Экспансия – III

Роумэн, Синатра (Нью-Йорк, сорок седьмой)

Фрэнк Синатра гордился своим отцом; выходец из Италии, он влачил жалкое существование на окраине Нью-Йорка, семья ютилась в полуподвале — спальня и кухня пяти метров; один из «усатых»[29] заметил, как ловко Синатра кидал с повозки тяжелые мешки; мышцы его играли, силища.

— Эй, поди-ка сюда, — сказал «усатый». — Иди, иди, не пожалеешь.

Синатра спрыгнул с повозки, улыбнулся:

— Я догадываюсь, кто ты, но в ваши игры не буду играть, чту бога.

— Дурак, — изумленно сказал «усатый». — Меня зовут Витторе, я принимаю ставки на соревнованиях по боксу, почему бы тебе не прийти в мою школу атлетов и не постучать кулаками по груше? Один хороший бой даст тебе больше, чем два месяца работы на этом вонючем складе.

Синатра пришел в клуб Витторе; тренер, Серж д'Аспиньян, оглядел его, словно коня на ипподроме: на победы рассчитывать не приходится, мышцы истощены работой, но может держаться хороших десять раундов, зрелищен.

Синатру нещадно били, выставляя против профессионалов, которые никогда не занимались тяжелой работой — в бокс пришли мальчишками; зрители ставили на количество раундов — сколько выдержит старик; ему тогда было двадцать семь: возраст, особенно в боксе.

Однажды, впрочем, он сорвал куш: Витторе выставил против него Билла-Наглеца; перед началом поединка Наглец кричал зрителям, что он вотрет левой ногой в ринг этого паршивого макаронника, ему только б спагетти заглатывать и нянчить детей, все даги такие, в них нет ничего мужского — или наемные убийцы, или подкаблучники, вытирают слюни своим черномазым выблядкам; Синатра, слушая его, испытал слепое желание вмазать ирландцу в лоб до начала схватки; затаись, приказал он себе, ты должен уложить эту сволочь; стань лисой, прикинься трусом, сыграй страх, но задави его…

Первый раунд Синатра бегал от Наглеца по рингу; зрители вопили от яростного предчувствия скорой расправы; во втором раунде Синатра подыграл, упав в нокдаун; поднялся, начал плавать, наваливаясь на здоровенного Наглеца так, что тот был лишен маневра, особенно удара правой; Наглец любил дистанцию, вкладывал в выброс всего себя, становясь жгутом мышц; в близком бою был бессилен, плевался, мычал ругательства, как-то раз даже выплюнул капу и укусил противника за ухо; тот в растерянности отскочил, Наглец мгновенно вытянулся, достал его, удар пришелся точно в печень, выиграл бой нокаутом.

Только в пятом раунде, почувствовав, что Наглец окончательно сбесился, Синатра и вовсе повис на нем, ожидая, когда тот выплюнет капу; так и случилось, вцепился зубами в ухо; Синатра чуть отклонился и вложил всю свою ненависть в короткий удар по зубам Наглеца, не защищенным капой; кровь брызнула изо рта; Синатра ударил еще раз, — такого удара у него больше никогда не получалось; Наглец обрушился на настил; с ринга его унесли.

Фрэнк во всем подражал отцу: в сдержанности, мягкости, смелости, умении выслушивать обидные слова; такой силы, правда, у него не было, пошел в мать — худенький, стройный, он прекрасно двигался и пел; это нравилось тем, кто был постарше и пробавлялся мелким воровством. Поначалу лбы держали Фрэнка за паяца, — после дела, щипнув пару десятков долларов, они просили парня спеть, Фрэнк никогда не отказывался, присматриваясь к старшим ребятам; однажды заметил: «Вы неверно работаете, вас скоро заметут легавые, нельзя щипать в своем районе, я предлагаю переместиться в Бруклин, там нас никто не знает, клиентов я соберу своими песнями, вы щипайте, моя доля — пятая часть с выручки».

Однажды на них напала банда таких же, как и они, подростков; Синатра схватил с земли кусок металлического бруса и перетянул того, кто достал нож, по спине, парень упал без сознания; когда Синатра повернулся ко второму — на голову выше его, — тот бросился бежать. Именно тогда он сделал вывод — на всю жизнь: считаются с силой и бесстрашием.

Как-то в Бруклине, когда он пел свои песенки, а его приятели присматривались к собравшимся, кого бы обобрать, пожилой мужчина в скромном костюме, но с бриллиантовым перстнем на мизинце сказал:

— Завтра в восемь часов приезжай в мой ресторан «Венеция», это по дороге на Кони-Айленд, я дам тебе возможность выступить.

Синатра приехал в отцовском пиджаке, который был ему велик, и в целлулоидном воротничке, резавшем шею.

— Ты что, — усмехнулся хозяин, — намерен исполнить арию сутенера? Сними свое барахло, мы тут тебе что-нибудь подыщем… Ты ж поешь песни нью-йоркских улиц, ну и будь веселым парнишкой, который помогает своим друзьям таскать из карманов зевак зелененькие…

— На мне не барахло, — ответил Фрэнк Синатра, — а костюм отца. Извольте принести извинение за ваши слова…

— Ну, если это пиджак отца, то, конечно, я виноват… Мне нравится, что ты так чтишь его, молодчага… Играть-то умеешь?

— Подбираю, — ответил Фрэнк.

— А сможешь петь с оркестром?

— Чего ж не смочь? Конечно, смогу!

— А пробовал хоть раз?

— Сейчас и попробуем.

— Ну и наглец, — рассмеялся хозяин, — но это хорошо, только наглецы побеждают. Пошли на сцену, порепетируем…

В тот день Синатра не выступал, петь с оркестром, конечно же, не смог; выступил лишь через две недели; через год Фрэнк приехал в Голливуд — там началась его карьера. После того как он сыграл роль карточного игрока, погибающего от кокаина, ему дали «Оскара». Получив деньги, он вернулся в Нью-Йорк и отправился к дону Витторио, усатому старику, владельцу атлетического клуба. Тот свел его с доном Бенито. А тот назвал имя друга Лаки Луччиано — Бена Зигеля: «Иди к нему, сынок. Он будет знать о тебе. Он поможет, и, хотя он не нашей веры, сердцем он наш. Лаки без него не предпринимает ни одного шага, голова».

Бен Зигель тогда только начинал разворачивать работу в Голливуде; в свете появлялся с маленькой, юркой женщиной — раньше ее звали Дороти, хорошенькая модель, всему училась сама, папы и мамы с деньгами не было, по ночам читала, научилась ловко говорить, вышла замуж за графа ди Фрассо, довольно быстро от него отделалась, Бен Зигель стал ее кумиром, — все знали, что он вытворял во время сухого закона: с автоматическим ружьем в одной руке и с гранатой в другой проводил транспорты с виски там, где, казалось, пройти невозможно; десятки полицейских поплатились жизнью, пытаясь преградить ему путь; тщетно.

— В нашем бизнесе самое главное — связи, — наставлял Бена его старый друг Лаки Луччиано, выходец из того же квартала итальянской и еврейской бедноты. — Но связи можно удержать только в том случае, если ты ведешь себя как джентльмен. А что такое джентльмен? Это человек, который выполняет то, что пообещал. Это человек, который одевается не как попугай, вроде тебя, а следит за модой и чтит скромность. Это человек, который не лапает при всех графиню, но беседует с ней о Ренессансе — было такое училище в Италии, куда принимали только талантливых… У тебя есть семья, а ты всем показываешь, что графиня готова тебе пальцы целовать! Не солидно. Не по-мужски, Бен. Джентльмен не должен носить оружия, не должен вступать в пререкания, не должен повышать голос, не должен капать густым жиром на брюки, — жадно едят бедняки… Научись пить соки и жевать зелень… Это ценят в тех клубах, где ты начал вращаться… Только в этом случае ты будешь иметь верных друзей среди политиков, судей, актеров, газетчиков. Понял? Связи важнее денег. После пятидесяти важнее всего деньги, осталось доживать… А нам пока только-только тридцать — можно пожить.

— Ты думаешь, я обиделся на тебя за эту выволочку? — усмехнулся Бен. — На правду обижаются придурки. Ты говорил правду. Но ты от рождения хитрый, а я нет. Ты умеешь скрывать свое естество, а я привык выступать, живем-то один раз, Лаки!

— Пришла пора кончать, Бен. Хватит выступать. Я никогда не забуду, что ты два раза спас мне жизнь. Я никогда не забуду, что мы утвердили свой бизнес благодаря твоей сумасшедшей храбрости. Ты брат мне. Такой брат, который роднее родного. Но если ты хочешь быть в нашем деле — запомни, что я тебе сказал. Мне это было непросто сделать, я слишком люблю тебя, Бен. Даешь слово?

— Ну и сволочь, — вздохнул тот. — Надо бы тебе стать государственным секретарем — так ты умеешь ломать людям кости!

…Вот к нему-то, к Бену Зигелю, и пришел Фрэнк Синатра со своим «Оскаром», не бог весть какие деньги, зато престиж, связи, и м я.

— Фрэнки, я скажу тебе правду, — вздохнул Зигель, бросив банкноты Синатры, тщательно перетянутые белыми резинками, в свой портфель, — а она, правда, всегда чуточку обидна. То, что ты внес, — не деньги. Это кучка монет. Но я возьму тебя в долю, потому что ты Синатра…

— Если это кучка монет — верни их мне, — сказал Синатра, — я никогда ни у кого не одалживался.

— Ну вот видишь, ты и обиделся… Знаешь, какие взбучки дает мне Лаки Луччиано? А я терплю. Да, да, терплю! Потому что он желает мне добра и поэтому говорит обидную правду. Я вложу твои деньги — не сердись, это не кучка монет — в игорный бизнес. Каждый человек мечтает раз в жизни поставить сто баков на цифру «семнадцать» и получить взамен триста шестьдесят. Я намерен построить в пустыне, где-нибудь в Неваде, город мечты, город-миф — игорные дома, автоматы, карты, пари и ничего другого. Это даст мне миллионы, тебе — сотни тысяч.

Синатра покачал головой:

— Бен, сотни тысяч мне будут давать концертные турне, которые организуют твои люди. Я хочу получать с твоего города-мифа миллионы, потому что ты станешь получать десятки миллионов. Не пытайся обдурить меня, не выйдет. Я ведь тоже сделал себя так же, как и ты, — сам, без чьей-либо помощи.

…Роумэн поднялся на четвертый этаж отеля «Плаза»; девять номеров занимали Фрэнк Синатра, его телохранители, оркестранты, гример, костюмер, массажист и врач-отоляринголог.

Телохранитель, сидевший на стуле при выходе из лифта, выставил ногу, преградив путь Роумэну, и поманил его к себе пальцем.

— Со мной так не говорят, парень, — сказал Роумэн. — Если ты хочешь меня обыскать — обыщи, — он поднял руки, — но не смей манить меня пальчиком, я не голубой, понял?

Телохранитель поднялся, ощупал карманы Роумэна, провел руками под мышками, в промежности, похлопал по щиколоткам и только после этого спросил:

— Что тебе нужно?

— Мне нужно, чтобы ты сказал боссу, что пришел Пол Роумэн, которого он знает по Голливуду, друг режиссера Гриссара, работник ОСС и государственного департамента.

— Ишь, — телохранитель вздохнул, — ну и титулов у тебя! Руки не опускай, пошли в четыреста седьмой номер, там все объяснишь.

Начальник охраны Синатры был его старым другом, вместе росли в Бронксе; выслушав Роумэна, поинтересовался:

— А почему, собственно, я должен тебе верить? Может, ты пришел к нам со злом?

— Слушай, ты получаешь деньги за то, что охраняешь дона Фрэнка, правда? Вот этим и занимайся. У тебя тупая голова, чтобы обсуждать со мною то, в чем ты отроду ничего не смыслил. Пойди и доложи, что пришел Пол Роумэн, мы знакомы по Голливуду, у меня предложение, которое может стоить триста миллионов долларов. Скажи, что я ни к кому с этим не обращался.

— Сядь на стул, — сказал начальник охраны. — И не двигайся, пока я не вернусь. А ты, — он посмотрел на телохранителя, — посиди с ним. Проверил его?

— Чистый, — ответил телохранитель.

— А на бритву глядел?

— Нет.

Начальник охраны попросил Роумэна снять пиджак, вывернул карманы — нет ли бритвы, посмотрел карманы брюк, подошвы туфель, воротник рубашки, только после этого вышел из комнаты, подтянув галстук, — Синатра требует постоянной опрятности: «Учитесь быть европейцами, терпеть не могу свинопасов из ковбойских фильмов»…

— Пол, как я рад видеть вас! — Синатра пошел навстречу Роумэну, протягивая ему крепкую руку. — Какими судьбами?! Надолго?

— Зависит от вас.

— В таком случае вы пробудете здесь три года, семь месяцев и девять дней, сорок пять минут и две секунды. Садитесь, что будете пить?

— Виски. Много виски.

— В таком настроении, как у вас, пьют безо льда, не так ли?

— Что значит великий артист! Все понимает по интонации. К черту слова, да здравствуют интонации!

— Интонация вне слова невозможна, — заметил Синатра с неожиданной жесткостью, наливая Роумэну виски. — Фисташки? Миндаль?

— Ничего не надо.

— Значит, соленый миндаль. Меня с души воротит, когда я вижу, как пьют, не закусывая. Вино — куда еще ни шло, но виски?! Гадость, вонючая гадость! Ну, рассказывайте, что произошло, где лежат триста миллионов и как мы их с вами получим…

— Вам известна структура гитлеровского рейха, Фрэнк?

— Совершенно неизвестна.

— Хорошо, а что такое гестапо? Про это слыхали?

— Не издевайтесь над бедным артистом, Пол, бог вас за это покарает. Гестапо — это их тайная полиция, они ходили в черном, про это знает любой мальчишка.

— Далеко не любой. А скоро вообще все забудут.

— Это вы по поводу процесса в Голливуде? Да, конечно, слишком круто, мне не нравится, когда так давят художников, но все же красные распоясались, не будете же вы это отрицать. Пол?

— В чем?

— Да во всем! Они лезут всюду, куда только можно!

— Где? В Турции? Франции? Бразилии? Ладно, бог с ними, они меня интересуют меньше всего. Меня интересую я. И нацисты. С этим я к вам пришел.

— Кстати, по поводу вашего сценария с Джо Гриссаром… Кто вам рассказал, что Лаки Луччиано во время войны был заброшен на Сицилию?

— Я готовил ему легенду, если бы он нарвался на немцев, Фрэнк. Но я умею хранить тайны, я знаю, что вы дружны с Лаки.

— Причем здесь Лаки и я? — Синатра пожал плечами. — Он сам по себе, я сам по себе.

— Фрэнк, я пришел говорить в открытую, и меня очень устраивает, что вы дружите как с Зигелем, так и с Лаки. Мне нужна ваша помощь… Скажем, их помощь.

— Сначала давайте ваши триста миллионов, а потом станем обсуждать, чем вам можно помочь. Последовательность и еще раз последовательность…

— Когда я работал в ОСС…

Синатра мягко перебил:

— Предысторию я знаю, Пол.

— А то, что случилось в Мадриде?

— Нет.

— Там похитили мою жену… В похищении участвовал мистер Гуарази… Или Пепе… Как это ни странно, мистер Гуарази подписал контракт с немцами… С теми, кто работал на Гитлера… Меня это очень удивило, Фрэнк, люди мистера Луччиано неплохо дрались с нацистами… Да… А потом, когда я нашел нацистскую цепь, которая реанимирует партию Гитлера в Голливуде, похитили мальчиков Грегори Спарка, вы его, возможно, встречали, он был резидентом ОСС в Португалии. И меня понудили прекратить мое дело, — я не мог ставить на карту жизнь детей друга… Мистер Гуарази — еще в Мадриде — заметил, что его контракт стоил сто тысяч баков… Сейчас мне представилась возможность получить значительную часть нацистского золота, это действительно сотни миллионов… Я готов отдать его мистеру Гуарази, его боссам, кому угодно, только пусть мне позволят доделать мое дело…

— Пол, про мафию много чего говорят, возводят дикие обвинения, часть из них, видимо, справедлива, мы страдаем от организованной преступности, но порою нападки носят расистский характер, не находите? Я не очень верю, что люди мафии мешали вам покарать гитлеровских бандитов.

— Моего честного слова недостаточно?

— Вы мне симпатичны, право… Но одного честного слова недостаточно… Мне нужны факты… Взвешенные предложения… Имена…

— А мне нужна гарантия, что взвешенные предложения, имена и факты не будут обернуты против меня.

— Моего честного слова недостаточно?

— У меня нет иного выхода, Фрэнк… Достаточно… Только хочу предупредить, что мистер Гуарази, этот самый Пепе, скорее всего связан с нашей секретной службой… Он осуществляет — так мне кажется — оперативный контакт между Центральной разведывательной группой и немецкими генералами, которых спасли от Нюрнбергского процесса.

— Этого не может быть, Пол. Я не верю в то, что американская секретная служба поддерживает генералов Гитлера.

— Хотите посмотреть кое-какие материалы?

— Хочу.

Роумэн достал из кармана аккуратно сложенные странички и протянул их Синатре. Тот положил бумагу на краешек стола — антиквариат, начало прошлого века, сплошная гнутость.

— Нет, Фрэнк, пожалуйста, поглядите это при мне, — попросил Роумэн.

— Не можете оставить до завтра?

— Не могу. Я не убежден, что завтра буду жив.

— Как у вас с нервами?

— Другой бы на моем месте запсиховал, а я верчусь, думаю, как построить комбинацию… Если вы прочитаете этот огрызок материалов, — подлинники документов, диктофонные ленты, расписки и собственноручные показания нацистов лежат в сейфе банка — я внесу предложение. Абсолютно взвешенное. С именем.

Синатра читал очень цепко, никакой актерской легкости, глаза вбирали текст, какие-то места он просматривал дважды; ему не больше тридцати, подумал Роумэн, певец в зените славы, но какая дисциплина, цепкость, въедливость; я правильно сделал, что пришел к нему. Даже если его друзья решат вывести меня в расход, я гарантирован каким-то люфтом во времени. Неловко гробить меня при выходе из его отеля. Пару месяцев они мне теперь дадут.

— Страшный документ, — заметил Синатра, возвращая Роумэну аккуратно сколотые листочки рисовой, прозрачной бумаги. — Вы один проводили эту работу?

— Нет, не под силу.

— Почему вы не заставили Гриссара сесть за фильм? Это, — он ткнул пальцем в то место стола, где только что лежали документы, — может послужить основой боевика, какого Голливуд еще не знал.

— Комиссия по расследованию требует создания антибольшевистских фильмов, мой сейчас не пройдет.

— Как сказать, — задумчиво заметил Синатра. — Думаю, можно найти людей, которые профинансируют предприятие… Дайте мне подумать. Пол… Повторяю, я не считаю такое дело безнадежным…

— Спасибо. Сделав такое кино, мы бы очень помогли Америке… Все же мы кое-что сделали, чтобы сломить нацистам шею… Так вот, Фрэнк, я иду по следу начальника гестапо, группенфюрера СС Мюллера… Его люди перевели в швейцарские и аргентинские банки сотни миллионов долларов…

— Аргентина не отдаст его золота.

— Отдаст Швейцария.

— Допустим. Но при чем здесь я?

— Чтобы я смог выйти на Мюллера, мне нужна лишь одна гарантия: моей жене, семье Спарка, ну и желательно мне не должны угрожать со спины… Синдикат должен дать фору. Мне нужен только Мюллер, это улика, от которой не отвертеться… Деньги меня не интересуют… Я отдам его деньги людям синдиката. Если вы поможете мне увидаться с мистером Гуарази и его руководителями, я буду считать вас настоящим солдатом, Фрэнк.

— Вы и вправду считаете меня связанным с мафией, Пол?

— Я читал в газете, что вы летали на Кубу для встречи с Лаки Луччиано, лишенным гражданства США.

— Верите писакам?

— Но это же самая правдивая пресса… Как ей не поверить?

— Зря. Верьте себе, не ошибетесь. Знаете, сколько у меня врагов? Знаете, как действуют нынешние сальери? Их оружие осталось прежним — клевета, но они научились ею пользоваться с индустриальным размахом.

— Я верю себе, Фрэнк, и поэтому разбил термос, в котором Гриссар принес мне целебный чай. И вот что я нашел в этом термосе, — Роумэн достал из кармана жучка — крошечный передатчик, последнюю модель секретной аппаратуры ИТТ. — Либо Гриссар работает на лягавых, либо именно синдикат интересовался, о чем я говорю с друзьями в палате больницы…

— Почему вы оказались в госпитале? Что с вами было?

— Ничего. Я симулировал инфаркт…

— Слушайте, это же настоящая детективная история, Пол! Я слушаю вас и ощущаю себя секретным агентом, втянутым в кровавую интригу…

— Поможет петь, — усмехнулся Роумэн. — Говорят, нервные нагрузки помогают людям творчества…

— Я перестал им быть. Творчество сопутствует человеку, когда ему нет тридцати и он рвется к успеху. Если он смог состояться, все последующие годы подчинены только одному: сохранить наработанное, закрепить успех, найти точные модификации того, что нравится публике… Я ничего не обещаю вам, Пол… Где вас можно найти?

— Гринвидж-Виллэдж, седьмая улица, пансионат «Саншайн». Этот адрес знаете вы. И больше никто. Грегори Спарк вылетает в Гавану, остановится в «Гранд-отеле».

— Завидую Спарку, — сказал Синатра, поднимаясь. — Сейчас, говорят, на Кубе самый сказочный сезон, прекрасные купания. Если у вас возникнет ко мне какое-то срочное предложение — валяйте, моя дверь для вас открыта, желаю удачи.

Роумэн позвонил в Голливуд, заказав номер Спарков из бара; сказал всего несколько фраз, закрыв мембрану носовым платком, что сильно меняет голос:

— В «Гранде» хорошо кормят, а сестра пусть берет ребят и жарит на морскую прогулку…

Это значило, что Элизабет должна вылететь в Осло, взяв с собою детей; Криста ждет ее на яхте, сразу же уходят в море; через неделю могут появиться в Гамбурге, каждое утро их будет ждать в порту Джек Эр, с девяти до десяти тридцати; Спарк обязан завтра же быть на Кубе.

Все, комбинация вступила в заключительную фазу.

Вечером того же дня радиостанция Эн-би-си дважды передала сенсационное сообщение: «Офицер американской разведки открыл тайну гигантских запасов нацистского золота. В ближайшее время он представит доказательства своей многотрудной работы, постоянно связанной со смертельным риском».

Вот как они разыгрывают партию, подумал Пол, лежа у себя в мансарде на Гринвидж-Виллэдже, смотри-ка, настоящая режиссура; этим американцы заинтересуются; соберись-ка, Роумэн, игра близится к эндшпилю…

Через два дня в восемь часов вечера в дверь Роумэна постучали.

— Кто? — спросил он, не достав даже пистолета из кармана; если пришли те и пришли с плохими вестями, отстреливаться бесполезно, ребята знают свою работу.

— Мистер Роумэн, мы от мистера Гуарази… Если не раздумали с ним повидаться, мы отвезем вас на встречу.

— Дверь не заперта. Входите. Я оденусь.

— Зачем? Мы не станем мешать вам. Одевайтесь и валите вниз, мы ждем в машине.