Единственная высота

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КТО «ПРОТИВ»

ВОЙ перешел в рев, неприятно заложило уши, кресло мягко, но неумолимо придавило снизу — и все замерло. Если бы не саднящий скулы гул, можно было подумать, что стоишь на месте. За круглым стеклом окна быстро удалялись игрушечные домишки, черный мокрый лес, перекладинка моста, земля отдалялась, превращалась в чертеж, его четкие линии вдруг закрывались белыми хлопьями облаков. Еще минута — и внизу от горизонта до горизонта потянулась как бы снежная пустыня, розовеющая в дыму восходящего солнца.

Тимонин украдкой покосился на сидевшего рядом Дагирова. Он не любил летать, но не хотел, чтобы Дагиров заметил его нервозность. Смешно, но каждый раз, когда тяжелая машина отрывается от земли, он невольно сжимается в напряжении. Ничего не поделаешь, с тех пор, как наш далекий предок первый раз сорвался со скалы, у его потомков стойко держится страх высоты. Инстинкт, черт побери!

Впрочем, Дагиров ничего не заметил. Удобно устроившись в кресле, он перелистывал журнал «Советский Союз» и думал, что если бы не этот журнал, их путь теперь был бы одинаков: Москва, министерство, скучные вечера в гостинице. А так Тимонин останется в Москве, вероятно, холодной и дождливой, а его ждет пронизанный солнцем Рим, где уже цветет миндаль.

Рим свалился неожиданно. В газетах о Дагирове писали часто и много. Изображали его по-разному: то кудесником, то народным умельцем — этаким сибирским Левшой. В коротких газетных и журнальных статьях теоретические предпосылки невольно отступали перед благополучным завершением людских драм. Планомерный успех изображался как случайность, и поэтому вначале Дагиров недолюбливал газетчиков, но потом привык и уже не обращал внимания, что и как о нем пишут. Лишь жена аккуратно вырезала все заметки, помечала их круглым школьным почерком и подклеивала в пухлый альбом с зеленой крышкой.

Неожиданно этот альбом пригодился. Однажды пришло письмо из Италии от неизвестного профессора Донателли. Даже после корявого перевода письмо не утратило итальянской пылкости.

Кинулись вспоминать, что же было написано в журнале. Никто не помнил. Вот тут и пригодился альбом. Прочли статью. Ничего особенного, статья как статья, без «журналистских находок», все правда. А удлинение, которое показалось итальянцу немыслимым, давно уже перестало быть исключительным, не предел и тридцать, и сорок сантиметров. Посмеялись. Решили оказать любезность: составили небольшой альбом с описанием метода и иллюстрациями и отправили в Рим сердитому профессору. Отправили и забыли. Но пылкий Донателли не успокоился. Пришло второе письмо, полное восторгов и восклицательных знаков, которое заканчивалось приглашением приехать в Рим. Было некогда. Дагиров отказался. Тогда Донателли прислал официальное приглашение через Международный Красный Крест. Министерство не возражало. Закрутились дипломатические жернова, но решение ожидалось не раньше лета. И вдруг однажды вечером позвонили из Москвы, любезный голос предложил завтра же вылететь в Италию.

Соблазнительная предстояла поездка. Но опять не вовремя. Как раз надо было утверждать новую смету, корректировать план научно-исследовательских работ. Пришлось предложить поехать для этих скучных целей Тимонину. Вопреки ожиданиям, тот охотно согласился: он порядком устал от безделья и не прочь был встряхнуться.

В Домодедово их пути разошлись. Дагиров вертолетом перепорхнул в Шереметьево, а Тимонин сел на электричку и через час вышел на Павелецком вокзале.

На площади его встретил дождь, мелкий и нудный. Блестели крыши машин, лаком струился асфальт, мокрая очередь на такси пестрела разноцветными зонтами. Стоять в ней было бессмысленно. Толчея метро, лабиринты выложенных кафелем переходов, влажное тепло толпы, мелькание озабоченных лиц, несущаяся мимо серая стена с взлетающими гирляндами ламп — все это действовало на него подавляюще, и он даже не возмутился, узнав, что мест в гостинице нет. Так и должно было быть. Дагиров, смакуя аэрофлотский коньячок, подлетает к Риму, а он, профессор, доктор наук, выпрашивает койку у дежурного администратора, которая упорно старается его не замечать.

Номер на двоих был заказан заранее, но заказ таинственным образом исчез. Администратор, полная, пожилая дама с безразличным выражением лица, обрамленного неестественно черными волосами, упорно увиливала от вопросов. То и дело она вставала и надолго удалялась, потом приходила, медленно усаживалась, тут же в окошко втискивалась чья-нибудь бесприютная голова, и пробиться поближе было невозможно. Тимонин не выдержал и позвонил из автомата прямо заместителю министра, с которым когда-то вместе учился. Тот, видимо, устроил кому-то разнос, потому что дама за барьером, положив трубку, вдруг вскочила и, открыв дверь в загородке, закричала:

— Профэссор Тимонин! Профэссор Тимонин!

Тимонин подошел, и она, кивнув кокетливо головой, неожиданно улыбнулась, показав хорошо сделанную вставную челюсть.

— Что же вы сразу не сказали, что вы профэссор Тимонин? А то: Тимонин, Тимонин… Мало ли Тимониных… Понимаете, моя сменщица записала: «номер профэссору…», а фамилия неразборчиво… Идите на шестой этаж.

С видом королевы, дарующей замок, она протянула ему направление.

По лестнице Тимонин поднимался окончательно разозленный. Бесило уверенно-хамское поведение администратора, которая была в то же время увертлива и обтекаема, злило, что она, конечно, нарочно всучила ему номер на шестом этаже, а лифт не ходил. Главное же, в чем трудно было признаться даже себе, заключалось в том, что ему предстояла скучная беготня по министерствам и главкам, в то время как… Ах, как хотелось в Рим!

Одна кровать в номере, поближе к окну, была свободна, а на другой, придвинутой вплотную к горячей батарее, сидел густо заросший черным волосом плотный мужчина в одних трусах и шевелил пальцами босых ног. Наслаждался. Крепко пахло чесноком. На ночном столике валялась кепка с большим, плоским, надвинутым на козырек верхом. Такие кепки шьют только на заказ, называют их «аэродром».

Тимонин потянул носом и поморщился. Подойдя к окну, дернул за шнур. Вместо форточки откинулась вся фрамуга. Ворвался мокрый ветер, сдуваемые с карниза капли воды вмиг залили подушку. Сосед с гортанным вскриком испуганно накинул на плечи одеяло. Тимонин потянул за шнур с другой стороны, но фрамуга не закрывалась. А ветер между тем продолжал швырять дождевую пыль, и ворсинки мохнатого одеяла покрылись водяными бусинками. Тимонин снял туфли, залез на подоконник, захлопнул фрамугу. Слез, снял носки — ноги были мокрыми. На подушку и одеяло не хотелось смотреть. Он перевернул подушку, кинул поверх одеяла плащ, залез в постель и, как в детстве, свернулся калачиком. Ноги оставались ледяными, и он знал, что, пока они не согреются, заснуть не удастся.

В столовой было людно. Тимонин попал сюда как раз в час перерыва в расположенном рядом министерстве. Очередь неторопливо ползла к раздаточной стойке, попискивали передвигаемые по полозьям подносы. Пахло томатным соусом, подгорелым жиром. Из конца в конец перепархивал разговор о каком-то Иване Семеновиче. То ли орден дали этому Ивану Семеновичу, то ли выговор, Тимонин не понял, да и не мог понять: он выпадал из общности стоявших здесь людей и хотя и не вызывал у них любопытства, но чувствовал себя чужим до бесконечности. Одиночество в толпе — что может быть хуже?!

Наконец, получив металлический судок с борщом и такую же тарелку второго, Тимонин, балансируя подносом, прошел в угол зала и сел за свободный столик.

Борщ слегка отдавал металлом, но был горяч, он съел его и, согревшись, откинулся на спинку стула. Затем без охоты принялся за второе и оставил половину — наелся. Правильнее было бы сказать: утолил физиологическую потребность.

Уже у выхода его остановил знакомый хрипловатый фальцет:

— Георгий Алексеевич! Тимонин!

Он обернулся и увидел махавшего ему из-за столика Шевчука. Пришлось подойти, изобразить радость встречи, хотя как раз радости Тимонин не испытывал: после Волынска, когда он в отчаянии тыкался во все углы, Шевчук, наобещав с три короба, ничем не помог. А у него, как у одного из главных референтов министерства, возможности были. Не захотел.

Шевчук, попрощавшись с какой-то яркой отцветающей блондинкой, поспешил навстречу.

— Вот встреча так встреча! Рад тебя видеть. Ты чего это в министерстве пороги обиваешь? Опять место ищешь?

— Спасибо, — сказал Тимонин, порываясь уйти. — Уже нашел. И, между прочим, без чьей-либо «дружеской» помощи. Простите, мне пора…

— Да постой ты, — удержал его Шевчук. — Не обижайся. Я ведь так, в шутку. А шутки у меня всегда неудачные. Мне мама, покойная, бывало, говорила: «Ну и юмор у тебя, Сеня. Как топором по голове». Не обижайся, Георгий Алексеевич, брось… Что все-таки привело тебя в белокаменную? Какие дела-хлопоты?

— Выбил вот разрешение на закупку импортного оборудования вне плана.

— Так вот кто мне перебежал дорогу! Я тут бьюсь, имея в руках двести тысяч долларов, — Шевчук постучал пальцем по пластиковой папке, — металлурги наши расщедрились, — а купить ничего не могу. Говорят, фонды израсходованы, Крутоярск перехватил, вот если бы на недельку раньше… А Крутоярский институт — это, оказывается, мой приятель Георгий Алексеевич Тимонин. Вот я и сижу со своими деньгами, как богатая невеста без жениха, ушами хлопаю… Ушлый вы человек, Георгий Алексеевич!

— Э-э-э, бросьте, — отмахнулся Тимонин. — Какой там ушлый. Стечение обстоятельств — и только.

— Ладно, ладно, — погрозил пальцем Шевчук, — знаем, как вы в шашки играете!.. А где, кстати, ваш пробойный директор? Что это он на вас свалил такие серьезные дела? Или вы обедаете врозь?

— Директор сейчас в Италии.

— О-о! В Италии! Можно позавидовать. Ну да ладно… Что новенького у вас в институте? Все еще увлекаетесь ветряными мельницами?

— Не понял.

— У нас в клинике так ваши аппараты называют. Похоже?

— Семен Семенович, давно хотел узнать: за что вы нас так не любите?

— Что вы, Георгий Алексеевич! Я к вам отношусь, как девушка после первого поцелуя. Есть идея: что если нам провести вечерок в каком-нибудь удобном для беседы заведении? Посидеть, поговорить, понять друг друга.

— Можно, — согласился Тимонин.

— Чудненько! — Шевчук снял пушинку с лацкана пиджака. — Как говорит моя дочь, «железно». Часиков в шесть в «Советской». Подходит?

— Хорошо, — сказал Тимонин.

Особой радости он не испытывал. Встреча в ресторане — это не располагающий к близости ужин в домашних условиях. Кроме того, по неписаным канонам, Шевчук должен был пригласить его в клинику, показать новенькое, похвастаться, представить своим сотрудникам. Как профессор профессора. Не пригласил. Не счел нужным. Незначительный штрих, а колет, портит настроение. Невольно чувствуешь себя человеком второго сорта. Но и отказываться от встречи не стоит — не век же ходить у Дагирова в заместителях. Тимонин должен опять стать Тимониным. А без Шевчука в министерстве не пробьешься.

— Да, — вскользь сказал Шевчук, прощаясь. — Я буду не один. С дамой. Так что, если хотите, пригласите кого-нибудь.

— Не знаю, — ответил Тимонин. — Вряд ли.

У Тимонина были знакомые женщины в Москве. Их имена и телефоны хранились в перетянутой резинкой записной книжке. Любая охотно согласилась бы провести вечер в ресторане, но именно поэтому не хотелось вызывать их из небытия.

К вечеру похолодало. Асфальт заблестел стеклом, и дворники посыпали тротуары песком.

Тимонин быстро шел по улице, чувствуя, как сквозь тонкую кожу ботинок к ногам подбирается холод.

В этот ранний для застолья час в ресторане было пусто. Огромные люстры горели в полнакала. Оркестранты в лиловых брюках и пышных оранжевых рубахах, но еще без пиджаков что-то разучивали под сурдинку, дирижер досадливо стучал ладонью по пюпитру. У края эстрады, устало прикрыв глаза, сидел певец. Глядя на него, Тимонин поразился, как не идут к его простецкому лицу длинные волосы, белой паклей свисающие ниже плеч; судя по морщинам и горестно изогнутым уголкам губ, жизнь его основательно потрепала.

Зал постепенно заполнялся. Прибавили света. Запахло горячим мясом, вином, зазвенела посуда, негромкий женский смех невольно заставлял оборачиваться.

Тимонин сидел в одиночестве, прихлебывал из бокала теплую минеральную воду с солоновато-металлическим привкусом и раздражался все больше. Не он придумал эту встречу, назначил время. Банальное хамство — вот что это такое. А может быть, и стремление унизить.

Надо было встать и уйти — прошло уже больше часа, — но что-то удерживало.

Он сознательно пересел спиной к входу, сделал заказ, официант расторопно расставил тарелки, налил вина и ушел. Посмотрев вино на свет, он сделал пару глотков. Вино было кисловатым, умеренно холодным, как раз по вкусу. После первого бокала зал раздвинулся, голоса стали звучать приглушенно, и даже музыканты в своих нелепых лилово-оранжевых костюмах выглядели симпатично. Он налил еще и услышал сзади знакомый барственный голос:

— Георгий Алексеевич, добрый вечер! — Шевчук прошел вперед и отодвинул от столика стул. — Просим прощения за опоздание, но причина была сверхуважительная: Наташа выбирала платье. Знакомьтесь.

Тимонин поднял голову и чуть опешил: Наташа оказалась красавицей. Розовый отсвет настольной лампы падал на прелестное гордое лицо с милыми ямочками на щеках. О таких девушках он мечтал в студенческие годы.

Шевчук был доволен произведенным впечатлением. Ощущение неловкости, вызванное опозданием, сгладилось само собой.

— Что же это вы один, батенька? — сказал Шевчук и похлопал Тимонина по плечу. — Застеснялись? Напрасно… У нас с вами колоссальная затрата нервной энергии. Жить по обычным канонам нам нельзя: свихнемся. Конечно, не надо дразнить гусей, но, право же, рамки общепринятых условностей тесноваты… Ах, милый Георгий Алексеевич, без женщин наша жизнь была бы пресна и утомительна, как заседание Ученого совета. — Он повернулся к девушке: — Правда, Натали?

Наташа улыбнулась мягкой безвольной улыбкой и, подтверждая, опустила веки.

Принесли заказанное, чокнулись. Шевчук, видимо, в детстве не доставлял огорчений родителям плохим аппетитом. В мгновение ока исчезла порция осетрины, добротный мясной салат, цыпленок табака.

Тимонин потихоньку потягивал согревшийся «семильон».

Наташа, глубоко затягиваясь, курила — длинный столбик пепла дрожал над тарелкой с чуть тронутым цыпленком. Время от времени привычным движением она проводила подбородком по гладкой белой коже обнаженного плеча. Тимонин смотрел на нее, прикусив губу. Везет Семен Семенычу. Но что может их связывать? Любовь? Вряд ли. Где-то в чем-то он ее поддерживает. Столичные люди…

Наконец, вытерев губы салфеткой, Шевчук откинулся на спинку кресла и, вынув из кармана коробку сигарет, протянул ее Тимонину. Сигареты были какие-то особенные, заграничные, и хотя он не курил, одну взял.

— Ну-с, Георгий Алексеевич, — сказал Шевчук, мелкими глотками прихлебывая коньяк, — единственно стоящий мужской разговор — о женщинах — мы вести не можем. Наташа нам не позволит. Поэтому давайте поговорим о серьезных вещах. Возвращаясь к прошлому, хочу извиниться, что не смог помочь в трудный для вас период. Верьте не верьте, не мог, батенька. Сам висел на волоске. Чепуха, глупейшая история, а чуть не подкосила. Купил, понимаете ли, у вдовы одного академика дачу, а этой старой прыгалке потом показалось, что мало заплатили. Ну, позвонила бы, сказала. Так нет, она ничего лучшего не смогла придумать, как пойти на прием к заместителю министра. Заварилась каша. Сами понимаете, в такой ситуации я мог вам больше навредить, чем помочь.

Все, что рассказывал Семен Семенович, было правдой. Только он допустил небольшой сдвиг во времени: история с дачей произошла через полгода после обращения к нему Тимонина.

Шевчук посмотрел испытующе и, посчитав, что ему поверили, продолжал:

— Должен признаться, Георгий Алексеевич, я был поражен, узнав, что ты в Крутоярске. Эк, куда тебя занесло. Неужели нельзя было перетерпеть пару месяцев, перекрутиться? Понимаю, что для тебя это временное пристанище, потому что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». У тебя своя дорога. Не из любопытства, а желая помочь — теперь я могу это сделать, — спрашиваю: какие планы на будущее?

Тимонин попытался отшутиться:

— Какие могут быть планы? Я стал фаталистом.

— Брось, Георгий Алексеевич. Не надо. Не прикидывайся казанской сиротой. Уверен, если отвернуть пиджачок и заглянуть в левый внутренний карман — тот, что ближе к сердцу, — то в нем найдется кое-что. У меня память хорошая. Помню созданные тобой двутавровые стержни. Если их запустить в массовое производство, вас узнают не хуже Дагирова. А приживленная голень? Кто еще у нас делал подобное? Так что не надо скромничать, Георгий Алексеевич. Мы тебе — а это значит не я один — цену знаем.

Тимонин повел губами, взял в руки бокал с вином, помедлил. Что скрывать, приятно, когда тебя хвалят, но пока что заглатывать крючок не стоило.

— Не будем говорить о заслугах, Семен Семенович. Они в прошлом и давно потускнели. Сейчас я заместитель директора по науке, и естественно, мне хочется, чтобы по научной работе институт вышел на всесоюзный уровень. Пока что мы в этом смысле хромаем…

— Нет уж, — Шевчук был полон сарказма. — Давай по принципу одесской танцплощадки: «Кто эту девочку ужинал, тот пусть ее и танцует». Так вот, эту девочку ужинали не вы, дорогой коллега, и как бы вы ни старались, сколько бы ни вкладывали в чужую тугомотную писанину свою эрудицию и опыт автора двух монографий, все равно в том курятнике был и будет один петух, второму кукарекать не дано.

— Не совсем понимаю, куда вы клоните, Семен Семенович. Можно подумать, что мне предлагают кафедру в Москве, а я отказываюсь.

Шевчук, чувствуя, что захмелел больше обычного, стал говорить медленно, четко выговаривая слова:

— Знаком я с тобой, Георгий Алексеевич, давно, знаю, что взгляды у нас во многом одинаковые, поэтому уверен, что с Дагировым тебе не по пути. И это понятно. Разное воспитание, привычки.. Сейчас, знаешь ли, время самородков от сохи прошло. Не та эпоха. А он кто? При всей его теперешней комильфотности — кустарь-самоучка, помешанный на механике. Ей-богу, он отождествляет биомеханику с механикой вообще… А эта дикая, какая-то степная напористость! Ведет себя как неандерталец.

Тимонин вопросительно вздернул брови.

Шевчук, заметив его удивление, поставил рюмку и замахал рукой.

— Нет, нет, пойми меня правильно. Ничего против Бориса Васильевича лично я не имею. Натура он, конечно, самобытная, цельная. Энергичен до предела. Но когда эта энергия и целеустремленность сливаются с непререкаемым убеждением в своей правоте — ну, тогда уж вы меня извините! Можно подумать, что, кроме аппаратов Дагирова, ничего не существует или, вернее, не должно существовать. Давайте выбросим на свалку все надежно зарекомендовавшие себя методы: гипс, скелетное вытяжение, ваши, Георгий Алексеевич, двутавровые стержни, поставим Дагирова во главе медицинской науки и пойдем к нему в подручные — так, что ли?

Тимонин неопределенно пожал плечами.

— Представьте себе, — продолжал Шевчук, — я не против аппаратов Дагирова. И никогда не был против. При ложных суставах, например, дагировский аппарат и ему подобные незаменимы. У меня один диссертант, Бек-Назаров, заканчивает работу, и результаты превосходные. Так что я приветствую и Дагирова, и его аппараты, но на своем месте.

В бытность молодым ассистентом, которого по холостому положению назначили вечерами руководить студенческим научным кружком, Шевчук наткнулся на идею скрепить сломанную кость двумя натянутыми спицами. Может, и не он придумал, а кто-то из настырных студентов. Теперь за давностью времени не вспомнишь, да и какое это имеет значение? Ах, если бы знать, предвидеть, хоть бы чуть-чуть заглянуть вперед: стоит не стоит… Не дано. Тогда, попробовав несколько раз на собаках и убедившись, что вроде бы получается, он поспешил (конечно, поспешил!) и сделал операцию больному. Парень был молодой, крепкий, в общем, подходящий. Он и сейчас прекрасно помнит его лицо, потому что перелом не сросся. Потом на всех совещаниях проезжались по поводу «некоторых ассистентов, которые позволяют себе»…

Кто обжегся на молоке — дует на воду. Услышав выступление Дагирова на конференции в Сталинграде, он расценил его как блеф, как слепую увлеченность самоучки. Тем более, что представленные Дагировым результаты лечения нельзя было объяснить с позиций нервизма…

Так и остался Семен Семенович при твердом убеждении, что аппаратный метод — измышление медиков-еретиков, помешанных на механике. Тем более, что их насчитывались единицы, и все они были сторонниками Дагирова, затерянного где-то в холодной Сибири, вдали от столицы, от свежей информации, от живого пульса передовой науки. Туда и почта-то идет неделями — что ж говорить об остальном?

И потом, когда оказалось, что Дагиров не яркий метеор, который вот-вот рассыплется гаснущими осколками, а медленно восходящее, упорно разгорающееся светило, и тогда Семен Семенович не мог признаться даже самому себе, что проглядел, недопонял. Нет, с ним, ведущим референтом министерства, эрудицию которого признавали даже недруги, такого произойти не могло, И поэтому, когда ему передали для рецензирования письмо и объяснительную записку, доказывающие необходимость открытия в Крутоярске научно-исследовательского института или хотя бы проблемной лаборатории, он искренне изложил свое мнение…

— М-да, теперь не хочется об этом вспоминать.

Шевчук потер глаза и закурил. Тимонин посматривал на него с любопытством.

К Наташе подошел парень в джинсовом костюме, кивнул Шевчуку, пригласил ее танцевать. Семен Семенович милостиво разрешил. Поглядывая на танцующих, он продолжал:

— Так вот. Дело, главным образом, касается тебя. На днях звонили мне друзья с Украины. Там в одном весьма симпатичном городе освобождается кафедра. Заведующему исполняется шестьдесят пять, оперировать он стал неважно, только статейки пописывает — короче, пора на пенсию. Он, правда, не хочет, сопротивляется, но это детали. Я, знаешь ли, — пока, конечно, предварительно — предложил твою кандидатуру. Ну как, согласен?

Тимонин думал недолго.

— Конечно, да. Спасибо.

— Ну, благодарить пока рановато. — Шевчук сиял величественной благосклонностью. — А вот съездить туда, разузнать, что и как, приглядеться не мешает. Кстати, познакомишься с ректоршей. — Он наклонился к Тимонину, прищелкнул пальцами. — Должен тебе сказать, очень импозантная особа… Не забудь передать от меня привет.

— А что! — оживился Тимонин. — Это мысль. Вот дождусь утверждения плана и на обратном пути заеду.

Шевчук неожиданно расхохотался.

— Кстати, напомнил. Ну и удружили вы себе этим планом! Какое там утверждение! В министерстве не знают, плакать или смеяться. Не план, а антология научной фантастики. Если поверить тому, что вы представили на всеобщее обозрение, то я первый бросаю клинику, снимаю туфли и босым иду к Дагирову в подручные.

Он долго не мог успокоиться, похохатывал.

— Так что, Георгий Алексеевич, заварил Дагиров кашу на свою голову. Ждите теперь солидную комиссию, будут вас проверять по косточкам, а уж научную документацию — в первую очередь. Надеюсь, заместитель по науке это учтет?

Вдруг он поднялся, застегнул пиджак и стал напряженно следить за танцующими. Что-то ему не нравилось.

— Ты, извини, Георгий Алексеевич. Пойду выручать Наташу. А то как бы не разгорелась любовь с первого взгляда.

В Крутоярск Тимонин возвращался в весьма неопределенном настроении. Будто вскочил на эскалатор и не знаешь, куда он пойдет: вверх или вниз. Поездка на Украину ничего не дала. Ректор мединститута — женщина, действительно, видная — приняла его сугубо официально, ничего конкретно не обещала, и упоминание о Шевчуке почему-то не привело ее в восторг.

Эх, плюнуть бы на все, забраться в глухое село, лечить простых людей, без вывертов, чтобы не помнить постоянно о престиже, об авторитете. М-да… Поздно.

В квартире все было так, как он оставил, уезжая. Только на всем лежала пыль. В раздумье он окинул привычным взглядом стеллаж, машинально провел пальцем по телевизору, брезгливо тряхнул рукой и взял телефонную трубку. Подержал, положил на рычаги аппарата и опять поднял.

Детский голос ответил:

— А папы нет дома. Он еще в Италии.