Экзотические птицы

15

Оля Азарцева сидела на лекции со своим обычным сонным и скучным лицом. Но на сей раз она слушала преподавателя совсем невнимательно. Ее волновало, почему на лекции до сих пор нет Ларисы.

Наконец прозвенел звонок на перерыв, и Оля с облегчением увидела знакомую фигурку в дверях. Столкнувшись с преподавателем, Лариса нисколько не смутилась, а даже, едва не толкнув его плечом, спокойно проскользнула мимо. Да, надо сказать, и нынешнему преподавателю тоже было все равно, кто и как посещает его лекции. Сидели бы только тихо да не мешали работать ему и тем, кто все-таки способен не только слушать, но и что-нибудь понимать. Перекинувшись парой веселых приветствий со знакомыми, Лариса подплыла к Оле.

— Я уже стала беспокоиться! — Оля подвинулась, освобождая с утра занятое для нее место. — Куда ты пропала? Как вчера добралась?

— А я и не добиралась никуда! — беззаботно отвечала Лариса. — Мы высадили тебя у метро, потом поехали к Вовке домой, родители у него куда-то смотались, а мы кувыркались у него до утра. А утром решили на лекцию не идти, очень спать хотелось!

— Ну и как? — помолчав, спросила Оля.

— Что «как»?

— Как с ним кувыркаться?

Лариса тоже помолчала, подбирая слова.

— Если честно, — наконец проговорила она, — то посредственно. Он молодой пока еще и глупый. Наскакивает только как петух. Но для разнообразия — ничего. Приобрели кое-какой опыт. Да и хохотали как резаные. Я потом балдела в ванне, не хотела вылезать. Ну а ты? — Лариса внимательно посмотрела на Олю.

— Ну, я ведь поехала домой. Выспалась, — неопределенно пожала плечами та.

— А сердечко-то небось екало? — допытывалась подружка. — Ведь хозяин вчерашней вечеринки, этот парень с хвостом, — очень ничего! Сознайся!

— Может быть. Не разобралась еще, — пробормотала Оля. Преподаватель тем временем уже снова взобрался на кафедру и укоризненно посмотрел в сторону девушек.

— Надо будет разобраться! — хихикнула Лариса и, глядя ., на преподавателя, сделала умильное и серьезное лицо.

Оля почему-то покраснела так, будто похвала Ларисы в адрес ее нового знакомого, Саши Дорна, адресовалась лично ей.

— Ты только не раскачивайся слишком долго! — посоветовала Лариса, улучив момент, когда преподаватель повернулся к доске. — А то найдутся другие, которые захотят проверить, что и как!

Оля промолчала и стала усердно записывать лекцию.

Действительно, Саша Дорн весь вчерашний вечер и утром не выходил у нее из головы. Более того, когда Оля проснулась, она вначале даже не могла понять, что с ней случилось. А потом поняла — она пела. Мурлыкала песенку целое утро — и когда одевалась, умывалась, ехала в институт. Хорошо, что утром дома уже не было мамы. Она непременно спросила бы, что это с ней. А Оле ни с кем не хотелось делиться своим настроением. Она по дороге несколько раз доставала из кармана бумажку с телефоном и смотрела на номер.

«Он позвонит сегодня вечером! — загадывала она, но потом давала задний ход. — Нет, сразу же звонить неприлично. Он не будет звонить в следующий же вечер. Позвонит через день. Или через два. А если… — Ей не хотелось думать о том, что он может ведь и совсем не позвонить. — Но он может потерять мой телефон! — приходила к ней на помощь спасительная мысль. — Или у него могут быть важные дела! Он человек серьезный! Тогда я могу позвонить ему сама! Если он будет рад моему звонку, какая разница, кто позвонит первым! Но все-таки я должна выдержать несколько дней!» Так Оля уговаривала себя и крепче сжимала в кармане мобильник. Чего с ней никогда не бывало, она даже стала класть его рядом с подушкой. Телефон все молчал, Оля волновалась и даже пару раз набирала Сашин номер сама. Но заговорить почему-то все не решалась и оба раза, не произнеся ни слова, нажимала кнопку отбоя.

«Самое главное, что с ним, судя по его спокойному голосу, ничего не случилось! — уговаривала она себя. Что она имела в виду: этот ужасный теракт на Дубровке, поднявший на ноги всю Москву, или вспышку очередной осенней вирусной инфекции, укладывавшей москвичей в постели с запасом носовых платков и сиропом от кашля, или еще какую напасть — ей и самой было непонятно. — Главное, что с ним не случилось НИЧЕГО», — думала она. Наконец, измученная своим воображением, в котором личность Дорна приобретала то черты доктора Фауста с его гомункулусом в пробирке, то бедного, подрабатывающего на стройке Шурика, обедающего кефиром, из «Операции „„Ы““, Оля решилась не только в очередной раз набрать номер, но и подать голос.

— Здравствуй, Саша, это Оля, — сказала она и некоторое время не могла понять, то ли он выдерживает паузу, пытаясь сообразить, какая именно Оля звонит ему, то ли просто отключилась сотовая связь. — Алло? — Оля проверила связь.

— Да-да! — Связь работала, теперь это было очевидно. «Ну и что, — сказала Оля себе, — он занятой человек и не может помнить всех поверхностных знакомых!»

— Это Оля, та самая, которая была на вечеринке у тебя в квартире неделю назад. Мы еще разговаривали о твоих опытах! — напомнила она.

— А, Оля! — откликнулся он. — А я не мог вспомнить, как тебя зовут. Телефон какой-то тут на бумажке валялся на столе всю неделю, а чей телефон, откуда взялся, кто притащил, я и забыл! Взял да и выкинул его!

— И правда, — отозвалась Оля. — Ты, кажется, имя мое не записал.

Вот и нашлось объяснение тому, почему он не звонил так долго.

— А я думала, почему ты не звонишь? И вот сама позвонила…

— Ну и правильно, — прозвучал неуверенный ответ. Возникла пауза, а потом Александр Дорн спросил: — А чего ты позвонила-то?

— Ну, хотела узнать, как твои дела, как опыты? — Сердце у Оли упало.

— Да как дела? Нормально! — ответил он. — Все хоккей! Опыты пока стоят. На крыс денег нет, варана Кешу на опыты пускать жалко. Так что пока взял перерыв! Да и в университете поучиться тоже надо, а то я в этот семестр уже порядочно пропустил.

«Ну да, конечно, он очень занят! В университете же трудно учиться!» — опять нашла ему оправдание Оля.

— Знаешь, — сказала она, — а может быть, я могу купить тебе крыс?

— Нет, не сейчас, — ответил неуверенно Дорн. — В данный момент они мне пока не нужны. А кормить их, ухаживать за ними придется. Лишняя трата времени. У меня сейчас другая цель. Надо еще все снова перепроверить. То, что получается на крысах, может и не получиться на человеке. И из медикаментов только одна ампула осталась. Надо еще лекарства доставать. Так что у меня пока перерыв, — повторил он. — А если ты серьезно насчет крыс, — задумался он, не желая все-таки упускать Олино предложение, — то, когда надо будет, я тебе свистну! Договорились?!

— Свистни! — обрадованно согласилась Оля. Ей было все равно, каким словом он это назвал. Если из всего многообразия русского языка он выбрал словечко «свистну», пусть «свистнет». Главное, что она все-таки будет ему нужна. Как Мария Кюри своему мужу Пьеру. Вот такая любовь — это и есть счастье!

И в голове у Оли все тут же встало на свои места. Она поняла наконец, чего хочет в этой жизни: помогать любимому человеку, все равно в качестве кого — санитарки ли, домработницы ли, коллеги… И целый вечер она размышляла о том, не нужно ли ей бросить свой институт и не поступать ли на будущий год в университет на биологический. Но ее останавливало лишь то, что она ровным счетом ничего не понимала в биологии, а то, что учила с пятого на десятое в школе, забыла напрочь. «Ничего, — сказала она себе, — людей науки ведь надо кормить, одевать, лечить, финансировать! Кем был бы Карл Маркс без Энгельса? Нуриев без Дягилева?» Поэтому Оля все-таки решила закончить образование в том институте, куда поступила; к счастью, не так уж много и осталось, всего почти половина. Закончились же ее размышления тем, что на следующий день она пошла в магазин «Медицинская книга» на «Фрунзенской» и скупила там всю имеющуюся литературу по вопросам наркозависимости.

А Юлия Леонидовна, обычно проницательная во всем, не заметила на этот раз тех изменений, которые произошли в сознании ее дочери. Она была озабочена делами, встречами с нужными людьми, перестройкой старой дачи. Она рано уходила из дома и поздно приезжала. Кроме постоянного беспокойства о деньгах, о работе, о будущем, Юле, с ее бешеным темпераментом, очень хотелось устроить личную жизнь. А в том, что жизнь женщины неполноценна без находящегося с ней рядом мужчины, Юлия, как, впрочем, очень многие ее соотечественницы, была убеждена.

Тот вечер, когда она пригласила Азарцева ужинать, закончился полным фиаско и для нее, и для Азарцева. Для нее потому, что, несмотря на все ухищрения, зазывные улыбки, глубокое декольте, Азарцев остался равнодушен к ее прелестям, которые сам же с таким искусством и моделировал. Для Азарцева — потому что он перестал быть «мачо». Выпил он за столом достаточно, уж Юля внимательно проследила за этим, с аппетитом поел. А если, по Юдиным представлениям, сытый и полупьяный мужчина не склонен завалить такую красавицу, как она, в постель, этот мужчина — не есть «мачо». Короче говоря, не мужик.

Азарцев же после ужина еще долго о том о сем болтал с Олей. А когда потерявшая всякое терпение Юлия, под предлогом того, что пьяным нельзя садиться за руль, призывно повела его в единственную имеющуюся в доме, кроме Олиной, бывшую когда-то супружеской, постель, Азарцев скромно улегся у самой стенки на бочок и, положив руку под щеку, как ребенок, тут же сладко заснул. Юля пыталась и тем, и этим способом его растормошить, на что хорошо подвыпивший Азарцев прямо сказал:

— Отстань, Юля! У меня с тобой все равно не получится! Как ни старайся! Я здесь ни при чем! — И тут же засопел снова.

«Что у трезвого в голове, то у пьяного на языке! Вот итог стараний этого дурацкого вечера! — Злыми глазами, мерцающими в темноте, как у кошки, Юля буравила потолок в спальне. — Ну, погоди, Азарцев! Раз ты сказал, что у тебя со мной ничего не получится, значит, нам с тобой теперь есть что делить! Я тебе покажу, кто из нас действительно в клинике хозяин! Будешь пахать у меня так, как еще никогда не пахал!»

У Юлиных угроз действительно были основания. Азарцев и сам не заметил, каким образом получилось так, что все ключи, все шифры от банковских счетов, весь персонал, вся материальная база клиники сосредоточились в Юлиных изящных руках с хорошо сделанным маникюром. Азарцев оказался на месте директора и ведущего хирурга клиники свадебным генералом. Но в принципе, как считала Юля, хирурга она могла найти и другого, пусть не такого опытного и искусного. «Была бы шея — хомут найдется», — считала она. Но самое главное, с чем она никак не могла смириться, Азарцев был хозяином всей земли, на которой располагалось это добро — главное здание, парк, гаражи и пресловутая родительская дача, в которой Юля собиралась произвести столь разительные перемены. Если бы ей удалось уговорить Азарцева снова жениться на ней, она автоматически стала бы совладелицей этого богатства, не считая того, что, пребывая в статусе жены, ей было бы еще легче управлять Азарцевым. Теперь же, когда она окончательно поняла, что ни о какой повторной женитьбе не может быть и речи, ей следовало искать к Азарцеву какие-то другие пути.

«Завтра поеду-ка я посоветуюсь с Лысой Головой!» — подумала Юля. Она достаточно разбиралась в людях, чтобы понять, что Лысая Голова ждал совершенно другой отдачи от этого проекта и раньше был более высокого мнения о деловых качествах Азарцева. С этим решением она и заснула.

А в отделении интенсивной терапии всем уже теперь хорошо знакомой больницы до самого рассвета на редкость крепко спала под действием лекарств Тина и видела во сне тот самый вечер в косметологической клинике, в который состоялся ее пресловутый концерт.

Азарцев очень хотел воплотить в жизнь свою мечту о культурном времяпрепровождении больных в послеоперационный период. Он считал, что это будет способствовать их скорейшему выздоровлению и популяризации клиники. Кроме того, он сам очень любил музыку и надеялся, что участие Тины в концертах снивелирует все их производственные споры. Первый концерт был намечен спустя месяц после того, как Тина пришла работать в клинику.

Он велел тогда отпечатать небольшую цветную афишу, в которой было указано, что в концерте будут принимать участие молодая флейтистка — уже лауреат какого-то конкурса, аккомпаниатор, пианист и она, Тина. По этому случаю Тина даже купила с подачи Азарцева длинное вишневое концертное платье. Она накрасилась, сделала высокую прическу и, по словам Азарцева и на ее собственный взгляд, выглядела в тот вечер прелестно. Конечно, Тина была полнее постоянно изнуряющей себя диетами Юли и старше, но, глядя на нее, Азарцев видел перед собой естественную красоту женщины, пусть и подвластную уже течению времени. Таким очаровательным бывает август, наполненный фруктами, медом, сладкими арбузами и огромными низкими розами на толстых коричневых стеблях. Юля же в сравнении с Тиной выглядела как фантастическая модель из какого-то фильма, как точеная модернистская статуэтка с гладким бессмысленным лицом. Тина притягивала Азарцева, Юля — пугала.

Они все вместе спускались по лестнице в холл.

— На какой помойке ты нашла это платье? — сказала Юля Тине достаточно громко, на всю лестницу. — Оно состарило тебя лет на десять! Выглядишь, как дореволюционная барыня, которая хочет выдать замуж шесть дочерей!

Юля постаралась, чтобы Азарцев тоже услышал ее слова. Тина промолчала в ответ, но Азарцев почувствовал, как напряглась ее спина, какой неподвижной стала шея, выступающая из низкого треугольного выреза концертного платья. Азарцев специально посоветовал ей выбрать такой фасон. Его умиляла спина Тины, ее кожа оттенка спелого персика с буйными вкраплениями веснушек. Он спускался по лестнице позади женщин и не мог в эту минуту видеть Тининого лица, но ему показалось, что после Юлиных слов Тина побелела как мел, а веселые грозди веснушек на ней вмиг стали печальными. Азарцев мог бы дать голову на отсечение, что Юля, произнеся свои злые слова, улыбается Тине так, будто совершенно ничего не случилось и она просто по доброте душевной дала подруге хороший совет.

Сама Юля непременно тоже захотела принять участие в концерте в роли слушательницы и теперь спускалась по лестнице в простом черном, но очень дорогом костюме, нижнюю часть которого составляла юбка с высоким разрезом сбоку, подчеркивавшая всю красоту ее дважды прооперированных ножек. Уж кто, как не Азарцев, знал, как много внимания Юля уделяет своему внешнему виду. Он ускорил шаги и поравнялся с женщинами.

— Не обращай внимания! Это она нарочно, — сказал он на ухо Тине, та кивнула и попыталась улыбнуться, но Азарцев заметил, что сделала она это через силу; настроение у нее было безнадежно испорчено. Тина волновалась и без подлых Юлиных слов, которые, кстати, совершенно не соответствовали действительности. Но удар был хорошо рассчитан, вовремя нанесен и точно попал в цель. Тина разволновалась так, что у нее стали заметно дрожать руки.

К этому времени в холле с экзотическими птицами уже собрались и слушатели, и участники. Девушка-флейтистка с , невозмутимым видом доставала из кожаного футляра свой изящный инструмент. Она была профессионалка, студентка консерватории, могла где угодно играть, перед кем угодно, a та сумма, которую пообещал ей Азарцев за выступление, могла стать отличной прибавкой к ее скудной стипендии.

Пациенты рады были развлечься. Они уже готовились к выписке, и самочувствие у них поэтому было неплохое. Две дамы с плотными повязками на головах после круговых подтяжек слышали, правда, еще достаточно плохо, тем не менее оживленно пытались как можно скорее донести друг до друга все подробности своей жизни с мужьями, детьми, свекровями и рассказать обо всех сколько-нибудь значительных событиях, когда-либо случавшихся с ними. Посидеть в ярко освещенном красивом холле, где в огромной клетке скакали с ветки на ветку нарядные яркие птички, для них было приятным времяпрепровождением.

Молоденькая девочка, которой Азарцев три дня назад увеличил грудь, спустилась на концерт явно от скуки. Ее вообще-то по-настоящему сейчас волновали только три мысли: когда ее новая грудь перестанет болеть, несмотря на обезболивающие уколы, когда ее можно будет уже выставить напоказ и как отнесется бойфренд, с которым отношения начали заходить в тупик, к этому новому и дорогому приобретению.

Был среди потенциальных слушателей и один мужичок с телевидения. Он пребывал в сомнениях. С одной стороны, ему хотелось покрасоваться среди других пациентов и, может быть даже, если попросят, дать кому-нибудь автограф. Но с другой стороны, он боялся светиться перед публикой, ибо никто в его программе не должен был знать, куда это вдруг подевались те мешки под глазами, которые приносили столько хлопот гримеру. Поэтому он все-таки спустился из своей палаты, замотанный шарфом до самых бровей, но в то же время охотно вставлял реплики по ходу вечера своим знакомым на всю страну баритоном, который, впрочем, никто из присутствующих не узнал.

Кроме них, Юли и Азарцева, в холле разместились дежурная медсестра, буфетчик, в обязанности которого входило также накрыть фуршетный стол после окончания концерта, и один из охранников. Были приглашены также все остальные врачи, так или иначе связанные работой с клиникой, но никто из них, видимо, не выбрал время приехать сюда специально для концерта.

Тининого аккомпаниатора все не было. «Хоть бы он вообще не приехал, не пришлось бы петь!» — думала Тина. Она не только не ощущала никакого подъема духа, который, несмотря на волнение, обычно сопровождает артистов и помогает им держать в напряжении зал. Она чувствовала внутри себя странную пустоту, упадок сил и даже замедленный ритм биения сердца.

В последний момент в ярко освещенный холл влетел аккомпаниатор, обдав Тину запахом чеснока и какого-то очень крепкого напитка.

— Р-р-репер-р-р-туар без изменения? — нарочито грассируя, раскатисто прогромыхал он и весь вечер смотрел не на клавиатуру — он мог играть не только отведя от инструмента взгляд, но даже и вовсе с закрытыми глазами, — а на специально закинутые друг на друга по случаю надетой юбки с разрезом нижние конечности Юлии.

«Раз все явились, теперь нельзя отказаться», — обреченно подумала Тина и, как агнец на заклание, стала ждать своего выхода.

Первое произведение Дебюсси, сыгранное девушкой, прошло при полном молчании зала, и окончание его было встречено вежливыми негромкими аплодисментами. Когда же девушка начала второе, исполнявшееся в быстром, игривом темпе, в птичьей клетке весьма оживились экзотические жильцы. Они стали активнее порхать по жердочкам и очаровательно наклонять маленькие головки, будто пытались понять, что это еще за новая птица появилась у них в холле. Их поведение вызвало интерес и даже легкий смех публики. Телевизионный шоумен в шарфе, несколько разочарованный тем, что никто сразу не узнал его персону, подал первую и, как он считал, остроумную реплику. Во время исполнения третьей, самой сложной и самой любимой флейтисткой пьесы, той самой, , которая вывела девушку в лауреатки, начали переговариваться дамы в повязках. Они ничего не понимали в музыке и решили, что уже достаточно долго просидели молча, отдавая долг вежливости. Музыкальная пьеса состояла из трех частей, но уже к концу второй части флейтистка поняла, что ей надо сворачивать свою программу. Исполнив в заключение «Одинокого ковбоя» — произведение легкое, популярное и написанное, кажется, специально для того, чтобы современная публика вообще не забыла, что есть на свете такой инструмент — флейта, девушка быстро и ненавязчиво поклонилась и выскользнула из комнаты. Азарцев вышел ее проводить. Аккомпаниатор, в это время усевшись за рояль, начал играть что-то бравурное из «Кармен-сюиты». Птички, все, как одна, замерли на своих местах и уставились на аккомпаниатора крохотными круглыми глазами. Тут уж, не выдержав, захохотали все, и громче всех Юля, которая своим змеиным нутром чувствовала, что сейчас наступает время сыграть свою роль не только Тине, но и ей самой.

Когда Азарцев снова вошел в комнату, Тина уже вышла к роялю, положив одну дрожащую руку на его блестящую крышку, а в другой руке комкая кружевной носовой платочек. Юля громко откашлялась и высморкалась два раза. Девушка с прооперированной грудью, не скрываясь, зевнула. Две дамы на минутку замолчали, во все глаза разглядывая Тину, ее лицо, прическу и платье. Мужик с телевидения тоже переводил рыскающий взор с Тины на Юлию и обратно. Было видно, что его в этом зале интересуют только эти два объекта. Очевидно, мужик решал, за кем именно, за Юлей или за Тиной, он будет приударять во время фуршета. Заметное невооруженным глазом волнение Тины не понравилось ему. «Коль взялся за гуж, не говори, что не дюж», — с неодобрением подумал он и окончательно переместил взгляды в сторону Юлии. Тина хоть и волновалась, но заметила это. Слишком явно уж этот телевизионный гигант уставился на ножки и другие прелести конкурентки. Тина, которая во время операции давала ему наркоз и прекрасно разглядела его измятое алкоголем и никотином лицо, дряблые мышцы, впалую грудную клетку и заплывший жиром живот, была невысокого мнения о нем, но явное его пренебрежение к ней было ей неприятно.

Азарцев вышел на середину холла и произнес небольшую речь. Он пояснил слушателям, что сейчас перед ними выступит не профессиональная певица, а врач-анестезиолог, которая всем им во время операции давала наркоз. Он стал говорить о важности ее профессии, о том, что производство самих операций стало возможно именно потому, что анестезиология сделала такой огромный скачок вперед и наркотические средства уже не приносят такого вреда пациентам, как раньше.

— Это что же, — перебила его одна из теток с круговой повязкой, — вы сказали — наркотические средства! Значит, нас тут могут наркоманами сделать?

Азарцев сначала не понял вопроса, а когда до него дошла суть, то он решил пуститься в объяснения. Он воодушевился, решив, что то, что он говорит, слушателям интересно так же, как ему самому. Пока наконец тоже не понял, увидев пустые глаза пациентов, что им абсолютно все равно, какими средствами достигается результат. Он смутился и, подходя к креслу, запнулся на ровном месте. Шоумен и девчонка с перевязанной грудью заржали, Юля ловко протянула руку и спасла его от падения.

— Садись скорее, в ногах правды нет, — сказала она и усадила его рядом с собой. И все свое выступление Тина хотя и старалась не смотреть, но видела, как белая, тонкая Юлина рука с длинными накрашенными ногтями гладит темный рукав костюма Азарцева. Аккомпаниатор, который тоже явно скучал все это время, взял первые аккорды, и Тина начала. Первым номером ее программы стояла «Песня Сольвейг» из «Пер Гюнта». Суровая и нежная мелодия, картины северной природы, трагедия девушки, многие годы ждавшей возлюбленного, который предал ее, захватили воображение Тины. Ей хотелось, особенно глядя на белую руку на рукаве костюма, предостеречь, предупредить об опасности своего любимого, сказать ему, что нельзя сидеть сразу на двух стульях, что никогда не получается быть хорошим и милым для всех.

«Пусть лето пройдет и весна пролетит…» — проникновенным голосом начала Тина.

— Какой-то странный порядок времен года! Ненатуральный! — заметила довольно громко Юля. Она как будто подала знак слушателям. Кто-то хихикнул, шоумен крякнул, выразительным взглядом поверх шарфа одобряя Юлино остроумие. Охранник, сидевший у двери, с бессмысленным видом созерцал потолок, и только медсестра в аккуратном белом халатике из своего угла молча слушала Тину и про себя дивилась, как это такой умный и знающий доктор, каким, без сомнения, была Валентина Николаевна, еще может так здорово петь. И птицы в клетке замолчали, нахохлились и в неподвижности замерли на своих жердочках.

Тина закончила петь протяжной виолончельной нотой, которая каким-то образом странно соответствовала понятию сна, колыбельным, детским сновидениям, и эта ассоциация незримо коснулась всего зала.

— Заснули! — показала одна дама пальцем на птиц.

Юля сделала такое движение ртом, будто тихонько всхрапнула. Шоумен и обе дамы зафыркали. И только медсестра горячо захлопала Тине. Азарцев, который очень любил ее пение, тоже собирался громко захлопать, но тут Юля навалилась на него всем телом, прижав одну его руку книзу, будто пытаясь поднять с пола какой-то видимый ей одной предмет, и ему как-то неудобно было хлопать одной рукой.

— Алябьев. «Соловей», — негромко объявила Тина следующий свой номер.

— Наши-то спят, так давайте пришлого соловья слушать! — никак не могла уняться дама, показывавшая пальцем на клетку с птицами.

— Эк куда загнули! — деланно удивился шоумен. — Во время исполнения «Соловья» можно и петуха пустить! — заявил он своим хорошо поставленным баритоном. Аккомпаниатор тоже почему-то хмыкнул и бурно заиграл вступление. Буфетчик, присутствовавший во время репетиций в соседних комнатах, знал, что после «Соловья» последует заключительный номер, и решил, что сейчас настало самое время накрыть стол. Он встал, вышел из комнаты и, не закрыв за собой дверь, чтобы потом было легче вкатить тележку с яствами, стал греметь посудой в соседней буфетной.

Тина пребывала будто в безвоздушном пространстве. Последний раз она пела на публике в студенческих концертах более пятнадцати лет назад. Она прекрасно помнила шумный разноцветный зал, заполненный братией, пыльную сцену, себя в серебристом платье. И отлично помнила, что, стоило ей начать петь, зал замолкал в немом одобрении, и звуки, которые издавали ее гортань, ее легкие, ее диафрагма, предназначались для этого зала — полные любви к самой музыке, ко всем ее слушателям, к самому процессу пения. Сейчас во время репетиций ей казалось, что все будет так же. Что голос ее не только не потерял свою силу, но и приобрел несвойственные ему ранее бархатные оттенки (поэтому она и выбрала арию Сольвейг, которую не отваживалась петь в юности). На репетиции она слышала, что и акустика в этом холле была хороша, и рояль звучал прелестно. Теперь же ей казалось, что рояль гремит наподобие военного оркестра, заглушая ее; что стены поглощают наиболее тонкие, интересные оттенки звуков, на слушателей же она просто не в силах была смотреть. Они казались ей не людьми, а какими-то злыми масками, ибсеновскими троллями, заманивавшими путников в норвежские леса. Она пела и почему-то сравнивала нынешних ее слушателей со слушателями госпиталей всех войн, собственно, мысли о которых и привели ее и Азарцева к идее этого концерта. Азарцев сказал, что хоть раненым, хоть больным все равно должно быть близко высокое искусство. Теперь она поняла, что он здорово ошибался. Быть раненным на полях сражений или быть прооперированным по поводу собственной прихоти — большая разница. И наконец, эта рука! Это нестерпимое зрелище — Юдина рука, уже переползшая с рукава его костюма вниз и теперь ласково лежащая поверх ладони Азарцева! Почему он не уберет свою руку? Не стряхнет с себя эту ненавистную тонкую Юдину кисть! Тина не могла знать, что кистью другой руки, якобы лежащей спокойно и незаметно, Юля изо всех сил удерживает Азарцева в выгодном ей положении, а тот не может пошевелиться без того, чтобы не устроить шумную возню, отбиваясь от Юли с достаточной силой. Он понимал пикантность ситуации, но не хотел привлекать лишнего внимания со стороны пациентов, устраивая какую-то несолидную, детскую игру. К тому же он боялся, что, если начнет вырываться, Юля вовсе сорвет выступление Тины.

— Нет, самодеятельность неплохая, петуха не пустили! — громко констатировал шоумен, когда Тина закончила второй номер. Он относился к тем людям, которые без зазрения совести отбрасывали от себя, как отработанный материал, уже использованных и ненужных им более людей. Анестезиолог, уже проведший операцию, в представлении этого человека как раз относился к таким людям, в отличие, например, от хирурга, который должен был еще снять швы. Но его хирург, как убедился шоумен, сидел словно приклеенный к той чертовке с умопомрачительными ногами, на которую он сам в начале вечера положил глаз, поэтому телевизионный деятель решил, что над Тиной он может шутить безбоязненно.

«Спела два номера, ну и хватит! — стоя у рояля, думала Тина. — Сейчас поклонюсь и уйду». Она поблагодарила аккомпаниатора и собралась двинуться к выходу. Но тут ее остановил вырвавшийся от Юлии Азарцев.

— Куда же вы, Валентина Николаевна? — протягивая к ней руки, произнес он.

«Какой фальшивый жест, слишком театральный!» — подумала Тина. Но все-таки Азарцев сумел удержать ее в центре комнаты. Ему искренне понравились и «Песня Сольвейг», и «Соловей», но хотелось, чтобы Тина завершила свое выступление ее триумфальным гимном «Аве, Мария». Он слышал Шуберта в ее исполнении и тогда, в студенческие годы, и теперь на репетициях и каждый раз поражался чистоте Тининого голоса и искренности ее пения. Она пела так, будто сама обращалась к Пресвятой Деве с молениями о здоровье для своих близких, о крупице счастья для самой себя.

— Пожалуйста, на сцену! — Азарцев напирал на Тину своим телом, и ей ничего не оставалось, как вернуться. — Следующий номер я объявлю сам, — произнес он. — А то наш уважаемый доктор уже хотела сбежать, не исполнив нам своего коронного. «Аве, Мария», Шуберт, — торжественно произнес он и на следующем вдохе забыл, как называется термин, когда музыкальное произведение исполняется одним голосом, без сопровождения инструмента. Все смотрели на него, а он стоял с остановившимися глазами, приоткрыв рот. — В общем, Валентина Николаевна поет одна, без аккомпаниатора! — наконец нашелся он и даже от смущения сделал легкий поклон. Это почему-то ужасно развеселило публику, которая подумала, что весьма унылая часть концерта окончена и теперь предстоит от души повеселиться.

— Ой, мне нельзя смеяться, а то еще разойдутся швы! — с умным видом держась за обе щеки, проговорила одна из дам.

— А у меня и рот не открывается! — поделилась с ней своими ощущениями вторая, у которой действительно вместо смеха получалось какое-то дурацкое «гы-гы-гы!».

Аккомпаниатор с оскорбленным видом, что отказались от его услуг, встал со своей банкетки и отошел в сторону. Валентине Николаевне ничего не оставалось делать, как добавить к словам Азарцева «а капелла» и, сложив руки на талии, вобрать в грудь побольше воздуха: «А-а-ве, Ма-ри-и-я…»

Голос ее начал набирать, возвышаясь, всю присущую ему мощь. В этот момент широко отворилась дверь, и буфетчик, приятно позвякивая бокалами, вкатил в комнату нагруженный деликатесами стол на колесиках. Все головы от Тины повернулись в сторону двери. Азарцев делал буфетчику страшные глаза и махал руками, чтобы тот немедленно остановился и прекратил звенеть, тот в нерешительности остановился на полдороге и перевел взгляд на Юлию Леонидовну.

«Что ж ты остановился в дверях-то, недотепа! — ясно читалось в ее глазах. — Уж если въехал, так проезжай к месту назначения!» И буфетчик, изо всех сил стараясь не греметь, покатил свою тележку дальше, в центр комнаты. Но все равно все присутствующие, кроме Азарцева и Юли, стали вытягивать шеи, чтобы лучше разглядеть угощение. Оживился охранник у двери, у аккомпаниатора громко заурчало в животе, и даже медсестра, поклонница Тины, вдыхая тоненьким носиком аппетитные запахи, подумала, что такое угощение бывало в ее маленькой жизни не часто. Юля, сама составлявшая меню и, кроме того, сидевшая на диете, не испытывала интереса к еде, но с большим нетерпением ждала, что же будет дальше.

«Господи, как допеть до конца?» — думала Тина и решила закрыть глаза, чтобы ничего вокруг себя не видеть. Она пыталась вызвать в памяти свой институт и слушателей-студентов, к ее удивлению, гораздо более благодарных, чем эти присутствующие здесь невоспитанные существа, и это ей удалось. Она будто снова вдохнула запах старого пыльного занавеса и мокрых досок вымытого перед концертом пола, и душа ее снова стала молодой, как в студенческие годы, и голос вознесся ввысь, к потолку институтского зала, где еще со сталинских времен красовалась огромная медная переливающаяся хрустальными подвесками люстра. Латинские слова выстраивались в памяти в нужном порядке, и она произносила их легко и с нежностью, будто лелеяла языком каждое слово, каждую ноту, каждый пассаж бессмертных музыкальных фраз.

Одна из дам тем временем решила, что характер представления из традиционного концерта пора переводить в рамки варьете. Она вопросительно посмотрела на Юлию и указала глазами на стол.

«Конечно, конечно, все для удовольствия пациентов!» — сделала та приглашающий жест рукой. Дама тут же, не обращая на пение больше никакого внимания, шумно трепеща полами своего капронового халата, подошла к столу и, наклонившись над ним, как аист над лягушкой, картинно вытянула двумя пальцами самый большой бутерброд с осетриной и, уронив с него оливку, стала, смешно наклонив голову, запихивать его в действительно плохо открывающийся рот. Вторая дама с громким шепотом: «Сейчас наступишь, испортишь ковер!» — сползла с кресла вниз и стала, шумно кряхтя, разыскивать оливку. Юлия снисходительно улыбнулась. Тогда со своих мест одновременно поднялись шоумен и девчонка с перевязанной грудью и тоже устремились к столу. Девчонка ухватила бутерброд с черной икрой, а шоумен зазвенел бутылкой. Вторая дама искала глазами, куда бы выкинуть оливку, и, уронив ее еще раз, снова, чертыхаясь, полезла под стул. Молоденькая медсестра, не успевшая перекусить с утра и чувствовавшая сильный приступ голода, боролась между чувством симпатии к Тине и искушением. Она видела, с какой скоростью исчезает с тарелок все самое вкусное.

«Эх, была не была! Валентина Николаевна меня простит!» — решила она и тоже тихонько устремилась к столу. Азарцев, очнувшись, с ужасом смотрел на происходящее, на жующих гостей, на поющую с закрытыми глазами Тину.

«Что же теперь будет?» — подумал он.

Разведя руками, мол, ничего не поделаешь, желание пациентов закон, последней со своего места медленно встала Юля.

— Концерт, по-видимому, окончен. Налей! — сказала она Азарцеву, со значением глядя ему в глаза во время наиболее драматического голосового пассажа Тины. Тот только махнул на нее рукой и с негодованием отошел в сторону. А из своего угла за происходящим наблюдал со странной и презрительной усмешкой побагровевший от стыда аккомпаниатор, которому, несмотря на то что Азарцев отказался от его услуг, понравилось Тинино пение.

«Училась, наверное, где-нибудь, — думал он. — В самодеятельности так не споешь. Но эти-то какие скоты! Из голодного края, что ли, приехали, не могут уж подождать пять минут, пока она закончит? — Он скрестил на груди красные руки и с видом Мефистофеля наблюдал из угла, как все быстрее происходит разграбление стола. — Что наша жизнь? Игра! — наконец процитировал он и добавил от себя к классике: — Хорошо, что в консерватории буфет отдельно от зрительного зала!»

Девчонка толкнула шоумена локтем, тот, плохо ориентируясь с завязанным лицом, неловко повернулся, задел в свою очередь даму. Та же, до смерти испугавшись, что у нее от этого толчка и вправду разойдутся швы, громко взвизгнула. Юлия, якобы очень испугавшись, уронила на пол тарелку. Никто даже не понял почему, хотя Юля стояла на ковре, тарелка попала на паркет и со звонким шумом разбилась. Вторая дама от этого звука вскрикнула «ах!», и тут наконец Тина, закончив петь, открыла глаза. То, что она увидела, напомнило ей и сцену сумасшествия Арбенина из драмы Лермонтова «Маскарад», вальс из которой композитора Хачатуряна они со своей подругой Аней, девочкой с огромными розовыми бантами играли в четвертом классе музыкальной школы в четыре руки. Это воспоминание мгновенно пронеслось в голове у Тины. А потом она прищурила глаза и в появившихся откуда-то радужных кругах увидела не лица, а безобразные карнавальные маски, кривящиеся в усмешках, странно открывающие рты, размахивающие руками, хохочущие. Среди них она отметила одну маску, уставившуюся на нее огромными неподвижными глазами. Лицо этой маски казалось уродливым в своей правильной фантастической красоте. А поверх него вдруг возникло беспомощное, безвольное, знакомое до родственности лицо мужчины, и губы его неслышно шевелились, будто у задыхающейся рыбы, вытащенной на берег. Тина моргнула, мотнула головой, раскрыла пошире глаза и увидела то, что было в холле на самом деле.

В комнате царило веселье. Громко хохоча, изгибаясь всем телом, чтобы удобнее было проталкивать пищу, ее прежние пациенты и слушатели, совершенно забыв и о концерте, и о ее пении, и об искусстве вообще, ели, пили, подталкивали друг друга, выкрикивали, чтобы перекричать глупые, пошлые остроты еще более глупыми и пошлыми… Среди них, но чуть-чуть поодаль стояла Юлия и с улыбкой смотрела на Тину. В ее светлых глазах явно читалась издевка. Птицы в клетке молчали, будто их не касалось происходящее. Одна из подвыпивших дам делала попугайчику пальцами козу, и тот, удивленно моргая, косил на нее круглым глазом, прислушиваясь к пошлейшей интонации «тю-тю-тю!», с которой она пыталась подманить его кусочком пирожного. Последним Тина увидела Азарцева, подходившего к ней со словами утешения.

— Скоты! — громко крикнула она в зал. — Какие же вы скоты!

Несмотря на хохот, ее слова были услышаны, и воцарилась тишина.

— Уйдем отсюда! — сказал ей Азарцев и взял за руку. Но Тиной было уже нельзя управлять! Она почувствовала бешеный прилив крови к голове и груди, слова стали сами выскакивать наружу, и, сколько ни пыталась, она не могла потом припомнить то, что выкрикивала. Единственное, что она запомнила, был ужасно громкий звук пощечины, которую она отвесила Азарцеву, крикнув:

— И ты такой же, как все! Ты специально все это подстроил!

Тут Юля сделала знак охраннику, тот, выглянув из двери, кликнул на помощь второго, и они, подхватив Тину с обеих сторон и ловко приподняв над полом, быстро понесли по лестнице вверх. Бледный Азарцев поднимался за ними, пытаясь удержать ее руки, которыми она что было силы колотила стражей порядка по широким спинам.

— Прошу вас не обращать внимания на этот досадный инцидент, — извиняющимся голосом, но так, что было видно, что она не хочет иметь к происшествию никакого отношения, произнесла Юлия. — Доктор, по-видимому, переутомилась, к тому же давно не выступала… В общем, дамы и господа, прошу вас продолжать веселиться!

— Ничего себе у вас доктора! — шикарным баритоном произнес шоумен. — Истерички какие-то! — А сам он подумал, что завтра утром непременно вызовет юриста со студии для того, чтобы тот ему подсказал, как грамотно составить иск о причинении ему клиникой морального вреда за то, что они привлекают к работе докторов с такой неустоявшейся психикой.

Наутро, уже в присутствии юриста, шоумен возмущался:

— А если бы во время операции со мной что-нибудь случилось бы? Где гарантия, что эта истеричка нашла бы правильное и быстрое медицинское решение?

Азарцеву потребовалось немало времени, чтобы уговорить его взять назад деньги, уплаченные за операцию, и иска не подавать. Шоумен с подачи своего адвоката согласился, выторговав у Азарцева еще и бесплатные косметические процедуры в клинике в течение года.

— Вот та сумма, включая и претензии телезвезды, в которую обошелся нам этот концерт. — Юлия предъявила Азарцеву счет, где была указана сумма в валюте с несколькими нулями. — Будем продолжать в том же духе?

— Я оплачу убытки, не рассказывай об этом Лысой Голове, — тихим голосом попросил ее Азарцев.

— Так уж и быть, знай мою широкую душу. — Юля похлопала его по плечу. — Спишем убытки на что-нибудь другое, но обещай, что кошачьих концертов больше не будет. — Она внимательно посмотрела на Азарцева. — Да я думаю, что после вчерашнего ты и сам перестал быть любителем вокального пения.

Азарцев ничего не сказал и только машинально потер щеку, по которой ударила Тина. На левой скуле расплывался синяк, замаскированный пудрой. Но что синяк, синяк — это пустяки. А вот истерика у Тины была такой силы, что у нее чуть не остановилось дыхание. Он просто не знал, что с ней делать. Хорошо, что та самая дежурная медсестра догадалась вкатить Тине лошадиную дозу снотворного, после чего он смог ее тихонечко, уже спящую, пока не видела занимавшая пациентов Юлия, посадить в машину и отвезти домой. Наяву об этом концерте они никогда потом больше не говорили, а вот воспоминания о нем мучили Тину во сне.

Удивительно, но в ту ночь, когда подвыпивший Азарцев, как ребенок, с кулачком под щекой, ночевал у Юлии и Оли, он тоже видел во сне сцену концерта. До финального исполнения «Аве, Мария» сны его и Тины, по сути, полностью совпадали. Только окончание снов было разным. Если Тина снова проживала во сне то, что было наяву, то есть пощечину Азарцеву, издевательскую усмешку Юлии и невыносимые прикосновения к ее телу казавшихся липкими рук охранников, то Азарцев видел окончание сна по-другому. Ему казалось, что в заключительной сцене он выгоняет прочь всех гостей, пациентов, Юлю и даже аккомпаниатора. Выкидывает в двери этот разоренный уже стол с остатками яств, выталкивает в шею охранников, гасит верхний свет, остается в зале с Тиной один на один, и они садятся рядом и в наступившей тишине смотрят на птиц. Птицы оживают ото сна, от шума, от глупых заигрываний, начинают щебетать, прыгать по жердочкам, а Тина сидит рядом, положив голову ему на плечо, и напевает тихонько свое коронное «Аве, Мария».

Тина же просыпалась всегда на том месте, когда к ней приближалась молоденькая медсестра со шприцем в руке и делала укол. Она сделала его и сейчас. Ощущение было столь явственным и болезненным, как никогда не бывало во сне, что Тина громко застонала и попыталась перевернуться на другой бок. Ей это не удалось. У нее даже возникло ощущение, что ее удерживают ремнями. Тина удивилась, проснулась и открыла глаза. Медсестра со шприцем действительно стояла возле нее, только лицо у нее было другое, и обстановка, в которой находилась Тина, была абсолютно новая и не напоминала ни о чем. В комнате было светло, и какой-то новый очередной день явственно пробивался через прикрытые жалюзи. Удивленная чрезвычайно, Тина переводила взгляд в поле ее видимости с одного предмета на другой и наконец попыталась спросить у сестры:

— Где это я?

Она именно попыталась это сделать, потому что тут внезапно оказалось, что голоса у нее совершенно нет и каждое слово причиняет сильную боль. Кроме того, у нее страшно болело все тело, руки, ноги, будто ночь она провела на мешках с картошкой, тянуло затылок и саднило в груди.

— Тише, тише! — ласково сказала сестра, научившаяся читать по губам. — Я сейчас позову Марью Филипповну!

— Марью Филипповну? — Как ни напрягала Тина память, она не могла вспомнить никакой другой Марьи Филипповны, кроме одной-единственной, встречавшейся ей в жизни. — Мышку, что ли? — изумилась она.

«Наверное, мне стало плохо, и Аркадий привез меня к себе в отделение, — догадалась она. Ей вспомнились последние минуты ее бодрствования в квартире. — Да, у меня был Аркадий, мы разговаривали, потом я пошла его провожать… И все — провал в памяти. Ничего больше не помню. Но что же со мной произошло, если я здесь?»

Она сумела вытащить руку из удерживающей ее петли. Поднесла ее к горлу. Потом с удивлением нащупала в подключичной вене катетер. Повернула голову и увидела, что лежит подключенная к каким-то приборам, а аппарат искусственного дыхания и кровообращения находится рядом.

«Батюшки, значит, что-то серьезное». Тина почувствовала страх. Она подняла вверх руку и стала рассматривать ее. Рука была похудевшая, бледная и не очень чистая. Тина осторожно стала шевелить пальцами рук и ног и с удовлетворением отметила, что их подвижность сохранена и, значит, она вздохнула с облегчением, ее не парализовало. — Это самое главное, — решила она. — Все остальное — мура!»

Тут отворилась дверь, и первым в комнату быстро вошел Аркадий Барашков, будто ворвался огненный бог со стремительной мыслью в глазах, с тенями от недосыпания, с горькой складкой у рта. За ним деловой походкой прошла и встала с другой стороны кровати повзрослевшая, пополневшая Мышка.

Некто третий, незнакомый Тине, с красивым молодым лицом, растрепанной прической, встал у кровати в ногах. Валентина Николаевна испуганно смотрела по очереди на всех троих.

— Тина! — только и смог сказать Барашков, не в силах справиться с переполнявшими его чувствами.

— Валентина Николаевна! — так же проникновенно сказала Мышка и взяла Тину за руку. И только молчаливый третий все так же стоял и смотрел на Тину во все глаза.

— Ну, не тяните! Говорите же, что?! — Внутренняя тревога стала расти, пухнуть, как мыльная пена, и заполнять все существо Тины.

— Есть проблемы, — сказал Барашков и присел на стул рядом с Тиной. Она опустила глаза и крепко сжала губы, приготовившись слушать. Он никак не мог подобрать слова, с которых надо было начать.

— Сердце? Голова? — прошептала она.

— Надпочечник, Тина. — Барашков вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Да не может быть! Откуда? — Валентина Николаевна сделала такое движение, будто в удивлении подняла плечи. Барашков машинально тут же прижал рукой канюлю в ее подключичной вене, несмотря на то что она была хорошо укреплена пластырем.

— Ни-ни-ни! Потише ворочайся, — погрозил он ей пальцем. — А то вылетит — не поймаешь!

— Ну почему надпочечник-то? — Тина повела свободной рукой, то ли в недоумении, то ли в возмущении. — Почему? Что-то вы, братцы, перемудрили!

Молодой незнакомец фыркнул и пошел прочь из палаты. Он хотел удовлетворить простое любопытство, посмотреть, кто такая Валентина Николаевна, о которой достаточно слышал от Мышки. Больше его Валентина Николаевна не интересовала. «Обычная тетка. Ничего в ней особенного, — констатировал он. — Не знаю, с чего это Барашков, как придурок, с ней носится!» Он ушел в кабинет и стал заниматься своими обычными делами. По дороге к себе он на мгновение заглянул в соседнюю с Тиной палату. Его больная с недифференцируемой головной болью уже проснулась и сидела в своей обычной позе — скорчившись на кровати — и мерно, пока еще слегка, ударялась головой о стену. Пик ее приступа приходился на вечер.

«Ни хрена не помогают рекомендации профессора!» — даже с каким-то непонятным удовлетворением заметил Дорн и удалился в свой кабинет.

— Тебе принести картинки или поверишь на слово? — мягко спросил Барашков у Тины.

— Если картинки есть, поверю. Куда деваться? — вздохнула Тина и закрыла глаза. — Рассказывай, я так буду слушать, не засну!

Ей действительно с закрытыми глазами слушать было легче. И пока длился его рассказ о том, что с ней произошло в последние сутки, и о том, что именно показали исследования, Тина, внимательно фиксируя все до мелочей, параллельно, как на экране немого кино, прокручивала в памяти всю ее прошедшую жизнь. Непрерывные стрессы бессонных ночей на дежурствах, отравленный воздух операционных, бесконечные полеты на самолетах туда-обратно в течение стольких лет, неудовлетворенность семейной жизнью, постоянное беспокойство о сыне и, наконец, последние неудачные два года жизни с мужчиной, одного которого только и любила она за всю свою жизнь.

«Как тут не вырасти какой-то штуке в надпочечнике?» — усмехнулась она. Но, конечно, усмешка эта была весьма условной. Тина ведь прекрасно понимала, что она жила жизнью целого поколения, в чем-то более, в чем-то менее благополучной. А другие люди, в том числе пережившие и не такие страдания, а войну, смерть детей и любимых, насильную эмиграцию, голод, разруху, приспосабливались к жизни и доживали до глубокой старости. Бывало, они болели другими болезнями, но никаких опухолей в надпочечниках у них не вырастало.

— Значит, такая судьба! — констатировала Тина, когда Барашков закончил свой рассказ.

И тут перед ней, как на карте, как на чистой скатерти гладкого стола, с полной ясностью развернулась история собственной болезни с бесконечно плохим настроением, с нежеланием жить, с потерей аппетита, с задержкой жидкости, с нарушениями давления, работы сердца, с видениями в глазах, и Тине стало стыдно.

— Вот и пообследовалась! — сказала она Барашкову, закусив губу. — Но я-то какая тупая! Не дала себе труд проанализировать собственное состояние!

— Все мы хороши! — ответил Барашков. — Опухоль-то нашел молодой специалист. Вон, ее сотрудник, — кивнул Аркадий на Мышку.

— И что же теперь? — Тина приблизительно знала ответ, но все-таки подняла на коллег глаза.

— Теперь все как полагается. — В голосе Барашкова звучала точно такая же уверенность, с какой он разговаривал со всеми своими больными. Тина хорошо знала все интонации его голоса и невольно усмехнулась. — Сначала уточним размеры опухоли, проконсультируемся с хирургами, оценим функцию второго надпочечника и — оперировать! Тянуть не имеет смысла. Такой криз давления, какой был вчера, может повториться в любую минуту.

Как ни была слаба Тина, но в глазах Аркадия она читала что-то еще, кроме тех прямых слов, которые он произносил вслух. В них была еще какая-то скрытая тревога.

— А где оперировать? — Тина напряглась, сглотнула слюну и поморщилась — даже глотать больно.

— Здесь, у нас! — твердо сказал Аркадий как о деле решенном, но лицо его стало таким напряженным, будто древний скульптор высек его из скалы.

— Ты ничего не скрываешь? — спросила она. — Или случилось что-то еще?

— А того, что с тобой случилось, — он сердито посмотрел на Тину, — мало, что ли?

Тина почувствовала усталость, будто провела три сложных наркоза подряд. У нее опять начались какие-то перебои с дыханием.

— Маме позвоните! — сказала она. Мышка торопливо записала продиктованные цифры номера. И началось опять — странный туман в голове, жаркая пустыня во рту, скачущая чертовщина в глазах и безумное колотье сердца. Тина ощущала то «тук-тук-тук», то «бам-бам-бам». И страх. Первородный страх удушья и остановки сердца. Не описать словами тому, кто не пережил. — Опять мне плохо. Колите скорее! — сказала она. — А то до операции не дотяну! — И через несколько минут после того, как стали хлопотать над ней Мышка, медсестра и Аркадий, знакомая уже спасительная тьма опять сгустилась над ней.