодарность, пребывая к Вам благосклонный.
Павел».
Лед тронулся; уже 1 марта посыпались приказы: отдать магистрату на отделку Одесской гавани все материалы, за которые от казны были заплачены деньги; выдать 250 тысяч рублей заимообразно на 14 лет под ответственность нынешнего и будущего городского купечества; продлить все городские льготы еще на 14 лет, то есть до возмещения займа. Но деньги сами по себе ничего не решают…
Планы военного поселения были заброшены; едва построенная крепость быстро развалилась. Во времена Екатерины придворные острословы шутили, читая название «Одесса» задом наперед, что в этом городе будет «assez d’eau» — по-французски «много воды»; однако воды-то там как раз и не было: ни одного колодца, единственный источник отстоял на несколько верст, и жители, достаточно снабжаемые продуктами животного происхождения, почти совершенно не имели овощей и фруктов; окрестности города не были возделаны на много верст в округе. Не было ни дров, ни строительного леса — пустыня…
«Геродот Новороссийского края» А. А. Скальковский, говоря о частных строениях Одессы, называет всего два дома: майора Виктора Амедея (Виктора Яковлевича) Поджио и почетного горожанина Евтея Клёнова. Двухэтажный, просторный, но без затей дом Поджио (ныне угол Дерибасовской и Ришельевской), лучший в городе, хозяин часто сдавал проезжающим «шишкам». Здесь останавливался Суворов, когда бывал проездом в Одессе. Как вспоминал позже сын майора Александр Поджио (известный декабрист), «в угодность» Суворову «выносились из каменного дома нашего, едва ли не единственного тогда в Одессе, все зеркала и мебель, обшитая штофом, вывезенная из Неаполя, и на место этой мебели ставились простые скамьи». В этом доме, арендовав его вместе с флигелем, поселился и Ришельё, когда в марте 1803 года прибыл в Одессу.
Постоянное население города тогда составляло четыре-пять тысяч человек русских, поляков, греков, армян, евреев и остатних турок и татар. Впрочем, это был не город, а поселок: мол в несколько саженей и небольшой рейд, гордо именуемые военным портом, полуразрушенная таможня (в 1795 году таможенные сборы составили 30 рублей) и карантин в виде деревянных бараков на берегу; недостроенные казармы без окон и дверей, две церковки; едва намеченные улицы, поросшие травой, с глубокой колеей, непроезжие зимой, да несколько сот хибарок.
На следующий же день после приезда новый градоначальник потребовал у магистрата немедленного и подробного отчета о состоянии дел. Вскоре городской голова Иван Иванович Мигунов представил ему несколько листков. По его данным, в Одессе «проживало девять тысяч и еще девять душ обоего полу и всех состояний. Из них дворян с чиновниками — 387, купцов с семействами — 1927, мещан — 5743, последняя тысяча приходилась на молдаван, проживавших отдельною слободкою, черноморских казаков, греков и евреев, поселившихся здесь еще в те времена, когда Одесса была Гаджибеем». Самым крупным предприятием была мастерская по изготовлению пудры для париков французского отставного капитана Пишона, где работало пять человек. Каждая из двух макаронных «фабрик» обходилась одним работником. Имелись также три винных и два водочных завода, три кирпичных, два по изготовлению сальных свечей и один, производящий известь, — в общей сложности на них трудилось 140 работников. Население, не занятое на государственной службе, перебивалось случайными заработками в порту, мелкой торговлей и воровством. Большинство жителей Одессы составляли иностранцы, прибывшие в Россию в надежде быстро разбогатеть, небогатые купцы, не выдержавшие конкуренции в другом месте, или беглые.
Через полгода Ришельё перебрался в бывший дом полицмейстера Григория Кирьякова, соседний с домом Поджио. К хозяину этого строения, до приезда герцога фактически исполнявшему обязанности градоначальника, к тому времени возникло много вопросов, и он предпочел продать дом казне и уехать от греха подальше. В одноэтажном доме в пять комнат с пристройками разместились Ришельё с адъютантами и канцелярия. Из мебели имелись только столы и деревянные скамьи. Дюжину стульев, самых простых, пришлось выписать из Херсона; на их доставку ушло шесть недель.
В высочайшем рескрипте Ришельё предписывалось: «1) Осмотреть и вникнуть обстоятельно во все части управления в Одессе и стараться приводить их в наилучшее состояние, представляя обо всём, что будет превосходить власть его, непосредственно на Его Императорского Величества усмотрение. 2) Иметь начальство: а) над всеми воинскими командами, в городе состоящими; б) над всеми крепостными и портовыми строениями; в) над таможнею, карантином и почтовою конторою и г) над морскими чиновниками, постоянно или временно по службе в Одессе пребывающими. 3) Наблюдать за скорым и точным правосудием. 4) Стараться увеличить население Одессы привлечением туда полезных иностранцев. 5) Наблюдать за правильным употреблением городских доходов. 6) Избрать удобное место для устроения карантина и поспешить постройкою оного»[32]. (В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет всё это изложено проще и понятнее: «Когда император послал Ришельё генерал-губернатором в Одессу, он ему сказал: «Дорогой герцог, поручаю вам этот край; вы знаете, как я любил мою бабку, она мне его завещала. Развивайте особенно торговлю, помещики не знают, что им делать со своим зерном, Одесса могла бы стать портом, я даю вам широкие полномочия».)
Герцог, которому в то время было 36 лет, не имел никакого опыта гражданского администрирования — ему не довелось управлять даже собственными имениями. Однако Ришельё много читал, был знаком с трудами экономистов-физиократов, сторонников «естественного порядка», и намеревался претворять в жизнь их правила (он говорил: «Не будем слишком регламентировать!»). «Его принципами было никогда не предоставлять монополий, привилегий или даже слишком больших вторичных выгод в качестве поощрения, поскольку он был убежден, что свобода действия в политической экономии — самая ценная изо всех выгод», — напишет позже французский негоциант Шарль Сикар. В том же, что касалось правления народами (а население Одессы представляло собой гремучую смесь из представителей самых разных наций), он достаточно повидал на своем веку, чтобы знать, как не надо делать. Следовательно, надлежало поступать с точностью до наоборот.
Согласно «Грамоте на права и выгоды городам Российской империи» от 21 апреля 1785 года, в каждом городе Новороссии должно было существовать общественное управление, представленное градским обществом, общей и шестигласной городской думой, городским головой, городовым магистратом и чиновниками, отвечавшими за благоустройство территории, правосудие и т. д. Городовой магистрат был создан в Одессе по инициативе де Рибаса в 1795 году; его члены были избраны полутора сотнями горожан (столь малое количество выборщиков объясняется, во-первых, высоким имущественным цензом — требовалось иметь капитал, проценты с которого превышали 50 рублей; во-вторых, в выборах не участвовали казенные люди и военнослужащие, равно как духовенство и дворяне — последние имели собственные выборные органы и не нуждались в городском самоуправлении «для своих польз и нужд»). Таким образом, одесскими обывателями были в основном купцы и ремесленники, как правило, малограмотные и не объединенные общими интересами. В марте 1803-го, когда Ришельё только приехал в город, главным судьей по торговым делам был итальянец, бывший помощник цирюльника, и остальные члены суда собрались ему под стать.
Городовой магистрат выполнял функции суда, разбирая имущественные споры. 20 декабря 1804 года Ришельё писал, что он состоит из «мошенников и буйных авантюристов дурного толка», целью которых является как можно скорее сколотить состояние. Дворянские же собрания, деятельность которых, приостановленная при подозрительном императоре Павле, была возобновлена при Александре, состояли, с одной стороны, из владельцев обширных поместий, розданных Екатериной, которые практически не бывали в своих имениях, с другой — из мелкопоместных дворян, местных уроженцев, малочисленных и необразованных. Что можно было сделать с их помощью?
Новому градоначальнику оставалось опираться на иностранцев. Немец Самуил Христианович Контениус (1748–1830) с 6 апреля 1800 года возглавлял Попечительский комитет по устройству колонистов Южной России, состоявший из главного судьи (имевшего право обращаться непосредственно к министру внутренних дел), его помощников, счетовода, секретаря и двух служащих. Родившийся в Силезии в семье бедного пастора, он сумел поступить в университет, где обучился иностранным языкам, в 25 лет явился в Россию, где сначала служил гувернером в знатных семействах, а в 1785 году перешел на «государеву службу» в Крыму и Курляндии. Англичанин Томас (Фома Александрович) Кобле (1761–1833) приехал в Россию одиннадцатилетним вместе с сестрой, вышедшей замуж за адмирала Мордвинова. Он был адъютантом Кутузова и участвовал в штурме Измаила; «увозом» женился по любви на казачке Елизавете. В приказе о его назначении в Одессу сказано, что он «грамоте по-российски, итальянски, английски — читать и писать, арифметике, геометрии, фехтовать, танцевать и в манеже ездить — умеет». Еще один герой Русско-турецкой войны, отличившийся при штурме Очакова и отмеченный Суворовым, — Иосиф (Осип Иванович) Россет (1752–1814), француз и дальний родственник Ришельё, с 12 декабря 1802 года исполнял должность карантинного инспектора. Его мать якобы приходилась сестрой Лагарпу, воспитателю Александра I.
В рекомендациях императора было четко сказано: «Обратить внимание, чтобы все части управления в городе зависели от одного лица». Просвещенный самодержец Александр имел весьма четкие представления о роли личности в истории. Дарованное Ришельё право писать «отношения» на высочайшее имя по всем вопросам, которые он не может решить самостоятельно, было привилегией, поскольку герцог таким образом мог быть избавлен от бюрократической волокиты, неизбежной при использовании обычного административного механизма — министерств и департаментов. В те времена это было очевидно, но современным иностранным историкам необходимость выносить на усмотрение его величества вопрос о том, например, что в Одессе нет наинужнейших мастеровых, кажется ненужным усложнением. Неужели же градоначальник сам не мог его решить? Не мог! В окрестностях нужных ему людей просто не было.
После соответствующего представления Ришельё министр коммерции граф Н. П. Румянцев сделал доклад государю и лишь затем, «с воли его императорского величества», отдал распоряжение об отправлении из Петербурга в Одессу «столяра, который берет с собой двух работников, одного булочника, с которым один работник, одного слесаря с одним работником. Хотя их число и невелико, писал он Ришельё 14 мая 1803 года, но для необходимых надобностей на первый случай может быть достаточно. Если они найдут свои выгоды в Одессе, то пример их не замедлит привесть туда и других охотников». Эти слова оказались пророческими: пройдет не так уж много времени, и немецкие переселенцы образуют в Одессе Ремесленную улицу. Каменщики и плотники будут приходить целыми артелями из Новороссии или прибывать морем из Анатолии.
Деньги — нерв всяких дел, сказал в III веке до н. э. древнегреческий поэт Бион. Городской бюджет был в минусе: доходы — 40 675 рублей, расходы — 45 122 рубля. Ришельё первым делом получил от правительства ссуду на неотложные нужды и добился, чтобы доходы от водочных откупов пополняли городскую казну; он упорядочил отчетность и надзор за расходованием казенных средств. Какими бы внушительными ни казались выделенные деньги, они мгновенно растворялись, как сахар в горячем чае (к тому же часть их, как водится, прилипала к кое-чьим грязным рукам): в распоряжении Ришельё не имелось бесплатной рабочей силы, то есть крепостных, а вольнонаемным рабочим надо было платить (только для постройки общественных зданий использовали труд солдат). В 1804 году поденщик в Одессе получал вчетверо больше, чем в Петербурге, а на еду тратил вчетверо, а то и впятеро меньше. Так что администрации приходилось на всём экономить и строить город «на гроши».
Первым делом взялись за сооружение молов для порта и карантина. В порт, на обустройство которого Александр выделил 200 тысяч рублей, должны были приходить суда с Днепра, Черного и Азовского морей, в карантин же направляли все корабли, прибывшие из-за рубежа, поскольку они следовали через Константинополь. Расположение Одессы было гораздо выгоднее, чем Херсона, находящегося в глубине Днепровского лимана, куда было не добраться крупнотоннажным судам, к тому же херсонская гавань оставалась подо льдом четыре месяца в году.
Привлекательность Одессы в глазах иноземных купцов и судовладельцев увеличили привилегии, которых энергичный градоначальник добивался для них от центральной власти — к примеру, «в вящее ободрение торговли в портах Черноморского и Азовского морей уменьшить пошлину!4 долею противу других портов» (1 мая 1803 года). «Для ободрения торговли собственно одесского порта» все не запрещенные иностранные товары, доставляемые в Одессу, разрешалось отправлять транзитом в Молдавию, Валахию, Австрию и Пруссию, а привозимые из этих стран в Россию препровождать транзитом в Одессу для отпуска за море (5 марта 1804 года). Для беспошлинного хранения этих товаров на срок до полутора лет построили складские помещения. Открылась «променная контора» со стартовым капиталом в 100 тысяч рублей медью, который потом удвоился; учетная контора выдавала русским купцам деньги по предъявлении векселей, взимая за это по полтора процента в месяц. Чтобы избежать судебных проволочек, которые могли отпугнуть от Одессы иностранных купцов, как писал в своем представлении Ришельё, «непривыкших к нашим законным обрядам», учредили коммерческий арбитражный суд, чуть ли не первый в России: часть его членов назначалась по выбору купечества, а председатель, еще два члена, прокурор и юрисконсульт — «сверху». Кроме того, было создано первое общество морского страхования.
В письме сестре Армандине от 31 мая 1803 года Ришельё рассказывал о «трех-четырех сотнях судов под своими окнами». Суда приходили из Триеста, Мессины, Кефалонии, Генуи, Ливорно, Корфу, Барселоны, Марселя, Неаполя… В первый же год его правления число торговых судов, посетивших одесский порт, возросло до шестисот (в 1802-м их было всего три сотни).
Если в 1802 году товарооборот одесского порта (импорт и экспорт) составлял 2,3 миллиона рублей, то уже через год он достиг шести миллионов, из которых четыре приходились на экспорт. Вывозили по большей части дешевую русскую и польскую пшеницу. С мая по август хлеб свозили из Подолии, Украины и Бессарабии на повозках, запряженных волами. Ришельё велел вырыть у городских ворот ямы и обустроить там резервуары с водой, чтобы поить скот; теперь в день порой прибывало до тысячи подвод. На хлеб приходилось три четверти экспорта, остальное — лен, шерсть, конопля, мачтовый лес, солонина. Зато импорт был гораздо более разнообразным: от предметов роскоши и вин до пряжи и материй, скобяных изделий, лекарств и пряностей. Вот, например, опись груза, доставленного в 1803 году в Одессу из Марселя торговым судном «Александр I»: 283 бочки красного вина, 334 бочки «отборного вина», 47 бочонков оливкового масла, 250 ящиков мыла, 30 ящиков сиропа, 15 тысяч кирпичей, 150 поленьев для инкрустации, ящик шоколада, восемь корзин итальянских макаронных изделий, три мешка миндаля, два ящика с книгами, ящик с зонтами, четыре ящика часов с маятниками, ящик с фарфором, ящики с зеркалами, с плюмажем, с духами, ящик со скобяными изделиями, ящик с оружием и несгораемый шкаф.
«Для продолжения незаконченного в Одессе мола и для произведения других прибавлений и работ, одесским военным губернатором Дюком де Ришельё предполагаемых, отныне уделять ежегодно пятую часть таможенных доходов того города, вместо десятой, указом 24-го января 1802 года определенной», — гласил императорский указ от 26 июня 1803 года. (К 1805 году будет насыпано два мола, которые вдавались в море на 250 сажен; по ним на телегах доставляли грузы прямо к кораблям.) Кроме того, городская община получила разрешение вносить в пользу города по 2,5 копейки с каждого пуда пшеницы, отпускаемой за море. Собранные таким образом средства должны были пойти на устройство улиц, дорог и мостов. Копейка рубль бережет: уже в первые три года городская казна обогатилась на 45 тысяч рублей за счет только этой статьи дохода.
На постройку карантина из казны было ассигновано 160 тысяч рублей; под хозяйским взглядом градоначальника новую территорию карантина (на месте снесенной за ненадобностью крепости) обнесли высокой стеной, спешно возвели несколько складских помещений под товары.
Одновременно велось жилищное строительство: уже в 1803 году было построено 150 домов. Для их сооружения использовали недорогой местный «понтический известняк», пластами выходивший на поверхность в районе балок, который добывали с помощью пил. Благодаря своеобразному цвету этого камня Одессу стали называть «желтым городом», а каменоломни довольно скоро превратились в катакомбы. Чиновники стали селиться вдоль моря, выстраивая себе виллы одна элегантнее другой.
«Ремесло» градоначальника оказалось «не для ленивых», писал Ришельё сестре. Он не имел секретаря и принимал все бумаги, читал и отвечал на них сам, чтобы не погрязнуть в бюрократической волоките. В оставшееся время герцог неутомимо обходил город и порт, инспектировал работы, посещал в карантине прибывших, беседовал с ними, легко переходя с русского на английский, немецкий, итальянский или французский язык, и убеждал их переселиться в Одессу. По городу он ходил пешком, ездил верхом или в дрожках, но никогда в закрытой карете, даже в плохую погоду, так что все обыватели его видели; по гавани плавал в шлюпке. Ришельё знал всех купцов, а на стройках часто останавливался поговорить с простым народом, обо всём подробно расспрашивал, а потому всё знал.
Марсельский коммерсант Шарль Сикар, решивший приехать в Одессу на несколько месяцев, чтобы осмотреться, еще в карантине увидел генерала, который подошел к нему, справился о его здоровье и цели прибытия, расспросил о торговых новостях в Марселе и предложил свои услуги, пригласив посетить его; это был герцог де Ришельё. Другим он говорил: «Надеюсь, что вы присоединитесь к нам и совершите выгодные сделки для вас и нас; вы не столкнетесь здесь с затруднениями или сложностями; в противном случае обращайтесь ко мне и получите правый суд и защиту». Сикар сравнивает герцога с Митридатом, поскольку он мог обращаться к каждому на его наречии, и с Идоменеем, поскольку его мягкий и дружелюбный характер побуждал народы «искать счастия под его любезным господством». К концу 1804 года население Одессы составляло уже восемь-девять тысяч человек, увеличившись за год почти вдвое.
«Таможня, порт и в нем пребывающие русские и иностранные суда с их экипажами, полиция и городское судопроизводство подчинялись Ришельё», — писал историк А. А. Скальковский. Герцог, известный щепетильностью и дотошностью, мзды не брал, а спрашивал со всех строго. Сикар в «Письмах об Одессе» рассказывает, что один из местных купцов (вероятно, Евтей Клёнов) сразу оказался в оппозиции новому градоначальнику из-за своей нелюбви к новым людям вообще и к иностранцам в частности. Ришельё ввел его в учрежденный по высочайшему повелению от 19 февраля 1804 года строительный комитет, занимавшийся всеми вопросами, касающимися городских нужд, и проследил, чтобы ни одно важное решение не принималось без участия «оппозиционера». В результате тот всего за год превратился из противника в ярого сторонника герцога.
Тот же Сикар, который вместе с двумя братьями создал в Одессе крупную торговую фирму (через несколько лет его состояние оценивалось в миллион рублей), упоминает, что в начале своей деятельности герцог, боровшийся со злоупотреблениями, принял меры, которые понравились не всем, поскольку частными интересами пришлось пожертвовать ради общественных. Несколько жителей города решили пожаловаться на него в Петербург. Они вернулись в Одессу несолоно хлебавши и, судя по всему, опасались репрессий. (Вспомним, как грозился гоголевский городничий, узнав о доносах на него «ревизору».) Однажды герцог, гуляя по городу, зашел в магазин одного из этих людей, поговорил о том, как идут дела, выпил ликеру, заказал кое-что себе к обеду и ушел. Его спутник спросил, зачем он это сделал. «Я слышал, что этот человек думает, будто я на него зол, пусть знает, что это не так», — ответил Ришельё.
Помещики из соседних губерний, где стоимость земель уже возросла вдвое или втрое, окрестные землевладельцы и иноземные купцы, получившие нежданную выгоду, приезжали в Одессу, где Дюк, как его называли, используя его французский титул, встречал их учтиво и благожелательно, беседуя с ними с равным интересом о поместьях и о коммерции. Он часто останавливался на улице с людьми из простонародья, чтобы поговорить с ними о их жизни и подать им совет или оказать помощь.
Ришельё быстро снискал себе популярность. В январе 1804 года он отправился в Петербург, чтобы лично просить у императора привилегий для вверенного ему города, а когда возвращался в феврале, то уже за 80 верст до городской черты его встречали жители Одессы и окрестных деревень.
Тогда же Ришельё был назначен генеральным инспектором и главой органа общественного призрения — Попечительского комитета. Отныне контора этого комитета, базировавшегося в Екатеринославе, появилась в Одессе, чтобы особо заняться колонизацией Херсонской губернии.
Проблема была серьезная, и не раз Дюк был готов рвать на себе рано начавшие седеть курчавые волосы, проклиная тот день и час, когда согласился впрячься в этот тяжелый воз. Его отчаяние было вызвано очередными неурядицами, связанными с колонистами. Например, в письме Контениусу от 28 сентября 1803 года говорилось:
«Посылаю Вам список двух новых конвоев поселенцев, которые прибудут к нам незамедлительно и за которыми последуют другие; если они в столь же дурном состоянии, как 1-й и 3-й, будет мне забота. Нечистота на корабле, неумеренное употребление фруктов в Венгрии и в Молдавии многих свели на больничную койку, а еще больше погубили. Я счел нужным устроить для них госпиталь на манер полкового, иначе они умрут или их болезнь перекинется на других. Это стоит денег, но прежде всего сие совершенно необходимо, и потом, большинство вещей, купленных сегодня, можно будет после продать или употребить на что-нибудь иное. Я помещу туда столько семейств, сколько возможно, но не думаю, что мне удастся разместить более 6 транспортов, да и то с трудом; надобно подумать о том, чтобы прочие где-нибудь перезимовали; уверяют, что моряцкие казармы в Овидиополе можно на сие употребить очень авантажно. Я поеду взглянуть на них на днях. Но позвольте сказать Вам, что Ваше присутствие и деньги будут здесь чрезвычайно нужны; пока я снабжаю всех, даже послал тысячу рублей Бригонци в Дубоссары, и расходы возрастут по мере умножения транспортов, и надобно предусмотреть необходимые лекарства, ссуды для выплаты этим людям на приобретение зимней одежды; всё это требует значительных расходов. Мы сделаем всё, что в наших силах, но наши деньги имеют иное предназначение, и мы не можем тратить больше, чем имеем; кроме того, прошу Вас подумать о болгарах, их уже много здесь дожидаются размещения, капитан судна, который их привез, явился просить у меня денег, я велел ему потерпеть, однако мне кажется неполитичным заставлять его ждать. Я возьму для этих людей денег из карантинных, хотя и тех уже ушло почти 600 рублей. Мы потратили гораздо более крупную сумму, не считая почти 2500 рублей на ремонт казарм. И не упускайте из виду, что я ожидаю с первым ветром оное судно, которое наверняка привезет еще несколько сотен болгар».
А в 1804-м, вернувшись из Петербурга, он сообщил Контениусу: «Я получил 10 тысяч рублей для колонистов, ограбленных турками».
Изыскивать приходилось не только деньги. Колонии основывались на казенных землях в Екатеринославской, Херсонской и Таврической губерниях, специально выделенных для иноземных поселенцев. Если участков не хватало, их покупали у частных лиц. В декабре 1804 года Ришельё писал: «Сие затруднение (нехватка земель. — Е. Г.) казалось странным, я его не ожидал, поскольку край сей можно было назвать пустыней, и было чудно, что правительство не имеет возможности поселить на собственных землях несколько сотен семейств. Сие неудобство существует во всех окрестностях Одессы и во всём Крыму… в нынешнем положении у нас есть, благодаря приобретениям, совершённым мною в нынешнем году, земли, чтобы расселить немцев или болгар в окрестностях Одессы и почти 200 семей сверх того в Крыму; за исключением имения генерала Розенберга, отныне принадлежащего казне, нужно всё покупать для 60 семей швейцарцев и 300 болгар, не считая тех, кого мы привезем туда будущей весной». В качестве выхода из положения Ришельё предложил установить квоты населенности: согласно указу от 31 декабря 1804 года, помещики были обязаны в течение четырех лет заселить свои земли из расчета одна душа на 30 десятин; в противном случае государство могло выкупить участки по невысокой цене.
Каждая семья переселенцев получала земельный надел в несколько десятков десятин, дом, корову, пару быков, плуг и ссуду на год. Они освобождались от всяких податей на десять лет. По прошествии этого срока земля, дом и сад переходили в их собственность при условии выплаты ссуды Попечительскому комитету, предоставленной под пять процентов на 14 лет. Колонисты пользовались свободой передвижения и не попадали в крепостную зависимость, были избавлены от рекрутской повинности на 25 лет, от земельного налога и от постоя. Они могли исповедовать свою религию и придерживаться законов местного самоуправления, принятого в их стране, однако должны были принять русское подданство. Немцы избирали пастора и бургомистра, евреи — раввина. Судопроизводством занимались русские суды, но через посредство Попечительского комитета.
В 1803 году комитет потратил 361 тысячу рублей на сооружение нескольких, по большей части деревянных, поселков вокруг Одессы, то есть 260–350 рублей на семью. Строительством чаще всего занимались сами переселенцы. К 1804 году было построено шесть болгарских поселков (350 семей) и несколько немецких (250 семей). Дома с прилегающими садами были похожи один на другой, улицы словно прочерчены по линейке. Названия жители принесли с собой: под Одессой появились Майнц, Страсбург, Мариенталь… Впрочем, и уклад жизни они тоже сохранили. Болгары носили турецкое платье, немцы — синие длиннополые кафтаны с медными, ярко начищенными пуговицами величиной чуть ли не с индюшачье яйцо, кожаные штаны, длинные красные жилеты, синие чулки, башмаки с огромными серебряными пряжками и треуголки.
Как доносил «наверх» сам Ришельё, только болгары «трезвые, работящие, хорошие земледельцы и весьма предприимчивы. Среди них нет ни пьяниц, ни больных венерическими заболеваниями. Испытываешь большое удовлетворение, видя порядок и достаток, царящие в их уже построенных поселках». Зато немцы были строптивы и плохо переносили суровые степные условия. Большинство их бежало в Новороссию от рекрутских наборов. Многие умерли в пути, прочие (десятая часть прибывших в 1803 году) по приезде — от повальных болезней. Но, по мнению Дюка, «изо всех поселенцев предпочтения во всех отношениях заслуживают меннониты».
Приверженцы этого течения протестантизма, прибывшие по большей части из-под Кёнигсберга в Восточной Пруссии, с XVI века крестили только взрослых, чтобы люди принимали решение о крещении осознанно, и были сторонниками ненасилия. Александр I, вслед за Екатериной привлекавший их в Россию, освободил приехавших от военной службы. Условием их отъезда было предоставление прусскому королю двадцатой части средств, вырученных за их землю. В России они надеялись обрести свободу совести. В отличие от других переселенцев некоторые были зажиточными и, по словам племянника Ришельё Леона де Рошешуара, обладали имуществом на 200 тысяч талеров. Они приехали со своим скотом и обозом. Ришельё считал их «капиталистами», полезными и необходимыми для развития его губернии. В общем, писал он Кочубею, «меннониты поразительны, болгары несравненны, а немцы несносны».
Однако пустынные степи заселялись не только иноземцами. Осип Россет получил за взятие Очакова пять тысяч десятин земли, где не было ни кола ни двора, и назвал этот клочок земли Адамовкой — всё приходилось начинать с нуля. По словам его дочери Александры, он «купил или залучил хохлов, потому что край селился двояким образом». Рядом с Адамовкой находилось имение Фомы Александровича Кобле, получившего от казны 12 тысяч десятин девственных земель на левом берегу Тилигульского лимана; шесть лет спустя там уже выросла слобода Коблиевка, вдоль лимана появились сёла Коблевка и Малая Коблевка. Возле Тилигула он обзавелся поселением, после постройки временной церкви получившим название Троицкое. На своих землях Кобле позволил селиться беглым крестьянам и отставным украинским казакам.
В письмах об учреждении поселений Ришельё упоминает также о духоборах, правда, перевирая это слово, трудное для восприятия французским ухом. Это религиозное течение, родственное английским квакерам, распространилось во второй половине XVIII века по нескольким новороссийским губерниям и подверглось преследованиям со стороны православных духовных властей и полиции. (Кстати, именно архиепископ Екатеринославский Амвросий назвал новое учение духоборством, то есть противлением Святому Духу. Сектанты же охотно стали называть себя духоборами, но в ином смысле — поборниками духа.) В 1801 году сенатор-масон И. В. Лопухин, объехавший южные губернии, дал весьма положительный отзыв о духоборах, после чего было решено переселить их всех на берега реки Молочной в Тавриде. Там уже проживали меннониты, от которых духоборы переняли много полезных в хозяйстве вещей.
Негласным девизом Ришельё можно считать слова: «Если этого еще не было, вовсе не значит, что этого не может быть». В 1804 году он выписал из Испании более четырехсот голов овец-мериносов и раздал поселенцам, а немец Миллер соорудил в Одессе первую шерстомойню. Дюк всячески поощрял использование сельскохозяйственных машин, разведение новых культур (виноградников, оливковых деревьев, даже риса) и новые виды экономической деятельности, например шелководство. Как правило, упорный труд приносил свои плоды. Единственная неудача — в степях не прижился рапс.
Разнообразие верований жителей Одессы отразилось на облике города. 24 мая 1804 года по высочайшему соизволению Ришельё получил от министра финансов 100 тысяч рублей безвозвратно на возведение православного храма и незамедлительно издал приказ: «Приступить к постройке соборной церкви во имя Святителя и Чудотворца Николая, заложенной и основанной фундаментом в Одессе прошлого 1795 года в царствование императрицы Екатерины II, а ныне щедротами… внука Ея… Императора Александра I, должна быть окончена строением». Надзор за работами поручили Францу (Франческо) Фраполли, в феврале того же года назначенному главным городским архитектором (он приехал в Одессу в 1796-м и участвовал в сооружении гавани, проектировал некоторые жилые дома и построил первую суконную мануфактуру). Позже в Одессе появятся католический храм и греческая церковь, а также синагога. В том же 1804 году Ришельё добился права открыть в городе гимназию и коммерческое училище, а также ряд частных пансионов.
Вокруг Дюка, пишет историк А. А. Скальковский, всё кипело неслыханной деятельностью. «Он был тих, кроток и неутомим. Здоровье имел железное. Одно только выводило его из терпения — это дурное обхождение с деревьями, которые он засадил по всем почти улицам».
Сразу по приезде Ришельё получил восемь тысяч саженцев из Петербурга, в частности белые акации, которые велел посадить в два ряда вдоль проспектов и в один ряд вдоль улиц. Дюк очень беспокоился об этих деревьях (без которых сейчас невозможно себе представить Одессу), и жители сами стали их сажать, чтобы сделать ему приятное. Однажды, направляясь куда-то по делам, Ришельё увидел две полузасохшие акации перед одним из домов; герцог зашел внутрь и сказал хозяину: «Прошу вас, полейте эти деревья, доставьте мне удовольствие. Если не желаете, позвольте, я сам полью».
Россет посадил возле вверенных ему карантинных сооружений первый тополь; впоследствии он привезет семена из всех ботанических садов Европы и разобьет обширный парк на западе города.
Жители, получавшие земельный участок бесплатно и ссуду на обустройство, должны были представить в городскую администрацию план будущей постройки, а также посадить на каждой десятине не меньше двадцати деревьев.
Деревья были не роскошью, а предметом первой необходимости: летом в Одессе стояла такая жара, что уже в десять утра закрывали все ставни, а полы в домах поливали водой ради прохлады. Вытянувшись, деревья подарили бы долгожданную тень и защитили бы от пыльных бурь, приносившихся из степи. Но они не растут в одночасье. Много лет спустя А. С. Пушкин писал в «Евгении Онегине», вспоминая свою поездку на юг в 1823 году:
Я жил тогда в Одессе пыльной:
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
В Одессе дома с садами называли на украинский манер хуторами. Типичный господский дом — одноэтажный, вымазанный желтой краской, под черной железной крышей, — стоял лицом к большой дороге; рядом с домом — крытый соломой сарай, впереди — огороженный стеной из булыжника палисадник, где росли душистые цветы и травы: заячья капуста, барская спесь и повилика, голубая и розовая.
Градоначальник обзавелся собственным хутором — вдоль Водяной балки, по соседству с Молдаванской слободкой. Это был пустынный, высушенный солнцепеками участок в те же 25 десятин, как у всех. Особенностью было то, что под склоном бил родник, из которого, по легенде, 13 сентября 1789 года пили солдаты де Рибаса, готовясь штурмовать Гаджибей. Там впоследствии выкопали пруд с островком. Дом Дюка стоял наверху, и к пруду спускалась аллея. Хутор был отдушиной для Ришельё, который сажал там растения своими руками; но над обустройством «Дюковой дачи» трудилось и много других людей. С годами сад стал спускаться к пруду террасами, расходясь на несколько аллей. Увидев его в законченном виде, Арман назовет его «цветущим уголком Версаля». В устной традиции одесситов сохранился такой анекдот. Однажды утром Ришельё, прогуливаясь по своему хутору, увидел молодую крестьянку с охапкой клевера, порадовался ее трудолюбию и подарил ей серебряный рубль. Узнав об этом, управляющий только руками всплеснул: эта воровка и так у нас то одно унесет, то другое, а вы ей еще и приплачиваете!
Чтобы не нарушить гармонию своего существования в этом райском уголке, соседей герцог выбирал крайне осмотрительно. Расположенный рядом участок он отдал Фоме Кобле. Военный комендант оставит о себе память улицами Коблевской, Торговой (там находились принадлежавшие ему магазины) и Садовой (название говорит само за себя).
Ришельё объезжал хутора верхом, всех владельцев знал поименно, беседовал с ними о посадках и сельском хозяйстве. В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет есть очень колоритная зарисовка:
«В Громаклее (ныне Водяно-Лорино под Николаевом. — Е. Г.)… не имели понятия о том, что такое сад, — и им обязана Громаклея Ришельё. Он проезжал мимо и видел, что бабушка (Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная княжна Цицианова. — Е. Г.) сидела a l’ombra della casa[33], как говорят в Италии, и сказал ей: «Катрин Евсеевна, зачем вы не сажал деревья?» — «Батюшка Дюк, где же мне их достать?» — «Я вам буду присылать из Одесса».
Через две недели пришли два воза корней, и Батист, садовник Дюка, их посадил вдоль речки Водяной. Они прекрасно прижились, и говорят, что вышел в самом деле прекрасный сад».
Третьего августа 1804 года Ришельё писал жене из Одессы:
«Император [Александр I] прислал мне знак ордена Святого Владимира, это очень красивый и очень почетный орден за заслуги, которых он пожаловал всего три со времени своего восшествия на престол; он сопроводил его очаровательным письмом. Я никогда не был падок на ленты, но я очень тронут выражением удовлетворения со стороны государя, которого люблю и служу ему сердцем и душой.
Извольте, дорогой друг, прислать мне семена цветов и кустарников из Куртея. Я буду рад посадить их здесь; я бы хотел, если Эрнест приедет ко мне, воздвигнуть с ним небольшой памятник вашей замечательной бабушке в саду, который я разбил, а вокруг мы посеем семена цветов и кустов, которые она любила и лелеяла…»
Возможно, герцогиня де Ришельё была так же захвачена садоводством, как и ее супруг, однако она не могла не тревожиться, когда до Куртея долетали новости из столицы. В начале 1804 года в Париже раскрыли очередной заговор против Бонапарта; несколько человек были казнены, генерал Жан Шарль Пишегрю, который должен был заменить собой Первого консула, задушен в своей камере, а глава заговорщиков Жорж Кадудаль признался, что сигналом к выступлению должен был стать приезд во Францию некоего принца крови. Ближе всех к границам страны тогда находился внук Конде, 32-летний герцог Энгиенский. 15 марта 1804 года тысяча драгун форсировала Рейн, явилась в Эттенгейм, в десяти километрах от границы, и похитила герцога. Через пять дней его доставили в Венсенский замок, в тот же вечер он предстал перед военным трибуналом без свидетелей и защиты и был приговорен к смерти за вооруженное выступление против Франции, организованное на деньги Англии. В три часа ночи его вывели во двор и расстреляли. Над свежей могилой долго лаял и выл мопс по кличке Могилев — подарок герцогу из России.
«Это хуже, чем преступление. Это ошибка», — сказал, узнав об этой казни, депутат Антуан Булэ. Фраза оказалась так хороша, что ее приписали Фуше, а потом Талейрану. Но только Великобритания, Россия и Австрия выразили протест против этого злодеяния. Узнав о казни своего бывшего воспитанника, старый аббат Лабдан был настолько потрясен, что слегка тронулся умом. Он окончит свои дни в Одессе в 1808 году под крылом другого своего ученика — Дюка де Ришельё…
Престиж Бонапарта не пострадал; 26 мая 1804 года он, «президент Итальянской республики», короновался как король Италии в Миланском соборе, сделав вице-королем своего приемного сына Евгения Богарне, а 2 декабря 1804-го в соборе Парижской Богоматери возложил на себя корону как император французов Наполеон I. Его провозглашение императором состоялось по инициативе сената и по результатам плебисцита: за это решение было подано 3 миллиона 572 тысячи голосов. (Сбылось предсказание Дюка, сделанное десять лет тому назад.) Парадоксальным образом основание новой династии должно было уберечь завоевания революции: на монетах времен Империи было выбито «Император Наполеон — Французская Республика».
В апреле 1805 года Великобритания, второй год находившаяся с Францией в состоянии войны, подписала союзный договор с Россией, а затем попыталась сблизиться с Австрией, не слишком желавшей ввязываться в новый конфликт, но не имевшей выбора. К новой антифранцузской коалиции примкнула также Швеция. Только Пруссия решила сохранить нейтралитет.
Если начнется война, муж не сможет к ней приехать, как собирался — вот о чем, верно, думала несчастная Аделаида Розалия, пленница своего тела и невольница своей любви…
«По всему этому Вы с легкостью поймете печаль, охватившую меня при вступлении в мою новую губернию, и, надеюсь, простите мне, что я проклял тот час, когда согласился», — писал Ришельё в «Записках о нынешнем состоянии Одессы и ее окрестностей», адресованных в декабре 1804 года близкому другу, имя которого нам неизвестно. В январе 1805-го он вместе с Контениусом снова уехал в столицу. Вероятно, отчет о проделанной работе настолько впечатлил императора, что 9 марта Александр I назначил Дюка Ришельё генерал-губернатором всей Новороссии вместо А. А. Беклешева, сохранив за ним пост одесского градоначальника и передав под его команду 19 полков. Герцог обладал редчайшими качествами, выгодно отличавшими его от других губернаторов, — порядочностью и бескорыстием. Отныне под его управлением находилась территория в 400 тысяч квадратных километров, равная 4/5 территории Франции. И она требовала хозяйского глаза! Период его разъездов по Одессе теперь казался милой порой, когда он вел жизнь домоседа…
В Одессу Ришельё вернулся через Екатеринослав и Херсон, потом отдельно прокатился в Овидиополь, где был поражен антисанитарными условиями, в которых жили поселенцы. В апреле — мае он посетил Григориополь, снова Херсон и Крым. Его настроение сменилось с подавленного на боевое. «Если Господь отпустит мне жизни, я постараюсь, чтобы помнили, что краями сими управлял Ришельё, — писал он в мае сестре, маркизе де Монкальм. — Я не желаю иной награды». В августе — новое инспекционное турне: Херсон, Крым, Екатеринослав и возвращение в Одессу через Дубоссары. В октябре Дюк сообщил мачехе: «Я только что совершил небольшую поездку в восемьсот французских лье (примерно 3200 километров. — Е. Г.) по моим губерниям… Нынче летом я проехал больше двух тысяч лье, чтобы познакомиться со всеми вверенными мне провинциями, и так же будет почти каждый год… В стране, где всё нужно создавать с нуля, необходимо всё видеть своими глазами. Впрочем, сия деятельность подходит мне физически и морально».
Жалованье градоначальника составляло 1800 рублей в год плюс 1200 рублей «столовых»; теперь же Ришельё как генерал-губернатор получал десять тысяч рублей в год да еще шесть тысяч ренты как командор Мальтийского ордена (память о Павле). Порой император вознаграждал Дюка за труды от щедрот своих, так что со временем его годовой доход вырос с 15 до 25 тысяч рублей — эта сумма казалась ему вполне достаточной, хотя полностью уходила на домашнее хозяйство. Дюк ею удовлетворялся и замечал, что живет небогато, лишь тогда, когда не мог дать кому-то столько денег, сколько желал. Сам же он, имевший перед глазами дурной пример отца и деда, никогда не жил в долг и не пытался перехватить у кого-то денег. Когда его собеседники заводили разговор о догоровизне, нехватке средств для торговли, он обычно отвечал со смехом: «Пошлите ко мне домой, моя казна для вас открыта, там, верно, есть рублей пятьдесят, они в вашем распоряжении». Надо признать, что к деньгам он относился довольно беззаботно: отдавал или одалживал их любому, кто ни попросит, даже без расписки. Один человек попросил одолжить ему четыре тысячи рублей на год, выписав форменный вексель. «У меня эти деньги есть, я вам их одолжу и прошу их вернуть, поскольку я беден, — ответил Дюк, — но векселя не нужно, раз вы намерены уплатить, а если не пожелаете, то не я же вас заставлю».
Резиденция генерал-губернаторов находилась в Херсоне, однако Ришельё не желал покидать Одессу. Жил он по-прежнему в своих пяти комнатах, обставленных крайне просто. В рабочем кабинете стояло канапе, на которое по вечерам стелили простыни, и он там спал. Дюк обзавелся деятельными и надежными помощниками: трое личных адъютантов (первый составлял сводки из донесений войск, находившихся под командованием генерал-губернатора; второй управлял его домашним хозяйством и надзирал за некоторыми работами по благоустройству Одессы; третий не имел четко обозначенных обязанностей, то есть делал всё, что прикажут); штаб дивизии, которой он командовал лично, возглавляемый графом де Венансоном из Пьемонта и состоящий из троих штабных офицеров и двоих военных инженеров; канцелярия из четверых секретарей (для Одессы, Херсонской, Екатеринославской и Таврической губерний), каждый из которых имел в своем распоряжении двух-трех подчиненных. Содержание этого аппарата обходилось казне всего в пять тысяч рублей в год. Фома Александрович Кобле стал губернским предводителем дворянства.
Зимой и летом Дюк вставал в шесть утра, в восемь завтракал в одиночестве чашкой кофе с молоком, затем в течение часа принимал просителей разных сословий, после чего работал вместе с помощниками до половины первого. Во время приема Ришельё предпочитал выслушивать людей, а не читать прошения: «Адвокаты бы всё запутали и усложнили дело, а они расскажут мне самую суть». В час он обедал вместе с членами администрации, адъютантами и несколькими друзьями, причем сам вставал, чтобы налить шампанское даже молодым людям, вне зависимости от их социального статуса: он не любил церемоний и чинопочитания. В общей сложности за обеденным столом собиралось человек двадцать. Потом он снова работал за маленьким круглым столиком, где даже некуда было облокотиться: собственноручно вел деловую, служебную и личную переписку, причем писал всегда сразу набело — по-французски, по-русски, по-немецки или по-английски, напевая себе под нос или в полный голос, а еще читал газеты и всю периодику, какую только мог достать. Каждый год он составлял статистический отчет по своим губерниям. Перед ужином Ришельё уходил в город. На ужин, с девяти до одиннадцати часов вечера, собирались только близкие знакомцы или знатные проезжающие. Зимой Дюк каждую неделю устраивал званый ужин, а по воскресеньям принимал у себя всех членов администрации и военного командования. Шарль Сикар, летом 1805 года окончательно обосновавшийся в Одессе, отмечает, что хозяин был таким предупредительным и имел такие изысканные манеры, что каждый старался «соответствовать». При этом даже в узком кругу он всегда оставался герцогом де Ришельё, то есть не опускался до фамильярности, а внушал к себе уважение.
Его прислуга была из французов; например, кухней заведовал сын бывшего повара кардинала де Рогана, нанятый в Вене в 1802 году. Однако герцог не был гурманом и вообще не обращал большого внимания на то, что он ест. Обычно на стол подавали баранину, которой славилась Одесса. Габриэль де Кастельно (1757–1826), которого в Новороссии произвели в маркизы, хотя во Франции он носил титул барона д’Орос, каждый день обедал с Дюком; однажды он робко взмолился: «Господин герцог, вы не стали бы возражать, если бы нам подали что-то другое, а не бараньи котлетки? Они мне больше в горло не лезут». — «Как, мон шер? — удивился Ришельё. — Возможно ли, что я уже три года ем их каждое утро? Право слово, не замечал».
Одевался он просто и опрятно, всегда ходил в мундире. Единственной роскошью, которую он себе позволял, были перчатки и туалетная вода, а единственным «кокетством» — особый уход за руками: как говорил Пушкин, «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей». А еще он курил трубку.
Дюк отдавал своих подчиненных под суд только в самых серьезных случаях, в прочих же останавливал продвижение по службе, не выплачивал вознаграждение, сурово отчитывал прилюдно или приватно. Ему важно было не покарать, а исправить человека. Однажды чиновник, в чистоплотности которого у него были причины усомниться, ходатайствовал о каком-либо знаке отличия за свои услуги. Дюк ответил ему так: «Всего иметь нельзя, на вашей должности не получишь сразу и почета, и денег; взгляните на меня: у меня должность повыше, грудь в крестах, а без гроша; так что выбирайте, только хорошо подумайте, ибо я не всегда буду ограничиваться эпиграммами».
Для Одессы надо было выращивать кадры. С 1802 года в городе имелись приходская школа при римско-католическом храме, управляемая эмигрантами-иезуитами, и частный пансион француза Вольсея. Последнего Ришельё назначил директором Коммерческой гимназии, учрежденной в 1804 году в дополнение к приходским начальным школам и уездному училищу. (В Государственном архиве Одесской области сохранился «Послужной список о службе директора Одесской коммерческой гимназии» за 1810 год, из которого следует, что «Петр Петров сын Вольсей», сорока четырех лет, из «дворян французских», обучался в Страсбурге и Париже в коллегии всем преподаваемым в оных наукам, после чего «определен в Страсбургский инженерный корпус кадетом, напоследок выехал в Россию».) Однако Вольсей больше заботился о собственном пансионе (многие его предшественники частными уроками сколотили себе неплохое состояние), и Дюк взял гимназию под свое покровительство. В феврале 1806-го Коммерческая гимназия сгорела, но уже в апреле из государственного казначейства было получено заимообразно 50 тысяч рублей на ее восстановление.
В конце 1804 года Ришельё докладывал министру внутренних дел В. П. Кочубею об отсутствии в Одессе учебного заведения, необходимого как для недавно обосновавшихся здесь иностранцев, так и для местных жителей, имея в виду пансион по образцу созданного в Санкт-Петербурге аббатом Домиником Шарлем Николем, только за меньшую плату. В июле 1805-го Дюк основал Благородный институт для дворянских детей, готовящихся к поступлению на военную службу, который подчинялся непосредственно ему и «был предметом особенных его забот и попечений». По ходатайству градоначальника высочайшим указом от 12 марта 1808 года Благородному институту в Одессе были дарованы привилегии, имевшиеся лишь у аристократических учебных заведений России: его выпускники получали офицерский чин после трехмесячной службы. Позже в Благородном институте было открыто отделение для девиц, содержавшееся на частные средства.
Первым директором Благородного института стал опять-таки Вольсей. Значительную часть преподавателей и в Коммерческой гимназии, и в Благородном институте составляли иностранцы — выходцы из Италии, Турции, германских земель и Франции. Так, «Антон Иванов сын Галиар», из французских дворян, в России жил с 1782 года, преподавал французскую грамматику в Московском университете, а затем — риторику в университетском пансионе. В Одессе он появился в начале 1805-го, когда ему исполнился уже 61 год. Гальяр тоже ходатайствовал о разрешении завести пансион под управлением своей жены — он был открыт в феврале 1808-го, но не пользовался большой популярностью.
Ришельё искренне верил в пользу образования, поскольку все полученные им знания пригодились ему на практике. Чтение было его страстью, он заглатывал книги, а Вергилий и Цицерон всегда лежали на его ночном столике. Раздобыть книги в Одессе не составляло труда: в центре города (на нынешней Греческой улице) обосновались букинисты, а вскоре швейцарское семейство Коллен открыло первую книжную лавку.
Каждое воскресенье после войскового смотра генерал-губернатор отправлялся в гимназию, выслушивал рапорт о поведении учеников за неделю, двух отличников брал с собой на обедню[34], а оттуда ехал с ними к кому-нибудь с визитом или на прогулку, забавлял их целый день в награду за прилежание и в урочный час возвращал обратно в гимназию, чтобы в следующее воскресенье проделать то же с другой парой счастливчиков. Для учеников возможность провести воскресенье с Дюком была большим стимулом к учебе, а их родители воспринимали это как высокую честь; для Ришельё же то было развлечение, приносившее ему искреннюю радость.
Не имея собственных детей, Арман изливал свою нерастраченную любовь на племянников (в частности Эрнеста д’Омона), детей своих сподвижников и сирот, прикипая к ним душой. Сикар рассказывает, что во время одной из поездок в порт Ришельё заметил на борту французского судна юнгу лет восьми — десяти. Расспросив капитана, герцог узнал, что мальчик сирота. «Хочешь поехать со мной? — Да. — Отпустите его со мной? (это уже капитану). — Он в вашем распоряжении. — Тогда отправьте его на сушу, я им займусь». Несколько дней мальчик жил в его доме. Но вскоре в Ришельё «заговорила совесть»: «Я рассудил, что этот мальчик мог со временем сделаться офицером и что я взял на себя моральное обязательство не загубить его будущее». Герцог решил поместить его в пансион, чтобы дать хорошее воспитание, и всегда относился к нему, как к приемному сыну: «обеспечил ему будущность и открыл достойную карьеру». Возглавляя по долгу службы и комитет призрения сирот, Ришельё не оставлял своей милостью детей покойных или несостоятельных чиновников иностранного происхождения. Так, в Коммерческом училище содержались за казенный счет сын шлюзного мастера Вассинга, сын покойного садовника городского сада Дзярковского и др.
В 1805 году в Херсоне скончалась в крайней нужде «пассионария контрреволюции», 52-летняя графиня де Рошешуар. Ее муж умер в 1802-м, а семнадцатилетний сын Луи Виктор Леон опоздал всего на день, чтобы сказать ей последнее «прости». Несмотря на юные годы, граф уже многое повидал: сражался в армии Конде, а после ее роспуска перешел в полк своего дяди герцога де Мортемара, который англичане перебросили в Португалию сдерживать продвижение французов. Когда в 1802 году и этот полк был распущен, четырнадцатилетний мальчик приехал в Париж и за два года промотал все свои деньги на развлечения. Куда теперь? Конечно же, в Россию — к матери и старшему брату Луи. Путь был долгим и непростым: в Милане Леон неожиданно сорвал банк в казино, в Вене чудесным образом повстречал родственника, который помог ему перебраться в Польшу, а из Херсона отправился в Одессу к дяде. Ришельё принял его как сына и сделал своим личным адъютантом по хозяйственным вопросам.
«Я был очень молод, окруженный людьми, буквально обхаживающими меня в качестве племянника генерал-губернатора, ищущими мою протекцию и, пытаясь приобрести ее, делавшими мне предложения по оказанию любых услуг, — писал много позже Рошешуар в воспоминаниях (в России его стали называть Леонтием Петровичем). — Какое искушение этим воспользоваться и даже злоупотребить! Если бы перед моими глазами постоянно не было образа самой строгой порядочности, соединенной с истинным бескорыстием!» О том, как относился к подношениям Дюк, рассказывает Сикар: «Кто-то принес ему однажды в подарок небольшую корзинку фруктов; он взял один и поблагодарил за остальное. «Жаль, — сказал он позже, — что сии прекрасные фрукты мне не достались и что я, возможно, кого-то огорчил, однако надобно было отказаться сегодня, иначе завтра этот человек принес бы мне индюка».
Помимо забот по дому и хутору, герцог возложил на племянника целый ворох других обязанностей: контроль над строительством тротуаров, работы по благоустройству города, насаждение деревьев, организация морских купален, которые стали привлекать значительное количество иностранцев, администрирование казино и т. п. Однако самым приятным поручением для молодого человека стала организация театра и салона для бальных танцев. Ибо в Одессе начинало складываться светское общество!
Ядром его были французы. Помимо Дюка с племянниками и шевалье де Россета, к ним стоит добавить графа д’Оллона, женившегося на племяннице таврического гражданского губернатора Д. Б. Мертваго, и Габриэля де Кастельно. Во время революции барон потерял всё свое имущество; Павел I вызвал его в Россию для написания истории Мальтийского ордена, однако этот проект не осуществился. Кастельно был автором нескольких пьес, но после смерти Павла лишился жалованья в России и вернулся во Францию, однако там не преуспел. Оставалось ехать на берега Черного моря под крыло Ришельё. Горячий патриот Новороссии, Дюк «задумал план предоставления Европе точного знания о местоположении, продукции, торговле этих краев», а также о их богатой истории. 6 апреля 1806 года он писал в одном из частных писем: «Я собираю везде сведения… для сочинения, которое я заказал и которое обещает быть интересным». Автором сочинения должен был стать Кастельно.
Кроме того, в городе начали открывать консульства европейские страны. Первым явился консул Испании Дулайс дель Кастильо — «прелестный человек во всех отношениях, допущенный в интимный круг нашего дома, остававшийся всю жизнь преданным герцогу Ришельё», как характеризует его Леон де Рошешуар. За ним последовали генеральный консул Великобритании господин Джеймс («родился в России, женился на немке, родившейся в Петербурге. Хорошо образованный и приятный, имел дочь и сына, высоко ценимых в нашем обществе»), генеральный консул Австрии фон Том («родом венгр, человек для лучших компаний, женат на польке, превосходной музыкантше; имел очень большой дом, я был близко связан с двумя его дочерьми»), генеральный консул Франции Анри Мюр д’Азир («весьма храбрый человек, состарившийся на консульской службе в Леванте. Был женат на очень красивой гречанке, от которой у него была дочь»). Это была элита; остальное же общество Одессы состояло из французских, английских, немецких, итальянских и греческих купцов и банкиров. Позже, с 1807 года, когда начнется мода на морские купания, усердно рекомендуемые лучшими врачами, оно пополнится польскими красавицами, русскими вельможами, бежавшими от турок валахами, в том числе неким Филипеско, греком из Константинополя, отцом хорошенькой дочери.
«Вслед за клубом офицеров, гражданских служащих или консульского корпуса было построено танцевальное помещение, называемое бальным залом, — рассказывает Леон де Рошешуар. — Французский купец г-н Сикар был президентом этого клуба, а меня сделали распорядителем бального зала». Этот зал, служивший также для игр, именуемый «Редут» и способный вместить тысячу человек, был построен в 1806 году бароном Жаном Рено — крупным негоциантом и коммерции советником, к которому перешли два одноэтажных флигеля, возведенные Григорием Семеновичем Волконским (когда-то тот командовал войсками, расквартированными в Херсонской губернии, но затем был переведен в Оренбург). Бальный зал втиснулся как раз между флигелями; по торжественным дням его арендовали городские власти для организации увеселений. Но не будем больше перебивать Рошешуара:
«Очень красивые маскарады были организованы при содействии нескольких итальянцев людьми, весьма сведущими в вопросах развлечений и празднеств. По случаю «жирного воскресенья» (Прощеное воскресенье, конец Масленой недели. — Е. Г.) они представили весьма оригинальное представление: по условленному сигналу с двух противоположных дверей в бальный зал вошли два волшебника, взгромоздившиеся на ходули; шесть одетых в белое пажей и шесть облаченных в черное развернули огромный ковер, представляющий собой гигантскую шахматную доску. Под звуки фанфар двери распахнулись, и в одной из них показался черный король, державший под руку королеву того же цвета. За ними следовали два офицера, два кавалериста, две туры и восемь пешек, или солдат, также в черном, занявшие соответственное место на шахматной доске, тогда как параллельная армия, но одетая в белое, вошла с противоположной двери и расположилась лицом против первого войска. Два волшебника вживую разыграли шахматную партию. Своими волшебными палочками они дотрагивались до фигур своего цвета, которые маневрировали согласно правилам. После развития, атак, защит и захватов одному из королей был объявлен шах и мат. Это представление имело очень большой успех, который оно заслуживало и за свою оригинальность, и за безупречное исполнение. Русские, как и все восточные люди, большие любители шахмат, были восхищены. Вечер закончился прелестным балом»[35].
В воспоминаниях Рошешуара описан забавный эпизод. Однажды в Одессу с рекомендательным письмом от Ланжерона прибыл младший брат лорда Атчинсона, командовавшего английской армией во время Египетского похода Бонапарта 1798–1799 годов. Целью его поездки было установление торговых отношений. Разумеется, Дюк принял его радушно и каждый день приглашал к себе обедать. Однажды разговор зашел о штурме Очакова в 1788 году, в котором Атчинсон-старший участвовал в качестве волонтера русской армии. Теперь младший брат выразил желание осмотреть места, где тот покрыл себя славой. «Нет ничего проще, — воскликнул хозяин дома, — мой племянник завтра же отвезет вас туда!» Однако Леону вовсе не улыбалось ползать по развалинам вместе с англичанином, тогда как на вечер следующего дня был назначен костюмированный бал, который он должен был открывать полонезом в паре с прелестной Аникой Филипеско. Перечить дяде он не мог, однако и свои интересы хотел соблюсти. Юноша поступил, как настоящий психолог: пока они с гостем ехали вдоль побережья в открытой коляске (а дело было в декабре), он громко выразил сожаление по поводу того, что купальный сезон закончился. Он готов поспорить на десять гиней, что в такой холод никто не рискнул бы окунуться даже в этой прекрасной и тихой лагуне. Достаточно было произнести слово «пари», чтобы англичанин сразу его принял. Пока он купался, кучер беспрестанно крестился, полагая, что «окаянный» таким способом гасит пожирающий его изнутри «адский огонь». В Очакове, куда они прибыли через полчаса, «моржа» отпоили горячим чаем с ромом, однако осмотр развалин крепости прошел в ускоренном темпе. Они успели вернуться к балу.
Дюк присутствовал на всех увеселениях, собраниях и спектаклях, никогда не отказывался от приглашений на вечера, бывал на балах, публичных и частных. Он был близорук и на улице, завидев идущих навстречу дам, лица которых не мог различить, спрашивал у своих спутников, надо ли ему поклониться. Проходя мимо клуба и не видя, есть ли кто-нибудь на балконе, он всегда кланялся, чтобы не показаться неучтивым.
Герцог играл в настольные игры, однако опасался пагубных для юного торгового города последствий азартных игр и не терпел их, особенно когда делались крупные ставки. Собрание из пяти-шести игроков, не обративших внимания на его дружеские увещевания, было разогнано в один момент, по словам Сикара, «мягкими, но решительными мерами».
Однажды во время бала в казино в соседнем зале началась драка между графом А., сыном французского консула и купцом. Через некоторое время появился Дюк; он справился о подробностях и велел передать купцу, чтобы тот не появлялся в казино в течение шести месяцев, сына консула поместил на месяц под домашний арест, а самому графу, не отличавшемуся примерным поведением и не слишком дорожившему своим пребыванием в Одессе, велел в 24 часа покинуть Россию. Однако внешние обстоятельства препятствовали выезду за рубеж. «Пусть уезжает в Москву», — передал Ришельё. «У него нет денег на дорогу». — «Я дам ему 25 луидоров, пусть уезжает».
Этот инцидент подтверждает, что Дюк не бросался словами, когда говорил: «Знайте, что если я чего-то хочу, то я действительно этого желаю, и так и будет!» В российском обществе доброта считалась признаком слабости: если градоначальник не гневлив, из него можно веревки вить. Порой герцог уступал в вещах, которые кому-то казались важными, в то время как сам он их таковыми не числил, и по этой причине считали, что он подвержен чужому влиянию. Однако хорошо знавший его Сикар (бесспорно, настроенный в пользу герцога, но не раболепствовавший перед ним) утверждает, что его снисходительность была следствием его скромности: ему так хотелось сделать хорошо, что если он сомневался в своей способности добиться результата собственными силами, то полагался на чужое мнение. При этом за содеянное он строго спрашивал — не только с других, но и с себя. «Это же не вы, герцог, желали этой меры, это комитет ее предложил», — сказали ему как-то в связи с решением, о котором он сожалел. «Тем хуже для него и тем хуже для меня, ведь я с ней согласился; в таком случае есть две вины и два виновника вместо одного». «Нет, он не был слабым человеком — им не мог быть тот, в ком бушевал огонь французской чести, кого оживляли энергия и сила добродетели, возвышенность и благородство чувств и кто уважал сам себя», — заключает Сикар. Дюк и к нему был беспристрастен: например, отказал его брату Людовику в привилегиях, на которые тот не имел права.
Ришельё прекрасно знал, что всё равно всем не угодишь. Отличие Одессы от других городов Новороссии бросалось в глаза: нигде больше не удалось достичь такого прогресса за столь короткое время. Земли в окрестностях Одессы, купленные по рублю за десятину, теперь сдавали внаем по десять рублей с десятины в год или продавали по 25 рублей, так что затраты многократно окупились — такого роста стоимости земли не наблюдалось даже в США. Недалекие люди объясняли это особой привязанностью генерал-губернатора к «жемчужине у моря», называя его совершеннейшим одесситом. Сикар возражает, что с тем же успехом Петра I можно было бы назвать совершеннейшим петербуржцем. Но при этом некоторые утверждали, что Дюк не умеет мыслить широко. Им хотелось бы видеть дворцы на месте домов, каменные мосты вместо паромов и пристаней, соборы вместо церквей, парк вместо городского сада, широкие проспекты, просторные площади и архитектуру, как в Петербурге, Париже или Лондоне, а в Одессе были немощеные улицы и не имелось ни одного фонтана.
Голова Дюка была занята множеством неотложных и самых разнообразных дел. Нужно было расселить в Тавриде немецких переселенцев; там появились колонии Нейзац, Фриденталь, Розенталь. В 1808 году Ришельё напишет императору Александру: «Никогда еще, государь, ни в одном уголке мира народы, столь отличающиеся друг от друга нравами, языками, нарядами, верой или обычаями, не находились в столь ограниченном пространстве. Ногайцы живут на левом берегу Молочной, великорусские семьи — на правом берегу, выше проживают меннониты напротив немцев — наполовину лютеран, наполовину католиков; еще выше, в Толмаке — малороссы греческого вероисповедания, потом русская секта духоборов». Леон де Рошешуар тогда же насчитал 106 немецких поселков, 30 ногайских, 13 болгарских, 21 русский раскольничий, 25 греческих и шесть еврейских — в общей сложности с тремястами тысячами жителей. К этому количеству следует добавить ремесленников, поселившихся в Херсоне, Екатеринославе, Кафе (Феодосии) и Таганроге. Их обустройство сопровождалось проблемами всякого рода, порой неподвластными человеку: так, в 1805 году урожай в Новороссии пострадал от нашествия саранчи.
В Европе же осенью того года произошло нашествие иного характера. Отказавшись от планов высадить десант на землю «коварного Альбиона», Наполеон перебросил войска в Баварию. 20 октября армия генерала Мака капитулировала в Ульме, а французы двинулись к Вене и вступили туда 13 ноября. Кутузов, командовавший русской армией, которая с большими потерями отошла к Ольмюцу, не считал целесообразным давать генеральное сражение до подхода подкреплений, однако государь, прибывший в войска для их воодушевления, горел желанием бросить их в бой. Хитрый Наполеон навязал противнику свой план баталии: 2 декабря состоялось жестокое сражение при Аустерлице, закончившееся победой французов, а их император стал вершителем судеб в Европе. В декабре Австрия подписала с Францией Пресбургский мирный договор: она теряла Тироль, Венецию, Истрию и Далмацию и должна была уплатить контрибуцию в 40 миллионов флоринов.
«Я проклял от всего сердца злосчастную звезду, под которой я родился во времена позора и всеобщего унижения, — писал Ришельё Разумовскому 19 января 1806 года. — То, что Вы мне говорите, — я сие предугадал, и мое видение событий в точности согласуется с Вашим; похоже, что все старались, как могли, чтобы усадить Н. на престол всего мира… Мои сожаления о том, что Император из деликатности, за которую я должен быть ему благодарен, но которая, однако, показалась мне преувеличенной, не пожелал использовать меня в этой войне, всё еще сохраняются, несмотря на происшедшее; мне кажется, что одно-единственное вовремя сказанное слово могло бы изменить облик вещей, и это слово я был способен сказать. Но Провидение распорядилось именно так, и не такому маленькому человеку, как я, влиять на его повеления».
Современники утверждают, что Дюк сам в свое время просил Александра не заставлять его сражаться против своей родины («Государь, я с благодарностью принимаю ваши благодеяния и приложу все возможные старания, чтобы оправдать ваше доверие; только одного я никогда не смог бы сделать — обнажить шпагу против француза», — передавала их разговор А. О. Смирнова-Россет). Однако из вышеприведенного письма видно, что Ришельё не отождествляет Наполеона с Францией и видит в нем «угрозу миру», исчадие ада. Следовательно, сражаться с ним не значило бы поступиться принципами…
Впрочем, у Александра I были другие виды на Ришельё: новый договор с Турцией, подписанный в сентябре 1805 года, вовсе не был гарантией прочного мира, а после Аустерлица влияние Парижа на Константинополь сильно возросло. Российского императора сильно беспокоили экспансия Франции на юге Европы, в Средиземноморье и Египте, а также новые проекты Наполеона по завоеванию Востока. Дюк казался ему «наиболее информированным человеком в России о военных планах султана и его поползновениях к миру».
Во владениях самого Дюка тоже было неспокойно. В апреле 1806 года он писал сестре: «Можно проехать всю Америку из конца в конец и не найти ничего столь же причудливого, как нравы воинственных племен, населяющих эти горы. Мы находимся с ними в состоянии постоянной войны, но сия война никогда не имеет больших последствий».
Чтобы подчиненные не забывали, что он вовсе не паркетный генерал, Ришельё лично проводил учения в войсках два-три раза в неделю. Однажды смотр полка проходил не так хорошо, как ему хотелось. Герцог сказал полковнику: «Возвращайтесь в казармы, вы просто добрые одесские обыватели», — и ушел. Вечером командир явился извиняться, ссылался на преследующие его полк неприятности, обещал, что на следующий день всё будет гораздо лучше. «Даю вам три дня», — смилостивился Дюк. Полковник не подвел: после нового смотра генерал-губернатор остался доволен.
Он не терпел разгильдяйства и не понимал чисто русской надежды на авось. Как-то раз в Одессу явился кавалерийский полк; Ришельё устроил ему смотр и увидел, что лошади не кованы. В ответ на его замечание генерал-майор, командовавший полком, возразил, что это необязательно: персы же своих лошадей не подковывают. «Мы не персы и не турки, а русские, — ответил герцог. — Выполните такой-то маневр». Лошади стали скользить на траве и падать; на следующий же день их отвели к кузнецу.
Весной 1806 года в Одессе состоялся первый военный совет с целью изучить план будущей военной кампании против Турции; происки французского генерала Ораса Себастиани, отличившегося при Аустерлице и назначенного послом в Константинополь, не оставляли сомнений: войне быть. Генерал-лейтенант Ришельё принимал у себя флигель-адъютанта государя Ивана Паскевича, князей Петра и Михаила Долгоруких. В августе господари Молдавии и Валахии Александр Мурузи и Константин Ипсиланти были смещены турками без уведомления России (это противоречило условиям Ясского мирного договора). В ноябре сорокатысячная армия генерала И. И. Михельсона форсировала Днестр.
Перед самым началом вторжения в Бессарабию Ришельё узнал неожиданную новость, которая сильно испортила ему настроение. Не откладывая дело в долгий ящик, он сел за свой круглый столик и одним духом написал письмо государю:
«Одесса, октябрь 1806 года.
Я только что получил через г. маршала князя Про[зоровского] приказ Вашего Императорского Величества передать г. маркизу де Т[раверсе] командование войсками в Крыму, оборона которого отныне поручена ему. Да будет угодно Вашему Императорскому Величеству припомнить, что в прошлом году на мои настойчивые просьбы употребить меня для армии в Молдавии Вы уверили меня, Государь, что я необходим для защиты Крыма и вообще побережья Черного моря. Я покорился воле Вашего Императорского Величества и даже представить себе тогда не мог, что мне уготовано унижение передать командование войсками, находящимися под моим началом уже пять лет, и оборону края, вверенного моему попечению, в руки другого, причем именно в тот момент, когда существует возможность употребить сии войска против неприятеля».
Бывший солдат армии Конде маркиз де Траверсе, получивший в России имя Иван Иванович и произведенный в 1801 году в адмиралы, был военным губернатором Севастополя и Николаева и командиром черноморских портов. Поговаривали, что в свое время он просил Александра I назначить Ришельё градоначальником Одессы.
«Крым — важный опорный пункт, единственный, который может подвергнуться серьезному нападению, и у меня был там полк драгун, два полка казаков, конная рота… и 15 батальонов; оборона этого полуострова связана с полицейскими мерами и мерами внутренней администрации по причине природы его обитателей; напротив, она никак не связана с флотом, который, не имея возможности вывести эскадру по слабости ее, вынужден дожидаться в порту нападения неприятеля, коего лишь сухопутным войскам поручено отбить. Таким образом, сие распоряжение невозможно приписать ничему иному, как недоверию Вашего Величества ко мне в минуту опасности. Это чувство причиняет мне боль, Государь, но оно обоснованно и вскоре завладеет всеми жителями сего края, коему я не смогу быть полезен, поскольку лишился Ваших милостей.
Не знаю, Государь, чем я заслужил сие ужасное несчастье, но я нахожусь в самом унизительном положении, в какое только можно поставить человека чести. Честь — единственное наследство, которое осталось мне от моих отцов. Военный губернатор, не командующий ни одним солдатом в единственной из моих губерний, которая подвергается опасности, оставленный с несколькими гарнизонными батальонами, чтобы оборонять примерно сто верст со стороны, где никто не нападет, — мне остается лишь сложить к ногам Вашего Императорского Величества глубокую боль, которая меня одолевает, и умолять вернуть мне командование, соответствующее занимаемому мною посту, или позволить мне удалиться от мест, которые станут напоминать мне лишь об унижении быть ничем после того, как был главнокомандующим. Демарш, который я вынужден предпринять, разрывает мне сердце. Я предан Вашей особе и совершенно искренне привязан к Вашему Величеству, посвятив Вам всю свою жизнь, более ради чувства, внушенного мне Вашими личными качествами, чем по какой-либо иной причине, и мне невероятно тяжело даже помыслить о том, чтобы расстаться с Вами. Но я сделался бы недостоин Ваших милостей, коими Вы меня осыпали, если бы не повиновался голосу чести — единственного наследства, доставшегося мне от предков…»
Ришельё не просит, не умоляет — он требует, пусть и с соблюдением необходимой учтивости, и требует с сознанием своей правоты, поскольку требуемое нужно не лично ему, а его новой отчизне. Неизвестно, как отреагировал бы на подобное послание император Павел, но Александр сразу стал оправдываться. 12 ноября он писал, как ему досадно, что герцог мог «усомниться в доверии и уважении, кои я питаю к Вам столь давно»: «Отнюдь не лишая их Вас, а именно исходя из данных чувств, я, назначив Вас командовать дивизией, разбросанной по черноморским провинциям, одновременно пришел к мысли о том, что, если разразится война с Портой, никто лучше Вас не справится с важнейшей задачей оборонять сии берега, которые тогда непременно подвергнутся опасности».
Ришельё еще не успел получить это письмо, когда ему пришлось выступить в поход. 13-я дивизия, которой он командовал (четыре тысячи пехоты, шесть сотен конников и дюжина орудий), вошла в состав армии под начальством генерала И. И. Михельсона, вступившей в Молдавию. Корпус, возглавляемый самим главнокомандующим, 16 ноября перебрался через Днестр между Хотином и Могилевом-Подольским; генерал от кавалерии барон К. И. Мейендорф 4 декабря был в Дубоссарах. Перейдя Днестр у Маяка по понтонному мосту, устроенному Луи де Рошешуаром, Ришельё занял Паланку, Аккерман и Килию.
Звучит победно, но на самом деле эти крепости не оказали никакого сопротивления. Гарнизон Аккермана на левобережье Днестра состоял из… четверых янычар, трех десятков албанцев и коменданта Табчи-Баши, которому было 78 лет; он лишился глаза, одной руки и хромал. Несмотря на широкие крепостные рвы и 85 пушек, форт сдался, «даже не запалив фитилей». Сработал и эффект неожиданности (война еще не была объявлена официально — это произойдет только 18 декабря). Местные жители тоже не были намерены сопротивляться — они желали, чтобы русская армия защищала их от болгарских разбойников. Благодаря ловкости своего переводчика Дюк добился от паши, чтобы тот не только открыл ему ворота, но и разместил две роты гренадер. Позже, в 1807 году, став «гостем» Ришельё в Одессе, старый паша, в ярости от того, что его провели, попросил выдать ему переводчика, чтобы он мог отрубить тому голову. В ответ на отказ, переданный ему одним из адъютантов Дюка, старик выразил удивление, что у местного «паши» столь ограниченная власть.
Килия, стоящая на одном из рукавов Дуная, была завоевана примерно так же. Одновременно Юсуф-паша открыл ворота Бендер генералу Мейендорфу. Всего за месяц русские овладели Бессарабией и Буджаком практически без единого выстрела. Только Измаил еще сопротивлялся. Его комендант не поддавался увещеваниям Михельсона, заверявшего, что русские желают спасения Турции от честолюбивых замыслов Бонапарта. В то же время начальствовавший в Рущуке Мустафа-паша выслал отряд войск к Бухаресту. Турки, всячески издевавшиеся над местными жителями, 13 декабря были вытеснены отрядом генерала М. А. Милорадовича и ушли в Журжу. Предпринятая почти одновременно с этим попытка генерала Мейендорфа овладеть Измаилом окончилась неудачей. Между тем Михельсон, расположив свои войска на зимних квартирах, вступил в союз с сербами, которым 30 ноября удалось взять Белград.
Александра I в этот момент куда больше беспокоило положение на западном фронте, чем на южных рубежах. «Независимо от великих средств Бонапарта нужно ожидать многих махинаций со стороны поляков и даже эффективных отвлекающих маневров, — писал Дюку Виктор Кочубей 9 декабря. — Мы вооружаемся до зубов. Помимо регулярной армии, будет созвано ополчение в 600 тысяч человек, как Вы увидите из манифеста, который я Вам посылаю, но поможет ли всё это против Бонапарта — сие мы узнаем в очень скором времени… Сей дьявол, исторгнутый адом на землю, идет во всём, что делает, столь необычайным путем, он столь удачлив и дьявольски хитер, что никто не смеет утверждать вероятность, ему противную. Мне любопытно знать Ваше мнение об оном ополчении, и поскольку Вам поручено организовать его в Ваших губерниях, мне надобно потолковать с Вами об этом». Верный друг добавляет, что Дюку вовсе не обязательно с этой целью лично разъезжать по своим владениям, если не позволяет здоровье; пусть поручит градоначальникам.
В самом деле, с декабря Ришельё расхворался и страдал кровохарканьем, так что в январе ему пришлось возвратиться в Одессу, сдав командование своему другу Ланжерону. Кочубея это крайне встревожило: ох уж этот бессарабский климат, эти молдавские лихорадки! Вот князь Петр Долгорукий недавно вернулся из Ясс и умер… «Герцог де Ришельё так болен, что экипажам запрещено разъезжать перед его домом», — сообщала госпожа Рейнхард, супруга генерального консула Франции в Молдавии, в письме своей матери от 27 января 1807 года. Однако доктор Скюдери, входивший в ближний круг Ришельё, винил не нездоровый бессарабский климат, а расстройство нервов, к которому, несомненно, был причастен император (выразивший обеспокоенность здоровьем Дюка в письме от 14 января 1807 года) с его злосчастным приказом.
«При нервном темпераменте нашего дорогого Дюка надлежит заменить лекарства, бессильные излечить его болезнь, уходом и заботой, идущей от сердца, позабыв про аптеку», — считал врач. Кочубей же предлагал другое решение. «Льщу себя надеждой, что, посвятив несколько месяцев Вашему здоровью, мы сможете снова взять бразды правления, — писал он 18 января. — Врачи, с которыми я переговорил, в том числе Роджерсон, хорошо знающий те края, думают, что Вам следует на какое-то время переменить местность. Роджерсон привел мне в пример князя Потемкина, который, подхватив презлейшую лихорадку, от коей он чуть не умер в Херсоне, исцелился лишь благодаря тому, что его увезли в Чернигов. Если Вы пожелаете последовать сему совету и как можно скорее переменить место, Вы могли бы, дорогой Дюк, отправиться в Киев или в Полтаву. От всего сердца предоставляю в Ваше распоряжение усадьбу близ последней. Вы найдете там всё, что Вам может понадобиться…» В Вену же он ехать не советует, к тому же Разумовскому, у которого умерла жена, вероятно, не до хворых друзей. А Тереза Кинская вышла замуж за Максимилиана фон Мерфельда (1764–1815) — австрийского генерала, дважды разбитого французами в 1805 году… Кстати, дела русской армии между Неманом и Вислой неплохи, французы отступают, но это-то и тревожит: они могут накапливать силы для неожиданного удара. «Что же до маркиза де Траверсе, — писал Кочубей в феврале, — зная о Ваших связях с ним, я не сомневаюсь, что Вы легко найдете с ним общий язык и что ему тоже непросто от того, что Император желает, чтобы Вы не воспользовались данным им Вам позволением покинуть Ваш пост».
Не зря всё-таки Наполеон называл Александра «византийцем»: поди разберись в его намерениях! Для прямодушного Дюка, хотя и вращавшегося всю жизнь при королевских и императорских дворах, это была трудная задача. Проблемы со здоровьем будут продолжаться у него весь год, хотя он не будет давать себе поблажек и продолжит заниматься делами по мере подорванных сил. В Петербурге составят документ, похоже, слегка смухлевав с датами:
Список генерал-лейтенантов по старшинству
1796–1807 гг.
Чины и имена. — Генерал лейтенанты.
Емануил Осипович дюк Деришилье.
В службе.
790.
В настоящем чине.
799 июня 20.
От кавалерии тяжелой.
Шеф лейб-кирасир[ского] Его Императорского] Величества] полку (должность вычеркнута. — Е. Г.).
По армии.
В Херсоне и Одессе воен[ный] губернатор и инсп[ектор] по инф[антерии] Крымск[ой] инсп[екции].
[Примечание]. По пр[иказу] 11 март[а] 800 отст[авлен], а 14 того ж март[а] прин[ят] по прежнему].
21 августа 800 отст[авлен], а по пр[иказу] 30 авг[уста] 801 прин[ят] по армии.
5 фев[раля] 803 назначен] в Одессу губернатором.
Пр[иказом] 13-го марта 805-го по случ[аю] болезни его вступ[ил] в отправление всех его должностей] адмир[ал] маркиз де Траверсе — [с] веден[ия] [Военной] коллегии] 9 мар[та] 807.
[С]вед[ения] из [Военной] кол[легии], получ[енные] 29 мар[та] 807, что он вступил по-прежнему в поручен[ные] ему должн[ости] 7 апр[еля 1805 г.]»[36].
На деле же Ришельё будет вынужден передать Траверсе командование сухопутными войсками до 7 апреля 1807 года. Тот интернирует в Крыму часть татарского населения во избежание возможного сообщничества с турками. Конечно, Ришельё, узнав об этом, придет в ярость: он-то старался относиться к местным жителям как можно лояльнее…
Таврический гражданский губернатор Дмитрий Борисович Мертваго (1760–1824) подал идею о формировании татарских кавалерийских отрядов на манер казачьих; осуществить ее попросили Дюка. Кочубей же писал о создании в Петербурге роты из татарских мурз — «сотни молодых людей из лучших крымских родов»: «Они послужат своего рода заложниками и понемногу развратятся в столице. Если не получится набрать их сто, можно пятьдесят или шестьдесят, только не нужно ли будет дать им определенное количество татарских слуг, ибо согласится ли мурза сам ухаживать за своим конем и пр.».
В феврале 1807 года в Одессу явилось посольство из трех молдавских бояр, прося Ришельё «почтить их столицу своим августейшим присутствием». Несколько дней спустя Дюк, еще не вполне оправившийся от болезни, приехал в Яссы с двумя адъютантами, секретарем, врачом-французом и семью слугами. Цепкая память воспроизводила картины, увиденные 15 лет назад, когда он был здесь гостем Потемкина… Однако за это время нравы в Молдавии мало переменились. Мужчины одевались по-восточному и носили бороды. Зато женщины выглядели по-европейски. Бойкие красавицы вскружили голову не одному заезжему офицеру. Теодорит де Крюссоль, служивший флигель-адъютантом сначала у императора Павла, а потом и у Александра, потерял ее настолько, что просил руки восемнадцатилетней вдовы — «очаровательной брюнетки с голубыми глазами», как пишет Рошешуар. Это был явный мезальянс; знатные родственники Крюссоля сделали всё, чтобы этот брак не состоялся. (Он так и не женится и умрет в 1813 году под Варшавой…)
Пока продолжались празднества и увеселения, Ришельё нашел время уладить кое-какие серьезные вопросы, в частности о болгарских переселенцах, бежавших из Новороссии в Молдавию. Из Ясс он отправился в Измаил, осажденный десятью тысячами русских под командованием Мейендорфа. Во второй осаде турецкой крепости Дюк участвовал лишь как наблюдатель. Мейендорф раздражал его медлительностью (крепость будет взята лишь в августе 1809 года) и глупостью: среди зимы мусульманское население Бендер, обвиненное в пособничестве неприятелю, выселили в Курскую губернию. 15 тысяч мужчин, женщин и детей брели по заснеженной степи под конвоем трех казачьих полков. Почти две трети из них умерли по дороге от голода, холода и изнеможения.
Такие сцены доставляли Ришельё моральные страдания. Однако судьба, подставив ему зеркало прошлого, затем неожиданно обратила его в настоящее: он снова встретил Софию де Витт, которая в 1798 году стала графиней Потоцкой, а в 1805-м овдовела. В жизни этой женщины было необычно всё: Станислав Щенсны (Счастливый) Потоцкий бросил ради нее жену, родившую ему 11 детей, и, как говорили, выкупил возлюбленную у ее мужа, генерала Витта, за два миллиона польских злотых. В подарок ей он велит разбить в своем владении, городе Умани, огромный парк с гротами, павильонами, статуями и подземной рекой и назовет его Софиевкой, а умрет от горя, узнав, что обожаемая жена изменяет ему с его родным сыном Юрием (Ежи)… Овдовев, София оказалась втянута в судебные процессы с детьми покойного мужа и пыталась уладить свои дела с помощью сенатора Н. Н. Новосильцева, который тоже оказался неравнодушен к ее обаянию. Надо полагать, она старалась умножить свои связи среди влиятельных людей, бывших на хорошем счету у государя. Вероятно, этим и объясняется приглашение Арману де Ришельё навестить ее в Тульчине, отдохнуть и подлечиться.
Дюк, бывавший в Версале и австрийском Шёнбрунне, всё же был впечатлен грандиозным дворцом Потоцкого, построенным по проекту французского архитектора Жозефа Эжена Лакруа: величественное двухэтажное здание в палладианском стиле соединялось полукруглыми галереями с большими боковыми флигелями, в которых находились роскошные оранжереи; над интерьерами поработал голландец Меркс; библиотека насчитывала 17 тысяч томов, собрание картин было невероятно богатым. В парке с названием «Хорошо», где росли сосны и выписанные из Италии пирамидальные тополя, были чудесный фонтан и различные гидротехнические сооружения, спроектированные Людвигом Христианом Метцелем. Восхищаясь дворцом и парком, гость испытал на себе и чары хозяйки… Во всяком случае, пребывание в Тульчине пошло ему на пользу: он привел в порядок расстроенные нервы и мог вернуться к своим непростым обязанностям.
Радуясь его выздоровлению и желая подольше оставаться в добром здравии, Н. П. Румянцев писал ему 19 апреля 1807 года: «Вы слишком полезны государству, и я очень люблю свое Отечество, а потому искренне того желаю, не говоря уже о моей к Вам дружбе».
В феврале 1807 года Турция разорвала отношения с Англией в пользу союза с Францией. Французский посол генерал Себас-тиани руководил обороной Стамбула, вынудив адмирала Дакворта (который отверг помощь Сенявина) уйти из Дарданелл. Французы, находящиеся на территории России, стали считаться подданными враждебной державы: они попадали под надзор полиции, у них отбирали паспорта или требовали залог. Как пишет Сикар, залог, довольно значительный, было практически невозможно уплатить, и почти тысяча человек оказались вынуждены немедленно покинуть Одессу. Дюк быстро понял все невыгоды для городской торговли от такого исхода французов и пытался ему воспрепятствовать: паспорта «нужным людям» выдавали через специально созданную комиссию.
Министр коммерции Н. П. Румянцев одобрял его действия: «Поскольку звезда Бонапарта остановилась, перестав быть грозной и разрушительной кометой, какой была раньше, я прихожу к выводу, господин герцог, что эта война станет… обыкновенной, то есть, при равных шансах, в сто раз более разорительной и трудной для французов, нежели для нас; льщу себя надеждой, что они в конце концов разочаруются в новом Карле Великом, коему положительно не хватает мудрости, отличавшей его предшественника». А по окончании войны, надеялся министр, французские и испанские купцы «устремятся в Ваши объятья».
Между тем Петербург планировал высадку двадцати батальонов десанта под стенами Константинополя. Приготовления к морскому походу были возложены на командира Черноморского флота маркиза де Траверсе, а к сухопутному — на Ришельё. Однако оба нашли это предприятие несбыточным и опасным и не осмелились, как позже писал Ланжерон, «отваживать на удачу честь и славу России». Подчиненные герцогу войска ограничились операциями на кавказской границе и участвовали во взятии Анапы 29 апреля 1807 года. (Также, как Измаил, эта крепость была захвачена в 1791 году, но возвращена по условиям Ясского мира.)
«Это очень удачная идея и легкая в осуществлении, — одобрительно писал Кочубей 21 апреля в преддверии военной операции. — Вам также следовало бы вдвоем совершить несколько экспедиций к берегам Анатолии. Мне кажется, что будет весьма легко нанести большой урон даже малыми средствами». В самом деле, флотилия из четырех линейных кораблей под командованием адмирала Семена Пустошкина и маркиза де Траверсе в упор расстреляла крепость; защитники Анапы покинули ее без боя. В это время Ришельё, форсировавший реку Кубань, галопом ворвался в город во главе полутора тысяч казаков. Анапа горела, к небу поднимались столбы густого дыма, однако запах у него был довольно приятный, поскольку заборы делали из кедрового и розового дерева. Рошешуар взял себе кусок такой древесины и позже велел сделать из него дорожный сундучок, который будет потерян в 1812 году при переправе через Березину…
Но развить успех не удалось. 9 мая граф Гудович с отрядом в 4500 пехотинцев «несвоевременно и неудачно» штурмовал турецкую крепость Ахалкалаки (на юге современной Грузии). Во время штурма погиб Эрнест д’Омон… Герцогиня де Ришельё воздвигла в часовне при замке Куртей алтарь в память о любимом племяннике.
Тем временем его дядя следил в подзорную трубу за атакой черкесской кавалерии, попытавшейся отбить Анапу. (Позже крепость будет срыта.) Рядом с ним стоял старый черкес Пек-мурза и подробно комментировал происходящее, делая замечания о вооружении, красоте коней, благородстве рода того или иного воина и перемежая эти сведения рассказами о их подвигах в любви и войнах против России и Персии. На сторону Ришельё перешел также крымско-татарский князь Аслам Герай, прославившийся романтической историей похищения невесты. Он влюбился в одну из дочерей Мурадин-бея, главы одного из могущественных горских родов, однако не мог заплатить назначенный калым: 30 отборных лошадей и столько же мешков соли. Тогда он вместе с возлюбленной переплыл Кубань и перешел на службу России. Похищение прекрасной Миры изобразил шотландский художник Уильям Аллан, учивший рисованию детей графини Потоцкой. Пейзаж был воспроизведен с большой точностью, портретное сходство поражало. Картина имела большой успех, великий князь Михаил Павлович купил ее и велел сделать с нее гравюру. Копии этой гравюры можно было потом увидеть в палатках казаков, уважавших Аслама Герая (сам он погиб на Кавказе в 1811 году в чине полковника русской армии).
По весне черкесы переплывали через Кубань и грабили казачьи села, унося и уводя всё, что удастся захватить, — имущество, скот, женщин и детей, которых потом продавали в рабство в Кабарде или возвращали за выкуп. Замириться с ними не было никакой возможности, хотя некоторые князьки соглашались служить русским. Различие культур было непреодолимым, что часто приводило к трагедиям, но порой заканчивалось курьезами. Так, Луи де Рошешуар однажды спас дочь эмира Ахмета во время разграбления ее аула другими черкесами, но девушка была так хороша, что француз долго не хотел возвращать ее отцу. Когда, наконец, он согласился, черкешенка была уже беременна; отца предупредили об этой «неприятности», списав ее на войну и неосведомленность о высоком происхождении пленницы. Однако эмир вовсе не расстроился, а, наоборот, стал подсчитывать, сколько кобылиц и мешков соли сможет теперь выручить в качестве калыма за дочь с ребенком, в жилах которого будет течь смешанная кровь.
Пока Леон де Рошешуар забавлялся подобными историями, его дядя мыслил более широко, критикуя в письмах Кочубею политику России в отношении Турции. «Я полагаю, Вы совершенно правы, опасаясь последствий нашей глупости, — отвечал тот 9 июня. — Мы повели себя так, словно турки умоляли нас так поступать, дабы доставить им удовольствие». Победы французов, в том числе разгром 2 июня русской армии при Фридланде, только усугубили ситуацию; велись переговоры о мире. «Я искренне желаю, чтобы Ваша экспедиция в Трапезунд удалась, у меня хорошее предчувствие, но старайтесь не терять времени и вызволить как можно больше христиан из Анатолии, поскольку если с французами дела уладятся, то мир, без сомнения, будет заключен и с Портой, и тогда Вы никого не получите». Деньги на выкуп пленных надлежало получить из Казенной палаты.
Предчувствие обмануло Кочубея: Траверсе попытался повторить анапскую операцию в Трапезунде, однако застичь турок врасплох не удалось, и бомбардировку отменили. Наполеон предложил маркизу вернуться на службу на французский флот, соглашаясь на любые его условия, однако получил отказ. Александр I, со своей стороны, наградил Траверсе орденом Святого Владимира 1-й степени.
Тильзитский мир между Францией и Россией был заключен 25 июня 1807 года; Наполеон подчеркнул, что заключает союз именно с русским императором, отвергнув посланника прусского короля. Армии обеих стран стояли на разных берегах Немана, два императора встретились на плоту посередине реки и проговорили около часа с глазу на глаз в крытом павильоне. Каждый старался очаровать другого, но при этом не собирался уступать: Александр не был намерен отдавать Балканский полуостров и Финляндию, а Наполеон — Константинополь. Разменной монетой послужила Пруссия: Наполеон отобрал у Фридриха Вильгельма III больше половины его владений, оставив ему («из уважения к русскому императору») только старую Пруссию, Бранденбург, Померанию и Силезию, а левобережье Эльбы отдал своему брату Жерому. Из бывших польских владений Пруссии было образовано герцогство Варшавское, зависевшее от Франции, а Россия получила Белостокскую область; Гданьск стал вольным городом. Но самый главный пункт заключенного тогда договора не предавался огласке: Россия и Франция вступали в наступательный и оборонительный союз и давали друг другу слово принудить всю Европу к соблюдению континентальной блокады Англии. Наполеон торжествовал.
Франция предложила свое посредничество в переговорах о мире между Россией и Турцией. Пока же Россия должна была вывести войска из придунайских областей. Если через три месяца мир не будет заключен, Франция выступит на ее стороне против Порты. Перемирие было подписано в Слободзее 24 августа тайным советником С. Л. Лашкаревым и представителем султана Мехметом Саидом Галипом в присутствии полковника Армана Шарля Гильемино, флигель-адъютанта Наполеона. Начались отсрочки, уловки, взаимный обман… Уже 12 сентября вывод войск был приостановлен, да и перемирие так и осталось нератифицированным. Кочубей называл его «беспримерным свинством»; судя по всему, Ришельё был такого же мнения.
«Вы подходите к делу как государственный человек, — писал Дюку Кочубей в августе. — Вы хотите, чтобы в наших пограничных провинциях были войска, но ровно столько, сколько нужно. Вы хотите, чтобы эти войска не разоряли страну, поскольку считаете, что сохранение оных провинций может быть полезно для самих этих войск. Вы хотите, наконец, чтобы они были хорошо устроены, чтобы меньше солдат умирало и пр…. Все эти части требуют комбинаций и размышлений, нужно посмотреть, как с этим быть. Вы вонзили мне кинжал в сердце, сообщив в рапорте военному министру о вероятной эвакуации войск из Молдавии. Я надеялся, увидев Тильзитский трактат, что нам, по меньшей мере, возместят ущерб за счет Турции, но если нам и с этой стороны ничего не светит, признаюсь, что я тогда уже ничего не понимаю; впрочем, видано ли дело, чтобы выбрать для переговоров г. Лашкарева. Вы знаете этого человека, видели его в армии князя Потемкина. Он служил под моим началом, и я не преувеличиваю, уверяя Вас, что он не умеет ни говорить, ни читать, ни писать; однако именно эта особа ныне в некотором роде играет роль князя Безбородко, тогда как генерал Михельсон представляет маршала Румянцева или князя Репнина!»
Кадровая политика государей всегда была непредсказуемой. Тогда же, в августе, Прозоровский был назначен главнокомандующим российскими войсками, воюющими с Турцией, хотя на это место метил Ланжерон. Старику исполнилось восемьдесят, он едва держался в седле и, по словам Ланжерона, «был мертв совершенно каждое утро. Чтобы воскресить его, люди постепенно приводили его в чувство, растирая фланелью, смоченной ромом». Кочубей же подал в отставку под предлогом пошатнувшегося здоровья: по современным меркам еще молодой человек (ему было 39 лет) страдал от подагры и собирался поехать в Европу лечиться водами, а после удалиться в свое имение. На посту министра внутренних дел его сменил Алексей Борисович Куракин.
В одном из последних перед отъездом писем Кочубей предупреждал Ришельё, чтобы тот был осторожен: почту вскрывают. (Первое такое предупреждение было сделано еще 21 апреля, причем у Кочубея имелись основания подозревать почтмейстера из Николаева.) Пусть Александр сейчас к нему благосклонен, но всякое может случиться, особенно в свете нового политического союза. А тут еще про герцога вспомнил Людовик XVHI (король-изгнанник едва сводил концы с концами, поскольку его доходы состояли из шестнадцати тысяч ливров, выплачиваемых английским правительством, и четырех тысяч, присылаемых из России, тогда как ежегодные расходы на содержание двора доходили до двадцати шести тысяч). В конце 1807 года Ришельё получил из английского Госфилда письмо, в котором его просили добиться от Александра образования новой лиги с целью «посодействовать» королю. Если русский император согласится выступить посредником, Людовик не откажется даже от вспомоществования со стороны Франции. «Король, который конечно же не унизится до того, чтобы принять помощь непосредственно от узурпатора своего трона, узрит лишь руку своего щедрого друга, участие коего облагородит всё дело». Это письмо осталось без последствий, разве что доставило несколько неприятных минут адресату: Ришельё так и не выздоровел окончательно, весь год лихорадка то отступала, то возвращалась.
В январе 1808 года Дюк уехал в Петербург, чтобы попытаться воздействовать на императора доводами рассудка: континентальная блокада, поддержанная Россией, и закрытие проливов окажут негативное воздействие на только-только начавшую развиваться торговлю. Однако 27 марта Александр запретил ввоз английских товаров в Россию и объявил охоту на суда нейтральных держав; впрочем, этим судам становилось всё труднее преодолеть проливы, поскольку за проход турки взимали пошлину. Ришельё был крайне недоволен новым таможенным тарифом и не собирался уступать. Он забрасывал письмами министра финансов: «Исключительные обстоятельства, в коих находится морская торговля в Европе, заставляют использовать путь через Россию для доставления в Турцию европейских товаров, а в Европу — левантийских; благодаря сему транзиту в империи остаются суммы, кои в этом году достигли более миллиона, полностью уплаченного иноземцами. Сия торговля была запрещена из страха контрабанды, лишив российских подданных выгод, кои она им доставляла, и разорив тех, кто ею занимался, поскольку выписанные и даже доставленные на таможню товары отправляют обратно. В Одессе это вызовет страшные банкротства. Я просил внести изменения в указ, раз нельзя отозвать его вовсе; дело находится в [Непременном] Совете. Я хотел бы, чтобы оно было решено поскорее».
Но запретительные меры ударят не только по морским портам — Одессе и Кафе. Козлов (Евпатория, крым. — тат. Кезлев), который, «не пользуясь льготами, предоставленными вышеупомянутым городам, достиг довольно высокой степени процветания, сим обречен на смерть; однако только он один мог поставлять соль азиатам, будучи окружен солончаками». Население окрестностей этого города растет, но если иноземцы не смогут ничего туда привозить, то вместе с импортом прекратится и экспорт. Далее Дюк просил разрешить ввоз оливок, служащих единственной пищей грекам во время Великого поста. Оливки из Франции ввозить разрешено, а из Греции нет — почему? То же относится к некоторым тканям, в которые одеваются только татары. Устраивать особые ткацкие фабрики для их производства нужды нет, но не оставлять же людей голыми. Из Молдавии в Одессу привозят лес и уголь, без которых город не может обойтись. Ввозная пошлина на соль установлена в 50 копеек с пуда. Прошлой весной, когда Крыму грозила нехватка соли, местных жителей побуждали запасаться ею на бессарабских солончаках, что они и сделали в расчете на беспошлинный ввоз этого товара, теперь же они окажутся разорены новыми мерами…
Требуя, прося, доказывая, объясняя, Ришельё не ждал у моря погоды и действовал на свой страх и риск. Несмотря на протесты французского консула в Одессе Анри Мюр д’Азира, запрещенные английские товары доставляли в город на судах под американским флагом. Комиссия при торговом трибунале, в задачу которой входило следить за исполнением запрета, была создана только для отвода глаз. Председателем торгового трибунала Дюк сделал своего тезку Армана Шарля Эммануэля Гиньяра, графа де Сен-При (1782–1863).
Это был один из троих сыновей графа Франсуа Эммануэля Гиньяра де Сен-При (1735–1821), известного французского дипломата, одно время служившего послом в Константинополе, который в свое время способствовал освобождению из плена князя Репнина и заключению Кючук-Кайнарджийского мирного договора 1774 года между Россией и Турцией, за что Екатерина II пожаловала ему орден Андрея Первозванного. В 1795–1807 годах он исполнял дипломатические поручения Людовика XVIII при разных иностранных дворах, а все его сыновья перешли на службу России: старший, Гийом Эммануэль Гиньяр де Сен-При (Эммануил Францевич, 1776–1814), храбро сражался при Аустерлице и был награжден за это орденом Святого Георгия 4-й степени; младший, Эммануэль Луи Мари Гиньяр, виконт де Сен-При (Людвиг Францевич, 1789–1881), крестник королевы Марии Антуанетты, служил в лейб-гвардии Егерском полку, а средний, известный в России под именем Карл Францевич Сен-При, служил в гвардии, а в августе 1804 года женился на княжне Софье Алексеевне Голицыной и через нее породнился с Петром Александровичем Толстым (женатым на ее сестре Марии), который в 1807–1808 годах был чрезвычайным послом в Париже и, раскусив замысел Наполеона, умолял Александра I не верить дружеским уверениям французского императора и заранее готовиться к отпору, поскольку вторжение не за горами (за что и был отозван). Именно среднего брата вызвал к себе Ришельё и позже (в 1810 году) сделал гражданским губернатором Одессы.
Ряды верных соратников Дюка пополнил еще один француз-эмигрант Жак де ла Фер граф де Мезон, бывший королевский мушкетер, председатель Счетной палаты Руана, уехавший в Россию вскоре после революции. Он руководил императорскими конезаводами в Александрове и Белгороде, затем перебрался в Крым, в Бахчисарай, и весной 1808 года Ришельё отдал под его командование ногайцев, живших на берегах реки Молочной.
Еще в 1802 году тогдашнему генерал-губернатору Новороссии И. И. Михельсону было предписано «с помощью приличествующих средств и мягкого обращения» превратить этих кочевников в землепашцев. Впрочем, тогда же возник и план объединить ногайцев в два полка на манер казачьих, по 500 человек в каждом, но в 1805-м от этого намерения отказались по просьбе самих ногайцев. «Вот к каким способам прибегали, — пишет Рошешуар, — чтобы колонизировать этих кочевников и принудить их к оседлости: поскольку в каждой орде имелся мулла (священник), правительство взяло на себя обязанность построить в пределах их лагеря мечеть с домом для муллы и его семьи; не желая покидать своего священника, орда оставалась с ним и при его храме; как только это случалось, кочевникам строили дома, как для остальных поселенцев, с той лишь разницей, что не предоставляли им скот, а покупали его у них и отдавали немецким колонистам, что давало бывшим кочевникам прибыль и вынуждало их перейти к оседлости. Граф де Мезон искренне занялся колонизацией этих татар — потомков знаменитых завоевателей Востока монголов, от которых сегодня осталось несколько бродячих племен. Он посвятил им последние тридцать лет жизни. Граф постоянно заботился об этих нецивилизованных племенах, не получая за это никакого жалованья или вознаграждения. Он жил на доходы от проданного во Франции и вложенного в Одессе своего состояния». Более того, поначалу граф кочевал вместе со своими подопечными, постепенно внушая им понятия о частной собственности.
Дюк тоже посещал их и выплачивал вознаграждение каждому, кто сменит кибитку на дом. Когда появилось много деревень, он основал для ногайцев маленький порт Еничи, чтобы поставлять товары в Кафу, а стараниями графа де Мезона возник город Ногайск. К 1820 году кочевой народ уже превратился в земледельцев и купцов.
Ришельё уважительно относился к мусульманскому населению, стараясь не настраивать его против властей излишними запретительными мерами. И здесь тоже приходилось выказывать неповиновение центральным властям, поскольку ему на месте было виднее. Получив приказ о реквизиции лошадей у татар, он немедленно написал письмо военному министру генералу С. К. Вязмитинову (5 мая 1808 года):
«Ваше превосходительство, генерал Бороздин сообщил мне о депеше, присланной ему Вами, с требованием вывести с полуострова лошадей. Прежде чем позволить ему исполнить сие требование, я счел нужным переговорить с Вами о неизбежных последствиях, о невозможности исполнить его в назначенный срок и о трудности довести дело до конца, не разорив совершенно несчастных обывателей. Вам небезызвестно, Ваше превосходительство, что у горских татар нет другого средства к существованию, кроме лошадей, служащих им для всех их передвижений, равнинные же извлекают из лошадей большую часть своих доходов; если лишить их этого средства, какое ужасное несчастье их ждет, и каков будет моральный эффект от этой меры, которая христиан повергнет в величайший страх, а магометан, кои до сих пор не давали нам никаких причин обращаться с ними дурно, обозлит, и не без основания. Более того, само количество сих лошадей сильно осложняет их вывод. Я знаю, что так было сделано во время последней войны, и ужасающие последствия реквизиции для сего края мне также известны; но по меньшей мере, тогда она была возможна, поскольку степи между полуостровом, Азовским морем и Днепром еще были незаселены; теперь же там 100 тысяч душ, огромные стада, множество новых заведений — где найти корм для этой уймы лошадей? Подумайте и о злоупотреблениях, неизбежных во время подобного перегона: воровстве, грабежах. Вы поймете, что это непременно кончится разорением жителей полуострова и перекопских и днепровских степей. Мы создадим себе гораздо большее несчастье, чем то, коего мы хотим избежать.
Сообщаю Вам сии соображения, которые кажутся мне вполне убедительными, и на коленях умоляю Вас не требовать от нас исполнения мер, кои приведут к несчастью сего края».
Тогда же генерал-губернатор Новороссии решил объехать все три вверенные ему губернии, чтобы осмотреть различные поселения, уладить гражданские дела и проинспектировать войска, число которых доходило до сорока тысяч человек, включая казаков. Компанию ему составили Леон де Рошешуар и Иван Александрович Стемпковский, назначенный третьим адъютантом. (Стемпковскому тогда только-только исполнилось 19 лет; он окончил Саратовское народное училище и в 1804 году пятнадцатилетним поступил подпрапорщиком в Ладожский пехотный полк, где благодаря своим способностям обратил на себя внимание герцога де Ришельё. Тот предложил ему стать его адъютантом, а затем сделал личным секретарем.)
Взяв с собой свой штаб и нескольких гражданских чиновников, Дюк, несмотря на недолеченный плеврит, выехал из Одессы в Херсон, а оттуда в Мелитополь, где навестил графа де Мезона и осмотрел ногайские села. Затем татарских лошадок, мчавшихся резвым галопом, сменили мекленбуржцы, впряженные в тяжелые повозки: Ришельё проехал вверх по течению Молочной, посетил немецкие колонии на правом берегу и русские поселения. После он достиг Мариуполя, где жили греки, и проследовал в Таганрог, второй по величине после Одессы торговый порт Новороссии. (В 1808 году экспорт из Таганрога составил 1,3 миллиона пудов разных товаров.) Дальше его путь лежал в Нахичевань на правом берегу Дона, построенную в 1780 году для крымских армян, и в Азов.
В 1787 году из частей Войска верных запорожцев было создано Черноморское казачье войско, которое пять лет спустя переселили на Кубань для защиты южных рубежей от нападения адыгов. Получив в свое распоряжение территорию в 30 тысяч квадратных верст, казаки — 7860 мужчин и 6514 женщин — основали в 1793 году город Екатеринодар и 40 куреней. В 1801-м на войсковой земле жили уже 32 609 душ обоего пола, а в 1808-м к черноморцам переселились 500 буджакских казаков (бывших запорожцев, вернувшихся из Турции, куда они ушли после разорения Сечи). Формально войско подчинялось таврическому губернатору, но реальным начальством был войсковой совет из наказного атамана, судьи, писаря, двоих русских офицеров и четверых казаков; последних избирали каждый год.
С конца 1799 года атаманом был Федор Яковлевич Бурсак, личность незаурядная. Он родился в 1750 году в дворянской семье Антоновичей, обучался в Киево-Могилянской духовной академии, за что и получил, сбежав оттуда в Запорожскую Сечь, свое прозвище. Он участвовал рядовым в Русско-турецких войнах 1768–1774 и 1787–1891 годов, заслужив храбростью офицерский чин. Записавшись одним из первых в Войско верных казаков, он отличился при штурме Очакова, Гаджибея и Измаила, за что Суворов представил его к награде. Избранный войсковым казначеем (что говорит о высоком к нему доверии), а затем назначенный атаманом, он замирился с несколькими племенами горцев, открыл меновые дворы, а также первое на Кубани войсковое училище в Екатеринодаре (1803), при котором имелась библиотека. Казаки достроили деревянный войсковой собор, вокруг которого в кирпичных флигелях жили холостяки из всех сорока куреней. В окрестностях Екатеринодара появились конезавод и овчарня, а также суконная мануфактура.
В 1807 году казаки совершали военные экспедиции, и их ряды несколько поредели. В марте 1808-го был издан высочайший указ о переселении на Кубань двадцати пяти тысяч крестьян из Полтавской и Черниговской губерний. И вот теперь генерал-губернатор явился ознакомиться с положением дел во владениях Бурсака.
Кстати, чтобы породить дух соревнования среди бывших запорожских казаков, герцог исхлопотал для них честь поставить эскадрон в императорскую гвардию, который отправился в Петербург. Гвардейцам завидовали товарищи, но в эскадроне была ротация. Вернувшиеся на родину насаждали новые правила поведения и воинскую дисциплину в казачьих войсках; всего за четыре-пять лет нравы существенно изменились. По настоянию Дюка казаки сменили свою обычную одежду на мундиры. Правительство смогло вывести с Кубани регулярные войска, содержание которых было обременительно для казны; к тому же солдаты из других регионов часто болели и умирали в нездоровой болотистой местности.
Да и дороги тут были отвратительные; ехать пришлось в неудобной карете на плохих лошадях. Сопровождавшим герцога казакам часто приходилось на руках переносить его экипаж через броды. Но вот и саманные домишки и грязные, открытые всем ветрам улицы Екатеринодара.
Рошешуар оставил красочный рассказ об этом визите. Атаман принимал гостей в своем доме неподалеку от крепости — одноэтажном, деревянном, но в шесть окон по фасаду и с портиком крыльца на четырех колоннах, настоящем дворце! На фронтоне даже был укреплен фамильный герб. Во время обеда каждое блюдо подавали в трех вариантах (Бог любит троицу): три супа, три закуски, три жарких… Перед началом трапезы трижды выстрелили из пушки, а казаки, выстроенные перед домом, прокричали троекратное «ура!». Перед отходом ко сну пришлось выпить три чашки чаю и три чарки рому. Атаману это было нипочем: по словам Рошешуара, Бурсак был великан, в свои 58 лет выглядел сорокалетним и обладал невероятной способностью поглощать пищу и спиртное; черкесы перед ним трепетали, а казаки уважали, не обращая внимания на кое-какие его странности. Когда Ришельё спросил хозяина, сколько у него детей, тот обернулся к казаку, прислуживавшему за столом:
— Трофим, сколько у меня детей?
— Одиннадцать.
— И все мальчики? — спросил герцог, едва сдерживая душивший его смех.
— Трофим, сколько у меня дочерей?
— Четыре, — невозмутимо ответствовал казак.
На следующий день Дюк инспектировал войска: перед ним прогарцевали два десятка кавалерийских полков по 600 сабель в каждом и промаршировали солдаты крепостного гарнизона. Имелась и артиллерия: четыре батареи по восемь орудий.
Из Екатеринодара Ришельё отправился в Тамань, пересек Керченский пролив и оказался в Крыму.
После Кафы дороги кончились, проехать можно было только верхом. Весь багаж (палатки, кухонную утварь, посуду, постели) нагрузили на 20 вьючных лошадей. В Судаке к свите Дюка присоединились два врача, три полковника, шесть татарских мурз, два купца — француз и генуэзец, немецкий рисовальщик, близкий друг губернатора Кафы генерала Феншоу. Говорили по-русски, по-французски, по-английски и по-турецки. Близ Гурзуфа гражданский губернатор Тавриды Андрей Михайлович Бороздин устроил гостям пир в прекрасно обставленном шатре; к блюдам изысканной французской кухни подавали шампанское лучших марок. А накануне Дюка потчевали бараниной по-татарски…
Юрист и известный писатель Павел Иванович Сумароков, побывший в Гурзуфе в 1803 году, так описывает это место: «Ни восход, ни захождение солнца не выпускают в него раскаленных лучей, и единые хребты тех гор, лишь нежно освещенные, доставляют Гурзуфу вечную прохладу при приятном уединении. В Гурзуфе довольно садов, изобилующих красными, белыми фигами, равно другими плодами».
Море, горы, тенистые сады, тишина и покой… Чего еще нужно для счастья? Ришельё присмотрел для себя райское местечко. Всего за четыре тысячи рублей ассигнациями (восемь тысяч франков по тогдашнему курсу) он приобрел «довольно обширный сад, старый дом и небольшой участок земли», ранее принадлежавшие богатому татарину, умершему без наследников. Участок в 140 десятин находился между берегом моря и подножием горы Аюдаг. Убежденный, что окончит свои дни в России, Ришельё решил, что именно сюда он удалится на покой. Осенью 1808 года он вернется сюда и в торжественной обстановке заложит основание будущего дома, который построят на месте старой сакли. Архитектор, вызванный из Одессы (имя его неизвестно, по некоторым сведениям, он был немец), возведет трехэтажную виллу в неоклассическом стиле, с большими французскими окнами, выходящими в галереи, а немец-садовник из поместья Бороздина «Кучук-Ламбат» разобьет сад. Это произойдет нескоро, поскольку строительство в пустынном крае да еще в условиях бездорожья продвигалось крайне медленно. Заботиться об этом имении будет, естественно, Рошешуар, которому дядя в шутку даст прозвище «Гурзуф-паша»[37].
В Крыму Ришельё вновь встретился с графиней Потоцкой, которая обрадовала его своим намерением пополнить ряды жителей Одессы. Они подробно обсудили этот вопрос, и уже 5 сентября София Константиновна подала в Строительный комитет прошение об отводе ей под застройку территории «на Греческом форштате по улице между кварталами XLIX и LV» (то есть на улице, выходившей к приморскому обрыву). На прошении стояла собственноручная пометка Дюка, что он не возражает, хотя для удовлетворения просьбы графини пришлось изменить высочайше утвержденный в 1803 году план городской застройки. Поручителями выступили двое поляков, живших в Одессе. В результате улица, носящая ныне название Конная, которая должна была начинаться от моря, берет свое начало от особняка графини на улице, названной в ее честь Софиевской. Дом спроектировал Франческо Фраполли, а строили крепостные Потоцкой. Как раз в 1808 году в Одессе был освящен Свято-Никольский собор. Князь И. М. Долгоруков, посетивший Одессу в 1810 году, описал свое впечатление от храма: «Выстроен прекрасной архитектуры собор… он аналогичен базиликам Европы. Однако нет при нем соответствующей колокольни. Внутри церкви пол выстлан из черного мрамора, в центре разноцветные изразцы дают ему вид мозаического паркета. Приступки между колонн, по коим входят в храм, будут намощены лавой. Она уж выписана и заготовлена. Что может быть в новом вкусе того роскошнее? Жаль, что иконостаса нет хорошего: он писан на ширмах, затянутых холстом, наподобие полковых церквей. Утвари в соборе богатой нет, видно, что заботились о наружной красоте здания для города более, нежели о внутреннем благополучии дома Господня». В самом начале строительства особняка Потоцкой в Никольском храме обвенчали 12 пар крепостных графини и окрестили ребенка.
Тогда же София Константиновна приобрела садовый участок вдвое больше положенных 25 десятин, примыкавший к Водяной балке близ «пудреного» предприятия Пишона. Графиня выполняла условие, поставленное всем «хуторянам»: из ее имений в Одессу доставляли саженцы тополей для высадки вдоль главных улиц (в свое время ее супруг выписал их из Италии целый миллион).
А Дюк продолжал свое крымское турне. В Балаклаве он проинспектировал греческий полк. Визит пришелся на 25 сентября, день его рождения, и по такому случаю устроили смотр войскам и даже учебный штурм крепости. Ришельё с несколькими офицерами по-восточному разлеглись на подушках на большой барке с навесом и оттуда наблюдали за экзерцициями. Греческие солдаты носили красные турецкие шаровары, зеленые куртки, расшитые греческим узором, и кожаные шапки. По сигналу с барки они пошли на приступ крепости, которую обороняли колонисты. Взятие крепости ознаменовалось фейерверком; в темном южном небе запылали герб Ришельё (на серебряном поле три красных стропила одно над другим) и цифры 25 и 1766.
Через Севастополь, Симферополь и Перекоп Дюк вернулся в Херсон, а оттуда в Одессу. Вся поездка продлилась четыре месяца.
Между тем война с Турцией, судя по всему, должна была возобновиться. Обязанностью Дюка было снабжать армию Прозоровского, поэтому он временно отказался от инспекционной поездки по востоку своих владений. Осенью Ришельё получил шесть миллионов рублей ассигнациями на приобретение провианта для армии. Без лишнего шума, чтобы не создавать ажиотажа, он сумел закупить продовольствие по очень низким ценам, чем снискал благодарность лично от императора и от военного министра. Рошешуара отправили в Бухарест в ставку главнокомандующего, чтобы организовать распределение провианта.
Пока Ришельё экономил казенные деньги, его поверенный в Париже изо всех сил пытался собрать хотя бы крохи из некогда колоссального состояния, на которое, однако, нашлось слишком много претендентов. Как обычно бывает в денежных делах, начались споры, ссоры, дрязги, склоки, мелкие пакости… «Я с огорчением узнал о неприятностях, доставляемых моим сестрам от моего имени, — писал Ришельё 11 ноября 1808 года мачехе из Одессы. — Уверяю Вас, и Вы без труда в это поверите, что я здесь ни при чем. Я написал тою же почтой, пытаясь положить им конец, и надеюсь, что скоро они прекратятся. Печально, что в то время как мне говорят, что не стоит ожидать что-либо выручить от моего состояния, ни меня, ни других не оставляют в покое».
В конце месяца Арман вновь провел два дня в Тульчине у графини Потоцкой, где в то время оказался некий господин д’Аррагон, сообщивший ему ободряющие новости о здоровье его сестры Армандины. «Я хотел бы увидеть это своими глазами, да будет Богу угодно, чтобы я вскоре смог исполнить сей прожект, коего я не упускаю из виду и который осчастливил бы меня, — писал Дюк 1 декабря госпоже де Ришельё. — Я не поехал в Петербург этой зимой, чтобы иметь больше прав просить позволения уехать, как только позволят обстоятельства». Армандина тоже не раз собиралась навестить брата и увидеть своими глазами его дорогую Одессу и Крым, но, увы, обстоятельства не позволили ни того ни другого…
Дюк так и не поехал в Европу, однако в феврале 1809 года в Одессу явилась графиня Потоцкая. Ей было уже 48 лет, но эта женщина, мать шестерых детей (в том числе пятерых от Потоцкого), обладала какой-то особенной притягательностью для мужчин. Вероятно, она околдовывала их своим умом, а не только внешностью. Она только что пережила очередную личную драму: влюбленный в нее пасынок Ежи, который по ее настоянию в 1808 году уехал во Францию для лечения, умер от туберкулеза, ревматизма и венерической болезни. София Константиновна, унаследовавшая его долги, собиралась продать Тульчин, чтобы расплатиться, и Ришельё в одном из писем одобрил ее намерение, считая эту мысль «здравой». (Впрочем, эти планы не осуществились.) Кроме того, она составила проект строительства города Софиополиса, который стал бы столицей Южного берега Крыма.
Ялта тогда была рыбацким поселком, а о существовании Массандры, покоившейся между двух холмов и скрытой ими от посторонних глаз, знало только местное население. Это был благодатный край, который, однако, не имел хозяина. Когда-то эти земли были подарены Екатериной И Карлу Нассау-Зигену, но тот вернулся на родину, и в 1796 году они были пожалованы Матвею Никитину. Затем владельцем «Дачи Богоданной» (около трех тысяч десятин) был советник Таврического областного правления М. Н. Смирнов, но лишь на бумаге. Поскольку он не занимался ни строительством, ни сельским хозяйством, эти земли вновь отошли к казне. Потоцкая хотела их выкупить. Ришельё захватила идея Софиополиса — возможно, не только из цивилизаторских побуждений… Но в конце марта возобновилась война с Турцией, а в мае император вызвал генерал-губернатора Новороссии в Петербург, «чтобы объясниться по поводу всех неприятностей, кои тот испытал без его ведома».
От Одессы до столицы — 1800 верст, на этот путь уходят десять дней. Чтобы возместить расходы на «частые и дорогостоящие путешествия от Черного моря до Белого», Александр I выплатил Дюку из казны 50 тысяч рублей и собственноручно возложил на него ленту ордена Александра Невского (приказ о его награждении был подписан еще два года назад, 25 февраля 1807-го)[38], воздав тем самым должное его «чрезмерной деликатности и порядочности, вошедшей в России в пословицу».
Но, разумеется, вызвали его не только за этим. Император хотел побеседовать с герцогом, чьи аналитические способности ему расхваливал канцлер Румянцев, о положении в Швеции, с которой Россия с прошлого года находилась в состоянии войны (13 марта в Стокгольме произошел переворот, Густав IV Адольф был низложен, а королевская власть перешла в руки его дяди, герцога Зюдерманландского, который принял имя Карл XIII), о визите в Санкт-Петербург прусского короля, многократно униженного Наполеоном, и о франко-австрийском конфликте.
В апреле 1809 года австрийский император, вдохновившись примером испанского восстания против наполеоновских захватчиков, двинул свои силы одновременно на Баварию, Италию и Великое герцогство Варшавское. Однако Наполеон, опираясь на войска раболепствовавшего перед ним Рейнского союза, нападение отразил и в середине мая вступил в Вену. Дни империи Габсбургов были сочтены, венгры уже требовали независимости. Кроме того, в Шёнбрунне Наполеон («гений зла», как называл его Дюк) подписал декрет о присоединении к Франции Папской области и отмене светской власти римского папы. 5–6 июля состоялось генеральное сражение при Ваграме, в 18 километрах от Вены: Наполеон форсировал Дунай и разбил войска эрцгерцога Карла, положив конец существованию Пятой коалиции.
В походе против австрийцев участвовал Иван Осипович Витт (1781–1840), сын Софии Потоцкой от первого брака. Во время Аустерлицкого сражения его тяжело ранило в ногу ядром, и после Тильзитского мира он вышел в отставку, а тут вдруг вступил волонтером в армию Наполеона. На самом деле целью Витта было собрать разведданные и выведать планы французского императора. В Париже русский резидент князь А. И. Чернышев свел его с Полиной Боргезе, сестрой Наполеона; однако Витту не удалось закрутить с ней роман. Тогда он женился на свояченице Марии Валевской — польки, состоявшей в любовной связи с императором, и выступал посредником в их переписке. Валевская родит Наполеону сына, и это окончательно утвердит Бонапарта, желавшего основать новую династию, в намерении развестись с Жозефиной, не имевшей от него детей, и найти себе жену в одной из царствующих фамилий.
Набиравшая силу Французская империя явно превращалась в источник угрозы для России, для Ришельё это было очевидно. Со времен Тильзита он принадлежал к партии противников сближения между Францией и Россией, возглавляемой вдовствующей императрицей Марией Федоровной, в которую входили также Адам Чарторыйский, Виктор Кочубей, Павел Строганов, Николай Новосильцев и бывший посол в Англии Семен Воронцов. Все они считали, что встреча Александра и Наполеона в Эрфурте (27 сентября — 14 октября 1808 года), подтвердившая их союз, была непростительной ошибкой. Мария Федоровна охотно принимала Дюка, когда он бывал в столице, а тот писал ей почтительные письма из Одессы, анализируя международное положение и высказывая свои суждения по поводу событий в Европе и Турции.
Ришельё сделался одним из самых убежденных сторонников заключения мира с Турцией, что позволило бы не распылять силы. С июня возобновились тайные переговоры с Портой, однако обе стороны напоминали двух баранов на узком мосту: Россия требовала провести границу по Дунаю, Турция не соглашалась.
По приказу императора Дюк, вернувшись в Одессу, с целью запугать Константинополь распускал слухи о готовящихся военных операциях (в начале 1810 года будет разыграна целая «комедия» с перемещением войск к турецким границам); одновременно он должен был поддерживать контакты с Портой через бывшего капудан-пашу (командующего турецким флотом) Сеида-Али, разбитого вице-адмиралом Д. Н. Сенявиным в морском сражении при Афонской горе (1807) и укрывшегося в Одессе от гнева султана. Румянцев слал подробные инструкции, как использовать турецкого флотоводца для заключения мира на выгодных для России условиях — с сохранением за ней Молдавии и Валахии и предоставлением независимости Сербии под российским протекторатом. В конце июля маркиз де Траверсе получил приказ передать командование Черноморским флотом герцогу де Ришельё и вице-адмиралу Н. Л. Языкову, а самому как можно скорее возвращаться в Петербург, чтобы сменить адмирала П. В. Чичагова на посту руководителя Министерства морских сил. (Павел Васильевич часто находился в оппозиции к другим членам Непременного совета, а в 1809 году, не выдержав, испросил себе отпуск и отбыл за границу.) Кстати сказать, несмотря на испытанную в прошлом обиду, Ришельё и Траверсе остались в превосходных отношениях и в дальнейшем поддерживали переписку.
За военными заботами Дюк не забывал и о гражданских делах. В январе 1809 года он создал прививочный комитет, который должен был провести масштабную вакцинацию населения от оспы.
Известно, что первая оспенная прививка в России была проведена в 1768 году императрице Екатерине И, ее сыну с невесткой и внукам Александру и Константину. «Санкт-Петербургские ведомости» писали 11 ноября: «Сколь полезно прививание оспы роду человеческому, показывают опыты в Англии, и сколь вредна природная оспа, видим мы почти ежедневные примеры в России. Наша всемилостивейшая Государыня, соображая сия, предприняла привить себе оспу как для собственной безопасности, так и для подания примера через Самою Себя не только всей России, но и всему роду человеческому, будучи удостоверена, что один такой пример сильнее всех других образов по введению у нас столь нужного дела». Через два года в столице опубликовали наставление о прививании оспы, которое впоследствии войдет в Свод законов Российской империи, и сочинение Томаса Димсдейла «Нынешний способ прививать оспу» с приложением в виде дневника, в котором английский врач, проведший эту операцию, день за днем описывал состояние венценосной пациентки после прививки. Она в самом деле подвергла свою жизнь опасности: ей пересадили материал, взятый от заболевшего ребенка Александра Маркова, которого после успеха операции сделали графом Оспенным. Однако многие привитые таким образом люди переболевали тяжелой формой болезни и оставались обезображенными, а два процента и вовсе умирали.
Английский врач Эдвард Дженнер (1749–1823), которому сделали такую прививку в восьмилетием возрасте, посвятил 25 лет жизни исследованию этой проблемы и пришел к выводу, что для предохранения людей от заболевания натуральной оспой нужно вырабатывать иммунитет, искусственно заражая их коровьей оспой. Свою брошюру об оспопрививании он опубликовал в июне 1798 года за свой счет. Через несколько месяцев о ней заговорили в Женеве, а в Лондоне возникло… анти-оспенное общество, публиковавшее сатирические карикатуры. В 1800 году первые прививки по методу Дженнера были сделаны во Франции, с подачи министра внутренних дел Люсьена Бонапарта и министра внешних сношений Талейрана.
В России первую противооспенную вакцинацию провел в октябре 1801 года доктор медицины Е. О. Мухин в здании Императорского Воспитательного дома в Москве. Привитого мальчика Антона Петрова переименовали в Вакцинова. Наконец и в Англии одумались: герцог Йоркский объявил вакцинацию обязательной в армии, а герцог Кларенс (будущий король Вильгельм IV) — на флоте. В 1803 году в Лондоне были основаны Королевское Дженнеровское общество и Институт оспопрививания.
Ришельё, переписывавшийся с некоторыми французскими учеными, был в курсе этих достижений. В каждом из восьми уездов Екатеринославской губернии были образованы прививочные комитеты, состоявшие из двоих хирургов, двоих наблюдателей из дворян и одного инспектора. Дюк потребовал, чтобы каждое воскресенье в церквях читали с амвона обращение архиепископа к пастве, в котором говорилось, что в вакцинации нет ничего богопротивного, а напротив, это долг каждого доброго христианина. С сентября 1809 года по март 1810-го были привиты от оспы 7065 детей.
Тем временем 5 (17) сентября 1809 года во Фридрихсгаме был подписан мирный договор между Россией и Швецией, по которому шведы уступали России в вечное владение всю Финляндию с Аландскими островами и обязывались поддержать континентальную блокаду, закрыв свои гавани для англичан. 2(14) октября в Вене был заключен мир между Францией и Австрией. «Война между Францией и Австрией могла иметь пагубные последствия для всей Европы, мир же между ними может счастливо сказаться на всех народах, — с облегчением писал Дюку граф Румянцев 25 октября. — Отныне нам остается пожелать заключить мир с Турцией и Персией, и возможно, нам удастся свершить сие по нашему желанию, а потом завершить великую борьбу с Англией, чтобы отпраздновать всеобщий мир. Только тогда всё внимание и все заботы Нашего Августейшего Государя будут посвящены процветанию торговли, умножению ее выгод и источников, дабы вознаградить через сие, и с лихвой, своих верных подданных за убытки, кои они понесли из-за войны и застоя в торговле».
Одесса между тем праздновала выздоровление Дюка после долгой болезни (он снова слег, вернувшись из столицы, — весьма симптоматично). «Любовь, преданность и уважение, кои к нему питали, проявились при данных обстоятельствах самым трогательным образом, — писал Рошешуар. — Все восхищались этим человеком безукоризненных нравов, порядочным, щедрым, любезным, входящим в дела других и всегда счастливым оказать услугу».
Зато немирные горцы надеялись обратить все эти бесценные качества в звонкую монету, организовав похищение и потребовав выкуп за неутомимого генерал-губернатора, который, едва встав на ноги, вернулся к исполнению своих обязанностей. Ланжерон приводит этот эпизод, имевший место в сентябре 1809 года:
«Дюк находился тогда в Анапе; несколько черкесских князей, не желая, по своему подозрительному характеру, являться в сей город, просили его встретиться с ними на холме в трех четвертях лье оттуда. Дюку ставили на вид, как опасно для него отправляться к сим людям, известным своею хитростью и коварством. Ему даже приводили в пример несчастного генерала Цицианова, убитого при подобных обстоятельствах персиянами[39]; герцогу всё было нипочем; он слишком дорожил возможностью замириться с кавказскими народностями, чтобы упустить случай достигнуть своей цели. Он отправился в назначенное место, проговорил два часа с черкесскими князьями, подробно обсудив с ними их отношения с Россией, и в продолжение этого совещания назначил им новую встречу, через пять дней после своего возвращения из Екатеринодара, казачьей столицы, куда он должен был ехать по делам, сам же вернулся в Анапу, где о нем сильно беспокоились.
Он выехал в Екатеринодар. Гроза помешала переправиться через Кубань; вечером он был вынужден заночевать на пустынном берегу под перевернутой лодкой, служившей укрытием от дождя.
На следующий день к нему в Тамань приехал курьер из Одессы с важными бумагами; Дюк занялся ими, и его прибытие в Екатеринодар было отложено на день. Инспекция и неотложные дела задержали его в этом городе еще на несколько часов сверх намеченного. Ему это было досадно, поскольку его поездки были расписаны по минутам, чтобы всё успеть. Тем временем черкесские князья корили себя за то, что не схватили его во время разговора; прочие возражали, что это значило бы навлечь на себя гнев анапского гарнизона, который немедленно набросился бы на них; сошлись на том, чтобы похитить герцога по его возвращении, момент которого он точно им указал. Следственно, они взяли 300 отборных людей под командованием самого решительного из них, тайно переправились через Кубань и спрятались в камышах и болотах, где знали все тропы, чтобы неожиданно напасть на Дюка и его свиту, когда он будет возвращаться из Екатеринодара берегом Кубани. Там они расположились уже на четвертый день; по счастью, герцога задержали дела, и он не успел добраться из Екатеринодара до заставы, где должен был заночевать и где его поджидала черкесская засада. Он провел ночь в 30 верстах оттуда, что сбило черкесов с толку…
На следующий день он продолжил свой путь; один казак выехал вперед, чтобы подготовить лошадей и конвой, сменявшийся на каждой заставе. Черкесы, сидевшие в засаде, хотели схватить казака, чтобы узнать от него точные сведения о прибытии Дюка. По счастью, казак вырвался от них и забил тревогу; герцог прибыл на военную заставу, где должен был сменить конвой; казаки, видя его в величайшей опасности, возбужденные ею и любовью к своему командиру, всего сотней яростно набросились на трехсот черкесов, завязался бой, и черкесы обратились в бегство, потеряв своего главаря, сраженного ударом нагайки по голове от командира казаков. Захваченные пленные рассказали все подробности заговора».
В качестве выкупа за Ришельё горцы намеревались потребовать все земли казаков и Анапу. Дюк убедился в их коварстве и в том, как легкомысленно поступил, вверяя им свою жизнь. Он был тронут проявлением любви к нему казаков и их беспримерным мужеством. Слух о засаде донесся до Одессы; всё население (составлявшее тогда 30 тысяч жителей) переполошилось; даже когда стало ясно, что опасность миновала, сотни людей специально отправлялись на прогулку в общественные места, где можно было встретить Дюка, чтобы увидеть его своими глазами и поприветствовать.
Ланжерон, при происшествии не присутствовавший, пересказал всю историю с чужих слов, явно кое-что добавив от себя. Во всяком случае, его версия не во всём согласуется с той, которую сам Ришельё изложил в письме от 1 (13) ноября 1809 года сестре Армандине:
«Да будет Вам известно, дорогой друг, что Ваш брат подвергался великой опасности отправиться в рабство в Черкесию. Надо рассказать Вам эту историйку, которая теперь, когда всё прошло, выглядит пикантно. Я отправился с военной инспекцией на наши границы по Кубани и посетил крепость Анапу (посмотрите на карте, где она находится). Поскольку черкесам, нашим соседям с этой стороны, не понравилось, что мы ею овладели, они досаждали нам всё лето, причем больше обыкновенного. Поскольку эта маленькая война важна и всегда стоит человеческих жизней, я решил провести с ними переговоры. Мы устроили несколько совещаний, и они казались склонны к соглашению, ожидая лишь, как они говорили, утверждения его своими старейшинами; но за всем этим скрывалась подлая измена, ибо как только я улучил момент, чтобы осмотреть заставы, они устроили мне хорошенькую засаду в 500 человек, спрятавшихся в лесу и в камышах. Если бы не один казак, который вовремя их обнаружил, я угодил бы им в лапы. 150 казаков, составлявших мой эскорт, и казаки с соседней заставы обрушились на сих разбойников с такою силой, что разбили их, многих схватили, а ко мне тотчас привели нескольких пленных, в том числе главу отряда, князя самого высокого рождения, от кого я и узнал миленький план сих господ, состоявший в том, чтобы изрубить на куски всех сопровождавших меня, сохранив жизнь лишь мне одному, и увезти меня в горы. У них даже был приготовлен конь, чтобы доставить меня туда с большими удобствами. Он попал к нам в руки, я оставил его себе. Всё это закончилось очень счастливо. Такие мелкие происшествия нарушают монотонность поездки. Можете быть уверены, что я им этого не забуду и что эта милая выходка не сойдет им с рук. Этой зимой, когда снег, покрывающий горы, не позволит им отвести туда женщин и детей, а также скот, я к ним наведаюсь и захвачу как можно больше из всего этого. Если пожелаете, я с первой же оказией пришлю к Вам маленькую черкешенку или даже черкеса; эта самая красивая порода из всех, что я видел».
Трудно утверждать, кто более склонен к художественным преувеличениям — Ланжерон, «убивший» нагайкой главаря отряда из трех сотен черкесов, или Ришельё, «пленивший» князя, стоявшего во главе пятисот головорезов. Видно только, что Дюк при всей своей доброте не был непротивленцем и вполне допускал применение насилия. Однако «улучшить» такими методами «самую красивую породу» людей ему пока не удавалось.
Зато опыты по селекции можно было ставить, например, на овцах. В ноябре Дюк встречал огромное стадо мериносов, чудом добравшееся в Одессу через Дрезден и Краков, которое предстояло разместить севернее города, чтобы положить начало овцеводству в Екатеринославской губернии. (В Крыму этим уже занимался марселец Рувье, обосновавшийся в Кафе с 1798 года и завезший туда в 1804-м баранов-производителей из Испании. Годом позже у него уже было десять тысяч голов овец на 30 тысячах десятин, уступленных из казенных земель. Он же насадил в Крыму лозу из Малаги и делал самое лучшее вино, о чем Ришельё писал Кочубею в 1807 году.)
Братья-швейцарцы Шарль и Марк Огюст Пикте де Рошмон посетили в 1787 году Англию и были поражены экономическим и промышленным развитием этой страны. Вернувшись в Женеву, Шарль приобрел поместье в 75 гектаров в Ланей и сделался агрономом, занявшись возделыванием кукурузы, доселе неведомой в этих краях. Однако основные усилия они с женой сосредоточили на разведении овец-мериносов: Рошмон улучшил породу за счет скрещиваний и получил более тонкую шерсть. В 1806 году в окрестностях Женевы паслось уже более 9600 овец, приносивших своему владельцу неплохой доход. На ткацких станках, разработанных им же, производили более легкие, мягкие (и дорогие) ткани, чем английские.
Кстати, «земледелец из Ланей» был и автором трудов о противопожарных машинах, использовавшихся в Женеве. Эта статья попалась на глаза Александру I, который пожелал увидеть такую машину в действии. Старший сын Рошмона, Шарль Рене, которому тогда было 19 лет, отправился в Петербург, чтобы показать царю уменьшенные модели пожарных насосов. Эта поездка помогла ему избежать мобилизации: с 1807 года кантон Женева был присоединен к Французской империи.
В Петербурге молодого человека приняли сам император и министр иностранных дел. В российской столице тогда находился и Ришельё. Возможно, его тоже интересовали насосы, но по большей части разговоры велись о разведении тонкорунных овец, для чего требовались обширные территории. «Овцы ваши, земли наши». Весной 1808 года женевец прибыл во владения Дюка, который помог ему выбрать подходящее место. На следующий год царь передал в пользование семейства Пикте девять тысяч десятин (гектаров) земли под Одессой и предоставил ссуду в 100 тысяч рублей на 15 лет, чтобы привезти в эти края не менее шестисот мериносов для скрещивания с овцами местных пород. 2 июня 1809 года девять сотен овец отправились в долгое и трудное путешествие через страны, затронутые франко-австрийским военным конфликтом, которое растянулось на пять месяцев. По прибытии недосчитались только тридцати голов. Поместье назвали Новый Ланей, и Шарль Рене де Рошмон поселился прямо там, доверив управление овчарней своему соотечественнику Жозефу Го.
Глядя на процветание овчарни в Новом Ланей, два других женевца, Леонар Ревильо и Жан д’Эспин, приобрели в 1811 году 15 тысяч десятин земли по соседству, назвав поместье Женевкой, и тоже намеревались разводить там овец. Однако ссуда, обещанная царем, запаздывала, из-за чего не удалось закупить достаточное количество местных овец. Летом 1812 года разразилась засуха, кормов не хватало, рабочая сила вздорожала. А тут еще в Одессе началась чума. Зима же выдалась студеная, и на спасение стада пришлось потратить много денег. В довершение всех несчастий шерсть, отправленная на продажу в Москву, сгорела во время сентябрьского московского пожара.
Овцы, лошади, люди… Греки, татары, немцы… Деньги, деньги, деньги… Генерал-губернатор должен побеспокоиться обо всём, его представления министрам посвящены самым разным вопросам. Министру финансов он пишет о необходимости переложить на соседние губернии часть бремени по содержанию почтовых станций в Новороссии, где населения мало, а дорог много, и об отмене «налога, известного под названием поденные деньги» (выделенное курсивом написано по-русски. — Е. Г.): «Необитаемые земли в Новороссии обложены земельным налогом вследствие ошибки, коей до сих пор не исправили; когда владельцы перевезли туда крестьян, земельный налог сохранялся, хотя крестьяне платили оброк. Я потребовал отмены этого налога на земли, заселенные согласно закону». Военному министру Дюк сообщает о разорении обывателей Ольвиополя в Херсонской губернии военным постоем и просит перенести два рекрутских сборных пункта из Екатеринослава в Воронеж. Министру полиции — о необходимости строить в уездных городах остроги вместо нынешних жутких землянок и увеличить выплаты на содержание арестантов (трех копеек в день на человека явно недостаточно), а также о своем предложении устроить в Новомиргороде дом для умалишенных под надзором Приказа общественного призрения. Министру внутренних дел, не ответившему на множество его записок на русском и французском языках о недопустимости отвода 700 тысяч десятин превосходных пахотных земель в Таврической губернии (что равнялось территории Ломбардии) под военные пастбища, он сообщает, что передал это дело в Государственный совет.
Колодников в острогах Дюк приказал кормить похлебкой «а-ля Румфорд» — это было одно из европейских нововведений: «суп, состоящий из перловой ячменной крупы, гороха, картофеля, мелко нарезанного белого хлеба, уксуса, соли и воды», предложенный американо-английским ученым и изобретателем Бенджамином Томпсоном, графом Румфордом (1753–1814), позволявший за малые деньги накормить большое количество людей.
В Новороссии всё делалось именем Ришельё, что порой даже вводило чужестранцев в заблуждение. Один купец из Рагузы, явившийся в приемную генерал-губернатора, сообщил его адъютанту Рошешуару, что желает видеть la sua maesta. — «Che maestal — Il re di Odessa»[40].
В начале марта 1810 года Ришельё писал госпоже де Монкальм, что его жизнь по-прежнему состоит из множества хлопот и разъездов. Напоминая о своем обещании прислать ей хорошенькую черкешенку, рядом с которой померкнет красота парижских прелестниц, он добавил: «Впрочем, не думайте, будто я нашел себе среди них подругу. Скажу Вам откровенно, что уже некоторое время мое сердце занято крепкой и разумной привязанностью, которая вернула мне меня прежнего. Не говорите об этом ни слова, я люблю тайны, даже за 600 лье. Хотел бы я делать Вам признания не из такого далека…»
Весьма вероятно, что этой привязанностью стала София Потоцкая. С 1808 по 1811 год Ришельё написал ей 67 писем, выдержанных в свободном и доверительном тоне. «Ничто не удается мне с тех пор, как я покинул Вас, и г-н Аллен расскажет Вам обо всех невзгодах, которые нам пришлось пережить, — писал он 2 ноября 1809 года из Одессы. — Я начинаю думать, что Вы одна приносите нам счастье. Вы не представляете, каким всё кажется нам печальным после разлуки с Вами, сие чувство охватило весь наш маленький караван. Как бы я хотел, госпожа графиня, повидаться с Вами в Тульчине нынешней зимой, я не теряю надежды отправиться туда тайком на два-три дня, если Вы мне этого не запретите. Где г-н Новосильцев, уехал ли он уже в Петербург? Умоляю, напишите мне о себе и о Ваших детях, которых я обнимаю от всего сердца. Надеюсь, что мой друг Александр[41] еще не позабыл меня совершенно, я часто сожалел о том, что его не было с нами в поездке по Кубани, его это наверняка бы позабавило. Вы вложили здесь часть Ваших крымских богатств, и я выражаю Вам признательность от Одессы. Вы были созданы и произведены на свет для украшения всех мест, где Вы бываете. Храните добрую память об Одессе, молитесь о процветании Новороссии, и я уверен, что она зацветет, несмотря на графа Румянцева и его прекрасные операции». Далее он в шутливом тоне справляется о барышнях, составлявших свиту графини, и сообщает, что «Рошешуар остался у запорожцев и отращивает себе оселедец на макушке, чем наверняка станет еще больше дорог Александру», а завершает письмо словами: «…знайте, что на берегах Черного моря есть человек, который испытывает к Вам самую неизменную привязанность и льстит себя надеждой, что Вы не откажете ему в дружбе. Ришельё». Кстати, это последнее письмо, в котором Дюк называет Потоцкую «госпожой графиней».
«Здесь в моем саду снова зацвели все розовые кусты, — сообщал он Софии 3 декабря того же года. — Я получил из Петербурга новости, которые меня сильно огорчили и встревожили. Бумаги ужасно упали в цене[42]. Дукат ходит по 9 рублей 10 копеек, в высшей степени тревожно (у Дюка на сохранении в Австрии осталась довольно крупная сумма, поэтому он внимательно следил за курсами валют. — Е. Г.). Одному Богу известно, чем всё это кончится. Пока же призываю Вас во имя нежных чувств, которые к Вам питаю, быть осторожной и тщательно скрывать чувства, которые Вы испытываете. Нельзя допустить, чтобы от Вас услышали хоть слово, способное возбудить подозрения. Сообщайте мне о себе и не бойтесь делать это чаще, поскольку для меня нет большей радости, чем читать Ваши письма. Сохраните драгоценную дружбу, выказанную Вами ко мне и составляющую мое счастье, и верьте, что ничто не сравнится с нежной привязанностью, которая продлится всю мою жизнь. Целую Ваших детей».
Как и многие другие авантюристки, на закате жизни Потоцкая остепенилась — теперь она желала быть добродетельной матерью, занималась благотворительностью, думала о спасении души. И всё же призыв «скрывать чувства»… Действительно ли между двумя этими людьми что-то было — или обреченный на одиночество Арман принимал желаемое за действительное? Во всяком случае, он прекрасно понимал, что вместе им не быть. «Не нужно привыкать видеть Вас слишком часто, когда ты не настолько счастлив, чтобы жить подле Вас, — с горечью писал он Софии 9 декабря в семь часов вечера. — Чтобы развлечься, я отправляюсь в Крым дней через десять…»
(В 1810 году состоялся публичный торг; большую часть земли в окрестностях Массандры, 594 десятины 2025 саженей, купила за 1025 рублей графиня Потоцкая, а оставшуюся 271 десятину — садовод и энтомолог коллежский советник Христиан Христианович Стевен по поручению Ришельё для устройства Императорского ботанического сада.)
Впрочем, многие считали, что у Дюка лишь одна большая страсть — Одесса. Граф де Сен-При утверждал, что Ришельё любил свой город, «как подругу, как любовницу», и не скупился на украшения и подарки, считая, что для нее не может быть ничего слишком прекрасного.
Начиная с 1811 года центральные улицы Одессы с семи часов вечера до полуночи освещались двумя сотнями масляных фонарей, установленных в общественных местах и напротив домов, владельцы которых были согласны платить за это.
Десятого февраля 1810 года состоялось торжественное открытие городского театра, возведение которого началось весной 1805-го под надзором архитектора Франческо Фраполли по проекту француза Тома де Томона, автора ряда зданий в Петербурге, а завершилось в начале лета 1804-го благодаря усилиям Виктора Яковлевича Поджио. На театр, а также госпиталь, сооруженный за два года, он получал от казны дефицитные строительные материалы — мачтовое дерево, кровельное железо; но тратил и свои деньги, которые ему потом возместили, на осуществление собственных инициатив, например, на расширение фундаментов: много — не мало, прочнее будет. Театр открылся представлением одноактной оперы Фрелиха «Новое семейство» и водевилем «Утешенная вдова». При театре имелась певческая школа.
Здание, выдержанное в классическом стиле, было развернуто фасадом к морю и снабжено впечатляющей колоннадой перед главным входом. Зал, имевший форму подковы, мог вместить до восьмисот зрителей: в партере стояло 44 кресла, для благородной публики предназначались три яруса лож и амфитеатр, для прочей — галерка. К сожалению, театр не сохранился — сгорел в 1873 году…
«Зал театра, большого здания с элегантной архитектурой, имел три ряда лож, амфитеатр, как в Парижской опере, и партер, — рассказывает неизменный Рошешуар. — Первые представления были даны польскими актерами; вскоре прибыли итальянские и, наконец, балетная труппа[43]. Главный распорядитель императорского двора, обновляя гардероб Большого театра в Петербурге (императорские театры числились за дворцовым ведомством. — Е. Г.), послал нам комплект костюмов, бывших в употреблении, но еще весьма презентабельных. Для того чтобы использовать их, были составлены две любительские труппы — одна французская, а другая итальянская; я принимал участие в обеих, и не без успеха. Я пел и играл на итальянском языке так, что никто не мог заподозрить во мне иностранное происхождение. Наша молодая французская прима была дочерью Леонарда, знаменитого куафера (парикмахера. — Е. Г.) королевы Марии Антуанетты; она управляла в Одессе модным магазином, в чем ей помогали две французские девушки; все три весьма выгодно вышли замуж благодаря своему отменному поведению».
О Марии Антуанетте вспоминал и граф Румянцев, но совершенно по другому поводу. «Император Наполеон женится на эрцгерцогине, старшей дочери императора Австрии, — сообщал он Ришельё 14 февраля 1810 года, — вот и еще одну эрцгерцогиню, по окончании кровавой революции, судьба возвращает на трон, откуда была свергнута другая. Сей новый союз может даровать Европе ту выгоду, что утишит ее опасения увидеть в скором времени возобновление войны между Францией и Австрией; будут у него, несомненно, и иные великие последствия».
Ришельё в тот момент занимали прежде всего последствия нескончаемой войны с Турцией. Зима 1809/10 года выдалась суровой, армия под командованием генерала П. И. Багратиона жила впроголодь, лазареты были полны раненых, а полк Ланжерона, стоявший в Бухаресте, прозвали «полком горячки»: пять тысяч солдат были больны. Дюку пришла в голову мысль бить врага тем же оружием, и он написал Румянцеву, что, запретив вывоз хлеба из Новороссии в Константинополь, можно вызвать там голод и подтолкнуть султана к заключению мира. Этой идеей он поделился и с друзьями.
Кочубей отреагировал на нее довольно сдержанно. «Я полностью разделяю Ваше мнение, дорогой Дюк, что не так-то просто будет принудить турок к миру силой оружия и что нужно испробовать все способы, — писал он 20 февраля. — Запрет на вывоз хлеба из наших портов наверняка возымеет действие, но его следует употребить лишь при благоприятных обстоятельствах, то есть имея положительную уверенность в том, что в Константинополе голод. Не следует полагаться в этом на представления барона Гибша[44]. Это совершенно никчемный и в целом довольно плохо информированный человек. Он всегда подвержен нескольким влияниям — либо по глупости, либо из своих торговых интересов. Посему запрет стоит ввести лишь для нанесения главного удара, и в этом, конечно же, можно положиться на Вашу мудрость и поистине отеческую заботу Вашу о краях, вверенных Вашему попечению».
Однако Ришельё был совершенно уверен в своей правоте, и Румянцев разделял его мнение: «Вы оказали важную услугу государству, запретив вывоз хлеба; возможно, мы заставим Константинополь молить о мире из-за голода». Правда, 24 апреля он прислал письмо, в котором уже прозвенела тревожная нотка, впрочем, заглушенная победными литаврами: «Мы получили письма из Константинополя, которые свидетельствуют: 1) нехватка хлеба достигла такой степени, что там опасаются восстания; 2) новость, принесенная кораблями, возвращавшимися из Одессы (с иным грузом, чем хлеб), о запрете на его вывоз, повергла сию столицу в ошеломление, которое несколько дней спустя сменила надежда, поскольку, как сообщает г-н фон Гибш, в Константинополь зашли два других судна, одно под австрийским флагом, вышедшее из одного из наших черноморских портов и тайком доставившее хлеб; люди приободрились, убежденные в том, что контрабандная торговля будет продолжаться и спасет Константинополь. Надо полагать, потребность в зерне там весьма высока, поскольку г-н де Латур-Мобур[45] только что письменно поручил послу добиться здесь, по меньшей мере, разрешения вывозить из наших портов хлеб для удовлетворения нужд французов…»
Судя по дальнейшим посланиям министра, хлебное эмбарго теперь уже воспринималось как правительственная мера, принятая на высочайшем уровне. 7 мая Румянцев писал: «Хотя Вы отправили лишь малое количество муки в Константинополь, уступив настойчивости г-на де Латур-Мобура, не хочу скрывать от Вас, что это огорчило Его Величество; он ожидает от запрета на вывоз хлеба в Константинополь слишком важных результатов для блага своей империи, чтобы требовать строжайшего исполнения его указа. Впрочем, Вы уже знаете, господин герцог, из одного из моих писем, что я ответил отказом на просьбы г-на герцога Виченцы[46] от имени г-на де Латур-Мобура». Хуже того: сын пресловутого Гибша рассказал о радости, обуявшей Константинополь в связи с заходом в порт судна — как он утверждает, из Одессы — с грузом более тысячи пудов хлеба. Царь велел запросить Дюка: из какого порта вышло это судно? Кто его загрузил? Как оно смогло пройти через таможню?
К тому времени Ришельё уже понял, что ошибался: Константинополь получал хлеб из Египта, зато для черноморских портов, специализировавшихся на торговле хлебом, эмбарго стало катастрофой. Экспорт резко сократился, и если в 1810 году в Одессу зашло более ста турецких судов, то на следующий год — всего четыре. В конечном счете запрет пришлось отменить.
Неприятности то выстраивались в очередь, то нападали скопом с разных сторон, но главное — не сдаваться. Например, в марте Ришельё сообщил Контениусу, что купил в Крыму очень красивую землю «подле Ак-Мечети, на реке, где две мельницы и 3300 десятин удобной земли. Это для ста немецких семейств, которые я хочу поселить как можно скорее… Разузнайте, не найдется ли среди семей, живущих в окрестностях Екатеринослава, таких, кои пожелали бы отправиться туда». Купчая была оформлена 1 марта 1810 года: помещик К. С. Кромида продал А. М. Бороздину за 15 тысяч рублей хлебопахотную и сенокосную землю по обеим сторонам речки Булганака, две каменные мельницы и каменный же сарай для овец.
Так возникла немецкая колония Кроненталь. В июне там были проведены землемерные работы: селение разбито на четыре квартала по 15 дворов каждый. Однако колонисты три года не получали урожая и обратились с прошением к Ришельё, чтобы их вернули с бесплодных земель в прежние места обитания. Дюк отправил в Крым Контениуса, чтобы тот разобрался на месте. «Нисколько не удивлен тем, что Вы мне сообщаете о характере земли Кроненталя, — писал Ришельё, получив его отчет, — я ее внимательно изучил, прежде чем покупать, расспросил окрестных татар и не заметил ничего, что заставило бы думать, что сия земля бесплодна. Весьма досадно, что сии люди ничего не посеяли в нынешнем году, который весьма урожайный; но я надеюсь, что Вы настоите, чтобы они зарабатывали себе на пропитание в соседних деревнях». Колонистам оказали помощь и разрешили сдать в аренду мельницы и излишки земли, а на вырученные деньги закупить племенных овец, чтобы таким образом поправить свои дела. В последующие годы основными занятиями кронентальцев стали овцеводство, хлебопашество, виноградарство и виноделие, а также садоводство, и колония стала процветающей.
«Потемкинских деревень» Дюк не терпел. Сикар в своих записках рассказывает, как Ришельё вывел на чистую воду дирекцию военного училища для солдатских детей в Херсоне, где в 1810 году обучалось около семисот мальчиков. Каждый раз, когда Дюк посещал эту школу, всё было в идеальном порядке, однако в остальное время с несчастными детьми обращались совершенно иначе. Ришельё узнал об этом косвенным образом и в тот же день выехал из Одессы один, никому не сказав, куда направляется. Вечером он уже был в Херсоне и остановился прямо в самом училище, где с горечью убедился, что донос оказался справедливым. Он сразу же уволил руководство училища, поставил возглавлять его полковника Минвё, которого считал усердным и порядочным человеком, и на следующий же день вернулся в Одессу.
Однако и Дюк был всего лишь человек, не мог поспеть всегда и всюду, и его, увы, тоже обманывали. Да и таких порядочных людей, как он сам, Контениус, де Мезон, Кобле или Россет, можно было перечесть по пальцам; прочие же, пользуясь острой нехваткой руководящих кадров, радели в большей степени о собственной выгоде, чем о процветании вверенных им учреждений. Например, не в меру корыстолюбивый и самодовольный Вольсей, директор Благородного института, прикарманил средства из кассы этого учебно-воспитательного заведения и скрылся. «Его участь, судя по всему, решена, — писал Ришельё Рошешуару 20 сентября 1810 года. — Вот человек безучастный настолько, что, набив дукатами карманы, хочет не только уехать, но и разорить заведение, которое могло составить его славу». (21 февраля 1811 года Вольсей был уволен министром народного просвещения А. К. Разумовским — и только-то!) А ведь Благородный институт был создан на частные приношения! Например, банкир Штиглиц пожертвовал на него 100 тысяч рублей, а потом дал еще 200 тысяч на учреждение лицея в 1811 году.
Дамы тоже не всегда оправдывали возлагаемые на них надежды. Так, руководство Институтом благородных девиц с 1812 года перешло к «очень суровой демуазель» Эмилии де Майе, которая, как вспоминала одна из воспитанниц, обманывала герцога, мучила девочек голодом и «била сирот, богатых же не смела»[47].
Руководить лицеем Ришельё пригласил аббата Николя, ранее по его ходатайству перед обер-прокурором Святейшего синода и главноуправляющим иностранными исповеданиями князем А. Н. Голицыным назначенного в 1810 году визита-тором католических церквей. Николь свернул свою деятельность в столице из-за обвинений в прозелитизме и перебрался в Москву; вдовствующая императрица Мария Федоровна оказывала ему покровительство; возможно, Дюк заручился ее поддержкой.
Лицей возник из слияния Коммерческой гимназии с Благородным институтом. Поданным Скальковского, в 1812 году в институте было 182 ученика: 115 мальчиков и 67 девочек. На воспитание двадцати молодых людей отводилось 16 тысяч дукатов из таможенных сборов в Одессе. Но, вопреки планам Ришельё, там обучалась только элита: плата за обучение составляла тысячу рублей в год, что могли себе позволить только подольские аристократы. В лицее же могли обучаться выходцы из всех сословий. Ришельё сам составил его программу. План воспитания можно было назвать патриотическим — он был основан на религии и знании русского языка и истории России. «Он классический, поскольку древние языки не отделены от национального языка. Он включает все науки и искусства, полезные и приятные, владение коими украшает людей всех чинов и всех сословий», — пояснял герцог. В перечень предметов входили история, математика, физика, фехтование, верховая езда. Дюк сам принимал экзамены по математике и верховой езде.
…Первого сентября 1810 года Наполеон получил тайное донесение о французских эмигрантах в России, в котором, в частности, говорилось о Ришельё: «Вероятно, что он не покинет сию страну, которой служит уже двадцать два года (на деле — чуть меньше двадцати лет. — Е. Г.). Характер его известен, равно как и уважение, коим он пользуется. Мы убеждены, что он никогда не выступит против Франции…»
«Через несколько дней я возвращаюсь в Одессу, а оттуда в Молдавию и потом в Крым — мои обычные разъезды; я буду исполнять свой долг до конца с тем же усердием, — писал Ришельё сестре Армандине из Петербурга 15 (27) февраля 1811 года. — Бедная Одесса, бедное Причерноморье, с коими я надеялся связать свое имя славным и непреходящим образом! Боюсь, как бы они снова не впали в варварство, из которого только-только выкарабкались. Каким химерам я предавался — созидать в век разорения и разрушения, заложить основы процветания одного края, когда почти все остальные стали ареной бедствий, кои, боюсь, вскоре постигнут и нас! Более чем очевидно, что Провидению так угодно, и остается лишь покориться, стенать и молчать».
Наполеоновские войска продолжали в это время сражаться в Испании и Португалии; испанцам оказывали военную помощь англичане. Российский посланник при французском дворе князь А. Б. Куракин писал императору Александру I 6 (18) февраля 1811 года: «Слухи о войне Франции с Россией распространены во Франции и Германии; впрочем, можно сказать, что они и не прекращались со времени женитьбы императора Наполеона. Как ни старалось заглушить их французское правительство, его попытки в этом отношении были безуспешны, и оно не могло их уничтожить вполне, потому что предпринимаемые им меры были в совершенном противоречии с его речами и уверениями, которые оно так щедро расточало. <…> Все государства или подчинены Франции, или находятся под влиянием ее правительства, и потому взоры всех устремлены на Россию и все считают поступки Наполеона направленными против нее и грозящими рано или поздно, но неизбежно привести к разрыву. <…> Если в настоящее время мы будем смотреть на войну как на дело неизбежное, то успеем сделать все приготовления, чтобы вести ее с успехом. Чем более затруднений мы в состоянии будем противопоставить Наполеону, тем более мы можем надеяться обратить и его самого к миролюбивым видам».
В продолжении этого донесения Куракин высказывает ту же мысль, какую Ришельё неоднократно пытался донести до Александра: мир с Портой и оборонительный союз с Австрией и Пруссией важнее приобретения Молдавии и Валахии.
Слова Наполеона пришли в соответствие с его поступками 28 февраля, когда в письме русскому царю он практически признал разрыв их союза. Чуть меньше месяца спустя, 20 марта, в Тюильри появился на свет наследник французского престола, который получил при рождении титул римского короля (то есть императора Священной Римской империи), а при крещении — имя Наполеон Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт. Однако счастливое событие отнюдь не гарантировало Австрии, родине императрицы Марии Луизы, защиты от посягательств на ее суверенитет, о чем сообщал Александру его агент граф Чернышев.
Ришельё изнывал от тревоги, которую пытался разогнать, занимаясь повседневными хлопотами. 28 апреля 1811 года он писал министру финансов графу Д. А. Гурьеву:
«Осмелюсь просить Вас соизволить слегка ускорить исполнение просьб, кои я имел честь Вам представить. Я рекомендовал Вашему покровительству для продвижения по службе двух вице-губернаторов Херсона и Крыма, я испрашивал чин коммерции советника для херсонского головы, одного из самых достойных людей, каких я знаю. Надеюсь иметь счастие увезти с собой сии пожалования, а также прочие, менее важные, кои я взял на себя вольность испросить у Вас. Если я не смогу делать добро ни стране, ни частным лицам, мое положение сделается мне настолько отвратительным, что я поспешу с ним расстаться (курсив мой. — Е. Г.); льщусь, что Ваше высокопревосходительство прислушается к моей просьбе. Примите уверения в высочайшем к Вам почтении.
Ришельё.
P.S. Осмелюсь также просить рассмотреть поданное мною Вам прошение о мелких ассигнациях, за неимением медных денег, кои, однако, были бы крайне нужны, по меньшей мере, для солдат».
Императору Александру тоже приходилось сочетать большую политику с заботами о «частных лицах». Брак, заключенный им в 1793 году с Луизой Марией Августой Баденской (1779–1826), принявшей имя Елизавета Алексеевна, был бездетным (обе дочери умерли в младенчестве). Царь уже много лет состоял в любовной связи с Марией Антоновной Нарышкиной, урожденной княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854). У них тоже рождались дочери — и умирали. Вот и у трехлетней Софьи врачи обнаружили туберкулез. Спасти ее мог только южный климат, и Александр отправил двух самых дорогих ему женщин в Новороссию, поручив их заботам верного Ришельё.
Мария Антоновна, которую в 16 лет выдали замуж за 31 — летнего Дмитрия Львовича Нарышкина, одного из богатейших людей России, отличалась замечательной красотой, которая казалась ее современникам даже «невозможной, неестественной», пишет мемуарист Ф. Ф. Вигель. Супруги купались в роскоши, принимали у себя весь двор и весь Петербург, давали блестящие праздники и балы.
Черными очей огнями,
Грудью пышною своей
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша, —
воспевал прекрасную «Аспазию» Гаврила Романович Державин. Именно красота привлекла к ней императора, практически создавшего с ней вторую семью. (Нарышкин считал своим ребенком только старшую дочь Марину Дмитриевну, родившуюся в 1798 году, хотя другие четыре дочери и единственный сын Эммануил, который родится в 1813 году, носили его отчество.) Политикой Нарышкина не интересовалась совершенно, так что расчеты ее польских родственников на то, что она будет играть при русском императоре ту же роль проводника национальных интересов, какую Валевская играла при Наполеоне, провалились. Зато на юге России она всех очаровала. Она провела всё лето в Одессе (причем месяц у графини Потоцкой), и оказалось, что морские купания идут на пользу ей и дочери.
«[Госпожа Нарышкина] так добра и любезна со всеми и так всем довольна, будто всю свою жизнь провела в степях, — писал Дюк Александру в августе из Одессы. — Она отправляется в Крым, я отвезу ее на южное побережье с заботой и предосторожностями, коих требует путешествие».
Ришельё пытается воспользоваться шансом «достучаться» до императора и настойчиво приглашает его приехать: «Почему мы не имеем счастия видеть Вас, государь, в краю, который стольким Вам обязан?» Дюк, оказавшийся упорнее поляков, полагал, что, «приблизившись к театру войны и границам Турции, Ваше Величество проникнется истиной того, что я имел честь говорить Вам по поводу этой роковой войны и ее продолжения».
Турки никогда не согласятся заключить мир на российских условиях. В войну втянуты шесть дивизий, треть личного состава гибнет каждый год от одних лишь болезней. И так всё плохо, а что будет, если придется отражать еще и удар, нанесенный с Вислы, «об этом невозможно думать без содрогания». Если же отдать Порте Валахию до Серети, не стоит опасаться, что война возобновится в тот момент, когда на Россию нападет Наполеон. Турки не позволили ему задурить себе голову, им прекрасно известно, что он заглядывается на Албанию, и ни угрозами, ни уговорами «гений зла» не заставил их соблюдать континентальную блокаду Англии. Заключить мир с Портой — значит высвободить целых пять дивизий, поскольку для охраны южных рубежей хватит и одной, плюс силы под командованием Дюка. Сколько людей и денег удастся сберечь! «Увидев Вас сильным, избавившимся от всяких неудобств, Франция станет Вас уважать, а к Пруссии и Австрии вернется уверенность. Сколько выгод, сир!» Разве можно сравнить это с разоренной Валахией? Императрица Екатерина отказалась от своих планов при обстоятельствах гораздо менее сложных, чем сейчас. «Во имя Бога, Государь, прислушайтесь к голосу верного слуги, который глубоко Вам предан, а то, увы, скоро, возможно, будет уже поздно! Сегодня Вы можете получить Сереть. Кто знает, сможете ли Вы через два года защищать Днестр? Любыми способами нужно отвести надвигающуюся грозу…»
Эта гроза была вполне реальной: 15 августа Наполеон в присутствии дипломатического корпуса пригрозил Куракину войной из-за решения царя дозволить английским кораблям вновь заходить в российские порты. Английские купцы в Смирне (Измире) и Константинополе поддерживали косвенные связи с Россией, и это спасло экономику Новороссии, наряду с увеличением импорта за счет роста населения, подрядами на снабжение армии в Молдавии и Валахии и экспортом хлеба, масла, сала и икры.
«Всё, что Вы мне говорите о пользе мира с Портой, я с живостью ощущаю и сам, — отвечал Александр 18 сентября из Петербурга. — Если бы я мог заключить его на условиях, о которых Вы говорите, я сделал бы это прямо сегодня, но до сих пор турки и слышать не хотели ни о каких уступках, и я спрашиваю Вас: пристойно и возможно ли в век, в который мы живем, возвращаться за Днестр? Это невозможно». Император сообщал, что будет весьма обязан Дюку, если тот подскажет, как свести дело к миру, не поступаясь принципами. Время есть до весны, а там может разразиться «роковая война». Пока же царь лично займется обеспечением помощи жителям Крыма, о которой его просит генерал-губернатор.
Ладно, займемся насущными делами. Но и в отчетах о них Ришельё никогда не упускает случая напомнить о самом главном: «По возвращении из Анапы я предприму, с согласия Вашего Величества, небольшую экспедицию против единственного черкесского племени, еще не замирившегося с нами. Предполагаемая мною цель, хотя я и не уверен в успехе, состоит в том, чтобы принудить их к миру, то есть сидеть спокойно и предоставить заложников. Тогда вся наша линия будет безопасна, и мы сможем снять по меньшей мере 8 батальонов, в том числе 6 [батальонов] превосходных егерей, которые смогут пригодиться в другом месте. Казаков будет достаточно, чтобы противостоять мелким набегам; не стоит надеяться, что они закончатся. Было бы желательно охранять все наши границы с помощью казаков и ополченцев, чтобы сосредоточить все регулярные войска на единственной границе, имеющей важное значение, — с Польшей».
Покончив с государственными делами, Дюк позволяет себе упомянуть и о личном «дельце»: «Возможно, Вашему Величеству уже говорили о моем желании совершить этой зимой поездку в Вену. Пять лет назад я вложил там 4 тысячи дукатов, к несчастью, во флоринах[48], из-за чего потерял бы 4/5 этой суммы, если бы не имел дела с щепетильным человеком. Я хотел бы забрать эти деньги и уладить дело так, чтобы потерять как можно меньше. Какой бы важной ни была эта поездка в моем положении, я полностью полагаюсь на Вашу волю, Государь, и прошу Вас располагать мною безо всякого снисхождения».
На самом деле Ришельё находился в очень стесненном положении; несколько раньше в том же году он писал Кочубею о сделанных им долгах, и тот посоветовал обратиться к государственному секретарю М. М. Сперанскому, своему бывшему протеже (а теперь — второму лицу в государстве после императора), поскольку сам теперь обладал лишь «тоненьким голоском» в Государственном совете. Однако, изложив свою отчаянную просьбу императору, Дюк добавляет: «Если Вы считаете, что мое отсутствие будет иметь нежелательные последствия, я откажусь от поездки без сожалений; это будет очень малая жертва по сравнению с теми, кои я всегда готов принести ради Вашего Величества». Александр сочтет отсутствие Ришельё крайне нежелательным, поэтому распорядится выдать ему 40 тысяч рублей из казны, но тот не прикоснется к этим деньгам…
Нарышкина с дочерью и свитой из Одессы отправилась в Крым. Герцог решил воспользоваться случаем и справить новоселье в своей еще недостроенной гурзуфской даче, которую окрестили «замком Ришельё».
Рошешуар в записках подчеркивает, что это здание просто поразило окрестных татар, которые уподобляли его дворцам бывших ханов. Вид его можно себе представить по более поздним запискам путешественников. С. А. Юрьевич в «Дорожных письмах» (1816) называет дом одноэтажным, на высоком цоколе; главный вход был со стороны западного фасада, на крыше располагались мансарда и бельведер. В. Б. Броневский писал в 1815 году: «…остановились мы у большого о двух этажах дома с бельведером. Хотя дом не совсем еще отстроен, но вблизи низких хижин кажется огромным и великолепным замком. Главным фасадом обращен он к горам; с другой стороны видно море. Мне показалось сначала, что лучше бы главный фасад обратить к морю, но, взошедши на балкон и взглянув на окрестности, я согласился, что хозяин прав». Широкая и высокая галерея с колоннами, окружавшая дом с трех сторон, и восемь окон в стене, противоположной фасаду, делали его легким, прозрачным, воздушным, наполняли звуками и отсветами моря. Сад с береговой стороны был еще совсем юный, изгородь вдоль берега — низенькая (она была сложена из камня и украшена прозрачными воротцами в турецком стиле). Однако «замок», казавшийся огромным, на самом деле имел всего четыре небольшие комнаты для житья, «в которых столько окон и дверей, что нет места, где кровать поставить», напишет побывавший там в 1820 году И. М. Муравьев-Апостол. «В этом состоит всё помещение, кроме большого кабинета над галереею, под чердаком, в который надобно с трудом пролезть по узкой лестнице». В подвальной части размещались службы.
Гости пробыли там пять дней, а потом поехали дальше: 22 сентября — Симферополь, затем Кафа, Керчь, Тамань… Оттуда царская фаворитка выехала обратно в Петербург, а Дюк — в Екатеринодар. Он не мог предполагать, что больше не вернется в Гурзуф…
«Вот уже почти два месяца, как я покинул Одессу, и всё это время путешествовал в очаровательном обществе, состоящем из госпожи Нарышкиной, самой красивой женщины Петербурга, и трех других любезных юных особ, которые ее сопровождали, — писал Арман госпоже де Монкальм из Екатеринодара 24 октября (5 ноября) 1811 года. — Мы расстались в среду в Тамани, и теперь мне предстоит поездка иного рода, в более многочисленной, но менее приятной компании. Через три или четыре дня я перейду Кубань с корпусом в 8 тысяч штыков, чтобы попытаться заставить покориться единственное черкесское племя, не пожелавшее это сделать после экспедиции, совершенной мною этой зимой, и захвата последней крепости, еще принадлежавшей туркам в сих краях. Поскольку мы ничего у них не просим, только сидеть спокойно, вероятно, мир с ними заключить будет нетрудно; и всё же они предпочитают дважды в год подвергаться разорению, чем отказаться от своего разбоя. Надеюсь, однако, на сей раз склонить их к оному, поскольку рассчитываю проявить столько же упорства, сколько они сами. Сия война не так опасна, как утомительна, поскольку приходится постоянно жить на бивуаке, будучи лишенным всяческих удобств».
В другом письме Армандине говорится, что черкесы, которые теперь приезжали в Анапу торговать, были поражены, увидев, что по улицам города спокойно прогуливаются такие красивые дамы. Можно себе представить, каких усилий стоило Ришельё обеспечить это спокойствие!
Александру он сообщал о том же в более деловом тоне, присущем его письмам государю, не забыв в очередной раз про главную мысль, о мире с Турцией, звучащую рефреном: «Я завершил поход в Черкесию, но не добился предполагаемого результата, заключавшегося в том, чтобы склонить сии народы к миру. Мы 19 дней стояли бивуаком в их горах, много сражались и нанесли им огромный ущерб, сожгли их поселения, их урожай и фураж. Ничто не смогло склонить этих одержимых к миру. Наконец, построив редут при входе в две их главные долины и оставив там 600 человек и 6 пушек, я перевел войска обратно через Кубань, считая дальнейшее пребывание среди них бесполезным. Не могу не воздать должное войскам, особенно генералу Рудзевичу, и 4 батальонам егерей, бывших со мною. Смею уверить Вас, Государь, что лучших не сыскать во всей Вашей армии. Теперь нет сомнений в том, что сия граница станет безопасна лишь по заключении мира с турками, которые подливают масла в огонь, снабжая этих людей артиллерией, оружием, деньгами и не давая им примириться с нами». (Турки натравляли черкесов на русских и контрабандой доставляли им оружие. Любой сребролюбивый чиновник, пишет Ланжерон, отпустил бы задействованных в этом промысле капитанов на все четыре стороны, но только не Дюк. Он был неумолим и своими решительными мерами чуть не вынудил турок закрыть проливы, хотя и очень дорожил морской торговлей.)
Отвечать ударом на удар, насилием на насилие, в надежде, что кто-то всё-таки возьмет верх и таким жестоким образом разорвет этот порочный круг… Однако метод силы был не единственным, к которому прибегал герцог, воспитанный на книгах просветителей. Он требовал от вождей непримиримых горских племен передавать ему в заложники своих детей (это была обычная практика), однако определил этих мальчиков в одесский Благородный институт, где они получили европейское образование. «Русское, французское, немецкое наречия впервые зазвучали в долинах Кавказа», — пишет Сикар. Если с черкесами возникали сложности, то крымских татар Дюку удалось привлечь на свою сторону. По словам того же Сикара, «он их пестовал с особенною добротой, боролся с их природной апатией, побуждал обозначать границы их владений, кои, не будучи определены при прежних властях, порождали бесконечные споры». При этом он обходился без сюсюканья, наоборот, говорил с ними строго и назидательно, внушая им долг повиноваться властям, себя же представлял человеком, который по достоинству оценит, если они оправдают его доверие, но сумеет отомстить за измену. Татары, в свою очередь, уважали Дюка, как государя и отца. О его отеческом отношении к ним свидетельствует письмо Александру:
«Сир!
Ваше Императорское Величество принял живейшее участие в судьбе татар из Байдарской долины, лишенных владений, о коих они заботились с давнего времени, в пользу г-на адмирала Мордвинова. Тронутый до глубины сердца истинно отеческим интересом Вашего Величества к подданным, кои проживают в столь большом удалении от Вашей особы, я прилагаю здесь небольшую записку, в которой Ваше Величество увидит, какой оборот возможно дать сему делу для облегчения судьбы сих бедных людей. Нельзя и думать о том, чтобы отменить единодушное постановление, вынесенное Сенатом и Государственным советом; возможно даже, что татары требуют более того, на что имеют право по закону, но одно Ваше слово, Государь, вернет им сады, которыми они владели в разных частях долины, и значительно облегчит суровость грозившей им судьбы. Видя, как трогательно Ваше Величество печется о благе своих подданных, я без колебаний молю Вас о милосердии и доброте к другому, весьма интересному классу, коего лишили льготы по приказу Вашего Величества, который мне сообщил граф Кочубей; речь о переселенцах (слово написано по-русски. — Е. Г.), которые каждый год поселяются в наших степях и благодетельствуют не только сим губерниям, умножая собой их население, но даже и тем, откуда они приходят и где для их промыслов не хватает земель».
Ришельё напоминает, что переселенцы были избавлены от уплаты податей на определенное количество лет, поскольку переезд и обустройство на новом месте поглощают все их средства. «И вот вдруг приказ министра финансов повелевает взыскать с них подать, точно с коренных жителей. Мне нет нужды говорить Вашему Величеству, насколько жестоко, осмелюсь даже сказать, несправедливо сие решение; не предоставить им отсрочку было бы сурово, лишить же их ее, когда они ею пользовались и даже явились сюда с этой надеждой, есть вовсе немыслимая вещь». Финансового эффекта от этой меры никакого, подать с нескольких тысяч крестьян — капля в море. Графу Гурьеву Дюк об этом уже писал, теперь он взывает к милосердию венценосца. «Это милость, о которой я прошу как о личной награде, и моя благодарность за нее будет безгранична».
Генерал-губернатор, человек, облеченный огромной властью и напрямую обращающийся к императору, небогат, несчастлив, как Кассандра, которой не внемлют, и считает своим единственным утешением возможность делать добро людям, которые ему не родня и не свойственники… Ришельё уступал роль благодетеля царю, чтобы надежнее добиться желаемого. Так, в письме Александру, отправленном в начале 1812 года, он сообщал: «Мне передали шесть тысяч рублей для господина де Монпеза, который служит под моим началом. Никогда еще благодеяние не было свершено так кстати и так удачно. Сие семейство, вытащенное из нужды Вашей спасительной рукой, будет благословлять Вас, Государь, как своего спасителя и отца».
При этом сам Дюк не был неуязвим для нападок: так, когда из конторы опекунства была совершена кража, правительственные чиновники тотчас обвинили Ришельё в «небрежении» (хотя благосостояние переселенцев не пострадало) и он был вынужден оправдываться перед царем: «Свершенной кражи невозможно было ни предвидеть, ни предотвратить, и если купец, не имеющий иных занятий, не может быть огражден от неверности кассира, как могу я нести ответственность за кражу, совершенную в 500 верстах от моей резиденции, к тому же будучи обязан почти постоянно находиться в пути, дабы отправлять вверенные мне разнообразные дела». (В 1811 году Дюк провел в Одессе не больше двух месяцев и проехал в общей сложности десять тысяч километров.) Заканчивал же он письмо почти отчаянной просьбой: «Соблаговолите, Государь, сохранить свою доброту ко мне; вдали от Вас, не имея возможности отвечать на злобные выпады, я умоляю Вас, сир, во всяком случае не выносить суждения о моем поведении, не услышав меня; я же всегда буду руководствоваться самым пылким усердием к Вашей службе и самой нежной привязанностью к Вашей особе».
Двумя веками ранее его предок-кардинал, не щадивший сил ради интересов Франции, не успокаивался, получая от короля Людовика XIII письма с уверениями в «вечной привязанности», и говорил близким людям, что ему было проще отбить у врага несколько крепостей, чем отвоевать королевскую приемную у придворных клеветников и наушников. Но у герцога Ришельё не было возможностей кардинала, чтобы окружить государя своими шпионами и провести своих людей в правительство, да он к этому и не стремился. Делай, что должно, и пусть будет, что будет — старинный рыцарский девиз.
В середине декабря 1811 года Наполеон предложил австрийским родственникам заключить союз против России, а 24-го сделал такое же предложение Пруссии, пригрозив, что в случае отказа Силезия перейдет к Австрии. Во французскую армию призвали 120 тысяч новобранцев. В январе 1812 года Наполеон оккупировал шведскую Померанию, и 5 апреля Швеция заключила с Россией тайный договор о совместных действиях против Франции. Над Европой сгущались грозовые тучи. 9 апреля Александр писал Ришельё: «Я надеялся, генерал, что у меня будет время сказать Вам несколько слов о той, что уже двенадцать лет является моей спутницей, и о моем дитя (то есть о Марии Нарышкиной и ее дочери Софье. — Е. Г.). Они снова вверят себя Вашему покровительству. Но на сей раз оно должно быть иного рода. А именно, направлять их, если, не дай бог, некая катастрофа заставит нас отступить настолько, чтобы подвергнуть наши провинции опасности. Отвезите их тогда вглубь страны, в Пензу или в Саратов, в общем, направляйте их своими советами и указаниями. Я ожидаю сей услуги от Вашей дружбы ко мне и к ним…» Император предвидел, что его войска в случае нападения оставят столь значительную часть территории страны?..
Катастрофа действительно разразилась, но Мария Нарышкина с Софьей остались в Петербурге. Роман «Аспазии» с Александром, которым она не слишком дорожила, вскоре подойдет к концу: в июле 1813 года у нее родится сын Эммануил (интересный выбор имени. Случайное совпадение?) — как утверждали сплетники, не от мужа и не от царя, а от князя Г. И. Гагарина. Александр вырвал из своего сердца нежную привязанность, успешный дипломат Гагарин попал в опалу… Но до этих перемен в жизни Ришельё произойдут такие события, которые заставят его совершенно позабыть о петербургской красавице.
Мир с Турцией был подписан в Бухаресте 16 (28) мая 1812 года, но не ратифицирован. Согласно этому договору, заключенному великим визирем Ахмет-пашой и генерал-аншефом М. И. Кутузовым, Россия получала левобережье Прута, а не Серети, на что надеялась до последнего момента, то есть часть Бессарабии между Прутом и Днестром и устье Дуная. (Проект административного устройства Бессарабии должен был разработать молодой греческий дипломат Иоаннис Каподистрия, перешедший на службу России.) Турки также подтвердили в расплывчатых выражениях право России на проход ее военного флота через проливы. Особой статьей договора оговаривались амнистия сербским повстанцам, боровшимся за освобождение от османского владычества с 1804 года, и автономия Белградского пашалыка, детали которой должны были обсуждаться в ходе сербско-турецких переговоров. Турция возвращала себе часть Молдавии и Валахии, зато должна была выйти из союза с Францией. Александр остался недоволен договором. Переговоры о его ратификации и заключении с Портой наступательного союза, шедшие с участием вернувшегося в Константинополь российского посла А. Я. Италинского, надолго затянулись.
Примерно в это же время граф де Витт (старший сын графини Потоцкой и резидент военной разведки 2-й армии генерала Багратиона) переплыл Неман и представил главнокомандующему князю Барклаю-де-Толли подробные сведения о наступательных планах французов. Император Александр, находившийся в Вильне, удостоил его личной аудиенции, которая продлилась несколько часов.
Пружина распрямилась: 10 (22) июня 1812 года французский посол в Петербурге Ж. Лористон вручил председателю Государственного совета графу Н. И. Салтыкову ноту с объявлением войны, а спустя два дня французские войска форсировали Неман. На следующий день царь писал генерал-лейтенанту Ришельё:
«Военные действия начались, мой дорогой генерал.
Наполеон безо всяких объяснений или вступительных фраз напал на нас со стороны Ковно.
Исчерпав всё, что побуждали нас делать умеренность и скрупулезная верность нашим обязательствам, нам остается теперь только защищаться с силой и упорством.
Свяжитесь с Чичаговым и узнайте в точности, когда прибудет ратификационная грамота Великого Государя, чтобы в тот же момент отрядить 12 батальонов из Вашей дивизии, оставив резервные батальоны для охраны границ, и отправить их в Умань, на левый фланг Тормасова».
Вильна была занята французами через три дня после отправки этого письма.
Адмирала Павла Васильевича Чичагова назначили главнокомандующим Дунайской армией, Черноморским флотом и генерал-губернатором Молдавии и Валахии в апреле 1812 года. Он мечтал, опираясь на христианское население Сербии и Румынии, провести наступление на Турцию, а оттуда нанести решающий удар по Наполеону, что, в принципе, согласовывалось с планами Александра, не одобряемыми Ришельё. Однако когда Чичагов прибыл в Яссы, Кутузов уже заключил мир с Портой.
Александр Петрович Тормасов (1752–1819), участвовавший в Русско-турецкой войне 1787–1791 годов и практически всю свою военную карьеру проведший на юге России и на Кавказе, с началом войны с Наполеоном имел задачей сдерживать австрийцев и получил в свое распоряжение 43 тысячи пеших и конных солдат.
Получив царскую депешу, Ришельё немедленно написал ответ: «Как ни прискорбно для человечества, что миллион человек будут убивать друг друга для удовлетворения тщеславия и честолюбия единственного из людей, желающего стать бичом себе подобных, мне всё же представляется, что надо предпочесть войну тому вынужденному состоянию, в коем мы находились и которое рано или поздно должно было привести к этому результату. Лишь бы Провидение устало на сей раз покровительствовать преступлению, несправедливости и насилию. Никто и никогда не старался больше Вас, Государь, поставить себе на службу право, справедливость и умеренность; вся Европа, даже те страны, кои сражаются против Вас, не могут не смотреть на Вас как на защитника их свободы и тайно не желать Вашего успеха; чтобы сие благое дело восторжествовало, нужны твердость и упорство; продолжать войну значит выиграть всё, и твердая решимость не заключать позорного мира, будь мы даже в Казани, в скором времени, возможно, доставит мир славный. Простите, сир, сию откровенность человеку, который Вам глубоко предан; сия преданность только возрастет еще больше, если это возможно, по мере Вашего продвижения по благородному пути».
Из этого письма понятно, что Дюк предвидел отступление русской армии, к которой, однако, ему не терпелось примкнуть: «Когда этот корпус будет составлен, позвольте мне, Государь, его возглавить; если он будет в деле, то против Австрии, и я не смогу утешиться, если сформированные мною войска станут сражаться без меня. Молю Ваше Величество не отказывать мне в этой милости, для меня будет радостью служить под началом генерала Тормасова, с которым я близко связан многие годы».
Ришельё не терпелось попасть на «настоящую» войну, всё-таки он недаром заслужил генеральский мундир. «В молодости он объехал и изучил поля великих битв всей Европы, — напоминает Сикар, — история, действия и места современных войн были ему знакомы. В особенности он изучал кампании Фридриха II. Его невероятно свежая и цепкая память хранила все их подробности. Он говорил о них, будто это было вчера. Узнав о занятой позиции, маневре, быстром движении какой-либо армии, он часто предсказывал дальнейшую судьбу всей кампании, и почти всегда верно». Кроме того, под его началом находилась 13-я пехотная дивизия, сформированная в мае 1806 года и дислоцировавшаяся в Крыму. В 1812 году в ее состав входили: 1-я бригада под командованием генерал-майора Ф. А. Линдфорса — Галицкий и Великолукский пехотные полки; 2-я бригада под командованием генерал-майора П. Г. Языкова — Пензенский и Саратовский пехотные полки; 3-я бригада под командованием генерал-майора А. Я. Рудзевича — 12-й и 22-й егерские полки; 13-я полевая артиллерийская бригада — 13-я батарейная и 24-я и 25-я легкие артиллерийские роты. Часть этой дивизии должна была усилить группировку Тормасова, а большая часть поступала в распоряжение Чичагова. У Ришельё отбирали его детище! Ему, конечно же, было досадно, и он написал Александру, что, какой бы лестной во всех отношениях ни была роль, уготованная ему в армии генерала Тормасова, трудно расстаться с дивизией, которую он создал сам, где его любят и уважают. Только с ней он может оказаться полезным. «Скажите лишь одно слово: отправляться мне к генералу Тормасову или следовать за своей дивизией». Пока же он займется улаживанием кое-каких дел, в частности по снабжению ополчения, которому требуются ружья — как и шестидесяти четырем сформированным и обученным Дюком батальонам.
Тем временем эпопея в Турции еще не закончилась: мирный договор был ратифицирован, однако Константинополь не утвердил тайную статью, касающуюся Азии, и не пожелал заключить с Петербургом наступательный и оборонительный союз. В связи с этим Чичагов считал мир с Турцией совершенно бесполезным и не имеющим силы; а значит, 12 батальонов, предоставленных в его распоряжение, следовало оставить в Крыму на случай возобновления войны. Ришельё хотелось рвать и метать. Он немедленно написал Александру, чтобы в очередной раз обратить его внимание на то, «какие пагубные последствия имело бы возобновление войны для дел вообще»: «Вашему Величеству известно положение нашей армии на Дунае; малейший австрийский корпус, который выступил бы либо из Галиции в Яссы или из Германштадта в Валахию, вынудил бы ее отступить сначала к Пруту, а затем к Днестру; турки, настолько же презренные, когда их атакуют, насколько опасные, когда отступают, ввели бы тогда в Валахию уйму солдат, и наше положение сделалось бы критическим. Я не знаю, с какими пунктами турки не хотят согласиться по поводу Азии, однако сомневаюсь, чтобы они стоили разрыва договора; что же до наступательного и оборонительного союза с Портой, каким бы желанным он ни был, мне кажется, что мир, пусть даже сводящийся к нейтралитету турок, по-прежнему являет собой огромные выгоды».
Первым корпусом Дунайской армии Чичагова командовал генерал от инфантерии А. Ф. Ланжерон. Адмирал планировал использовать армию для организации диверсий в глубоком тылу врага. Ланжерон, считавший это нонсенсом, изложил свои взгляды в письме другу, а тот взял на себя смелость переслать его императору, сопроводив своими замечаниями: «Если Ваше Величество будет одерживать успехи против Наполеона, все народы, стонущие под его игом, сами сбросят его. Если же, не дай бог, случится противное, все выгоды, полученные на большом расстоянии, не будут иметь иных последствий, кроме утраты приложенных к тому сил, как уже произошло в 1807 году с флотом Сенявина».
Когда Ришельё был в чем-то твердо убежден, он упорно доказывал свою правоту. 17 июля он писал Чичагову, которому должен был отправить 12 батальонов (четыре полка!), что в условиях, когда война с Портой может возобновиться, нельзя оставлять Крым и Кубань совершенно без защиты, поскольку находящихся там войск едва ли хватит для охраны каторжников, распределенных по семнадцати слабым крепостям. Азиатские народы возьмутся за оружие и доставят массу неприятностей. Отсутствие трех-четырех батальонов не составит решающей потери для армии, а на юге они крайне нужны. Кроме того, он ждал распоряжений по поводу Суджук-кале. (Эта турецкая крепость близ современного Новороссийска в 1810 году была занята без боя, русские укрепили ее и модернизировали, однако в силу своего расположения она была совершенно непригодна для обороны. В итоге в 1812 году ее пришлось взорвать.) В случае мира, считал Дюк, следует также вывести войска из Анапы — она дорого обходится, но вовсе не нужна.
Александр находился в лагере близ Полоцка. 6 июля он издал манифест о вторжении Наполеона:
«Неприятель вступил в пределы НАШИ и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясть спокойствие Великой сей Державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ее и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несет он вечные для нее цепи и оковы. МЫ, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска НАШИ, кипящие мужеством попрать, опрокинуть его, и то, что останется неистребленного, согнать с лица земли НАШЕЙ. МЫ полагаем на силу и крепость их твердую надежду, но не можем и не должны скрывать от верных НАШИХ подданных, что собранные им разнодержавные силы велики и что отважность его требует неусыпного против него бодрствования. Сего ради, при всей твердой надежде на храброе НАШЕ воинство, полагаем МЫ за необходимо нужное собрать внутри Государства новые силы, которые, нанося новый ужас врагу, составляли бы вторую ограду в подкрепление первой и в защиту домов, жен и детей каждого и всех.
МЫ уже воззвали к первопрестольному Граду НАШЕМУ, Москве, а ныне взываем ко всем НАШИМ верноподданным, ко всем сословиям и состояниям духовным и мирским, приглашая их вместе с НАМИ единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений. Да найдет он на каждом шагу верных сыновей России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Благородное дворянское сословие! ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и духовенство! вы всегда теплыми молитвами призывали благодать на главу России; народ русский! храброе потомство храбрых славян! ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют…»
Словно в подтверждение этих слов 3-я армия генерала от кавалерии А. П. Тормасова 15 июля нанесла поражение саксонцам, занявшим Кобрин, а 25-го выбила французов из Брест-Литовска, за что Тормасов получил орден Святого Георгия 2-й степени и 50 тысяч рублей.
Высочайший манифест был получен в Одессе 16 (28) июля. Ришельё зачитал его собранию из почетнейших жителей города всех национальностей и призвал их откликнуться на зов государя. «Для блага нового Отечества, для спасения его я жертвовал и жертвую всем, — сказал он в заключение своей речи. — Покажите и вы единодушно в нынешний день, что вы истинные россияне, и я не буду ожидать лестнейшей награды за попечения, которые имел об вас». Подавая пример, герцог пожертвовал 40 тысяч рублей, присланные императором, — всё свое состояние на тот момент.
Чересчур самостоятельный Дюк начал раздражать Чичагова. 6(13) августа адмирал писал императору из Фокшан, что довольно долго ничего не слышал о Ришельё и не знает, выступили ли войска, которые он должен был ему прислать. Говорят, будто он сам их ведет. Чичагов предпочел бы, чтобы у него забрали уже имеющегося француза, то есть Ланжерона, а не дали еще и другого. Между тем оба племянника герцога, Луи и Леон де Рошешуары, уехали на войну; Леон был приписан к армии генерала Тормасова.
Первые успехи сменились поражениями. Австро-саксонские части снова заняли Кобрин и Брест, вынудив армию Тормасова отойти на Украину для соединения с Дунайской армией, шедшей в Россию. 15 августа в «освобожденном» Минске широко отпраздновали день рождения Наполеона — «всемилостивей-шего императора и великого короля», «освободителя поляков от рабства», — которому воздвигли памятник на площади Высокий Рынок, переименованной в площадь Наполеона. 16-го началось Смоленское сражение; через два дня город был оставлен.
Нападения со стороны Порты теперь можно было не опасаться, к тому же в конце весны в Константинополе было зарегистрировано несколько случаев смерти от чумы, которая, впрочем, не получила распространения — как говорили, из-за сильной жары. Но 2 августа эта напасть объявилась в Одессе… За три дня умерло восемь человек. Признаки болезни были везде одинаковы: внезапный озноб, горячка, головокружение, тошнота, пятна на коже, воспаление лимфатических узлов… Она протекала стремительно и легко передавалась окружающим.
В последний день августа Ришельё написал подольскому губернатору графу К. Ф. де Сен-При, что в Одессе свирепствует какая-то страшная болезнь, слово «чума» пока еще не произносят, но последствия такие же, и действовать нужно с наивозможной строгостью. Он со стороны Новороссии будет охранять пределы Подольской губернии, но и графу надлежит приказать выставить кордоны, потому что, как знать, не появилась ли уже зараза в тамошних степях. Дюк советовал учредить в уездном городе Балте небольшой карантин для почты, а пока не получит сообщения, что это исполнено, собирался задерживать почту на своей территории.
В тот же день Дюк в письме императору Александру сообщил о тридцати заболевших и о своем распоряжении установить кордоны по Бугу, Днестру и их междуречью. Непонятно, откуда была занесена эта болезнь: все без исключения моряки, прибывшие из Константинополя, были и остаются здоровы. Если из Кафы поступит тревожный сигнал, перекроем и Крым, это просто.
Полки 13-й дивизии пополнили Дунайскую армию. В сентябре армии Чичагова и Тормасова соединились и заставили Шварценберга, командующего австрийским вспомогательным корпусом, поспешно отступить к Бресту. Вскоре командование соединенными войсками перешло к адмиралу Чичагову, а Тормасов был отозван в Главный штаб, где ему поручили внутреннее управление войсками и их организацию. Между тем 26 августа (7 сентября) состоялось Бородинское сражение, а 2 (14) сентября французы вошли в горящую Москву.
Как раз в это время херсонский губернский предводитель дворянства передал Дюку прошение коллежского асессора Виктора Скаржинского, специально прибывшего из Петербурга, сформировать, с позволения своей матери, генерал-майорши, из своих крепостных эскадрон, чтобы сражаться с неприятелем в составе действующей армии. Скаржинский отобрал 100 человек, обмундировал их, вооружил, снабдил лошадьми, пригласил для командования корнета и унтер-офицера, которым обещал платить соответственно 300 и 160 рублей в год до окончания войны с французами (рядовые должны были получать 13 рублей). От казны же он просил обеспечения его людей провиантом, а лошадей фуражом.
Ришельё ответил просителю: «Хотя по высочайшему повелению вооружение людей во вверенных мне губерниях и отменено, но как сие Ваше отличнейшее пожертвование для пользы отечества приносится добровольно, то я, одобряя оное с живейшим чувством моего удовольствия и соглашаясь с предложением Вашим… для должного исполнения предлагаю Вам:
1) Позволяю довербовать вольными людьми, не записанными в подушной оклад; по примеру тому, каких вербуют в уланские полки на капитуляции, до полного эскадронного комплекта, в котором бы состояло унтер-офицеров 14, в том числе вахмистр 1, квартирмейстер 1, рядовых 128, трубачей два, с производством всем им жалованья, обмундирования, вооружения, с доставкою лошадей от Вас.
2) Сему эскадрону называться именем Вашим.
3) По получении сего через 4 дня выступить Вам с оным эскадроном и следовать по приложенному у сего маршруту в Каменец-Подольск в армию г. адмирала Чичагова, которому Вы о выступлении своем отрапортуете с приложением маршрута с числами, и мне таковой же доставьте».
В тот же день, 30 августа, Дюк через военного министра Горчакова довел до сведения государя о пожертвовании Скаржинского. 4 сентября эскадрон выступил в поход.
Война шла без участия Ришельё, однако он вел борьбу на не менее важном фронте. Дюк теперь отвечал за здоровье населения не только Одессы, но и всей России, а то и Европы, поскольку чума, если ее не остановить, могла достичь Москвы и Петербурга, истребить русские армии, а через них распространиться в Германию и Францию, где и так в лазаретах свирепствовали тиф и прочие болезни. При этом он остался практически без войск. Герцог вызвал с Буга 500 казаков, чтобы перекрыть доступ в город и устроить карантин у ворот. «Хотя меня порицают, утверждая, что зло не так уж велико, мне кажется, что в подобных случаях невозможно оказаться чересчур осторожным», — оправдывался он в письме императору.
Медицинский совет, созванный Ришельё, постановил: разделить город на пять частей, поручив каждую особому врачу и комиссару; осмотреть все дома для выявления заболевших; уменьшить контакты между людьми; произвести очистку канав и колодцев; учредить в крепости и городской больнице особый карантин для «сомнительных лиц». Однако беспечное население продолжало жить по-старому: лавки не закрывались, умерших в последний путь провожали большими толпами… Результат не замедлил сказаться: в первых числах сентября умирало уже до двух десятков человек в сутки. 29 августа умер Виктор Поджио (оставивший по себе память в виде городских театра и больницы). Приказом от 12 сентября Ришельё запретил нотариусам, маклерам и купеческим конторам заключать торговые сделки. А с 13 сентября город опоясала линия карантинной стражи, одним из инициаторов создания которой стал комендант Фома Кобле. Выходы в море и рыбная ловля были запрещены.
Все общественные места, без которых можно было обойтись, закрыли, в обоих Благородных институтах (для мальчиков и девочек) объявили карантин. Каждый комиссар объезжал свой округ дважды в день и отчитывался перед комитетом о количестве умерших и заболевших. Комитет во избежание физического контакта между его членами собирался по утрам на площади под открытым небом. Бедных заболевших свозили в лазарет, богатые могли оставаться дома, но при малейшем тревожном признаке в домах объявляли карантин.
Когда эпидемия начала быстро распространяться, даже самые легкомысленные поняли, что это чума. Ограничительные меры стали еще строже. Улицы обезлюдели. Окрестные крестьяне могли привозить свои товары на один-единственный рынок, находившийся под особым контролем комиссаров. Одесский гарнизон отправили в казармы; трехсот казаков, приданных в усиление полиции, разместили вне города.
Желающие выехать из Одессы во внутренние губернии должны были провести 30–40 дней в одном из четырех карантинов, наспех устроенных посреди степи, практически под открытым небом, без всяких удобств. Чтобы уехать, нужно было выправить себе в Одессе паспорт, а это было сопряжено с множеством препон. Но жертв чумы становилось всё больше, и опасность поездок становилась очевидна в первую очередь просвещенным классам. Поскольку в портовом карантине, где находилось около 1500 членов экипажей судов, не было отмечено ни одного случая заболевания, стало очевидно, что болезнь была занесена в Одессу по суше, а не по морю. Тем не менее невежественная и недоверчивая чернь проявляла неуступчивость. На местах принимали только полумеры, которые пронырливый народ научился обходить, но таких ловкачей настигала безжалостная смерть.
Каждое утро комиссары проезжали по улицам и оставляли на пороге домов провизию на целый день. У городских ворот открыли лазареты, куда свозили и помещали отдельно заболевших и людей с подозрением на чуму. Команды из каторжан складывали трупы на телеги, вывозили за город, железными крюками стаскивали в ямы и пересыпали известью. В 1825 году новороссийский губернатор граф М. С. Воронцов стал наводить справки у одесского градоначальника, где и как хоронили умерших от чумы, и получил ответ:
«Чумных кладбищ у самого города в 1812 г. учреждено было два — одно Христианское и другое Еврейское за Тираспольскою заставою, престаящего Порто-франко позади Городского кладбища, которые окопаны небольшим рвом. Сверх того в предместье города Молдаванке на кладбище также хоронились умершие от чумы до тех пор, пока свойство сей болезни не было дознано.
Чиновник, состоящий ныне по особым поручениям при г. начальников Одесского таможенного округа титулярный советник Савойня, бывший здесь в 1812 г. частным приставом, которому от местного начальства в особенности поручено было смотреть за погребением умерших от чумы, объявил, что когда болезнь сия появилась, то таковою признана еще не была и что он может указать места, где таковые умершие похоронены. Тела предаваемы были земле — иные в одеянии, а другие нагие, в одной яме зарывались по десяти и более, были засыпаемы негашеной известью, весной же 1813 г. над теми ямами насыпаны земляные могилы».
Организацией чумных кладбищ занимался комендант Кобле. Искусственно насыпанную гору до сих пор называют Чумкой.
Русских врачей было мало, им не хватало опыта, который они пытались возместить самоотверженностью. К середине осени умерли доктора Ризенко, Кирхнер, Пилькевич и Капелло.
«Ах, эта страшная чума, я ее очень хорошо помню, — рассказывала А. О. Смирнова-Россет. — Маменька всегда сидела в комнате окнами на двор, герцог обходил весь город и сам спрашивал о состоянии здоровья в домах. Однажды он спросил матушку, когда она видела доктора Антонио Рицци. Она сказала: «Avant-hier il était assis dans ce voltaire». — «Faites vite emporter ce meuble. En faisant l'opération de bubon, il s’est blessé et il est mort de la peste ce matin; c’est une grande perte pourvu que nous n’en avons pas de plus douleureuses, je vous recommande comme médecin Carouso, c’est un Grec très habile»[49]. Мы сидели в зале, где я играла с попкой и считала проезд страшных дрог, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмоленных рубахах гремели цепями, с ними шли караульные. Трупы бросали в море, потому что недоставало способов их жечь. Когда папенька возвращался из карантина, первым нашим движением, конечно, было броситься ему на шею, но он поспешно шел в комнату, где его обливали уксусом, обкуривали, и тогда он нас брал на руки, целовал и с нами входил к матушке; он целовал ее в лоб, а она целовала его руку».
К счастью для одесситов, оказалось, что ветеринар с овчарни под Одессой Жан Франсуа Луи Салб (1774–1851), приехавший в Россию в 1811 году, в свое время учился в Париже у Деженета, знаменитого врача Египетской армии Наполеона, прославившегося борьбой с эпидемией чумы в Яффе. Используя новые лекарства, созданные благодаря открытиям французских химиков К. Л. Бертолле и А. Ф. Фуркруа (последний лестно отзывался о Сало во время его учебы в Париже), швейцарец неутомимо трудился и строгими и неукоснительными мерами сумел остановить распространение эпидемии. Ему удавалось вылечить четырнадцать из двадцати больных! (Вскоре после эпидемии Сало был назначен главным ветеринаром Херсонской губернии в чине капитана и возведен в российское дворянское достоинство, однако вышел в отставку и остаток дней провел на родине, в кантоне Во.)
Ришельё не в чем было себя упрекнуть, однако он порой приходил в отчаяние. Как рассказывает Сикар, однажды он без сил опустился на камень, воскликнув: «Ах, я больше не могу! Мое сердце разрывается от того, что я должен употреблять всю свою власть, дабы сделать безлюдными улицы, тогда как я десять лет трудился, чтобы наполнить их и оживить».
Кроме того, герцог использовал любую возможность, чтобы получить информацию о ходе войны с Наполеоном, продолжавшейся без его участия, тогда как многие его друзья и соотечественники находились на полях сражений. «Если у Вас нет известий о Ваших братьях, то могу их Вам сообщить, поскольку видел людей, отъехавших из армии 15 сентября, — писал он графу де Сен-При 2 октября из Одессы. — Эммануэль слегка контужен, Луи легко ранен в руку и остался в строю. Москва сгорела на три четверти, но это несчастье лишило Наполеона тех ресурсов, на которые он рассчитывал. <…> Из множества перехваченных писем, которые, между нами будет сказано, показал мне курьер, направляющийся в Константинополь, видно, что этот пожар возбудил досаду и отчаяние; в самом деле, они во всём испытывают нужду и не знают, где расположиться на зимние квартиры. В письмах говорится, что в сражении под Можайском 34 французских генерала были выведены из строя[50]». На Вильну, сообщал Дюк, идет армия в 50 тысяч человек, Чичагов с шестьюдесятью тысячами должен быть сейчас на Висле. Австрийцы отступили в герцогство Варшавское. После блестящего сражения, «в котором был убит Удино»[51], Витгенштейн получил из Петербурга пятнадцатитысячное подкрепление и должен теперь продвигаться к Смоленску. Если Наполеон сумеет выпутаться и из такого критического положения, тогда он просто достоин восхищения.
Сам Ришельё умирал от желания поскорее выехать к армии, но эпидемия, к несчастью, продолжалась; правда, врачи уверяли, что скоро она пойдет на спад, поскольку теперь больше людей выздоравливало. Пока же он просил Сен-При подготовить ему в Балте домик для карантина и напоминал приказать тамошнему населению строго соблюдать предписания одесских врачей и не «мухлевать».
Пожар Москвы разорил одесситов, у которых там оставались нераспроданные товары. «Нас окружают одни лишь беды и печали; не пойму, как я сам еще здоров. Нужно покориться воле Провидения, подвергающего нас суровым испытаниям», — заключал Дюк.
«Мы немного рассчитываем на приближающуюся зиму, воздействие коей уменьшит действие болезни, однако принесет новые беды, поскольку окрестные селения отказываются привозить что-либо в город, и у нас совершенно нечем будет топить, — сообщил он в письме Александру I от 20 октября. — Признаюсь Вашему Величеству, что во избежание части этих бед я был вынужден использовать суммы, находившиеся в банке здесь и в иных местах, чтобы заранее запастись кое-какими припасами для сих несчастных. Число их огромно; все, жившие ручным трудом, уже доведены до крайней нищеты, и я не мог не прийти им на помощь, проявляя всяческую экономию».
Великая армия к тому времени тоже была доведена до крайней нищеты и с боями отступала. 24 октября состоялось сражение при Малоярославце; среди французов, державшихся до последнего, был маркиз де Жюмилак, муж сестры Дюка Симплиции. После того как его ферма была уничтожена пожаром, он был вынужден вернуться на военную службу, в походе на Россию участвовал в качестве начальника штаба 3-го кавалерийского корпуса, а 11 октября в Москве Наполеон произвел его в кавалеры ордена Почетного легиона…
В начале ноября французская армия, превращенная в голодную оборванную толпу, преследуемая русскими войсками и донимаемая партизанами, приближалась к границам Минской губернии, а от Бреста ей навстречу двигалась 3-я армия Чичагова. Наполеон рисковал быть захваченным в плен, однако ему удалось переправиться через Березину, обманув Чичагова отвлекающим маневром, и, потеряв около пятидесяти тысяч человек убитыми, утонувшими и пленными, отступить к Вильне, сохранив ядро своего войска. Остатки его армии были спасены благодаря маршалу Нею (раненному в шею при Бородине и получившему от Наполеона титул князя Москворецкого): его кирасиры напали на стрелков, затаившихся в лесу, и сумели захватить в плен пять тысяч человек.
«План Наполеона был превосходен и достоин его гения. Успех его, согласно всем человеческим возможностям, был неминуем. Одни лишь распоряжения Фортуны, коих нельзя предвидеть, могли привести к сей величайшей катастрофе», — писал Леон де Рошешуар, участвовавший в сражении при Березине и последующем захвате Минска армией Чичагова.
Его дядя тем временем продолжал сражаться с чумой. К середине ноября болезнь унесла жизни уже 1720 человек, но конца эпидемии не было видно. Тогда Ришельё решился на крайнюю меру — 22 ноября ввел всеобщий карантин. Все собрания были запрещены, все присутственные места и даже храмы закрыты. Состоятельные горожане получили разрешение выехать на свои пригородные хутора, прочие обыватели не могли покидать своих домов, только официальные лица получили специальные пропуска. Было запрещено появляться не только на улице, но и на пороге своего дома; за исполнением этой меры следили патрули из конных казаков. Комиссары сами развозили и принимали почту, приобретали нужные населению вещи. Получаемые письма дезинфицировали и вручали адресату с помощью палки, расщепленной на конце. Дважды в неделю продавали хлеб и мясо по фиксированным ценам, комиссары собирали поставщиков для каждого квартала, а после провожали их домой. Съестные припасы разносили по улицам дважды в день в сопровождении офицера полиции и комиссара квартала. Мясо перед употреблением погружали в холодную воду, хлеб окуривали, а деньги получали в сосуде с уксусом. Весь порядок мог порушить пожар; чтобы этого не произошло, выделили отдельную пожарную команду в 200 человек, запретив всем прочим сбегаться на тушение огня.
Генерал-губернатор ежедневно заслушивал отчеты комиссаров о состоянии каждого дома. Перед жилищами разжигали костры, внутри помещения окуривали ароматическими веществами. Двери и окна всюду были закрыты. Люди боялись дышать. По улицам передвигались повозки, сопровождаемые людьми в пропитанной маслом или смолой одежде: красный флаг на повозке обозначал присутствие тех, кто соприкасался с больными; черный флаг предупреждал о приближении могильщиков.
Строгие меры оказались эффективными, эпидемия пошла на спад. В декабре по приказу из Петербурга Ришельё учредил специальную комиссию под руководством действительного статского советника Николая Трегубова, чтобы разобраться, откуда же в Одессу была занесена чума. Виновником был назван грек Афанасий Царепа, прибывший из Константинополя. Однако наиболее вероятно, что очаг заболевания находился в Бессарабии, население которой в 1812 году резко сократилось. Именно оттуда впоследствии чума будет занесена под Измаил.
Когда, казалось, Одесса была уже вне опасности, несколько случаев заболевания чумой были отмечены в Балте, в 180 верстах от столицы Дюка. Из этого города в Одессу за одну неделю приехало более четырехсот евреев, породив новую тревогу и реальную опасность. Не теряя ни минуты, Дюк велел в несколько часов вывести всех этих евреев со всеми пожитками за городскую черту и поместить под надзор, снабжая при этом всем необходимым. В самом деле, в еврейском лагере обнаружилось несколько заболевших, но город был спасен.
Зима выдалась очень суровой. Холода, возможно, остановили распространение болезни, зато погубили множество скота, для которого не запасли фураж: 250 тысяч быков и коров и миллион овец, а также более ста тысяч лошадей. В феврале 1813 года Ришельё с облегчением докладывал императору Александру, что новых случаев заболевания в Одессе нет уже шесть недель, были приняты самые действенные меры, все общественные места обеззаражены с помощью новейших химических средств (возможно, имелась в виду бертолетова соль — хлорат калия, полученный Клодом Бертолле в 1786 году). Обнаружившим утаенные во время эпидемии вещи, которые могли спровоцировать новую вспышку заболевания, была обещана награда, благодаря чему удалось сжечь множество потенциальных источников заразы. В общем, было сделано всё возможное. «Мы потеряли в Одессе 2644 человека, включая военнослужащих и каторжан, и еще 1087 в окрестностях. Это чудовищные потери, однако меньшие, чем можно было опасаться от недуга, погубившего более трети населения Константинополя, который распространился из-за непростительного невежества врачей, долгое время его не замечавших», — писал Дюк. (К. М. Базили в «Очерках Константинополя» (1835) сообщает, что во время эпидемии чумы, разразившейся в октябре — ноябре 1812 года, за 70 дней умерло 200 тысяч человек — четверть жителей города. Зараза распространялась от вещей зачумленных евреев, продававшихся на рынках.)
Поскольку самое страшное было уже позади, Ришельё вновь просил царя о милости — позволить ему отправиться в армию и служить там «даже простым солдатом»: «Мною руководит не честолюбие, я не участвовал в этой кампании и слишком отстал, чтобы на что-либо претендовать, но я желаю лишь доказать Вам свое усердие и чистосердечие, явить Вам, что я безраздельно принадлежу Вам целиком и полностью».
Русская армия тогда находилась уже в Заграничном походе. Еще 25 декабря 1812 года (6 января 1813-го) Александр I издал высочайший манифест о принесении Господу Богу благодарения за освобождение России от нашествия неприятельского, повелевавший праздновать День Победы в день Рождества Христова и обещавший, что в честь окончания войны будет сооружен храм Христа Спасителя. 1 января русская армия во главе с Александром и Кутузовым перешла Неман, а в феврале достигла Одера и заняла Берлин.
Француз Ришельё непременно хочет служить в русской армии? Он так ненавидит Наполеона или выслуживается перед Александром? Хочет оградить себя от нападок в «новом отечестве»? Следующая фраза проливает свет на его истинные мотивы: «Признаюсь Вам с доверием, внушенным мне Вашей прежней добротой, что я хотел бы вырваться из этого ада и возродиться к жизни. Мои тело и душа изнурены скорбью, и хотя я ни дня не был болен, я чувствую, что без сильного развлечения мне конец, я больше ни на что не буду годен. Даже на войне лучше, чем здесь! Пожалуйста, позвольте мне приехать, сир!» Даже если здесь положение вновь осложнится, князь Куракин 13 февраля уже приехал в Кременец, он обо всём позаботится.
Александр Борисович Куракин был тогда членом Государственного совета, председателем департамента гражданских и духовных дел. Наверняка Ришельё мучился вопросом: зачем император направил князя в Новороссию — неужели считает, что генерал-губернатор не справился со своей задачей?
У Александра же на тот момент были совсем другие заботы. Объединенная русско-прусская армия во главе с фельдмаршалом Кутузовым очистила от французских гарнизонов Пруссию и вышла на Эльбу. Кутузов был против дальнейшего продвижения, однако он простудился и 28 апреля 1813 года скончался в силезском Бунцлау; командование передали генералу Витгенштейну, который двинул армию к Лейпцигу. К тому времени Наполеон собрал во Франции свежую армию. 20 апреля (2 мая) 1813 года состоялось генеральное сражение при Лютцене, закончившееся отступлением союзников. (Начальником Генерального штаба 1-го кавалерийского корпуса французского генерала Латур-Мобура был маркиз де Жюмилак.) Александр не извлек уроков из прошлого: в присутствии его и прусского главнокомандующего Витгенштейн не осмелился взять всю полноту командования на себя, сражение было практически пущено на самотек и не закончилось разгромом союзников лишь потому, что у Наполеона не оказалось достаточно кавалерии для преследования отступившего противника. В России предпочли представить итоги сражения как успех, Витгенштейн получил орден Святого Андрея Первозванного, прусский фельдмаршал Блюхер — орден Святого Георгия 2-й степени; Г. Р. Державин написал оду на «лютценскую победу».
В Новороссии же, наоборот, убедительная победа над чумой была поставлена под сомнение. Куракин начал энергично наверстывать упущенное. В отличие от Дюка он не желал мириться со своим «неучастием в кампании» и словно решил переиграть всё заново: устраивал новые кордоны, проводил дезинфекции. 3 мая 1813 года Ришельё писал ему о ненужности этих мер. «Празднование Пасхи, предполагающее самые близкие сношения и для которого извлекают всякие вещи из сундуков, не ознаменовалось ни единым несчастным происшествием во всём краю. В Одессе, где сообщения не имеют ограничений, а церкви и театр полны народу, и где на Пасху я перецеловал более 200 человек разных сословий (курсив мой. — Е. Г.), болезни нет и следа. Очевидно, что чумы не существует ни здесь, ни в одном из ранее зараженных мест». Зачем напрасно мучить крестьян и казаков? Зачем препятствовать морской торговле? Сжальтесь над этим несчастным краем! И если его светлость не желает слушать Дюка, пусть хотя бы не привлекает его к применению мер, которые тот отныне считает опаснее самой эпидемии: «Чума погубила 3600 человек в Херсонской губернии и почти 1500 в Крыму; меры же Ваши могут разорить обе эти губернии на десять лет».
Ришельё добивается личной встречи с Куракиным, чтобы отстаивать интересы областей, вверенных его попечению, и даже предлагает князю поделиться с ним сведениями, в полезности которых убедился на личном опыте, а потому лучше врачей может распознать чуму по первым признакам. 7 мая Дюк писал Сен-При, что с радостью отправится в Дрезден (где тогда находился Александр I), если его туда призовут, а в ином случае будет действовать решительно, потому что не может бесстрастно смотреть, как его край разоряют нелепыми и ненуж-ними мерами. Земледельцев забирают в ограждение, во многих местах не пахано, не сеяно, сельскохозяйственные орудия требуют починки, а заниматься этим некому. Если Куракин не ответит на его письмо, Дюк его опубликует, чтобы его не обвиняли в соучастии. У князя и так нашлось много помощников! «Один господин, которого князь отправил на Буг командовать кордоном, потребовал себе дополнительно тысячу двести солдат, в том числе восемьсот конных, когда чумы нет уже пять месяцев! Мне кажется, да простит меня Господь, что они были бы рады, если бы она вернулась… Будем надеяться, что Бог вскоре избавит нас от всего этого, как избавил от чумы».
При этом Ришельё, как обычно, не только был занят внутренними вопросами, но и внимательно следил за европейскими делами. Он послал Сен-При прокламацию Людовика XVIII, которую находил «слишком слабой для данных обстоятельств», и свой перевод обращения князя Кутузова к германским князьям и простым немцам. Людовик, находившийся в Англии, обещал французам «союз, покой, мир и счастье» и выставлял себя единственным гарантом экономического и социального урегулирования в стране…
Получить полностью достоверную информацию о чем-либо было непросто. Отец Сен-При в письме справлялся у Дюка о судьбе французских военнопленных (он почему-то полагал, что те находятся в Крыму). Ришельё получал массу подобных писем и пересылал их в Петербург, поскольку в его владениях пленных французов, естественно, было крайне мало. Сам герцог составил записку о положении дел в Одессе и отправил ее императору Александру, чтобы у того не сложилось неверного представления по данному вопросу (кто знает, какие сведения он получает).
Куракин, которого в Одессе прозвали «князь Чума», велел обрабатывать кислотой товары, предназначенные на экспорт; Ришельё считал это невыполнимым. Между тем финансовая помощь, запрошенная у графа Гурьева, так и не поступила, а просьба Ришельё об освобождении пострадавшего населения от налогов на три года не была удовлетворена. Куракин с вожделением обличал недочеты, допущенные властями на местах (например, оштрафовал на треть жалованья всех чинов полиции за недосмотр, вследствие которого чумная эпидемия якобы была занесена в Елисаветград). 8 августа 1813 года он писал из Умани херсонскому гражданскому губернатору И. X. Калагеорги, считавшему «затруднительным» исполнить предписание по поводу шестидневной «обсервации» Елисавет-града (с освидетельствованием людей, окуриванием домов, имущества и лавок) в связи с подозрениями на возвращение чумы: «Что же касается до обстоятельства упоминаема-го в донесении Вашего превосходительства, что обыватели Елисаветградские скучают оцеплением, то Вы, милостивый государь мой, конечно согласитесь со мною, что как для Вас, так и для меня не меньше их скучно, а еще более того безпо-койно, что они чуму принесли к себе; но я все неприятности переношу с терпением, чего самаго и от них ожидаю». В тот же день Ришельё, находившийся в самом Елисаветграде, изложил письменно (по-русски) свои инструкции:
«Учрежденному в Елисаветграде для прекращения заразы комитету.
После успешнаго прекращения в Елисаветграде заразы и прошествия более 50 дней благополучия производится теперь общее освидетельствование всех жителей в городе, дабы точнее удостовериться о состоянии здоровья, и очищаются все дома, вещи и товары окуриванием. Когда всё это будет приведено к концу и по подробным под присягою розысканиям не окажется нигде скрытых сомнительных вещей, тогда предлагаю исполнись] следующее:
Во первых открыв церкви, принести Господу Богу, спасшему город от бедствия, благодарственное молебствие и потом продолжать богослужение по прежнему.
По долгу христианскому отслужить панихиду на кладбище, где погребены умершие от заразы христиане, лишившиеся от сего нещастнаго случая обряда погребения, по уставам церкви.
Открыть лавки и позволить свободный торг внутри города.
Греческую церковь содержать запертою и не позволять в ней служить, до коле все без изъятия вещи церковныя не будут совершенно очищены под распоряжением Инспектора херсонской врачебной управы надворнаго советника Данилова.
Заняться комитету обще с градской думой немедленным удовлетворением тех людей, коих дома сожжены по случаю заразы; построить им новые от общества дома и донести мне по исполнении.
Из произшедшаго в Елисаветграде случая гг. члены комитета и комиссары по частям города должны были научиться, какое внимание надобно обращать на благосостояние народное в настоящих обстоятельствах здешняго края, и потому я настоятельнейше подтверждаю не ослабевать] ни малейше в принятых мерах, дабы предохранить город от новых нещастий, могущих постигнут[ь] оный единственно от нерадения или безпечности тех, на кого возложено попечение о благе народном; но я столько знаю усердие и деятельность гг. членов и комиссаров, что не сомневаюсь в исполнении каждым своего долга и потому остаюсь спокоен. Ни один больной в городе не должен пребывать в неизвестности и ни один умерший предан земле без надлежащаго освидетельствования. Сею единственною осторожностью можно избегнуть тех неприятностей, которыя встретиться могут.
Комитет не оставит продолжать доносить мне обо всех произшествиях каждую почту».
Г. Л. Дюк-де-Ришелье».
Этот документ, проникнутый человеколюбием, сохранился в городском архиве. Какой разительный контраст с сарказмом тайного советника Куракина! Неудивительно, что граждане Елисаветграда впоследствии с большой готовностью примут участие в сборе средств на сооружение памятника Дюку…
На фронт Ришельё так и не вызвали, и он продолжал нести свой крест. Для жителей Новороссии, лишившихся всего, что имели, в трех губернских городах были устроены работные дома (Дюк сообщал об этом в письме графу Гурьеву). Один путешественник, побывавший в Одессе в 1813 году, описывает круг общения генерал-губернатора: «Во всё время до обеда, во время стола и после приходили разные люди высшего и простого класса, по делу и без дела — и всех он принимал ласково и терпеливо, хотя, видимо, усталость одолевала его».
В это время Наполеон довольно успешно отбивался от Шестой коалиции. 26–27 августа состоялось сражение при Дрездене; союзники были отброшены в Богемию. В сентябре Леона де Рошешуара отправили к шведскому королю, чтобы убедить его примкнуть к союзникам. 4 (16) октября вблизи Лейпцига началась Битва народов, в которой войска императора французов сошлись с армиями России, Австрии, Пруссии и Швеции. 5 октября Ланжерон, награжденный за десяток предыдущих сражений[52] орденом Святого Георгия 2-й степени и шифром (императорской монограммой) на эполеты, атаковал левое крыло неприятеля, а 7-го его корпус ворвался в город и гнал врага до самых Лютценских ворот. Понеся большие потери, Наполеон начал отступление во Францию, которая теперь одна оставалась под его властью. Узнав о разгроме, маршал де Гувион Сен-Сир, осажденный в Дрездене, попытался прорваться, но после неудачи был вынужден капитулировать и сдаться в плен. Шедшие к нему на выручку войска были остановлены ополченцами отряда действительного статского советника А. Д. Гурьева; их командир был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени, австрийским орденом Марии Терезии и прусским орденом Красного орла 2-й степени и назначен комендантом Дрездена.
Ришельё же 2 ноября 1813 года встречал в Одессе заклятого врага Наполеона — королеву Неаполя Марию Каролину Австрийскую, родную сестру казненной Марии Антуанетты.
В 1768 году она вышла замуж за Фердинанда IV, короля Неаполя. (Вообще-то он собирался жениться на ее сестре Марии Иоанне, но та умерла, а вслед за ней скончалась и другая сестра-невеста, Мария Йозефа. Пришлось брать оставшуюся. Любви между супругами не было, но в браке родилось 18 детей. Старшая дочь Мария Тереза (1772–1807), выданная в 1790 году за императора Священной Римской империи Франца II, произвела на свет Марию Луизу, ставшую впоследствии женой Наполеона, которого ее бабка считала узурпатором.)
Неаполем на деле правила королева, а не ее бесцветный супруг. В политике образцом для нее была мать, императрица Мария Терезия. Чтобы упрочить связи между Габсбургами и Бурбонами, Мария Каролина умело заключала династические браки и рассадила своих детей по главным тронам Европы. Ее сыновья и дочери шли под венец со своими кузинами и кузенами, и она стала «бабушкой Европы» задолго до английской королевы Виктории.
В 1798 году, опираясь на поддержку британского посланника Уильяма Гамильтона, королева вступила в вооруженную борьбу с революционной Францией, однако потерпела поражение и была вынуждена укрыться на Сицилии. Местный климат ей не подходил, говорили даже, что для борьбы с болезнями она принимает опиум. Действуя жестокими методами, расправляясь не только с врагами, но и с бывшими друзьями, она сумела вернуться в Неаполь победительницей. Но тут английский адмирал Нельсон, бывший ее опорой, погиб в сражении при Трафальгаре (1805). В 1806 году Наполеон прогнал Фердинанда с неаполитанского трона и посадил на него своего старшего брата Жозефа. 1 августа 1808-го новым королем Неаполя стал зять императора Иоахим Мюрат. Он истребил феодальные пережитки, реорганизовал армию и флот и усмирил калабрийских разбойников. Захват Капри в октябре показал, что «Бурбоны окончательно перестали царствовать»; по случаю этой победы Мюрат амнистировал политических изгнанников. Сицилию ему взять не удалось.
Мария Каролина, вынужденная жить в Палермо, к 1812 году склочным характером восстановила против себя всех, начиная с мужа, который указал ей на дверь. С ней уехал 22-летний принц Леопольд, которого ей не удалось сделать королем Испании. Несмотря на расшатанное здоровье, она поднялась на борт корабля в Палермо, 13 сентября 1813 года была в Константинополе, а 2 ноября — в Одессе, намереваясь оттуда через Польшу добраться до Вены: она рассчитывала с помощью своего зятя, австрийского императора Франца I, вернуть себе королевство.
Королеве, как и всем прибывающим, тоже нужно было пройти карантин, но ее поместили в доме инспектора Осипа Россета (на месте нынешней Думы, в начале Приморского бульвара), который учтиво явился выслушать ее распоряжения. Мария Каролина узнала, что супруга инспектора только что разрешилась от бремени сыном, и сама предложила стать его крестной (впрочем, на церемонии ее заменила госпожа де Рибае). Таким образом, младший сын Осипа Россета получил имя Александр Карл (в честь императора Александра, на заступничество которого надеялась королева, и ее самой). «А крестным отцом, конечно, был герцог, — вспоминала старшая дочь Осипа Ивановича Александра, которой тогда было шесть лет. — Королева прислала собственноручное письмо и склаваж, так называли цепочки, перевязанные бриллиантами, и фермуар, тоже бриллиантовый, с ее шифром. Все приезжали смотреть это украшение; а брату — бриллиантовый крест с весьма крупными камнями. Она изъявила желание видеть меня и Клему (Климентия Россета, которому было два года. — Е. Г.). Герцог нас учил кланяться ей, меня одели в красное онгуринское платье, завили барашком и надели серьги с крошечным супфирчиком, подарок Дюка, а Клему одели в белые панталоны и красную курточку, обшитую золотым позументиком. Мы так низко и хорошо кланялись, что герцог сказал: «Vous voyez, Madame, que mes petits eleves me font honneur»[53]. Королева была очень старая (ей был 61 год. — Е. Г.), нарумяненная, в зеленом бархатном платье и покрыта бриллиантами, а на шее очень крупный жемчуг, с которым я играла, когда она нас обоих посадила на колени. При ней были две очень нарядные дамы, тоже старые и нарумяненные».
Впервые в Одессе принимали королеву. Самые знатные дамы удостоились чести быть представленными ее величеству; для этого им пришлось пошить платья со шлейфами. В первый день в театре давали «Севильского цирюльника», во второй — спектакль на русском и немецком языках, за которым последовал большой бал, на третий — итальянскую оперу Джованни Паизиелло и французскую пьеску, на четвертый — итальянскую комедию Карло Гольдони, а за ней любительский балет (не самого высокого качества, по словам испанского консула).
Праздники омрачились неожиданной кончиной О. И. Рос-сета. 20 ноября 1813 года он еще присутствовал на заседании Строительного комитета, а 11 декабря скончался. Похороны были большие, весь город провожал тело уважаемого и любимого сослуживца. Герцог ехал за гробом верхом. Перед смертью Россет сказал детям (их у него было пятеро — дочь и четверо сыновей): «Я не тревожусь за ваше будущее, герцог обещал мне рекомендовать вас императору и императрице-матери». В самом деле, сыновья Россета были определены в Пажеский корпус, а дочь Александра, окончив Екатерининский институт, стала фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
(А. О. Смирнова-Россет в своих воспоминаниях утверждает, что ее отец умер от чумы. Однако это маловероятно: во-первых, эпидемия тогда уже сошла на нет; во-вторых, Осип Иванович болел три недели, что непохоже на скоротечную чуму; в-третьих, вряд ли он, будучи зачумленным, позвал бы к себе детей, чтобы с ними проститься; в-четвертых, Ришельё не позволил бы хоронить умершего от чумы всем городом.)
Визит Каролины Неаполитанской завершился 18 декабря. Ришельё проводил королеву со свитой до Умани и сдал с рук на руки Сен-При. При каждой следующей остановке к кортежу присоединялся уездный воинский начальник. По ночам вдоль дороги разжигали большие костры, по утрам в карету запрягали шесть свежих лошадей в богатой сбруе.
В один из дней, на ночь глядя, королева приехала в Тульчин. Графиня Потоцкая велела украсить лестницу редчайшими цветами. Апартаменты освещали гигантские канделябры из позолоченной бронзы. Каролина призналась: «Мне хочется вскрикивать от восторга, но я боюсь, что меня примут за парвеню». После нескольких совершенно фееричных дней королева продолжила путешествие. (К февралю она добралась до Вены и тихо скончалась там некоторое время спустя.)
В начале 1814 года русская армия форсировала Рейн. Произведенный в генерал-майоры Леон де Рошешуар, участвовавший в сражениях при Лютцене, Дрездене, Кульме и Лейпциге, вступил во Францию, где не был десять лет. Людовик XVHI призвал соотечественников приветствовать участников коалиции против Наполеона. Но торжествовать было еще рано: Луи де Рошешуар, старший брат Леона, с которым он разделял многочисленные испытания, был убит 29 января 1814 года в сражении при Бриенн-ле-Шато, в котором Наполеон разбил прусского генерала Блюхера. С 10 по 14 февраля, в ходе «шестидневной войны», император французов в четырех сражениях разгромил русские корпуса Олсуфьева, Остен-Сакена и Капцевича, прусские бригаду Норка и корпус Клейста, и лишь наступление на Париж австрийского фельдмаршала Шварценберга спасло армию Блюхера от полного уничтожения. Редкие победы одерживал только британский фельдмаршал Веллингтон, взявший, в частности, Бордо 12 марта. Но 21 марта австрийцы вошли в Лион, а через четыре дня союзники победили в сражении при Фер-Шампенуазе; всей кавалерией там командовал генерал Ланжерон.
Тридцатого марта капитулировал Париж, и уже на следующий день Александр I вступил во французскую столицу во главе союзных войск. При встрече с Ланжероном он сказал: «Господин граф, вы потеряли это на высотах Монмартра, а я нашел» — и вручил ему орден Андрея Первозванного. Леон де Рошешуар, назначенный комендантом, въехал в ратушу и занялся обороной столицы, поскольку ходили слухи, что Наполеон будет контратаковать. Оккупационные войска устраивали в городе беспорядки, но Рошешуар подавил их, соединив русскую армию и французскую Национальную гвардию.
В Париже он получил письмо от дяди, не скупившегося на восторги в адрес Александра I: «Что сказать об императоре? Нужно целовать следы его ног. Какая у него душа, и каков государь, который всегда примет и выслушает любого, кто заговорит с ним на языке чести и искренности! Он станет спасителем Европы и, в частности, этой несчастной Франции, которая имеет так мало права претендовать на его благосклонность». Однако великий и благородный человек что-то не слишком благоволил к самому автору письма. «Мне нужно нечеловеческое смирение, чтобы выносить мое нынешнее положение… Чего бы я не отдал, чтобы император призвал меня к себе. Увы, когда-то он желал мне добра. Я даже думал, что внушал ему дружеские чувства, и могу поклясться перед Богом, что его ранг совершенно ни при чем в огромной ценности, которую я придавал этой дружбе. Надо полагать, он совершенно забыл меня, поскольку, на мой взгляд, я не совершил ничего такого, чтобы сделаться недостойным прежних его милостей». (Надо отметить, что недоброжелатели Дюка П. Д. Киселев, А. М. Римский-Корсаков, Ф. В. Ростопчин не раз обвиняли его в заискивании перед императором и высмеивали «подобострастные» жесты типа присылки зимой фруктов из Крыма.)
Главой временного правительства, состоявшего из роялистов, стал непотопляемый Талейран. Наполеон был низложен обеими палатами парламента. 5 апреля он отрекся от престола в пользу сына, но на следующий же день под давлением своих маршалов (в том числе «храбрейшего из храбрых» Мишеля Нея, одним из первых перешедшего на сторону Бурбонов) согласился с тем, что никто из его родственников не сможет претендовать на престол. Тогда же сенат принял проект конституции и предложил трон графу Прованскому (Людовику XVIII).
За Наполеоном сохранили императорский титул, назначили ему ренту и отдали во владение остров Эльба; императрицу Марию Луизу с сыном вверили заботам австрийского императора. В конце апреля Франция подписала мирные договоры с участниками Шестой коалиции.
Александр I был противником Реставрации. «Я не знаю, не раскаюсь ли я в том, что возвел Бурбонов на престол, — признался он как-то Евгению Богарне, пасынку Наполеона и вице-королю Италии. — Поверьте мне, мой дорогой Евгений, это нехорошие люди, они у нас побывали в России, и я знаю, какого мнения о них держаться». А в разговоре с Лафайетом император заявил: «Они не исправились и неисправимы». Он рассматривал несколько вариантов, в том числе воцарение самого Богарне, бывшего наполеоновского маршала Жана Батиста Бернадота (который тогда был наследным принцем Швеции и участвовал в Битве народов на стороне Шестой коалиции) или трехлетнего римского короля при регентстве его матери; но, вероятно, именно отсутствие у него четкой линии поведения и привело к тому, что трон вернули себе Бурбоны.
Один из своих первых парижских визитов Александр нанес герцогине де Ришельё: «Ваш муж немного сердит на меня, что я не привел его с собой. Если бы я мог предвидеть, что сия кампания завершится столь счастливо, он был бы здесь, но я вскоре пришлю его к вам». Любезный император пробыл у герцогини три четверти часа, а после написал одному из своих адъютантов: «Теперь я понимаю поведение герцога де Ришельё по отношению к своей жене. Ах, мон шер, как она дурна и ужасна собой. Я полагаю, что она очень умна и обладает большими достоинствами, но в двадцать лет надо было обладать сверхчеловеческим мужеством, чтобы переступить через такое уродство».
Эта записка датирована 3 мая; в тот самый день в Париж прибыл Людовик XVIII, и Рошешуар покинул российскую службу, чтобы отныне служить французскому монарху. Его дядя не одобрил этот поступок. «Рошешуар и Растиньяк, мне кажется, слишком поспешили оставить службу России, в особенности первый, возвышенный, осыпанный милостями императора, привязанный к его особе, мог бы, по меньшей мере, проводить его до Санкт-Петербурга. Это некрасиво, и я этим очень удручен», — признавался он в письме сестре Армандине. (Правда, Рошешуар, принятый на военную службу, сразу же написал прошение о своем назначении послом в Петербург или, на худой конец, в Константинополь.) Сам Ришельё по-прежнему числился первым камергером французского двора, однако письмо с поздравлениями королю отправил только 6(18) мая из Херсона. Поздравляя его величество со счастливым «восстановлением на троне своих предков», он сетовал, что «в силу властных обстоятельств и четких приказаний императора был лишь отдаленным зрителем великих событий, тогда как желал бы принять в них активное участие». Тем не менее он как «верный слуга Вашего Величества» выражал радость по поводу того, что справедливость восторжествовала.
Вместо республиканского триколора над Францией вновь развевалось белое королевское знамя. По Парижскому договору от 30 мая 1814 года территория Франции вернулась в границы 1792 года с небольшими уступками; почти все ее колонии отошли Великобритании. 4 июня король провозгласил Конституционную хартию, учреждавшую режим народного представительства и отменявшую всеобщую воинскую повинность. Согласно Хартии, Людовик XVIII обладал значительными полномочиями: выдвигал, утверждал и оглашал законы; созывал обе палаты парламента (палату депутатов и палату пэров) и мог в любой момент завершить их работу, а также распустить палату депутатов; назначал пэров и председателей обеих палат. Тем не менее этот документ выглядел довольно либеральным. Статья первая гласила: «Французы равны перед законом независимо от своего титула и ранга». Эмигранты, вернувшиеся во Францию вместе с королем, были недовольны и хотели восстановить прежние порядки.
В это время Ришельё занимался делами народного просвещения: он поручил аббату Николю разработать «общий план образования» и «соединить публичную гимназию с институтом таким образом, чтобы одно заведение поддерживало другое и чтобы бедные люди могли воспользоваться наставлениями хороших преподавателей, которых мы посредством денег богатых людей, в институте воспитываемых, можем привлечь сюда», как он объяснял в письме профессору Харьковского университета Антону Антоновичу Дегурову (в «прошлой жизни» Антуану Жеди-Дюгуру). Вскоре Николь подготовил положение о Благородном институте, которое было опубликовано в 1814 году на русском и французском языках. «Начертание правил воспитания в обоих одесских благородных институтах» считается первой книгой, напечатанной в одесской городской типографии.
Гвардейские полки вернулись из Парижа в Петербург 30 июля 1814 года, и вскоре Дюк получил ласковое письмо от Александра, возвратившегося в столицу кружным путем — через Англию и Голландию. Император приглашал его приехать осенью в Вену, чтобы уладить все нерешенные вопросы, касающиеся южных губерний.
«Я помню прощальный вечер у герцога в его саду, — рассказывает А. О. Смирнова-Россет. — Маменька была еще в глубоком трауре, она взяла меня и Осю… Этот вечер был очень грустный, луна освещала тускло тот уголок, в котором мы сидели, маменька плакала, а я Ришеньку (Ришельё. — Е. Г.) просила жениться на ней и увезти нас всех с ним». На это неожиданное предложение Дюк якобы ответил: «Это невозможно, дитя мое, я должен вернуться во Францию, служить моему королю и моей стране, я вновь обрету там моих сестер и моих племянников — всё, что мне дорого на этом свете, а твоя мама должна заниматься своими делами…» Вряд ли он высказался именно так, ведь официально он еще оставался генерал-губернатором Новороссии и отправлялся всего лишь в очередную деловую командировку. Однако, как писал один современник, «день отъезда герцога (26 сентября 1814 года. — Е. Г.) был днем траура для Одессы»: «Большая часть населения провожала его за город, посылая ему благословения, и более 2000 человек следовало за ним до первой почтовой станции, где приготовлен был прощальный обед. Герцог был рассеян и печален, как и все провожавшие его. Каждый старался сдерживать себя, чтобы не слишком огорчать герцога; но выражение печали обнаруживалось против воли: предчувствие, что герцог более не возвратится, было написано на всех лицах. Пошли взаимные сердечные излияния; герцог просил, чтобы ему дали уехать; подняли бокал за благополучное путешествие и возвращение. Крики «ура» огласили степи; но скоро они были заглушены рыданиями: чувство печали взяло верх, и все кинулись, так сказать, на герцога, собиравшегося сесть в экипаж; его стали обнимать, целовать ему руки, край его одежды; он был окружен, стеснен толпою и сам залился слезами. «Друзья мои, пощадите меня…» — и несколько лиц понесли его к экипажу…»
Город, который Дюк покидал, мало чем напоминал тот поселок, куда он приехал одиннадцатью годами ранее. Население увеличилось до тридцати пяти тысяч человек, вместо четырех сотен невзрачных домишек вдоль стройных улиц стояли две тысячи зданий, обширный городской сад освещали фонари, на площадях красовались храмы и театр; городские доходы увеличились в 25 раз, а таможенные поступления — в 90 и составляли теперь два миллиона рублей. Если раньше надо было выписывать булочников из Петербурга, то теперь в городе проживало достаточное количество ремесленников, которых разделили по цехам; в 1813 году из Одессы в Константинополь отправили мебели на 60 тысяч рублей, когда как по приезде Ришельё «насилу смог в течение шести недель достать для себя дюжину самых простых стульев, да и те… пришлось выписать из Херсона». «Какая страна может похвастать подобными результатами?» — вопрошал он в записке 1813 года, отосланной императору Александру. Теперь Дюк ехал к нему сам, предчувствуя перемены в своей судьбе, и это предчувствие заставляло его сердце то замирать, то ускоренно биться.