Дьявол не любит ждать

ГЛАВА 1 Наблюдатель под наблюдением

В тот вечер в Париже было сыро. Вот уже много часов кряду дождь без устали выстукивал свою нескончаемую считалку, барабаня по шиферным крышам домов вдоль Больших бульваров и по окнам маленьких мансард Латинского квартала. Швейцары, выскакивая из дверей пятизвездочных отелей вроде «Крийона» и «Георга V», высвистывали откуда-то из мрака такси, а затем бегом возвращались в вестибюль, чтобы сопроводить до машины закутанных в меха гостей, прикрывая их зонтиками. Огромное открытое пространство площади Согласия искрилось в свете фонарей и фар то серебристым, то антрацитовым блеском.

В Сарселле, на северной окраине столицы, Юсуф Хашим прятался от дождя под сводами пешеходной галереи. Эта железобетонная конструкция ничем не напоминала изящные арки Нового моста, где обычно укрывались от непогоды влюбленные. Прямо в галерею выходили двери мрачноватых, грязных трехкомнатных квартир. Почти каждую дверь, даже самую обшарпанную, украшали две, а то и три замочные скважины, а также крепления засовов или цепочек. Галерея, выходящая прямо на шумное, оживленное шоссе № 1, была пристроена к восемнадцатиэтажной многоквартирной башне, которую архитектор окрестил L’Arc еn Ciel — «Радугой»; однако, несмотря на столь поэтичное название, даже жители местных беспокойных кварталов старались обходить эту бетонную коробку стороной.

Шесть лет провоевав в Алжире против французов, Юсуф Хашим наконец понял, что в этой стране ему больше ничего не светит и пора сматывать удочки. Бежал он в Париж (куда же еще?), где и обосновался в одной из квартир «Радуги», а вскоре к нему присоединились трое братьев. Принято было считать, что лишь те, кто в этой башне родился, могут без опаски ходить по коридорам и переходам, но Хашим здесь никого не боялся. Ему было всего пятнадцать, когда он, боец алжирского националистического движения ФНО[1] записал на свой счет первую отнятую человеческую жизнь, забросав бутылками с зажигательной смесью деревенскую почту. Все люди, с которыми ему приходилось общаться, будь то в Северной Африке или в Париже, были схожи в одном: они очень невысоко ценили чужую жизнь. Выживали только сильные, и время показало, что Хашиму сил не занимать.

Он сделал шаг вперед, на миг оказавшись не только под струями дождя, но и под лучами света, исходившего от натриевых уличных фонарей. Лицо у него было нездорового, серовато-коричневого цвета, с заметными оспинами; в глазах сверкали подозрительные огоньки, а крючковатый нос, казалось, принюхивается к окружающему пространству. Он похлопал себя по заднему карману синих рабочих брюк, представлявших собой часть рабочей спецовки: там, в кармане, завернутые в полиэтиленовый пакет, лежали двадцать пять тысяч новых франков. Такой большой суммы у него еще никогда не было, и, несмотря на весь свой опыт (а может быть, именно благодаря ему), он считал, что не только имеет право, но и обязан быть осторожным.

Вновь нырнув в тень, он в пятый или в шестой раз взглянул на часы. Человек, которого он ждал, был ему незнаком. Таково было правило: каждый раз новый курьер. Эта четко выработанная схема делала распространение товара если не безопасной, то по крайней мере устойчивой системой: цепочка обрывалась с обеих сторон, так что курьер даже в случае ареста не смог бы навести полицию ни на поставщиков, ни на покупателей. Хашим не переставал удивляться, откуда берется столько новых курьеров. Сам он также старался соблюдать все законы конспирации, но это давалось нелегко. Он назначал встречи в разных местах и пытался устанавливать новые контакты, но это не всегда было возможно. Безопасность стоит денег, и, хотя перекупщики были ребята отчаянные, они прекрасно знали, сколько стоит товар на улице, и не желали терять свою долю прибыли. В итоге никто в этой длинной цепочке не мог чувствовать себя в абсолютной безопасности; никто, за исключением, быть может, всемогущего и неуязвимого разработчика всей схемы, находившегося, вероятно, скорее всего за тысячи миль от пропахшей мочой лестничной площадки, где стоял сейчас Хашим.

Он на ощупь поднес ко рту мягкую синюю пачку «Голуаз» и губами вытащил сигарету. В тот момент, когда он щелкнул дешевой зажигалкой, из темноты донесся незнакомый голос. Хашим мгновенно отпрянул еще глубже во мрак, злясь, что позволил кому-то наблюдать за собой. Рука машинально потянулась к боковому карману брюк и нащупала там рукоять ножа — неизменного спутника со времен детства в алжирских трущобах.

Из темноты под свет фонаря шагнул невысокий человек в армейской куртке. На голове незнакомца было что-то вроде форменного кепи Иностранного легиона; с козырька капала дождевая вода. Лица Хашим не видел. Человек негромко, хриплым голосом заговорил по-английски.

— В полях Фландрии, — произнес он, — маки рдеют.

В ответ Хашим выдал набор слов, которые выучил просто на слух, понятия не имея, что они означают:

— Тáмди бéлых кристó фалéи.[2]

— Сколько?

Даже по одному-единственному слову, произнесенному дилером, Хашиму стало понятно, что он не француз.

— Двадцать пять тысяч.

Курьер положил перед собой на нижнюю ступеньку лестницы брезентовую сумку защитного цвета. Потом отступил на шаг и сунул обе руки в карманы куртки. Хашим не сомневался, что одна из ладоней сжала рукоять оружия. Не делая резких движений, он достал из заднего кармана синих брюк завернутые в полиэтилен деньги, положил на ступеньку и тоже отступил на шаг. Так уж было заведено: все соблюдали безопасную дистанцию, ничего не передавая из рук в руки. Курьер выждал пару секунд и взял деньги. Пересчитывать их он не стал, лишь задержался на пакете внимательным, оценивающим взглядом и только потом положил его во внутренний карман куртки. Затем отступил, выжидая действий Хашима.

Тот наклонился и поднял брезентовую сумку. Весила она прилично: больше чем любая, которую ему доводилось держать в руках до сих пор, но подозрительно тяжелой не казалась — не настолько тяжелой, чтобы можно было подумать, будто ее набили песком. Хашим энергично встряхнул сумку и почувствовал, как внутри беззвучно пересыпается тщательно упакованный сухой мелкий порошок. Что ж, обе стороны признали сделку совершившейся, и теперь оставалось лишь подождать, пока поставщик растворится во тьме. Так гласило еще одно правило: безопаснее, чтобы курьер в случае ареста не мог даже примерно сказать полиции, в каком направлении продолжила путь партия товара.

Хашим стоял как вкопанный, ожидая, пока курьер первым уйдет с места встречи. Внезапно на него обрушился весь шум окружающего мира — звуки движения машин на дороге и стук дождевых капель, стекающих на асфальт.

Что-то явно пошло не так. Хашим начал двигаться вдоль стены, неслышно, как ящерица, отступая к дальнему краю лестничной площадки, где можно было наконец раствориться в ночной тьме. В два прыжка курьер преодолел разделявшее их расстояние, и его рука обхватила шею Хашима. Потом лицо араба размазалось по некрашеной стене, а крючковатый нос превратился в бесформенный комок кровавой слизи. Хашим почувствовал, как его швырнули ничком на бетонный пол, а затем услышал характерный щелчок снимаемого с предохранителя пистолета. Как и следовало ожидать, ствол прижался к его голове прямо за ухом. Действуя одной свободной рукой, незнакомец с завидным мастерством, видимо достигнутым многолетней практикой, заломил руки Хашима за спину и сковал наручниками. «Полиция, — подумал Хашим. — Но как им удалось…»

В следующий миг его перевернули на спину и потащили вниз по ступеням. Незнакомец извлек из кармана своей куртки что-то вроде деревянного клина, дюйма четыре размером в самой широкой части. Клин был вставлен Хашиму в рот и загнан поглубже несколькими ударами кулака, а затем и рукоятки пистолета, пока не послышался хруст сломанных зубов. Из другого кармана незнакомец вытащил пару щипцов с длинными тонкими ручками.

Он склонился над Хашимом, и тот на миг увидел его желтоватое лицо.

— Вот так, — сказал желтолицый на своем плохом французском, — мы делать с теми, кто много говорить.

Он засунул щипцы Хашиму в рот, и их острые кромки сомкнулись на языке.

Рене Матис обедал со своей любовницей в маленьком ресторанчике поблизости от площади Вогезов. Тюлевые занавески, свисавшие с карниза, проходившего прямо посредине окна, скрывали нижнюю часть вида на площадь, а через верхнюю половину стекла были видны лишь кирпичные полукружия арок да бесконечные потоки дождя, стекающие с карнизов.

Была пятница, и Рене Матис с удовольствием принимал участие в столь приятном ему еженедельном ритуале. Покинув здание Второго управления, он доехал на метро до собора Святого Павла и пешком прогулялся до квартирки своей пассии, проживающей в квартале Марэ. Он проходил мимо кошерных мясных лавок, мимо книжных магазинов, в витринах которых были выставлены характерные свитки и канделябры-семисвечники, пока не достиг выкрашенных синей краской porte-cochère.[3] Инстинктивно оглянувшись, чтобы убедиться, что за ним нет хвоста, он дернул за ручку старинного звонка.

«Приятный бонус к работе секретного агента — возможность успешно сохранять в тайне интрижку или даже долговременный роман», — удовлетворенно подумал Матис, оглядывая улицу в обоих направлениях. За дверью послышались шаги. Ему открыла коренастая консьержка мадам Буэн. В ее глазах за толстыми стеклами очков, как всегда, читались противоречивые чувства: она вроде бы и заговорщически подмигивала, и в то же время выражала взглядом презрение. «Пора, пожалуй, купить еще одну коробку шоколада с запахом фиалки, как в прошлый раз», — подумал Матис, пересекая двор и поднимаясь по лестнице к дверям Сильви.

Сильви приняла у него мокрый плащ и хорошенько стряхнула. Как обычно, она поставила на стол бутылку «Рикара», два бокала, графин с водой и маленькие тосты из магазинной упаковки, намазанные консервированным фуа-гра.[4] Сначала они занялись любовью в спальне — беседке из занавесок в цветочек, покрывал в цветочек и обоев в цветочек, пестреющей всеми цветами радуги. Сильви, миловидной крашеной блондинке, вдове чуть за сорок, удалось неплохо сохранить фигуру. В постели она была умелой, покладистой и предупредительной — настоящая poule de luxe,[5] как Матис порой называл ее в порыве страсти. Потом — после постели, ванны, переодевания для нее и аперитива для него — наступало время ужина в ресторане.

Матиса всегда удивляло и даже забавляло, что Сильви, едва выбравшись из постели, уже была готова вести светский, ни к чему не обязывающий разговор — о своей семье в Клермон-Ферране, о сыновьях и дочери или, например, о президенте де Голле, которого просто боготворила. Ужин уже подходил к концу, и Сильви доедала самый фруктовый из всех фруктовых десертов, когда к их столику подошел Пьер — официант, который всегда обслуживал их в этом ресторане. На его лице было написано сожаление.

— Месье, прошу прощения за беспокойство. Вас к телефону.

Матис всегда оставлял на работе номера телефонов, по которым его можно было найти в случае необходимости, но ведь в отделе все прекрасно знали, что вечер пятницы для него святое и в это время его лучше не беспокоить. Он приложил к губам салфетку, извинился перед Сильви, затем пересек многолюдный зал ресторана, прошел мимо деревянной барной стойки и оказался в маленьком вестибюле рядом с дверями туалетов. Снятая трубка висела возле телефонного аппарата.

— Слушаю.

Он рассеянно взглянул на плакат, навязанный ресторану профсоюзами: это было призвание к борьбе со злоупотреблением алкоголем в общественных местах. Répression de I’lvresse Publique. Protection des Mineurs.[6]

В ходе разговора собеседники не называли друг друга по имени, но Матис сразу узнал голос заместителя начальника отдела.

— На одной из окраин убийство, — сказал тот.

— А полиция на что? — поинтересовался Матис.

— Да я все понимаю. Но тут есть некоторые… тревожные нюансы.

— Полиция уже там?

— Да. Они тоже беспокоятся. Там уже целая серия похожих убийств.

— Я в курсе.

— Поезжайте на место и осмотритесь.

— Прямо сейчас?

— Да. Я высылаю машину.

— Скажите водителю, чтобы подъехал к станции метро «Сен-Поль».

«Ну что ж, — подумал Матис, снимая с вешалки все еще влажные плащ и шляпу, — в конце концов, могло быть и хуже. Вот позвонило бы начальство на пару часов раньше…»

Черный «Ситроен DS21» ждал у выхода из метро на улице Риволи. Водитель не глушил мотор, зная особенности ситроеновской пневматической подвески: стоило выключить двигатель — и через короткое время машина опускалась к самому асфальту, едва не ложась на него днищем. После включения зажигания насосам требовалось некоторое время, чтобы вновь приподнять кузов. Матис нырнул в уют заднего сиденья, водитель резко, как затвор, передернул ручку переключения скоростей, и машина рванула с места, с визгом проворачивая колеса на мокром асфальте.

Матис закурил американскую сигарету и уставился в окно: мимо проносились шикарные витрины магазинов на Больших бульварах, затем «Галери Лафайетт», «Монопри» и другие безликие гигантские универмаги, расплодившиеся на оживленных магистралях вблизи бульвара Осман. Проехав мимо Северного вокзала, водитель углубился в сеть более мелких улочек, примыкающих к площади Пигаль. Здесь характерными приметами городского пейзажа были кричащие, желтые и красные вывески индокитайских ресторанов, скромные витрины магазинов подержанной мебели и красные фонари над входами в hôtel de passe,[7] возле которых, на ближайшем углу, непременно стояла под зонтиком какая-нибудь пухленькая цыпочка с голыми ногами.

Миновав каналы и пронзив насквозь беспорядочное кружево узких переулков и проездов в окрестностях старого города, они на большой скорости проскочили Клиньянкур, Сен-Дени и, как всегда неожиданно, оказались на автостраде, идущей вровень с верхними этажами блочных многоквартирных домов. Именно здесь Париж словно отгораживался от тех, кому не было места в сверкающем Городе Света, кому были суждены лишь душные комнатушки в мрачных городах тьмы.

Водитель свернул с шоссе № 1 на второстепенную дорогу и, пару раз вильнув вправо-влево словно бы наугад, внезапно затормозил прямо у подножия железобетонной «Радуги».

— Стоп, — сказал Матис. — Посвети-ка вон туда.

Поворотные фары «ситроена», повинуясь рулю, выхватили из темноты нижние ступеньки лестницы и стоящего возле них одинокого полицейского в форме.

Матис внимательно оглядел странное здание. На бетонной стене через неравные («произвольные», как наверняка сказал бы автор этого сооружения) промежутки были укреплены какие-то непонятные деревянные композиции, напоминающие картины кубистов. По всей видимости, они были призваны придать безликому фасаду бетонной башни хотя бы подобие выразительности и индивидуальности. Скорее всего эти композиции должны были перекликаться с образом радуги, давшим название комплексу из двух зданий и дугообразного перехода над шоссе. Впрочем, дерево оказалось материалом куда менее прочным, чем бетон: большая часть декоративных элементов была либо утрачена, либо испорчена до неузнаваемости. Жалкие остатки, по-прежнему украшавшие фасад, придавали ему какой-то гротескный и даже зловещий вид: так выглядит морщинистая старуха, ярко и небрежно накрасившая губы.

Матис подошел к лестнице и показал полицейскому свое удостоверение:

— Где труп?

— В морге, месье.

— Уже опознан?

Полицейский достал из кармана блокнот:

— Юсуф Хашим. Тридцать семь лет. Метис, черноногий[8] — точно не знаю.

— На него что-нибудь есть?

— Нет, месье. Но это ни о чем не говорит. В этом районе у нас вообще мало на кого что-нибудь есть, хотя, ясное дело, большинство местных не дружат с законом, мягко говоря. Мы в эти кварталы редко суемся.

— Я так понимаю, они здесь сами себе полиция.

— Это же гетто.

— Как его убили?

— Одним выстрелом в упор.

— Пойду осмотрю место преступления.

— Пожалуйста, месье. — С этими словами полицейский поднял веревку, которой был перекрыт вход на лестницу.

Там стояла такая вонь, что Матису пришлось задержать дыхание, а потом, когда он поднимался по ступенькам, дышать ртом. Он прошел вдоль галереи, удивленно разглядывая крепления цепочек и засовов, которыми местные обитатели пытались хоть как-то усилить свои хлипкие двери. Из некоторых квартир доносились звуки включенного радио или телевизора либо громкие возбужденные разговоры. В дополнение к вони от человеческих испражнений в галерее ощущался легко узнаваемый запах кускуса и кебаба.

Каким же кошмаром должна быть жизнь этих метисов, полукровок или черноногих — французов, родившихся в Алжире. «Они же как животные, — подумал Матис, — только запертые не внутри, а снаружи — за пределами города-клетки». Впрочем, в его служебные обязанности не входило вникать в несовершенство мира. От него требовалось выяснить, не было ли убийство Хашима чем-то большим, нежели обычный выстрел в ходе криминальных разборок между местными обитателями, и какое отношение вся эта история могла иметь к работе Второго управления.

Начальник отдела, само собой, потребует письменного отчета, так что лучше хотя бы постараться проникнуться атмосферой этой «Радуги», чтобы нащупать нить событий. По возвращении в офис придется просмотреть все досье по сходным убийствам, а также связаться со Службой иммиграции и на основании предоставленных данных попытаться установить, есть ли между этими преступлениями какая-либо связь и нет ли тут повода для серьезного беспокойства. Целый отдел во Втором управлении занимался негативными последствиями французских колониальных войн. Восьмилетняя борьба за независимость Алжира жестоко расколола не только сам Алжир, но и Францию; политические проблемы, вызванные этим расколом, нарастали как снежный ком, и решить их удалось лишь вернувшемуся, казалось бы, из политического небытия генералу де Голлю — лидеру времен Второй мировой войны. Губы Матиса дрогнули в улыбке, когда он вспомнил, каким почтением и обожанием проникалось лицо Сильви, когда она с придыханием произносила имя великого человека. В то же самое время куда более болезненным и позорным в геополитическом плане было поражение французской армии в Индокитае, вернее, в той его части, которая теперь провозгласила себя Вьетнамом. Унижение от разгрома под Дьенбьенфу словно каленым железом обожгло душу Франции, оставив глубокую, до сих пор не зажившую рану.

«Утешает в этой ситуации, — подумал Матис, — только то, что и американцы, втянувшиеся в войну в этом регионе, оказались на пути к катастрофе». Что же касается его лично и его коллег, то для них Алжир и Индокитай представляли собой несколько иную, хотя тоже безрадостную картину: Францию наводнили тысячи иммигрантов, озлобленных, нищих, склонных к насилию; многие имели криминальный опыт, а некоторые, как стало выясняться в последнее время, были заклятыми врагами Французской Республики.

Матис методично зарисовал план квартала и предположил направление, откуда убийца мог подойти к этой пропахшей мочой лестничной площадке. Кроме того, он набросал в блокноте несколько предварительных рекомендаций, которые собирался дать участковому местной жандармерии.

Закурив еще одну сигарету, Матис спустился по лестнице. Поблагодарив полицейского, он направился к обочине шоссе, где его ждал «ситроен», по-прежнему урчавший мотором на холостых оборотах.

— Отвезите меня в морг.

Большая машина медленно развернулась, и на миг ее фары выхватили из темноты одинокий силуэт в одной из дверей первого этажа. На голове у незнакомца было кепи Иностранного легиона; когда «ситроен» влился в поток уличного движения, он быстро пошел прочь, словно поняв, что больше ничего интересного тут не произойдет, а все, что нужно, он уже видел.

В морге пришлось некоторое время подождать, пока дежурный администратор не выписал разрешение на осмотр тела. Матис попросил бесстрастного водителя остаться и подождать его.

— Есть, месье, — отчеканил тот и вернулся в машину.

Администратор ушел вглубь служебных помещений и вскоре вернулся вместе с патологоанатомом, пожилым человеком в золотых очках и с тонкими черными усиками, который пожал руку Матису и представился как Дюмон.

Проверив и перепроверив поданные администратором списки и сверив их с номерками на каталках, Дюмон наконец нашел то, что искал, и, взявшись обеими руками за толстую металлическую ручку, вывез нужную каталку в центр зала.

В такие моменты Матис всегда испытывал легкую дрожь волнения. Труп уже остыл и приобрел сероватый оттенок, и, хотя сотрудники морга успели обмыть его, лицо представляло собой сплошное месиво под коркой запекшейся крови.

Хашим выглядел точно так же, как и тысячи молодых алжирцев, образ жизни которых не мог привести ни к чему хорошему. И все же…

— Причина смерти? — спросил Матис.

— Пулевое ранение, выстрел произведен через рот прямо в нёбо.

— А почему нос расквашен?

— Похоже, сначала его избили, — сказал Дюмон. — Но дело не только в носе. Поглядите на его правую руку.

Матис поднял сжатую в кулак кисть Хашима. Между скрюченных пальцев виднелся окровавленный кусок мяса.

— Что за…

— Это его язык, — пояснил Дюмон.

Матис опустил руку покойника:

— Зачем уродовать человека, который уже мертв? Может, это какой-то знак или сигнал — что скажете?

— Это было сделано еще до того, как он умер, — ответил Дюмон. — Я почти уверен, что в тот момент он был еще жив. Это сделали щипцами, клещами или чем-то вроде того.

— Бог ты мой!

— Лично я никогда ничего подобного не видел.

— Вот как? — переспросил Матис. — А мне вот доводилось. С чем-то подобным я уже сталкивался. Это было где-то… где-то. В любом случае спасибо, доктор. Теперь можете его убирать. Вернемся каждый к своей работе.

Он прошел по длинному коридору, пересек вестибюль морга и вышел под дождь.

— Выключите эту чертову шарманщицу Пиаф, — сказал он водителю, — и поехали в офис.

Шофер ничего не ответил, но выключил радио и рванул вперед с неизбежным визгом буксующих шин. Было два часа ночи.