Фрэнк Синатра прилетел в Майами; не выходя из аэропорта в город, пересел на ожидавший его «дуглас» Луччиано, раскрашенный, словно карнавальный паяц, — красно-белые продольные линии, много синих звезд, некий паллиатив национального флага, — и, кивнув трем безъязыким телохранителям Лаки, прошел в кабину пилота: любил летать вместе с экипажем, садился обычно на место второго летчика, в воздухе брал штурвал на себя, испытывая острое ощущение счастья оттого, что громадная машина послушна ему, словно маленький ребенок, которого водят на помочах, когда он только-только начинает учиться ходить.
В Гаване на летном поле его ждали два «паккарда»; Лаки умел встречать друзей. «Все же во мне неистребимо итальянское, — подшучивал он над собой, — прекрасно известно, что от пули не уберегут и десять телохранителей; в бронированную машину можно засадить пластиковую мину, да и вообще человек слаб и хрупок, словно стрекоза, но ощущение бесшумной множественности, постоянная тайна щекочут нервы. Что еще может щекотать нервы человеку, у которого нет врагов?!»
Лаки Луччиано ждал Фрэнка Синатру в загородной вилле, на Варадеро, неподалеку от замка Дюпона; долго хлопал его по плечам, говорил, что наконец-то Италия получила своего национального героя в Штатах: «Нет человека в стране, кто бы не знал твоих песен, Фрэнки-Бой, знаешь, какое это для нас счастье?!» — «Не надо дразнить янки тем, что я итальянец, — заметил Синатра, — в стране взрыв национального патриотизма, сейчас лучше быть стопроцентным американцем, поверь, Лаки. Когда все успокоится, мы еще скажем свое слово, а пока давай будем обычными янки. Слава богу, что в Голливуде рубят головы в основном неграм, евреям и славянам, я слишком хорошо помню ту пору, когда судили Сакко и Ванцетти, мне плевать, что они были красными, но ведь нас били другие банды подростков не за то, что мы красные, а потому, что принадлежим к нации „грязных итальяшек“.
Луччиано посмеялся: «Это хорошо, что ты стал мудрым, как тигр, Фрэнки-Бой. Но если тигр долго не пускает в ход зубы, они у него крошатся. Мне плевать на то, что про меня говорят. Пусть только не трогают. Я вырос в условиях американской демократии: „говори, что угодно, но не пробуй затронуть мои интересы, не спущу…“ Пойдем, нас ждут Фрэнк Кастелло и Джо Адонис, предстоит принять пару решений, и они далеко не просты…»
Луччиано говорил правду: решения, которые следовало принять, были сложны, потому что речь шла о жизни и смерти его названного брата Бена Зигеля и о новом бизнесе — наркотиках…
…После того как Луччиано был вывезен из американской тюрьмы, прошел специальную подготовку на конспиративной базе военно-морской разведки США с привлечением инструкторов ОСС, после его выброса на Сицилию и головоломной работы против нацистов, когда армия Паттона прошла сквозь немецкие и фашистские укрепления практически без потерь, после того, как Лаки вернулся в Нью-Йорк героем, но сразу же оказался под прессингом старых политических противников из республиканского лагеря и был вынужден покинуть страну, которую он любил, обосновался он не в Италии, как ему было предписано, а на Кубе, девяносто миль от Майами, свой самолет, связь постоянна, контакты не прерваны, а что есть важнее надежных контактов, когда вертится бизнес?!
Лаки снял этаж в «Империале», купил виллу на Варадеро, два его «паккарда» носились по улицам Гаваны под красный свет, полиция брала под козырек, — ему это нравилось, он не считал нужным скрывать, как ему это нравилось, чем меньше таишь сокровенное, тем лучше; в конечном счете на Сицилии, прокладывая путь для американских войск, блокируя партизан-коммунистов, он жил в пещере, спал на досках и ел черствый хлеб; если сейчас человеку воздается за его труды, значит, это знамение божие.
Он устраивал приемы, на которые приходили сотни людей; угощения славились изысканностью и, конечно, обилием; манера янки ставить на стол салаты и фисташки казалась ему жлобской, — если уж позвал людей, дай им поесть от души; он понимал, что это в нем от голодного детства и столь же голодной юности; острее всего люди помнят чувство голода и ощущение безнадежности, когда в кармане нет ни цента, а нужно купить билет на сабвэй, чтобы доехать до биржи труда; переступить себя он, однако, не мог, да и знал, что американцы народ прагматичный: где можно вкусно поесть — забудут про диету, навернут так, что только хруст будет стоять за ушами.
Вот эти его щедрые приемы и привели к неожиданному краху: какой-то журналист сообщил в американские газеты, что Лаки и не думает отдыхать в Италии, шикует в Гаване, ошеломляя приезжих американцев и местную власть царскими пирами и развлечениями в его ночных барах.
Поначалу Лаки Луччиано отмахнулся от этой новости; помощник его адъютанта Гуарази сообщил об этом за завтраком; однако вечером он собрал совещание штаба, поскольку ситуация стала развиваться стремительно: посол Соединенных Штатов посетил министра иностранных дел Кубы и сделал официальное заявление: «В случае, если мистер Луччиано не будет выдворен с острова, правительство Соединенных Штатов предпримет экономические санкции; всю ответственность за их плачевные результаты для Кубы власти возьмут на себя».
Ночью Луччиано созвонился с американским резидентом:
— Эндрю, я был бы рад, если бы вы нашли для меня полчаса.
— О, конечно, Фрэдди, — ответил тот, впервые назвав псевдоним Лаки, не имя, — давайте встретимся прямо сейчас, в нашем обычном месте, в «Бодегите дель медиа».
Однако в этот маленький кабачок в районе Кавалерии (старая Гавана) он не приехал: там обычно выступал Эрни Хемингуэй, да и многочисленные американские туристы таращили глаза на певцов, исполнявших «гуантанамеру»; увиделись на конспиративной квартире Луччиано возле «Яхт-клуба».
— Что случилось, Эндрю? — спросил Лаки. — Я что-то никак не возьму в толк: что произошло?
— Лаки, тебе надо лечь на грунт, — ответил резидент. — Я бессилен что-либо сделать. Честное слово, если бы я знал правду, я бы сказал: против тебя играют. Попробуй поглядеть линию Пендергаста, — это единственно, что я могу тебе отдать… Информации у меня нет, я бы с тобой поделился, ты знаешь, мне дороже дружба с тобою, чем с Генри, поверь…
— Это посол? — спросил Луччиано.
— Да. Формально я хожу под ним, хотя у меня свой код и особые интересы. Звони в любое время, но будет лучше, если ты сыграешь испуг и отвалишь; пусть улягутся страсти.
— Я подумаю, Эндрю. Жаль, что бессилен помочь. Это обижает меня, — сказал Лаки Луччиано. — Спасибо за ниточку Пендергаста, попробуем размотать.
Через два дня разведка синдиката передала Лаки Луччиано меморандум, и составлен он был не на кого-нибудь, но на президента Соединенных Штатов Гарри Трумэна.
Оказалось, что еще в девятьсот восьмом году демократической партией Канзас-Сити, родного города президента, руководил Том Пендергаст. Именно он ввел в свой клуб застенчивого, худенького, очень молодого редактора «Канзас-сити стар» Гарри Трумэна:
— Обкатайся в наших кругах, сынок, — посоветовал тогда Пендергаст, — пойми, как делается политика. Это сложная наука. Искусство, точнее говоря. Навык создавать коалиции и взрывать их, как только возникнет более интересное предложение, которое можно обернуть во благо процветания этой страны. А процветание гарантирует только одно: стремительный оборот денег. Чем быстрее они совершают круговерть, тем больше прибыли оседает в банках. А те обращают это на могущество державы, на что ж еще?!
Тогда Пендергаст понял, что, чем круче Белый дом завинчивает гайки сухого закона, тем большую силу набирает «Коза ностра»; он съездил в Чикаго, повстречался там с нужными людьми и вернулся в родной город с неким Филиппе Каролло: «Это мой новый заместитель, знающий юрист и надежный партнер в бизнесе».
Газета Гарри Трумэна повела кампанию за избрание Каролло в местный сенат; провели; вскоре после этого Каролло выдвинул Трумэна в сенат Соединенных Штатов.
Трумэн испытал шок, когда — в Вашингтоне уже — узнал об аресте Каролло; хотел связаться со своим боссом — Пендергастом, но тот лежал в клинике; Трумэн полетел на родину, но успел лишь на похороны Пендергаста; венок, который он положил на могилу старика, поражал обилием роз и гвоздик с вкрапленными синими гиацинтами, цвет национального флага: патриотизм прежде всего.
После траурной процессии Трумэн обмолвился несколькими словами с племянником Пендергаста и его наследником Джимом. «Пусть все идет, как идет, Гарри, — сказал Пендергаст-младший, — наши друзья прислали своего человека, это Чарли Бенаджо, крепкий парень, пришло время выдвижения новых кадров, Каролло — сыгранная карта, мы ему поможем, не думайте, но ставить на него больше нет смысла, тем более что ему еще сидеть восемь лет».
Уже после того, как Трумэн сел в кресло президента, между Пендергастом-младшим и Бенаджо произошел разрыв; скандал грозил перерасти в излишне громкий; несколько раз упоминалось имя Трумэна; надо было успокоить общественное мнение; именно поэтому объектом для удара по мафии выбрали Лаки Луччиано, арест ему не грозит, а шума много, — пусть все знают, что президент и его штаб беспощадны по отношению к любому представителю мира организованной преступности.
Лаки снова позвонил в резидентуру; Эндрю приехал на встречу через час. Выслушав Лаки, сказал:
— Ты же понимаешь, что я не в силах противостоять Белому дому?
— А я бы встал на твою защиту, Эндрю… Даже если бы сам господь бог обидел тебя без всякого на то повода.
— Ты — богатый, — вздохнул Эндрю. — Тебе можно задирать даже бога. А я чиновник, Лаки. Бедный чиновник, который вынужден держаться за кресло. Такая уж у нас судьба…
— Стоит ли бросать друга в беде, Эндрю?
— Стоит ли требовать от друга невозможного. Лаки? Ты же сам часто повторяешь эти слова…
— Ты не пытался связаться с боссами?
— Пытался. Они тоже считают, что ты должен лечь на грунт. Пока что. На какое-то время. В конечном счете мы поможем тебе в Европе.
— Хорошо, Эндрю, — ответил Луччиано. — Я приму твой совет к сведению.
С этим и ушел.
Твари, сказал он себе, садясь в машину, маленькие, трусливые люди; получив свое, прячутся в норку, как мышата; что ж, они еще пожалеют о том, что так легко отдали меня мистеру президенту. Я не та монета, которой можно расплачиваться за собственные грехи, они в этом убедятся.
В свои апартаменты, снятые в отеле. Лаки Луччиано не вернулся; сразу же отправился на Варадеро; вызвал на совещание Фрэнка Кастелло, брата создателя чикагской мафии Ральфа Капоне, мудрого Джо Адониса и автора концепции игорных домов нового типа Вильяма Моретти; попросил прилететь и Синатру, тем более Фрэнки-Бой отчего-то заинтересовался Пепе Гуарази.
— Поскольку я на мушке, — сказал Луччиано, когда друзья собрались на огромной террасе (двести квадратных метров, выдвинутых в океан), — и этот ужин можно считать в какой-то мере прощальным, встретимся, видимо, лишь через полгода, когда утихнут страсти, мне бы хотелось обсудить с вами два кардинальных вопроса… Первое: виски продают в каждой аптеке, в любом баре и ресторане, виски дороги, люди предпочитают пиво, от него тоже балдеют, но стоит это в семь раз дешевле… Вношу предложение: Сицилия превращается в мировой центр по переправке наркотиков в Штаты… Таким же центром, но в основном кокаиновым, должен стать какой-то регион Латинской Америки. Это предстоит проработать. Времени мало, а решение надо принять до моего отъезда… Кто за то, чтобы утвердить сицилийский план?
— Болезнь наркомании может оказаться неуправляемой, Лаки, — заметил Моретти. — У меня трое детей… Как бы этот бизнес не ударил бумерангом по нашим семьям.
— На то ты и отец, чтобы держать детей в узде, — отрезал Лаки. — Ты не янки, которые цацкаются с отпрысками. Ты итальянец. Твое слово — закон для семьи. Нет, твое опасение не серьезно, Вильям, итальянцы умеют быть сильными, когда речь идет об их женщинах и детях. Сила — это форма доброты, согласись… Пусть ученые выдумают противоядие, найдут что-нибудь безвредное, что могло бы так же веселить людей, как опиум или кокаин. В конечном счете мы поможем человечеству не быть злым, не кидаться друг на друга в ярости, подходи ко всему с точки зрения здравого смысла… Люди выдумали атомную бомбу, но ведь через полгода каждый мог приобрести чертеж бомбоубежища… Изобрели газы — ужас, конец света, мор! Появился противогаз, и все встало на свои места. Нельзя регулировать прогресс, Вильям. Это пустая затея. Он не поддается коррективам, идет сам по себе. Каждое действие рождает противодействие, логика, не сердись, что я был резок, но среди друзей нельзя кривить душой…
— Я — за, — сказал Кастелло, — хотя я тоже вижу в этом деле бумеранг…
— Спасибо, друзья, — заключил Лаки. — И, наконец, второе… Вы все знаете, что Бен Зигель для меня больше, чем брат… Как и для Фрэнки-Боя… Вы все знаете, сколько раз он спасал мне жизнь… Но то, что он вытворяет, ставит под угрозу не только наше дело, но и его самого. А он ведь нам всем очень дорог, верно?
— Он замечательный парень, — сказал Синатра. — Просто ему крепко не везет… У каждого человека бывают такие полосы, надо ее пережить…
Лаки положил свою ладонь на длинные пальцы Синатры:
— Ты очень добрый человек, Фрэнки-Бой, за это тебя так любит Америка… Знаешь, сколько Бен задолжал банкам?
— Три миллиона, — ответил Вильям Моретти. — Мы навели справки.
Лаки покачал головой:
— Шесть с половиной. Если быть точным, шесть миллионов пятьсот сорок три тысячи баков.
— Он взял под двенадцать процентов три миллиона у семьи дона Кало, — заметил Кастелло. — Мне это очень не нравится.
Лаки кивнул:
— Мне тоже. Поэтому я предлагаю следующее: мы возьмем на себя все долги Бена Зигеля, сделаем его генеральным директором отеля «Фламинго», поручим игорный бизнес в Лас-Вегасе и запретим принимать какие бы то ни было решения без нашей санкции.
— Ты хочешь простить ему шесть с половиной миллионов долларов? — удивился Кастелло. — Слишком дорогой подарок.
— Эти деньги вернутся к нам через полтора года. Я все просчитал с моими адвокатами. Они летали в Неваду, потом провели беседу с агентами налогового управления в Вашингтоне. Бену не под силу реклама на радио и в газетах. Он не знает, как ладить с властями штата. Он слишком уверовал в то, что все покупается непосредственно за деньги. Это обижает уважаемых людей, ставит их в положение потаскух, так нельзя, прежде всего надо быть джентльменом.
— Я поддерживаю Лаки, — сказал Синатра. — Бен Зигель — чистый человек, он лишен чувства жадности, такие — редкость.
— Голосуем? — спросил Лаки. — Мне бы очень хотелось, друзья, чтобы вы доверились мне. В крайнем случае, если убыток не будет покрыт, я берусь внести его долг в нашу общую кассу.
…Когда наутро Зигель узнал о решении совещания, он позвонил Лаки: тот купался вместе с Синатрой, гоняли вдоль по берегу брассом, — в глубину плавать нельзя, акулы; впрочем. Лаки порою уплывал на яхте в океан, три его телохранителя с карабинами устраивались на мачтах, а он нырял с борта; когда начинали грохотать выстрелы, он быстро оглядывался, стараясь угадать, где появится кровавый круг, — ребята били по акулам без промаха, купание между хищниками щекотало нервы, возвращало в молодость, почему так быстролетна жизнь?!
— Слушаю тебя, Бен, — сказал Лаки, наблюдая за тем, как горькая океанская вода стекала с его крепкого тела на изразцовый пол веранды, — очень рад, что ты позвонил, брат.
— Брат? — переспросил тот с нескрываемой яростью. — Ты назвал меня «братом»?
— А как же мне называть тебя?
— Ты подонок, Лаки! Неблагодарный, мелкий подонок!
— Зачем ты обижаешь меня, Бен? Что я сделал тебе плохого?
— Нет, вы посмотрите на этого апостола! — Бен, видимо, был пьян, говорил громко, как на рынке. — Ты разорил меня, любимый брат! Пустил по миру! Мне теперь положено распахивать дверцу твоего «паккарда», когда ты решишь провести ночь во «Фламинго», в том отеле, куда я вложил всего себя?! Или я должен рапортовать тебе о ситуации после того, как ты примешь ванну и вызовешь в свой апартамент? Или я должен передавать сводки о доходах кому-то из твоих адъютантов? Скажи кому! Я приготовлюсь заранее. Витторио? Луке? Гуарази? Николо?
— Бен, ты болтаешь ерунду… Причем по телефону… Как ты был моим другом, так ты им и остался. Мне стоило большого труда отбить для тебя то, что я смог отбить… Генеральный директор, получающий процент с дохода, — не так уж и плохо…
— Ты бы на такое согласился?!
— Я бы не стал влезать в авантюру, Бен. Я бы сначала посоветовался с братьями… Выслушал их мнение… Только после этого я бы начал дело…
— Словом, так, брат… Либо ты отменяешь то, о чем вы за моей спиной сговорились, либо пенять тебе придется на себя. В Голливуде любят сенсации, а ты знаешь, что я умею рассказывать байки.
— Хорошо, Бен, — задумчиво ответил Лаки. — Я постараюсь что-нибудь для тебя сделать.
— Только не очень долго старайся. Лаки! А то ведь я тоже знаю, как надо поступать! Я очень не люблю, когда меня отдают на съедение волкам! Я умею отвечать ударом на удар! Я скажу Америке то, чего никто не сможет ей сказать.
— Дай мне время, Бен, — сказал Лаки. — И не глупи. Мы же с тобой братья. Неужели ты позволил себе забыть, как мы начинали?
— Я сказал свои условия, — отрезал Бен. — И ты знаешь, где меня найти.
Лаки Луччиано долго стоял у телефона, слушая, как резко, словно 505 в ночи, пищали гудки отбоя; яростно бросил трубку на пол, она раскололась, как кокосовый орех; обернулся к Гуарази:
— Позвони к Джонни, передай, что Бен тяжко заболел, пусть отправят к нему самых хороших врачей…
И вернулся на берег.
— Что-нибудь случилось? — спросил Синатра.
— Ровным счетом ничего. Почему ты решил, будто что-то случилось?
— Потому что я артист, Лаки. Я обладаю даром чувствования.
— Ну и что ты почувствовал?
— Что-то плохое. И ты совсем белый…
— Ну, это легко исправить, Фрэнки-Бой, — Лаки обернулся к телохранителю, что сидел под пальмой, крикнул, чтобы принесли виски; раздраженно выбросив лед на песок, выпил; протянул лакею стакан; тот плеснул еще раз — на донышко, по-американски. «Лейте до краев, — тихо сказал Луччиано, — я же хочу выпить, а не выгадать паузу»; медленно, маленькими глотками вобрал в себя желтую влагу, бросил стакан на песок, поднялся, разбежался, прыгнул в океан и пошел кролем на глубину.
Синатра закричал:
— Лаки! Не сходи с ума! Лаки!
На берег высыпали телохранители, столкнули в воду лодку с сильным шведским мотором, понеслись следом за Лаки; он обернулся в ярости:
— Вон отсюда! Я что, звал вас?!
Заплыв в океан, он перевернулся на спину и заплакал, потому что явственно, словно в кино, увидел худенького Бена, который швырнул его на землю, а сам выпустил очередь из автомата в тех, кто стоял напротив с пистолетами в руках: «Ну, псы, ну, твари, они смеют поднять руку на моего брата, ну, падаль подзаборная! Вставай, Лаки, прости, что я был вынужден толкнуть тебя, нельзя толкать друзей, даже если хочешь им добра, но они бы прошили тебя насквозь, так что купи себе новые брюки, я виноват, что эти порвались, зато ты у меня здоровенький; черт с ними, с этими брюками…»
Пусть меня сожрут акулы — это быстрая смерть, думал Лаки, глядя на растекшиеся слезами облака, пусть придет конец, я его заслужил, но ведь он сам во всем виноват! Что я могу сделать, если против него встали все?! Разве можно ссориться со всеми, разве можно считать себя умнее всех?! Господи, прости меня! Но я не мог поступить иначе! Не мог, ну никак не мог! За мною дело, тысячи людей, я отвечаю за них, неизвестных мне, маленьких и темных, я Лаки Луччиано, а брат хочет нанести удар по этим людям… Нет, он не хочет, он уже нанес удар! Что же мне остается делать? Ждать, пока он соберет пресс-конференцию и расскажет о нашем бизнесе?!
Лаки вернулся на берег через полчаса; лицо было, как обычно, улыбчивым, спокойным:
— Прости меня, Фрэнки-Бой, — сказал он, — очень хорошо, что ты не поплыл следом, я был бы очень раздосадован этим, я люблю рисковать в одиночку, вместе я люблю побеждать…
— Лаки, а теперь я бы хотел обсудить с тобой одним некий сумасшедший проект, — сказал Синатра. — Он настолько сумасшедший, что говорить о нем при ком-то третьем — значит, ронять свой авторитет…
— Давай обсудим сумасшедший проект, — легко согласился Лаки. — Иногда сумасшествие таит в себе высший разум.
— Тебе ничего не говорит имя Роумэн? Пол Роумэн из ОСС?
— Откуда мне знать людей ОСС? — усмехнулся Лаки; даже с самыми близкими он никогда не говорил ни слова о работе на разведку во время войны; об этом знали только два человека из синдиката — Меир Лански и Ланца; итальянцы не простят сотрудничества с правительством другой страны, такой уж они народ, да и потом, будь то политики ОСС или стратеги флотской разведки, все равно они все легавые, такая уж у них суть, нельзя же переделать пойнтера, заставив его пасти выводок вальдшнепов.
Он всегда помнил, как к нему обратились ребята Макайра по поводу одного их друга, потерявшего голову из-за девки: «Резидент в Испании, идеалист, зовут Пол Роумэн, надо помочь ему сделаться реалистом; объект — его девка, красотка из Норвегии, он ее очень любит, и семья Спарка, тоже в прошлом был с нами, вел Португалию, у него дети, малыши очаровательны, пусть, в случае нужды, поиграют на вашей ферме, дадут каждому по пони, научат седлать, мальчишки забывают родителей, если им дать собак и пони, но относиться к ним надо как к своим детям… Контракт будет стоить сто тысяч, больше у нас нет денег, но зато есть память — мы отблагодарим тебя, Лаки».
Наиболее деликатные операции Лаки поручал Гуарази; тот был обязан ему всем, не столько даже он, сколько семья: именно Лаки спас его отца от тюрьмы, а сестру вытащил из квартиры Чарли-Беса, сутенер умел играть роль священника, сколько девушек погубил, падаль…
— Тогда я расскажу тебе фабулу дела, — продолжил Синатра, наблюдая за тем, как Лаки выпил еще один стакан виски; такое он видел первый раз: Луччиано никогда не пил и бранил Бена за то, что тот любит гулять, а напившись, лезет на рожон, действительно лишен страха, тоже какая-то аномалия, оборотная сторона трусости.
Выслушав Синатру, выпил еще полстакана; лицо побледнело, осунулось за этот час, даже скулы стали выпирать; Лаки вспомнил растерянное лицо резидента Эндрю, его испуг по поводу происходящего: «Зря вы меня бросили, ребята, так друзья не поступают; прощать можно ошибку, неловкость, пьяную грубость; нельзя прощать продуманное, заранее спланированное отступление, когда друга бросают в беде».
— А почему бы не рискнуть? — задумчиво спросил Лаки. — Ты знаешь этого самого Роумэна?
— Видел пару раз… За ним топают…
— Кто?
— По-моему, семья дона Кало… И разведка…
— Чем он может интересовать дона Кало? — Лаки насторожился. — Я не хочу ссор между друзьями.
— С доном Кало дружит режиссер Гриссар… А он довольно часто ездит в Европу, видимо, помогает разведке… У меня нет доказательств, я так чувствую, Лаки… Я допускаю, что у дона Кало нет интересов к этому самому Роумэну. Просто Гриссар обратился с просьбой, режиссер, хорошая связь, почему не помочь? Да и потом сам Гриссар присматривается к Роумэну — тот набит сюжетами…
— Чем?
— Всякого рода историями про войну. Он служил в Европе, забрасывался в немецкий тыл, я же тебе говорил… Человек должен дозреть, — только тогда он сможет связно изложить то, что пережил. Писать, как и петь, надо начинать в тот момент, когда ты просто не можешь не делать этого…
— Я могу поверить тебе, Фрэнки, что дон Кало не имеет интереса к этому самому…
— Роумэну…
— Роумэну, — повторил Луччиано задумчиво. — Слушай, а ведь ты чувствуешь, что мне известно это имя. Ты ощущаешь, что я с тобой играю. Почему ты не скажешь мне об этом открыто?
— Зачем? Друзей теряют в том случае, если говорят им в лицо то, что они хотят скрыть. Думаешь, я не скрываю от тебя что-то? Мужчина обязан скрывать от друга какие-то вещи… Друг не имеет права знать, что ты когда-то оказался трусом, уступил женщине, предал близкого… Разве можно обижать друга знанием такого рода?
— Так говорит Бен, — заметил Лаки. — Ты повторил его слова.
— Ты поможешь ему?
— Конечно, — ответил Лаки. — Я сделаю все, что в моих силах. Но ведь ты видел, как себя вели остальные, я не всемогущ… А с Роумэном… Ладно, я отправлю к нему Гуарази, пусть поговорят, может, действительно этот самый гестаповец отдаст им ключи от своих кладов…
— Кстати, именно Роумэн рассказал мне, что готовил тебя к забросу на Сицилию по линии ОСС, — сказал Синатра. — И он ставит Гриссару условие: роль Лаки должен сыграть я…
…Через час Пепе, он же Гуарази, он же Манетти, вылетел в Нью-Йорк; провожая его, Лаки сказал:
— Меня обидели те, кого мы провели по горным дорогам Сицилии, Пепе. Меня обидели те люди, которым ты помогал в Лиссабоне и Мадриде. Ударь их. Пусть они знают, что мы не прощаем трусов. Гарантируй Роумэну свободу поступка. Будь с ним — это наше условие. А с нами пусть побудет его жена.
— Нет, босс, — Гуарази покачал головой. — Роумэн умеет применять силовые приемы. Ни его жены, ни семьи Спарка мы не сможем найти. Они на яхте. В Европе. А Спарк, я вам говорил о нем, ждет наших людей здесь, в «Гранд-отеле». Вы заберете его, пока я не кончу экспедицию?
— Мужчина мало чего значит, — заметил Лаки.
— Этот мужчина для Роумэна значит многое. — Он поднял свои грустные, иссиня-черные глаза на Лаки. — Он для него значит то же, что для вас Бен Зигель…
Через два часа после вылета Гуарази позвонили из Лос-Анджелеса, жена Зигеля, захлебываясь плачем, прокричала:
— Лаки, Лаки, Лаки, брат мой! Только что убили Бена! Его больше нет! Его убили, Лаки!
…Лаки Луччиано обнял Синатру, погладил его по затылку и тихо сказал:
— Ты обязан лететь на похороны моего брата. Поцелуй его в лоб, Фрэнки-Бой. И положи в ноги венок. И пусть там будет написано: «Твоя жена и твои дети, незабвенный Бен, это моя сестра и мои племянники». И пусть это увидят Кастелло и Адонис. Пусть это увидят все.