Ее словами. Женская автобиография. 1845–1969 (СИ)

После Второй мировой войны число автобиографий детства, написанных женщинами, резко возросло в англоязычных странах. Среди них было несколько новаторских произведений, но большинство следуют укоренившимся моделям. В частности, многие женщины писали мемуары и полумемуары. Послевоенные потрясения снова подогрели интерес к «старым добрым дням». К этому времени женщины-писательницы уже воспринимались как должное. Достаточной причиной для написания и публикации автобиографии было наличие интересной истории.

Женщины, которые выросли в экзотических местах или чье детство было необычным, брались записывать воспоминания. Среди них были Мэри Элвин Пэтчетт, выросшая на ранчо в буше Австралии и написавшая свою первую книгу «Аякс Воин» (1953) для юной аудитории, сосредоточившись на рассказе о питомцах из своего детства, и Нора Берк, чья книга «Дитя джунглей» (1955) дает читателю завораживающую картину детства в джунглях в предгорье Гималаев, где отец писательницы работал на Индийскую службу леса. С 1907 по 1918 год семья переезжала из лагеря в лагерь на слонах; Беа Хоу с ее «Ребенком в Чили» (1957) с увлекательным описанием землетрясения 1906 года и путешествий ее семьи через Анды и Магелланов пролив, Карена Шилдс, рассказывающая в «Переменчивом ветре» (1959) о взрослении на финке* в Сан-Леандро в Мексике, где с 1910 ее отец управлял каучуковой плантацией, Элспет Хаксли с бестселлером «Огненные деревья Тики» (1959) о приключениях ее семьи на ферме в колониальной Кении, Хелен Кармайкл Додж, которая в книге «Мое детство в канадской глуши» (1961) рассказывает о жизни, которую вели она, ее мать и многочисленные братья и сестры, когда ее отец-лесоруб работал в одном за другим отдаленных лесных лагерях в Нью-Брансуике, а также современницы Берке Джон (Рут Ки) и Румер Годден с историей о Радже в книге «Двое под индийским солнцем» (1966), которая повествует о пяти годах, проведенных в Восточной Бенгалии во время Первой мировой войны. Австралийская писательница Майлз Франклин, известная своим мелодраматическим романом (который притворяется автобиографическим) «Моя блестящая карьера» (1901), написала гораздо более приземленную автобиографию своего реального детства «Детство в Бриндабелле: Первые десять лет», опубликованную посмертно в 1963 году. В ней она описывает викторианскую Австралию как самое замечательное место в мире. Другая австралийская писательница Пэтси Адам-Смит написала «Слушайте стук поезда» (1964) о жизни ее семьи железнодорожников в буше во время Великой депрессии.

Автобиографии еврейских эмигрантов в Америке публиковались с начала XX века, но в 1950 году китайско-американская писательница Джейд Сноу Вонг (1922–2006) обогатила жанр, представив еще одну американскую этническую группу в книге «Пятая китайская дочь» (1950). В 1953 году американка японского происхождения Моника Соне (1919–2011) последовала ее примеру, опубликовав «Дочь Нисея» — семейные мемуары о японско-американском детстве в межвоенные годы и жизни в лагере для интернированных после бомбардировки Перл-Харбора.

Конец войны принес также волну последних — очень поздних — викторианских ретроспектив. Среди них книга «Шотландское детство и что за ним последовало» Мэри И. Огилви (1952); «Дитя Эдинбурга, некоторые воспоминания за девяносто лет» Элеонор Халлард Силлар (1961), написанные пожилой шотландкой; «Когда явилась я на белый свет» Дороти МакКолл (1952), которая была задумана с целью сбежать из разрушенного во второй раз мира и познакомить внуков с жизнью, которой больше не было; «Реликвия» Гвен Раверы (1952) — воспоминания о ее кембриджском детстве в семье Дарвина; «Письмо из прошлого: воспоминания о викторианском детстве» Каролин Луизы Таймингс (1954), опубликованные в частном порядке по просьбе ее сына; и воспоминания «Как я видела» Полин де Панж (1962) о ее аристократическом детстве в Париже на рубеже веков. Написанные молодыми авторами, «Эдвардианская дочь» Сони Кеппел (1958) и «Дети в тесноте» Джеральдин Саймонс (1959) — ретроспективы эдвардианской эпохи и Первой мировой войны, а Элизабет Хейгейт рассказывает в «Девочке из Итона» (1965) свою историю с позднего викторианского и эдвардианского периодов до военных лет.

Было опубликовано и несколько англо-ирландских полумемуаров, напоминающих об эпохе до Первой мировой войны: «золотые» воспоминания Мэри Гамильтон о ее детстве в великолепном ирландском поместье в викторианские времена «Зеленое и золотое» (1949); ностальгическая книга Элизабет Гамильтон «Ирландское детство» (1963), в которой автор вспоминает свое эдвардианское детство, а также более личное англо-ирландское произведение, воссоздающее точку зрения ребенка, — «Так долго ждать: ирландское детство» Мойры Вершойле (1960), также вспоминающей дни эдвардианской эпохи. Жизнь состоятельных семей в викторианскую и эдвардианскую эпоху не теряла своего очарования, даже несмотря на то, что этот образ жизни с его роскошью и прислугой безвозвратно канул в прошлое. Годы войны привели к резкому сокращению числа домашней прислуги, которое продолжилось и позже, поскольку во время войны женщины стали занимать более выгодные рабочие места, освобожденные мужчинами1. Как заявила Леонора Эйлс в автобиографии детства и юности, опубликованной в 1953 году: «Исчезновение домашней прислуги разрушило английский образ жизни»2.

Североамериканские авторы тоже писали полумемуары о викторианской и эдвардианской эпохах: Орра Паркер Фелпс в «Когда я была девочкой в гнезде ласточки» (1949) подробно описывает жизнь на ферме ее семьи в Коннектикуте с конца 1860‑х; «Белые врата: приключения ребенка» (1954) Мэри Эллен Чейз — выдающийся пример полумемуаров, запечатлевших колорит жизни в многодетной семье в сельской местности штата Мэн во времена, когда «не было автомобилей, почти не было телефонов, не было бензиновых двигателей, не было электрического освещения, почти не было ванных комнат, печей или холодильников, не было проточной воды, не было покупного хлеба, бумажных полотенец, не было взбивалок для яиц, не было мыльных хлопьев, но была уютная уверенность в том, какими будут дни, потому что они обычно были очень похожи один на другой, и чувство защищенности, невозможное сегодня»3; Ариадна Томпсон в «Восьмигранном сердце»* (1956) рассказывает, каково было расти в греко-американской семье в годы до и после Первой мировой войны; Эстер Келлнер «Дьявол и тетя Сирена» (1968) — еще одна история подобного рода, действие которой происходит в сельской местности Индианы в тот же период.

В Германии Шарлотта Гердер в восемьдесят с небольшим лет написала полумемуары своего детства и юности в Праге до 1900 года, озаглавленные «…Глядя сквозь цветное стекло на пепельный мир. Детство и юность в старой Праге» и адресованные ее внукам. Она включила в книгу историю своих предков, генеалогическое древо и множество семейных фотографий, опубликовала ее в семейном издательстве во Фрайбурге и в качестве вступления предварила внушительный том извинениями за любительское письмо. В Швейцарии Хелена фон Лербер опубликовала «Старый любимый приход» (1963) о счастливой семейной жизни в приходе Эмменталь на рубеже XIX–XX веков. Адресованная семье — она писала ее для своих двух дочерей — но также и исследователям истории музыки, книга Юлия Вирт-Штокхаузен «Детство, которое нельзя потерять» (1949). Это полумемуары о взрослении на рубеже веков во Франкфурте-на-Майне в семье профессионального певца и преподавателя пения Юлиуса Штокхаузена. Автор фокусируется на внешнем, но при этом умудряется привнести чрезвычайно личное, поскольку откровенно пишет о своих чувствах, переживаниях и стремлении стать библиотекарем, когда такая карьера стала возможной для немецких женщин. Автор также анализирует свои зачастую конфликтные отношения с родителями, другими детьми и окружающими.

Ирландская детская писательница Патриция Линч следует по стопам Мэри Хоувит, Фрэнсис Ходжсон Бернетт и Эдит Несбит. Она пишет автобиографию детства «Детство сказочницы» (1947). Эта работа из всех опубликованных на тот момент женских автобиографий детства больше всего притворяется вымыслом: в ней нет ни одного намека на автобиографичность, за исключением совпадения имени главной героини с именем автора. Детство Линч по стечению обстоятельств напоминает детство Несбит, поскольку мать постоянно оставляла ее то тут, то там на попечении различных людей. Но она представляет это обстоятельство не с психологической точки зрения, как источник беспокойства — каковым оно, несомненно, являлось, — а, скорее, использует его в качестве двигателя сюжета, как повод для приключений, чтобы завоевать внимание читателей. Две современницы Линч — обе популярные авторы — использовали такую же модель в произведениях, написанных для взрослых. Бертита Хардинг, на четыре года младше Линч, прожила захватывающее детство путешественницы по разным странам Европы и Мексике и описала его в книге «Мозаика в фонтане» (1949), превратив его во что-то вроде блестящего остроумного романа, хотя она использует в тексте настоящие имена. В таком же романном режиме популярная плодовитая писательница миссис Роберт Хенри — француженка, писавшая по-английски для английской аудитории, — пишет о своем детстве и юности в «Малышке Мадлен» (1951). Удачи и несчастья ее парижской рабочей семьи и друзей до, во время и после Первой мировой войны, в которых сама Мадлен играет роль скорее свидетельницы, делает книгу захватывающим чтением.

В 1950‑х годах, в соответствии с поворотом к романизации, писательницы, и прежде всего американки, стали эксплуатировать детские воспоминания в литературных целях. Как правило, такие произведения ориентировались на образованную взрослую читательскую аудиторию. Фокусируясь на психологии детей и подростков, они были написаны с литературным чутьем. Учитывая, сколько из этих работ начинались как статьи, опубликованные в New Yorker, идея, кажется, заключалась не столько в привлечении широкой общественности, сколько в написании рассказа, достойного публикации в этом издании. Ярким примером таких литературных воспоминаний является книга Нэнси Хейл «Детство в Новой Англии» (1958). Хейл собирает рассказы о своем детстве в Бостоне, которые она активно публиковала в разных журналах, в основном в New Yorker (одна из историй вышла там еще в 1936 году). Эти искусные рассказы играют на ностальгических чувствах и, как правило, сконструированы с учетом точки спада ностальгии. Самоописание здесь не главное, хотя рассказы раскрывают чувства главной героини; Хейл явно писала не в поисках себя, но в поисках истории, которую можно опубликовать. Стриптизерша Джипси Роуз Ли в 1943 году начала печатать в New Yorker рассказы о себе и сестре, экстраординарном детстве детей-артистов. Мэри МакКарти последовала ее примеру и с 1946 года опубликовала в New Yorker шесть рассказов, которые она позже немного изменила и опубликовала в антологии «Воспоминания о католическом детстве» (1957), и еще один рассказ в Harper’s Bazaar. В книжной версии МакКарти усилила автобиографичность рассказов. Она включила в книгу раздел с фотографиями, написала вступление «К читателю», в котором утверждает, что, несмотря на некоторые вымышленные детали, ее произведение не художественное, а историческое. Также она добавила комментарии, в которых размышляет о том, что написала раньше. В деталях и с очевидной откровенностью она пишет, в какой степени ее текст соответствует тому, что на самом деле происходило, указывая, где она что-то выдумала или могла бы выдумать.

Части книги Мэй Сартон «Я знала птицу феникс: эскизы к автобиографии» (1959) также ранее выходили в New Yorker. Это поэтичное сочинение начинается с истории родителей автора в Европе; только постепенно текст становится личными воспоминаниями о ее детстве и юности. Вирджиния Соренсен также издает сборник рассказов (два из них впервые вышли в New Yorker и Story) о своем детстве и отрочестве в сельской местности Юты «Где ничего нет давным-давно: воспоминания мормонского детства» (1985). Каждая история — тщательно продумана и многогранна. Автор фиксирует отголоски событий, которые часто выбираются по принципу актуальности (включая, например, межрасовые отношения, положение женщин или насилие). Эти очень личные истории искусно представлены в романной манере, с началом in medias res, диалогами, несобственно-прямой речью и эллипсоидными пропусками. Собранные воедино, эти истории формируют образ детства Соренсен. В то же время рассказы о детстве в New Yorker публиковали выросшая в Японии Рейко Хацуми (1956 и 1959) и Мадемуазель (1958), которая впоследствии включила эти рассказы в более крупное произведение «Дождь и праздник звезд» (1959). Эта последняя книга представляет собой сборник об изменениях, вестернизации, конфликте поколений и нежелании взрослеть, переплетается с успокаивающими и замедляющими описаниями ландшафтов. Еще одна такая же тонкая работа — это направленная вовне автобиография детства и юности Вайолет Пауэлл «Пять из шести» (1960).

Литературность — отличительная черта женских автобиографий детства, написанных в течение двух десятилетий после Второй мировой войны, независимо от того, были они представлены как рассказы или как автобиография как таковая. Произведения Хейл, МакКарти и Соренсен занимают промежуточное положение между автобиографией и художественной литературой. Прежде всего, маркируют их автобиографичность оговорки о памяти. Другая работа — «Мы съели дюну» канадской писательницы Антонин Майе (1962), напротив, нарочито фикциональная. Один из редакторов взял на себя смелость переиздать ее с подзаголовком «роман». Работа Майе — это воссоздание от третьего лица короткого, напряженного периода в жизни восьми-девятилетней девочки из большой семьи. Произведение фокусируется на важных эпизодах, которые происходили в течение года, и стирает грань между реальностью и фантазией девочки.

Некоторые женщины следовали традиции юмористических или развлекательных воспоминаний. Канадская писательница Ян Хиллиард (псевдоним Хильды Кей Грант) в 1952 году удостоилась Мемориальной медали Стивена Ликока за юмор за ее беллетризованные мемуары «Солонка» (1951), стиль которых так сильно напоминает «Жизнь с отцом», которому до Хиллиард подражали Берта Деймон и Аилен Портер, что современный рецензент назвал их «жизнью без отца»4, потому что отец в этой истории становится жертвой золотой лихорадки в Британской Колумбии и виновато навещает своих пятерых отпрысков в Новой Шотландии в лучшем случае раз в год.

Диана Холман-Хант пишет в аналогичном ключе о двух эксцентричных бабушках в тексте «Мои бабушки и я» (1960), воссоздавая через эту линзу в смешном романообразном тексте — «верном по сути, но не в деталях» — свои взаимодействия со старшими родственницами и другими людьми5. Джилл Шари Циммер, дочь голливудского режиссера, сценариста и продюсера Дора Шари, с юмором пишет о том, каково было расти в Голливуде в 1940–1950‑х годах. Другие юмористические мемуары — «Рыбьи кости в бабочках» Одри Маршалл (1964), «Девочка Зигфельдов: признания об аномально счастливом детстве» Патрисии Зигфельд (1964) и «Тетушки на кресте» Робин Икин (1965).

Некоторые авторы сделали мемуары более личными, более «автобиографическими», придерживаясь рассказа о собственной истории (Мэри Гамильтон), другие — рассматривая прошлое через призму памяти (Беа Хоу и Элизабет Гамильтон).

Автобиографические произведения о детстве стали писать знаменитости. Джипси Роуз Ли переработала и расширила свои рассказы для New Yorker в книге «Джипси: воспоминания» (1957), которые она опубликовала после смерти матери. Ее сестра Джун Хэвок последовала ее примеру в «Ранней Хэвок» (1959). Пианистка-вундеркинд Рут Сленчиньска опубликовала «Запрещенное детство» в 1957 году. У каждой из этих женщин было странное, необычное детство и юность. Все говорят об амбициозных, целеустремленных родителях, подталкивающих их к славе с раннего возраста. Ли и Хэвок ставят целью развлечь читателя, Сленчиньска обвиняет (родителей). Среди работ, написанных исполнительницами, «Прикосновение невинности: воспоминания детства» Кэтрин Данэм (1959) — настоящий шедевр. Несмотря на то что автор называет свое произведение семейной историей и выбирает повествование от третьего лица, на самом деле книга является интроспективной, очень откровенной автобиографией: с раннего возраста до восемнадцати лет. В книге уделено много внимания восходящим к раннему детству чувствам и страхам автора, когда ее белая мать еще была жива; страшному периоду, когда она дошкольницей жила с сестрой своего черного отца в Чикаго на опасной Южной стороне; к жизни «в Городе», где ее отец поселился с новой женой и открыл химчистку. Мрачное по тону, ее произведение необычайно литературно. Называя главы по психологически важным событиям, Данэм в хронологическом порядке рассказывает историю все более безотрадной семейной жизни, омраченной насилием и другими ужасными вещами. Не ставя себе цели написать разоблачение, как это позже сделает Клэр Мартан, Данэм, подобно Старки, рисует безжалостные портреты многочисленных родственников. Она признается, что испытывала стыд за свою семью, и описывает возраставшую ненависть к отцу, домогавшемуся сначала родственницы, а потом и самой Данэм.

Все больше британских женщин из рабочего класса — Холмс, Смит, Синклер, Хичман, Родауэй и Эйвери — пополняли ряды авторов. Послевоенные социальные реформы заставили оглянуться назад и посмотреть на тяготы бедняков рабочего класса начала XX века и в межвоенный период с исторической перспективы. Эмма Смит, которая в конце правления Виктории вступала в жизнь как «выродок из рабочего дома»6, под псевдонимом написала о своем несчастливом детстве, пришедшемся на период до Первой мировой войны, в «Истории корнуолльской бродяжки» (1954). Эйлин Бейли, пишущая об этом же периоде в «Убогом рае»7 (1958), дополняет картину лондонских трущоб (район Поплар), людей, «ужасающе близких к краю нищеты»8 — хотя и из окон дома ее отца викария. Г. В. Холмс (псевдоним, расшифровывающийся как Girls Village Homes) опубликовала позитивные мемуары от лица «мы» «Такие, как мы» (1948), рассказывающие о детстве в доме доктора Барнардо*. В книге «Дни Бриджборна» (1956), более личной и не такой позитивной, как у Холмс, Люси Синклер в романной манере продолжила разоблачать детство, лишенное любви. Многие критики считают, что это описание ее собственного детства9 в приюте для сирот в межвоенный период.

В бестселлере «Король варваров» Джанет Хичман (1960) описывает свое сиротское детство во время Первой мировой войны и позже в 1920–1930‑х годах, пока ее судьбу решало Министерство пенсионного обеспечения. В том же году ее современница Анджела Родауэй опубликовала серию поэтических, но трезво-фактологических рассказов о взрослении в бедной, но самопровозглашенно «превосходной» семье в Северном Лондоне под общим названием «Лондонское детство» (1960). Британская классовая структура сохранялась вплоть до окончания Второй мировой войны. Сочинение совсем юной Валери Эйвери о суровом детстве в рабочей семье во время и сразу после Второй мировой войны, которое она начала в средней школе на уроках английского языка и впоследствии опубликовала под названием «Лондонское утро» (1964), указывает на живучесть классовой структуры. Во Франции Анджелина Бардан, брошенная в младенчестве, выросшая в приемных семьях и в тринадцать лет ставшая прислугой на ферме, опубликовала отчет о своей тяжелой жизни до семнадцати лет в «Анджелине, девочке с полей» (1956 г., написана в 1935 г.).

Некоторые женщины публиковали свои мемуары просто потому, что им захотелось, — произведения, представляющие небольшой интерес для всех, кроме членов их семей. Такая работа — «Так много любви, так мало денег» Лин Ирвин (1957). В следующем году Беатрис Хоукер опубликовала мемуары, представляющие особый интерес, «Оглянись назад с любовью» (1958), о взрослении в семье методистов.

Еще одна работа подобного типа — «Мое детство… и Она» Ивонн Готье (1965), опубликованная тиражом в сто экземпляров в память о любимой матери автора. Это история долгих страданий женщины, которая вернула мужа, чтобы заботиться о нем в старости после того, как он развелся с ней и дважды женился на других.

Интерес для широкой общественности представляют автобиографии, сфокусированные на личности автора, которые воплотили откровения в стиле Мэри Додж Лухан, Мэри Баттс, Лоры Гудман Салверсон и Энид Старки. В 1950‑х и 1960‑х годах Филлис Боттом, Леонора Эйлс, Симона де Бовуар, Мари Бонапарт, Мэри Лютенс, Елизавета Фен, Брук Астор, Клара Мальро и Франсуаза д’Обонн опубликовали впечатляющие автобиографии этого типа. Кроме того, некоторые авторы — Мари Ноэль, Мойра Вершойле, Мари Ле Фран, Клара Мальро — попытались запечатлеть в своих работах точку зрения ребенка. Два последних типа будут рассмотрены в этой главе. В этот период две идеологические тенденции были особенно популярны: психоанализ и — в меньшей степени — феминизм. Обе уже были заметны в произведениях 1930‑х годов. Непосредственно послевоенный период стал расцветом психоанализа, и поэтому неудивительно, что он заметно окрасил работы, сфокусированные на внутренней жизни авторов. Атмосфера всеобщего интереса к психоанализу способствовала тому, что женщины высказывались более открыто. Все больше женщин, не только француженок, выбирали исповедальный тон, больше женщин писали о сексе, стали упоминать сексуализированное насилие, и все больше женщин не стеснялись критиковать родителей. Феминизм проявился прежде всего во французских текстах, написанных начиная с конца 1950‑х годов и далее. Как с гордостью утверждает родившаяся в 1897 году Клара Мальро в автобиографии детства и юности в 1963 году, «это ее поколение освободило женщин», «ее» поколение дало женщинам свободы, которыми они пользовались с окончания Первой мировой войны»10. После войны социализм, который проповедовал эмансипацию женщин через трудоустройство, оставил след в некоторых женских сочинениях, в частности, в произведении Эйлс.

Послевоенный период ознаменовался появлением нового типа автобиографии детства: автобиография насилия. Тема виктимизации сама по себе не была новой. Она восходит к истокам жанра. В середине XIX века, как мы видели, Элайза Фарнхэм писала в «Моих ранних днях» о «тете», которая удочерила ее и подвергала издевательствам. Атенаис Мишле в «Воспоминаниях ребенка» писала о том, как она была нелюбимым ребенком в многодетной семье, как ее не любила мать. У Анжелы из «Автобиографии ребенка» Ханны Линч было подобное детство. Суть этой, вероятно, отчасти вымышленной книги — виктимизация девушки. Главная героиня Анжела изображается как жертва, которая постоянно подвергается наказаниям, включая физическое насилие. До нее история сироты, подверженной физическому насилию, была представлена в бестселлере Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Стоит отметить также выдающийся случай Гертруды Бизли, чья автобиография «Мои первые тридцать лет» (1925) разоблачает ненавистную ей семью, включая сексуальное насилие со стороны ее старших братьев. Начиная с «Истории корнуолльской бродяжки» (1954), однако, мы начинаем видеть подлинные автобиографии детства, написанные женщинами, подвергшимися физическому или сексуализированному насилию со стороны взрослых и написавших автобиографии, чтобы рассказать об этом.

Послевоенный период также принес детские автобиографии женщин, вышедших из социально неблагополучной среды и желавших рассказать, каково было расти в этих условиях. Поскольку социально неустроенные дети чаще подвергаются насилию, между этими двумя типами автобиографий есть пересечения. В целом мотивом таких работ является разоблачение тяжелых условий. Но, как мы увидим, жертвы насилия иногда чувствуют себя виноватыми в случившемся, поэтому желание облегчить душу также может выступать мотивом к написанию.

Автобиографии насилия

Дочь родителей, которые сами выросли в богатых семьях, американская писательница и романистка Мэри МакКарти познала трудные времена после того, как ее мать и отец умерли во время эпидемии «испанки» в 1919 году. Вместе с другими детьми она подверглась физическому и эмоциональному насилию со стороны опекунов, назначенных их богатыми дедушкой и бабушкой МакКарти в Миннеаполисе. Старшие родственники отправили Мэри и ее троих младших братьев в удаленное поместье и платили паре бедных родственников за уход за детьми. В течение пяти лет, пока родители матери из Сиэтла не спасли ее, Мэри вместе со своими братьями испытали на себе печальную участь заброшенных детей-сирот, подвергавшихся насилию. Мэри страдала больше, чем братья. С ее точки зрения, это происходило не потому, что она была девочкой, а потому, что она была умной, — мысль, по ее словам, невыносимая для ее миннеаполисских родственников.

МакКарти отомстила за насилие, опубликовав в New Yorker пару рассказов — «Тот крестьянин, кто он?» (1948) и «Жестяная бабочка» (1951). В 1957 году она переиздала эти рассказы в автобиографии «Воспоминания о католическом детстве», где она рассказывает свою историю до выпускного класса в средней школе. В этой работе, которую комментаторы классифицируют как событийное повествование, МакКарти антологизировала семь из ранее опубликованных рассказов, немного изменив их, и добавила восьмой. Она снабдила книгу предисловием «К читателю», набранным курсивом, в котором она рассказала предысторию и заявила об автобиографическом характере текста, вопреки несовершенству памяти. После каждого рассказа она написала комментарии к сюжету также курсивом, анализируя текст и указывая на встречающиеся то тут, то там преувеличения и выдумки. Тем самым она вводит новый элемент того, что Изабель Дюран называет «метаавтобиографией» (комментарий к автобиографическому проекту), в жанр автобиографии детства11, предвосхищая подобные шаги в постмодернистских текстах, таких как «Детство» Натали Саррот (1983), где вымышленный собеседник служит примерно той же цели, что и голос МакКарти из 1957 года в «Воспоминаниях о католическом детстве». История Мэри перестает быть историей насилия, как только она переехала к бабушке и дедушке, и превращается в историю одаренной молодой бунтарки, ищущей свой путь. Но два рассказа — «Тот крестьянин, кто он?» и «Жестяная бабочка» — это истории о насилии. Они напоминают истории из «Болезни роста» (1946) Эмили Карр, поскольку также рисуют портрет жестокого человека, угнетавшего героиню в юности.

Тон МакКарти в этих двух историях скорее обвинительный, чем жалостливый. В своем комментарии она характеризует «Крестьянина» как «гневное обвинение в адрес власть имущих за обращение с обездоленными, единственное, до потери дыхания громкое высказывание на тему человеческого безразличия»12. Она начинает с того, что разоблачает свою бабушку МакКарти — «холодную, недоброжелательную, вечно спорящую старуху»13, упрямую, воинственную католичку, которая горячо надеется на искоренение протестантизма. В ее доме с детьми, привыкшими к веселью и угощениям, когда они жили со своими родителями, обращаются пренебрежительно, даже когда они прикованы к постели с гриппом, убившим их родителей. Осиротевших детей отправляют жить к двоюродной бабушке Маргарет и ее мужу Майерсу. Там их жизнь становится еще хуже: еда плохая, и им запрещают заводить знакомства и смотреть кино и практически не разрешают читать. На ночь их рты заклеивают клейкой лентой, чтобы они не дышали ртом. Их не приучают к спорту. Они не получают игрушек. Они могут играть только с игрушками, которые им дарят родственники из Сиэтла, когда навещают их. Мэри и один из ее братьев неоднократно сбегали, надеясь попасть в приют для сирот.

«Жестяная бабочка» — это прежде всего резкое обвинение Майерса, хотя его жена Маргарет, которая, как и Майерс, контролировала и наказывала детей, тоже изображена не в лучшем свете. Но, в отличие от Маргарет, Майерс — подлец. Он делает конфеты, но никогда не угощает детей. Он постоянно их бьет, с «прихотливой жестокостью»14. Когда Мэри выигрывает приз в конкурсе сочинений, дядя избивает ее, чтобы она не задавалась. История достигает кульминации во время инцидента, упомянутого в названии: Майерс обвиняет Мэри в краже замечательной жестяной бабочки, принадлежавшей ее младшему брату. Бабочку обнаружила Мэри в комнате под скатертью. В итоге ее безжалостно высекли, потому что девочка отказывалась признать вину. Позже Мэри узнала, что дядя Майерс подстроил доказательства против нее: ее брат видел, как дядя положил бабочку туда, где ее нашли. В своем комментарии МакКарти, которая хорошо разбиралась в психоанализе, ставит под сомнение последнее воспоминание. По сути, это — воспоминание о свидетельстве брата — могло быть создано как фрейдистское экранное воспоминание, вызванное ее желанием отомстить Майерсу. Несмотря на это, история остается обвинением Майерса.

Мэри МакКарти обладала острым языком и литературным даром, позволяющими сравнить ее с Лухан, Баттс и Старки — другими хорошо образованными состоятельными женщинами. Писательницы, о которых пойдет речь ниже, взявшиеся за перо, вышли из гораздо менее привилегированных слоев. В их историях о насилии большее значение имело то, что они были женщинами.

Тема сексуализированного насилия над детьми со стороны взрослых впервые звучит в женских автобиографиях детства в «Истории корнуолльской бродяжки» (1954). Опубликованное под псевдонимом Эмма Смит, произведение рассказывает историю жизни девочки 1894 года рождения, брошенной в раннем детстве ее матерью-одиночкой из рабочего класса. В то время как некоторые женщины, выросшие в семьях среднего и высокого достатка, такие как Мартино, Северин, Лухан, и Старки, были больше, чем просто периодически несчастны, девочки-сироты, как Маргарит Оду, и даже те, кого оставляли на длительные периоды в школах-интернатах или с родственниками, как Э. Несбит и Патриция Линч, подвергались риску и страдали совсем иначе. В предисловии к первому изданию книги А. Л. Роуз — автор книги «Корнуолльское детство» и исследователь истории Корнуолла — пишет, что автор просто отправила ему рукопись по почте. По его словам, это заслуживает высшей похвалы. Во введении к изданию 2010 года Саймон Паркер, узнавший, что настоящее имя Эммы Смит — Мэйбл Льюис, рассказывает другую историю. Он пишет о том, как разыскал Роуза:

Роуз сказал Паркеру, что ему пришлось переписать книгу. Роуз, по словам Паркера, даже воскликнул: «Она была сумасшедшей дрянью. Я знаю все о дряни. Женщина была безграмотной. Мусор»16.

Тот факт, что Роуз переписал текст Льюис, представляет большой интерес. Попытки отделить историю Льюис от того, что из нее сделал Роуз, — это гадание на кофейной гуще, но факт переработки, вероятно, объясняет, почему книга отлита по определенному образцу. Возможно, именно оксфордский ученый Роуз, а не Мэйбл Льюис, которая большую часть жизни проработала прачкой, придал форму «куче неграмотного мусора». Автобиография детства рабочего класса принимает многие из условностей жанра, характерных для книг женщин среднего и высшего класса, как, например, извинения и воспроизведение ранних воспоминаний. Роуз, который опубликовал собственную автобиографию детства, возможно, счел разумным включить в книгу Льюис классические жанровые условности. В тексте есть удивительные литературные отголоски. Можно легко представить, что это заслуга Роуза, который в своем предисловии пишет, что текст напомнил ему «Джейн Эйр». В частности, серия авантюрных злоключений превращается во что-то вроде романа воспитания. Сюжеты романов воспитания распространены в мужских автобиографиях, но в женских автобиографиях детства той эпохи они чрезвычайно редки. Таким образом, сюжет книги с его счастливым концом вызывает подозрения и, возможно, принадлежит Роузу, а не Льюис.

История Эммы Смит рассказана от первого лица и в хронологическом порядке. Вначале рассказчица приносит извинения, объясняя, что писать ей посоветовал друг-социолог. После некоторых колебаний она решила последовать совету, потому что это была «небольшая история», демонстрирующая, как жили в прежние времена некоторые слои общества17. Таким образом, оправданием этой необычной личной истории служит тот факт, что она представляет социологический интерес. История доходит до момента ее написания, но начиная с замужества в 1921 году рассказчица просто упоминает основные события. Этим поздним годам посвящены едва ли две главы из шестнадцати, а вот детству до двенадцати лет отведены первые девять глав книги.

В тексте действительно предоставлен весьма ужасающий быт бедняков из Корнуолла в начале XX века. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что его композиция колеблется между комбинированием нескольких литературных моделей и исповедью, которой автор, похоже, жаждет. Литературные модели, которые совмещаются в книге, включают роман воспитания, разоблачения в духе Диккенса и историю со счастливым концом.

Модель романа воспитания придает этой автобиографии связность. У того, что в противном случае бы выглядело как случайная чехарда непредвиденных обстоятельств, появляется видимость истории становления с причинами и следствиями. Так, после хаотичного детства Эмма считает, что нашла свое призвание в качестве монахини, но затем, в духе Вильгельма Мейстера, решает, что она создана, чтобы быть женой и матерью — не банальный выбор для по сути сироты, чуть не ставшей проституткой.

Разоблачительный характер книги напоминает сочинения Чарльза Диккенса. В своем вступлении к изданию 2010 года Паркер сразу же ссылается на Диккенса, называя работу «возможно, самым достоверным рассказом о жестоком обращении с детьми и страданиях в позднюю викторианскую эпоху со времен „Прогулки по работному дому“ Диккенса»18. В самом тексте упоминается «Оливер Твист», а также в нем присутствуют параллели с диккенсовским романом относительно эксплуатации детей из работных домов, и как это подталкивает если не к откровенному криминалу, то к преступной деятельности.

Наконец, текст, похоже, тяготеет к проверенной временем романной модели, которая требует завершения пути испытаний и невзгод счастливым финалом. «Оливер Твист» заканчивается хеппи-эндом для Оливера, как и классические британские романы о женщинах, написанные от первого лица, которые можно рассматривать как модель для «Бродяжки». Эмма является и считает себя жертвой, но рассказчица подчеркивает успех, которого она добилась. Американское издание 1956 года усилило счастливый финал, вырезав большую часть последней главы с ее подробностями о попытке самоубийства и заключении в психиатрическом госпитале*, 19.

В то же время эта книга — исповедь. Желание исповедаться является катализатором повествования, частью самой ее ткани, кроме того, исповедь является ключевым понятием для рассказчицы. Следовательно, этот аспект текста почти наверняка принадлежит самой Смит. С самого начала в тексте присутствует мотив недозволенного секса. Эмма была дочерью незамужней матери и оказалась в приюте для сирот и нежеланных детей. С самого начала ее клеймили как незаконнорожденную20. Такая виктимизация через слова окружающих напоминает Джейн Эйр, чья тетя заклеймила ее лгуньей, отправляя в школу-интернат для сирот. Затем Эмма с шести лет подвергалась сексуализированному насилию со стороны мужчин в приемной семье, откуда сбежала в возрасте двенадцати лет. В то время она была уверена, что попадет в ад. Она чувствовала себя не столько жертвой, сколько соучастницей преступления. Хотя она стремилась к религиозному покаянию и фактически исповедовалась несколько раз, в этом конкретном и, по ее мнению, особенно тяжелом грехе она не признавалась, пока ей не исполнилось шестнадцать лет. Смит пишет, что это признание освободило ее и принесло ей покой. Таков импульс, который движет сюжет этой книги: создается впечатление, что своей книгой рассказчица хочет сделать исчерпывающее окончательное признание.

Низкое происхождение в сочетании со злоключениями предопределило ее уязвимость. Мрачная история ее детства такова: ее мать Мод родилась в семье корнуоллского шахтера, ослепшего в результате несчастного случая. Поскольку семья была бедной, Мод не получила образования, а должна была с раннего детства работать на поверхностном уровне шахт. У Мод было двое внебрачных детей от одного мужчины, который на ней не женился.

Этих детей изначально воспитывали родители Мод, но они также проводили большую часть своего времени в учрежденных для бедняков работных домах. Когда Мод в конце концов вышла замуж, ее муж согласился оставить брата Эммы Гарри, но не саму девочку («Мой муж говорит, что мальчик может быть полезен позже, когда он начнет зарабатывать, но он не хочет Эмму»21). Бабушка и дедушка переехали и не могли содержать девочку, поэтому ее мать оставила ее на попечении старика-шарманщика и его жены. Эта пара использовала девочку в качестве певицы, потому что люди охотнее подавали оборванной бродяжке, чем двум взрослым. Они жили в грязной, убогой, заселенной насекомыми арендной квартире.

Самая печальная часть истории Эммы начинается, когда она рассказывает, что с шести лет старик Пратт — шарманщик — стал подвергать ее сексуализированному насилию. Описывая это, Смит не дает никаких подробностей, но, в соответствии с приличиями эдвардианской эпохи, просто резюмирует: он «расстегивал часть моей одежды и вел себя отвратительно»22. Он совершал «ужасные непристойности»23 каждый раз, когда они оставались наедине. Он запрещал ей рассказывать. Эмма также подверглась насилию со стороны шпагоглотателя, которого старик пригласил остановиться на постой и уложил спать на одной кипе ветоши с девочкой. Она объясняет, что «все еще была девственницей в медицинском смысле этого слова»24.

В истории Эммы проявляются две закономерности. Первая — стигматизация. Убежав от Праттов, Эмма оказывается у своего старого учителя из воскресной школы, который обнаруживает, что ее «испортил мужчина»25. В результате ее отправляют в тюрьму при монастыре, как если бы она была проституткой или женщиной, родившей вне брака.

В двенадцать лет она там, безусловно, самая молодая женщина. Она настаивает на том, что это заключение в женском монастыре «косвенно… оказало влияние на всю жизнь»26, потому что это заклеймило ее. Противоречивые правила монастыря запутывают ее: заключенным не разрешается говорить о прошлом, поэтому она не может никому рассказать, что с ней случилось, но из монастыря она выходит в черной одежде, которая сразу же идентифицирует ее для окружающих как бывшую заключенную, следовательно, проститутку*. Эта черная одежда повторяет символизм остриженных волос, которые ранее отмечали ее как ребенка из работного дома. Монастырское табу на разговоры странным образом рифмуется с запретом шарманщика. Истинная история остается скрытой внутри. Рассказчица подчеркивает, как ее прошлое, сексуальные злоупотребления, давят на нее.

Вторая закономерность сюжета — эксплуатация. Семья рассказчицы, Пратты и ее работодатели, когда в возрасте пятнадцати лет она идет в услужение, используют ее, превращают в инструмент.

Стигматизация и эксплуатация сохраняются во взрослом сознании Эммы, постоянно соревнуясь с противоположным объяснением того, что причина ее несчастий — ее своенравность и греховность. Результатом стала психическая нестабильность. По словам рассказчицы, ей помогает исповедь, поскольку она приносит отпущение грехов и, следовательно, покой. Эту книгу можно рассматривать как выражение желания Эммы полностью исповедаться и тем самым достичь гармонии. Еще один способ достичь внутреннего равновесия — иметь определенную историю жизни, не зависящую от сомнений и колебаний настроения. Литературные модели, которые прослеживаются в этом тексте, имеют большое значение для типологизации героини Эммы.

Хотя по сегодняшним меркам она пишет сдержанно (возможно, это Роуз?), Смит удивительно откровенна, учитывая традицию женской автобиографии детства. Бизли, Лухан, Баттс и Старки написали о своих матерях не в лучших выражениях. Бизли и Лухан затронули тему секса. Смит гораздо менее откровенно, чем они, пишет о сексе, но она открыто выражает свои противоречивые чувства к матери. Разлученная с матерью, позже, когда сама родит ребенка, она хочет узнать ее получше. Они не очень хорошо ладят. Смит также жалуется на своего слишком простого мужа-садовника (хотя для него она тоже находит хорошие слова) и, несмотря на то что муж все еще жив, довольно откровенно сообщает, что она влюбилась в другого, женатого мужчину, когда они жили в Австралии. Открытый разговор о семейных отношениях в произведении, которое в остальном так привязано к литературным моделям, показывает, что этот тип откровенности уже стал приемлемым — хотя, конечно, Мэйбл Льюис опубликовала свою работу анонимно и не использует свое настоящее имя.

В следующем десятилетии полномасштабную войну против жестокого родителя начала французско-канадская работа, опубликованная под настоящим именем автора. «В железной перчатке» — это двухтомное произведение квебекской писательницы Клэр Мартан о жестоком обращении в детстве, опубликованное на французском языке в 1965 и 1966 годах. В интервью 1979 года Мартан заявила, что тщательно рассчитала время публикации своей книги. Она готовила работу в течение многих лет, но чувствовала, что ей нужно подождать, пока люди будут готовы услышать ее. По ее мнению, в 1959–1960 годах публиковать книгу было бы слишком рано. Интересно, что именно заставило ее думать в середине 1960‑х, что время пришло. Возможно, свою роль сыграла публикация чего-то вроде «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат (1963), чтобы подготовить почву для шокирующей автобиографии, написанной женщиной. Позже было бы слишком поздно: «С такой книгой ты не должна заявиться последней. Нужно быть где-то в первых рядах»27. Действительно, в последующие десятилетия прокатилась целая волна автобиографий о жестоком обращении в детстве. Автобиографию Мартан едва ли можно назвать первой историей жестокого обращения (Элиза Фарнхэм и Анжела Ханна Линч рассказали, как подверглись физическому насилию, а Бизли и Смит — сексуализированному), но что действительно отличает работу Мартан от ее предшественниц — ее обвинительный тон. Как Бизли (но книга Бизли не была доступна для широкой публики), Мартан пишет зло и саркастично. Ее гнев имел две цели: ее властный отец-насильник (который на момент написания книги был стариком) и римско-католическая монастырская школа. Цель Мартан — предъявить им обвинение наряду с квебекским обществом времен ее юности, которое позволяло ее обидчикам делать то, что они делали: «Несмотря на нашу удаленность, мы находились на пересечении всех реакционных течений, прямо посреди самого истоптанного перекрестка в истории фанатизма»28.

Она рассказывает свою историю от первого лица и в хронологическом порядке, начиная с первого воспоминания в возрасте двух лет. Часть 1 — «Левая щека» — охватывает период до двенадцати лет, когда мать Мартан умирает от туберкулеза. Часть 2 — «Правая щека» — доводит историю до ее двадцати лет. Часть 1 — это история жестокого обращения, виктимизации и страданий, а часть 2 показывает, как Мартан и шестеро остальных детей, становясь подростками, все чаще бунтуют и объединяются против тирании отца.

Прежде всего книга рисует портрет отца Мартан — буйного и необузданного человека с холерическим темпераментом. Практически любое событие выводит его из себя. Он терроризирует, толкает, бьет и пинает жену и семерых детей. Будучи крупным мужчиной, он часто сильно травмирует их: однажды он сломал жене нос, столкнув ее вниз по лестнице, в другой раз — ударом руку. Он часто до крови избивает Клэр. Когда она случайно наступает на лапу собаке, отец наступает ей на ногу так сильно, что вырывает у нее ноготь. Мартан считает, что он специально искал предлоги, чтобы рассердиться, потому что злился он целыми днями, время от времени выплескивая свою ярость.

«Злость для него была как морфий для наркомана», — пишет она29. Он обвиняет детей, а затем немедленно наказывает их. Невиновных не было. Мартан изображает своего отца как безусловного тирана во всех отношениях. Он знает все и не терпит исправлений. Он покупает дом в отдалении и изолирует в нем свою семью. Там все запрещено. У детей нет игрушек. Клэр не берет никаких уроков, пока наконец учитель не договаривается обучать ее игре на фортепиано (позже и эти уроки будут запрещены в качестве наказания). Атмосфера в доме удушливая, пустая, во многом напоминающая «Лин» Северин. Позже Мартан сожалеет, что ей не довелось нормально обучиться музыке, а также научиться рисовать, играть в театре или плавать. Все, что она изучала в детстве, — готовка и шитье. Ее жалобы не заканчиваются.

Ее отец скуп: в доме холодно, детям едва ли хватает одежды, он избегает обращаться к врачам, а когда его жена умирает, он заказывает для нее второсортные похороны. Тем не менее себя он балует дорогими нарядами и хорошей едой и в целом идет на поводу у собственных прихотей. Ему нравится быть в центре внимания. В какой-то момент он даже специально делает дыры в собственных носках, так что детям придется их чинить. Он нечувствителен, глух к чувствам окружающих, всегда уверен в своей правоте. Он религиозен и самодовольно считает, что Бог на его стороне.

Что значит быть девочкой в этой семье? Отец Мартан свято верит в превосходство мужчин, неудивительно, что и он оскорбляет своих дочерей. «По сути, единственное преимущество женщин над животными — умение говорить»30, — утверждает он. Когда его дочери обсуждают школьные задания, он комментирует: «Мне действительно интересно, какая польза будет от этого при обслуживании мужчины»31. Квебекское общество поддерживает такое отношение к женщинам. В колонках советов неизменно рекомендовалось женщинам жертвовать своими интересами. Во времена детства Мартан ни одна женщина не училась в университетах. Автор пишет:

Нежная и любимая мать Мартан умирает от туберкулеза после рождения семи детей, наглядно демонстрируя жертвенную женскую судьбу.

Последнее, но не менее важное: отец Мартан — ханжа, постоянно подозревающий своих детей в запретных сексуальных действиях. Девочек он учит, что малейшая провокация с их стороны вызовет у мужчины сексуальное желание.

Несмотря на то что в самом начале Мартан утверждает, что она простила своего отца, который на момент написания книги был немощным девяностолетним стариком и сильно изменился, она не стремится к объективности повествования. Она не смотрит на события своего детства с его точки зрения. Мартан хочет перечислить все его грехи, судить и осудить его. В том, что она приписывает ему, она выходит за рамки фактов. Например, она называет его (за то, что он запретил ее бабушке и дедушке по материнской линии посещать детей) убийцей своего дедушки33. Она не стесняется усилить мрачный тон портрета предположениями о том, что отец, вероятно, почувствовал или подумал. Так, например, ее отец не платил горничной, и та уволилась. «Насколько я его знаю, он, должно быть, просто сказал себе, что держать горничную не обязательно»34. Мы видим здесь рассказчицу, которая горит от негодования. Автором этой автобиографии движет не только возмущение, но и желание поквитаться.

Все дочери оказываются сначала в одной, затем в другой школе при монастыре. Там тоже царит жестокость и глупость. Письма девочек читают, их вещи обыскивают. Монахини требуют беспрекословного послушания и практически ничему не учат своих подопечных. Упоминать что-либо, связанное с телом, строго воспрещается. Еда отвратительна, что подтверждают и другие авторы, побывавшие в монастырских школах. Девочек подвергают телесным наказаниям. Пишущая в эпоху психоанализа, Мартан замечает: «Мы совершенно не осознавали тот факт, что такое насилие было высвобождением подавленной сексуальности»35.

Хотя книга больше описывает отца Мартан, чем саму Клэр, она пишет о том, какое влияние на нее оказало воспитание. Самый интересный автобиографический аспект книги — это оценка Мартан психологического эффекта, оказанного на нее отцом-тираном. Она пишет, что и ее отец, и монахини стремились сломить ее дух, ее гордость. Но случилось обратное. Она просто учится их ненавидеть. Она внутренне отвергает авторитеты, будь то дома или в школе, и становится скрытой бунтаркой. В то же время то, как обращаются с ней дома, делает стыд ее доминирующей эмоцией. В школе Клэр стыдится признаться, как плохо ей приходится дома. Слово «стыд» встречается в этом тексте очень часто. Из предыдущих авторов Дороти Уиппл часто испытывала смущение, в автобиографиях Сигрид Унсет и Дормер Крестон стыд появлялся в связи с сексуальной темой, Гертруда Бизли пишет, что постоянно стыдилась своей семьи, Кэтрин Данэм также испытывает стыд, когда ее семья стала неблагополучной. Эмма Смит подверглась публичной стигматизации. Стыд, который испытывала Мартан, ближе всего к эмоциям Смит и Бизли. Она чувствует, что из‑за того, как жестоко обращается с ней отец, общество может навесить на нее ярлык. Ее опыт свидетельствует, что если окружающие узнают о жизни ее семьи, о ней будут сплетничать, на нее будут смотреть свысока. Итак, она скрывает происходящее. Однажды, когда она приходит в школу в синяках и со следами побоев, она выдумывает историю о несчастном случае с коньками. Кроме того, для одноклассниц она придумывает себе фантастическую жизнь, чтобы было о чем рассказывать. В этой жизни есть путешествия, которые она никогда не совершала, и фильмы, которые она никогда не видела.

В общем, Клэр становится настоящей лгуньей. И дома, и в школе атмосфера располагает ко лжи. Дома она лжет отцу-тирану. Когда она становится подростком, все дети в семье начинают замышлять против него, и они чаще притворяются и обманывают, чем бунтуют. «Если уж на то пошло, у нас на самом деле было только две заботы: врать ему, когда он был рядом, и не подчиняться ему, когда его не было»36. Они тайно шьют себе одежду, и, когда он уезжает, они приглашают молодых людей и устраивают вечеринки. Когда он допрашивает их, они автоматически врут ему. В конце концов, когда Клэр рассказывает о всех тех способах, которыми они с подрастающими братьями и сестрами водили за нос отца, книга становится мрачно-комической. Мартан рассказывает, что ей было легче поддерживать ложь, чем спорить или защищаться. После очередного рассказа о том, как отец жестоко избил ее, она размышляет:

Чем старше она становится, тем больше она думает, что должна защитить себя и не дать отцу обезобразить ее, иначе она никогда не сбежит. Она думает о браке, как о пути к спасению, и о том, что ей понадобится, чтобы привлечь мужчину. Таким образом, она предпочитает «пресмыкаться», чтобы избежать побоев. Синдром, который она описывает, свойственен многим узникам: столкнувшись с тюремщиком, которого она считает непримиримым, она продолжает изображать раболепный и уступчивый вид, полагая, что все остальное безнадежно.

Как мы увидим, рассказ Мартан о последствиях жестокого обращения предвосхищает текст Майи Анджелу. Как и Анджелу, Клэр, оказавшись в критической ситуации, активно лжет и не распространяется о насилии после, потому что ей слишком страшно и стыдно. Создается впечатление, что обе писательницы [Мартан и Анджелу] хотят оправдать свою ложь и молчание, написав автобиографию-исповедь. Мартан не только обвиняет отца, но и делает собственное признание. Она открыто признается в своем страхе, своей лжи, в неспособности восстать. Скрытая вина, характерная для автобиографии «корнуолльской бродяжки» Эммы Смит, просматривается и тут. Мартан ворошит события своей жизни, чтобы продемонстрировать примеры позорного поведения. Так как ее отец был так враждебен и подозрителен к теме сексуальности, она исследует свое детство на предмет проявлений сексуальности (хотя она не знала о сексе до определенного возраста) и пересказывает два ранних сновидения со скрытым эротическим содержанием. Она также признается в том, «что нелегко признать»38: в свои двадцать пять лет она была фашисткой и антисемиткой. В итоге, однако, Мартан обвиняет других гораздо чаще, чем себя.

«Король варваров» Джанет Хичман (1960) — автобиография, которая хронологически находится между «Историей корнуолльской бродяжки» и «В железной перчатке». Это не совсем история о насилии, хотя в ней описаны случаи жестокого обращения со стороны взрослых, а также издевательства детей, но в основном это история о сироте, скитающейся от одного приюта к другому. Ее стоит рассматривать вместе с «Историей корнуолльской бродяжки» и «В железной перчатке» из‑за схожего сочетания обвинительного и самообличающего тона. Хичман была британской военной сиротой, никогда не знавшей своих родителей и жившей в основном у рабочих женщин, готовых приютить ее в обмен на пособие от Министерства пенсионного обеспечения. Она начинает свой рассказ с самых ранних воспоминаний и доводит историю до момента написания книги, но основной объем приходится на детские годы: ему отведены первые шесть глав из девяти. Следующие две главы посвящены возрасту от двенадцати до шестнадцати лет.

Она позиционирует книгу как автобиографию детства, заявляя об этом и в эпилоге39. Установка Хичман как рассказчицы демонстрирует ту же напряженность между самооправданием и самообвинением, которые мы видели у Смит и Мартан. На самом деле, Хичман гораздо более откровенно, чем Смит или Мартан, представляет себя в качестве активного агента в череде собственных несчастий. Читателю не приходится испытывать чувство вины. Скорее, Хичман настойчиво винит ряд обстоятельств, которые, по ее мнению, она вряд ли могла изменить. Она не родилась в рубашке, и в дальнейшем это не сулило ничего хорошего. Она не только осиротела в очень раннем возрасте. Ко всему она была непривлекательной, болезненной, трудной и непокорной. Вначале Хичман заявляет, что «родилась с плохим нравом»40. Ее собственные недостатки доказывают ее несостоятельность. Она иронично отмечает: «Чтобы быть успешной сиротой, <…> нужно еще быть красивой и бессовестной»41. Тема врожденных недостатков служит объяснением ее тяжелого детства и юности на протяжении всей книги. Таким образом, когда она была маленькой, она «впадала в истерику и кричала, когда не могла добиться своего»42, позже она была «трудной»43, «ленивой, дерзкой и вздорной»44. Присущие ей «злой нрав и эгоизм»45 неоднократно портят ей жизнь. Вряд ли это просто субъективное суждение. Одна приемная мать за другой возвращает ее под опеку Министерства пенсионного обеспечения, не желая терпеть ее, и в конце концов ее исключают из школы в доме доктора Барнардо, хотя она и преуспевала в учебе.

Конечно, виноваты были и ее опекуны, и участь военной сироты. Ей была предуготована судьба домашней прислуги, которая ее — смышленого ребенка — совсем не манила. Она хотела обрести семью. Потеря одного дома за другим ожесточила ее, делая все более эгоистичной и решительной, все менее любящим, благодарным ребенком, чтобы понравиться потенциальным опекунам. Одаренная, как она говорит, феноменальной памятью46, Хичман трезво рассматривает прошлое и рассказывает о своих разнообразных проступках. Она таскала кошку за хвост, она крала, она избила другую девочку и т. д. Часто она пытается оправдаться: она крала, потому что ей не давали карманных денег, она избила девочку за то, что та оскорбила нищенку. Тем не менее в целом она оценивает себя как дикарку — «король варваров» из названия — и возлагает большую часть вины за собственную историю на себя.

Такая прохладная оценка себя и настойчивые самообвинения необычны для автобиографий. Это, конечно, способ сконструировать сквозной мотив. Как и Эмма Смит (или ее редактор), Хичман избегает того, чтобы ее история скатилась в банальную авантюру. Но, в отличие от Эммы Смит, она справляется с этой задачей, не прибегая к жанру романа воспитания, не внедряя в свою историю сюжет об обращении или счастливый финал. Вместо этого она таким образом организует диалектическое противостояние между социальной критикой и самокритикой, чтобы ее судьба с ее тяжелыми ударами и собственные посредственные результаты представлялись равнозначными. Она хладнокровна, придерживается фактов и не жалеет себя, хотя и дает оценку событиям голосом взрослой рассказчицы. Неудивительно, что книга стала массовым изданием.

Еще один пример автобиографии, в которой рассказывается о жестоком обращении, родом из США. В конце бурных 1960‑х годов молодая чернокожая правозащитница Энн Муди опубликовала автобиографию «Взросление в Миссисипи» (1968). Муди пишет обширный, хронологический четырехчастный отчет о своем детстве, школьных годах, учебе в колледже и последующей деятельности правозащитницы, охватывая период от самых ранних воспоминаний на плантации Миссисипи до расцвета движения за гражданские права в 1964 году*, когда ей было двадцать четыре года.

Энн — первая, кто окончила колледж в ее семье, — написала автобиографию в двадцать восемь лет, как свидетельство и документальное подтверждение: чтобы показать, что случилось в ее ранней жизни, напоминающей раннюю жизнь многих других афроамериканок на юге Соединенных Штатов, что заставило ее стать правозащитницей, чтобы засвидетельствовать справедливость этой борьбы и дать личный отчет о тех волнующих исторических временах (начале 1960‑х), когда афроамериканцы боролись за свои гражданские права в южных штатах. Через свои личные воспоминания Муди рисует картину негритянской жизни в сельской местности Миссисипи. История ее собственной семьи похожая на многие другие — это бедность, тяжелая работа, угнетение, насилие и вера в Бога. Она пишет в живом стиле, иногда, как рассказчица, используя местный колорит и насыщая язык идиомами. Энн (данное ей при рождении имя Эсси Мэй позже было случайно изменено в свидетельстве о рождении) умна и энергична, но все сложилось не в ее пользу. Она старшая из девяти детей ее матери — неквалифицированной работницы на плантации. После рождения первых троих детей отец Энн ушел к другой женщине. Мать вышвыривает его и отказывается принимать от него деньги, тем самым обрекая себя и своих детей на бедность. У ее матери появляется мужчина, за которого она в конце концов вышла замуж, но жизнь семьи непростая, и они остаются очень бедными. Это Юг Джима Кроу: Эсси Мэй растет в условиях сегрегации. Семья живет в особенно суровом районе сельской местности Миссисипи, где белые настроены глубоко расистски. Ку-клукс-клан запугивает черных насильственными акциями. В целом афроамериканцы работали на белых, на низкооплачиваемых низкоквалифицированных работах и продолжали бояться своих работодателей. Так, Эсси Мэй, отчаянно бедная, с девяти лет работала каждый день после школы, в основном занимаясь уходом за детьми и работой по дому белых женщин. Какие-то работодательницы были лучше других, но если белая женщина начинала указывать ей ее место, напоминая о подчиненном положении в силу происхождения, ей оставалось разве что копить обиды. Старшее поколение черных, и в частности мать Эсси Мэй, были плохими образцами для подражания: из‑за их глубокого страха они продолжали учить детей проявлять почтение и лицемерить и, прежде всего, никогда не говорить с белыми о каких-либо вопросах, касающихся расы. Эсси Мэй возмущается их безответностью, хотя их страх вполне оправдан линчеваниями и другими актами насилия белых против чернокожего населения. Муди показывает, как вера в загробную жизнь глубоко религиозных негров Миссисипи в сочетании со страхом перед последствиями подавляла в них любые идеи сделать хоть что-то для улучшения их положения здесь и сейчас.

Муди дает развернутую картину своей жизни, не ограничиваясь историями о притеснениях афроамериканцев (хотя таких историй много), но также рассказывая без энтузиазма, например, о своих успехах в школе и ухажерах в колледже. Таким образом, не создается впечатления, что она выбирает эпизоды для иллюстрации определенной точки зрения, как сделал, скажем, Ричард Райт в своей новаторской автобиографии о детстве и юности «Черный». Ее автобиография полностью ориентирована на события. Она не психологизирует и не анализирует других людей, не философствует и даже не делает выводы. Описываемые события говорят сами за себя. Точно так же она не интроспективна, не пытается разобраться в своем детском «я» и не занимается самоанализом. Однако, хоть и придерживаясь событийной логики, Муди тем не менее прослеживает развитие своей осведомленности о расовых вопросах, свое возмущение расизмом и тем, как обращались с чернокожими на Юге, а также траекторию собственного политического активизма. Она вспоминает, как еще в детстве задумалась о белых и черных, поскольку многие черные выглядели белыми, как стала замечать множество способов угнетения и обмана чернокожих, как позже, будучи подростком, она обратила внимание, как белые мужчины сексуально эксплуатируют черных женщин. Она также вспоминает свое отвращение к тому, как черные преклонялись перед всем этим:

Сюжет этой автобиографии показывает, как Муди вышла из своего окружения и стала думать по-новому. Подростком она решает, что ей необходимо пойти в колледж. Она работает и откладывает деньги на оплату высшего образования, затем выигрывает двухлетнюю баскетбольную стипендию в колледже Тугалу, затем еще одну там же и четырехлетнюю стипендию в Джексоне. Будучи студенткой старшего курса колледжа, летом 1963 года она присоединилась к Движению*. Она пишет:

Летом 1963 года она участвовала в событиях в Джексоне, где ее сразила новость об убийстве Медгара Эверса*. Впоследствии она продолжала работать на Движение в Миссисипи, принимая участие в митингах, демонстрациях, сидячих забастовках и организации афроамериканских сообществ в опасных условиях, часто подвергаясь аресту и насилию и постоянно опасаясь репрессий, направленных на нее саму или членов ее семьи в Сентервилле. Она едко пишет, что Мартин Лютер Кинг «продолжал и продолжал говорить о своей мечте. А я сидела там, думая, что в Кантоне у нас никогда не было времени спать, тем более мечтать»49. Женская тематика все время просматривается в тексте Муди, когда она указывает, что чернокожие женщины угнетены вдвойне, но ее книгу нельзя назвать феминистской. В сознании Муди расовые притеснения оказываются важнее, чем гендерные*.

Последняя книга о насилии, которую мы рассмотрим, — знаменитая автобиография детства и юности Майи Анджелу «Поэтому птица в неволе поет» (1969). Как и Муди, Анджелу была афроамериканкой, и, как и Муди, она написала книгу с политической повесткой. Своей книгой она хотела повысить осведомленность о расовой дискриминации в Соединенных Штатах, особенно в южных штатах. По ее словам, белые южане были «настолько предвзяты, что негр не мог купить ванильное мороженое»50. Ее работа имеет много общего с книгой Муди. Но она была на двенадцать лет старше, чем Муди, и когда она росла, борьбы с законами о сегрегации в южных штатах еще не было и в помине.

Основной литературной моделью книги Анджелу можно назвать более ранние автобиографии детства и юности эпохи законов Джима Кроу — знаменитый «Черный»* Ричарда Райта (1945). «Поэтому птица в неволе поет» напоминает «Черного» литературностью, которой не хватает Муди, а кроме того, некоторые темы, которые поднимает Анджелу, перекликаются с сюжетами Райта. Например, рассказ о жадном проповеднике и другой эпизод о церемонии окончания школы, который показывает, как даже преуспевающих в учебе черных учеников притесняли в школе.

В отличие от произведений Райта или Муди «Поэтому птица в неволе поет» — это история не только расового, но и сексуализированного насилия. Майя Анджелу рассказывает шокирующую историю о том, как ее изнасиловали в восемь лет. Как пишет Кейт Дуглас: «Самым значительным событием в автобиографиях детства, написанных в 1990‑х и 2000‑х годах, был подъем числа травматических автобиографий детства»51. Подъем этот восходит к публикации Анджелу. До Анджелу едва ли кто-то из женщин публиковал истории об изнасиловании в детстве, разве что аналогичное признание в «Корнуолльской бродяжке». Ничего нового в самом факте сексуализированного насилия в детстве не было, о чем свидетельствует и печально известный случай с Вирджинией Вулф*. Но, за исключением вызывающе скандальной Гертруды Бизли, женщины, которые писали о своем детстве с середины XIX до середины XX века воздерживались от публикации таких историй.

Рассказ Анджелу имеет некоторые общие черты с «Корнуолльской бродяжкой». Как и «корнуолльская бродяжка», Анджелу испытывала ужасное чувство вины, ей казалось, что она была соучастницей свершившегося насилия. Как и в случае с «Корнуолльской бродяжкой», желание Анджелу рассказать историю публично, похоже, связано с желанием прервать молчание, наложенное на нее обидчиком, и облегчить душу. Когда семья Анджелу подала в суд на насильника, она солгала о том, что произошло. Обе взрослые писательницы отождествляли тишину с виктимизацией и виной, а высказанная вслух правда, даже правда, которая могла бросить на них тень, обещала психологическое освобождение и даже своего рода искупление.

В остальном тексты совершенно не похожи друг на друга. Эпизод «Бродяжки» о насилии короткий и уклончивый, Анджелу же в свою очередь наносит удар за ударом, рассказывая о насилии с точки зрения ребенка. Если «корнуолльская бродяжка» утверждает, что пишет, так как считает, что ее «случай» представляет социологический интерес, то вся история Анджелу, включая этот эпизод, кажется, написана с целью заставить ее читателей осознать проблемы угнетения, уязвимости и виктимизации, особенно те, что касаются расы и пола. История Анджелу ломает табу о том, что можно говорить, нарушает «женские нормы». Она подробно описывает свои отношения с насильником, которые длились несколько месяцев, чтобы показать, как она по детской наивности «побудила его», а затем ярко описывает изнасилование.

Зачем публиковать такую историю? В отличие от многих других исследователей я считаю, что Анджелу рассказывает свою историю скорее с политическим, чем с терапевтическим посылом. Ее подспудная цель — показать на собственном примере, что все девочки потенциально сталкиваются с ловушкой сексуальной эксплуатации и соблазнением — ведь насильник (ухажер матери) именно соблазнил ее, заставив поверить в свою любовь.

Ключевые моменты сюжета об изнасиловании таковы: бойфренд ее матери мистер Фримен на протяжении нескольких месяцев до изнасилования физически проявлял привязанность к ней. Маргерит, как ее называли в то время, это нравилось, и она даже думала, что наконец-то нашла своего настоящего отца. Анджелу рассказывает последовательность событий, ведущих к изнасилованию, с точки зрения восьмилетнего ребенка. Такой фокус усиливает правдоподобие рассказа. Физические события представлены в разговорной форме. В момент изнасилования рассказчица вмешивается и говорит об ошеломляющей боли. После изнасилования Фримен говорит Маргерит, что убьет ее брата, если она кому-то расскажет о случившемся. Поэтому она молчит, но семья обнаруживает кровотечение и инфекцию, заставляет ее сознаться и отправляет Фримена в суд. В суде Маргерит чувствует, что на нее давят, чтобы она солгала и отрицала то, что, по ее мнению, было ее собственным соучастием в изнасиловании. Благодаря ее показаниям Фримена осудили. Когда его временно выпустили на свободу, дяди Маргерит убивают его. Долгое время она была подавлена, испытывая вину за смерть Фримена. Она перестает разговаривать с кем-либо, кроме своего брата, рассуждая, что если она заговорит, это может привести к смерти другого человека.

В этом суть истории. Сюжет об изнасиловании не затрагивает тему расы, не говоря уже о главной теме Анджелу — угнетение черных белыми. Ее насильник — чернокожий мужчина. Она определенно не считает, что это может произойти только в черной общине, а, скорее, представляет случившееся как личное несчастье. Она не выводит из сюжета явной морали.

Однако я считаю, что рассказ об изнасиловании имеет послание, подчеркнутое названием книги. Анджелу гораздо более тонкая, артистичная, осознанная и независимая писательница, чем Эмма Смит — «корнуолльская бродяжка». Она тщательно выбирает название для своей книги — «Поэтому птица в неволе поет» — утверждение, которое должно заставить читателя задуматься.

Отчего птица поет в клетке? Анджелу посвящает свою книгу «всем черным птицам, сильным телом и духом, которые, презрев все законы и препоны, поют свои песни». Такое посвящение предполагает, что она использует классическую метафору птицы как художника и что название ее книги — о силе искусства, особенно афроамериканского. Однако история об изнасиловании придает названию дополнительный уровень смысла. В детстве Анджелу была «птицей в клетке», над которой издевались и заставляли стыдиться себя в молчании и лжи. Как черная и как женщина, взрослая писательница также концептуализирует себя как птицу в клетке, но как ту, что поет. В американском сленге «петь» означает рассказывать властям подробности преступления. Онлайн-словарь сленга [Online Slang Dictionary] приводит такой пример использования: «Если его арестуют, он будет петь как канарейка». «Поэтому птица в неволе поет» содержит мораль, хоть и неявную. Книга показывает, что молчание о страданиях равносильно соучастию, и эта ложь приводит к вине. Рассказ Анджелу об изнасиловании, как и автобиография в целом, призваны исправить ошибку (или, по крайней мере, смягчить ее) через то, чтобы высказаться, и высказаться правдиво, обнародуя истину, даже если эта истина может быть неприятной. Рассказ об изнасиловании должен прежде всего открыть глаза читательницам любой расы и в более широком смысле — глаза каждому.

Неудивительно, что дети-сироты, дети, воспитание которых не контролируется с должным тщанием и добротой, или дети, чьи родители бедны, чаще становятся объектами насилия. Новым является то, что женщины стали публиковать свои истории, признаваясь в своем стыде и своем гневе. Это характерно для женского письма после Второй мировой войны: авторы автобиографий не стесняются писать о плохом. Некоторым удается выжать из плохих историй немного юмора, другие полны негодования или гнева, а иные, как мы увидим, просто рассказывают о несчастливом детстве или юности, не привязывая их к какой-то теме, не интерпретируя и точно не вкладывая в них никаких искупительных посланий. Несколько женщин выносят из неурядиц ранних лет какую-то мудрость, но это не повсеместно. Чаще всего сообщение звучит так: «У меня были трудные времена. Это то, что случилось. Это не смешно».

Автобиографии, сфокусированные на авторе

Сфокусированные на внутренней жизни автора автобиографии детства и юности, такие, как мы рассматривали в 1930‑х — начале 1940‑х годов — работы в стиле Лухан, Баттс, Салверсон и Старки, — выходили и после Второй мировой войны: «Поиск души» Филлис Боттом (1947), «Барашек сбегает» Леоноры Эйлс (1953), «Памяти тех, кто пропал» Мари Бонапарт (1958), «Воспоминания благовоспитанной девицы» Симоны де Бовуар (1958), «Быть молодой: несколько глав автобиографии» Мэри Лютенс (1959), «Лоскутное дитя» Брук Астор (1962), «Учиться жить» Клары Мальро (1963) и «Сука-молодость» Франсуазы д’Обонн (1965). Эти произведения начинаются с самых ранних воспоминаний писательниц и рассказывают их истории по крайней мере до шестнадцати лет или до некой более поздней логической точки молодости (например, встреча с «тем самым мужчиной»). Другие сфокусированные на себе автобиографии — «Рассвет» (1951) и «Воспоминания о прекрасном мае» (1964) Мари Ноэль, «Русское детство» Елизаветы Фен (1961) и «Так долго ждать» Мойры Вершойле (1960) — завершают повествование до подросткового возраста.

Эйлс, Бонапарт и д’Обонн выбрали модель романа воспитания: они сосредоточиваются на формирующей диалектике личности и обстоятельствах, которые приводят их главных героинь к определенным выборам, решениям и действиям на пути к становлению личности. Во всех случаях путь оказывается тернистым. Главные героини Эйлс и Бовуар порвали со своим детством и превзошли его собственными усилиями, а д’Обонн с болью открывает свою гомосексуальность.

Остальные авторы придерживаются других психологических подходов. Пять из них — Боттом, Бонапарт, Лютенс, Астор и Фен — в первую очередь заинтересованы в своих детских «я» в контексте их взаимоотношений с окружающими. Что важно для них — это отношения ребенка с членами семьи или другими близкими. Эти писательницы стремятся понять и этих других людей, и самих себя. Они не приписывают себе «определенного пути», их истории не имеют цели, главные героини ничего не преодолевают, но предполагается, что на них очень сильно повлияли их отношения с другими людьми.

В дополнение к вышеназванным Изабель Болтон в «Под знаком Близнецов» (1966) поэтически вспоминает об очень особых отношениях, которые связывали ее с ее сестрой-близняшкой (близкие до такой степени, что она воспринимала себя с сестрой как единое целое) до момента, когда последняя умерла в возрасте четырнадцати лет в результате несчастного случая. Ни в одной другой автобиографии детства местоимение «мы» не использовалось столь оправданно.

Ноэль и Вершойле, напротив, сосредоточены на своих детских личностях и воссоздают то, как они воспринимали мир. Наконец, произведение Мальро — это стилистический микс. Ее длинная, подробная, проницательная автобиография выдержана во французской традиции исповеди. Но она также воссоздает и точку зрения ребенка. Как еврейка, пишущая после Холокоста, она включает в произведение исторический контекст и подробности о том, каково было оказаться евреем в начале XX века. И последнее, но не менее важное: она демонстрирует свои тщательно продуманные феминистские убеждения.

В этом наборе автобиографий периода после Второй мировой войны явная озабоченность проблемами гендера заметна в произведениях Эйлс, Бовуар, Мальро и д’Обонн, каким-то образом присутствует у Фен и Бонапарт, почти неразличима у Боттом и полностью отсутствует в текстах Ноэль, Лютенс и Вершойле.

Роман воспитания

Одна из форм, которую принимает автобиография в эпоху, когда все больше женщин стали строить успешную карьеру, — роман воспитания. Соответственно, пользовались этой моделью женщины, добившиеся успеха на профессиональном поприще. Уже в 1902 году Жюльетта Адам написала историю своего детства и юности, опираясь на эту модель, уверенно заявившую о себе в мужских автобиографиях. Она рассказала о том, как ей удалось вырваться из среды своего происхождения и стать важной, успешной, известной личностью. Красочную автобиографию детства и юности написала Габриэль Рейтер, для чего использовала те же тропы: она сосредоточивается на том, как стала известной романисткой. Если в целом модель не обрела популярность, это, вероятно, потому, что женщины, писавшие автобиографии детства, редко достигали такой известности, а если и добивались успеха, то не хотели это демонстрировать. Однако в 1950‑х годах некоторые известные женщины обратились к жанру автобиографии с точки зрения успешной карьеры и написали о детстве и юности в традиции романа воспитания. Воспоминания Симоны де Бовуар (1958) — самый известный пример. Но Леонора Эйлс — почти забытая сегодня, но популярная в свое время английская романистка, автор книг по саморазвитию и колонок с советами — написала произведение, которое соответствует этому жанру, за несколько лет до Бовуар. Французская писательница Франсуаза д’Обонн поступила так же.

Модель романа воспитания акцентирует внимание на результате. Таким образом, роман воспитания имеет тенденцию «оптимизировать» и, следовательно, ограничивать или сокращать повествование о детстве, оставляя лишь то, что важно для сюжета о становлении. «Вместо нимба или знака ведьмы — моя жизнь» Матильды Людендорф может служить примером. Она назвала первый том «Детство и юность» (1932), но работу нельзя считать автобиографией детства, потому что автор рассказывает о своем детстве слишком мало.

Известная как «народный философ»* и психиатр, Людендорф52 написала автобиографию столь же прямолинейную, как и любая другая автобиография 1930‑х годов, втиснув свои детские годы в несколько телеологически ориентированных тем. Она заявляет, что сосредоточилась на формирующих аспектах ее детства, которые можно сократить до двух: похвальная «немецкая мораль», привитая ее родителями, и подлые удары со стороны мнимых друзей и злонамеренных родственников, которые сформировали ее и подготовили к последующей «битве жизни», позволив сражаться, не обращая внимания на то, что о ней думают53. Послевоенные произведения Эйлс, Бовуар и д’Обонн, напротив, посвящены пространству детства. Ни одна из авторов не относится к нему телеологически.

Оригинальное название «Барашек сбегает: история викторианского детства» (1953) автобиографии Леоноры Эйлс — это аллюзия на историю Авраама и Ицхака*. Леонора (в девичестве Питкэрн) — это барашек. В раннем возрасте она чувствовала, что ее отец пожертвовал ею, чтобы спасти младшего сына — любимого ребенка. Название вводит в заблуждение: хотя это и история позднего викторианского детства (Эйлс родилась в 1889 году), очарование, подразумеваемое словами «викторианское детство» и присущее многим предыдущим произведениям с похожими названиями, отсутствует. Это не история о «нас», а, скорее, автобиография ребенка, который, родившись в богатстве, к подростковому возрасту практически ходит в лохмотьях. Примечательно, что автор стилизует свою жизнь как «побег» из викторианского детства.

Эйлс пишет в свои шестьдесят лет, она уже бабушка, журналистка-социалистка, автор романов, а с 1920‑х годов еще и знаменитая Agony aunt (дословно — «тетушка агонии»)* и колумнистка, а также автор популярных книг по сексуальному воспитанию, питанию и другим вопросам. Она рассказывает о своей жизни до восемнадцатилетия, когда, сбежав в Лондон из своего дома в Стаффордшире, решила уплыть в Австралию и стать домашней прислугой. Эйлс очень много пишет с точки зрения взрослого — от себя настоящей. Книгу она выстраивает как мемуары и часто и щедро обрамляет рассказы о своем детстве комментариями обо всем, что ей нравится. В частности, она отмечает различия между периодом, в котором она росла, и временем, когда писала книгу. По-видимому, обратившись к психоанализу во взрослом возрасте, она часто ссылается на «психоаналитиков», и ее ассоциативный и бессвязный способ повествования — в хронологическом порядке — часто звучит как рассказ на приеме у психоаналитика.

Первые воспоминания «Нони» (позже — «Норы») Питкэрн — о Чикаго, куда ее отец, производитель фарфора, в 1892 году отправился на Всемирную выставку. Затем семья возвращается в Мидлендс, где находилось производство. Отец купил великолепный просторный дом с большим садом. Это счастливые дни детства Нони — то самое «викторианское детство», которое превозносили столь многие. У семьи есть слуги и множество животных, они совершают ежегодные поездки на море, Нони с сестрой ходят в школу для барышень. Однако идиллия не полна, потому что ее родители — благочестивая мать и темпераментный, неистовый и романтичный отец — не подходят друг другу. Еще до того, как Нони исполнилось десять, ее отец начал пить, и это знаменовало начало конца. Он вздорный пьяница, который кричит, ругается и крушит мебель, кроме того, алкоголь разрушает его здоровье. Производство начинает приходить в упадок. В какой-то момент семья вынуждена покинуть дом. Отец, не особенно осведомленный в сельском хозяйстве, неразумно покупает ферму. Мать заболевает и в 1901 году, когда Нора едва достигла подросткового возраста, умирает. Она описывает, как ее оставили следить за телом, чтобы отгонять от него крыс.

После этого жизнь Норы катится под откос все быстрее. Ко всеобщему ужасу — и детей, и собственной семьи — отец женится на жившей с ними младшей сестре жены. «Тетушка» очень молода, и Эйлс, хотя и симпатизирует ей в ретроспективе, зацикливается на ее ошибках. За последующие годы отец Норы перенес несколько сердечных приступов и постепенно становился все более немощным, пока не умер от цирроза и болезни сердца, когда Норе исполнилось шестнадцать лет. Между тем финансовое положение семьи все ухудшалось. В четырнадцать лет Нору отправили учиться на ученика-педагога* — это был единственный способ получить бесплатное образование, а в нерабочее время ей приходится работать на ферме. Эйлс вспоминает, что, будучи подростком, спала не более пяти часов в сутки. Нора ненавидит преподавание, оно вызывает у нее панику. По ночам она пишет письма умершей матери, а утром уничтожает их. Постоянной проблемой, как для Рейтер и Старки, является одежда: ее «злая мачеха» не тратилась на одежду для Норы, и поэтому та постоянно одета странно и неподобающе. Когда Нора в итоге сбегает в Лондон, отсутствие одежды ей кажется концом света: из‑за своего гардероба она не может найти «хорошую работу» — что-либо соответствующее ее навыкам54.

Невысказанное оправдание всей путаной подачи, откровенных признаний, включая рассказ о двух повторяющихся снах, выражений чувства вины за то, что ей удавалось наслаждаться жизнью, пока ее отец умирал, заключается отнюдь не в том, что для автора это терапевтическое признание всего этого. У Эйлс есть социальное видение своей истории: перевоспитание изначально благополучного викторианского ребенка в суровой школе жизни. История Эйлс призвана показать, как она получила опыт, позволяющий ей так авторитетно выражать свое мнение в тексте. Ведь говорит она как авторитет: не только с высоты своего возраста, но и как человек, который, как она говорит, в течение последних тридцати лет отвечал в среднем на 1000 писем девушек в год, не считая остальных. Книга рассказывается, как Эйлс пришла к своему призванию. Будучи подростком, она на собственном опыте познала нищету, узнала о жизни других бедных людей и у нее появилось сильное желание спасать неимущих.

Нора сбежала из Стаффордшира в восемнадцать лет, потому что, увлекшись первым парнем, отношения с которым она держала в секрете, провалила экзамен в университет. Тетушка не позволила ей поступать в педагогический колледж, для которого у Норы было достаточно знаний. Согласно условиям завещания ее отца, тетушка не могла вступить в повторный брак и должна была держать детей вместе. Итак, Нора, которая стремилась «стать великой писательницей»55, покидает дом, чтобы больше не возвращаться. Наивная девушка в большом городе, она переживает вполне ожидаемые приключения. Она воодушевлена собственной самостоятельностью, но отчаянно бедна. Из-за отсутствия подходящей одежды единственная работа, которую она может найти, — подписывание конвертов за очень небольшие деньги. Эйлс отмечает:

В конце концов ее чуть не продали в публичный дом.

Личности Эйлс-романистки, Эйлс-журналистки, колумнистки, автора популярных книг по саморазвитию и бабушки — все они проявляются в стилистике воспоминаний. Эйлс много комментирует еду, которая, по ее мнению, была лучше в ее дни: «у детей, растущих сегодня, такая скучная, стандартизированная еда»57. Она сравнивает отношение к сексу в свое время с современным. Она считает, что в ее время девушки меньше думали о сексе: «Я думаю, что главное отличие меня и моих подруг от большинства современных девушек — это то, что мы, как мне представляется, не интересовались сексом»58. Эйлс упоминает злоключения, которые случатся с ней уже после финала повествования: в Австралии она вышла замуж за человека, который, по обыкновению, бывал пьян. Она вернулась в Англию в 24 года с тремя детьми, где, чтобы заработать на жизнь, работала на швейной фабрике и набирала тексты. Но ее читатели все равно знали, что в конце концов она реализовалась как писательница и последовала своему стремлению спасать бедных людей. Само наличие голоса рассказчицы подразумевает, что история юношеских тягот и невзгод закончилась счастливо.

Симона де Бовуар — почти на поколение моложе Эйлс — опубликовала первый том своей четырехтомной биографии «Воспоминания благовоспитанной девицы» в 1958‑м. Родившаяся в 1908 году, Бовуар была необычной женщиной, но история ее детства и юности была более типичной, чем у Эйлс. В ней тоже есть подростковый бунт и обедневшая семья, что открыло Бовуар дверь в профессиональную жизнь во времена, когда женщины среднего класса, как правило, не работали, но все это происходило гораздо более стандартно, чем в захватывающей истории злоключений Эйлс. В детстве Бовуар никто не умер, никто не страдал от серьезных болезней, никто не развелся, и Симона никогда не погружалась в нищету. Всемирно известная автор многих книг, в том числе «Второго пола» (1949), Бовуар опубликовала автобиографию детства и юности, когда ей было пятьдесят лет. Она написала женскую версию романа воспитания: историю о том, как она уклонилась от женской судьбы ради следования мечте стать интеллектуалкой и писательницей. Эстер Кляйнборд Лабовиц называет произведение Бовуар романом воспитания, а Кристина Ангелфорс показывает, что сама Бовуар в дальнейшем сравнивала первый том своих мемуаров с романом воспитания59. Бовуар начинает историю с ранних лет, но ключевая часть ее приходится на подростковый бунт против ожиданий семьи и ее медленный, мучительный исход из буржуазной жизни. Она доводит повествование до начала ее отношений с Жан-Полем Сартром, когда ей исполнился 21 год.

Симона родилась в изначально богатой парижской семье среднего класса и росла счастливой, хорошо образованной и очень увлеченной. К пяти годам она посещала частную католическую школу для девочек из хороших семей — Кур Дезир. Там она сдала выпускной экзамен, у нее не было приданого, чтобы выйти замуж и не работать, поэтому ее отправили учиться и получать профессию. Когда ей было одиннадцать, ее отец потерпел неудачу в бизнесе. С этого момента ее хорошие отношения с семьей стали ухудшаться. Семье пришлось переехать в тесную квартиру без отопления, ванной комнаты и отдельных спален для Симоны с сестрой. Родители перестали быть спокойными и жизнерадостными. Не имея запасного плана действий, они становились все более унылыми и озлобленными. Они поняли, что не смогут обеспечить своих дочерей приданым, поэтому им не удастся выйти замуж. «Вы, девочки мои, замуж не выйдете, — частенько говорил наш отец. — У вас нет приданого. Вам придется работать»60. Симона вспоминает: «Перспектива иметь профессию радовала меня куда больше, чем идея замужества: она позволяла надеяться»61. Будучи подростком, она отнюдь не мечтала о материнстве, скорее ее прельщали писательские лавры. Бывшая «послушная дочь» стала рассматривать женскую долю как несвободу, тогда как настоящее образование — прерогатива мужчин — виделось ей освобождением. Но она с болью осознавала, что ее родители были глубоко равнодушны к ее идеям. Они верили, что девушки должны выходить замуж.

Итак, строящая карьеру Симона «готовилась стать воплощением его падения»63. Родители Симоны колеблются, надеясь, что кузен Жак возьмет ее в жены без приданого. Они также не могут решить, какую профессию она должна освоить: отец хочет, чтобы Симона изучала право, а мать видит в ней библиотекаря, и ни один из них не одобряет ее решение изучать философию. Бовуар формулирует ставшую перед ней проблему следующим образом: «По правде говоря, болезнь, которой я страдала, заключалась в том, что я была изгнана из рая детства и не нашла себе места среди взрослых»64.

Результат читателю известен: Бовуар — личность необычайно трудолюбивая, в университете она заработала прозвище Кастор (бобр) и в конечном счете преуспела в том, чтобы найти свое место в мужском мире. Тем не менее ее автобиография показывает, что женщина ее поколения и социального класса встречала сопротивление, если желала кем-то стать. Ее борьба за то, чтобы оказаться на своем месте, не поддаться семейному давлению в решающий период, когда она была старшим подростком, — вот настоящая история, рассказанная в книге. Это делает ее автобиографию женским романом воспитания, а ее жизненную историю ролевой моделью для женщин-читательниц.

Хотя, как пишет Ангелфорс, Бовуар в этой книге объединяет свою историю с другой, которую она хотела написать, — историей своей подруги Зазы, умершей в возрасте двадцати лет, — тем не менее «Воспоминания благовоспитанной девицы» — это, без тени сомнения, сфокусированная на личности автора автобиография в традициях Жан-Жака Руссо. С самого начала таких автобиографий в центре повествования находится автор и его тревоги. У Руссо она берет модель изгнания из рая, которую опознает Мэрилин Ялом и сравнивает с сартровским антируссоистским, не во всем правдивой повестью о детстве «Слова» (1964)65. В раннем детстве Бовуар пользовалась особым, привилегированным положением в семье. С самого рождения она проявляла себя как увлекающийся ребенок, и до десяти лет ее родители видели в ней идеальную дочь, и она была счастлива, как моллюск в своей раковине. Тем не менее сложное руссоистское изгнание из рая (в понимании утраты невинности из‑за ложного обвинения) отсутствует в книге Бовуар. Ее история имеет больше параллелей с детством Рейтер и Эйлс, чем Руссо: семья Бовуар лишилась состояния, когда она едва стала подростком, и это заставило ее прозреть и увидеть куда больше, чем видит человек этого возраста. Ее бунт начинается с осознания действительности. Примечательно, что Рейтер, Эйлс и Бовуар, каждая из которых выбрала роман воспитания в качестве модели для автобиографии, рассказывают вариации одной и той же истории: семья девочки-подростка беднеет, что становится финалом ее счастливого детства. В отличие от Рейтер и Эйлс, Бовуар не описывает ни внезапных озарений по поводу ее миссии, ни отождествление с людьми в подобных обстоятельствах, ни тем более феминизма, к которому она пришла очень поздно. Она прославилась как экзистенциалистка и романистка задолго до того, как написала «Второй пол». Однако, как и в случае Рейтер и Эйлс, внезапная потеря семейного состояния в сочетании с тем, как тяжело родители переживают это, заставляет ее задуматься, взять инициативу на себя и четче определиться со своими целями.

История Франсуазы д’Обонн, рассказанная в книге «Сука-юность» (1965), следует той же схеме: отец Франсуазы теряет работу, когда ей одиннадцать, и это служит финалом ее детства («зеленого рая») и началом «времени скуки» (как она называет вторую часть своей трехчастной автобиографии). Д’Обонн не повезло родиться в 1920 году — это частично объясняет название ее автобиографии в английском переводе [Dog of a youth — «Сука-юность»]*. Как позже отметит рожденная в 1919 году Дорис Лессинг, европейские дети, родившиеся сразу после Первой мировой войны, познали трудные времена66. Большая католическая семья д’Обонн обеднела во времена Великой депрессии. Подросток 1930‑х годов, она пропустила все веселье Ревущих двадцатых.

Она вспоминает крайнюю нищету, отсутствие карманных денег и тягости домашней работы. В ранней молодости она пережила политическую поляризацию во Франции, подъем фашизма, Гражданскую войну в Испании и начало Второй мировой войны. Она доводит повествование до освобождения Франции в 1944 году, когда ей было двадцать пять лет. Не менее, а возможно и более важная тема этой книги — сексуальность, особенно медленный, мучительный путь рассказчицы к осознанию своей гомосексуальности, несмотря на определенное влечение к мужчинам, результатом которого стало рождение дочери. И последнее, но не менее важное: это автобиография личности, рано осознавшей, что она хочет стать писательницей.

Первое стихотворение д’Обонн написала в семь лет и тогда же начала вести дневник. В девять лет она начала писать классическую трагедию, а в десять написала пятидесятистраничный роман. Ее постоянно обновляющаяся приверженность своему призванию и ее продуктивность как поэтессы и романистки — спасительная отрада ее юности, ее глоток покоя.

Глубоко откровенная книга д’Обонн — автобиография в стиле романа воспитания, которая чем-то напоминает предыдущие автобиографии, детства и юности — произведения Рейтер, Салверсон, Эйлс и Бовуар. Подобно Рейтер и Салверсон, д’Обонн настаивает на своем писательском призвании. Как и они, она рассказывает о моменте откровения:

Телесность этого прозрения, то, как она обнимает себя «как тело», необычна. Сюжет обеднения семьи, когда рассказчица еще совсем юна, д’Обонн делит с Рейтер, Эйлс и Бовуар. Сходство с Бовуар, чью книгу она могла знать, особенно ярко выражено. Здесь мы тоже видим мотивы потерянного рая, отвращения к браку и желания быть писательницей. Но д’Обонн в подростковом возрасте была гораздо более эксцентричной, гиперчувствительной и несчастной, чем Бовуар, и она пишет еще более откровенно. Явная причина ее экстраординарной искренности заключается в том, что она очень полагается на свой дневник, особенно когда пишет о подростковых годах. Более того, она много цитирует оттуда. Ее доверие к тексту, написанному в юности, придает ее автобиографии отчетливо эмоциональное, надорванное, не ностальгическое настроение. Первая — детская — часть, однако, занимает четверть книги, и там, где у нее нет дневника, на который можно положиться, это блестящее, глубокое, высокохудожественное произведение. По стилю оно немного напоминает «Берлинское детство на рубеже веков» Вальтера Беньямина. В этой книге тоже нет ностальгии, скорее, она создает чувство, что д’Обонн была блестящей, но эксцентричной писательницей, у которой было необычное детство. Д’Обонн ловко воссоздает ощущения своего детства, используя взрослую изощренность и оригинальные аналогии. Она начинает с совершенно ироничного описания истории предков и родителей: ее отец работал в финансовом секторе, но был простым человеком, а мать была лишенной материнских инстинктов феминисткой, политической революционеркой, преподавательницей математики, сожалевшей о том, что завела детей. Они придерживались левых взглядов, но, разочаровавшись в войне, простодушно поддерживали итальянский фашизм. Д’Обонн замечает, что она не была бунтаркой, потому что ее семья была слишком нонконформистской, чтобы против нее можно было восстать68. Однако д’Обонн страстно ненавидит авторитарную католическую школу, в которую ее отправили сразу после того, как семья переехала в Тулузу.

История женских автобиографий детства и юности подтверждает, что молодые женщины, которые восставали против своих семей, происходили из крепкого среднего класса или крупной буржуазии. В межвоенные и военные годы Северин, Лухан, Старки и в некоторой степени Баттс — все родившиеся в благополучных, а то и богатых семьях — писали о том, как они пришли к отказу от буржуазных ценностей своих родителей. В 1950‑х похожие истории о разрыве в аналогичных условиях написали Эйлс и Бовуар. Видимо, образ жизни, к которому родители готовили их, обеспечил им образование и достаточную уверенность для бунта. Безусловно, новые европейские законы, предписывающие универсальное обучение, ослабили контроль семей над воспитанием своих дочерей и способствовали развитию амбиций, выходящих за рамки обычных женских судеб. Д’Обонн, моложе других писательниц, выросла в более тревожные времена без семейного богатства и родительских ожиданий, она была столь же несчастной, что и девочки из обычных семей со средним достатком, но она не бунтовала против родителей.

Отношения

Неудивительно, что три из пяти писательниц, сосредоточившихся на своих детских «я» с окружающими, имели опыт в психоанализе или психологии. Филлис Боттом училась у Альфреда Адлера, Елизавета Фен была детским психологом, а Мари Бонапарт была практикующим психоаналитиком и пациенткой Зигмунда Фрейда. Хотя каждая из них имела собственные подтвержденные и определенные психологические мнения, все трое чрезвычайно хорошо разбирались в теории психоанализа. Решающее значение детства для каждой из них было аксиомой. Они также разделяли убеждение, что детей неизбежно на бессознательном уровне определяет обращение, ожидания и суждения о них других людей. Следовательно, невозможно отделить собственную историю от личностей и действий окружающих, в частности родителей, а также братьев и сестер, воспитателей и близких друзей. Боттом и Фен напрямую это формулируют. Каждая из писательниц ставит перед собой задачу проникнуть под облачный покров детства и восстановить как можно больше из этого драгоценного, предположительно формирующего отрезка времени. Каждая исследует свой материал с надеждой увидеть подсказки, ключи или повторяющиеся модели.

Опубликованная вскоре после войны книга Филлис Боттом «Поиск души» больше, чем другие (кроме разве что Лухан), отражает влияние психоанализа на автобиографии детства. Британская писательница, автор многочисленных романов и рассказов, Боттом также написала биографию психиатра Альфреда Адлера, у которого она училась в Вене. Она принимает точку зрения Адлера о том, что уже к пяти годам ребенок выбирает свою «схему жизни», которой бессознательно следует впоследствии69.

Если такой детский паттерн «более или менее нормален», то «часто можно самостоятельно избавиться от этих барьеров и самообмана». Но если нет, «понадобится помощь профессионального психиатра»70. Таким образом, Боттом признает чрезвычайную важность детства как формирующего этапа и подчеркивает, что первый выбор почти наверняка ошибочен и, следовательно, должен быть опровергнут и изменен. В своей книге Боттом хочет показать, как ребенок, которым она когда-то была, стал ею. Из-за веры в решающую силу детских переживаний ее история о самой себе и ее семье приобретает ауру судьбоносной. Повествование ведется ретроспективно. Рассказчица, твердо контролирующая ситуацию, оглядывается на свое наивное младшее «я» с точки зрения мудрости, психоанализа, жизненного опыта и возраста. Она рассказывает свою историю до восемнадцати лет.

Боттом анализирует то, как была устроена ее семья. Одна из четырех детей, она рассказывает о своей семье больше, чем большинство ее предшественниц, за исключением Васер и Старки. Подобно Лухан, Баттс, Салверсон и Старки, Боттом очень критично отзывается о своих родителях. Как само собой разумеющееся она говорит: «Так же, как я психологически разоблачаю себя, мне придется разоблачить своих родителей»71. Своего отца она оценивает, как духовное лицо, настолько избалованное его матерью, что он ожидал такого же обращения от жены. Свою мать она описывает, как склонную к ипохондрии и одержимую страхом. Согласно анализу Боттом, когда ее мать встретила человека, который боготворил ее, ее «изголодавшееся сердце»72 познало счастье, она хотела, чтобы он принадлежал лишь ей одной и требовала его «теплой и настойчивой заботы»73. Очевидно, несмотря на обаяние и любовь друг к другу, ее родители были несовместимы.

Ни один из них не мог предоставить другому то, в чем он нуждался. Болезнь ее матери была достаточно серьезной, чтобы оказывать влияние на жизнь семьи. Однако Боттом неоднократно намекает, что ее мать была не так больна, как ей казалось, и что она использовала свое состояние, чтобы манипулировать членами семьи. Дети выбирали сторону одного из родителей.

Образец властности для Филлис — ее старшая сестра Уилметт, «дитя… великолепного мужества и находчивости»74, которой она восхищалась и ненавидела. Роль, которую играет Уилметт в детстве Боттом, чуть ли не важнее, чем роль ее родителей. Основной сюжет автобиографии — ненависть Филлис к Уилметт, но эту ненависть смягчает чувство вины: Уилметт взвалила на себя заботы о семье и умерла от туберкулеза в довольно раннем возрасте.

В отличие от Лухан, Баттс, Салверсон и Старки, Боттом относится критически не только к окружающим, но и к себе самой. Она не просто изображает невинную жертву, но пытается выяснить, где она ошиблась и свернула не туда. Она пишет, что Адлер придавал большое значение одному из эпизодов, когда ей было три года: она слишком много поливала тюльпан, который ей подарили. В дальнейшей жизни, согласно теории Адлера и самой Боттом, она снова и снова повторяла эту схему: она воображала опасность, пыталась стать спасительницей — и усугубляла ситуацию. В конце книги она строго критикует свое юное «я» за отсутствие осознанности. О восемнадцатилетней себе она пишет: «Главная задача в жизни еще даже не маячила передо мной — я не была в состоянии отделить мои мысли от желаний, а потому не имела моральной свободы»75.

Организуя автобиографию в хронологическом порядке, Боттом пишет о жизни семьи подробно и сочувственно. Они переезжали между приходами в Англии, а затем и в Соединенных Штатах. Но в Штатах матери никогда не нравилось, и через несколько лет из‑за ее здоровья они были вынуждены вернуться. В Англии ее отцу было нелегко найти постоянную работу. Несмотря на в целом сочувственную интонацию, Боттом неустанно напоминает, что ее родители подвели своих четверых детей. Будучи просвещенными людьми, родители не привили им сколько-нибудь полезных знаний. Было понятно, что девочкам придется зарабатывать на жизнь, но им не дали должного образования. Единственным ребенком, получившим нормальное образование, был младший сын. Этот малыш, забота о котором нередко ложилась на плечи самой Филлис, был любимцем, хоть и недопонятым как личность. Неуверенный в себе, он имел несчастье быть совершенно непохожим по темпераменту на энергичного отца, и от него постоянно ожидали куда большего, чем то, на что он был способен. Как и Мартан, Боттом жалуется на ограниченность своего воспитания: у нее не было возможности освоить хоть что-либо. До семи лет, когда ее научили читать, она вообще не получала никакого образования. После этого, жалуется Боттом, книги становятся ее единственным источником знаний. Отсутствие навыков привило ей «угрюмое чувство неполноценности в отношении всего и вся, кроме книг»76. Ее харизматичный и очень любимый отец направлял всю свою энергию на прихожан, и для семьи у него находилось мало времени, и чем больше становилось отчуждение между ним и женой, тем чаще он предпочитал проводить оставшееся время на поле для гольфа. Ее мать очерняла его перед детьми. Она перегружала Филлис и Уилметт «своими мнениями и иллюзиями»77. Кроме того, когда Филлис было девять лет, мать описала ей секс столь ужасающим образом, что та решила отказаться от роли женщины. Филлис потребовалось много времени, чтобы освободиться из «долгого рабства ее мыслей и желаний»78.

Тем не менее далеко не все воспоминания Боттом носят мрачный характер, совсем наоборот. Так, счастливой частью повествования является то, как Филлис развивала свое писательское мастерство. Свой первый роман она написала в семнадцать лет, а уже через год он был принят к публикации. Психоаналитическое образование Боттом, похоже, смирило ее с мыслью, что воспитание детей, как правило, далеко от идеала. Она никоим образом не изображает себя жертвой. Она пишет в откровенной, исповедальной манере, подобно Лухан, прямо пишет о своих чувствах, в том числе о школьной влюбленности, — хотя, как у послушного ребенка, воспитанного в религиозном доме, у нее не так много «стыдных секретов».

Больше, чем ее предшественницы, Боттом утверждает, что личная история человека неразрывно связана с историей его семейства. Члены семьи в ее книге становятся реальными людьми, а их портреты, хоть и беспощадны, куда более сбалансированы, чем, скажем, у Старки. Боттом настаивает на том, что ищет истину. В британском издании 1947 года она утверждает, что ее исследование «имеет только одну цель и может иметь только одну заслугу — оно настолько правдиво, насколько это возможно»79:

«Русское детство» Елизаветы Фен (1961) — произведение, ориентированное скорее на психологию, чем на психоанализ. Очевидно, что Фен разбирается в теории Фрейда, но, имея за плечами долгую карьеру детского клинического психолога в Англии, она любит высказывать собственное мнение. Особенно в первых главах, посвященных ее ближайшим родственникам и ей самой, где она стремится понять собственное детское «я».

Следуя классическим моделям, Фен начинает с первых воспоминаний и заканчивает в одиннадцатилетнем возрасте, когда ее отправили в интернат. В этих широких хронологических рамках она следует традиционной тематической организации повествования. Сначала она фокусируется на портретах членов семьи, а затем на местах и обычаях, то есть, вместо того чтобы писать в хронологическом порядке, она пишет о «людях» и «о том, как это было» в целом, хотя довольно часто прерывается, чтобы рассказать конкретные случаи.

Портреты, которые она рисует, проницательны и совсем не радостно-позитивны. Фен беспощадно анализирует брата, сестру и родителей. В этом отношении ее работа имеет много общего с книгой Боттом. В частности, Фен изображает брата, который был старше ее на четыре года, как человека, которому, по существу, нравилось причинять ей боль. Ее отец, как она заключает, был человеком холодным и едва ее замечал. Более того, он отдавал предпочтение ее брату. Невнимание отца заставляло ее искать признания у других мужчин. Сестра — старше Фен на восемь лет — была милой, но болезненно неуверенной в себе. Матери, которой Фен была очень предана, достается лучший портрет, хотя, по мнению Фен, мать постоянно ограничивала детей «для их блага» — чтобы они не причинили себе вреда.

И все же Фен вспоминает, что, когда она страдала от ночных ужасов, она звала мать:

Когда мать слишком занята, чтобы уделить ей внимание, Фен сомневается в ее любви, а когда мать критикует ее за «демонстрации»82 привязанности к пианисту — она разбита. Фен уделяет большое внимание собственным эмоциональным реакциям. Подобных предложений предостаточно: «Моей первой реакцией на это открытие было горе, и только потом негодование и обида»83. «Это была смесь муки и восторга»84. «Пораженная, очарованная, я смотрела…»85; «не следовало более обижаться, оскорбляться или удивляться»86. «Чувство унизительной беспомощности имело первостепенное значение… к унижению добавился страх»87.

Сама она выглядит предприимчивой, импульсивной, не особенно послушной, но стремящейся угодить и любящей похвалу, творчески и поэтически одаренной девочкой из высшего класса. Она вспоминает радости, страсти, страхи, унижения, беспомощность, мечты, фантазии, прегрешения и моменты озарений, во время которых лучше понимает себя и свои силы. Например, когда мальчик ухаживает за ней, она осознает, что может отказывать во взаимности.

Одна из тем, которую она исследует отдельно, — ее собственное неприятие женских ролей (которые для нее означают бессилие) и мысленное отождествление себя с мужчинами — напоминает о произведении Мюриэль Бирн. Ее манят отчаянные «мальчишеские» развлечения, и она мечтает стать героем. Последующие главы отличаются по тону. Как и Боттом, Фен обрамляет свой сугубо личный рассказ описаниями мест, людей и обычаев своего детства — мемуарный прием, который можно рассматривать как обращение к широкой читательской аудитории. Кажется, что она намерена сохранить память о России, которой больше нет. Следует отметить, что Фен, как психолог, не выражает ни малейшего сомнения в памяти, но скорее высказывает свое мнение о признаках подлинных воспоминаний: их тривиальность88. Фен родилась в 1899 году, выросла с отцом, матерью, братом и сестрой, в доме со множеством слуг, как дочь провинциального губернатора в предреволюционной России. Таким образом, ее воспоминания о взрослении в значительной степени идиллические. Стоит отметить, что в воспоминаниях она пишет о вражде между основным городским населением и многочисленной еврейской диаспорой. Это практически единственная негативная деталь в рассказе о детстве. В этих главах, не являющихся откровенно ностальгическими, тем не менее показано прошлое как чудесное и необыкновенное, Фен учитывает особенности английских читателей, объясняя, например, что русские отмечали именины, а не день рождения.

Оставшиеся три писательницы 1950‑х — начала 1960‑х годов, сосредоточившихся в автобиографиях детства на себе в контексте взаимоотношений с окружающими, — Мари Бонапарт, Брук Астор и Мэри Лютенс — женщины высшего сословия, детство каждой из которых было если не экзотическим, то весьма необычным.

Мари Бонапарт — внучатая племянница Наполеона, принцесса Греции и Дании, пациентка, ученица, переводчица и протеже Зигмунда Фрейда, психоаналитик и основательница французского Института психоанализа — написала одну из самых интересных и длинных автобиографий детства. «За закрытыми окнами» — первый из двух томов ее автобиографии детства и юности «Памяти ушедших» (1958). Обратившись к написанию автобиографии в свои семьдесят, Бонапарт заявляет, что пишет историю, чтобы немного отдалить смерть и забывчивость. Как психоаналитик и сторонница теории Фрейда, она очарована детством и стремится вернуть все, что она может вспомнить о себе. Ее память кажется поразительной, и ее объемное повествование воссоздает точку зрения ее детского «я» через несобственно-прямую речь или внутренние монологи, что усиливает впечатление, что мир детства очень близок рассказчице. Она была единственным ребенком привилегированной дочери наследника принцессы (умершей вскоре после рождения Мари) и офицера — внучатого племянника Наполеона. Но у нее было «печальное детство»89. Болезненный ребенок с хрупким здоровьем — она жила под присмотром бабушки, гувернантки, няни и других взрослых. Ей почти никогда не позволяли то, что делают дети, в том числе играть с другими детьми. «Меня берегли, как тепличный цветок»90. «Тепличное растение» — это фраза, которую она использует неоднократно при описании своего воспитания. Ее уединенное существование и ее стремление к свободе — основные лейтмотивы автобиографии.

Бонапарт заканчивает 439-страничный том эпизодом о первом причастии, когда ей было двенадцать лет. Среди других автобиографий детства ее книга выделяется вниманием к самому раннему детству. Она создает выразительный психологический портрет маленькой девочки, которой она когда-то была. Париж 1880‑х годов через опыт девочки из высшего класса становится фоном ее повествования. Мари (Мими) представляется необычайно рефлексирующей и чувствительной малышкой, сочувственно проецирующей свои размышления о свободе и потерях на животных, растения и вещи вокруг нее. Отношения с окружающими — любовь, ревность, ненависть — важная тема.

Несмотря на то что, будучи единственным ребенком, она проводит бо́льшую часть времени в одиночестве, Бонапарт рассказывает о важных для нее людях: об умершей матери и обожаемом, но по большей части отсутствующем отце — в основном сквозь призму фантазий. Она рассказывает об этих фантазиях в мельчайших подробностях, часто прибегая к несобственно-прямой речи. До нее долетают разговоры взрослых, подпитывая ее воображение. Фрейдистские идеи пронизывают текст: детские мысли о смерти, жажда материнской груди, символическая ценность возможности уткнуться в нее носом, страх перед похожим на поезд пугалом, осаждавшим ее сны, и la mer [море] (каламбур со словом mere — мама) и различные знаки ее влечения к отцу.

Тема лживости взрослых, отмеченная у Бернетт и многих других писательниц, здесь тоже присутствует. Впервые Бонапарт упоминает об этом в связи с ответом на вопрос, откуда берутся дети. Позже психоанализ Фрейда позволил Бонапарт восстановить ее бессознательные воспоминания, в том числе важный ключевой момент о том, как няня Мими неоднократно занимались сексом с любовником в детской, когда она была совсем малюткой, что, по мнению Бонапарт, оказало глубокое влияние на ее мышление в дальнейшем. Другая тема, всплывающая лишь время от времени, — это несправедливости общества по отношению к женщинам: отсутствие независимости, двойные стандарты. Но в основном она жалуется на свое затворничество и отсутствие свободы, что, конечно, было следствием ее пола и хрупкого здоровья.

Некоторые сходства с историей Бонапарт можно найти в книге американки Брук Астор «Лоскутное дитя» (1962). Астор тоже была богатой женщиной, оглядывавшейся на свое детство бережно взращиваемого единственного ребенка. Как и Бонапарт, ее пол определил воспитание: ее воспитывали, как полагалось воспитывать женщин их круга — для роли хорошей жены. Астор не родилась с серебряной ложкой во рту, как Бонапарт, а стала богатой благодаря замужеству. Она была дочерью офицера Морской пехоты США, впоследствии ставшего комендантом корпуса Морской пехоты, и его жены — светской дамы. Ее родители не были богатыми, но вполне зажиточными, чтобы иметь прислугу, где бы они ни жили — в Вашингтоне или других частях света, куда они регулярно путешествовали. Брук провела большую часть детства в экзотических странах, включая Китай. Тем не менее ее мать воспитывала ее очень консервативно. Как единственный ребенок, Астор почти всегда находилась в компании взрослых. Она училась в лучших школах Вашингтона, но мать не намерена была отправлять ее, девочку, в колледж. Астор рассказывает свою историю до шестнадцати лет, когда она впервые вышла замуж.

Создается впечатление, что она выросла в защитном панцире из родителей, бабушек и дедушек, друзей семьи и воспитательниц. Хотя она не применяет аналитический подход, который используют Боттом, Фен и Бонапарт, она пишет сфокусированную на себе (и особенно очаровательную) автобиографию детства, в которой воссоздает свой портрет при помощи детальных и убедительно откровенных рассказов. Как и д’Обонн, она полагается на свой дневник, что, возможно, объясняет ее поразительную памятливость. Астор умеет выделять яркие детали, многие из которых связаны с непонятным миром взрослых. Так, она получает ужасный урок, когда простодушно повторяет соседке ехидный комментарий матери о соседском доме, и ей приходится поплатиться. Она задается вопросом, почему взрослые, кажется, хотят говорить только о скучных вещах, — как, например: «У тебя чистые руки» или «Встретила ли ты на прогулке каких-нибудь маленьких друзей»91, — а извлечь из них какую-либо информацию о более интересных вещах ей не удается. В конце концов она приходит к важному озарению касательно себя и своей семьи: она понимает, что ее родители — это два разных человека, а не единое целое, а также, что каждый родитель или старший родственник относится к ней по-своему. Ее мать хочет, чтобы дочь была красавицей, королевой вечеринок, отец хочет, чтобы она была более спортивной, бабушка, в прошлом рабовладелица, хочет, чтобы внучка стала «южной леди». Обескураженная этими противоречивыми желаниями относительно ее будущего, сама Астор хочет одеваться, как остальные (тема, знакомая нам по многим женским автобиографиям детства), и сопротивляется необходимости взрослеть. В тринадцать лет она отвергла концепцию сексуальных отношений между мужчинами и женщинами. Однако это не мешало ей, начиная с четырнадцати лет, фантазировать о том, чтобы стать роковой женщиной, первой красавицей на балу, хотя (как указывает рассказчица) ее внешность не сильно обнадеживала в этом отношении. Другая линия автобиографии — это история ее литературных интересов. Астор с юного возраста писала рассказы, пьесы, стихи и хотела стать писательницей. В тринадцать лет в школе у нее появляется компания подружек со схожими интересами, и, как в истории Уны Хант 1914 года, они изобретают тайный язык. В реальной жизни она трижды выходила замуж. Ее последний муж была мультимиллионером, а она начала заниматься благотворительностью в статусе светской дамы. Она также опубликовала пару романов.

«Быть молодой: несколько глав автобиографии» Мэри Лютенс (1959) — книга, также лишенная психоаналитического подхода, но, как и Боттом, Лютенс пишет об ошибках первого выбора. Ее история удивляет рассказом о навязчивой, непреходящей детской страсти к молодому человеку и ослепляет сказочной экзотикой жизни в разных странах — куда заводили искания передовых теософов Британской империи.

Лютенс, на поколение моложе Боттом, пишет очень откровенную, почти невероятную историю ее непоколебимой и маниакальной любви к индийскому юноше старше ее на десять лет. Она влюбилась в него еще в раннем детстве (примерно от трех до шести лет) и любила до его смерти, когда ей было семнадцать. Мать Мэри, леди Эмили Лютенс, была убежденной последовательницей теософии, и она привезла этих южноиндийских брахманов-братьев Нитью и Кришну, чтобы под ее покровительством в Британии они стали Мировыми Учителями*.

Лютенс тщательно прослеживает хронологию с раннего детства до смерти Нитьи от туберкулеза, потрясшей ее и заставившей открыть себя заново. Повествование начинается в Британии, но позже мать забирает ее в Индию, где у семьи были крепкие связи: дедушка Роберт Бульвер-Литтон был вице-королем Индии, а ее отец-архитектор — одним из строителей новой индийской столицы*. Впоследствии, несмотря на протесты отца, мать взяла с собой Мэри учиться у духовного учителя епископа Ледбитера* в Австралии. Произведение Лютенс — это настоящая автобиография, так как в центр своей необычной и экзотической истории она ставит саму себя.

Подобно Уне Хант, Лютенс рассказывает о своем воображаемом друге — герое, которого она конструирует из прочитанных книг. Так что у нее есть свой личный мир до тринадцати лет, когда ее воображение (по ее словам) оставляет ее. Центральное место, однако, занимает напряженная история ее любви к Нитье: читатель задается вопросом, чем же она обернется. Проведя все детство в непосредственной близости от теософских кругов, Мэри чуть сама не стала членом Теософского общества. Во время пребывания в Индии она испытала отвращение к «миру мужчин» (британского мира) и открылась «чрезвычайной простоте индийской жизни», презирая Радж*, 92. Так, она решила стать последовательницей теософии — учения, проповедующего идеи о реинкарнации и карме, предполагающего служение Мастерам (в ее случае Учителем был бы человек, живущий в Тибете) и поощряющего религиозную толерантность. Ланчес записывает момент озарения: в шестнадцать лет она наконец признается в любви Нитье, после чего понимает, что ее духовные стремления обманчивы, на самом деле она хочет только Нитью. Встретит ли когда-нибудь ее любовь к Нитье ответное чувство? Похоже, да, и она в восторге, но потом кажется, что нет. В последние месяцы Нитья предпочитает, чтобы за ним ухаживала замечательная щедрая американка, а не Мэри. Безвременная кончина Нитьи оставляет его любовь к Мэри открытым вопросом. Книга заканчивается на этой неубедительной ноте. Повествование Лютенс предлагает читателю гадать, чего стоит отпустить длительные надежды, которые ни к чему не привели, если вообще когда-то кого-то к чему-то приводили.

Точка зрения ребенка

В период после Второй мировой войны Мари Ле Фран, Мари Ноэль, Шарлотта Беренд-Коринф и Мойра Вершойле продолжили тип психологического самоизучения, начатого Джоан Арден в 1913 году и продолженного в 1930‑х и 1940‑х годах Агнес Мигель, Анной Шибер, Сигрид Унсет, Франческой Аллинсон, Дормер Крестон, Эмми Балль-Хеннингс, Эмили Карр и Мюриэль Сент-Клэр Бирн. Авторы таких произведений воссоздают детское «я». Клара Мальро также обратилась к этому типу в начале своей более длинной и сложной автобиографии детства и юности. Такие произведения, казалось бы, по своей природе требуют от автора отличной памяти. Канадская писательница Ле Фран опровергает эти ожидания. Одна из старейших авторов в группе, она написала «Морское детство» (1959) в глубокой старости, чтобы реконструировать детское восприятие Бретани 1880‑х годов. Она настаивает, что может вспомнить очень немногое, однако она более чем уверена, что это место оказало на нее формирующее влияние. Книга «Рассвет» французской поэтессы Мари Ноэль (1951), к которой она в 1964 году добавила «Воспоминания о прекрасном мае», также возрождает ощущения 1880‑х и больше соответствует описанному типу. В момент, когда она, как ей кажется, приближается к концу своей жизни, Ноэль поэтически и проникновенно оживляет свои воспоминания о раннем детстве, проведенном в Бургундии, в основном в Осере. Она называет себя-ребенка настоящим именем (Мари), а свою семью — настоящей фамилией (Руже). Она возвращается к рассвету своей жизни, «где все еще реальны чудовища, и еще нет никаких путей», — фраза, к которой она возвращается, когда размышляет о том, как мало времени остается ей на земле, и специально фокусируется на воспоминаниях об очень раннем детстве. Как рассказчица, она растворяется в этих воспоминаниях, переживая их заново и с большим мастерством вызывая некоторые, едва ли поддающиеся описанию чувства ребенка, который был поразительно склонен к негативным эмоциям. Здесь и страх быть брошенной, и одержимость вещами, которые уходят, исчезают или умирают. Она ощущает нехватку кого-то, кто существовал бы только для нее, она ненавидит, когда ее мать уходит, уверенная, что та не вернется, ей не нравятся гости, и она не выносит, когда другие дети приходят поиграть, потому что от них только шум, страдания и неприятности. Несмотря на такой страх потерь, она хочет, чтобы ее украл хозяин зверинца с ярмарки, и охвачена «таинственной и ужасной эмоцией»93, когда позже слышит мелодию, которую она ассоциирует с ним. Ноэль была воспитана в строгой католической традиции. Она рассказывает о своем увлечении религией и бунте против нее, подготавливая почву для знаменательного момента первого причастия в возрасте двенадцати лет, описанного в «Воспоминаниях о прекрасном мае».

Кое-что Ноэль комментирует и поясняет, но в основном она представляет нам свои ожившие воспоминания в духе Джоан Арден.

В «Когда я была ребенком» (1950) художница Шарлотта Беренд-Коринф (1880–1967) также воссоздает события, относящиеся к 1880‑м годам. Она оглядывается на свое берлинское детство через пропасть более полувека — время, когда успела выйти замуж за художника Ловиса Коринфа, стать вдовой и, как еврейка, покинуть Германию в нацистский период, чтобы наконец осесть в Калифорнии. Ее повествование начинается с самых ранних воспоминаний и заканчивается ее поступлением в художественную академию в шестнадцать лет, но это не последовательный рассказ, а знакомые по более ранним немецким произведениям таких писательниц, как Хелен Адельман, Клара Блютген и Софи Ройшле короткие рассказики, каждый со своим названием. Беренд-Коринф помещает эти рассказики в приблизительно хронологическом порядке и, подчеркивая автобиографическую мотивацию, использует настоящие имена, а в конце сообщает, что написанное — это то, как она на самом деле помнит свое детство. Большинство рассказов посвящены драматическим эпизодам, сильным эмоциям или важным событиям из жизни, то есть тому, что обычно человек помнит об отдаленном прошлом. Однако Беренд-Коринф записывает эти истории не как воспоминания, а снабжает многочисленными деталями и диалогами, которые сложно было бы вспомнить, — так, будто она прямо в момент написания заново переживала события своего детства. Что касается самопрезентации, Беренд-Коринф изображает себя как очень творческого, исключительно легкомысленного и по-настоящему доверчивого ребенка — за что ее называли глупой. Четкие границы между фантазией и реальностью ускользают от ее детского «я»: она верит, что ее регулярно навещают ангелы, считает, что действие на сцене в спектакле про Мальчика-с-пальчика реальны, ее старшая сестра уверяет ее, что под ванной сидит медведь, и так далее.

Рассказчица в этой книге куда активнее, чем в большинстве произведений, которые воссоздают перспективу ребенка. Она переключается между симпатией (неоднократно упоминает, что до ее мужа никто, как правило, не понимал ее) и иронией (она так наивна, что не понимает, например, что ее любимую курицу подали на обед, или что она не должна повторять определенные вещи, которые говорят взрослые). Комментарии рассказчицы по поводу родителей явно являются плодом ретроспективного анализа: она любила мать, но сдержанно подчеркивает, что та была трудолюбивой, добросовестной, усердной и скрупулезной, но не веселой, при этом своего симпатичного, обаятельного, любящего роскошь отца она просто обожала. И отец любил ее: она рассказывает драматический эпизод, когда он в отчаянии искал свою потерявшуюся дочь ночью в Мариенбаде и, наконец, спас ее из общественной мужской уборной, где она случайно заперлась.

Повторяющаяся тема — любовь Шарлотты к рисованию, которая переходит в желание учиться в художественной академии и стать художницей, — для ее состоятельных родителей желание совершенно неожиданное. Однако она не упоминает ни своих последующих художественных достижений, ни того факта, что ее отец, обвиненный в растрате, покончил жизнь самоубийством.

Мойра Вершойле, которой на момент написания ее автобиографии было за пятьдесят, — еще одна писательница, у которой нет проблем с памятью. Ее «Так долго ждать: ирландское детство» (1960) — это экстраординарное, детализированное упражнение в самопознании, необычайно убедительное, особенно в том, что она говорит о психологии единственного ребенка. Дополняя произведения Мэри Фрэнсис МакХью, Энид Старки, Элизабет Боуэн, Мэри и Элизабет Гамильтон, детская автобиография Вершойле — еще одна книга о жизни англо-ирландцев в Ирландии. Мойра растет в зажиточной семье в Лимерике, через реку от графства Клэр.

Ее отец — постепенно беднеющий младший наследник, копящий долги94, но ностальгически желающий жить по англо-ирландской моде прошлого. Мойра на самом деле не единственный ребенок, однако ее брат и сестра настолько старше, что ее воспитывают, как если бы она была единственной. Она — избалованная любимица матери. Вершойле предпочитает жить во внутреннем мире до восьми-девяти лет, когда жизнь была «долгой, бесцельной процессией дней»95.

Как и Лора Гудман Салверсон до нее, Вершойле направляет и манит читателя началом in medias res, написанным от третьего лица, чтобы потом перейти к повествованию от первого. Вершойле использует этот прием, чтобы познакомить читателей с личностью ребенка. Она реконструирует мысли маленькой девочки по случаю, когда ее за баловство отправили спать пораньше. Мойра была чрезмерно доверчивой и беспечной. Она бездумно, не спросясь, нарвала цветов в оранжерее своей матери, чтобы отдать их бедной женщине, но затем, забыв о первоначальном плане, позволила пони съесть их. Это ее обычная модель поведения. Она далека от правил взрослых. Она не особенно общается с ними и, в свою очередь, не понимает их — хотя, как любимица своей матери, она всегда уверена в ее абсолютной поддержке. Как и Сигрид Унсет, Вершойле хорошо справляется с нестабильностью и изменчивостью детской перспективы. Она нарвала цветов для женщины, увидела пони, забыла о женщине, отдала цветы пони, ее отправили спать. Она соскальзывает в страшные фантазии о темноте, она кричит и кричит. Но потом, когда приходят взрослые, странная гордыня заставила ее притвориться спящей96. Неоднократно мы видим Мойру именно такой: импульсивной, необъяснимо забывчивой, эгоцентричной и гордой.

В более «естественной» части книги, написанной от первого лица, Вершойле продолжает воспроизводить точку зрения ребенка, используя широкое разнообразие методов, включая диалоги. Мойра была своевольным и эгоцентричным ребенком, но Вершойле умудряется писать о ней/себе без нарративной иронии. Она в основном избегает комментариев, но иногда объясняет и делает выводы о действиях и эмоциях ребенка — как правило, в сочувственном, но нейтральном ключе. Так, например, она комментирует: «У детей нет иного оружия, кроме грубости, чтобы противостоять насмешкам»97; или «дети, у которых есть братья и сестры — ровесники, похоже, обладают чувством племени и солидарности, которого у единственного ребенка нет»98.

Взрослая точка зрения представлена в книге двумя другими способами: мать ребенка, прилагающая все усилия, чтобы сочувствовать своей своевольной маленькой девочке, но не всегда преуспевает в этом, и набор эпизодов, которые, видимо, были специально выбраны, чтобы раскрыть личность и способ мышления ребенка. Например, тут есть страшная история про собаку. Сосед, с которым ее семья не находится в абсолютно дружественных отношениях, предлагает Мойре взять у него щенка. Она чувствует, что ей не позволят собаку, и решает держать щенка в тайне: она забирает и дрессирует жалкого испуганного зверька каждый день, когда ее родители не могут ее видеть. Но внезапно во время очередной прогулки появляется ее отец. Она быстро просовывает щенка за изгородь. По несчастливому стечению обстоятельств, она не может вернуться к нему в тот день, ее беспокойство нарастает — и она заболевает. Наконец, отчаявшись, на следующий день она платит слуге, чтобы найти щенка, и с огромным облегчением узнает, что щенок вернулся к соседу. Вершойле окрашивает облегчение в яркие цвета: вдруг еда становится вкусной, а ванна доставляет удовольствие. Но потом, по необъяснимым причинам, она забывает про щенка на целые две недели — ей просто не хочется. Читателю остается только гадать — почему. Возможно, слишком сильные переживания заставили ее инстинктивно дистанцироваться от их источника. Она расплатилась за халатность. Через две недели она увидела тело собачки в реке.

Некоторые примеры из психологии единственных детей, которые мы видели у других писательниц, повторяются в этой книге. Мойра жаждет иметь друзей, хочет играть с другими детьми, хочет быть принятой. Как и многие маленькие девочки, она хочет одеваться, как ее сверстницы. Ребенок, однако, слеп к психологии взрослых, а также к чувствам других детей, даже если эти чувства знакомы ему по себе. Таким образом, она хочет завести друзей, но, когда у нее появляется подружка, она не желает, чтобы с ними играла ее младшая сестричка. «Мое собственное одиночество не научило меня быть доброй к одиноким»99, — пишет она. Мойра имеет сильную волю к власти, напоминая этим Жюдит Готье. Она ненавидит выглядеть глупо и все, что может преуменьшить ее власть и статус. Как и многие другие писательницы, она ненавидит, когда взрослые смеются над ней, она также ненавидит, когда они обсуждают ее между собой. Такие вещи могут привести ее в ярость, и тогда она может пойти на многое. Например, она совершает небольшой проступок, выкопав растения своей матери, чтобы помочь кошке найти туалет. Из-за того, что рядом находилась подруга ее матери, которая могла ее заподозрить, Мойра лжет. Ее бьют. Это приводит ее в такую ярость, что в качестве бунта против взрослых она показывается обнаженной в окне помощнику садовника. В целом это убедительный психологический портрет маленькой девочки изнутри.

Смешение стилей

«Учиться жить» Клары Мальро (1963) — это сфокусированная на себе самоаналитическая автобиография детства и юности, написанная в исповедальной французской традиции. Мальро не использует модель романа воспитания, как Эйлс, Бовуар и д’Обонн, и она не делает особого акцента на отношениях себя-ребенка с окружающими, как Боттом, Фен и Лютенс. Она пишет интроспективное, психологическое исследование самой себя. В обширном вступительном тексте Мальро использует модель «точки зрения ребенка», стремясь воссоздать свое детское видение мира. Впоследствии произведение становится классической автобиографией-исповедью о детстве и юности автора. Мальро также вносит свой вклад в еврейскую социальную историю, кроме того, ее книга безусловно феминистская.

Клара Мальро (1897–1982), урожденная Гольдшмидт, была выдающейся французской писательницей и интеллектуалкой, известной напряженными отношениями с ее бывшим мужем — известным писателем, а затем государственным деятелем Андре Мальро. Как и Бовуар, Мальро решила написать многотомную автобиографию. Первый том ее шеститомника «Звуки наших шагов» (1963–1979) — «Учиться жить» (1963) — написан, когда ей было за шестьдесят. Он охватывает ее жизнь до ранней юности — до 1921 года, когда она встретила своего будущего мужа Андре. Это была не та автобиография, которой жаждала публика. Людям было гораздо интереснее узнать, что Клара расскажет о своей наполненной событиями хаотичной взрослой жизни и жизни ее выдающегося бывшего мужа. Их приключения попали в центр внимания общественности, когда в 1924 году они были арестованы за кражу произведений искусства в Камбодже. Но, несмотря на обманутые ожидания общественности, «Учиться жить» — это самостоятельное произведение.

В своем тексте Клара упорно ищет себя: не только себя прошлую, но и правду о себе настоящей. Она стремится реконструировать свои настроения и убеждения, безжалостно анализируя тогдашнюю себя при каждом новом повороте. По-видимому, она доверяет бумаге все, что помнит. Длина произведения, кажется, ее не волнует: это очень подробный отчет. Само изобилие деталей усиливает впечатление, что она писала в искреннем порыве «рассказать все». Этому же служат ее откровения о детских фантазиях и незрелых подростковых идеях, которые она отстраненно и холодно критикует. Последнее, но не менее важное: она также критикует себя-автора за соблазн загнать события своей жизни в сюжетные рамки100. Ее автобиография написана в духе Руссо, однако Клара более застенчива, больше анализирует и гораздо меньше оправдывает себя, чем Руссо.

Вначале Мальро, как и другие, искренне пытается найти путь обратно в мир детства, чтобы воссоздать детские мысли и чувства. Она ищет художественный язык, адекватный для передачи нежных, колеблющихся, невербальных ощущений и чувств ребенка. Она начинает книгу от лица маленького ребенка. Используя настоящее время, она говорит о том, как любила прикасаться к вещам. Она уверяет, что ее ранние воспоминания фрагментарны — утверждение, ставшее к тому моменту обязательным для любого искушенного автора, — и поэтически уподобляет их плавающим медузам.

Одна из тем — нестабильность вещей (это лестница или рот дракона?) для маленького ребенка. Вторая — жизнь, проживаемая больше в мечтах, чем в реальности. Текучесть детского восприятия и безудержная сила фантазии — темы, уже встречающиеся у таких писательниц, как Хант, Фарджон, Фен и Вершойле. Аналогично Хант и Эбнер-Эшенбах, Мальро утверждает, что проживала различные фантастические жизни в разных личностях. Она подробно рассказывает о своих фантазиях: у нее была воображаемая близняшка и воображаемые вассалы.

Однако, когда Мальро подходит к подростковому возрасту (примерно в середине тома), ее повествование уходит из режима воссоздания детской точки зрения. Текст переходит в более традиционные модели, рисуя портреты членов семьи и людей, которых она знала, преподнося усвоенные ею важные жизненные уроки, рассказывая эпизоды военного времени, и тому подобное — все с ретроспективной точки зрения. Это изменение стиля косвенно соответствует тому, что рассказывали другие авторы автобиографий о том, как качественно меняются их воспоминания о детстве с возраста семи-девяти лет. Как писала Вершойле, в этот момент ее жизнь получила направление. По утверждению Ханны Линч, после семи лет жизнь перестала быть набором разрозненных впечатлений и стала последовательным повествованием.

Психологические исследования подтверждают, что у взрослых больше воспоминаний о возрасте от семи до десяти лет, чем о более ранних годах, а с десяти лет начинается так называемый реминисцентный всплеск*, 101.

Автобиография Мальро ясно и недвусмысленно написана в эру психоанализа. Мальро реконструирует, поднимает из глубин памяти свое детство, как если бы она находилась на приеме у психоаналитика. В какой-то момент она даже воспроизводит то, что рассказывает на сеансе психоанализа, и приводит ответы психоаналитика. Текст содержит постоянные намеки на проникнутую идеями психоанализа атмосферу, в которой она писала. Она анализирует свои отношения с матерью и отношения матери с ее матерью и обращает внимание на свою детскую сексуальность до «латентной фазы»*, 102. Но, несмотря на то что Мальро хорошо знакома с психоанализом и восприимчива к его идеям, самое примечательное в ее книге о собственной ранней жизни и воспоминаниях — искренняя попытка разобраться в том, как же это было на самом деле (цель, для которой психоанализ не всегда годится как инструмент). Многие аспекты ее саморепрезентации не согласуются с постулатами психоанализа, иногда Мальро осознанно спорит с ними, бросая вызов, например, идее о том, что слепота пугает, потому что символизирует кастрацию. По ее мнению, слепота ужасна сама по себе.

Одним из результатов ее самоанализа становится понимание того, что она воспринимала себя как избранную, долг которой был спасать окружающих. Как и Боттом, столь же увлеченная психоанализом, Мальро признает это желание, которое было имплантировано в нее на ранней стадии: она хочет быть спасительницей. Тем не менее она также признает, что ее нерешительность и склонность к развлечениям всегда уравновешивали ее убежденность и страсть, так что зачастую она останавливалась на трех четвертях пути к своей цели, усталая или отвлеченная другими людьми103. Она не стесняется неловких воспоминаний. Так, она рассказывает, что была плаксой, могла изобразить обморок, чтобы не идти в школу, что она увлеченно коллекционировала камушки и была сильно поражена, когда взрослые нечаянно выбросили ее коллекцию. Сексуальность Мальро обсуждает открыто и искренне. Она пишет о влечении к подруге, когда все мужчины были на войне, о переживаниях насчет мастурбации и о глупом и незрелом отказе от ласк ее парня Жана.

Как и положено писательнице своей эпохи, Мальро задается вопросами о природе памяти. Например, она признает, что ее воспоминания об отце, который умер, когда ей было тринадцать лет, несомненно, дополнены рассказами других. Называя воспоминания картинками из волшебного фонаря104, она дает понять, что знакома с произведениями Пруста. Тем не менее она редко сомневается в своих воспоминаниях. Независимо от того, вспоминает она свои былые переживания или события, богатство деталей ее воспоминаний поразительно. Мало кто помнит настолько хорошо — и это не означает, что Мальро не входит в число этих немногих. Она воспроизводит события, связанные со смертью ее отца, с первым поцелуем, дружбой с Жаном, которая так и не перешла в сексуальные отношения, о начале ее романа с Андре Мальро так, будто в ее голове были не воспоминания, а фильмы. Запечатлелись они в ее сознании или она, будучи взрослой, дофантазирует их? Она не извиняется за возможные неточности, когда перечисляет эти события.

У Клары, еврейки по рождению, было безопасное и обеспеченное детство, оно было необычным, потому что каждый год она вместе с родителями, решившими стать французами, и двумя братьями каждый год переезжала между Парижем и Магдебургом, где жили ее бабушка и дедушка по материнской линии. В процессе она выучила французский и немецкий языки. Ее семья была состоятельной и счастливой, и она хорошо отзывается о своих родителях. Первый том ее автобиографии детства и юности охватывает Прекрасную эпоху, Первую мировую войну и ранний межвоенный период. Хотя ее произведение — настоящая, сосредоточенная на себе автобиография, а не мемуары, Мальро тем не менее приводит интересную ретроспективу обычаев и нравов, в том числе она рассказывает о том, как ее семья пережила войну. Постоянная тема повествования — это то, что значило быть евреем в то время. Она помнит, как ее дискриминировали как еврейку и во Франции, и в Германии. Ход мыслей совсем не неожиданный для того, кто в 1944 году едва избежал депортации в Освенцим105.

Автобиография имеет отчетливый феминистский тон, более выраженный, чем в любом предыдущем произведении, за исключением Салверсон. Хотя Симона де Бовуар в 1949 году опубликовала революционный «Второй пол», феминистский тон в автобиографии детства Мальро значительно острее, чем в «Воспоминаниях благовоспитанной девицы». Клара была феминисткой со стажем. В 1920‑х, после того как она порвала со своей зажиточной семьей ради приключений с Андре, она стала бунтаркой по многим фронтам: придерживалась левых взглядов, курила опиум и верила в сексуальную свободу для женщин и практиковала ее сама106. Ее муж Андре Мальро, который все больше задвигал ее на второй план, а затем ушел к другой женщине, заставил углубиться в феминистские идеи. В конце 1930‑х годов после ухода мужа она начала писать об этом. После войны она перевела «Свою комнату» Вирджинии Вулф на французский (опубликовано в 1951 году). В автобиографии детства Мальро внимательно изучает, что значило быть женщиной во времена, когда она росла107. Так, она признает, что ее мать была определенно счастлива замужем. Тем не менее ее мать, похоже, проводила большую часть своего времени в ожидании мужа. И когда он умер, женщина оказалась не в состоянии найти новый стимул жить дальше и в конце концов покончила с собой. Таким образом, Клара не видит в матери модели для подражания. Ее феминистские взгляды сквозят в рассказе о том, как она воспринимала женщин в детстве: они виделись ей как китайские кули*, придавленные двойным бременем материнства и супружества108. Она также отмечает, что, будучи девочкой, начала презирать других девушек за излишнюю уступчивость. Однако Клара в какой-то степени также уступила социальным ожиданиям. Ощущая писательское призвание, во время брака с Андре Мальро она играет роль жены и забрасывает литературу.

Итак: в первые два десятилетия после Второй мировой войны произошло значительное увеличение числа женских автобиографий детства. В условиях, когда женское авторство стало само собой разумеющимся, жанр процветал. Все больше женщин брались за перо. В частности, многие публиковали полумемуары и автобиографии, ориентированные на внешние события. В личностно-ориентированных работах продолжали доминировать психологические подходы. Некоторые женщины начали буквально эксплуатировать свое детство, сочиняя блестящие произведения для публикации в таких журналах, как New Yorker. Беллетризация, до сих пор занимавшая видное место в истории женских автобиографий детства, теперь используется в основном для художественных целей, а не для маскировки правды. Другие писательницы (Эйлс и Бовуар) писали автобиографии в стиле романа воспитания с высоты успешных карьер. В то же время за перо берется все больше женщин из бедных и неблагополучных семей. В печати стали появляться истории о насилии, написанные как женщинами из низов общества, так и женщинами среднего класса. В целом, однако, за исключением Муди и ее описания взросления в Миссисипи, женщины рассказывали собственные индивидуальные истории ради себя и не делали обобщений.

Появились новые типы работ. Автобиография и мемуары детства, или детства и юности, прижились. Публика полюбила автобиографии, и многие из них были опубликованы. Чтобы привлечь внимание общественности, уже недостаточно было быть смелой или откровенной, хотя это тоже помогало. Написанная не знаменитостью (да и знаменитостью тоже), книга должна была предложить тематическую новизну и изысканность стиля. Если оценивать модели, авторы этого периода, похоже, пытаются задействовать как можно больше аспектов: рассказать интересную и необычную историю, включить убедительный личный элемент и создать увлекательное, хорошо написанное повествование. В результате появляется сочетание собственно мемуаров и личной автобиографии, которое выражается в форме полумемуаров. Многие работы 1950–1960‑х годов кажутся более шаблонными, напоминающими друг друга, — куда больше, чем в предыдущих периодах.

Некоторые из наиболее глубоких, интроспективных и самоаналитических автобиографий (как у Мари Бонапарт, Брук Астор и Мэри Лютенс) ставили своей целью самоанализ, хотя, безусловно, детство их авторов было достаточно интересным и для обычных воспоминаний или полумемуаров.

Как и в предыдущих периодах, типы рассказчиц в автобиографиях варьируются от навязчивых и самоуверенных до практически отсутствующих. Все работы в стиле романа воспитания и истории о насилии характеризуются сильными рассказчицами. В произведениях об отношениях с окружающими (особенно у Бонапарт, но также у Астор и Лютенс) рассказчицы ретроспективно комментируют детские воспоминания, а ученица Адлера Боттом и детский психолог Фен рассматривают свое детство с чисто ретроспективной, аналитической точки зрения.

На противоположном конце спектра — Ноэль, Беренд-Коринф, Вершойле и Мальро, намеренные воссоздать восприятие ребенка, а не анализировать его. Эти последние четыре писательницы вносят значительный новый вклад в коллекцию уникальных идей предыдущих писательниц, писавших с той же целью, — Арден, Хант, Мигель, Унсет, Аллисон, Крестон, Карр, Бирн и др. Их работы — шедевры самоанализа и не похожи ни на что из опубликованного ранее. Если Беренд-Коринф и Мальро пишут в основном о воображении и фантазиях ребенка, Вершойле в дополнение ко всему подчеркивает свои эмоции и страсти и проницательно пишет о тех вещах, которые их вызывают. Ноэль пытается восстановить свои самые ранние воспоминания и приходит к увлекательной идее о мотиве собственничества, страха потери и самозащиты, появившихся с того момента, когда рождение брата лишило ее няни примерно до шести лет.

Что сталось с дерзостью автобиографий межвоенных и военных лет? Она никуда не ушла. Тем не менее существует явная разница между откровенными произведениями 1930–1940‑х, и аналогичными работами, опубликованными в послевоенный период. Женщины, которые публиковались в 1930‑е и ранние 1940‑е, — Лухан, Баттс, Салверсон, Старки — выражали много гнева, главным образом на их окружение, независимо какого, и общество в целом. Они вспоминают о своем недовольстве, когда они были детьми, о стремлении к хорошим вещам, которые, как им казалось, должны были быть им доступны: образованию, приключениям, свободе. Как взрослые рассказчицы, они симпатизируют себе-детям, даже если называют себя «плохими девчонками», и одобряют свой детский бунт. Хоть они и пишут в достаточно осторожной манере, они выражаются откровенно и несдержанно — как люди, хватившие в баре лишка.