Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

ВВЕДЕНIЕ

О пользѣ путешествій. — Кто такой Крысаковъ. — Душевныя и тѣлѣсныя свойства Мифасова. — Кое-что о Сандерсѣ. — Я. — Нашъ слуга Митя.

Какъ часто случалось намъ останавливаться въ восторгѣ и восхишеніи, съ раскрытымъ сердцемъ передъ чудесами природы, созданной всемогущими руками Творца!

Нѣкоторыя восторженныя простоватыя натуры раскрываютъ даже, при этомъ, ротъ, и на закрытіе его соглашаются только при усиленныхъ уговорахъ или послѣ примѣненія физическаго насилія.

Спрашивается: какимъ же образомъ можемъ мы получать наслажденіе отъ созерцанія природы во всемъ ея буйномъ размахѣ и многообразіи?

Отвѣтъ одинъ: путешествуя.

Да! Путешествiе — очень полезное препровожденіе времени. Оно расширяетъ кругозоръ и облагораживаетъ человѣка… Одинъ мой пріятель, живя безвыездно въ Россіи, приводилъ всѣхъ въ ужасъ огрубѣніемъ своего нрава: онъ безпрестанно и виртуозно ругался самыми отчаянными словами, не подозрѣвая, что существуетъ, кромѣ брани, и обыкновенный разговорный языкъ.

Однажды поѣхалъ онъ за-границу. Объѣздилъ Германію, Францію, Италію и Испанію. Вернулся… и что же! Послѣ возвращенія, этотъ человѣкъ сталъ ругаться и поносить встрѣчныхъ не только по русски, но и на нѣмецкомъ, французскомъ, итальянскомъ и испанскомъ языкахъ.

Такое поведеніе вызвало всеобщее изумленіе, и дѣла его поправились.

Даже неболыиія путешествія облагораживаютъ и развиваютъ человѣка. Это можно видѣть на примѣрѣ обыкновенныхъ учениковъ. Ежедневный краткія ихъ путешествія въ училище дѣлаютъ изъ нихъ образованныхъ людей, которые никогда не заблудятся въ лѣсу, несмотря на то, что главная его составная часть — буква «ѣ».

А открытіе Америки? Была ли-бы она открыта, если-бы Колумбъ не путешествовалъ? Конечно, нѣтъ, А неоткрытіе Америки вызвало-бы экономическія неурядицы. Европейскіе герцоги и принцы, не встрѣчая богатыхъ американокъ, впадали-бы въ бѣдность и вымирали, а американки, не подозрѣвая о существованіи материка, биткомъ набитаго гербами, титулами и высокопоставленными ихъ носителями — быстро разбогатѣли-бы до того, что денегъ дѣвать было некуда, цѣнность ихъ упала, и экономическій кризисъ, этотъ бичъ народовъ, обрушился-бы отъ одного океана до другого на этотъ замѣчательный материкъ.

А что можетъ быть прекраснѣе путешествія въ тропическую страну, напримѣръ, Африку? Я читалъ объ одномъ англичанинѣ, который задумалъ изслѣдовать берега таинственной Танганайки; онъ взялъ съ собой палатку, носильщиковъ, верблюдовъ и чемоданы. На берегу таинственной Танганайки онъ наткнулся на такое прожорливое племя, что оно съѣло, помимо англичанина, верблюдовъ и носильщиковъ, — даже чемоданы и съѣдобныя части палатки.

Даже въ этомъ трагическомъ случаѣ можно наблюсти пользу и культурное значеніе путешествій: невѣжественные дикари приняли чрезвычайно цивилизованный видъ, украсивъ уши своихъ женъ коробками изъ подъ консервовъ, а королю нахлобучивъ на голову, вмѣсто короны, керосиновую кухню.

Это пустякъ, конечно. Но это — первый шагъ въ обширную область культуры.

Я могъ бы еще сотнями примѣровъ доказать пользу и значеніе путешествій, но не хочу ломиться въ открытую дверь. Это только гимназисты въ класныхъ сочиненіяхъ на тему «о пользѣ путешествій» измышляютъ, какъ-бы поосновательнѣе доказать, что дважды два — четыре.

Четверо насъ (кромѣ слуги Мити) единогласно рѣшили совершить путешествіе въ Западную Европу. Цѣли и стремленія у насъ были разныя: кое-кто хотѣлъ просто «расширить кругозоръ», кое-кто мечталъ по возвращеніи «принести пользу дорогой Россіи», у одного явилось скромное желаніе «просто поболтаться», а слугѣ Митѣ рисовалась единственная заманчивая перспектива, между нами говоря, довольно убогая: утереть, по возвращеніи, своимъ коллегамъ носъ.

Въ этомъ мѣстѣ я считаю необходимымъ сказать нѣсколько словъ о каждомъ изъ четырехъ участниковъ экспедиціи, потому что читателю впослѣдствіи придется неоднократно сталкиваться на страницахъ этой книги со всѣми четырьмя, не считая слуги Мити.

Крысаковъ (псевдонимъ). Его всецѣло можно причислить къ категоріи «оптовыхъ» людей, если существуетъ такая категорія. Онъ много ѣстъ, много спитъ, еще больше работаетъ, а еще больше лѣнтяйничаетъ, хохочетъ безъ умолку, въ глубинѣ сердца чрезвычайно деликатенъ, но на ногу наступить себѣ не позволитъ. При необходимости, полѣзетъ въ драку или въ огонь, безъ необходимости — проваляется на диванѣ недѣлю, читая какую-нибудь «эволюцію эстетики» или «Собраніе свѣтскихъ анекдотовъ на предметъ веселья».

Иногда не прочь, ради курьеза, соврать, но уличенный, не споритъ, а, вмѣсто этого, бросается на уличителя и начинаетъ его щекотать и тормошить, заискивающе хихикая. Въ жизни неприхотливъ. Спокойно доливаетъ поданную чашку кофе — пивомъ, размѣшиваетъ его съ сахаромъ, а если тутъ же стоить молоко, то и молоко переливается въ чашку. Пепелъ, упавшій случайно въ эту бурду, размѣшивается ложечкой для того, «чтобы не было замѣтно».

Крысаковъ. (Фото-этюдъ по рисунку Мифасова).

Любитъ задавать оффиціантамъ нелѣпые, безсмысленные вопросы. Раздѣваясь у ресторанной вѣшалки, обязательно освѣдомится: приходилъ-ли Жюль Вернъ? И чрезвычайно счастливъ, если получитъ отвѣтъ:

— Полчаса, какъ ушли.

Беззаботность и лѣнь его иногда доходятъ до героизма. Когда мы выѣхали изъ Россіи, то, начиная отъ Берлина, у него постепенно стали отваливаться пуговицы отъ всѣхъ частей одежды. Постепенно-же онъ замѣнялъ ихъ булавками, иголками, и, главнымъ образомъ, замысловатой комбинаціей изъ спичекъ и проволоки отъ лимонадныхъ бутылокъ. Чтобы панталоны его сидѣли, какъ слѣдуетъ, ему приходилось надменно выпячивать впередъ животъ и безпрестанно, съ кажущейся беззаботностью, засовывать руки въ карманы.

Положеніе его ухудшалось съ каждымъ днемъ. Хотя еще стояла прекрасная весна, но Крысаковскія пуговицы, вѣроятно, совершенно созрѣли, потому что падали сами собою, безъ посторонней помощи.

Въ Венеціи наступилъ крахъ. Когда мы собрались идти обѣдать въ какое-то «альберго Негро», Крысаковъ сѣлъ въ своемъ номерѣ на кровать и тоскливо сказалъ:

— Идите, а я посижу.

— Что ты, крысеночекъ, — участливо спросилъ я, — боленъ?

— Нѣтъ.

— Тебя кто-нибудь обидѣлъ?

Идите, а я посижу…

(Этот набросокъ ясно рисуетъ интимную жизнь людей, не побоявшихся трудной экспедиціи).

— Нѣтъ.

— А что-же?

— У меня не осталось ни одной…

— Лиры?

— Пуговицы.

— Купи другой костюмъ.

— Да у меня есть костюмъ.

— Гдѣ же онъ?

— Въ чемоданѣ.

— Такъ чего-жъ ты, чудакъ, грустишь? Достань его, переодѣнься и пойдемъ.

— Не могу. Потерялъ ключъ.

— Взломай!

— Попробуйте! Онъ изъ крокодиловой кожи.

Изъ угла вытащили огромный, чудовищно распухшій чемоданъ и съ озвѣрѣніемъ набросились на него. Схватили сначала за ручки — отлетѣли. Схватили за ремни — ремни лопнули.

— Раскрывайте ему челюсти, — хлопотливо совѣтовалъ художникъ Мифасовъ, лежа на постели. — Засуньте ему палку въ пасть.

Послѣ получасовой борьбы чудовище сдалось. Замокъ застоналъ, крякнулъ, крышки разжались и душа его полетѣла къ небу.

Первое, что лежало на самомъ верху — было зимнее пальто, подъ нимъ калоши, ящикъ изъ подъ красокъ и шелковый цилиндръ, доверху наполненный мѣломъ, зубнымъ порошкомъ и зубными щетками.

— Вотъ они! — сказалъ радостно Крысаковъ. — А я ихъ съ самаго Вержболова искалъ. А это что? Ваза для кистей… Зачѣмъ же я, чертъ возьми, взялъ вазу для кистей?

— Лучше-бы ты, — сказалъ Сандерсъ, — взялъ стеклянный футляръ для каминныхъ часовъ, или стѣнную полку для книгъ.

— Братцы! — восторженно сказалъ Крысаковъ, вынимая какую то часть туалета. — Пуговецъ, пуговецъ-то сколько!.. Прямо въ глазахъ рябитъ…

Онъ переодѣлся и, схвативъ свой чемоданъ, похожій на животное съ распоротымъ брюхомъ, изъ котораго вывалились внутренности, оттащилъ его въ уголъ.

— Жалко его, — растроганно сказалъ онъ, выпрямляясь, — я такъ люблю животныхъ…

— Что это у тебя сейчасъ упало?

— Ахъ, чертъ возьми! Пуговица.

Такъ онъ и ѣздилъ съ нами — веселый, неприхотливый, пускавшiйся иногда среди шумныхъ бульваровъ въ плясъ, любующійся на красоту міра и таскавшій за обрывокъ ручки свой ужасный полураскрытый чемоданъ, изъ котораго изрѣдка вываливался то тюбикъ краски, то ботинокъ, то фаянсовая пепельница, то рукавъ сорочки, радостно подпрыгивавшій на неровностяхъ тротуара.

Мифасовъ радуется.

Второй членъ нашей экспедиціи — Мифасовъ (псевдонимъ) былъ молодцомъ совсѣмъ другого склада. Я не встрѣчалъ человѣка разсудительнѣе, осмотрительнее и освѣдомленнѣе его. Этотъ юноша все видѣлъ, все знаетъ — ни природа, ни техника не являются для него книгой тайнъ. Ему 25 лѣтъ, но по спокойному достоинству его манеръ и мудрости сужденій — ему можно дать 50. По внѣшности и костюму онъ полная противоположность бѣднягѣ Крысакову. Все у него зашито, прилажено, манжеты аккуратно высовываются изъ рукавовъ, не прячась внутрь и не вылѣзая на четверть аршина, воротничекъ разсудительно подпираетъ щеки и шея повязана настоящимъ галстукомъ, а не подкладкой отъ рукава стараго сюртука (излюбленная манера Крысакова одѣваться шикарно).

Освѣдомленность Мифасова приводила насъ въ изумленіе. Уже спустя нѣсколько часовъ послѣ отъѣзда изъ Петербурга, этотъ энциклопедическій словарь, эта справочная машина заработала.

— Мы будемъ проѣзжать черезъ Минскъ? — спросилъ Крысаковъ.

— Что вы! — поднялъ плечи Мифасовъ. — Гдѣ наша дорога, а гдѣ Минскъ. Совсѣмъ противоположная сторона. Неужели, вы даже этого не знаете?

Въ глазахъ его свѣтилась ласковая укоризна.

Мы проѣзжали черезъ Минскъ.

— Мифасовъ! — сказалъ я, наклоняясь къ нему (онъ, лежа, читалъ книгу). — Ты говорилъ, что Минскъ въ сторонѣ, а между тѣмъ мы его сейчасъ проѣхали.

Онъ скользнулъ по мнѣ взглядомъ, сомкнулъ глаза и захрапѣлъ.

Передъ Нюрнбергомъ онъ долго и подробно разсказывалъ о красотѣ замка Барбороссы и потомъ по, нашей просьбѣ, сообщилъ старинное преданіе о знаменитомъ тысячелѣтнемъ дубѣ, посаженномъ во дворѣ замка графиней Брунгильдой. Притихшіе, очарованные, слушали мы прекрасную легенду о Брунгильдѣ.

Въ одномъ только Мифасовъ, разсказывая это, оказался правъ — онъ, дѣйствительно, разсказывалъ легенду: потому что дерево, какъ выяснилось, посадила не Брунгильда, а Кунигунда — и не дубъ, а липу, которая по, сравненію съ тысячелѣтнимъ дубомъ, была сущей дѣвчонкой.

По этому поводу секретарь саркастически замѣтилъ:

— Намъ не нужно было ѣхать черезъ Минскъ. Тогда-бы все оказалось въ порядкѣ.

Свободное время Мифасовъ распредѣлялъ аккуратно на двѣ половины. Первая — безжалостно ухлопывалась на чистку ногтей, вторая — на боязнь заболеть. Между нами была та разница, что мы любили жизнь, а осторожный Мифасовъ боялся смерти. Каждое утро онъ бралъ зеркало, засматривалъ себѣ въ горло, ошупывалъ тѣло и съ сомнѣніемъ качалъ головой.

— Что? — спрашивалъ его порывистый Крысаковъ. — Еще нѣтъ чахотки? Сибирская язва привилась? Дифтеритъ разыгрывается?

— Не оваите упосей, — невнятно бормоталъ Мифасовъ, ощупывая языкъ.

— Что?

— Я говорю: не говорите глупостей!

— Смотрите на меня! — восторженно кричалъ Крысаковъ, вертясь передъ своимъ другомъ. — Вотъ я становлюсь въ позу, и вы можете дотронуться до любой части моего тѣла, а я вамъ буду говорить.

— Что?

— Увидите!

Мифасовъ деликатно дотрагивался до его груди.

— Плевритъ!

Дотрагивался Мифасовъ до живота.

— Апендицитъ!

До рукъ:

— Подагра!

До носа:

— Полипы!

До горла:

— Катарръ горла!

Мифасовъ пожималъ плечами.

— И вы думаете, это хорошо?

Мы безсовѣстно эксплуатировали осторожнаго Мифасова, во время завтраковъ или обѣдовъ.

Если креветки были особенно аппетитны и Мифасовъ протягивалъ къ нимъ руку, Крысаковъ разсѣянно, вскользь говорилъ:

— Безобидная вѣдь штука на видъ, а какая опасная! Креветки, говорятъ, самый энергичный распространитель тифа.

— Ну? Почему же вы мнѣ раньше не сказали; я уже 2 штуки съѣлъ.

— Ну, двѣ-то не опасно, — подхватывалъ я успокоительно. — Вотъ три, четыре — это уже рискъ.

Подавали фрукты.

— Холера нынче гуляетъ — ужасъ! — сообщалъ таинственно, Крысаковъ, набивая ротъ сливами. — Какъ они рискуютъ сейчасъ подавать фрукты?!

— Да, пожалуй еще, и немытыя, — говорилъ я съ отвращеніемъ, захватывая послѣднюю охапку вишенъ.

Подавали фрукты.

Оставалась пара абрикосъ.

— Мифасовъ, кушайте абрикосы. Вы вѣдь не изъ трусливаго десятка. Правда, по статистикѣ, абрикосы — наиболѣе питательная почва для вибріоновъ…

— Я не боюсь, — возражалъ Мифасовъ. — Только мнѣ не хочется.

— Почему же? Скушайте. Вотъ ликеровъ — этого не пейте. Отъ нихъ бывдютъ почечные камни…

Въ чемъ Мифасовъ — въ противоположность своей обычной осторожности — былъ безумно смѣлъ, расточителенъ и стремителенъ — это въ.)[1] это былъ прекраснѣйшій человѣкъ и галантный мужчина.

Въ нашихъ скитаніяхъ заграницей онъ восхищалъ всѣхъ иностранцевъ своимъ своеобразнымъ шикомъ въ разговорѣ на чужомъ языкѣ и чистотой произношенія.

Правда, багажъ словъ у него былъ такъ невеликъ, что свободно могъ помѣститься въ узелке на одномъ изъ угловъ носового платка. Но эти немногіе слова произносились имъ такъ, что мы зеленели отъ зависти.

Этотъ человѣкъ сразу умѣлъ оріентироваться во всякой странѣ.

Въ Германіи, входя въ ресторанъ, онъ первымъ долгомъ оглядывался и, очертя голову, бросалъ эффектное: «Кёльнеръ!», въ Италіи: «Камерьере!» и во Франціи: «Гарсонъ!».

Когда же перечисленные люди подбѣгали къ нему и спрашивали, чего желаетъ герръ, сеньоръ или м-сье — онъ блѣднѣлъ, какъ спиритъ, неосторожно вызвавшій страшнаго духа, и начиналъ вертеть руками и чертить воздухъ пальцами, графически изображая тарелку, вилку, курицу или рыбу, пылающую на огнѣ.

Сжалившись надъ несчастнымъ, мы сейчасъ же устраивали ему своего рода подписку, собирали съ каждаго по десятку словъ и подносили ему фразу, которую онъ тотчасъ же и тратилъ на свои надобности.

Сандерсъ.

Третьимъ въ нашей компаніи былъ Сандерсъ (псевдонимъ) — человѣкъ, у котораго хватило энергіи только на то, чтобы родиться, и совершенно ее не хватало, чтобы продолжать жить. Его нельзя было назвать лѣнивымъ, какъ Мифасова или меня, какъ нельзя назвать лѣнивыми часы, которые идутъ, но въ то же время регулярно отстаютъ каждый часъ на двадцать минутъ.

Я полагаю, что хотя ему, въ действительности, и 26 летъ, но онъ тянулъ эти годы летъ сорокъ, потому что такъ нудно влачиться по жизненной дороге можно только, отставая на двадцать минутъ въ часъ.

Отъ слова до слова онъ делалъ промежутки, въ которые мы успевали поговорить другъ съ другомъ a-part, а между двумя фразами мы отыскивали номеръ въ гостиннице, умывались и, приведя себя въ порядокъ, спускались къ обеду.

Плетясь сзади за нами, онъ задерживалъ всю процессію, потому что, поднявъ для шага ногу, погружался въ раздумье: стоитъ-ли, вообще, ставить ее на тротуаръ? И только убѣдившись, что это неизбежно, со вздохомъ опускалъ ногу; въ это время ея подруга уже висѣла въ воздухѣ, слабо колеблясь отъ весенняго вѣтерка и вызывая у обладателя тяжелое сомнѣніе: хорошо ли будетъ, если и эта нога опустится на тротуаръ.

Кто бывалъ въ Парижѣ, тотъ знаетъ, что такое — движеніе толпы на главныхъ бульварахъ. Это — вихрь, стремительный водопадъ, воды котораго бурно несутся по ущелью, составленному изъ двухъ рядовъ громадныхъ домовъ, несутся, чтобы потомъ разлиться въ рѣчки, ручейки и озера въ болѣе второстепенныхъ улицахъ, переулкахъ и площадяхъ.

И вотъ, с ели бы кто-нибудь хотѣлъ найти въ этомъ бѣшенномъ потокѣ Сандерса — ему было-бы очень легко это сдѣлать: стоило только влѣзть на любую крышу и посмотрѣть внизъ… Потому что, среди бѣшеннаго потока людей, маячила только одна неподвижная точка — голова задумавшагося Сандерса, подобно торчащему изъ воды камню, вокругъ котораго еще больше бурлитъ и пѣнится сердитая стремнина.

Однажды я сказалъ ему съ упрекомъ:

— Знаете что? Вы даже ходите и работаете изъ-за лѣни.

— Какъ?

— Потому что вамъ лѣнь лежать.

Онъ задумчиво возразилъ:

— Это пара…

Я побѣжалъ къ себѣ въ номеръ, взялъ папиросу, и вернувшись, замѣтилъ, что не опоздалъ:

— …доксъ, — закончилъ онъ.

Сандерсъ человѣкъ небольшого роста, съ сонными голубыми глазами и такими большими усами, что Крысаковъ однажды сказалъ:

— Вы знаете, когда Сандерсъ разговариваетъ, когда онъ цѣдитъ свои словечки, то часть ихъ застреваетъ у него въ усахъ, а ночью, когда Сандерсъ спитъ, эти слова постепенно выбираются изъ чащи и вылетаютъ. Когда я спалъ съ нимъ въ одной комнате, мнѣ часто приходилось наблюдать, какъ вылетаютъ эти застрявшія въ усахъ слова.

Сандерсъ промямлилъ:

— Я брежу. Очень про…

— Ну, ладно, ладно. …сто? Да? Вы хотѣли сказать: «просто»? Послѣ договорите. Пойдемъ.

При его медлительности, у него есть одна чрезвычайная страсть: спорить.

Для того чтобы доказать свою правоту въ спорѣ на тему, что отъ царь-колокола до царь-пушки не триста, а восемьсотъ шаговъ, онъ способенъ взять свой чемоданчикъ, уложиться и, ни слова никому не говоря, поехать въ Москву. Если онъ вернется ночью, то, не смущаясь этимъ, пойдетъ къ давно забывшему этотъ споръ оппоненту, разбудитъ его и торжествующе сообщить:

— А что? Кто былъ правъ?

Таковъ Сандерсъ. Забылъ сказать: его большіе голубые глаза прикрываются громадными вѣками, которые непосѣдливый Крысаковъ называетъ шторами:

— Ну, господа! Нечего ему дрыхнуть! Давайте подымемъ его шторы — пусть посмотритъ въ окошечки. Интересно, гдѣ у него шнурочекъ отъ этихъ шторъ. Вѣроятно, въ ухе. За ухо дернешь — шторы и взовьются кверху.

Крысаковъ очень друженъ съ Сандерсомъ. Иногда остановитъ посреди улицы задумчиваго Сандерса, сниметъ ему котелокъ и, не стѣсняясь прохожихъ, благоговейно поцелуетъ въ начинающее лысеть темя.

— Зачемъ? — хладнокровно осведомится Сандерсъ.

— Инженеръ. Люблю я чивой-то инженеровъ…

Южакинъ.

Четвертый изъ нашей шумливой, громоздкой компаніи — я.

Изъ всехъ четырехъ лучшій характеръ у меня. Я не такъ безшабашенъ, какъ Крысаковъ, не особенно разсудителенъ и сухъ, чемъ иногда грешитъ Мифасовъ; делаю все быстро, энергично, выгодно отличаясь этимъ свойствомъ отъ Сандерса. При всемъ томъ, при нашихъ спорахъ и столкновеніяхъ — въ словахъ моихъ столько логики, а въ голосѣ столько убѣдительности, что всякій, сразу чувствуетъ, какой онъ жалкій, негодный, безталанный дуракъ, ввязашись со мной въ споръ.

Я не теряю пуговицъ, какъ Крысаковъ, не даю авторитетныхъ справокъ о Кунигундѣ и ея дубѣ, не ѣду въ Москву изъ-за всякаго пустяка… Но прислучаѣ буду веселиться и плясать, какъ Крысаковъ, буду въ обращеніи обворожителенъ, какъ Мифасовъ, буду методиченъ и аккуратенъ, какъ Сандерсъ.

Я не писалъ-бы о себѣ всего этого, еслибы все это не было единогласно признано моими друзьями и знакомыми.

Даже мать моя — и та говоритъ, что никогда она не встрѣчала человѣка лучше меня…

Будетъ справедливым, если я скажу нѣсколько словъ и о слугѣ Митѣ — этомъ замѣчательномъ слугѣ.

Митѣ уже девятнадцать лѣтъ, но онъ до сихъ поръ не можетъ управлять, какъ слѣдуетъ, своими тѣлодвиженіями.

Обыкновенная походка его напоминаетъ грохотъ обвалившагося шкапа со стеклянной посудой. Желая пошевилить руками, онъ приводитъ ихъ въ такое бѣшенное движеніе, что оно грозитъ опасностью прежде всего самому Митѣ. Разсчитывая перешагнуть одну ступеньку лѣстницы, онъ, неожиданно для себя, влетаетъ на самый верхъ площадки; однажды при мнѣ онъ, желая чинно поклониться знакомому, такъ мотнулъ головой, что зубы его лязгнули и шапка сама слетѣла, описавъ эффектный полукругъ. Митя бросился къ шапкѣ такимъ стремительнымъ прыжкомъ, что перескочилъ черезъ нее, обернулся, опять бросился на нее, перескочилъ и только въ третій разъ она далась ему въ руки. Вѣроятно, если человѣка заставить носить до двадцати лѣтъ свинцовые башмаки, а потомъ снять ихъ, — онъ также будетъ перехватывать въ своихъ тѣлодвиженіяхъ и прыжкахъ.

Почему это происходитъ съ Митей — неизвѣстно.

О своей наружности онъ мнѣнія очень опредѣленнаго. Стоитъ ему только увидѣть какое-нибудь зеркало, какъ онъ подходитъ къ нему и на нѣсколько минутъ застываетъ въ нѣмомъ восхищеніи. Его неприхотливая натура выноситъ даже созерцаніе самого себя въ крышку отъ коробки съ ваксой или въ донышко подстаканника. Онъ киваетъ себѣ дружески головой, подмигиваетъ, и ротъ его распускается въ такую широчайшую улыбку, что углы губъ сходятся гдѣ то на затылкѣ.

У Крысакова и у меня установилась такая система обращенія съ нимъ; при встрѣчѣ — обязательно выбранитъ, упрекнуть или распечь неизвѣстно за что.

Качества этой системы строго проверены, потому что Митя всегда въ чемъ-нибудь виноватъ.

Иногда, еще будучи у себя въ кабингтѣ, я слышу приближающійея стукъ, грохотъ и топотъ. Вваливается Митя, зацѣпившись однимъ дюжимъ плечомъ за дверь, другимъ за шкапъ.

Онъ не попадался мнѣ на глаза дня три, и я не знаю за нимъ никакой вины; тѣмъ не менѣе, подымаю глаза и строго говорю:

— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!

— Извините, Аркадій Тимофеевичъ.

— «Извините»… я тебя такъ извиню, что ты своихъ не узнаешь. Я не допущу этого безобразія!! Я научу тебя! Молодой мальчишка, а ведетъ себя, чертъ знаетъ какъ! Если еще одинъ разъ я узнаю…

— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!

— Больше не буду! Я немножко…

— Что немножко?

— Да выпилъ тутъ съ Егоромъ. И откуда вы все узнаете?

— Я, братецъ, все знаю. Ты у меня видишь, какъ пьянствовать! Отъ меня, братъ, не скроешься.

У Крысакова манера обращенія съ Митей еще болѣе простая. Встрѣтивъ его въ передней, онъ сердито кричитъ одно слово:

— Опять?!!

— Простите, Александръ Алексѣичъ, не буду больше. Мы вѣдь не на деньги играли, а на спички.

— Я тебѣ покажу спички! Ишь-ты, картежникъ выискался.

Митя никогда не оставляетъ своего хозяина въ затрудненіи: на всякій самый необоснованный окрикъ и угрозу — онъ сейчасъ же подставляетъ готовую вину.

Кромѣ картъ и вина, слабость Мити — женщины. Если не ошибаюсь — система ухаживать у него пассивная — онъ начинаетъ хныкать, стонать и плакать, пока терпѣніе его возлюбленной не лопнетъ, и она не подаритъ его своей благосклонностью.

Однажды, желаніе отличиться передъ любимой женщиной толкнуло его на рискованный шагъ.

Онъ явился ко мнѣ въ кабинетъ, положилъ на столъ какую то бумажку и сказалъ:

— Стихи принесли.

— Кто принесъ?

— Молодой человѣкъ.

— Каковъ онъ собою?

— Красивый такой блондинъ, высокій… Говоритъ «очень хорошіе стихи»!

— Ладно, — согласился я, разворачивая стихи. — Ему лучше знать. Посмотримъ:

— Когда онъ придетъ еще разъ, скажи ему, Митя: «досвиданьица, мадамъ». Ступай…

На другой день, войдя въ переднюю, я увидѣлъ Митю.

Машинально я закричалъ сердито обычное:

— Ты что-же это, а? Какъ ты смѣлъ?

— Что, Аркадій Тимофеевичъ?

— «Что?!» Будто не знаешь?!

— Больше не буду. Я думалъ, можетъ, сгодятся для журнала. Я еще одно написалъ и больше не буду.

— Что написалъ?

— Да одни еще стишки.

И широкая виноватая улыбка перерѣзала его лицо на двѣ половины.

Когда мы объявили ему, что онъ ѣдетъ съ нами за-границу — радости его не было границъ.

— Только вотъ что, — серьезно сказалъ Крысаковъ. — Отвѣчай мнѣ… Ты нашъ слуга?

— Слуга.

— И долженъ исполнять все то, что тебѣ прикажутъ?

— Да-съ.

— Такъ вотъ — я приказываю тебѣ изучить до отъѣзда нѣмецкій языкъ. Черезъ недѣлю мы ѣдемъ. Ступай!

Сейчасъ же Крысаковъ и забылъ объ этомъ распоряженіи.

Пятый день сборовъ.

(Мы начинаемъ смутно ненавидѣть Европу, но, вспомня нашихъ подписчиковъ, не ропщемъ и страдаемъ молча. Особенно обратите вниманіе на Сандерса).

Но Митя за день передъ отъѣздом явился къ намъ и сказалъ:

— Готово.

— Что готово?

— Нѣмецкій языкъ.

— Какой?

— Коммензи мейнъ либеръ фрейленъ, ихъ либези, данке, зиценъ-зи, гибь миръ эйнъ куссъ.

— Все?

— Все.

— Проваливай.

Думалъ-ли Митя, что заграницей его постигнетъ такая страшная, никѣмъ не предугаданная судьба.

Краткое описаніе Европы. — Статистическія данныя. — Флора. — Фауна. — Климатъ. — Мои бесѣды съ путешественниками.

Начиная описаніе нашего путешествія, я полагаю, будетъ нелишне дать краткій обзоръ мѣста нашихъ будущихъ подвиговъ…

Европа лежитъ между 36-ой и 71-й параллелями Сѣвернаго полушарія. Мы собственными глазами видѣли это.

Берега Европы омываютъ два океана сразу: Сѣверный Ледовитый и Атлантическій. Не знаю, какъ омываетъ Европу Ледовитый океанъ, но Атлантические — особой тщательностью въ возложенной на него работѣ не отличается — грязи на берегу сколько угодно.

Относительно общей фигуры Европы во всѣхъ учебникахъ географіи говорится одно и тоже:

— «Фигура Европы не представляяетъ никакой правильности… Но если срѣзать три самыхъ большихъ полуострова — Скандинавію, Бретань и Ютландію, то окажется, что форма материка — прямоугольный трехугольникъ».

Это очень наглядно. Можно то-же сказать при описаніи фигуры жираффы: «если срѣзать у нея шею и ноги, то получится обыкновенный прямоугольный трехугольникъ».

Конечно, если вздорное самолюбіе европейцевъ завлечетъ ихъ такъ далеко, что изъ желанія жить въ прямоугольномъ трехугольникѣ, они отрѣжутъ отъ материка упомянутые полуострова — я готовъ признать на будущее время эту форму типичной для Европы.

Пока же объ этомъ говорить преждевременно…

Народонаселеніе Европы достигаетъ 400 милліоновъ людей.

Здѣсь не лишне будетъ привести (кажется, это всегда дѣлается въ подобныхъ случаяхъ) нѣсколько наглядныхъ статистическихъ данныхъ:

1) Если бы все народонаселеніе Европы поставить другъ на друга, то высота этой пирамиды была бы свыше 300.000 верстъ. Мы знаемъ, что отъ Москвы до Петербурга 600 верстъ, слѣдовательно, все народонаселеніе Европы уложилось бы 500 разъ; немного менѣе ста разъ на версту.

2) Если у каждаго европейца выдернуть изъ головы только по одному волоску, то количество собранныхъ волосъ, посаженныхъ въ землю, займетъ пространство величиной въ 4½ акра. Чтобы скосить этотъ «урожай», потребуется работа 2⅞ косарей въ теченіе 9 сутокъ!

3) Наиболѣе нагляднымъ является такой статистическій примѣръ: если бы кто-нибудь захотѣлъ лично познакомиться со всѣмъ народонаселеніемъ Европы, то, считая полторы секунды на каждое рукопожатіе, этому человѣку пришлось бы затратить на знакомство (считая восьмичасовой рабочій день) около 600 лѣтъ. Средняя продолжительность человѣческой жизни 68 лѣтъ, т. е. другими словами, для этого опыта потребовалось бы 8,9 человѣка. Во что бы превратились правыя руки этихъ труженниковъ?

Откуда же взялось такое количество людей?

Дѣтскіе учебники географіи отвѣчаютъ на этотъ вопросъ довольно точно:

«Потому что Европа лежитъ въ умѣренномъ климатѣ, способствующемъ наибольшему развитію и напряженію человѣческихъ способностей».

Всю эту ораву въ 400 милліоновъ человѣкъ приходится одѣвать и кормить. Отсюда выросла промышленность и сельское хозяйство.

Промышленность распредѣляется такъ: въ Россіи — главнымъ образомъ добывающая, заграницей — обрабатывающая. Я до сихъ поръ не могу забыть, какъ хозяинъ римскаго отеля обсчиталъ меня на 60 лиръ, добытыхъ въ Россіи.

Фауна Европы очень бѣдна: въ городахъ — собаки, лошади, автомобили; за городомъ — гуси, коровы, автомобили. Въ одной Россіи до сихъ поръ водятся медвѣди и то вожаками, на цѣпи.

Флора Европы богаче — растетъ почти все, отъ апельсинъ и морошки до процентовъ на банковскія ссуды. Особое вниманіе удѣляется винограду, потому что всякая страна гордится какимъ-нибудь виномъ, кромѣ Англіи, которая никакихъ винъ не имѣетъ. Оттого-то, вѣроятно, съ горя англичане такіе горькіе пьяницы.

Первенство въ отношеніи винъ надо, конечно, отдать Франціи. Оттого-то во Франціи и пьютъ такъ много.

Впрочемъ, нѣмцы качествомъ своихъ винъ не уступаютъ французамъ, и поэтому пьянство нѣмцевъ вошло въ пословицу.

Въ Россіи винодѣліе стоитъ на очень низкой ступени. Поэтому-ли или по другой причинѣ, но встрѣтить трезваго русскаго чрезвычайно рѣдко.

Справедливо будетъ упомянуть еще объ испанцахъ. Отношеніе ихъ къ вину таково, что даже свои лучшіе города они прозвали «Хересомъ» и «Малагой». Не думаю, чтобы кто-нибудь изъ испанцевъ отважился на это въ трезвомъ видѣ. Въ этомъ отношеніи португальцы гораздо скромнѣе: хотя и поглощаютъ свой портвейнъ и мадеру въ неимовѣрномъ количествѣ, но города носятъ приличныя названія: Опорто, Мадейра и т. д.

Въ томъ же учебникѣ географіи, авторъ котораго безуспѣшно пытался срѣзать всѣ европейскіе полуострова, сказано:

«Въ Америкѣ, гдѣ пьютъ довольно много, трезвость европейцовъ вошла въ пословицу».

Климатъ Европы разнообразный: есть много европейцевъ, которые съ трудомъ излѣчивались отъ солнечнаго удара для того, чтобы черезъ шесть мѣсяцевъ замерзнуть самымъ неизлѣчимымъ образомъ. Ученые связываютъ климатъ Европы съ какими-то воздушными теченіями, то холодными, то теплыми. Къ сожалѣнію, холодныя теченія появляются всегда зимой, а теплыя лѣтомъ, что никого устроить и утѣшить не можетъ.

Площадь, занимаемая Европой, равняется 9 милліонамъ верстъ, т. е. на каждую квадратную версту приходится 44½ человѣка. Такимъ образомъ въ Европѣ абсолютно невозможно заблудиться въ безлюдномъ мѣстѣ. Скорѣе есть рискъ быть зарѣзаннымъ этими 44½ людьми, съ цѣлью получить лишній клочекъ свободной земли.

Начиная описаніе нашего путешествія, я долженъ оговориться, что намъ удалось объѣхать лишь небольшую часть 9 милліоновъ верстъ и увидѣть только ничтожный процентъ 400.000 милліоновъ народонаселенія. Но это не важно. Если самоубійца хочетъ опредѣлить сортъ дерева, на которомъ ему предстоитъ повѣситься, онъ не будетъ изучать каждый листокъ въ отдѣльности.

Передъ отъѣздомъ я попытался собрать кое-какія справки о тѣхъ странахъ, которыя намъ предстояло проѣзжать.

Мои попытки ни къ чему не привели, хотя я и бесѣдовалъ съ людьми, уже бывавшими заграницей.

Я пробовалъ подробно разспрашивать ихъ, выпытывать, тянулъ изъ нихъ клещами каждое слово, думая, что человѣкъ, побывавшій заграницей, сразу долженъ ошеломить меня цѣлымъ каскадомъ мѣткихъ наблюденій, оригинальныхъ характеристикъ и тонкихъ штришковъ, которые дали-бы мнѣ самое полное представленіе о «заграницѣ».

Пробовали вы бесѣдовать съ такимъ, обычнаго сорта, путешественникомъ?

Вы: — Ну, разскажите-же, милый, разсказывайте поскорѣе — какъ тамъ и что, заграницей?

Онъ — (холодно): — Да чтожъ… Ничего. Очень мило.

Вы: — Ну, какъ вообще, тамъ… люди, жизнь?

Онъ: — Да жизнь ничего себѣ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ хорошая, въ нѣкоторыхъ плохая. Въ Парижѣ трудно черезъ улицу переходить. Задавятъ. А то — ничего.

Вы: — Ага! Такъ, такъ!.. Ну, а Эйфелеву башню… видѣли? Какое впечатлѣніе?

Онъ: — Большая. Длинная такая, предлинная. Я еще и въ Италіи былъ.

Вы: — Ну, что въ Италіи?!! Разскажите!!

Онъ: (зѣвая): — Да такъ какъ-то… Дожди. А въ общемъ, ничего.

Вы: — Колизей видѣли?

Онъ: — Ко… Колизей? Позвольте… гм… Сдается мнѣ, что видѣлъ. Да, пожалуй, видѣлъ я и Колизей.

Вы: — Ну, а что произвело тамъ на васъ, въ Италіи, самое яркое впечатлѣніе?

Онъ: — Улицы тамъ какія-то странныя…

Вы: — Чѣмъ-же странныя?

Онъ: — Да такъ какія-то. То широкія, то узкія… Вообще, знаете, Италія…

Вы: (обрадовавшись. Лихорадочно) — Ага! Что Италія?! Что Италія?

Онъ: — Гостинницы скверныя, рестораны. Альберго, по ихнему. Ну, впрочемъ, есть и хорошія…

Попробуйте бесѣдовать съ этимъ бревномъ часъ, два часа — ничего онъ вамъ путнаго не скажетъ. Вытянете вы изъ него клещами, съ помощью хитрости, неожиданныхъ уловокъ и ошеломляющихъ вопросовъ, только то, что въ Германіи хорошее пиво, что горы въ Швейцаріи «очень большія, чрезвычайно большія», что «Вѣна веселый городъ, а Берлинъ скучный городъ», что «въ Венеціи его поразило обиліе каналовъ, такое обиліе, котораго ему нигдѣ не приходилось встрѣчать…»

Да, пожалуй еще, если онъ расщедрится, то сообщитъ вамъ, что Парижъ — это городъ моды, роскоши и кокотокъ, а въ Испанiи въ гостинницахъ двери не запираются.

И потомъ внезапно замолчитъ, какъ граммофонъ, въ механизмъ котораго сунули зонтикъ…

Или начнетъ такой путешественникъ нести отчаянный вздоръ. Долго плачется на то, что, будучи въ Страсбургѣ, цѣлый день разыскивалъ прославленный Кельнскій соборъ, а никакого Кельнскаго собора и нѣтъ… Куда онъ дѣвался — неизвѣстно.

У нѣкоторыхъ путешественниковъ есть другая манера — все отрицать, всякое установившееся мнѣніе, сложившуюся репутацію — переворачивать кверху ногами…

Вы: — Говорятъ, итальянки очень красивы?

Онъ: — Чепуха! Не вѣрьте. Толстыя, неуклюжія и — удивительно — почему то на одну ногу прихрамываютъ. Одни разговоры о прославленной красотѣ итальянокъ!

Ошибочно думать, что этотъ глупецъ изучилъ итальянскихъ женщинъ со всѣхъ сторонъ, во всѣхъ деталяхъ. Просто былъ онъ въ Римѣ два дня, все это время проторчалъ въ грязномъ кабачкѣ на окраинѣ, и прислуживала ему одна-единственная итальянка, толстая, неуклюжая, прихрамывающая на одну ногу…

Вы: — А въ Испаніи, небось, жарко?

Онъ: — Вздоръ! Дожди вѣчно жарятъ такіе, что ужасъ. Безъ непромокаемаго пальто не показывайся. (Два часа. Отъ поѣзда до поѣзда. Случайно шелъ дождь).

Вы: — А француженки — очень интересны?

Онъ: — Ну, что вы! Накрашены, потерты и при первомъ же знакомствѣ папироску клянчатъ.

Вышеизложенныя характеристики путешественниковъ приведены для того, чтобы подчеркнуть: а Сатириконцы (и Митя) не такіе, а Сатириконцы (и Митя) будутъ вдумчиво, внимательно и своеобразно подходить къ укладу заграничной жизни и постараются освѣтить въ ней такія стороны, что всѣ раскроютъ удивленно глаза и ахнутъ!