Единственная высота

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ТВОРЧЕСТВО

СЕКРЕТАРЬ Дагирова Ниночка непринужденно делала несколько дел сразу. Одной рукой она держала телефонную трубку, другой сортировала по папкам почту, документы. Отвечая на телефонные звонки, одновременно вела беседу о последних модах с сидевшей рядом подружкой и успевала, кроме того, кокетливо поглядывать на синеглазого, в окладистой черной бороде, болгарина, который нетерпеливо расхаживал взад и вперед. Из-за двери пробивался рокочущий дагировский бас, ему возражал голос потоньше. Это тревожило Ниночку: народу на прием, как всегда, собралось много. Наконец голоса за дверью смолкли, и из кабинета — бочком, бочком — выскользнул печально знаменитый мэнээс, автор несостоявшегося открытия. Не поднимая головы, так что был виден только нос и обиженно оттопыренная нижняя губа, пробежал он к выходу и исчез.

Ниночка впорхнула в кабинет и, выйдя оттуда, прижала спиной плотно закрытую дверь.

— Борис Васильевич сейчас принимать не будет. Ждите до вечера.

В приемной зашумели. Багроволицый генерал с голубыми петлицами летчика, вытирая лоб платком, посматривал на всех с нескрываемым раздражением.

— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь. — Ниночка подняла руку. — Борису Васильевичу нужно подготовиться к операции.

В этот момент Дагиров не готовился к операции. На то были вечерние, вернее, ночные часы дома. Да и то в прошлом. Последние годы он «проигрывал» предстоящую операцию мысленно, пока ехал на работу. И все же даже в тысячный раз делая как будто одно и то же, он находил новые приемы, вернее, маленькие нюансы, которые отличают истинного мастера и превращают ремесло в искусство.

Сейчас он просто не хотел никого видеть, потому что не мог успокоиться после недавней беседы. Все, что доказывал этот демагог, оказалось мыльным пузырем, подсвеченным пустым воображением. И он поддался на эту удочку! Потрачено время, деньги, много денег, а выбросить даже копейку ради беспочвенных фантазий — преступление. Тем более теперь, когда надо — в который раз! — доказывать ценность и перспективность намеченных исследований.

За окном раз за разом бухал механический молот — строился новый корпус института. Он подошел к столу, морщась и потирая левый висок. Среди бумаг лежало письмо из министерства. Надо было ехать в Москву и еще раз защищать план научно-исследовательских работ. Это неспроста… Как только институту присвоили первую категорию, от запросов, вызовов, проверок, ревизоров отбою нет. Надо быть начеку. Каждое исследование должно дать результат. Никаких вольных поисков, пристрелок: «Интересно, а что получится?» Контроль, строжайший контроль. Все проверять самому. Конечно, есть помощники — Коньков, Капустин, Медведева, но они еще молоды, увлекаются. Нет, нет, все самому!

А сейчас умыться и — в операционную.

Холодная вода взбодрила. Вытираясь, он глянул в зеркало. Усталое лицо с темными набрякшими подглазьями. Виски совершенно седые. Да, внешний вид восхищения не вызывал.

Затрещал зуммер. Дагиров поднял трубку селектора. Голос Ниночки произнес:

— Борис Васильевич, тут один товарищ не может ждать до вечера. Плохо себя чувствует. Просит принять сейчас. — Слышно было, как Ниночка переговаривается. — Его фамилия Диамандиди.

— Как? — переспросил Дагиров.

— Ди-а-ман-диди.

— Ну и что ж? От кого он? Кто направил?

Ниночка, уточняя, умолкла на миг.

— Он сам по себе. Утверждает, что вы его знаете.

— Странно, — протянул Дагиров и раздраженно бросил: — Пусть войдет!

Дверь скрипнула. На пороге остановился смущенно улыбающийся очень худой мужчина, совершенно незнакомый Дагирову.

— Проходите, — сухо сказал Дагиров, заранее готовясь отказать. Он очень не любил нахалов. — Проходите. Что там у вас?

Заметно припадая на левую ногу и морщась при каждом шаге, мужчина подошел и осторожно сел в кресло.

— Я Диамандиди, — сказал он. — Спиридон Диамандиди.

— Как? — переспросил Дагиров. — Кто?

За окном опять несколько раз подряд ударил механический молот. Словно выстрелила батарея.

— Не может быть, — медленно произнес Дагиров. — Не может быть… Так вы Спиро? Маленький Спиро? Сын Кирилла…

— Спиридоновича, — подхватил мужчина. — Вы его помните?

Дорога свежим шрамом легла через степь. Блеклое декабрьское солнце грело слабо, но холодно не было. Лишь по ночам подмораживало, и развороченная тысячами колес рыжая глина застывала причудливыми комьями. Идти по ним было трудно, и сбоку от дороги по набрякшему солончаку, по кустикам полыни и перекати-поля тянулись многочисленные тропки. Местами они отбегали в сторону, в степь, обходя воронки, заполненные ржавой водой. Сверху ее прикрывал чистый хрупкий ледок. Возле воронок валялись вещи: утюги, кастрюли, детская ванночка, кукла с оторванной рукой, старинный граммофон в коробке красного дерева, подушки, чемоданы. Не так давно они казались очень ценными и нужными, но в пути, чем дальше человек идет, тем меньше остается по-настоящему необходимого. Покореженные грузовики лежали вверх колесами. В одной из воронок торчком стоял зеленый, помятый кузов с красным крестом на боку.

По дороге, а больше рядом с ней кучками и в одиночку шли люди, молча, не переговариваясь. А там, откуда они шли и шли, все сильнее нарастал металлический гул. Изредка их обгоняли тяжело переваливающиеся машины с красными крестами. Навстречу попадались грузовики со снарядами, и тогда все начинали поглядывать на небо — за машинами охотились «мессершмитты».

«Санитарки» поднимались к дороге из балочки, где раскинулся совхозный поселок. Выстроен он был недавно, перед самой войной, и стандартные домики, вытянувшиеся вдоль балки, еще красовались свежей побелкой, а некрашеный штакетник перед ними огораживал голые, необжитые клочки земли. Поселок был пуст, хлопали ставни на ветру, и некому было выйти и зацепить крючки. Лишь возле школы — длинного одноэтажного здания — трясли головами кони, меж их ног сновали воробьи, подбирая рассыпанный овес. Ближе к дверям стояли две машины ЗИС-5 с откинутыми бортами, и красноармейцы, явно старослужащие, поругиваясь, грузили ящики. Госпиталь переезжал.

За погрузкой наблюдал пожилой лейтенант в очках, делавших его лицо напряженно-бесстрастным, несвежая гимнастерка топорщилась на животе. Ежась от резкого ветра, Дагиров помогал считать ящики. Вид у него был весьма странный. Застиранные солдатские галифе, судя по раструбам, должны были на ладонь не доходить до щиколоток, но эту нехватку скрыли обмотки на длинных худых ногах. Ботинки основательно растоптаны, а плечи вместо шинели прикрывала замызганная телогрейка.

В госпитале Дагиров был на птичьих правах, так как прибился к нему случайно, хотя с первых дней войны стремился на фронт. Казалось странным и позорным сидеть в полупустых аудиториях, слушать лекции о функциях кишечника и строении глаза, сдавать экзамены, волноваться из-за оценок. Как будто в мире ничего не случилось.

Военные сводки изо дня в день становились суше и тревожнее. В черных ладонях репродукторов бился горячечный пульс войны. Враг рвался на восток и на юг. Сдали Одессу — город, в котором он так и не успел побывать. Старшекурсники, недоучившись, ушли в армию зауряд-врачами. А он, чемпион области по классической борьбе, человек, который одной рукой мог задушить любого фашиста, должен был вместо винтовочного прицела смотреть в микроскоп. Очень хотелось посоветоваться с отцом, но дом был далеко, да и наверняка отец со своей отарой ушел в горы.

Черный, густо заросший майор в военкомате с безразличием предельно уставшего человека в конце концов послал его подальше.

— Не могу тебя больше видеть, Дагиров, — сказал он. — Глупо это. Понимаешь, глупо. Десять лет тебя учили в школе, три года в институте, и все для того, чтобы ты взял винтовку и пошел кричать «ура!». Не-ет! Народ понимает, Сталин понимает, что хоть и война, а стране нужны будут ученые люди. И армии, кстати, тоже. Доучись и иди воюй. — Он закурил и задумался. — Молодой ты, горячий, думаешь, на тебя войны не хватит. Ох, милый, хватит! На всех по горлышко! Иди кончай институт, успеешь еще все ордена-медали получить… а может, и пулю. Одной храбрости мало, нужно умение. Вот пока его у тебя не будет — и цена тебе грош…

Война прихватила Дагирова раньше. Заняв Украину, враг неожиданно прорвался к югу. Участь города была предрешена. Институт спешно эвакуировался, но тонкая нить единственной железной дороги вскоре была порвана. Перегруженные машины вязли в липкой осенней грязи, моторы заклинивало от перегрева.

Дагирову не повезло. Сразу за городом бесконечная лента машин и повозок была разорвана хищными зубами «юнкерсов». Первая же зажигалка угодила прямо в машину, он еле успел выскочить.

Потянулись унылые дни пешего хода. К концу недели голодный, мокрый, весь в грязи, Дагиров наткнулся на госпиталь и упросил начальника взять его хотя бы санитаром. Хотя бы временно. Все-таки он — медик.

Раненых было много, и лишние мужские руки, тем более хоть немного знакомые с ремеслом врачевания, очень пригодились. Поэтому начальство не торопилось избавиться от Дагирова, а сам он был этому рад: в тяжкое для Родины время он помогал ей.

Теперь он был здесь своим человеком, незаменимой правой рукой самого Диамандиди, главного хирурга!

— Сестричка! — крикнул один из солдат-грузчиков и поманил Дагирова. — Помог бы, что ли, ящики мантулить, а то мы хребтину гнем, а ты — вон какой вымахал! — стоишь и командуешь. Энти ящики в самый раз по тебе. Или ты и впрямь сестра медицинская? Тогда обними меня покрепче.

Все дружно захохотали, но Дагиров не обратил внимания: важно было не забыть какую-нибудь укладку.

На крыльцо школы вышел начальник госпиталя. Сняв с бритой головы шапку, он тревожно посмотрел на небо. Небо было чистое, спокойное, безоблачное, и это еще больше усилило его тревогу. Немецкие бомбардировщики бомбили аккуратно, в одно и то же время. Сейчас у них, наверное, обеденный перерыв, а после… Ничего не стоит засечь госпиталь в этой плоской открытой степи. Да и поселок, безусловно, нанесен на карту.

— Давай, ребята, пошевеливайся! — крикнул он, переступая с ноги на ногу; тугие хромовые сапожки приятно поскрипывали. — Давай, давай скорее. К вечеру надо быть за шестьдесят километров отсюда. — И кинулся к пожилому лейтенанту-начхозу: — А автоклавы не забыли? На прошлой неделе, помните, один оставили, пришлось возвращаться.

В этот момент у ворот остановилась заезженная вконец полуторка с оторванным крылом. Мотор хрипел, из радиатора била струйка пара. Из кузова спрыгнули четверо бойцов в шинелях с поднятыми воротниками и в пилотках, натянутых на самые уши. Видно, их здорово продуло в дороге. Разминаясь, кашляя, они стали выбивать железные задвижки, чтобы открыть борт. Из кабины вылез офицер и зашагал прямо через двор, не обращая внимания на грязь. Вместо шинели на нем ватник, туго перетянутый ремнем; верхняя пуговица расстегнута, виднелись три кубика на петлицах. Ватник прикрывала камуфляжная плащ-палатка, и, когда офицер подошел поближе, Дагиров увидел, что глаза у него как пятна на плащ-палатке: один — желтый, другой — зеленый.

Подойдя к крыльцу, он небрежно бросил руку к козырьку и, безошибочно определив старшего, обратился к начальнику госпиталя:

— Старший лейтенант Аверин. Командир разведроты. — Он на мгновение умолк, как бы ожидая какой-то реакции, и, ничего не услышав, продолжал недовольным тоном: — Раненого вам привез. Сержант мой. Золотой парень. Если бы не он, ходить моей жене в черном платочке. — Аверин сделал паузу, оглянулся на машину. — Вот накрыло миной. Еле довезли. Вы уж давайте поскорее, измучился парень.

Начальник госпиталя сдвинул белесые брови на полном лице.

— А не надо было сюда, не надо. Ведь везли мимо медсанбата, там бы все сделали за милую душу. Так нет, все хотят по-своему, все по-своему. А госпиталя уже нет, свернулся госпиталь… Да вы что, не понимаете меня, лейтенант?! — закричал он плачущим голосом, видя, как четверо красноармейцев осторожно несут снятую с какого-то сарая дверь с уложенным на ней сержантом. — Не понимаете, что ли?! Не можем мы его принять, не можем! Сейчас перевяжут, и везите в медсанбат.

Лицо Аверина покрылось красными пятнами. Правая рука скользнула вниз, на ремень, кулак сжался до побеления.

— Сашу… вы… сейчас же… — он говорил медленно, с трудом выдавливая слова. — Иначе… — Он рванул шнурок, и плащ-палатка, соскользнув, упала на землю. — И чтоб все как надо… А не то… — Он схватил начальника госпиталя за грудки…

Тот, отпихивая Аверина, закричал, обращаясь почему-то к Дагирову:

— Ну, чего смотришь? Держи его, держи! Не видишь — ненормальный.

Оторопевший Дагиров не двигался с места.

Почувствовав неладное, с машины соскочили еще двое бойцов и побежали через двор к своему командиру.

Неизвестно, чем бы кончился этот спор, но дверь распахнулась, и во двор вышел главный хирург, Кирилл Спиридонович. Увидев, что незнакомый офицер трясет, как грушу, его непосредственного начальника, с неожиданной для его полного тела легкостью подскочил и с силой оттолкнул Аверина.

— Ты чего это, варяг, разбушевался? — сказал он дружелюбно. (Варягами у него были все без исключения — от пожилого фельдшера приемного отделения до девятнадцатилетних санитарок.) — Откуда это такой буйный?

— Безобразие какое! — выкрикнул начальник госпиталя тонким голосом. Он все пытался застегнуть дрожащими пальцами гимнастерку, не замечая, что пуговицы оторваны. — Безобразие! Я этого так не оставлю. Дурак какой-то, не понимает, что не можем, не мо-жем мы принять их раненого.

Кирилл Спиридонович живо повернулся.

— Раненого? Почему ж не можем? А ну рассказывай, варяг, — обратился он к старшему лейтенанту, и тот, дергая ртом, стал рассказывать.

Дагиров, не отрываясь, следил за тем, как Кирилл Спиридонович, слушая, согласно кивает головой и тихонько посвистывает, а лицо его, подвижное и живое, то расцветает в улыбке, то мрачнеет. Он был влюблен в главного хирурга. Таким, по его мнению, должен быть настоящий человек.

Кирилл Спиридонович, хоть и был главным хирургом госпиталя, не производил серьезного впечатления. С шуточками-прибауточками, беззлобно подначивая сестер и врачей, осматривал он больных, делал обходы, а во время самых сложных, доступных только ему, операций насвистывал мелодии из оперетт. И по утрам, несмотря на бессонную ночь, выходил неизменно выбритым, благоухающим «Шипром», с новым анекдотом в запасе. Является ли сугубая серьезность обязательным качеством врача, можно, пожалуй, поспорить, но хирург он был от бога. А как-то под утро, расслабившись после чая, Кирилл Спиридонович вынул из бумажника фотографию младенца с еще бессмысленным взглядом и сказал сухим пергаментным голосом, без обычной улыбки: «Сын Спиро. Пять лет не видел». Дагиров не понял: почему пять, когда война длится всего год? Позже он узнал, что в жизни Кирилла Спиридоновича был черный период — он лишился и привычного комфорта, и клиники. Неизвестно, как сложилась бы его жизнь дальше, но в первый же день войны он пришел к начальнику лагеря и сказал: «Если я враг — расстреляйте, если нет — мое место на фронте». Так он попал на фронт.

Выслушав старшего лейтенанта, Кирилл Спиридонович как-то странно поглядел на начальника госпиталя, будто впервые его увидел, и сказал, обращаясь не к нему, а к Дагирову:

— Вот что, Боря, сними нужные укладки и организуй по-быстрому перевязку. — Он повернулся к Аверину: — Сейчас перевяжем и решим, что делать.

Через полчаса раненый лежал в перевязочной. За это время его успели обмыть, согреть, сделать рентгеновский снимок, ввести морфий, и сейчас он дремал, уткнувшись щекой в руку стоявшего возле головы Аверина. Дагиров возился у складного перевязочного стола, готовил салфетки, инструменты, новокаин.

— Какой красавец! — залюбовался Кирилл Спиридонович.

Надо сказать, его восхищение имело несколько специфический оттенок. Лицо раненого нельзя было назвать красивым — обычное мужское лицо с крупным носом, тенями под глазами и запавшими щеками. Но зато фигуре мог бы позавидовать танцовщик. Каждая мышца была как будто прочерчена резцом скульптора.

— Мастер спорта, — с горечью произнес Аверин. — Какой бегун был!

Кирилл Спиридонович оглянулся на него, на сидевших в коридоре возле стены разведчиков.

— Э-э, так не пойдет. Мы не артисты, при зрителях не работаем. Знаете что, варяг, берите своих ребят и идите все на кухню, поешьте горячего. — Он обратился к проходившему мимо фельдшеру: — Передайте, пожалуйста, чтобы их накормили.

Когда разведчики вышли, Кирилл Спиридонович приступил к обследованию раненого.

— Смотри, — сказал он Дагирову. — Осколки прошли насквозь. Перебита кость, вероятно поврежден седалищный нерв, но нагноение ран весьма умеренное. Летом оно было бы значительно больше: холод тормозит воспаление. — Он придавил лоснящуюся кожу бедра там, где оно было неестественно вывернуто, и раненый вскрикнул. — М-да… Здесь, вероятно, гнойный затек… Опасность гангрены не исключена… Вот что, друг Боря, недоученный студент, иди мой руки, готовь инструменты. С этой ножкой товарищу сержанту, бывшему мастеру спорта, придется попрощаться…

Раненый повернул сухое, обветренное лицо и заплакал тихо, без всхлипываний. Только кадык часто двигался на нежной юношеской шее.

— Эх, лучше бы на месте. Сразу…

Дагиров почувствовал, как под пальцами часто, словно пойманный зверек, дергается пульс. Он уже успел повидать немало смертей и понимал жестокую необходимость калечащих операций, но чувство жалости не притупилось. Проклятая война! Проклятый фашизм! Почему это прекрасное тело, доведенное сотнями тренировок до совершенства, должно быть обрублено и навек обречено болтаться, как маятник, между двумя деревяшками?!

— Кирилл Спиридонович, робко вступился он. — Неужели никак нельзя… обойтись? Ведь, говорите, воспаление умеренное… Может быть, кровь? Я дам. У меня первая группа.

— Эх, Боря, Боря, жалостливая твоя душа. Не в крови дело. Ты и сам уже прекрасно разбираешься. В мирное время, конечно, можно было бы не торопиться. Выпустить гной, через кость ниже перелома провести спицу, к ней — груз и ждать, когда рана заживет, кость начнет срастаться. Потом — гипс. И то нет гарантии, что не разовьется гангрена. Это при неослабном врачебном наблюдении. А нам надо отправить раненого не позже завтрашнего утра. Сам знаешь. Поэтому гипс нельзя. Кто знает, сколько он пробудет в дороге и когда попадет на перевязку. А под гипсовой крышей может разыграться гангрена, тромбоз сосуда, гнойное воспаление — все, что угодно! И тогда — каюк!.. И ему, и мне. Потому что существует инструкция Главного санитарного управления РККА, в которой все расписано, что можно делать, а чего нельзя. Так вот, оставлять такую ногу нельзя.

— А все-таки? Если рискнуть? — Это вмешался неслышно вошедший Аверин, который не пошел есть вместе со всеми.

Кирилл Спиридонович укоризненно усмехнулся.

— Дорогой разведчик! Знаю: риск — ваше ремесло. Но ведь любой риск должен быть обоснован. А здесь?.. Нет, не получится.

Старший лейтенант крякнул и, отойдя к стене уткнулся в нее лбом.

— Кирилл Спиридонович! — голос Дагирова срывался от волнения. — Значит, вы говорите, вытяжение кости возможно, а гипс нельзя, так?

— Так-с.

— А что если их соединить?

— Наложить гипс с окном для перевязок?

— Нет, нет, не то… — Дагиров говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Значит, так. Выпускаем гной. Через кость выше и ниже перелома проводим по спице. Даже по две. И подальше от гнойника, чтобы их не загрязнить. Так… Каждую пару спиц обматываем гипсовым бинтом, так что получится что-то вроде двух гипсовых колец. Дальше… Берем металлические планки… или прутки и приматываем их также гипсовыми бинтами, одним концом к верхнему кольцу, другим — к нижнему. Получится что-то вроде бочонка, из которого часть клепок вынута… В отверстие между планками можно просунуть руку — и, пожалуйста, делай перевязку, следи по дороге за ногой. А ниже колена нога вообще будет свободна!.. Планки или пруточки, наверное, можно найти у шоферов. Думаю, четыре штуки хватит.

— Даже три, — сказал Кирилл Спиридонович, — три точки достаточно для любой опоры. Вообще, должен признать, идея оригинальная. Котелок у тебя, Боря, работает. И ты эту идейку запомни, пригодится. Но… не сейчас.

— А что, дело он говорит? — раздался сдавленный голос Аверина.

— В принципе все логично, — неохотно согласился Кирилл Спиридонович. — Но пока…

— А пока, — перебил его Аверин, взвинчиваясь, — пока вы, доктор, отхватите Сашке ногу и будете спокойно спать? Спокойненько! Выпьем чаек и бай-бай в кроватку? По инструкции! А я? Что я ребятам скажу? Как я Саше в глаза буду смотреть? Спасал ты меня, командир, скажет он, тащил на себе двое суток, а вызволить все-таки не сумел. — Он схватил Кирилла Спиридоновича за рукав. — Может быть, можно как-то, а?.. Ну подумайте! Может быть, этот парень хоть немножечко прав? Пусть на двадцать процентов. Двадцать процентов на удачу — для нас нормально… Ну скажете потом, что старший лейтенант Аверин принудил вас под пистолетом.

— Вот этому никто не поверит. Меня принудить невозможно.

— Кирилл Спиридонович, — снова заговорил Дагиров, — я ведь завтра уезжаю доучиваться… В общем, за транспортировку не опасайтесь, я его сам довезу, сдам с рук на руки и в дороге, если потребуется, перевяжу. Может, рискнем, Кирилл Спиридонович?

Аверин загорелся надеждой, он был непоколебимо уверен, что если сейчас добьется своего, то уж потом с его Сашкой ничего не случится.

— Договорились, доктор? А уж я… — Он приложил руку к сердцу. — Бритву немецкую «Золлинген», пистолет «Вальтер» и шоколад на всех сестричек!

Кирилл Спиридонович почесал подбородок.

— Да-а, заманчиво… А нельзя ли, милый человек, подкинуть нам парочку зениток? А то как налет, так нечем отбиваться. А?

Аверин смутился.

— Ладно, варяги, — вздохнул Кирилл Спиридонович. — Уговорили старика. Но смотрите мне! — он погрозил Дагирову пальцем. — Если помрет, и себе не прощу, но уж тебе каждую ночь буду сниться!.. Иди, готовь операционную.

Аверин пошел вслед за Дагировым, тронул его за плечо.

— Ты, друг, утром дождись меня. Я такую «санитарку» пригоню — поедешь, как король!

Но Дагиров так больше и не увидел его, потому что, вернувшись в часть и сдав донесение, Аверин не успел поспать и трех часов, как был поднят с теплых нар и послан с заданием. В то время, когда Дагиров, нервничая, расхаживал по двору, то и дело поглядывая на дорогу, он уж полз по ничейной земле.

Так и не дождавшись обещанного «королевского транспорта», Дагиров погрузил раненого в грузовик. Кузов был набит сухим ломким сеном. Оно пахло пылью, темными закоулками чердака, детством. Раненый лежал на нем, укутанный одеялами, неподвижный, похожий на большую куклу.

После прощания с Кириллом Спиридоновичем, с врачами и сестрами, Дагиров долго стоял и курил в глубокой задумчивости. За несколько суровых месяцев эти люди стали близкими навсегда, пожалуй, ближе некоторых родственников.

К нему подошла Эсфирь Семеновна, заведующая аптекой. Низенькая, полная, в шинели с поднятым воротником. К ней прижалась дочь Оля — длинноногий подросток в растоптанных валенках и куцем пальтишке, из рукавов которого далеко высовывались кисти рук. Начальство давно косилось на эту неразлучную пару — девочке явно было нечего делать в передвижном госпитале, то и дело подвергавшемся бомбежкам. Но девать ее было некуда. Отец воевал, родственники жили далеко, в Свердловске, и мать, боясь, что дочка затеряется в сумятице военных дорог, всеми правдами и неправдами отстаивала ее пребывание рядом с собой.

Оля видела каждый день, как санитары выносят вороха окровавленной марли, как на задворках складывают отрезанные руки и ноги, и усталые нестроевые бойцы с серыми лицами, прежде чем захоронить их, долго курят толстые самокрутки, а затем, кряхтя, медленно роют яму. И ничего не остается, только небольшой рыхлый холмик, который осядет после первого дождя. На ее глазах осколок бомбы пробил голову красавице Машеньке, операционной сестре. Еще пять минут назад она смеялась и, поигрывая голубыми глазками, рассказывала, что за ней ухаживает командир эскадрильи из соседнего авиаполка, а она замуж не собирается. И вот голубые глаза стекленеют и неподвижно смотрят в небытие.

Это страшно, но это жизнь, повседневность. Даже не верится, что когда-то, давным-давно, была теплая чистая комната, в которой по вечерам ярко светила настоящая электрическая лампочка, а не жалкий колеблющийся язычок коптилки, приходил с работы папа, большой, веселый, и пил чай по шесть стаканов, и мама тоже была веселая и надевала к папиному приходу его любимое красное платье. А может быть, она и не помнит ничего, а все выдумала?..

С появлением Дагирова Олю нельзя было выманить из операционной. Она целый день ползала с тряпкой, мыла, чистила, и, конечно, санитарки были рады. Но не только забота о чистоте вдохновляла добровольную помощницу. Не раз в перерыве между операциями, отдыхая с согнутыми в локтях стерильными руками, Дагиров ловил устремленный на него пристальный взгляд чуть раскосых зеленых глаз. А если какая-нибудь операционная сестра в это время начинала игриво над ним подшучивать, именно в этот момент пол у ее ног оказывался особенно натоптанным. Конечно, все это было несерьезно — детское воображение.

— Что ж вы, Боря, к нам вчера не зашли, — сказала Эсфирь Семеновна, постукивая валенком о валенок. — Уж мы с Олей ждали, ждали. Я даже пирог с картошкой в печи испекла. Оля говорит, очень вкусный.

Дагиров смутился.

— Да вот пришлось вечером опять оперировать. Потом пока собрали инструменты, упаковали… Смотрю на часы — первый час. И не решился беспокоить.

— Ну что вы, Боря! Мы ведь вам не чужие. Можно сказать, близкие люди.

У Дагирова защемило сердце.

— Конечно, — сказал он растроганно, — вы близкие мне люди. Я писать буду.

— Я знаю, Боренька, что у вас золотое сердце, — заторопилась Эсфирь Семеновна. — И Оля очень к вам привязалась… Вот я и хочу вас попросить. — У нее поникли плечи. — Возьмите Оленьку с собой… Нет, нет, вы не подумайте! Довезете ее до узловой станции, посадите в поезд, а в Свердловске встретят! Там у меня троюродная сестра. Не бог весть какая родня, но другой нет. — Она тяжело вздохнула. — Конечно, я буду тосковать. Не то слово — душа моя будет разрываться на части. Но знаете, новый комиссар, тот, который на вас получил документы, категорически требует… Да и учиться ей надо. Так что, Боря, я вас очень прошу.

— Конечно, — сказал Дагиров. — Обязательно. Вместе доберемся до Куйбышева, а там уже недалеко.

— Вот и хорошо, — сказала Эсфирь Семеновна. — Вот и чудесно. Я очень, очень рада.

Слезы катились по ее лицу, но она не всхлипывала, не вытирала их, только все отворачивалась, а Оля, не стесняясь, рыдала на ее плече.

— Мама, мамочка, дорогая моя мамулечка! Когда мы с тобой опять увидимся?

Они никак не могли расстаться.

Наконец из кабины высунулся хмурый шофер.

— Поехали, что ли. А то до вечера не доберемся.

Оля, шмыгая носом, полезла в кабину. Дагиров вскочил в кузов, машина тронулась, и вот уже все меньше и меньше становилась неподвижная горестная фигурка Эсфири Семеновны, уходили назад, уменьшаясь, совхозные домики; машина выползла из балки, и покатилась навстречу древняя скифская степь.

Едва отъехали километров десять, как машина остановилась. Ольга выскочила и крикнула:

— Не могу больше в кабине: очень бензином воняет. Я лучше с вами в кузове, ладно?

— Залезай, — сказал Дагиров и подал ей руку. Девчонка была легкая, как воробышек.

Они уселись за кабиной, но все равно сильно продувало, и Оля вся сжалась в своем давно отслужившем пальтишке. Дагиров взял одно из одеял, сложенных стопкой под головой у лежавшего в забытьи сержанта, и накинул на плечи себе и Ольге.

Стало темно и уютно, девочка прильнула к его плечу и затихла, наверное, задремала, а сквозь узкую щель было видно, как убегала назад дорога, глубокие рытвины, заполненные желтой водой, редкие кусты репейника, остовы машин по обочинам.

Вдруг в этой щели высоко над степью прорезалась черточка. За ней еще и еще. Сквозь лязг разболтанного кузова до слуха донесся характерный гул с подвыванием. Мгновенно увеличиваясь, черточки превратились в звено бомбардировщиков с крестами. Дагиров сбросил одеяло. Полуторка была беззащитна. Позади горбом вздулась земля, заложило уши, словно мощная ладонь толкнула машину вперед, она вильнула, но удержалась на колесах и продолжала двигаться. Шофер бросал грузовик то вправо, то влево, Дагиров с Ольгой с трудом удерживались в кузове, раненый стонал, а бомбардировщики, выстроившись в круг, закрутили смертную карусель над одинокой, метавшейся по степи добычей. То ли они шли, отбомбившись, с задания, то ли решили позабавиться, поиграть в кошки-мышки, но бомб не бросали, а снизившись, проносились почти рядом, так что за переплетами кабин видны были смеющиеся лица пилотов. Один немец, осклабясь, погрозил кулаком: вот, мол, мы вас сейчас. Казалось, ничего злобного не было в этих лицах, лишь сознание силы и безнаказанности, и Дагирову вдруг подумалось, что побалуются они вот так, покрасуются и улетят по своим делам. Но нет. Послышалась очередь. Грузовик резко остановился. От борта полетели длинные щепки. Глухо застонал раненый. Дагиров рывком бросил Олю на дощатое дно кузова, прижал к себе, прикрыл, ни на что не надеясь. Еще одна очередь прорезала кабину, вскрикнул водитель, и вдруг зловещая цепь над ними распалась, бомбардировщики кинулись в разные стороны. Из сверкающей голубизны на них ринулась пара курносых «ястребков» с красными звездами на крыльях.

Воздушный бой был быстротечен и стремителен. Не успели Дагиров с Олей прийти в себя, как вдали тяжело ухнуло, и жирное красное пламя протянулось над степью.

— Сбили одного гада! — произнес Дагиров и спрыгнул на землю.

Оля последовала за ним.

Вдвоем они с трудом открыли заклинившуюся дверку. Шофер был ранен в руку, но не тяжело, в мякоть, и мог вести машину.

К вечеру они благополучно добрались до узловой станции, сдали раненого в эвакогоспиталь. Там подивились, глядя на странное сооружение, прикрепленное к его ноге, но ничего не сказали.

Беспокоясь о своем подопечном, Дагиров задержался еще на сутки, но температура у сержанта была нормальная, боли прекратились, он повеселел и уже с явным интересом стал приглядываться к дежурной медсестре, а это явный признак выздоровления.

Дагиров и Оля с трудом сели в поезд, и покатилась за окнами многострадальная, вставшая на колеса Россия. На каждой станции толпы людей осаждали поезд. Плакали дети. Кричали матери. Рыжий кипяток угасающей струйкой падал в котелки и помятые чайники…

В Куйбышеве была пересадка, здесь их пути расходились, но Оля так умоляюще посмотрела на Дагирова, что он почувствовал тугой комок в горле.

У касс толпились измученные женщины в платках, покорно дремали сгорбленные старухи, шныряли быстроглазые подозрительные молодчики. По залам, проталкиваясь между узлами и чемоданами, переступая через ноги лежащих на полу людей, два раза в день проходила толстая тетка в замызганном, когда-то белом халате, брызгая вокруг вонючей жидкостью. Помогало это мало. Вскоре Дагиров и Оля, стесняясь друг друга, стали почесываться.

К кассе удалось пробиться лишь к концу четвертого дня, когда от спертой вони, голода и темноты их стало поташнивать. На привокзальной площади у тощей, сизой от холода цыганки Дагиров выменял за армейскую ушанку буханку черного тяжелого хлеба, получив в придачу подозрительную кепчонку с пуговкой посередине.

Потом женщины в вагоне с опаской косились на эту кепчонку, пододвигали поближе к себе котомки и чемоданы.

Оля лежала на третьей полке, разминала языком во рту глинистые, восхитительно вкусные кусочки кислого хлеба, наслаждалась.

В Свердловск поезд пришел ночью. Их встретила хмурая, недовольная женщина с поджатыми губами, в строгих очках. Брезгливо отстранив пытавшуюся ее обнять Олю, она посмотрела скептически на тощий чемоданчик и заспешила к выходу. Оля, попрощавшаяся уже с Дагировым, пошла было за ней, но в последний момент обернулась и кинулась Дагирову на шею.

— Не теряй меня, Боря! Не забывай свою Оленьку!

И долго еще потом, когда поезд, раскачиваясь, тянулся сквозь запорошенные снегом, непривычные глазу леса, он стоял у окна, слышал Олин отчаянный крик и нащупывал в кармане гимнастерки хрустящую бумажку с адресом.

Странно, что потом он так и не получил из Свердловска ни одного ответного письма.

— Да, — сказал Дагиров, вставая. — Конечно, я помню Кирилла Спиридоновича. Он мне во многом помог. Приходите ко мне вечером домой… И мы поговорим. А сейчас, извините…

В операционную Дагиров влетел возбужденный, с хитроватой улыбкой на полном лице. Все должно быть хорошо. И не просто хорошо — замечательно. И потом в Москве, и сейчас. Вот если сейчас получится так, как он задумал, значит, в Москве выйдет совсем великолепно.

Долго привычными движениями мыл в тазу руки, потом, так и не согнав с лица улыбку, подошел к окну и, пока сестра завязывала рукава халата, стал разглядывать приклеенные пластырем к оконному стеклу снимки. Да, да, все должно получиться. Он встал к столу — больной уже давно спал — и провел первую спицу. Затем вторую.

Ассистировавший ему врач вначале наблюдал весьма лениво, потом встрепенулся.

— Борис Васильевич, я… что-то не понимаю. Ведь собирались делать совсем иначе.

— Да, молодой человек, правильно, собирались иначе. — Дагиров на миг оторвался от работы, карие глаза в остром прищуре, оценивая, уставились на ассистента. — Ну и что?

— Но как же? Вы же сами решили, что сразу удлинить голень и бедро нельзя. К тому же стопу надо вывести в правильное положение. Наметили план операции. Утвердили. И вот теперь… Извините, Борис Васильевич, не понимаю…

Дагиров усмехнулся.

— Ах, дорогой мой, — сказал он. — План — это хорошо. Планы должны существовать обязательно. Иначе нет дисциплины мысли. Но вся прелесть жизни состоит в том, чтобы их изменять. Вот мы с вами заранее составили план операции. Для вас это закон. И правильно. Пока. Для меня план — скелет, схема, которую можно и нужно дополнять деталями по ходу работы во имя одной цели — сделать как можно лучше. Вот смотрите. — Дагиров говорил, а руки его безостановочно двигались. Больной спал. В ноге ежиком торчали проведенные в разных направлениях спицы, и Дагиров закреплял их в аппарате. — Если судить в целом, мы почти не отступили от намеченного, но, когда я шел в операционную, мне подумалось: обязательно ли операцию разбивать на три этапа? Это же фактически три операции. Подряд, одна за другой. И перед каждой бессонные ночи, и наркоз, и сама боль, и страх несчастья. Так иной раз можно спасти человеку ногу и надломить психику. И вероятность осложнения тоже возрастает с каждым разом. И потом… Для вас этот аппарат такой, какой он есть. А я помню его совсем иным и вижу, нет, скорее, чувствую, каким он может или, вернее, должен стать. Вот видите — небольшая приставка, лишних десять минут работы, зато сразу удастся выровнять стопу.

— Но ведь раньше мы так не делали!

— Правильно, не делали. Не догадывались. А теперь догадались. И завтра, может быть, этот вариант операции станет обычным, все будут считать, что нужно делать только так. До тех пор, пока кто-нибудь другой не придумает еще лучше.

— Куда ж еще лучше?! Вместо трех операций — две.

Дагиров подозрительно покосился на ассистента: подхалимничает, что ли? Под маской лица не видно. Нет, не похоже.

— Ну, лучшему нет предела. В идеале следовало бы все наши аппараты выкинуть и лечить какими-нибудь лучами или гормонами. Пока не открытыми.

— Фантастика, Борис Васильевич!

— Конечно. Хотя вы, возможно, ей и займетесь со временем. А сейчас не отвлекайтесь от своих теперешних обязанностей. Я, что ли, буду за вас затягивать гайки в верхнем кольце?