Эфиопские хроники XVI-XVII веков

ПУТИ РАЗВИТИЯ ЭФИОПСКОЙ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Предлагаемые вниманию читателя переводы трех памятников эфиопской средневековой историографии (“История царя Сарца Денгеля”, “История галласов” и “История Сисинния, царя эфиопского”) задуманы как продолжение работы, начатой акад. Б. А. Тураевым по переводу на русский язык произведений эфиопской историографии, которая, по его выражению, “одна могла бы составить славу любой литературе” [13, с. 153]. Эту работу Б. А. Тураев завершить не успел. В 1936 г. вышел “его посмертный труд “Абиссинские хроники XIV—XVI веков”, в предисловии к которому акад. И. Ю. Крачковский писал, что Б. А. Тураев “предполагал дать переводы всех больших хроник XIV—XVII веков, но этот план за его смертью оказался выполненным только отчасти. Начав с описания подвигов Амда Сиона, Тураев успел подготовить еще хроники Зара Якоба и его преемников и предшественников Сарца Денгеля. Таким образом, осталась непереведенной именно хроника последнего, которая, по мнению большинства абиссиноведов, является лучшим произведением в этой области” [4, с. 7]. Впрочем, вопрос о месте того или иного произведения историографического жанра, как и вопрос о месте самого этого жанра в эфиопской средневековой литературе, не только интересен, но и крайне сложен из-за чрезвычайной изменчивости самого жанра историографии. Как заметил акад. Д. С. Лихачев, “литература мало меняется в тех своих частях, которые связаны с теологией, и сильно меняется в исторических частях. Отсюда особое значение в истории литературы исторических жанров средневековья, их ведущее положение, их влияние на остальные области литературы” [5, с. 71—721.

Подходя к рассмотрению историографии столь древней культуры, как эфиопская, мы вправе ожидать знакомства с Длинной чередой письменных памятников, начиная с самых отдаленных времен. На самом деле, однако, наше знание о эфиопской историографии (если исключить аксумскую эпиграфику) не простирается ранее XIV в. Для более раннего периода, к сожалению, до сих пор остается справедливой характеристика, данная Б. А. Тураевым: “До самого XIV века история Абиссинии представляет ряд неразрешимых вопросов, незаполнимых пробелов и хронологических несообразностей. Литературная традиция, сводящаяся к каталогам царей с сухими и редкими пометками о наиболее важных событиях, не подтверждается ничтожным количеством уцелевших эпиграфических и нумизматических памятников и только путем натяжек может быть согласована с современными событиям иностранными известиями. Мало того, существует несколько параллельных литературных традиций, взаимно друг друга исключающих. При этом историческая традиция нередко расходится с агиологической. В таком печальном положении находятся источники всего Аксумского периода, этой наиболее интересной поры Эфиопского царства, когда оно играло не последнюю роль во всемирной истории и принадлежало к числу культурных стран умиравшего античного мира” [8, с. 158].

Такая скудость памятников вызвана гибелью Аксумского царства в VIII в., когда эта некогда могущественная торговая держава, выросшая на великом красноморском пути, прекратила свое существование из-за упадка красноморской торговли, а также в связи с возникновением и стремительным распространением ислама. Однако эфиопская государственность не погибла с крушением Аксумского царства, как не погибла и эфиопская культура. Ростки феодализма, появившиеся еще в Аксумском царстве, сумели закрепиться и развиться в среде земледельческих обществ на северных отрогах Эфиопского нагорья. Центр эфиопской государственности переместился из Аксума в глубь страны, в область Ласта, где к XI в. уже сложилось раннефеодальное королевство под властью так называемой загвейской династии. В 1270 г. этот центр передвинулся еще далее на юг, когда верховную власть в стране захватил Иекуно Амлак, представитель местной династии небольшой области Амхара.

Впоследствии этот династический переворот под пером церковных летописцев принял вид “восстановления” прежней законной династии аксумских царей, которые, в свою очередь, возводились к библейскому царю Соломону и царице Савской. “Загвеи” же объявлялись узурпаторами, которым бог попустил на 135 лет захватить престол “соломонидов”. Хотя никаких литературных памятников “загвейского” периода до нас не дошло, вряд ли можно принимать это обстоятельство за свидетельство творческого бесплодия той эпохи. Грандиозные церкви, вырубленные из единой скалы в Ласте, показывают воздействие отчетливо прослеживаемых культурных влияний Армении, Сирии, Египта и даже Индии, которые вряд ли ограничивались областью исключительно архитектурной. Да и те литературные произведения, которые относятся к последующей эпохе ранних “соломонидов”, являют столь высокие художественные достоинства, что это заставляет предполагать достаточно развитую и долгую традицию предшествовавшего литературного творчества. Исчезновение памятников письменности “загвейского” периода следует, вероятно, только отчасти отнести за счет тех разрушений, которые были вызваны внутренними беспорядками, сопровождавшими династический переворот 1270 г. Здесь вполне возможно предположить и жесткую цензуру ранних “соломонидов”, которые явились безусловными узурпаторами по отношению к прежней династии и потому стремились не только обосновать законность своей власти, но и уничтожить всякую память о своих предшественниках.

Так или иначе, с падением “загвейской” династии в 1270 г. завершился целый период в государственном и культурном развитии Эфиопии. Как писал И. Ю. Крачковский, “1270 г. знаменует новую эру для Абиссинии не только в ее истории, но и в литературе. Укрепление власти за „Соломоновой династией“, возводящей себя к царю и поэту Иерусалима, содействует политическому и духовному возрождению. Уровень просвещения повышается благодаря более регулярным сношениям с Египтом, и литературная традиция уже не прерывается впоследствии так резко, как это произошло в предшествующий период” [4, с. II]. Действительно, с XIV в. памятники литературной и исторической традиции идут без сколько-нибудь значительных перерывов до самого начала XX в. При рассмотрении их, однако, встает довольно сложный вопрос о том, как возможно разграничить памятники литературные и историографические, ведь и сами понятия “литература” и “история” отнюдь не оставались (да и сейчас не остаются) неизменными. Поэтому здесь хотелось бы предложить если и не бесспорный, то по крайней мере определенный критерий и рассматривать в качестве историографических те памятники эфиопской письменности, которые почитались таковыми их эфиопскими современниками.

В таком случае рассмотрение эфиопской историографии следует начать с весьма своеобразного сочинения, именуемого “Славой царей”, справедливо называемого исследователями национальным эпосом по тому влиянию, которое оно оказало на формирование эфиопского самосознания. Это большое произведение, состоящее из 117 глав, включает самые разнородные литературные источники и аллюзии на них, от библейских книг и апокрифов до сказочных циклов и от святоотеческих сочинений до заимствований из Корана. Однако при всей пестроте используемого материала основная идея “Славы царей” излагается весьма последовательно и сводится к доказательству того положения, что Эфиопия есть Новый Израиль, народ эфиопский — богом избранный народ, а цари Эфиопии превосходят славою всех царей и им уготована власть над миром.

Значение “Славы царей”, произведения национального масштаба, в котором, по выражению Д. Левина, “прославляется не племя, не область, не языковая группа, но эфиопский народ во главе со своим государем” [47, с. 107], трудно переоценить. В глазах эфиопов оно являлось безусловным доказательством исключительности Эфиопии, этого Нового Израиля, законного наследника и преемника Израиля Ветхого, — эта хорошо знакомая русскому читателю идея “третьего Рима”. И если древнерусский книжник-патриот в самые тяжелые для своей Родины времена искал утешения в исключительности ее исторических судеб и патетически восклицал: “Да никътоже не дързнетъ рещи яко ненавидими богъм есмы! Да не будетъ. Кого бо тако богъ любить, яко жены възлюбилъ есть? Кого тако почъл есть, яко жены прославилъ есть и възнеслъ? Никого же” [7, с. 147], так и эфиоп всегда вспоминал о своем первородстве и богоизбранности, ссылаясь на историю царицы Савской.

О происхождении “Славы царей” высказывались различные суждения. Некоторые предположения по этому поводу позволил себе и я [17, с. 26—31]. В колофоне “Славы царей” указывается, что эта книга была давно переложена с коптского на арабский и лишь спустя долгое время переведена с арабского на эфиопский язык, но исследователи серьезно сомневаются в существовании коптского оригинала. Следует, однако, заметить, что определенная связь “Славы царей” с коптской литературой тем не менее имеется безусловно. И прослеживается она в самом жанре эфиопского произведения. По своему жанру “Слава царей” принадлежит к тем церковно-историческим романам, которые, отсутствуя в Эфиопии, были широко распространены у коптов, как об этом писал Б. А. Тураев: “Часто находит себе место националистическая тенденциозность, и с этой стороны особенно характерны коптские сказания о вселенских соборах, обработанные тенденциозно в виде церковно-исторических романов, где египетским уроженцам приписана едва ли не решающая роль” [12, с. 147]. Если вспомнить, что одно из важных мест в “Славе царей” занимают вымышленные речи на Никейском соборе египетского Григория Чудотворца и патриарха римского Дометия, пересыпанные пророчествами о великом будущем Эфиопии, то можно признать это произведение эфиопским вариантом такого романа с включением туда легенды о царице Савской, легенды, равно широко распространенной по обе стороны Красного моря. Однако в то время как у коптов подобные произведения служили своеобразным утешением, в которых, по выражению Б. А. Тураева, этот “некогда великий народ, теперь уже много веков подъяремный, остался верен себе и продолжал считать себя выше всех” [12, с. 150], то для эфиопов “Слава царей” явилась идеологическим и, если угодно, историческим обоснованием их самосознания, “национальной сагой”, как назвал ее Э. Уллендорф [57, с. 144].

“Слава царей” была написана между 1314 и 1322 гг., в царствование знаменитого эфиопского царя Амда Сиона, которому в беспрерывных походах удалось не только разгромить своих многочисленных мусульманских противников, но и привести их к вассальной зависимости и таким образом почти втрое увеличить территорию подвластного ему царства. Эти победоносные походы христианского царя были воспеты в “Сказании о походе царя Амда Сиона” — первом и известных нам произведений эфиопской царской историографии. Далее эта официальная традиция продолжается без значительных перерывов до самого начала XX в. Тем не менее литературные достоинства “Сказания” не позволяют видеть в нем первое произведение, являющее рождение нового жанра. По тому месту, которое “Сказание о походе царя Амда Сиона” занимает в эфиопской литературе, его можно было бы сравнить с древнерусским “Словом о полку Игореве” и, пользуясь выражением Д. С. Лихачева, охарактеризовать его как “книжное отражение раннефеодального эпоса” [5, с. 58]. Самобытное и редкое по своим художественным достоинствам, оно представляет тот нечастый в средневековой литературе случай, когда сильная творческая индивидуальность автора создает шедевр, выпадающий из общей жанровой системы, свойственной литературе его времени.

Здесь историческое повествование смело сочетается с эпическими мотивами. Главный герой повествования, царь Амда Сион предстает в облике былинного богатыря: “Он вскочил, как леопард, и прыгнул, как лев, сел на коня... и сказал слуге „Зайди справа в средину неверных“. Царь же пошел слева, где было множество неверных. Он не страшился того, что было сзади его, не обращал тыла, когда на него сыпались дождем стрелы, железные и деревянные копья, как град. Подошли, окружая его, с мечами. Он же, твердый лицом, как скала, приготовился к смерти и прорвал ряды врагов. И, пронзив одного, он поразил другого и соединил их двух вместе одним копьем силою божиею. И тотчас поколебались неверные, обратились в бегство и никто не мог устоять пред ним .. Он сошел с коня, взял свой щит и поражал неверных. И когда ослабевала его правая рука, он поражал левой, а когда ослабевала левая, поражал правой... Когда царь уничтожил бывших направо, зашел он в тыл левым и рассеял их, как ветер развевает песок, и перебил неверных. От шестого часа до захода солнца его рука была прилипшей к копью от человеческой крови из-за убиения многих. Едва освободили его руку и взяли копье из нее” [14, с. 37—38]. Иногда отдельные пассажи “Сказания” напоминают фразеологию некоторых аксумских “царских надписей”, в особенности пространных надписей царя Эзаны. Однако вряд ли возможно усматривать здесь прямое заимствование или литературную преемственность. Скорее это сходство обязано тому, что подобные образы, метафоры и сравнения восходят к общим фольклорным корням.

Оценивая “Сказание” как произведение эфиопской историографии, И. Ю. Крачковский писал: “В смысле исторической концепции она стоит под несомненным влиянием современной ей арабской историографии наивно-субъективного характера; она не ставит себе целью летописное механическое накопление фактов, но и не возвышается до критического анализа или сопоставления данных. Превосходя как исторический источник сухие страницы краткой эфиопской хроники, она является чисто литературным произведением с определенными задачами, которые себе ставит автор, и с определенными приемами, которыми он хочет достичь своей цели. Он не перечисляет факты ради них самих, не придерживается строго-хронологической канвы, а стремится к литературной стройности по-своему и дает рассказ, имеющий целью подействовать на слушателя и наставить его на путь веры” [4, с. 12—13].

“Сказание”, разумеется, является произведением, прославляющим победы христианского царя над мусульманами. Однако можно усомниться в том, что целью автора было доказательство преимуществ христианской веры и что именно ради этого он перечисляет победы Амда Сиона. Во-первых, “Сказание” обращено к читателям(или слушателям)-христианам, для которых превосходство их веры было вполне самоочевидно. Во-вторых, с точки зрения эфиопского книжника, победы и поражения в земных сражениях суть явления преходящие и имеющие малое отношение к вопросам духа: “Ни победителю не подобает превозношение и слава, ни побежденному — позор, посмеяние и укоризна, ибо всегда побеждающий и не побеждаемый — один бог, имя которого славно” [14, с. 129]. Что же до исторической концепции “Сказания о походе царя Амда Сиона”, то, на мой взгляд, она полностью следует концепции “Славы царей”, и повествование внушает слушателю не столько мысль о превосходстве христианской веры, сколько мысль о безусловном превосходстве власти христианского царя. Этой же цели служит и такой литературный прием, как подчеркивание многочисленности врагов и малочисленности царского войска, а также перечисление тех эфиопских войск, которых не оказалось с царем в минуту опасности, — перечисление, которые, по словам И. Ю. Крачковского, “производит даже сильный драматический эффект” [4, с. 13]. Если “Слава царей” дает общее идеологическое обоснование превосходства эфиопских царей, исходя из событий священной и церковной истории, то “Сказание о походе царя Амда Сиона” служит как бы конкретно-фактологической иллюстрацией этому всеобщему положению.

Концептуального различия здесь нет, поскольку, несмотря на конкретный и фактологический характер повествования в “Сказании”, как и в “Славе царей”, специально подчеркивается тесная и интимная связь, существующая между эфиопским царем и христианским богом: “Амда Сион сражался, а бог победил. Амда Сион воевал плотию, а бог был ему помощник благодатию. Амда Сион воссел на коня, а бог послал ему духа своего и был ему силой, уничтожил неверных и спас его войско духом своим, как Давид Израиля, когда убил Голиафа и спас Израиля” [14, с. 39]. Может быть, стоит отметить, что автор “Сказания”, по-видимому, был знаком со “Славой царей”, так как иногда он пользуется фразеологией “Славы царей” и называет эфиопского царя “царем Сиона”, а эфиопский престол “Сионом” [14, с. 15—161. Таким образом, начало эфиопской средневековой историографии (насколько, разумеется, мы можем судить об этом по дошедшим до нас памятникам) сразу представлено произведениями двух четко различающихся между собой типов: всеобще-исторического и конкретно-исторического характеров, которые тем не менее объединяются единой концепцией истории и того места, которое занимает (или должна занимать) в ней Эфиопия. Это жанровое разделение и тесная идейная связь (первую попытку установить характер этой связи см. [18, с. 114—123] сохраняются на всем протяжении развития эфиопской историографии.

Однако когда речь идет об эфиопской средневековой историографии, то обычно в первую очередь имеют в виду не произведения всеобще-исторического типа, а сочинения официальной царской историографии, получившие в научной литературе не вполне точное название “царские хроники” по главному герою своего повествования. Дело в том, что как раз хрониками эти произведения, традиция которых тянется без значительных перерывов начиная со “Сказания о походе царя Амда Сиона” до XX в., обычно и не являются. По литературной своей форме они крайне разнообразны, и вопрос об их жанровой природе представляет значительные трудности. Если “Сказание о походе царя Амда Сиона” — это единое, композиционно стройное сочинение, имеющее все признаки именно “сказания” (вплоть до обращений к слушателям: “ныне послушайте, поведаю вам...” [14, с. 29] или: “еще послушайте, что я расскажу вам, возлюбленные, и да не покажется вам речь моя праздной” [14, с. 35]), то уже следующее известное нам произведение царской историографии — “История царя Зара Якоба” — этого единства лишена. Мало того, что она состоит из двух частей, принадлежащих, по-видимому, разным автором, так как там неодинаково передаются одни и те же события [14, с. 55—56], но и сами эти части имеют составной характер. Так, первая часть представлена, собственно, 10 отдельными повествованиями, композиционно между собою не связанными. (Это повествования: 1) о преследовании царем идолопоклонников; 2) о новой организации царского двора; 3) о бунте мусульманского вассала царя — гарада Махико; 4) об устройстве царской резиденции в Дабра Берхане; 5) о расселении воинов по землям; 6) о помазании Зара Якоба на царство в Аксуме; 7) о построении церквей; 8) о разгроме мусульманского войска Ахмада Бадлая; 9) о построении новых церквей; 10) о расправе с еретиками, о церковных постановлениях царя и написанных им книгах.) Вторая часть также разделена на главы с особыми названиями: “Слово о правде и вере”, “Слово о пострижении и церквах”, “Слово об установлении чинов Эфиопии”, “Слово о том, как были убиты и наказаны царевичи и другие люди” и “Слово о том, как поступил царь с чинами Эфиопии, которые он отдал прежде всем дочерям своим”.

Таким образом, перед нами своеобразное повествование об устроении государства эфиопского, что исторически вполне объяснимо, так как царь Зара Якоб (1434—1468) знаменит именно своими реформами государственной и церковной жизни Эфиопии. Б. А. Тураев, подготовивший русский перевод “Хроники царя Зара Якоба и его преемников”, отмечал, что “вообще эти произведения все изложены довольно хаотично, не имеют строгой хронологической основы, исторической перспективы, литературной стройности, фактической полноты” [14, с. 56]. Это скорее перечень отдельных установлении и важных событий государственной жизни, нежели собственно хроника царствования Зара Якоба. Какова же жанровая природа повествований о двух выдающихся эфиопских царях — Амда Сионе и Зара Якобе? Чем вызвано такое различие в их литературной форме? Как заметил Д. С. Лихачев, “всякая жанровая система — динамическая система, система, находящаяся в состоянии подвижного равновесия. При этом степень устойчивости отдельных жанров и их сочетаний в этой системе различна. Поскольку церковная жизнь консервативна, жанры, употребляемые в церковном обиходе, и их сочетания отличаются наибольшей устойчивостью. Жанры же, связанные с государственной жизнью, меняются и развиваются вместе с развитием и самой государственной жизни” [5, с. 54]. Официальная эфиопская историография была связана с государственной жизнью самым тесным образом. И так как последняя менялась очень быстро, то можно сказать, что и царская историография в средневековой Эфиопии находилась в постоянном процессе жанрообразования.

Это заметно и при рассмотрении истории сына Зара Якоба — царя Баэда Марьяма (1468—1478). Она совершенно отлична от “Хроники царя Зара Якоба”, хотя точно так же состоит из двух частей, написанных, по-видимому, разными авторами. Первая часть принадлежит, судя по всему, перу духовника царя и воспитателя царских детей и доведена до 7-го года царствования Баэда Марьяма, как об этом сообщает сам автор:

“Когда окончилось время дождей, он приказал Матфею, гараду Ганза, отправить детей в землю Ганез и воспитывать там по их древнему закону и обычаю, а сам поднялся и прибыл в землю Арара, пробыл там несколько дней и совершил в этой земле крещенский обряд; это было в 7-й год его царствования. Я ничего не знаю и не понимаю из того, что произошло после этого, ибо послал меня он с детьми, чтобы быть при них” [14, с. 101]. Первая часть представляет собою композиционно стройное произведение, в котором повествование начинается еще до воцарения Баэда Марьяма трогательной историей о том, как подозрительный Зара Якоб безвинно замучил мать Баэда Марьяма и притеснял его самого. Здесь соблюдается и хронологическая последовательность событий, а при единственном отступлении от нее изложение продолжается после слов: “возвратимся к повествованию”. Вторая часть, очень краткая, не является продолжением первой. По своей структуре она, подобно “Хронике царя Зара Якоба”, представляет собой перечень государственных установлении Баэда Марьяма и наиболее важных событий его царствования. Последующие истории царствований детей Баэда Марьяма — царей Александра (1478—1494) и Наода (1494—1508) — сохранились только в отрывках. Об этом стоит особенно пожалеть потому, что именно в это время интерес к историографическому жанру в Эфиопии явно возрастал — обстоятельство, подготовившее расцвет этого жанра в XVI в.

Поначалу это выразилось в том, что с XVI в. истории отдельных царей эфиопские книжники стали объединять в общеисторические своды. Так, “История царя Лебна Денгеля” (1508—1540) прямо начинается словами: “История праведного царя Лебна Денгеля, боголюбивого, православного, да будет на нем мир! Мы оставили писать историю предшествовавших царей, ибо спешили дойти до написания истории сего царя, руками коего бог совершил много чудес и дивных дел” [14, с. 119], указывающими на то, что эта “История” задумывалась как завершение (и, по-видимому, главная часть) общего свода истории “предшествовавших царей”. Объединение всего этого материала совершалось вполне механически, и автор “Истории царя Лебна Денгеля” не составлял, а переписывал истории его предшественников, составленные их придворными историографами, время от времени лишь делая приписки такого рода:

“Боже, введи помазанника твоего Баэда Марьяма обитать в стране злачной, не поминая грехов его ради Марии, матери твоей, чистой от всякого порока. Аминь. Ради плоти и крови его, да будет! Исполни всегда сына его Лебна Денгеля духом премудрости и разума, да исполнит все заповеди твои, продолжи дни его до конца круга, без печали и воздыхания и истреби врагов его от лица земли. Аминь. И аминь” [14, с. 101—102], “Там почил царь наш Баэда Марьям, процарствовав 10 лет, и был весь возраст его 30 лет. Да сподобит его бог удела и достояния, со всеми святыми и мучениками, которые соблюли праведность и веру. Аминь. И сыну его Лебна Денгелю да подаст он долготу дней и исполнит сердце его веселием и радостью. Аминь” [14, с. 106]. Эти приписки явно позднейшего происхождения и с текстом “Истории царя Баэда Марьяма” связаны чисто механически. То же самое мы видим и в “История царя Александра”: “Боже, молюсь тебе, взирая горе: введи в дом твой помазанника твоего Александра вместе с сыном его Амда Сионом и дай ему пребывать одесную тебя. Утесни всех утеснивших его. Аминь. И сына его Лебна Денгеля вразуми заповедям твоим, рассыпь врагов царства твоего силою твоею и истреби с лица земли память их. Во веки веков. Аминь. И аминь!” [14, с. 109].

Из этих приписок видно также, что они были сделаны к текстам историй предшественников Лебна Денгеля при жизни этого царя. Если над этими текстами и производилась какая-либо редакторская работа, то она заключалась лишь в том, что редактор просто опускал те места, которые считал почему-либо неудобными при новом государе, мало заботясь о связности повествования. Эта традиция исторических сводов оказалась весьма долговечной, и та же “История царя Лебна Денгеля” впоследствии стала первой частью большого свода, охватившего историю царствований Лебна Денгеля (1508—1540), Клавдия (1540—1559), Мины (1559—1563) и Сарца Денгеля (1563—1597). Первоначально “История царя Лебна Денгеля” замышлялась как большое и композиционно стройное произведение. Об этом прямо говорится в авторском предисловии: “Сия история, писать которую мы начинаем, да будет нам водительницей поведать по порядку и расположить по ступеням, одно за другим, как история Давида и Соломона, сына его, история коих написана согласно их жизни — одного прежде, другого после. Таким же образом мы прежде напишем историю сего царя боголюбивого” [14, с. 119]. И начало “Истории” вполне оправдывает характеристику, данную Б. А. Тураевым: “Все входящие в данный свод исторические писания принадлежат бесспорно к лучшим произведениям эфиопской литературы и к выдающимся памятникам литературы вообще. Это произведения литературные по преимуществу; автор не столько дорожит полнотою, сколько достижением поставленной им себе литературной цели” [14, с. 115]. В одном из кратких эфиопских житий имеется даже указание на авторов “Истории” — неких Сэна Крестоса и За-Праклитоса [37, с. 47—50]. Однако они описали только счастливый период царствования Лебна Денгеля. Последовавшее сокрушительное нашествие мусульман Африканского Рога, в результате которого войска эфиопского царя были разгромлены, а сам он умер в скитаниях, скрываясь от преследователей, не вошло в “Историю” под тем предлогом, что “это уже существует написанным в одном монастыре в Эмфразе, как сказал один учитель: „Нежелательно повторять слова“” [14, с. 124]. Однако истинная причина, по-видимому, заключается в том, что последовавшая затем под руководством сына Лебна Денгеля, царя Клавдия, реконкиста принесла новые заботы и проблемы, помешавшие достойно завершить “Историю” Лебна Денгеля.

Следует сказать, что истории царей, весьма тщательно писавшиеся при их жизни, очень часто оставались не завершенными после их смерти, когда новая обстановка и новый государь не благоприятствовали прославлению и описанию деяний предшественника. В этом отношении исключением является “История царя Клавдия”, восстановившего эфиопское царство и разгромившего мусульман. Целиком написанная год спустя после гибели Клавдия в бою его “История” построена как похвальное слово, исполненное высокого пафоса и искреннего чувства. По справедливому замечанию Б. А. Тураева, автор “не стремится к цельности и стройности изложения и постоянно отрывается от изложения исторических событий к восхвалению своего героя. Не стремится он и к абсолютной исчерпывающей полноте изложения; несмотря на большой объем его произведения, историк Абиссинии не может обойтись без краткой хроники, которая кое-где восполняет его сведения и упоминает подробности, оставленные без внимания автором нашего памятника” [14, с. 116]. Однако, проигрывая как исторический источник, “История царя Клавдия” много выигрывает благодаря своей поэтичности и высокому стилю. Заканчивается она стихотворным подражанием “Плачу Иеремии”, которому автор предпосылает ветхозаветные проклятия убийце царя — Нуру ибн Муджахиду: “Говорит составитель этой книги — да помилует и ущедрит его бог: „Что мне сказать на день, на сей день смерти господина моего Мар Клавдия?.. Но проклят да будет тот, кто сей день сделал злейшим и убил господина моего Мар Клавдия. Проклят да будет в доме, проклят в поле, проклят в пустыне, проклят при входе, проклят при исходе, прокляты да будут все дела его (ср. Второзак. 28, 11, 19). Да будет предан виноград его граду и смоквы морозу (ср. Пс. 77, 47), земля его да не творит пищи, да погибнут овцы его от недостатка питания и да не будет волов его при яслях (ср. Аввак. 3, 17). Да воздаст бог преславный и высокий до тысячного рода дому Муджахида и да повелит, чтобы дождь и роса не сходили на его горы и сделает его долей снег и лед! Стрелы бога преславного и вышнего да пожрут тело его и гнев его да выпьет кровь его отныне до века веков. Аминь“” [14, с. 167].

“История царя Клавдия” резко выделяется из ряда произведений официальной царской историографии при всей неоднородности самого этого ряда. Есть, однако, основания предполагать, что она и создавалась отнюдь не в качестве светского произведения, а как “плач”, предназначенный для чтения в церквах в день памяти этого царя, причисленного к лику святых, что ясно следует из заключения: “Как прекрасно установленное домом Иакова, чтобы плач Иеремии пророка читался в известные дни в их сонмищах, чтобы воспоминать об убиении Иосии, разрушении первого храма, разорении города и пленении народа. Подобным же образом и ты, стадо Эфиопское, установи плач в известные дни и поминай пастыря твоего Клавдия, который открыл тебе заключенные уста кладезя, которого многие пастыри не могли открыть, и напоил тебя из него водою жизни святой и сладостной” [14, с. 170—171]. Недаром “История” была закончена 2 апреля 1560 г., за 4 дня до первой годовщины смерти Клавдия. Видимо, автор спешил составить свой “плач” за установление которого он ратовал. Эмоционально-экспрессивный стиль произведения, частые обращения к слушателям и риторические вопросы (“Где может быть найден муж, подобный ему? Найдут ли его, взойдя на небо? или перейдя берега бездны? Или купят за червонное золото? Спросишь соседей, говоря:

„Не к тебе ли перешел праведный царь Клавдий, творивший правду?“ и он тебе скажет: „Его нет“. Море скажет: „У меня его нет; он отсутствует больше, чем все птицы небесные“” [14, с. 160]), характерные именно для церковных жанров средневековой литературы, также говорят в пользу этого предположения.

Также панегирическим, но уже вполне светским произведением является “История царя Мины”, брата Клавдия, взошедшего на престол после его гибели (1559—1563). Ее издатель, Эштевеш Перейра, полагал, что она была написана уже в царствование Сарца Денгеля, сына Мины, тем же историографом, который составил и “Историю царя Сарца Денгеля” [51, с. 6]. Другими словами, как считал Перейра, “История царя Мины” была задумана и писалась не в качестве самостоятельного произведения, а как предыстория царствования Сарца Денгеля. Действительно, оба эти сочинения выдержаны в одной стилистической манере и, возможно, принадлежат одному автору, и “История царя Сарца Денгеля” явно продолжает “Историю” царя Мины”. Тем не менее “История царя Мины” производит впечатление самостоятельного произведения, и для разрешения вопроса о соотношении этих двух памятников следует, по-видимому, рассмотреть их композицию.

“История царя Мины” отчетливо делится на две части — большую и меньшую. Первая часть, излагающая события пленения Мины мусульманами, его жизни в плену, выкупа его матерью и Клавдием и жизни при дворе своего великодушного брата, носит вполне самостоятельный характер. Здесь Мина выступает главным героем повествования, на котором держится весь сюжет. Вторая часть, которая начинается словами. “Окончена история плена и возвращения. Следующая часть поведает о царствовании Мар Мины, о коем повествует сия история” [14, с. 180], гораздо короче и главное свое внимание сосредоточивает не столько на царе, сколько на весьма сложной и бурной политической обстановке его царствования. Сам автор называет эту часть “историей разделения царства” [14, с. 180]. Изложение этих событий прямо продолжается в “Истории царя Сарца Денгеля”, начинающейся с описания трудной борьбы малолетнего царя со старыми противниками его отца, которые в “Истории царя Сарца Денгеля” также называются “разделителями царства”. Можно предположить поэтому, что первая часть “Истории царя Мины” была задумана и создавалась при его жизни, и поводом для ее написания было восшествие Мины на престол в 1563 г. Однако Мина царствовал недолго (4 года), и вторая часть его “Истории” создавалась уже в царствование его сына, Сарца Денгеля, как предыстория его собственной “Истории”, первая глава которой создавалась по поводу торжественной коронации Сарца Денгеля в Аксуме в январе 1579 г.

Очень может быть, что оба эти памятника эфиопской историографии принадлежат перу одного автора, который ко времени написания “Истории царя Сарца Денгеля” должен был бы находиться уже в преклонном (по средневековым меркам) возрасте. И действительно, в конце первой главы автор обещает продолжить свое повествование, если будет жив, и просит современников завершить его труд в случае его смерти.

Таким образом, к концу XVI в. историография в Эфиопии переживает яркий расцвет. Произведения официальной царской историографии быстро вырастают в объеме, становятся пространными; их авторы, не скованные летописным принципом изложения и лаконизмом, могли проявить свои литературные дарования, порою действительно незаурядные. Вершиной жанра пространных царских “историй” явились сочинения, посвященяые царствованиям Сарца Денгеля и Сисинния; написанные высоким стилем, прекрасным литературным языком, они принадлежат к числу выдающихся памятников не только эфиопской, но и мировой средневековой литературы.

“История галласов” же выпадает не только из ряда произведений эфиопской историографии, но стоит особняком среди памятников эфиопской средневековой литературы. Видимо, чувствуя это, автор ищет прецедентов своему произведению и начинает его так: “Начал я писать историю галласов, чтобы показать число их племен, и дела их, направленные на душегубство, и скотские их обычаи. И если найдется такой, который скажет мне: „Зачем написал историю дурных, подобно истории хороших?“, то я отвечу ему и скажу: „Ищи в книгах и увидишь, что написана история Мухаммеда и царей мусульманских, которые враги нам по вере“” — и далее ссылается на “Историю” ал-Макина. Однако по сжатому и деловому стилю изложения, по своеобразной и очень емкой композиции, по отчетливо видимой политической тенденции “История галласов” напоминает не столько “Историю” ал-Макина, сколько докладную записку государю, написанную опытным и знающим секретарем. В “Истории галласов” содержится сжатый и полный обзор структуры галласких племен и племенных объединений, история их завоеваний и столкновений с эфиопами, анализ причин военных успехов галласов и поражений эфиопов. Эта цель заставляет автора дать и весьма интересную картину эфиопского феодального общества, особенно потому что эфиопское общество здесь сравнивается с галласким. Все это излагается с большим знанием дела и на редкость объективно для средневековой литературы. Это сочинение представляет любопытный пример того, как необычные исторические обстоятельства порождают необычные произведения, которые, выпадая из общей системы жанров, тем не менее влияют на развитие литературы.