Египет Рамсесов

I. Земледельцы

Писец относился с презрением к любому, занимавшемуся физической работой, но ниже всех он ставил земледельца. На своей работе земледельцы изнашивались так же быстро, как их орудия. Их били и нещадно эксплуатировали хозяева и сборщики налогов, их обкрадывали соседи и грабили мародеры, их подводила погода, разоряли саранча и грызуны, на них ополчались все враги рода человеческого – такова была доля земледельца.[237] Жену его могли бросить в тюрьму, детей забрать за долги.

Земледелец являл собой законченный образ несчастного человека.

Однако греки, выходцы из бедной страны, где и скудный урожай добывался с великим трудом, судили о жизни земледельцев совсем иначе. Когда поля засеяны, говорил Геродот, земледельцу остается только спокойно дожидаться жатвы. Диодор, поддерживая своего предшественника, пишет:

«Обычно у других народов земледелие требует немалых расходов и забот. Только у египтян оно отнимает немного средств и труда».[238] К тому же и среди египтян, посещавших школы, находились сторонники возвращения к земле. Это были безумцы, для которых писец и нарисовал столь мрачную картину.[*38] Впрочем, крестьянин из Соляного оазиса (совр. Вади-эн-Натрун) предстает перед нами не таким уж несчастным. Земля дает ему множество превосходных продуктов; он грузит их на своих ослов, намереваясь продать урожай в Ненинесуте (столица XX верхнеегипетского нома, которую греки назвали Великий Гераклеополь), и на выручку купить прекрасных пирожков для своей жены и детей. Как и следовало ожидать, злой человек, увидя маленький караван, захватывает ослов с их поклажей. Однако вмешиваются высокие власти. Если бы мы прочитали конец этой истории, то наверняка бы узнали, что правосудие фараона защитило поселянина.[*39]

Старший из братьев, которого сделала столь известным другая сказка, вовсе не был жалким бедняком («Сказка о двух братьях»). Он имел дом, поля, скот, орудия труда, зерно. Его жена жила как знатная госпожа, оставалась дома, пока ее муж и его брат работали на полях. Она могла спокойно заниматься своим туалетом. У нее было предостаточно времени, чтобы прибрать дом, приготовить ужин перед приходом мужа, а когда он возвращался, она ему подавала кувшин и тазик для омовения.

II. Полив садов

Описывая жилище египтян, мы заметили их любовь к садам. В городе, как и в деревне, каждый хозяин дома стремился иметь свой сад, где бы он выращивал фрукты и овощи. Особенно трудоемкой была поливка садов. Кстати, это единственная из садовых работ, о которой мы что-то знаем. Сад с огородом был разделен на небольшие квадраты канавками, пересекавшимися под прямым углом. Долгое время, и даже в эпоху Среднего царства, садовники ходили к водоему, наполняли водой глиняные круглые кувшины, своего рода лейки, приносили их, подвесив по две на коромысло, и выливали в головную канаву, откуда вода растекалась по другим канавкам, орошая весь сад. Это была нудная и тяжелая работа.[239] Изобретение шадуфа, наверное, показалось египтянам истинным даром богов.[240]

На берегу водоема вкапывали вертикально толстый столб высотой примерно в два человеческих роста. Его могло заменить дерево с обрубленными ветвями, если оно стояло на подходящем месте. К нему привязывали длинный шест, чтобы он мог вращаться во всех направлениях. К толстому концу шеста привязывали тяжелый камень. К тонкому подвешивали на веревке длиной в пять-шесть локтей сосуд из холста или обожженной глины. Крестьянин тянул веревку вниз, чтобы наполнить сосуд, затем вверх, чтобы поднять его. Он выливал воду в желоб и все начинал сначала. В саду Ипуи работало одновременно четыре шадуфа.

Эти примитивные приспособления довольно эффективны, что подтверждает их существование до сих пор. Однако похоже, что египтяне Нового царства, по-видимому, использовали их только для полива садов. Их нет ни на одной сцене, изображающей работы на полях. Что касается сакиэ, колеса с горшками (водоподъемная машина, вращаемая животными), чей скрип сегодня кажется неотделимым от египетской деревни, то о нем в документах времен фараонов ни разу не упоминается. И неизвестно даже, когда именно появилось оно в Нильской долине. В некрополе жрецов Тота в Гермополе, неподалеку от гробницы Петосириса, в Антиное и в храме Таниса были найдены два колодца большого диаметра. Первый из них явно предназначался для сакиэ, однако эти колодцы не могли быть древнее гробницы Петосириса, которая относится скорее всего к царствованию Птолемея Сотера.

III. Сбор винограда

В каждом саду был хотя бы небольшой виноградник у стены дома или вдоль центральной аллеи. Виноградные лозы вились по шестам и поперечинам, образуя зеленый свод, с которого в разгар лета свисали прекрасные гроздья темно-синих ягод, столь ценимых горожанами. В Дельте виноградарство было всегда распространено, однако главная цель его – не сам виноград, а вино. Во все времена славились вина района Болот – мех – из Имета, что к северу от Факуса, вина Рыболовной топи – хами – из Сила, рядом с Пелусием, и вино из Абеша, которое хранили в специальных оплетенных кувшинах, – все они упоминаются в списках продуктов. Но еще задолго до появления этих списков продукцию виноделов Себахорхентипета доставляли в запечатанных кувшинах в резиденцию тинских фараонов.

Рамсесы были большими любителями вина, так как происходили из Авариса, расположенного между Иметом и Сином, и всячески содействовали развитию виноградарства и виноторговли. Именно к царствованию Рамсеса II относится большинство черепков от винных кувшинов, найденных в Рамессеуме, в Кантире и в фиванских гробницах. Они бы позволили нам составить хотя бы приблизительную карту египетского виноделия, если бы историческая география времен фараонов была лучше изучена.[241] Что касается Рамсеса III, то он говорил так: «Я создал для тебя (бога Амона) виноградники в Великом оазисе (совр. Харга и Дахла) и Малом оазисе (совр. Бахрия), которым нет числа, и другие [виноградники] на юге в большом количестве. Умножил я их на севере в количестве сотен тысяч. Я снабдил их садовниками из военнопленных чужеземных стран, в них имеются пруды, вырытые мною, снабженные лотосами, они изобилуют суслом и вином, подобно потокам воды, чтобы приносить его пред лицо твое в Фивах победоносных» (перевод И.П. Сологуб).[242]

Мы ничего не знаем о египетском виноградарстве и виноделии, кроме одного эпизода – сбора винограда.[243] Сборщики расходятся под своды виноградных лоз. Они срывают руками, не прибегая к ножам, тяжелые гроздья синих ягод, наполняют ими корзины из пальмовых листьев, стараясь не раздавить, потому что сок из таких корзин может вытечь, с песнями несут корзины на голове и сбрасывают виноград в большой чан. Потом они возвращаются на виноградник. Насколько я помню, для перевозки винограда нигде не использовали животных. Там, где виноградарство было особенно распространено, эти корзины с виноградников перевозили к давильням на барках, чтобы не подавить гроздья и избежать потери драгоценного сока.

Чаны были круглыми и низкими. Нам неизвестно, из какого материала их делали. Дерево следует сразу исключить. Египтяне не умели делать бочки, а тем более чаны, хотя строить судно в конечном счете значительно труднее. Я думаю, что эти чаны были каменными. Глина, гипс, фаянс могли подвести в любую минуту, в то время как твердый, хорошо поддающийся полировке камень, такой, как гранит или сланец, позволял изготовлять абсолютно водонепроницаемые чаны, не нуждавшиеся в особом уходе. Иногда их водружали на фундамент высотой в два-три локтя и украшали рельефами. С двух сторон чана, друг против друга, стояли две узкие колонны или два шеста с развилкой на концах, если винодел не претендовал на элегантность. Они поддерживали перекладину, с которой свисали пять-шесть веревок. Когда чан заполнялся, виноделы забирались в него и, держась за веревки, может быть потому, что дно чана не было плоским, с усердием давили виноград ногами. У Мера, везира фараона Пепи I, два музыканта сидят на коврике и поют под аккомпанемент деревянных трещоток, подбадривая виноделов и заставляя их плясать в едином ритме.[244] Не было никаких причин забывать этот прекрасный обычай, однако в эпоху Нового царства эти музыканты-помощники исчезают. Впрочем, давильщики, танцуя в чане, могли петь сами. Сок вытекал через два или три отверстия в большие чаши.

Выжав все, что можно, давильщики переваливали раздавленный виноград в прочный мешок с привязанными к нему шестами на каждом конце. Четыре человека брались за эти шесты и начинали вращать их в разные стороны, скручивая мешок. Это было нелегким делом. Давильщикам приходилось держать тяжелый мешок на весу и одновременно вращать шесты. При малейшем промахе сок вытекал на землю, поэтому между четырьмя давильщиками стоял помощник, который удерживал мешок на месте и подставлял под него лохань для сока. В эпоху Нового царства для этой операции использовали давильню. Она состояла из двух столбов, прочно врытых в землю, с двумя отверстиями на одинаковой высоте. Между ними подвешивали мешок с двумя петлями на концах. Петли просовывали в отверстия и вставляли в них шесты. Теперь оставалось только крутить их. Давильщики с толком использовали всю свою силу, и ни одна капля виноградного сока не пропадала.[245]

Собранный в широкогорлые сосуды сок переливали в кувшины с плоским дном и оставляли бродить. Когда брожение заканчивалось, вино переливали в другие кувшины для перевозки, длинные, остродонные, с двумя ушками и узким горлом, которое запечатывали гипсом. Их переносили на плече. Когда кувшин был слишком велик и тяжел, его подвешивали к шесту и переносили вдвоем. Писец присутствовал на всех этапах работы. Он считал пальмовые корзины по мере того, как их подносили сборщики винограда, и записывал на кувшинах год изготовления, местность, имя винодела и все заносил в свои списки. Владелец виноградника иногда сам присутствовал при сборе и последующих операциях. Его тотчас замечали, и работники слагали хвалебные песни в его честь. Так, у Петосириса они пели:

«Приходи, наш господин, посмотри на свои виноградники, которым радуется твое сердце, когда давильщики перед тобой давят (виноград). Изобилен виноград на лозах. В нем много соку, больше, чем в любой другой год. Пей, опьяняйся, делай все, что тебе хочется. Все придет к тебе по желанию сердца твоего. Владычица Имета увеличила твои виноградники, потому что желает тебе счастья».

«Виноградари собирают виноград, их дети приносят свою долю. Уже восьмой час вечера, час, который „опускает их руки“. Наступает ночь. Изобильна роса небесная на винограде нашего господина».

«Все сущее – от бога. Наш господин выпьет с наслаждением, благодаря бога за твоего Ка».

«Совершим возлияния во славу Ша (покровителя виноградной лозы), дабы он ниспослал изобильный виноград на будущий год».[246]

Египтяне, конечно, были благодарны за хороший урожай и предусмотрительны – пользовались добрым расположением божества, чтобы испросить у него новые милости.

Порой рядом с давильным чаном изображали змею с раздутой шеей, готовую к нападению. Ее венчал солнечный диск между рогами, как Исиду или Хатхор, а рядом находились ее излюбленные заросли папируса. Набожные люди ставили перед нею столик с хлебами, связкой латука и букетом лотосов, а рядом – две чаши. Эта змея не кто иная, как Рененутет, богиня урожая, от которой зависели закрома, кладовые и виноградники. Ее главный праздник отмечали в начале сезона «шему», когда начиналась жатва. Виноделы чествовали ее в свою очередь, когда заканчивали давить виноград.

IV. Пахота и сев

[Изображения зерновых культур даны в: Mem. Tyt., I, 18 (Nakht); Mem. Tyt., V, 30 (Apouy); Th. T. S., III, 9; Wr. Atl., 424 (Br. Mus. 37982); Wr. Atl., 231, 234 (Menna); Wr. Atl., I, 9, 51, 193-195 (Khaemhat); Wr. Atl., I, 83, 385, 422, 261, 58, 279, 366, 20, 11, 14, 142, 61, 112, 19; Paheri, 3.]

Злаковые оставались в эпоху Рамсесов основной сельскохозяйственной культурой. Поля ячменя и пшеницы тянулись вперемежку по всей долине от болот Дельты до порогов. Египетские крестьяне были в основном землепашцами. Пока Нильская долина находилась под водой, в течение четырех месяцев сезона «ахет», им почти нечего было делать, однако, когда Нил возвращался в свои берега, они спешили использовать каждый час, пока земля еще влажная и легко поддается обработке. На некоторых росписях, изображающих пахоту, на заднем плане видны лужи, а это означает, что крестьяне даже не дожидались, пока разлив полностью схлынет. В таких условиях можно не проводить предварительной вспашки, как это делают в европейских странах. Как раз такой момент выбрал сказитель, чтобы начать свою сказку о двух братьях.

Старший брат говорит младшему:

«„Готовь нам упряжку… будем пахать, потому что поле вышло из-под разлива, оно хорошо для пахоты. И ты тоже придешь в поле, с зерном для посева придешь ты, потому что мы начинаем пахать завтра утром“. Так он сказал.

И младший брат выполнял все, о чем бы ни попросил старший. И после того как земля озарилась и наступил следующий день, оба отправились в поле с зерном для посева. И сердца их ликовали весьма и радовались их трудам» (перевод М.А. Коростовцева).[247]

Как видим, в Египте сеятели и пахари работали одновременно, или, вернее, впереди шел сеятель, а за ним – пахарь, потому что в отличие от Европы здесь пахали не для того, чтобы сделать борозду, а для того, чтобы завалить землей посеянное зерно.[248] Сеятель наполняет зерном корзину с двумя ручками глубиной в локоть и примерно такой же длины. От деревни он несет ее на плече, а в поле подвешивает на веревку, перекинутую через шею так, чтобы ему было удобно доставать и разбрасывать зерно.

Плуг и во времена Рамсесов оставался таким же примитивным, как в глубокой древности, когда его только придумали. Даже в эпоху Позднего царства никто не хотел его совершенствовать. Такой плуг годился только на то, чтобы взрыхлить мягкую землю без дерна и камней. Две вертикальные рукоятки, связанные с поперечиной, скреплялись внизу колодкой, к которой был привязан металлический, а возможно, и деревянный лемех. Дышло привязывали веревкой к той же колодке между основаниями рукояток. На конце его находилось деревянное ярмо, которое клали на шею двух животных, тянувших плуг. Его привязывали им к рогам.

На пахоте египтяне никогда не использовали быков, а только коров. Это свидетельствует о том, что от них не требовалось особых усилий. Известно, что рабочая корова дает немного молока. Значит, у египтян было достаточно коров и для производства молока, и для полевых работ. Что касается быков, то они предназначались для погребальных процессий. Быки тащили на полозьях саркофаг. Таким же образом перетаскивали крупные каменные блоки. На коровах пахали потому, что они вполне справлялись с этой нетрудной работой. К тому же удои снижались только на время, и это не мешало использовать коров на полях.

Пахарей обычно бывало двое. Труднее всего приходилось тому, кто держал рукоятки плуга. Сначала, держась на одну рукоятку, он щелкал кнутом. Когда коровы двигались с места, он сгибался вдвое и изо всех сил налегал на плуг. Его товарищ, вместо того чтобы вести и тянуть за собой упряжку, шел рядом с нею пятясь. Порою это был маленький голый мальчик; прядь волос закрывала его правую щеку,[*40] а в руках он нес маленькую корзину. Он еще не мог действовать кнутом или палкой и направлял коров только криком. А иногда рядом с коровами шла жена пахаря и разбрасывала семена.

Долгий рабочий день не всегда заканчивался без происшествий. У двух братьев кончились семена. Бате пришлось срочно возвращаться за ними домой. К тому же произошел один из тех несчастных случаев, о которых говорил писец, так не любивший земледелие. Одна из коров споткнулась и упала. Она едва не сломала дышло и не увлекла за собой вторую корову. Пахарь подбегает к ней. Он отвязывает несчастное животное. Он его поднимает. И вскоре упряжка двигается дальше, как ни в чем не бывало.[249]

Хотя египетские поля были довольно однообразны, но не настолько, как в наши дни: в старину на них встречались деревья. Развесистые сикоморы, тамариск, ююба, баланитес и персея зелеными пятнами оживляли черную вспаханную землю. Эти деревья служили материалом для сельскохозяйственных орудий. Их тень милостиво укрывала пахаря, его корзину с провизией и большой кувшин со свежей водой. Кроме того, он вешал на сук сикомора бурдюк и прикладывался к нему время от времени.

Но вот наступал перерыв: упряжка должна передохнуть. Пахари обмениваются замечаниями:

«Хороший денек! Сегодня свежо. Упряжка тянет. Небо исполняет наши желания. Поработаем для господина!»

Сам Пахери как раз появился, чтобы взглянуть, как идут дела. Он сходит с колесницы, а конюх держит вожжи и успокаивает лошадей. Один пахарь замечает хозяина и предупреждает товарищей:

Торопись, вожатый! Погоняй коров! Погляди, князь стоит и смотрит на нас.

У этого Пахери не хватало коров для всех плугов, и он боялся, что земля вот-вот пересохнет. Поэтому вместо коров впряглись четверо мужчин. Они утешают себя за этот тяжелый труд песней:

«Мы сделаем, мы здесь. Ничего не бойся в поле! Оно так прекрасно!»

Пахарь, явный семит и, очевидно, бывший военнопленный, как и его товарищи, довольный, что избежал их участи, отвечает им шуткой:

«Как прекрасны слова твои, мой малыш! Прекрасен год, когда он избавлен от бедствий. Жестка трава под ногами телят. Она лучше всего!».[250]

Приходит вечер, коров выпрягают и награждают их пищей и добрыми словами: «Ху (красноречие) – у быков. Сиа (мудрость) – у коров. Накормите их поскорее!»[251]

Собрав все стадо, его гонят к деревне. Плуги остаются на попечении пахарей. Если оставить плуги в поле без присмотра, неизвестно, найдут ли они их назавтра. Как говорит писец:

«Он не найдет ее (упряжи) на месте. Он будет искать ее три дня. Он найдет ее в пыли, но не найдет кожи, которая на ней была. Волки ее растерзали».[252]

Египтяне прикрывали семена землей не только с помощью плуга. В зависимости от местности они пользовались для этого мотыгой и заступом. Мотыга была не менее примитивной, чем плуг. Она представляла собой нечто вроде буквы А, одна сторона которой была гораздо длиннее другой. Мотыга изнашивалась еще быстрее, чем плуг, и крестьянину приходилось чинить ее по ночам. Но это его как будто не огорчало.

«Я сделаю больше, чем велел господин, – говорит один работник. – Тихо!» – «Поторопись со своим делом, мой друг! – отвечает другой. – Ты освободишь нас вовремя!».[253]

На землях, долго находившихся под водой, от всех этих тяжких трудов избавлялись следующим образом: выпускали на засеянные поля стада. Быки и ослы были для этого слишком тяжелы, поэтому в древние времена использовали овец. Овчар с приманкой в руке вел за собой барана-вожака, а за ним устремлялась на поле вся отара. По неизвестным для нас причинам в эпоху Нового царства для этих же целей использовали свиней, которых Геродот сам видел на полях.[254]

Опускание зерна в землю наводило египтян на серьезные размышления, точнее сказать – на мысли о погребении. Греки замечают, что в период сева они совершали церемонии, как при похоронах или в дни траура. Одни находили эти обычаи нудными, другие их оправдывали.[255] В дошедших до нас текстах времен фараонов, по которым я смог описать полевые работы сезона «перет», об этих ритуалах почти ничего не говорится. Пастухи, пригонявшие на поле своих овец, пели жалобную песню; она повторялась и когда овцы топтали сжатые колосья, разложенные на току:

А. Морэ первым заподозрил, что этот куплет не просто шутка крестьян, высмеивающих пастуха, топчущегося в грязи. Ибо рыбы не водятся в грязи и тем более на току, где сушат колосья. Пастух Запада – это не кто иной, как первый утопленник, бог Осирис; Сетх разрубил его на куски и бросил в Нил, где лепидоп, оксиринх и фаго проглотили его половые органы. Следовательно, по случаю сева и молотьбы египтяне взывали к богу, который дал человеку полезные растения и настолько был связан в их сознании с этими растениями, что они порой изображали его с колосьями и деревьями, растущими прямо на нем.

Геродот наивно полагал, что после посевных работ египетский земледелец сидел сложа руки до самой жатвы. Если бы он действительно так поступал, он не собрал бы приличного урожая, потому что даже в Дельте не выпадает достаточно дождей и поля приходится орошать. И тем более в Верхнем Египте, где земля сразу высыхала и злаки тут же увяли бы, как ячмень в саду Осириса, оставленном без присмотра. Таким образом, орошение было суровой необходимостью. Именно об этом напоминал Моисей своему народу, расписывая выгоды, которые ожидали его в стране обетованной:

«Ибо земля, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, не такова, как земля Египетская, из которой вышли вы, где ты, посеяв семя твое, поливал [ее] при помощи ног твоих, как масличный сад.

Но земля, в которую вы переходите, чтоб овладеть ею, есть земля с горами и долинами и от дождя небесного наполняется водой».[257]

Из этого отрывка можно заключить, что воду подавали на поля с помощью приспособления, которое приводилось в движение ногами: однако ни египетские тексты, ни изображения не дают основания полагать, что у египтян была такая машина. Зато вполне возможно, что управляющие шлюзами озера Мерис (совр. Биркет Карун) открывали их, когда поля нуждались в поливе. Каналы заполнялись водой. С помощью шадуфов или кувшинов, что было гораздо труднее, ее переливали в оросительные канавки. Их открывали и закрывали поочередно, копали новые, возводили запруды, и все это – ногами, как на одной фиванской росписи, где ногами вымешивают глину для гончарных изделий.

V. Жатва

Едва колосья начинали желтеть, земледелец с опаской ожидал нашествия своих врагов: хозяина или его представителей, стражников, тучи писцов и землемеров, которые прежде всего принимались измерять поля.[258] Затем они определяли количество зерна египетскими мерами, и можно себе довольно точно представить, сколько земледельцу приходилось отдавать в царскую казну или жрецам такого бога, как Амон, владевшим лучшими землями страны.

Хозяин или его представитель выходил из дома с раннего утра. Он сам управлял колесницей, держа вожжи твердой рукой. Слуги следовали за ним пешком, неся кресла, циновки, мешки и ларцы – все, что понадобится писцам для подсчета урожая, и многое другое. Вот колесницы остановились возле группы деревьев. Неизвестно откуда появившиеся люди распрягают коней, привязывают их на одну ногу к деревьям, приносят им воду и корм. В то же время они сооружают подставку для трех больших кувшинов. Из ларцов они вынимают хлеб, различную провизию, которую раскладывают по тарелкам и корзинам, и даже предметы туалета. Конюх устраивается в тени и засыпает, зная, что несколько часов он может отдыхать спокойно. Хозяин уже совещается с землемерами. Он в парадной одежде: на нем парик, рубашка с короткими рукавами и поясом над набедренной повязкой, на груди – ожерелье, в руках – посох и скипетр. На ногах у него сандалии. Помощники его довольствуются набедренными повязками. Лишь некоторые обуты в сандалии, остальные босы.

У Мена землемеры тоже одеты в парадный наряд – рубашку с короткими рукавами и гофрированную юбку. Они распределяют между собой инструменты, свитки папирусов, дощечки для записей, мешки и сумки, в которых носят кисточки и чернила, мотки шнура и колья длиной около трех локтей. Когда измерения производятся на полях Амона, самого алчного и богатого из всех египетских богов, землемеры пользуются шнуром, намотанным на деревянный брусок, украшенный резной головой барана, потому что баран – священное животное Амона.

Глава землемеров находит межевой камень. Он определяет, призывая в свидетели великого бога на небесах, что камень стоит точно на месте. Он кладет на него свой скипетр, напоминающий символ Фиванского нома, а в это время его помощники разматывают и натягивают шнур. Дети машут руками, отгоняя перепелов, которые порхают над спелыми колосьями. Разумеется, эта сцена собирает не только заинтересованных лиц. Рядом с теми, кто занят делом, толпятся любопытные, подающие им советы. Землемеры давно бы изнемогли от жаркого солнца, если бы преданная служанка не подносила им питье во время сытного полдника в тени сикомора.

Жатва и обмолот продолжались много недель. Сельскохозяйственных работников не хватало. Во владениях государства и великих богов набирали сезонников, которые сначала убирали урожай в южных номах, а затем переходили в северные, где их уже ожидали другие поля, готовые для жатвы. После того как уборка урожая заканчивалась в Верхнем и Среднем Египте, она только начиналась в Дельте. Номы должны были поставлять кочующих сезонных работников. Об их существовании мы точно знаем из декрета Сети I,[*41] которым тот освобождает свой храм – «Дом миллионов лет» в Абидосе – от этой повинности.[259]

Жнецы срезали колосья серпом с короткой удобной ручкой. Лезвие серпа имело широкое основание и острый конец. Египтяне даже не старались срезать колосья у самой земли. Они шли чуть пригнувшись, забирали в горсть левой руки добрый пучок колосьев, подрезали их снизу серпом и клали на землю, оставляя позади себя довольно высокую ость. За ними шли женщины, которые собирали срезанные колосья в корзины из пальмовых ветвей и относили на край поля. У нескольких женщин были миски для собирания осыпавшегося зерна. Солому вряд ли оставляли гнить на полях, но об этом мы ничего конкретно не знаем.

Землевладельцев иногда изображали на поле, где они сами жали и собирали колосья. На этих изображениях они в той же парадной белой гофрированной одежде. Возникала мысль, что они делали, так сказать, зачин, а потом уступали место настоящим жнецам. Но в действительности художники изображали таким образом эпизод из будущей жизни на загробных полях Налу, где всего было вдоволь, но каждый должен был работать сам.[260] Именно этим и занимался Мена – сидя на табурете на скрещенных ножках в тени сикомора рядом со всевозможными яствами.

Работы начинались на рассвете и заканчивались только в сумерках. Под жарким солнцем жнецы останавливались время от времени, брали серп под мышку и выпивали кружку воды.

«Дай много земледельцу и мне дай воды, чтобы я утолил жажду».[261] В древности люди были более требовательными. Один их них говорит: «Пива тому, кто жнет ячмень!»[262] (Может быть, потому, что пиво делали в основном из ячменя-беша?) Жнецов, которые слишком часто останавливались, тут же сурово отчитывал надсмотрщик:

«Солнце сияет, все это видят. Но еще ничего не получили из твоих рук. Ты связал хоть один сноп? Не останавливайся больше и не пей в этот день, пока не закончишь работу!»

Жнецы изнемогали под солнцем, а несколько человек сидели в тени, уронив голову на колени. Кто это – работники, улизнувшие от бдительного взгляда надсмотрщика, любопытные зеваки или слуги хозяина, ожидающие, когда он закончит свои дела? Неизвестно. Среди них мы видим также сидящего на мешке музыканта, который играет на своей флейте. Это наш старый знакомый, ибо мы уже видели его в гробнице Ти (Чи) времен Древнего царства, где такой же музыкант с флейтой длиной в два локтя следовал за рядом жнецов. Перед ним шел один из жнецов, который бил в ладоши, не выпуская из-под руки серпа, и пел песню погонщика быков, а затем другую, которая начиналась словами: «Я двинулся в путь, я иду!»

Таким образом, гнев надсмотрщика был скорее всего показным. У Пахери нет флейтистов, но жнецы сами импровизируют песню-диалог:

Собравшиеся зеваки не ждут, пока все поле будет сжато, и подбирают пропущенные колосья или выпрашивают осыпавшееся зерно. Это женщины и дети. Вот одна женщина протягивает руку и просит: «Дай мне хоть горсть! Я пришла [вчера] вечером. Не будь же сегодня злым, как вчера!»

На это жнец, к которому обратились с подобной просьбой, отвечает довольно резко: «Убирайся с тем, что у тебя в руке! Уже не раз прогоняли за такое».

В очень древние времена существовал обычай отдавать работникам в конце жатвы столько ячменя и других злаков, сколько они смогли сжать за один день. Этот обычай сохранялся на протяжении эпохи фараонов. У Петосириса, когда жнецы работали на хозяина, они говорили: «Я хороший работник, который приносит зерно и наполняет две житницы для своего господина даже в плохие годы усердием своих рук всеми полевыми злаками, когда приходит сезон „ахет“».

Но теперь наступает черед жнецов. И они говорят: «Да возрадуются дважды те, кто сделал в этот день поля изобильными! Они оставили крестьянам все, что они соберут».

Другие, хоть и жалуются, что им оставили мало, все же утверждают, что и это немногое стоит собрать:

«Маленький сноп за весь день, я работаю ради него. Если ты будешь жать за один этот сноп, лучи солнца падут на нас, озаряя наши труды».[263]

Опасаясь воров и прожорливых птиц, зерно сразу увозили. В районе Мемфиса сжатые колосья перевозили на ослах. Вот целая вереница ослов, ведомых погонщиком, прибывает на поле, вздымая тучи пыли. Снопы бросают в веревочные вьючные мешки. Когда они заполняются, сверху еще накладывают снопы и перевязывают веревками. Ослы несут ношу, перед ними скачут ослята, до которых никому нет дела, а погонщики шутят или бранятся, размахивая палками: «Я привез четыре кувшина пива!» – «А я, пока ты сидел (без дела), отвез на моих ослах 202 мешка!»[264]

В Верхнем Египте иногда тоже использовали ослов,[265] но обычно сжатые колосья переносили люди. Может быть, поэтому, чтобы сократить сроки уборки урожая, колосья срезали очень коротко, оставляя на полях длинную солому. Колосья уносили в веревочных сетках, натянутых на деревянные рамы с двумя ручками. Когда такая сетка заполнялась и в нее уже невозможно было добавить и горсти колосьев, в ручки этих носилок вставляли шест длиной в четыре-пять локтей и закрепляли его узлами. Двое носильщиков поднимали шест на плечи и несли сетку с колосьями на ток, весело распевая, словно для того, чтобы доказать писцу, что их участь не хуже: «Солнце светит в спину. А Шу мы дадим за ячмень рыбу!»

Один из писцов подгоняет их, говоря, что, если они не поторопятся, их застигнет новый разлив. Он говорит: «Эй вы, поспешите! Пошевелите ногами! Вот уже идет вода. Вот она сейчас дойдет до снопов!»

Он, конечно, преувеличивает, потому что до следующего разлива Нила по крайней мере еще два месяца.[266]

Эту сцену сменяет другая. Один носильщик взялся за шест носилок с колосьями. Другой тоже берет шест, но явно старается замедлить ритм работы. Он говорит: «Не нравится эта сетка с колосьями моему плечу. Какая она тяжелая, о сердце мое!»

Колосья разбрасывают на току, где земля хорошо утоптана. Когда слой колосьев достаточно толст, на ток вступают быки, погонщики с кнутами и работники с вилами. Быки топчутся на току, а работники перетряхивают пилами колосья. Жара и пыль делали эту работу нелегкой. И все же погонщик подгоняет быков:

Время от времени какой-нибудь бык наклоняется, подбирает все, что попадется, – солому и зерно, но никто не обращает на это внимания.[267]

Когда быков уводили, работники еще старались вилами частично отделить зерно от соломы. Более мягкая, чем порно, полова оказывалась сверху. Ее можно было смести метелками. Под конец для этого использовался своего рода дуршлаг. Работник наполнял его зерном, брал за ручку, поднимался на цыпочки как можно выше и высыпал зерно, чтобы ветер сдувал полову.[268]

Но вот зерно очищено. Берутся за дело писцы со своими принадлежностями и мерами для зерна. Горе тому земледельцу, кто попытался утаить часть урожая или же при самых лучших намерениях не смог собрать урожай, которого ожидали с его поля. Виновного кладут на землю и бьют, а в дальнейшем его, может быть, ожидают и более суровые наказания. Работники с корзинами, полными зерна, проходят между нишами, входят на двор, окруженный высокими стенами, где стоят башни-зернохранилища высотой до неба. Эти башни в форме сахарных голов тщательно обмазаны изнутри, а снаружи выбелены известью. По лестнице носильщики поднимаются до отверстия, куда и ссыпают зерно. Позднее, когда оно понадобится, его можно выгребать через маленькую дверцу внизу башни.

В общем, все эти тяжелые работы проходят весело. Один-другой удар палкой быстро забывается. Земледелец к этому привык. Он утешался тем, что палка в его стране – удел многих и гуляла по спинам и менее привычных. Слова автора псалма[*42] вполне подходили египтянам:

Сеявшие со слугами будут пожинать с радостью,

С плачем несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои.[269]

Когда зерно опускали в землю, оплакивали «Пастуха Запада». Теперь урожай собран, все радуются, но надо отблагодарить богов. Считалось, что пока зерно провеивают, оно находится под защитой идола в виде раздутого посередине полумесяца.[270] Какой смысл вкладывался в этот образ? Отвечая на этот вопрос, мы можем заметить, что до сих пор крестьяне Фаюма устанавливают на крыше или подвешивают над дверью дома чучело в юбке из колосьев, которое они называют «арус» – «невеста». Этой «невесте» они преподносят чашу с питьем, яйца, хлебцы. Многие думали, и, по-видимому, не без основания, что древнеегипетский идол в виде полумесяца тоже назывался «невестой».

В то же время земледельцы приносили богине-змее Рененутет, которую, как мы знаем, чествовали виноградари, обильные жертвоприношения в виде снопов пшеницы, огурцов и арбузов, хлебов и различных фруктов. В Сиуте каждый земледелец подносил местному богу Упуауту первые плоды своего урожая. Сам фараон жертвовал сноп пшеницы богу Мину при большом стечении народа в день его празднества в первый месяц сезона «шему».[271] От великих до малых – все благодарили богов, дарующих все сущее, и с надеждой ожидали нового разлива Нила, который должен был возобновить цикл жизни.

VI. Лен

Лен вырастал высоким и жестким. Обычно его выдергивали в пору цветения. На цветных изображениях в гробнице Ипуи и Петосириса стебли увенчаны маленькими синими пятнами. Между ними растут васильки.[272]

Чтобы вырвать лен из земли, его захватывали обеими руками довольно высоко, стараясь не повредить стебель. Затем стряхивали землю с корневищ и укладывали стебли в ряд, ровняя от корней. Затем собирали стебли в снопики так, чтобы цветы торчали с обеих сторон, и связывали посередине жгутом из таких же стеблей, которыми приходилось жертвовать. Египтяне знали, что самое лучшее и прочное волокно получалось из льна, еще не достигшего полной зрелости. К тому же один из древних текстов настоятельно советует выдирать лен в пору цветения. Однако следовало сохранять часть урожая до полной зрелости, чтобы получить семена для следующего посева, а также для лекарств.

Работники уносили снопики льна на плечах, дети – на головах. Счастливчики, имевшие ослов, наполняли льном переметные корзины и приказывали погонщикам следить, чтобы ни один снопик не выпал по дороге. На месте их уже ожидает человек, который обивает снопик льна об наклонную доску. Он кричит им: «Поторопись, старик, и не болтай слишком много, ибо люди с полей идут быстро!»

Старик отвечает: «Когда ты мне принесешь их 1109, я их причешу!»

Служанка Реджедет, которую, наверное, черт попутал, выбрала именно такой момент, чтобы сообщить своему брату о тайне своей госпожи. Ей за это здорово досталось, потому что у брата в руках был как раз снопик льна – самое подходящее, чем можно отхлестать нескромную девицу.[273]

VII. Полевые вредители

Мы уже знаем, что урожаю угрожали многочисленные враги. Когда колосья наливались, а лен зацветал, грозы и град обрушивались на поля Египта, а вместе с ними их разоряли люди и животные. Седьмой язвой египетской была саранча, приносимая восточным ветром, которая уничтожала все, что оставалось: на деревьях – ни листика, на полях – ни травинки. Перед лицом таких врагов крестьянин мог только просить заступничества у богов, и прежде всего взывать к богу саранчи. Но с некоторыми нежеланными гостями, посещавшими его сады весной и осенью (иволгами – «гену» и сизоворонками – «сурут»), он мог бороться и сам довольно успешно.[274] Эти полезные птицы, истребляющие множество насекомых, становятся врагами крестьянина, когда созревают плоды. Художники изображают, как они кружатся над плодовыми деревьями. Охотники ловят их в большие сети, растянутые над деревьями с помощью кольев. Сеть не мешает птицам добраться до плодов, но, когда птиц собирается много, дети тихонько подбираются к дереву и выдергивают колья. Сеть падает, накрывая дерево и пернатых воришек. Охотники входят в эту легкую клетку, собирают птиц как плоды и сажают в клетки. Кроме сетей египтяне пользовались ловушками с пружиной, известными с глубокой древности.[275]

В период миграции перепелки прилетают в Египет тучами. Они настолько устают после долгого перелета, что падают на землю. Разумеется, египтяне предпочитали ловить здоровых птиц. Рельеф, хранящийся в Берлинском музее, показывает нам шестерых охотников с мелкоячеистой сетью, натянутой на деревянную раму. Обращает на себя внимание костюм охотников. Они обуты в сандалии, чтобы ходить по жнивью, и подпоясаны белыми платками. Когда стаи перепелов появляются над сжатым полем, охотники вскакивают и начинают размахивать своими белыми платками, вызывая среди птиц панику: растерянные перепела начинают метаться и в конце концов попадают в сеть, запутываются лапками в мелких ячейках, мешают друг другу и не могут вовремя высвободиться. Четверо охотников осторожно поднимают раму с сетью, а двое выбирают из нее пойманных перепелов.[276]

В семьях земледельцев охотно лакомились перепелами, да и боги ими не пренебрегали. Например, Амон за время царствования Рамсеса III получил в дар 21 700 перепелов.[277] Эта цифра составляет примерно одну шестую часть от общего числа птиц, пожертвованных Амону в то же время.

VIII. Животноводство

Древние египтяне долго, «на ощупь» выбирали животных, которых можно было бы с пользой приручить и одомашнить. Человек подружился на охоте с собакой. Бык и осел оказались полезными для перевозки грузов. Кочевники весьма ценили овечью шерсть, в то время как египтяне считали ее неприемлемой ни для своих покойников, ни для живых. Баранам они предпочитали коз. Помимо этих животных, которых удалось быстро одомашнить, так же как и свинью, египтяне ловили на охоте и содержали в своих загонах газелей, оленей, саблерогих антилоп, ориксов, коровьих антилоп (бубалов), каменных козлов, мендесских антилоп, аддаксов и даже омерзительных гиен.[278] В эпоху Среднего царства правитель нома Орикса содержал в своих загонах нескольких животных, по названию которых был назван этот ном. В период Нового царства египтяне отказались от подобных опытов. Один из школьников удостоился такого выговора:

«Хуже ты, чем козел в горах, который живет беганьем, он не провел [еще ни одного] полдня пахая, и не ступал [еще] на току совершенно» (перевод М.А. Коростовцева).[279]

Таким образом, египтяне ограничились только самыми полезными для человека животными; это были лошадь, бык, осел, коза, баран, свинья, гусь и утка.[280] Верблюд был известен лишь жителям Восточной Дельты. Что касается кур, то они появились гораздо позднее. Разумеется, и другие животные пользовались вниманием и заботливым уходом, но главным образом в храмах, где они почитались как боги.

Лошадь была известна в Египте незадолго до времен Рамессидов[*43] и, несмотря на контрибуции, накладываемые на азиатские народы, все еще встречалась в Египте довольно редко.[281] У Хеви была конюшня, стоявшая отдельно от хлева для быков и загона для ослов. Но Хеви был царским сыном Куша и занимал одно из первых мест в государстве,[282] он – один из немногих привилегированных, кто выезжал на своей колеснице, направляясь во дворец, на прогулку или на осмотр своих владений. Владельцы лошадей не решались ездить на них верхом. Всего два-три раза, насколько мы знаем, египетские художники изображали всадников.[283] Кочевники были куда смелее. Во время военных действий, когда колесница оказывалась поврежденной, они отпрягали лошадей, вскакивали на них верхом и уносились прочь. На лугах лошадей пасли отдельно от остальных животных.

Хлев для быков обычно находился неподалеку от хозяйского дома, рядом с хлебным амбаром, в одной ограде. Там ночевали и слуги, чтобы стеречь быков и выводить их по утрам. В маленьких глинобитных хижинах, черных внутри и снаружи, ухитрялись они готовить ужин из своих скудных, тут же хранящихся запасов. Слуги, тяжело нагруженные, шли впереди стада или за ним. Чтобы облегчить ношу, они распределяли ее на две равные части – в кувшинах, корзинах или узлах, которые несли на коромыслах. Если у них было только одно место – узел, кувшин и т.д., – они несли его на палке, перекинутой через плечо. Так делал Бата, но ведь он был очень сильным парнем! Женщины на него заглядывались. А большинство пастухов – несчастные бедняки, заморенные работой: лысые, больные, с редкой бороденкой, с большим животом, а иногда такие тощие, что страшно смотреть! В одной из гробниц Меира беспощадный художник изобразил их именно такими без всяких прикрас.[284]

Жизнь пастухов нельзя было назвать монотонной. Если пастух любил своих животных, он постоянно с ними разговаривал и, зная места с наилучшей травой, водил туда своих любимцев. Животные отвечали ему преданностью и тем, что быстро росли, нагуливали жирок, приносили большой приплод. А при случае сами оказывали пастуху какую-нибудь услугу («Сказка о двух братьях»).

Для пастуха всегда бывал нелегким переход через болота. Там, где люди и взрослые животные не теряли почвы под ногами, теленок мог утонуть. Поэтому пастух взваливал его себе на спину и решительно шел в воду. Корова-мать следовала за ним с жалобным мычанием, испуганно тараща глаза. Мудрые быки в сопровождении других пастухов шли спокойно, соблюдая порядок. Если место было глубокое, а рядом – заросли тростника и папируса, следовало опасаться крокодилов. Но пастухи древности знали, какое слово сказать, чтобы крокодил тотчас превратился в безобидное растение или чтобы ослепить его.[285] Полагаю, эти магические слова не были позабыты и в эпоху Рамсесов, но документы на этот счет молчат. В гробнице в Эль-Берше сохранилась песня одного пастуха, который прошел через много стран:

У Петосириса пастух дает своим коровам поэтические имена: Золотая, Сверкающая, Прекрасная, как если бы они олицетворяли богиню Хатхор, которой принадлежат все эти эпитеты.[287]

Случки, рождения телят, бои быков и постоянные переходы были теми основными моментами, когда пастух мог показать свои знания и самоотверженность. Если он попадет впросак, тем хуже для него. Если крокодил схватит теленка, если вор угонит быка, если болезни опустошат стадо, никакие объяснения не принимались. Виновных укладывали на землю и били палками.[288]

Великолепным средством против угона скота было клеймение. К нему прибегали главным образом во владениях Амона и других великих богов и в царских владениях. Коров и телят сгоняли на край луга и поочередно ловили с помощью лассо. Им связывали ноги и опрокидывали на землю, словно собираясь прирезать, затем раскаляли железное клеймо на мангале и прикладывали его к правой лопатке животного. Писцы, разумеется, присутствовали при этой операции со всеми своими принадлежностями, и пастухи почтительно целовали землю перед этими представителями власти.[289]

Вот козы рассыпаются по рощице, деревья которой предназначены на вырубку, и в мгновение ока объедают всю зелень.[290] Они торопятся не зря, потому что дровосек уже здесь, наготове. Он уже нанес первый удар топором, но коз этим не остановишь! Кругом прыгают козлята. Коалы тоже не теряют времени даром. Но вот пастух с посохом собирает свое стадо. На одном конце коромысла он несет большой мешок, а на другом, в виде противовеса, козленка. Кроме того, в руке у него флейта, но еще ни один Феокрит и ни один Вергилий не воспели любовь пастухов и пастушек на нильских берегах.

Птиц египтяне разводили в специальных загонах, не менявшихся с Древнего до Нового царства. Посреди птичьего двора, как правило, возвышалась стела или статуя богини Рененутет. В одном углу двора находился навес, под которым стояли кувшины, мешки и весы для взвешивания зерна, в другом углу, отделенном сеткой, – большая лужа. Гуси и утки купаются в ней или бредут по берегу, когда птичник приносит им очередную порцию зерна.[291]

IX. Обитатели болот

Болота покрывали значительную часть Нильской долины. Когда река возвращалась в свои берега, кое-где на возделанных полях оставались большие лужи, в которых вода не высыхала до конца сезона «шему». Эти болота покрывали ковры водяных лилий и других растений, а по берегам стояли заросли тростника и папируса. Папирус иногда рос так густо, что сквозь него не проникал луч солнца, и был таким высоким, что птицы, гнездившиеся в его зонтиках, чувствовали себя в безопасности. Эти пернатые показывали чудеса воздушной акробатики. Вот самка высиживает яйца. Неподалеку сова ожидает наступления ночи. Однако естественные враги пернатого племени, виверра или дикая кошка, легко добираются до птичьего гнезда. Отец и мать отчаянно сражаются с грабителем, в то время как их птенцы призывают на помощь и без толку машут еще голыми крылышками.

Гибкие рыбы скользят между стеблями тростника. Среди них особенно заметны лобаны, сомы, мормиры («нильские щуки»), огромные латесы, почти такие же большие хромисы и фахаки, которого, по словам Г. Масперо, природа создала в минуту добродушного веселья. А вот батен-сода плывет брюхом вверх. Ей так полюбилась эта поза, что спина у нее побелела, а брюхо потемнело. Самка гиппопотама отыскала укромное место, чтобы родить детеныша. Коварный крокодил поджидает удобного случая, чтобы проглотить новорожденного, если только не вернется его грозный папаша. Тогда разгорится беспощадная борьба, из которой крокодилу не выйти победителем. Гиппопотам схватит его своими огромными челюстями. Напрасно крокодил вцепился ему в ногу: он потерял равновесие и гиппопотам перекусывает его пополам.[292]

Чем дальше на север, тем обширнее становятся болота, тем гуще заросли папируса. Египетское название Дельты – «мехет» – означает в то же время болото, окруженное папирусом. Египетский язык, столь богатый синонимами для обозначения природных явлений, имел специальные слова для разных болот: болото, поросшее водяными лилиями, – «ша», болото с зарослями тростника – «сехет», болото с водоплавающей птицей – «иун», а лужи воды, оставшиеся после разлива, – «пехуу». Все эти болота были истинным раем для охотника и рыболова. Почти все египтяне и даже будущие писцы при малейшей возможности отправлялись на болота поохотиться или порыбачить. Знатные дамы и маленькие девочки рукоплескали удачливым охотникам и были счастливы вернуться домой с пойманной живой птицей. А мальчишки быстро осваивали метание бумеранга[*44] или гарпуна. Но все это были любительские забавы. На севере же люди жили за счет болот.

Болота давали им все необходимое для жилья и для изготовления орудий. Египтяне срезали папирус, вязали из стеблей большие снопы и, согнувшись под тяжестью ноши, а порой спотыкаясь, брели с ними в деревню. Здесь они раскладывали свою добычу на земле и выбирали стебли, пригодные для строительства хижины. Ибо вместо домов из кирпича-сырца здесь строили папирусные хижины, обмазанные илом. Стены в них были тонкими, обмазка часто осыпалась, но разве трудно замазать трещины? Из волокон папируса плели веревки любой толщины, циновки, сети, кресла и клетки и продавали жителям засушливых районов. Веревками из стеблей папируса связывали изящные, практичные челноки, без которых невозможно было ни охотиться, ни рыбачить. Но прежде чем отправиться за добычей, следовало испытать новое суденышко. В венке из полевых цветов и с водяной лилией на шее каждый выводил свой челнок на водную гладь с помощью длинного, раздвоенного на конце шеста. Сражение начиналось с обмена ругательствами, порой довольно забористыми. Звучали страшные угрозы, удары сыпались градом. Казалось, все это добром не кончится, однако противники старались только столкнуть друг друга в воду и опрокинуть челнок. Когда на воде оставался только один победитель, праздник заканчивался.[*45] Победители и побежденные, примирившись, вместе возвращались в деревню и продолжали заниматься своим ремеслом, которое один насмешливый египтянин назвал самым тяжелым.[293] На далекий лов рыбаки уходили на одномачтовых деревянных судах. Между вантами натягивались веревки для сушки рыбы. Порой на мачте сидели хищные птицы.[294]

Было много способов ловли рыбы. Одинокий рыбак устраивался со своими припасами в маленьком челноке, находил спокойное местечко и бросал в воду леску. Когда па крючок попадалась крупная рыба, он осторожно подтягивал ее к челноку и оглушал дубинкой. В неглубоких болотах расставляли простые верши или верши из двух отделений. Привлеченные наживкой лобаны находили вход в вершу, раздвигали стебли, но выбраться обратно уже не могли. Вскоре верша превращалась в садок с живой рыбой. Удачливый рыбак опасался только соседа, который мог выследить его и явиться к верше первым.

Ловля с помощью сачка требовала терпения и верной руки. Рыбак останавливал челнок на рыбном месте, погружал снасть и ждал. Когда рыба сама заходила в сачок, его нужно было быстро поднять, не делая, однако, резких движений, иначе рыбак поднимал только пустой сачок.

Ловля бреднем требовала участия дюжины человек, по крайней мере двух лодок и огромной прямоугольной сети с поплавками на верхнем краю и каменными грузилами на нижнем. Бредень растягивали в озере и загоняли в него рыбу. Затем его потихоньку подтягивали к берегу. Наступал самый ответственный момент, потому что такие ловкие и сильные рыбы, как однозуб из семейства сомовых, легко перепрыгивали через бредень и вырывались на свободу. Рыбакам приходилось хватать беглецов на лету.[295] А для добычи огромных латесов, таких больших, что хвост волочился по земле, когда два рыбака несли эту рыбину, подвешенную к шесту, самым лучшим оружием был гарпун.[296] Гарпуны применяли и для охоты на гиппопотамов, но обычный гарпун сломался бы, как тростник, в теле этого чудовища. Для охоты на гиппопотамов использовали мощные гарпуны с металлическим наконечником, прикрепленным к деревянному древку и к длинной веревке со множеством поплавков. Когда гарпун вонзался, древко ломалось, наконечник оставался в теле гиппопотама, который старался уйти от охотников. А те следили за поплавками, подхватывали веревку и подтягивали ее. Гиппопотам поворачивал к охотникам огромную голову и разевал пасть, готовый переломить челнок, однако его приканчивали гарпунами.[297]

Охота с бумерангом была скорее спортом богачей, чем настоящим промыслом. Мы видим, как Ипуи занимает место в роскошной лодке в форме гигантской утки. Впрочем, большинство охотников довольствовались обычными серповидными челнами из папируса. Очень важно, чтобы в лодке находился гусь, натренированный для приманки гусынь. Охотник бросает бумеранг с головой змеи на одном конце. Бумеранг и сбитая дичь падают. Друзья охотника, его жена и дети быстро подбирают добычу. Восхищенный маленький мальчик говорит отцу: «Я поймал иволгу!» Но дикая кошка за это время успевает схватить трех птиц.[298]

Охота с сетью позволяла сразу поймать множество птиц. Это был спорт, здесь участвовала целая команда. «Князья» и люди высокого положения не стеснялись принимать участие в этой охоте в качестве руководителей и даже простых сигнальщиков. На плоской местности выбирался прямоугольный или овальный водоем длиной в несколько метров. С обеих сторон этой лужи растягивали две прямоугольные сети, которые, если их соединить, покрыли бы всю поверхность. Надо было только внезапно и одновременно накинуть обе сети, чтобы сразу все птицы, опустившиеся на воду, оказались в плену. Для этого в землю вбивали по два шеста с каждой стороны водоема, справа и слева. К ним привязывали две сети-ловушки, два внешних угла которых соединялись веревками с толстым колом, вбитым поодаль на оси водоема, а два других – с главной веревкой длиной более десяти метров, с помощью которой захлопывалась эта ловушка. Когда все было подготовлено, сигнальщик прятался неподалеку в зарослях, часто по колено в воде, или садился за плетеным щитом с отверстиями. Дрессированные птицы, сообщники охотников, ковыляли по берегу водоема. Вскоре на него опускались стаи диких уток, а трое или четверо охотников уже держались за спусковую веревку. Они находились довольно далеко от водоема, потому что при малейшем шуме птицы улетят. Сигнальщик поднимает руку или машет платком. По его знаку охотники резко отклоняются назад, дергают за веревку, и ловушка срабатывает. Две сети падают одновременно на стаю птиц; напрасно они отчаянно бьются, пытаясь выбраться из сети. Не давая им опомниться, охотники, которые от резкого рывка сами повалились на землю, быстро поднимаются и подбегают с клетками. Заполнив их, они связывают остальным птицам крылья, перекрещивая маховые перья: этого достаточно, чтобы донести их до деревни.[299]

Все эти способы требовали терпения, ловкости, а иногда и мужества, однако все их усилия остались бы тщетными, если бы не покровительство богини, которую они называли «Сехет» – «Поле». Ее изображали как крестьянку в простом прямом платье. Длинные волосы ниспадали ей на плечи. Да и сама сеть была божеством по имени «Сеть» и считалась сыном «Поля». Охота и рыболовство, которые мы описали, находились под покровительством богини Сехет. Рыбы и птицы были ее подданными, но она не скупилась и раздавала их своим друзьям – охотникам и рыбакам.[300]

X. Охота в пустыне

Охота в пустыне была спортом «князей» и прочей знати, а также занятием охотников-профессионалов. С одной стороны, нет практически ни одной гробницы, где бы не было изображения ее хозяина, поражающего меткими стрелами газелей и антилоп, сбитых в тесное стадо, как в каком-нибудь огражденном заповеднике. Но, с другой – мы видим, как лучники, патрулирующие в пустыне, и надзиратели золотой горы Коптоса приходят с отчетом к великому жрецу Амона Менхеперрасенебу в сопровождении начальника охот, который преподносит богу великолепную добычу: страусовые яйца и перья, живых страусов и газелей и туши убитых животных.[301] Рамсес III создал отряды лучников и профессиональных охотников, которые должны были сопровождать сборщиков меда и благовонных смол и одновременно отлавливать ориксов, чтобы дарить их Ка бога Ра на всех его празднествах, ибо приношение животных пустыни с древнейших времен, когда человек жил в основном охотой, и до исторической эпохи считалось особенно угодным богам.[302]

Любители, да и профессионалы старались избежать долгого преследования дичи, которую природа наделила быстрыми ногами, ибо они рисковали заблудиться в пустыне, где сами стали бы добычей гиен и хищных птиц. Хорошо зная привычки животных и места водопоев, они пытались загнать как можно больше дичи на заранее подготовленный участок, где спокойно могли ее отлавливать или убивать. Для этого выбирали глубокую долину, где еще сохранились остатки влаги и была какая-то зелень, но обязательно с такими крутыми склонами, чтобы животные не могли на них взобраться. Долину перегораживали поперек сетями на кольях в двух местах; расстояние между двумя заграждениями определяли охотники, но, каково оно было, изображения нам не показывают. Внутри раскладывали корм и ставили воду.[303] Вскоре загон заполнялся. Животные радовались жизни, не понимая, что часы их сочтены. Дикие буйволы носились галопом. Страусы танцевали, приветствуя восходящее солнце. Газель кормила своего теленка. Дикий осел засыпал, вытянув шею. Заяц, сидя на холмике, принюхивался к ветру.[304]

Раньше охотники отправлялись на охоту пешком. Господин шел налегке. Сопровождающие распределяли между собой припасы, луки, стрелы, клетки, веревки и корзины для дичи. Псари вели борзых и накормленных досыта гиен, которых умудрялись натаскивать для охоты.

С тех пор как в Египте появились колесницы (т. е. с Нового царства), господин выезжал на колеснице, словно отправлялся на войну, с луком и стрелами. Сопровождающие – «шемсу» – следовали за ним пешком, неся на коромыслах кувшины, полные бурдюки, корзины из пальмовых веток, мешки и веревки. Когда маленький отряд прибывал на место, господин со своим оружием сходил с колесницы. Псарь удерживал на поводках свору борзых.[305] К тому времени египтяне давно уже отказались от гиен, которых использовали в эпоху Древнего царства.

Но вот на дичь в загоне внезапно обрушивается дождь стрел и бросаются разъяренные борзые. Несчастные животные напрасно ищут выход. Обрывистые склоны и сети удерживают их на месте побоища. Олени, дикие быки уже повержены. Страус отбивается клювом от нападающей собаки. Беременная газель рожает на бегу теленка, и борзая тут же душит новорожденного. Орикс бросается вперед отчаянным прыжком, но попадает прямо в пасть другого пса. Еще одна борзая сбила газель и вцепилась ей в горло.

Судя по изображению в гробнице некоего Усира, в загоне также расставляли ловушки, но роспись слишком плохо сохранилась, чтобы можно было судить об их устройстве. Однако ловушки существовали наверняка. Иначе как могли бы охотники, вооруженные только луками и стрелами, захватывать такое большое количество живой дичи, как мы это видим в гробнице того же Усира и в гробнице Аменемхета?[306]

На обратном пути охотники ведут за собой, привязав за ногу, каменного козла, газель, орикса и страуса. Помощник несет на плечах маленькую антилопу. Другие тащат за уши, по-видимому, убитых зайцев. Гиена, подвешенная к шесту за четыре лапы, висит головой вниз: уж она-то наверняка мертва. Эти охотники не теряли времени даром, но были и такие, кто, не заботясь о выгоде или просто из любви к опасностям, продолжал преследовать антилоп на своих быстрых, как молния, колесницах. Так поступал неутомимый царевич Аменхотеп. Некий Усерхет тоже отправился на колеснице в пустыню, сам правил копями и стрелял из лука. Он гнал перед колесницей стадо антилоп, которые в своем паническом бегстве увлекли за собой зайцев, гиену и волка. Возвратился Усерхет с богатой добычей.[307]