Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

ДРЕЗДЕНЪ

Тоска по женщинѣ. — Въ поискахъ пикантнаго. Просвѣтленіе. — Художники.

— Прощай, Берлинъ! — въ одинъ голосъ сказали мы, и Берлинъ, этотъ конгломератъ желѣзнаго кулака, дешевыхъ сосисокъ, порядка, прусскаго цѣломудрія и некрасивыхъ женщинъ — остался позади насъ.

— Ѣсть хочется, — капризно протянулъ хрупкій Мифасовъ.

— Черезъ два часа Дрезденъ, — сказали мы съ Крысаковымъ.

Южакинъ посмотрѣлъ на насъ одобрительно и прибавилъ:

— Чтой-то ѣсть хочется. Вотъ хочется и хочется.

Мы поплелись въ вагонъ-ресторанъ.

— И куда въ васъ помѣщается, Сандерсъ?! — удивился Крысаковъ перекладывая къ себѣ мою котлету. — Маленькій, а ѣстъ больше всѣхъ… Южакинъ, вы не будете доѣдать? На тарелкѣ оставлять неудобно, — небрежно пояснилъ онъ, дожевывая южакинскую порцію.

Этотъ, вообще, невнимательный къ этикету человѣкъ былъ неумолимъ въ нѣкоторыхъ мелочахъ.

— Съѣлъ бы, Южакинъ, — участливо, хотя запоздало промямлилъ онъ.

— Спасибо, Крысачокъ, — тихо уронилъ Южакинъ и поднялъ помутнѣвшіе, необычно печальные глаза. — Грустно мнѣ что-то.

— Что такое? — перепугался Крысаковъ. — Южакинъ, голубчикъ, что ты, милый?.. Сандерсъ, Мифасовъ, — что съ нимъ?

— Не по себѣ, очень понятно, — пожалъ плечами Мифасовъ и, отвернувшись, безнадежно махнулъ рукой. — Три дня ходили-ходили, хоть бы одну приличную женщину встрѣтили… въ настоящемъ смыслѣ приличную… То какія-то… досчатыя, то кули съ саломъ… А дѣти?! — Мифасовъ желчно засмѣялся.

— Поизносился я, братцы, — пожаловался Южакинъ. — Носки берлинскіе уже того… требуютъ штопки… Тутъ пуговица лопается, тамъ петля обметалась… Безъ женскаго глазу тяжело…

— Женская рука много значитъ, — согласился Мифасовъ. Онъ закатилъ глаза и началъ крутить подъ столомъ пуговицу. — Мнѣ бы тоже слѣдовало… подтянуться.

Крысаковъ ядовито оглядѣлъ безукоризненный туалетъ Мифасова, повертѣлъ въ рукахъ пустой кофейникъ и, съ сожалѣніемъ, долилъ чашку пивомъ.

— До Дрездена какъ-нибудь потерпите. Тамъ подтянитесь, Мифасовъ. Сандерсъ, въ Дрезденѣ есть что-нибудь пикантное?

— За исключеніемъ галлереи, Сандерсъ, — кротко прибавилъ Южакинъ.

— Гигіеническая выставка, кажется, — пробормоталъ я.

Два тяжелыхъ вздоха огласили вагонъ.

— Тоска по родинѣ! — шепнулъ я Крысакову.

— Ахъ, нѣтъ… Только по женщинѣ, — томно проронилъ Мифасовъ и насмѣшливо кивнулъ на Южакина.

Южакинъ толкнулъ въ бокъ Крысакова.

Мы пріѣхали въ Дрезденъ вечеромъ.

— Самое время… куда нибудь, — сказали Мифасовъ и Южакинъ, когда, умытые и приглаженные, мы вышли изъ гостинницы. — Сандерсъ — куда? Сандерсъ! Нѣмецъ вы или нѣтъ, въ концѣ концовъ?! Знаете вы какое нибудь кабарэ или что нибудь въ этомъ родѣ… пикантное? Говорите прямо.

— Дрезденъ славится своими кабарэ, господа, въ которыхъ пикантность столь же гармонично сливается съ веселіемъ, сколь… сколь…

— Спросите у шуцмана, Сандерсъ, — устало попросилъ Мифасовъ.

— Вонъ, кажется, стоитъ одинъ… самоваръ. Ну-ка, Сандерсъ.

Я подошелъ къ похожему на тяжелый спиртовой самоваръ шуцману и учтиво поклонился.

— Добрый вечеръ, херръ шуцманъ… Херръ шуцманъ, будьте такъ добры, укажите что нибудь пикантное.

— Пикантное, — тупо повторилъ шуцманъ.

— Да, да… Такое — знаете? — Я щелкнулъ пальцемъ, потомъ сдвинулъ шляпу.

Мозгъ шуцмана слабо скрипнулъ.

— Вы не умѣете объяснять, Сандерсъ, — выстуступилъ нетерпѣливо Мифасовъ. — Херръ шуцманъ!.. Пикантность?.. А? херръ шуцманъ! Ну-ну… Люстигъ, херръ шуцманъ, люстигъ… Вотъ, вотъ…

Онъ дергалъ колѣнками, трясъ головой съ видомъ шутника, стаскивавшаго съ мѣста пьянаго… Шуцманъ не двигался.

— Можетъ быть, ткнуть пальцемъ? — предложилъ Южакинъ. — Держись, Мифасовъ, держись… херръ шуцманъ! Зеръ пикантишь.

Онъ схватилъ пьянаго за другой бокъ.

— Зеръ пикантишь, херръ шуцманъ… Сандерсъ, подсказывай…

— Сандерсъ!

— Этвасъ, Южакинъ, этвасъ… — Что нибудь.

— Этвасъ зеръ пикантишь! — бодро закричалъ онъ, и оба они со свѣжими силами набросились на шуцмана.

Они фальшиво смѣялись, дѣлали заманчивыя гримасы, щелкали себя по воротничкамъ и танцовали матчишъ, образуя группу, похожую, со стороны, на искушеніе св. Антонія.

Наконецъ, онъ понялъ. Съ удовольствіемъ взглянулъ на изогнутую фигуру Южакина, и его строгое лицо озарилось плутоватой улыбкой.

— А, — сказалъ онъ. — Теперь я понимаю. Молодые люди хотятъ повеселиться? Что нибудь такое?.. Острое!.. Пикантное!.. О, да… Молодымъ людямъ это всегда забавно…

Онъ тихо засмѣялся и подмигнулъ Южакину.

— Вторая улица — направо. Кабарэ.

— А весело? — переспросилъ осторожный Мифасовъ.

Шуцманъ съ трудомъ удержался, чтобы не потрепать его по плечу, и успокоительно сказалъ:

— Очень… О, очень… Немного того… вы понимаете? — Не совсѣмъ… гм! Кабарэ… съ дамами.

— Много дамъ? — освѣдомился подозрительно Южакинъ.

— Хватитъ, — многозначительно хихикнулъ шуцманъ.

— И тамъ… весело?

Онъ загадочно улыбнулся.

— Идите, будете довольны. Лучшее кабарэ… Немного… этого, гм!.. но для молодыхъ людей… Понимаете?..

Онъ не хотѣлъ больше объ этомъ говорить и, скромно прикрывъ ротъ, сдѣлалъ подъ козырекъ.

— Тонкая бестія! — одобрилъ Южакинъ. — Знаетъ, гдѣ раки зимуютъ… Данке, херръ шуцманъ!

— Битте-дритте, — отвѣтилъ за него Крысаковъ.

Смыслъ этого гармоничнаго сочетанія навѣки остался его секретомъ.

Мы вступили въ большой, накуренный залъ и выбрали себѣ столикъ противъ небольшой, но уютной эстрады.

— Наконецъ-то мы попали, куда нужно, — воскликнулъ просіявшій Мифасовъ. — Кабарэ — моя стихія.

— Повеселимся! — потерь руки Южакинъ. — Господа, кто что будетъ ѣсть?

— Я — ничего, — сказалъ Крысаковъ…

— Съѣли бы, — жалобно попросили мы. — Очень ѣсть хочется… Закажите для себя. Крысаковъ… Что такое?!

Со стороны Мифасова раздался тихій, болѣзненный стонъ.

— Дѣти, — еле проговорилъ онъ. — Здѣсь дѣти…

Мы задрожали.

— Гдѣ? — Спросилъ хрипло Южакинъ. — Всякія шутки имѣютъ свои границы, Мифасовъ.

— И солдаты, — прибавилъ Крысаковъ.

Это была правда.

Тутъ и тамъ виднѣлись маленькія головы, скрытыя большими пивными кружками — съ блестящими глазками по бокамъ.

— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.

Только вѣрный инстинктъ этого человѣка могъ угадать полъ бѣднаго созданія въ большомъ декольтэ и короткой юбочкѣ.

— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.

Словно въ благодарность за это опредѣленіе созданіе запѣло легкую шансонетку, маленькимъ, но пріятнымъ голоскомъ, задвигало короткими ножками и руками.

— Уйти бы, братцы, — несмѣло прэдложилъ Крысаковъ. — Разжалобитъ она насъ. Ей-Богу.

— Кажется, сейчасъ будетъ неприлично, — предупредил я.

Маленькое существо приподняло юбочку и высоко выкинуло одну изъ булочекъ, замѣнявшихъ ей ноги.

Два солдата стыдливо прыснули въ кружки, а одинъ изъ малышей разразился радостнымъ воплемъ.

— Мама! — жалобно позвалъ Крысаковъ. — Дѣтство, чего то, вспомнилъ, — конфузливо пояснилъ онъ.

Мифасовъ, взволнованный, поднялся изъ за стола.

— Сирота, — шепнулъ мнѣ Южакинъ и мягко сказалъ. — Посидите съ нами, Мифасовъ. — Видишь, какъ славно — чисто въ дѣтскомъ саду.

Онъ смахнулъ непрошенную слезинку.

— Мама! — Снова позвалъ Крысаковъ.

Растроганные, обновленные, шли мы домой. По дорогѣ завернули въ какой то пассажъ, гдѣ светились панорамные ящики-автоматы.

— Сандерсъ! — закричалъ Южакинъ. — Сандерсъ!

За большимъ стекломъ покоился на травѣ маленькій, пухлый амуръ. Онъ спалъ. Чтобы разбудить чуткій сонъ ребенка, достаточно было «опустить монету въ 10 пфениговъ».

— Господа! Смотрите! Онъ открылъ глазки!

— А вонъ индіанка лежитъ, — показалъ Мифасовъ. — Какъ живая!

— Богъ съ ней, съ индіанкой, Мифасовъ. Смотрите лучше на мальчика, — ласково сказалъ Крысаковъ. — Вы самый младшій.

— Она одѣта, — возразилъ тотъ обиженно, но послушался и сталъ смотріть на амура.

Меня, какъ болѣе взрослаго, поставили передъ индіанкой, а старшіе стали смотрѣть въ закрытые ящички.

Позже они признались, что видѣли женщину въ корсетѣ и нижней юбкѣ.

— Ночью я проснулся отъ внезапно прекратившагося храпа. Крысаковъ стоялъ передъ кроватью, на колѣняхъ, и молился.

Тѣмъ страннѣе показались мнѣ слова одного стараго знатока Дрездена, который, выслушавъ нашъ разсказъ, воскликнулъ:

— Да! Въ этомъ городишкѣ можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.

Южакинъ сдѣлалъ лицо, словно ему брызнули въ ухо уксусной эссенціей, и задумчиво сказалъ:

— Въ слѣдующій разъ мы опять поѣдемъ черезъ Дрезденъ.

— Южакинъ, — замѣтилъ я строго. — Ужъ не хотите ли вы загрязнить почву, на которой Крысаковъ и Мифасовъ пустили лучшіе изъ своихъ побѣговъ?

— Всякая почва нуждается въ удобреніи, старый Сандерсъ, — развязно отвѣтилъ беззаботный человѣкъ.

— Тамъ можно продѣлывать нѣчто невѣроятное, — мечтательно повторилъ старый знатокъ Дрездена.

Утромъ мы пошли въ Дрезденскую Галлерею. Крысаковъ и Мифасовъ — художники.

Я рѣдко встрѣчалъ людей, у которыхъ столь различные пріемы изучать жизнь народовъ.

Крысаковъ полагаетъ, что ѣсть надо въ очень плохихъ ресторанахъ, иногда даже на улицѣ. Такъ въ Парижѣ, на Большихъ бульварахъ, онъ ѣлъ какихъ то полуживыхъ ракушекъ, прося ихъ изъ раковины при помощи поднятой на панели шпильки. — Безплатное столовое серебро при безплатной посудѣ.

Въ Неаполѣ онъ начинялъ себя макаронами, издававшими запахъ плохой замазки, на маслѣ, соскобленномъ, вѣроятно, со стѣнъ таверны или съ лица хозяйки.

Комнату въ отелѣ онъ старался занять худшую за туже цѣну.

Мифасовъ? Гармоничный и хрупкій Мифасовъ не представляетъ себѣ возможности наблюдать бытъ народа помимо первокласснаго ресторана, не имѣя въ запасѣ особенно мягкой ночной рубашки.

И оба они страдаютъ.

Крысаковъ — физически, набивая себя ужасными макаронами, съ тѣмъ большей яростью, чѣмъ брезгливѣе отвертывается Мифасовъ. Страдаетъ нравственно, видя, что человѣкъ, котораго онъ, въ душѣ, любитъ, демонстративно тупъ въ отрицаніи очевиднаго.

Мифасовъ, стройный и колеблющійся Мифасовъ, уходитъ непонятый и печальный, чтобы одиноко съѣсть изысканно — блѣдньій обѣдъ, приносимый на крыльяхъ лакеевъ-ласточекъ. И погрустить по хорошему въ сущности, человѣкѣ, но неисправимо равнодушномъ къ прекрасной внѣшности.

Борьба Крысакова и Мифасова вѣчна, какъ борьба началъ. Но иногда она утихаетъ, чтобы смѣниться гармоніей полнаго единенія.

Тогда они берутся подъ-руки и идутъ впередъ, забывая обо мнѣ и Южакинѣ, какъ патриціи, выбирающіе розы для возлюбленныхъ, забываютъ о слугахъ, стоящихъ съ корзинками.

И если рабъ Сандерсъ или рабъ Южакинъ робко скажутъ патрицію Крысакову или Мифасову:

— Господинъ мой, вмѣсто красной розы вы положили бѣлую, — патриціи пожмутъ плечами и скажутъ одинъ другому:

— Не отправить ли намъ Южакина и Сандерса въ каменоломни? Такъ какъ, во истину, они слишкомъ наглы, полагая, что отличаютъ красное отъ бѣлаго.

Гармонія ихъ дружбы порождаетъ высокомѣрное презрѣніе, проклятіе котораго несемъ мы, съ Южакинымъ.

Оно ложится на наши плечи при входѣ въ каждую картинную галлерею и снимается только при выходѣ.

Высказывать сужденія мы можемъ лишь очень осторожно, заходя издалека и сваливая въ началѣ на себя всю вину за мнимые недостатки картины.

Говоря, напримѣръ, о какой нибудь нимфѣ Рубенса:

— А что, Крысаковъ, — я въ зтомъ дѣлѣ профанъ — бокъ то у нея какъ будто того… жирноватъ?..

— Сами вы жирноваты… Гдѣ?

— Вонъ, Крысаковъ, во-онъ… Не то, пенснэ мое замутилось… Какъ будто жирноватъ, бочекъ-то… Хе-хе-хе…

— Ни черта вы не понимаете!

Вы, съ тупой радостью:

— То-то, Крысаковъ, ни черта. Какъ есть-ни черта. Такъ, скажешь иной разъ, самому даже стыдно, — бокъ жирноватъ! — Господи…

Тогда, тронутый вашей скромностью, Мифасовъ можетъ сказать:

— Немножко есть. Манера такая.

— Да ужъ ихъ, Рубенсовская, манера извѣстная, — говорю я въ этомъ случаѣ, но очень осторожно и иду подѣлиться съ Южакинымъ.

— Видите, Южакинъ, — бокъ, дѣйствительно, не-того… жирноватъ.

— И бедра, — спѣшитъ пропустить, за одно, Южакинъ.

Или такъ:

— Не пойму я, Мифасовъ, что только у меня съ глазами дѣлается?.. Рисуночекъ вотъ тутъ маленькій, перомъ… Не вижу я носа и не вижу… Ровно безъ носа…

— Сами вы, Сандерсъ, безъ носа, — отвѣчаетъ, за деликатнаго Мифасова, Крысаковъ.

— Тѣнь, — изысканно объясняетъ Мифасовъ. — Носъ есть, только вы его не видите… Штрихи…

— Ишь до чего дошли, — тихо дивитесь вы. — Тоже не каждому дано…

На улицѣ становится легче, а если прижать одного изъ нихъ за кружкой пива, пока другой тѣшится, вдалекѣ, виномъ, то и совсѣмъ легко.

— Что это, Крысаковъ, — Мифасовъ, все — Ботичелли да Ботичелли? Только и слышно.

— Любитъ… геніальный художникъ, — коротко отвѣчаетъ Крысаковъ.

— Геніальный… Только вотъ животы у него какіе то непонятные — особенно у женщинъ… Словно бы груши резиновыя?.. Нездоровые, что ли?..

— Условность, — пожимаетъ плечами Крысаковъ. — Я его и самъ не особенно, признаться, долюбливаю.

— Чертъ бы его взялъ, — мститъ за старое Южакинъ. — Вотъ Рубенсъ — это такъ! Это я понимаю!

Глаза Крысакова вспыхиваютъ…

— Я, Мифасовъ, все насчетъ Рубенса хотѣлъ васъ спросить… Мальчиковъ онъ тамъ рисуетъ, знаете?.. Такъ вотъ очень ужъ они на пирожки съ вареньемъ смахиваютъ.

— На пирожки? — не сразу догадывается Мифасовъ. — Розовые они такіе, пухлые, это вы хотите сказать?

— Это самое. Крысаковъ ихъ, знаете, любитъ! Вотъ любитъ!.. Жирное вообще уважаетъ…

— Нне знаю… можетъ быть…

— А женщины то? Тѣсто такъ и виситъ! А?.. Вотъ Ботичелли!.. это марка! Чистота, аккуратность… На каждомъ шагу…

— Ботичелли… — съ тихимъ обожаніемъ говоритъ Мифасовъ. — Ботичелли…

Крысаковъ и Мифасовъ — художники.