Единственная высота

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ

ОСМОТР института заканчивался. В коридорах совсем не по-больничному пахло свежераспиленным лесом, скипидаром, мелом. За окнами чернели ямы котлованов, на дне их поблескивали зеленые лужицы. Чуть подальше пылили самосвалы в кирпичом, бетонными плитами, раствором — строились новые корпуса, и с их завершением должен был возникнуть целый комплекс — что-то вроде микрогорода.

Шевчук был ошеломлен. Он ожидал увидеть заштатный НИИ, двухэтажную бревенчатую больницу, где истопник по утрам с грохотом бросает на пол вязанки дров, а потом, чертыхаясь, долго раздувает вялый огонек в круглых, обтянутых рифленым железом печах — утермарковках; больные сидят вдоль стен на лавках в унтах из собачьих шкур, в шапках с длинными ушами, много курят и не к месту употребляют слово «однако», а врачи, то бишь научные сотрудники, ходят между ними в старомодных, завязывающихся сзади халатах, которые надеты на меховые жилеты. Какая может быть наука в таком институте? Так, больше разговоры и стремление показать, что и мы-де не лыком шиты. Он был готов снисходительно отнестись к этим «фанатикам из захолустья», не подавлять их критикой, столичным размахом, эрудицией. Если попросят, проконсультировать несколько больных — пять-шесть, не больше. Снисходительность порождает добрые отношения, а в идеях Дагирова все же много стоящего, не мешает в них разобраться повнимательнее здесь, на месте, где трудно будет подлакировать и скрыть недостатки. От него не скроешь. Сколько проверок проведено им, трудно вспомнить. Можно даже не смотреть больных, дайте историю болезни, и, проглядев ее, он через пятнадцать минут лучше любого компьютера выдаст все ошибки в лечении.

Но никто не спрашивал советов, никто не стоял чуть сзади, с трепетом дыша в затылок, не внимал подобострастно, как он разбирает рентгенограммы. Принимали как гостя — уважительно, внимательно, но с легким холодком: видно, много гостей — больших и малых — прошло по этим коридорам.

Да, недооценил он в свое время Дагирова и его аппараты. Проскочил мимо. Следовало бы вести другую политику — протянуть руку, поддержать. Впрочем, и теперь не поздно. Ясно одно: о реорганизации в НИИ скорой помощи не может быть и речи. И зря он тогда смеялся над планом научно-исследовательских работ. План реальный, никаких запросов под голую идею.

Этажи, коридоры, палаты. Разные больные, но всех объединяет одно — аппарат. Однако, смотришь, в каждом своя особинка: то ли планка, то ли шарнир. Словно взрослые дяди забавлялись «Конструктором».

Шевчук присматривался внимательно. Надо разобраться в этой игрушке, он просто не представлял, что можно сделать с ее помощью, вернее, не верил. Никак не мог поверить. К журнальным статьям и выступлениям на конференциях вообще относился несколько скептически — знаем, знаем, в руках рассказчика ружье всегда стреляет дальше… М-да, надо будет сравнить аппараты в действии… ну, с тем, который у него. Пожалуй, он поторопился с Воронцовым, нажал слишком сильно. А тот, чудак, вспылил, уехал. Прекрасно можно было договориться.

Больничные палаты сменились лабораториями. Сверкали никелем незнакомые приборы. Тянулись ленты графиков. На экране цветной мозаикой мельтешили слайды. Оставались еще виварий, завод, вычислительный центр, но члены комиссии запротестовали, ведь их ожидало самое главное — проверка документации.

Дагиров звонил домой. К телефону долго никто не подходил. Наконец ответила жена.

— Так ты дома? Хорошо, что застал!

— Поймал на пороге.

— А куда это ты, дорогая? Муж, понимаешь, на работе, а жена в это время…

— А жена в это время торопится на дежурство. О чем, кстати, она сегодня утром говорила внимательному мужу.

— Слушай, ты меня без ножа режешь! Когда, наконец, ты разделаешься с этими дурацкими дежурствами!? Сколько раз тебе говорил!

— Милый Боренька, два бесплатных в месяц мне положено — за счет укорочения рабочего дня. Сам знаешь. А платных я не беру.

— И от бесплатных пора избавиться. Сегодня же позвоню вашему главврачу.

— Не смей! Ни в коем случае! Не хватало только, чтобы про меня говорили, что профессорская жена ищет легкой жизни. Не делай из меня барыню. Если хочешь знать, я люблю дежурить, только не очень часто. Ночью сама все решаешь, без кивания на чужую спину, а это надо, чтобы не потерять уважение к себе. Да и вам с доченькой не мешает иногда похозяйничать самим, а то совсем избаловались.

— Все же надо, чтобы сегодня ты была дома. Ну поменяйся с кем-нибудь.

— А что случилось?

— Гости приехали.

— Гости? Какие гости?

— Ну, не совсем гости… Комиссия из Москвы. Четыре профессора.

Жена застонала в трубке.

— Бо-оренька! Четыре профессора слишком много для слабой женщины. И потом… не мог раньше позвонить? Ведь скоро вечер. Чем я их буду кормить?

Убеждать женщин опасно, у них обязательно возникает негативная реакция. Поэтому, вздохнув несколько раз в трубку, Дагиров сказал жалобным тоном:

— Пожалуй, ты права. Ничего не выйдет с этим приемом. Приглашу-ка я их лучше в ресторан, а?

— Фу, Боря! — немедленно отозвалась жена. — Ресторан — это дешевый стиль. Словно ты не профессор, а завскладом… Ладно уж, горе луковое, что-нибудь придумаем.

Она замолкла, в трубке слышалось ее дыхание, и от этого стало тепло на душе и немного смешно, и он подумал, что никак не может привыкнуть к ее необычному твердому произношению: «Бор-ря».

— Вот что, Дагиров, — сказала она. — Есть идея. Прием на высшем уровне, как в столицах приучены, мне не по зубам. Ну скучно же будет! Я предлагаю устроить… праздник! Не семейный — это слишком обязывает, и врать неохота. Самый сезон устроить праздник встречи лета. Или проводов весны. Придумай сам. И приглашай не только приезжих гостей, а всех, кого считаешь нужным. Конькова, Капустина, Медведеву. Пожалуй, Воронцова — он забавный мужик, а я кого-нибудь из наших женщин. Кстати, они мне помогут. И на разносолы не надейся. Кормить буду в основном картошкой… Потом, они что, завтра уезжают?

— Нет, через неделю.

— Бо-оренька! Кто же так делает! Тогда наш прием… то есть праздник, надо устроить в последний день. Чтобы впечатление осталось. И сувениры на дорогу. Лапти или лыковые расписные лукошки.

— Лапти?

— Вот именно! Сейчас век вздохов «по доброму старому времени». Увидишь, они будут без ума.

Дагиров ответил с благодарностью:

— Ох, женщина, я всегда утверждал, что в тебе пропал великий стратег.

На том и порешили.

За столом держались просто. С лукавым добродушием подливали столичным гостям, да и сами не отставали. Впрочем, гостей особенно уговаривать не приходилось. Только директор Северского института, пригубив, отставил рюмку в сторону — у него пошаливала печень, но Коропов и Шевчук держались надежно, чувствовалась хорошая школа. Шевчук даже, рисуясь, предложил было сменить рюмки на фужеры, но, заметив неодобрительный взгляд хозяйки, стушевался.

На столе красовались соленые огурцы, маринованные, мелкие, как семечки, опята, красная рыба, икра, тушеное мясо, но гвоздем вечера оказалась обыкновенная картошка, печенная в духовке. Ее появление встретили веселым гомоном и, перекидывая горячие клубни с руки на руку, принялись посыпать стол шелухой.

В этот момент вошел Воронцов. Извинившись за опоздание, он прошел в комнату и поставил возле стола белое эмалированное ведро, прикрытое чистой тряпицей.

— Прими, хозяйка, от чистого сердца, — произнес он с самым серьезным видом и низко поклонился поясным поклоном. — Не вели казнить, вели миловать.

— Что там? — с испугом спросила жена Дагирова, глядя на ведро: под тряпицей что-то шевелилось.

Обтерев донышко рукой, Воронцов поставил ведро на край стола и жестом фокусника сдернул тряпицу. Все восторженно ахнули: в ведре сердито шевелили глазами-бусинками, водили клешнями глянцево-черные раки.

— Эх, пива бы к ним! — сожалеюще протянул кто-то.

Воронцов, по-прежнему сохраняя невозмутимость, поднял руку, прося тишины, и хлопнул в ладоши. Дверь распахнулась, и два паренька в белых халатах внесли алюминиевый бочонок с чешским пивом.

Последний ледок официальности был сломлен. Мужчины раскололись на два лагеря: четверо, включая Коропова, варили на кухне раков в тазу для белья, и их пререкания в отношении соли, лаврового листа и других специй разносились по всей квартире; остальные, давая друг другу советы, сообща откупоривали бочонок. Не найдя гаечного ключа, решили использовать зубило и молоток, сорвали пробку с резьбы, и в результате значительная часть хорошо газированного пива попала вместо бокалов на потолок.

Дружная получилась компания, только хозяйка дома была недовольна, потому что поданные ею попозже цыплята по-венгерски с черносливом, бозбаш, торты — все это осталось нетронутым. А на столе громоздились в тарелках и возле них красные рачьи доспехи. Перебил Воронцов своей выдумкой весь подготовленный ритуал.

Шевчук, увидев Воронцова, хмыкнул, долго следил за ним взглядом, а когда тот вышел на балкон и закурил, пошел следом.

— Так вот вы где, Андрей Николаевич, — произнес он протяжно, тоном человека, встретившего друга после долгой разлуки. — Вот вас куда занесло! А мне, помнится, кто-то говорил, что видел вас в Ленинграде… Нет? Значит, ошибся. Впрочем, конечно, здесь вам с вашей головой и знанием техники самое место. В какой же вы ипостаси, Андрей Николаевич?

Воронцов помолчал, посмотрел на своего бывшего шефа испытующе.

— Заведую лабораторией по испытанию аппаратов. Так что в основном проверка всего нового.

— Вот видите! — сказал Шевчук ликующим голосом. — Единственная в мире должность и единственный человек, который ей подходит. Потрясающее совпадение! Это должно быть очень интересно… Как вы их испытываете? На животных?

— Новые системы — на животных. А в старых проверяем, например, равномерность распределения нагрузки и на людях. При различной компоновке аппарата. Обычно используем тензодатчики. Для больших перемещений применяем механотроны… Хотя… Извините, Семен Семенович, вам, должно быть, все это непонятно?

— Абсолютно! — обезоруживающе засмеялся Шевчук. — Но очень, очень интересно. Вот уж не думал, что в общем-то испытанный в клинике не один десяток лет аппарат Дагирова потребует создания целой лаборатории с кучей электроники. Красиво, а надо ли?

— Ну почему же только аппарат Дагирова? — удивился Воронцов. — Мы изучаем все аппараты для остеосинтеза. Их ведь не так уж мало: Эбота, Гофмана, Андерсона, Стейдора, Битнера, Вагнера, Гудушаури, Волкова, Ткаченко… И это еще не все. У каждого свои положительные и отрицательные стороны, наша задача их выявить.

— Ваш аппарат вы тоже проверяли? — осторожно спросил Шевчук.

— Конечно.

— Ну и как он?

— Вполне, — улыбнулся Воронцов.

— Здесь нас никто не слышит, можете быть откровенным. Лучше дагировского?

Воронцов замялся.

— Да как сказать… Однозначного ответа быть не может. В чем-то лучше, в чем-то хуже.

Их позвали пить кофе. Женщины ушли в другую комнату, поэтому мужчины нещадно дымили, маленькими глотками смакуя отрезвляющий напиток.

— Никакой логики в нашем поведении, — с огорчением сказал Шевчук, отставляя пустую чашку. — Сначала пьем водку, чтобы захмелеть, раскрепоститься, а потом спохватываемся и тут же стараемся нейтрализовать алкоголь кофеином. Вот дуализм поведения интеллигента; нормальный человек стремится максимально продлить удовольствие, а мы… что ж, позвольте по этому поводу еще чашечку… Благодарю… Итак, раз мы трезвы и устали, остается одно: поблагодарить Бориса Васильевича и его милейшую супругу за гостеприимство, за необыкновенно приятно проведенный вечер и попрощаться. Будете у нас в Москве — милости прошу. Конечно, так развернуться не сумею, где уж нам, но постараюсь не ударить в грязь лицом. Так что жду, жду непременно. А пока, Борис Васильевич, есть небольшой разговор с обоюдным, так сказать, интересом. Позвольте?

Они прошли в соседнюю комнату — кабинет Дагирова — и остановились возле огромного, во всю стену, книжного шкафа. Шевчук держал в руках чашечку кофе, как бы подчеркивая этим неофициальность разговора.

— Спасибо, Борис Васильевич, за теплый прием. — Он поднял чашку и отпил немного. — Вот мы и познакомились поближе.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил Дагиров, думая о чем-то своем. — Пожалуйста. Жаль вот только на охоту не съездили.

— Я не охотник, — сказал Шевчук. — Не люблю убивать живое. Пусть живет любая летающая и бегающая тварь. Вот рыбалка — другое дело. Рыба, она все-таки хладнокровная… На рыбалку было бы неплохо… ну, не получилось, в другой раз… Впрочем… — Он вытащил сигарету и долго разминал ее в пальцах. — Есть у меня одно предложение, так что рыбки мы с вами, наверное, половим всласть.

Дагиров посмотрел вопросительно.

— Задумали мы с академиком Блиновым, — продолжал Шевчук, выпуская кольцами синий дым, — написать монографию. Кстати, вы знакомы с ним?

— С Блиновым? Нет. Читал его работы, видел в президиумах.

— Милейший старик! Демократичный, обходительный… Уверен, вы ему понравитесь… Так вот, задумали мы монографию о лечении несрастающихся переломов. Сами понимаете, что писать, в основном, придется мне. Блинов — больше марка, но зато какая! Монография уже внесена в план издательства, напечатана будет, как говорится, с ходу… Ну вот, позвонил я вчера Владимиру Евгеньевичу, поделился впечатлениями о вашем институте, посоветовались мы с ним и решили предложить вам стать нашим соавтором. Материал у вас есть, хороший материал. Можете использовать часть докторской. Думаю, что треть, а то и половина листажа будет предоставлена вам.

Дагиров покраснел, посопел носом, тоже потянулся за сигаретами. Вынул одну, постучал по коробке, отложил в сторону. Улыбнулся.

— Извините, но — не пойдет! Очень неудобно вам отказывать, но… — Он развел руками.

— Боитесь потерять первородство?

— С детства терпеть не могу чечевицу.

— Ну, как хотите… Как говорится, было бы предложено… Вот только Владимир Евгеньевич обидится. Неудобно…

— Вы уж, Семен Семенович, как-нибудь за меня извинитесь. Скажите: медведь сибирский, неотесанный.

— Да уж придется что-то придумать.

— Вас ли учить, Семен Семенович.

От машины гости отказались, решили пройтись пешком. По улице шли медленно, покряхтывая, коря себя за невоздержанность. Но где ж тут было удержаться при таком столе!

Днем было жарко, но к вечеру посвежело, с реки тянул резкий ветерок, выдувая сонную одурь. Коропов с директором Северского института ушли вперед, а Шевчук приотстал, ведя с Тимониным пустяковый разговор — так, о том, о сем и ни слова о самом для Тимонина важном. Георгий Алексеевич весь извелся, но спросить, как обстоят дела с желанной кафедрой, не позволяла гордость.

Возле гостиницы они остановились, и Шевчук, обмахиваясь сорванной по пути веточкой сирени, остро глянул на Тимонина.

— Знаю, знаю, Георгий Алексеевич, о чем ты сейчас думаешь. Наобещал, мол, Семен Семенович с три короба — и помалкивает. — Он взял Тимонина под руку и повел его дальше. — Видишь ли, сейчас ничего подходящего для тебя нет. Сам понимаешь, я ведь не господь бог, мои возможности тоже ограничены. И, кроме того, я вот пригляделся к вашему институту, прикинул. А правильно ли ты делаешь, Георгий Алексеевич, что рвешься отсюда? Провинция, конечно, страшная, и с культурой, наверное, туго. Но нам-то она на что? Была бы культура внутри нас, а что касается театров, музеев да всяких выставок… Оно ведь так: или наукой заниматься, или по театрам бегать — не тебе рассказывать, сам, наверное, пришел, передохнул — и за стол. Так вот, в этом институте — золотое дно. Где ни копни — все ново, все не изучено. А как копать, Дагиров и иже с ним еще не очень представляют. Почему бы тебе не взяться, а? С твоим знанием системного анализа, умением поставить проблему… Пожалуй, больше будет резонанса, чем на любой столичной кафедре. Ты подумай, Георгий Алексеевич, подумай. А я что ж, я свое обещание выполню. Рано или поздно, но выполню. До свидания, Георгий Алексеевич. Ты звони, не стесняйся, держи меня в курсе.