Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации

Александра Гришина, Антон Гуменский Вместо послесловия: разговор по умолчанию

Помню, что писать послесловие, а не предисловие предложили вы — и мне сразу понравилась эта идея. Мне кажется, Экскоммуникация — это такой непростой читательский опыт, после которого сначала хочется отдышаться, осмыслить пройденный путь, а затем обсудить, что же это было.

Я также думала о том, что экскоммуникация — это и есть послесловие. Эта книга — буквально о том, что наступает после «сло́ва, которое оканчивает все слова́». Мы и не могли бы написать предисловие к ней. Предисловие к книге — это утверждение коммуникационного императива, который наши авторы осмысляют и против которого протестуют; это слово, которое звучит еще до того, как что-то сказано. Поэтому предисловия к этой книге нет. А послесловие мы с вами сейчас записываем не для формальности, а из прочувствованной необходимости, — и идейно оно в это книгу, думаю, хорошо вписывается.

Верно. Наши авторы протестуют не только против коммуникационного императива, но и против устоявшихся традиций изучения медиа и коммуникации. Они явно недовольны тем, что медиаисследования давно топчутся вокруг одних и тех же теорий и концептов.

Как, например, «новые медиа», по которым авторы проходятся уже на первых страницах.

Да, как раз против такого подхода авторы возражают и предлагают нам от него отказаться. Авторы проделали хорошую работу с традиционными методами изучения медиа — как минимум, не доверяя им, указывая на их несовершенства и изношенность. И предисловие стало бы такой же банальностью, которую мы навязали бы этому тексту. А вот после прочтения этой книги, когда мы увидели, насколько она необычная и ни на что не похожая, — вот тут нам и нужно примирить ее с нашей реальностью (или нашу реальность примирить с ней), попытаться понять, что же произошло.

Кроме того, по отношению к читателю послесловие кажется более аккуратным, менее навязчивым жестом. Читатель начинает с авторского текста. Он встречает его сразу за обложкой, не отвлекается на чужой голос, ему ничто не мешает. И если после прочтения читатель решит, что самого текста ему вполне достаточно, мы никак его не потревожим. Если же читателю нужно что-то еще, то наш разговор-послесловие может оказаться полезным дополнением. Предисловие же в любом случае выглядит этаким препятствием, которое нужно преодолеть — либо прочитав его, либо хотя бы пролистав.

Еще мне нравится, что послесловие, в отличие от предисловия, неизбежно закончится молчанием, закрытой книгой. Это вновь иллюстрирует критику коммуникационного императива, подчеркивает, что первично, а что вторично… И, если честно, после такого текста просто хочется сверить свои впечатления, как после сложного кино или постановки.

Я вспоминаю, как некоторые люди, выходя из кинозала, сразу начинают обсуждение фильма — даже несколько нарочито, формально. Словно это обсуждение для них чуть ли не важнее самого просмотра.

И в театрах обсуждения тоже часто начинаются уже в гардеробе. Так и хочется сказать: пожалуйста, не говорите хотя бы две минуты, дайте взять пальто и выйти отсюда под впечатлением! Немного побыть с ним, не расплескав в чужих обсуждениях. Возможно, нам тоже стоит тактично выдержать паузу? Попросить издательство оставить несколько пустых страниц между текстом и послесловием, дать читателям отдышаться… Так что же это было? Вы инициатор этого перевода — расскажите, почему Экскоммуникации вообще стоило появиться на русском языке?

Дело в том, что авторы проделывают одну впечатляющую вещь. Они категорично заявляют о необходимости отказа от устоявшихся и привычных подходов к концептуализации и изучению медиа. А с этими подходами в принципе спорят немногие. Немногие сегодня ставят под сомнение традиционные теории медиа второй половины ХХ века. И очень немногие решаются на пересмотр самого феномена медиа. Мало кто говорит: да, мы хорошо помним, что мы читали; а теперь давайте попробуем представить, что медиа — это совсем не то, что мы думали о них раньше.

В медиаисследованиях сегодня есть явный недостаток больших теорий. Скажем, в социологии целый набор крупных теорий и течений, там регулярно случаются «повороты», а основная часть медиатеорий стоит на одной и той же платформе. Это, как правило, разговор о медиуме как о посреднике. В прикладных исследованиях обычно исходят из базовой модели коммуникации: медиум как носитель сообщения, которое передаётся от источника к адресату. И это при том, что есть Никлас Луман и его теория аутопоэзиса, в которой нет никакой передачи сообщения из точки А в точку Б. И это при том, что есть МАРШАЛЛ МАКЛЮЭН, который перемещает фокус внимания с сообщения на сам медиум. И вот все читают ЛУМАНА, МАКЛЮЭНА… А потом делают новое эмпирическое исследование, в котором медиумы вновь передают сообщения.

И почему так происходит?

Я думаю, дело в сложности самого феномена. Трудно сформулировать, что такое медиум; тем более в целях эмпирического проекта трудно сформулировать что-то за пределами идеи «медиума-тележки», которая везет сообщение из одной точки в другую. Ну и правда, что тут может быть еще?

Наверное, нас еще сбивает с толку советское «СМИ», которое до сих пор в обиходе и взаимозаменяемо с «медиа». Вот это «средство» массовой информации понятие, конечно, совершенно анахроничное, настоящая окаменелость.

Да, но окаменелость очень удобная. Это такое чисто механистическое представление об обществе и о процессах коммуникации в нем. Это про поступательное движение, про техническое перемещение тележки из одного конца в другой. Это кажется настолько самоочевидным и естественным, что как будто не нуждается в дальнейшей критике и работе. Но, собственно, в критике вообще ничего само по себе не нуждается. Критика — это эстетический жест, проявление воли, но точно не необходимость. И это действительно интересный вопрос: почему же в философии и социологии происходит критическая рефлексия по отношению к собственным основам, к базовым феноменам и концептам, а медиаисследования в целом довольствуются таким вот примитивным, инструментальным представлением о медиа. И работают исходя из него.

Но кроме привычки и человеческой лени есть всё же и сложность феномена медиа, его вездесущность. Нам легче остановиться на конвенциональной модели «СМИ», потому что кажется, что нужно иметь под руками что-то понятное и твердое, что можно исследовать. А если рассмотреть «более широкое понимание» феномена, то здесь будто бы и не за что ухватиться. Что на самом деле делают медиа? Как на самом деле они присутствуют? И что конкретно мы тут можем изучать? Кажется, МАКЛЮЭН сделал всё, что было возможно сделать с медиа в том виде, в каком он их сам и сформулировал. И дальнейшее рассуждение о медиа в их «более широком понимании» будут просто повторением МАКЛЮЭНА. Но, конечно, это только кажется.

Есть еще один аспект — институциональный. Медиаисследования в узком смысле, то есть исследования массмедиа, очень хорошо принимаются и финансируются. Здесь понятно, что делать. Представление о влиянии медиа на общество, которое сформировалось и утвердилось в начале ХХ века, — это такая самоочевидная данность, с которой абсолютно бессмысленно спорить. И представление об этом влиянии прочно вошло в политические и исторические дискурсы. Многие историки (и тем более политики) с готовностью соглашаются, что бурное развитие определенных массмедиа привело к тем или иным социальным изменениям: скажем, кинофильмы ЛЕНИ РИФЕНШТАЛЬ немало способствовали становлению Третьего рейха. А в Нюрнберге в качестве военных преступников судили в том числе и пропагандистов «оси».

Всё это подтверждает привычную идею, что медиа являются не только орудием, но и оружием. Эта идея хорошо превращается в конкретные прикладные медиаисследования, за которые готовы платить и бизнес, и политика, и гражданское общество, и международные институты. Все хотят узнать, что же с нами делают медиа. Базовая модель при этом остается неизменной: источник, сообщение (оно же и оружие), адресат (он же и жертва). В этом аксиоматическом представлении у адресата нет выбора, ему некуда выпрыгнуть из этой картины. Адресат непременно оказывается под влиянием медиума, который передает сообщения. Таким образом, медиа эффективны по умолчанию.

«По умолчанию» — как вы удачно сказали. Эта книга — она как раз совсем не «по умолчанию», зато «про умолчание».

Да, здесь отдельно хочется отметить простой, но поразительный ход, который делают наши авторы. «Экс-коммуникация», исследование не коммуникации, а ее противоположности, ее базового отсутствия. Этот ход — теперь, после прочтения — кажется таким… очевидным? Но почему-то никто не проделывал подобное раньше. По мнению авторов, отсутствие медиа необходимо включать в разговор о медиа, потому что это отсутствие — неотъемлемая часть медиа как феномена. И только так у нас есть шанс узнать о них что-то новое. Без разговора об экскоммуникации любой разговор о коммуникации остается неполным.

Основой этой книги является допущение, что отказ от (или в) коммуникации — это неотъемлемая часть коммуникации, ее базовое состояние. Мы привыкли считать, что коммуникация начинается тогда, когда начинается тот самый механический обмен сообщениями. Но авторы утверждают, что отсутствие обмена сообщениями необходимо для коммуникации, и она сама начинается задолго до первого обмена. Более того, экскоммуникация происходит параллельно коммуникации: это два противоположных явления, которые происходят одновременно. Экскоммуникация парадоксальным образом коммуницируема.

В первой главе ГЭЛЛОУЭЙ хорошо поясняет этот парадокс на примере Гермеса. Гермес — это бог коммуникации, который вместе с тем лжет, запутывает, вводит в заблуждение… Или, в конце концов, умалчивает. Это бог, который говорит и не говорит одновременно. Как и Ирида, как и фурии. Автор довольно буквально объясняет, как это в принципе возможно. Это явление контр-интуитивно, оно неочевидно, мы о нем не задумываемся. Хотя и периодически сталкиваемся — как, например, в случае с выражением «Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли». Но мы не подозреваем о том, что вообще-то это происходит всегда. Что только так оно и работает.

Да, для меня чтение этой книги было непростым упражнением. Это смелый и сложный разговор. Эссе авторов и несут в себе сложные идеи, и сами написаны сложно: словно «другой» разговор о медиа требует других форм этого разговора, он не может продолжаться в привычном регистре. Это авторы подчеркнули сразу, когда назвали медиа не «инструментами», а «преобразователями» — тем, что меняет саму среду существования, «условия возможности». И если у читателей не раз шла голова кругом во время чтения, то я с ними солидарна.

Мне еще было трудно с бестелесностью этой книги. Ее трудно… представить? Иногда ее трудно вспомнить. Она никак не могла бы мне присниться. И мне пока непросто применять ее на практике. В каких случаях вы к ней возвращаетесь, как вы ее применяете? Или ее чтение — это такой сложный однократный перфоманс, самодостаточный сам по себе?

Как операционализировать те концепции, которые предлагают авторы — это еще вопрос. Например, эссе ГЭЛЛОУЭЯ для меня — это такой развернутый комментарий к хорошо известным античным мифам…

С довольно неожиданными обнаруженными связями.

Именно. И при этом автор буквально идет по текстам, он не выдумал эти параллели между Гермесом, Иридой и фуриями. Первый предстает таким переговорщиком-обманщиком. Ирида, богиня в русскоязычной культуре менее известная, чем, например, Гелиос…

Но в английском языке Ирида проявляется чаще: iris — это и ирис, и радужка глаза. И если с радужкой получается складно, то на русском такого созвучия с её именем нет. Зато есть «иризация» или «иридизация» как оптический эффект. Впрочем, Ирида, как мы помним, действительно малозаметна. Она передает сообщения механически, как автоответчик, и редко выполняет полноценную авторскую функцию, как Гермес. Поэтому про нее мало кто помнит.

Если подбирать для Ириды какую-нибудь техническую аналогию, я бы сравнил ее с фотовспышкой. Она одновременно высвечивает все самые темные углы, все контуры и детали и ослепляет. При этом ее ослепляющее озарение не оставляет никакого пространства для диалога. Ей не пытаются что-то сказать в ответ, что-то добавить или возразить. На этом засвеченном изображении уже всё есть. И герои, которые попали в кадр, сами ничего не видят: так и стоят с красными зрачками, потому что фотовспышка этой коммуникации чрезмерна и почти невыносима.

С фуриями тоже особенно не побеседуешь, это правда. Вообще, первая глава сильно выделяется как наиболее иллюстративная и структурная. В нее можно полноценно включиться.

Да, первая глава — в силу с детства знакомого контекста античной мифологии — практически родная. Но и вторая глава мне кажется очень понятной. Ее главная идея в том, что медиа обладают неожиданной способностью связывать человека с темной стороной, с потусторонним. С тем, что находится за пределами обыденного человеческого понимания, но оттого не менее реально. В этом оригинальность и красота этой концепции. Такер предлагает нам совсем немного специальных медиумов, в основном он рассуждает о самых привычных технических устройствах. В его арсенале фотокамера, видеокассета, кинематограф, телефон, веб-камера, — всё это вещи, которыми мы пользуемся, не ожидая от них подвоха, в полной уверенности, что это мы их контролируем. И все они могут не просто связывать нас с кем-то на другом краю света, но и связывать с антисветом.

Или не связывать. И «lock on the door» звучит действительно страшнее, чем «knock on the door». Очень удачное начало для этой главы.

А еще эта концепция темных медиа тут же вызывает в памяти массу примеров, знакомых российскому читателю. Наши собственные порталы — это и избушка на курьих ножках, и «нехорошая квартира» у БУЛГАКОВА. Еще к темным медиа можно отнести «синих китов» и другие страхи, связанные с интернетом, которые живут в представлении российских родителей. Тут дело в самом компьютере или смартфоне, которые позволяют произойти такой коммуникации — возникающей словно из ниоткуда, анонимной, директивной и бескомпромиссной. Мы не знаем, кто там, но явно имеем дело со Злом.

Еще к теме детей: недавно читала статью про хакеров, которые добрались до домашних видеонянь, каких родители устанавливают в детских, чтобы следить за ребенком. Хакеры получали доступ к этим, на первый взгляд, мирным и безопасным устройствам и могли говорить через них с ребенком, пугая и его, и родителей, которые ни о чем не подозревали. Это похоже на сюжет фильма ужасов, но стало реальным благодаря технологиям, которые мы доверчиво приглашаем в свои дома. Мы верим, что впускаем их в нашу жизнь для своего удобства…

Да, что технология помогает, делает жизнь проще, что она простая и безвредная. И работает она только так, как написано в инструкции, полностью под нашим контролем: батарейку поменяли, включили, выключили.

Еще подумала, что домофон или дверной звонок тоже кажутся технологией весьма зловещей, особенно в Москве в 2021 году. Словно никогда не знаешь, чего от них ожидать, в какой момент они обернутся порталом или начнут сеанс связи с потусторонним. Обычный звонок в домофон внезапно становится очень субъектным, опасным, непредсказуемым. Да, хорошая глава.

Такер тоже делает, казалось бы, простой ход. В научной фантастике и в жанре хоррор действительно множество релевантных примеров. Но эта проблема связи с потусторонним, которую осуществляют медиа, оказывается не столь очевидной — я не помню, чтобы прежде она разрабатывалась в медиатеории. Такер предложил здесь очень перспективное направление мысли.

Раз мы уже ушли в обсуждение отдельных глав, давайте кое-что поясним для читателей. То, что мы назвали «тремя эссе о медиа и медиации» в оригинале звучит как «three inquiries». При переводе «эссе» казалось самым честным вариантом — лучше, чем «три вопроса» или «три исследования». Хочется подчеркнуть, что мы имеем дело с тремя автономными эссе, с тремя разными разговорами. Да, авторы соседствуют под одной обложкой и ссылаются друг на друга, но их концепции самостоятельны и оригинальны, не скованы друг другом. Мне кажется, не стоит ожидать, что темные медиа как-то напрямую связаны с Гермесом и Иридой, что ереси у ЕПИФАНИЯ связаны с инопланетянами, а фурии — с ФУРЬЕ. Не зря авторы еще во введении подчеркнули, что им втроем в этой книге уже тесновато. Поэтому они описывают свои весьма масштабные концепции сжато и емко.

Согласен. Каждый автор по-своему разрабатывают одну гипотезу. Это гипотеза внутренней противоречивости коммуникации как феномена. Гипотеза самоотрицания медиа. Она является для них общей, но проверяют они ее по-разному, работают с ней на разном материале.

Третья глава мне кажется, пожалуй, самой актуальной из трех — и самой сложной. В плане перевода справиться с ней было труднее всего: она не столь последовательна, как первая, не столь приближена к нашей реальности, как вторая. Лихие повороты в структуре, много отсылок на непереведенный материал… Тот же ЛАРЮЭЛЬ, на которого опираются и УОРК, и другие авторы, почти не переведен на русский.

Третья глава — это такой полный отлет, но всё еще отлет в знакомый дискурс: сейчас много говорят про «другость», на всех уровнях. Текст УОРКА как раз про это. Исторические отсылки к ересям для меня понятны. Как и то, что современные «еретики» связаны со своими предшественниками, которые имели смелость думать по-другому, говорить по-другому, действовать по-другому. Хотя аналогия между современными ЛГБТ-сообществами и средневековыми еретиками не сразу приходит на ум.

Да, не сразу — хотя постфактум, как всегда, кажется совершенно закономерной. А то, что эта глава активно цитирует не переведенных на русский язык авторов, — ее академическая ценность и важная заслуга. УОРК в переводе на русский вводит и ВАНЕЙГЕМА, и ЛАРЮЭЛЯ в поле современных русскоязычных медиаисследований. В целом соглашусь с вашими впечатлениями: написана эта глава столь же экспрессивно, как и озаглавлена.

Да, она довольно откровенная, и буквально сразу бросает нас…

…в гущу событий.

Именно.

Кажется, то, как она написана, подкрепляет ее содержание или, возможно, даже говорит больше, чем оно. Я рад, что мы с нею справились, и надеюсь, что она вызовет полемику и отклик в академической среде. А если говорить о предыдущих главах, какие там были сложности в переводе?

Тут хочется вернуться к самому началу, поговорить о базовом глоссарии. Например, у нас есть прекрасное название Excommunication, которое мы не перевели как Отлучение. У нас есть «медиа», которые мы не переводили никак иначе. У нас есть «медиация», которую мы не стали заменять «посредничеством».

Эти вопросы стояли перед нами в начале работы, и справились мы с ними довольно решительно. Да, возможно, «русифицированные» эквиваленты звучали бы знакомо, но хотелось уже на уровне базовых понятий расширить разговор, сделать его более современным и гибким. Для меня «медиа» — это явно больше, чем «средства коммуникации». И «медиация» кажется процессом куда более глубоким, нежели «посредничество». «Медиация» тоже начинает быть знакомым словом, присутствует в разных сферах: в искусстве, в образовании… В целом хотелось с самого начала не заковывать себя в привычные русские термины, позволить себе вести разговор на том же уровне гибкости, которого придерживаются авторы.

Что касается названия, здесь в том числе хотелось подчеркнуть приставку «экс», которая более-менее очевидна: она говорит о прошедшем времени, о чем-то случившемся, состоявшемся, но более не происходящем. Благо уже во введении авторы подчеркивают церковную интерпретацию термина excommunication, — и мы можем соединить для русскоязычных читателей «экскоммуникацию» и «отлучение от церкви», продемонстрировать эту игру слов, которая на русском не получится столь же изящной. Назвать эту книгу Отлучением было бы, на мой взгляд, неправильно.

Безусловно. Не хочется наполнять перевод латинизмами и англицизмами, но в нашем случае решение было продиктовано необходимостью. «Экскоммуникация» подразумевает несколько значений и контекстов, и, если бы мы передали это понятие одним конкретным знакомым словом, то получили бы только что-то одно и потеряли бы всё остальное.

Что касается «средств коммуникации» — да, с самого начала было понятно, что не стоит этого делать, сегодня это было бы грубейшей ошибкой. В русских переводах текстов того же МАКЛЮЭНА используются именно «средства коммуникации» и «СМИ», и, конечно, они убивают всю сложность и многозначность, которые автор вкладывал в свой «медиум». Масштаб феномена теряется, когда мы отказываемся от латинского слова «медиум» и пытаемся перевести его на русский как «средство». Привычка концептуализировать коммуникацию как процесс «от А к Б», аксиоматическое представление о «нейтральности» медиа — всё это во многом обусловлено формулировкой «средство коммуникации»

Слово «медиум» для английского языка привычно, оно присутствует в массе специальных и технических контекстов, в том числе в физике и химии. И аналоги medium в русском языке очень часто содержат слово «среда», а не «средство». Это подчеркивает вездесущность, универсальность явления. И означает, что медиум — это как минимум не только инструмент, не только средство. Это среда. А среда — это нечто буквально противоположное по отношению к инструменту. Если инструмент находится внутри процесса, то среда — вокруг и снаружи. Если инструмент — это объект в руках пользователя, которым можно управлять, то среда — это, скорее, то, в чьих «руках» находится сам пользователь.

Да, «условия возможности».

Русские «среда» и «средство» делят один корень, но значения у них противоположные. И эта великолепная, поразительная двойственность английского medium абсолютно отсутствует в русских терминах «средство коммуникации» и «СМИ».

Если резюмировать, то переводить было сложно (смеется). Это тернистый и насыщенный текст, постоянно отсылающий нас и к уже известным работам в теории медиа, и к современным исследованиям (причем не переведены, как правило, ни те, ни другие). Без проверенного русскоязычного базиса, без знакомых опорных точек здесь сложно, и тем более сложно проделывать такой кульбит, переворачивать теорию с ног на голову.

Мне приходилось постоянно спрашивать себя, а то ли я вообще делаю: «это я так странно перевела или это действительно так написано?». Авторы ужимают свои тексты как могут, оставляя пространство друг другу, поэтому каждый из трех разговоров идет торопливо и интенсивно. Авторы предполагают, что их читатель уже достаточно начитан и погружен в тему, ведут с ним беседу на равных. Но я себя на равных не чувствовала — ни как читательница, ни как переводчица — и на каждом шагу терпеливо проделывала постоянную дополнительную работу: читала, искала, сверялась. Мне кажется, подобных текстов у нас на русском всё еще мало, и оттого работать над Экскоммуникацией было трепетно и непривычно.

Почему же тогда мы решили оставить так мало своих примечаний? Вы проделали за кадром большую работу — почему бы не превратить ее в примечания и не облегчить читателям жизнь?

Конечно же, нам просто не хотелось лишать читателей этого удовольствия! Читателю предстоит совершить свою работу, постоянно спотыкаясь в тексте обо что-то и вглядываясь внимательнее. Я доверяю начитанности и любопытству наших читателей; свои примечания я оставляла только в тех случаях, где было действительно важно обратить внимание на что-то, не пройти мимо. Как, например, при упоминании работ КЕННЕТА ГОЛДСМИТА. Он не переведен на русский, при этом его тексты — это практически арт-объекты, и хотелось обратить внимание читателей на них, дать понять, почему авторы обращаются к этому примеру, когда говорят про «некреативное» письмо.

А некоторые поиски были довольно долгими и сложными — в таких случаях я позволяла себе оставить подсказку, с которой можно начать распутывать этот клубок. Это, например, история последнего подзаголовка в книге: Безликие вероники. Здесь примечанием также хотелось подчеркнуть, что такое написание — не опечатка, а намеренное решение. В целом у нас с вами было довольно много пунктов сомнений, которые можно было бы расписать — но наши сомнения могут не быть сомнениями читателей. В общем, мы постарались оставить как можно больше свободы для читательского маневра. Не знаю, как эту книгу сверстают, но мне бы хотелось, чтобы читателям оставили больше пространства на полях для заметок, а тексту дали больше воздуха.

Полагаю, что поля для заметок в том числе пригодятся тем, для кого книга станет первым погружением в теорию медиа. А что вы посоветуете прочесть тем, кто захочет это погружение продолжить?

Я подумал про УОЛТЕРА ОНГА, про его известную работу Orality and Literacy. ОНГ — католический священник, иезуит, который рассуждал о культурах устности и письменности. Эта работа — одна из основополагающих для торонтской и нью-йоркской школ теории медиа.

Еще думаю про МИХАИЛА БАХТИНА и его концепцию карнавала. Она не пересекается напрямую с идеей еретической коммуникации УОРКА или с фуриями у ГЭЛЛОУЭЯ, но тем не менее находится где-то рядом. Карнавал как противоположность обыденности, как некая страстная иррациональная коммуникация, опять же, в определенном смысле, антикоммуникация. В рамках карнавала не происходит традиционной передачи сообщения. Карнавал — это автокоммуникация. Люди, оказавшись внутри карнавала, сразу всё знают, объяснять никому ничего не нужно. Здесь есть и фуриозность, и иридизация, и герметичность, и, конечно, санкционированная ересь. Карнавал предваряет пост, это последний день перед долгой аскезой. Это финальное слово, после которого начинается молчание. Буйство коммуникации, после которого наступает тишина.

Также стоит почитать работы ЮРИЯ ЛОТМАНА о диалоге. А у ГРЕГОРИ БЕЙТСОНА как минимум стоит ознакомиться с концепцией двойного послания (double bind) — это самоотрицающее высказывание, экскоммуникация в чистом виде. Но никого из этих авторов в качестве теоретиков в привычных, конвенциональных медиаисследованиях нет. И МАКЛЮЭН, и ОНГ, и БЕЙТСОН слишком сложно операционализируются, их очень хлопотно укладывать в сценарий исследовательского проекта. Поэтому они остаются такими философами-культурологами, фактически отсутствуют в том, что сегодня называется медиаисследованиями, хотя занимались они именно этим — изучали медиа и коммуникацию.

И это, конечно, огромная проблема для сегодняшних медиаисследований, одна из причин, почему они в основном топчутся на одних и тех же моделях, вокруг одного и того же. Считают аудиторию и лайки, замеряют глубину просмотра и ширину охвата. Продолжают рассуждать о «новых медиа». И потому они столь скучны.

Это правда. А эта книга как минимум показала, что говорить о медиа можно (и нужно) по-другому.