Экзотические птицы

19

В косметологической клинике начались операционные дни. Блестящий представительский автомобиль только успевал подвозить назначенных на операцию пациенток, как их тут же встречали улыбки и заботливые руки вспомогательного персонала, и в считанные минуты слегка одуревшие от происходящего женщины были раздеты, осмотрены терапевтом и снова одеты, теперь уже в шуршащие от крахмала одноразовые голубые халаты. Волосы у всех были умело убраны под специальные шапочки, ноги забинтованы эластичными бинтами, всем в нужном порядке была сделана инъекция лекарств, приводящих нервную систему в расслабляющий сон, и вот уже чередой следующие друг за другом фантастически выглядящие нимфы въезжали под мягкую музыку в операционную. И только одна из этих нимф, экзальтированная дама с подсиненными волосами, умудрилась, несмотря на укол, поднести слабеющую руку к груди и воскликнуть:

— Я должна доказать всем, что могу пройти через ЭТО! И я это сделаю!

— Тише, тише! Все будет хорошо! — успокаивала ее дежурная сестра.

Азарцев царил в операционной. Он лепил там лица и судьбы, как Пигмалион, и через некоторое сравнительно непродолжительное время та же кавалькада нимф, в том же порядке, но через другие двери, уже со следами йода, с марлевыми повязками, выезжала из операционной и развозилась сестрами по палатам. Пузыри со льдом, обезболивающие лекарства, теплый отвар шиповника и крепкий куриный бульон для тех, кто уже пришел в себя, — все было наготове. И никто из этих теперь уже прелестных Галатей не подозревал, как быстро истощается во время операций энергия Пигмалиона, насколько он теряет в весе после каждого операционного дня, как незаметно высыхает его собственное лицо, как появляются на нем все новые морщинки.

Юлия же носилась по клинике будто молния, следя за тем, чтобы все было в порядке.

— Медленно работаете! — шипела она на девочек-сестер, еле сдерживая себя, чтобы не завести маленький хлыстик и не подстегивать им «это быдло, этих мелких людишек, которые совершенно не понимают, какое счастье свалилось на них, когда их взяли сюда на работу!». Некоторые же сотрудники действительно были почти парализованы ее присутствием, яростным блеском ее глаз, и при грозном стуке ее высоких каблуков молоденькие медсестры действительно все роняли, тряслись и чуть не плакали. Когда же Юля отлучалась по каким-нибудь другим делам, работа тут же налаживалась и текла своим чередом, будто песня.

Владик Дорн в недоумении осматривал больную. Показатели крови, давления, другие параметры — все было по-прежнему. И вид больной был точно такой же, как раньше: худое лицо, огненные глаза, дурацкая чалма, намотанная на голову. На стуле около кровати по-прежнему лежали туго скрученные жгутом полотенца, которыми женщина в период припадка стягивала себе лоб. Разница была только в одном — теперь больная утверждала, что головной боли она вообще больше не чувствует. Также, по ее словам, бесследно исчезла сухость во рту и улучшилось настроение. Теперь больная требовала, чтобы ее завтра же выписали домой.

— Нам надо довести до конца курс лечения, назначенный профессором! — Дорн проникновенно смотрел ей в глаза. — Осталось потерпеть еще четыре дня — шестнадцать уколов. Мы же не можем отпустить вас с полдороги!

— Но у меня уже ничего не болит! — возражала больная.

— Но еще не факт, что не заболит снова, если прервать лечение, — мягко уговаривал Дорн. — Потом нам с вами еще надо доделать массаж!

— У меня дома будет свой массаж! Я приглашу массажистку, — стала терять терпение больная. — Если вы не выпишете меня, я скажу мужу, он приедет и все равно меня заберет!

— Я не буду удерживать вас насильно! — заверил упрямую пациентку Владик Дорн. — Но до обеда все-таки подумайте о моих словах, посоветуйтесь с мужем…

Пациентка с каменным видом молчала, не отвечая больше на его слова, и Владик, вздохнув, вышел из комнаты. Путь его следовал в кабинет Маши.

— Каково? — сказал он, плотно закрывая за собой дверь. — Пора менять точку приложения трудовых сил. — Владик иногда выражался вычурно. — Никакой отдачи, никакого удовольствия! То она билась башкой об стену, а сейчас требует, чтобы ее срочно выписали домой!

— Ты об этой? — Маша назвала фамилию Тининой соседки. Сама она стояла в напряженной позе у окна и зачем-то выглядывала наружу.

— О ком же еще? Так что мне делать с ней, выписывать? — Владик плюхнулся в кресло и задрал на перекладину под столом ноги. Положить ноги прямо на Мышкин стол он все-таки не решился.

— Хочет домой — выписывай, — ответила Маша.

— Больная уйдет — койко-дни потеряем. — Он взял со стола подаренный кем-то Маше сувенир — новую хорошенькую ручку с золотым пером — и, скептически осмотрев ее, небрежно швырнул на место. Маша не заметила этого, она стояла к нему спиной.

— Лучше пусть уйдет от нас якобы выздоровевшая, чем мы дождемся, пока ее боли вернутся и мы опять не будем знать, что с ней делать.

Владик внимательно посмотрел на Машу.

— Так ты считаешь, что это не наше лечение ей помогло?

— Если бы помогли те назначения, которые сделал наш консультант, она бы уже несколько дней назад почувствовала себя лучше. А у нее результатов не было никаких. И вдруг — как рукой сняло. Неправдоподобно. Барашков утверждает, что боль ей сняла его жена, врач-гомеопат.

— И ты этому веришь?

— Как не верить? Три дня назад больная билась головой об стенку, а сейчас сидит как огурчик!

— Маринованный огурчик, не первой свежести, — заметил Дорн. — Я вам все время говорил, что эта больная просто симулянтка и это все было заранее подстроено!

— Да ну, ерунда! — Мышка на минутку отвернулась от окна, а потом снова уставилась в пространство. — Есть же объективные признаки испытываемой боли. А то так любой придет и скажет: «Мне больно, давай мне больничный, освобождай от армии, плати пенсию!» Нет, она не врала!

— Нам в институте немножко читали гомеопатию, да я толком так и не понял, как действуют эти малые дозы! Меня это как-то не заинтересовало, — сказал, глядя в потолок, Владик Дорн.

— Зря, наверное, — отозвалась от окна Мышка.

— А ты что там высматриваешь? — Владик поднялся со своего места и встал рядом с ней. Ничего, кроме больничного забора и стоянки автомобилей, из окна не было видно.

— Смотрю, когда заведующий хирургией приедет, — ответила Мышка. — Что-то до сих пор его нет. Не хочу, чтобы Тина волновалась, сегодня ведь у нее операция. Барашков уже пришел. Места себе не находит.

— А тебе-то что? Хочешь быть добренькой, волнуешься? — Владик развернулся к Мышке и насмешливо посмотрел ей в глаза. Вопреки привычке, согласно которой она всегда первая, смущаясь, отводила глаза, сегодня Мышка спокойно выдержала его взгляд.

— Знаешь, Владик, — сказала она, — ты и красивый, и умный. Но все-таки Барашков прав — чего-то в тебе не хватает. Чего-то эмоционального, наверное. До такой степени не хватает, что хочется превратить тебя опять в маленького мальчика и воспитать по-другому. Чтобы ты вырос таким же красивым и умным, как сейчас, но чтобы еще был и добрым!

Ее эскапада была настолько неожиданна, что Владик не нашелся сразу, что ответить. Она помолчала немного и добавила:

— Ты даже не понимаешь, как важен для Тины сегодняшний день, как много зависит от него. Пусть ей плохо сейчас, пусть она не может сейчас жить вне больницы, без уколов, без капельниц, без нашего внутривенного катетера, но для нее это жизнь. Она живет, она вместе с нами. Так было, когда погиб Валерий Павлович. Вот он был сейчас, здесь, на своем месте, а потом вдруг — рраз, и все! Остался только портрет и холмик на кладбище. Пройдет пара часов — все может закончиться и для Тины. Или во время операции, или вскоре после нее, если патологоанатом даст заключение, что опухоль злокачественная. Тогда — конец. Все дальнейшие надежды на жизнь, все дальнейшие действия вполне бессмысленны, остается только ждать смерти. А ты этого не понимаешь! Тебе ничего не надо, кроме денег. Никто тебе не дорог… Хотя бы из уважения к коллеге ты мог помолчать…

— Ну почему же… — начал было Владик, но Мышка прервала его, подняв руку.

— Молчи! Не говори ничего! Будет только хуже!

Она отошла от окна и с начальственным видом села за свой стол.

— Можете идти, — сказала она Владику совершенно другим голосом. — Я вас не задерживаю!

Владик поклонился ей с нарочито кривой ухмылкой, тряхнул русой головой, рассыпав по затылку мягкие волосы, повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

«Все вы, бабы, стервы, — подумал он. — Включая Аллу. Если бы не инстинкт, сто лет вы мне были бы не нужны!» Он вспомнил, как осторожно за завтраком положил на стол перед Аллиной чашкой рекламу из какого-то журнала. «Аборты в загородной клинике, — было напечатано в ней. — Лечение и отдых в ближайшем Подмосковье».

— Прекрасное место, — вскользь заметил он за кофе. Алла спокойно взяла журнал, еще раз мельком пробежала взглядом по строчкам и вдруг быстрым движением разорвала журнал на половинки и швырнула ему в лицо.

«Совсем бабы взбесились с этой эмансипацией, — подумал он. — Радоваться надо, что можно сделать все дела и одновременно отдохнуть. Причем за очень немаленькие деньги!»

Он шел по отделению. Дверь в комнатку Генриетты Львовны была открыта, туда, конечно, никого еще не положили. Голос Барашкова раздавался из палаты Тины. Райки не было в коридоре, и только ее подружка, сидя за столом, делала вид, что серьезно изучает листы назначений. Внезапно обернувшись, Владик увидел, что и она с каким-то странным ехидством смотрит ему вслед. Он вздохнул, закрыл за собой дверь кабинета и позвонил брату.

— Ты почему не на лекциях? — спросил он его строгим голосом на правах старшего, но не смог потом долго придерживаться серьезного тона и смягчился. Они поболтали о том о сем. — Послушай, Саша, — уже снова серьезно сказал он в самом конце разговора. — Ты израсходовал те лекарства, что я тебе давал? Тогда верни мне ампулы, как договаривались.

— Не израсходовал, опыты стоят! — ответствовал брат-исследователь. — То животных не было, то подходящего момента. Зачеты пересдавал, в общем — не успел. Подожди пару дней, как закончу, так сразу верну! — На этом их разговор оборвался, причем Дорну показалось, что он услышал в трубке приглушенный сонный женский голос: «А с кем это ты разговариваешь, котик?»

«Ничего себе, зачеты у него! Если с такими „котиками“ водиться, естественно, будут хвосты!» — покрутил головой старший Дорн и вздохнул. Впрочем, если все ампулы будут возвращены на место, у Райки будет уже меньше поводов шантажировать его. Дорн немного успокоился и начал на компьютере набирать выписной эпикриз на больную с чалмой на голове.

Мышка же, с облегчением увидев в окно кабинета, что заведующий хирургией вылезает из своих «Жигулей», прошептала, сплюнув через плечо и три раза постучав по столу:

— Ну, Господи, помоги!

Про Владика же она решила, что, наверное, зря так определенно сказала Тане, что любит его. «Любить и видеть все недостатки — разве так можно?» И не нашла ответа на этот вопрос.

— На дороге были пробки, поэтому я опоздал, — сказал заведующий хирургией второму доктору, уже готовому идти в операционный блок. — Чаю выпьешь? — Заведующий, переодеваясь в зеленые штаны и рубашку, мимоходом нажал кнопку чайника.

— Спасибо, я завтракал, — ответил второй хирург. — Я пойду, буду потихоньку мыться, одеваться и готовить больную.

— Угу, — промычал заведующий, нашаривая ногой специальные разношенные старые туфли для операций, кем-то затолкнутые под шкаф. — Кстати, знаешь, после удаления надпочечника придется взять еще на операцию мальчика с грыжей. Мать его просила прооперировать побыстрее. То ли у него призыв, то ли, наоборот, надо отсрочку получить на этот год, я толком не понял, да мне и дела не было. Но придется его все-таки взять!

— Надо — возьмем! — ответил коллега и вышел из комнаты. Заведующий всыпал в стакан заварку, плеснул туда кипятку и позвонил Барашкову.

— Через полчаса вези больную! — сказал он.

— Понял! — ответил Аркадий и дал отбой.

Он был у Тины в палате. Последние приготовления перед операцией были сделаны, белье поменяли; атропин с димедролом и промедолом он должен будет ввести ей в подключичный катетер непосредственно перед тем, как везти в операционную. Мать Тины тоже была уже здесь, в больнице, видела утром Барашкова. Только и он сам, и Тина не велели ей перед операцией приходить в палату. Она ждала внизу, в коридоре. Свежая прическа, только из парикмахерской, как и желала Тина, красовалась на ее голове.

Пришла вскоре и Мышка. Двадцать минут пролетели быстро за ничего не значащими разговорами. Аркадий на руках перенес Тину на специальную реанимационную кровать на колесах, куда ее должны были положить сразу после операции. Мышка взбила подушку, поправила одеяло, которым Тина попросила накрыть ее, чтобы не замерзнуть на лестнице.

— Ну, поехали! — сказал наконец Аркадий, и они с Мышкой сами покатили кровать с лежащей на ней Тиной к лифту. Дежурные медсестры и женщина в чалме, вышедшая в коридор, долго смотрели им вслед.

У входа в операционный блок их встретил Ашот.

— Ни пуха! — сказал он как можно более бодрым голосом. Он не успел прийти наверх в отделение, потому что к нему с утра пораньше явился доктор-офтальмолог снимать повязку с травмированного глаза, и теперь Ашот стоял перед Тиной все еще ужасно худой и по-прежнему опирающийся на палочку, но уже без повязки на голове. Кудри уже отросли, и он постепенно вновь обретал сходство с великим поэтом.

— И тебя вылечат… И меня вылечат… — успела сказать ему Тина словами из известной и всеми любимой комедии. Он на ходу пожал ей руку и открыл перед каталкой дверь операционного блока. Сбоку откуда-то вдруг вынырнула девушка с двумя баночками в руках. Она намеревалась проскочить впереди каталки, но на мгновение замешкалась и отстала. По запаху Тина определила, что в баночках формалин и спирт.

«Из патанатомии девушка, — догадалась она. — От Михаила Борисовича. Принесла тару». И Тине вдруг почему-то стало неприятно и жутко оттого, что неминуемо скоро кусок ее пока еще живой, кровоснабжающейся, функционирующей плоти окажется разрезанным на части и отправленным в эти банки. И тогда, может быть, исчезнет последняя надежда на жизнь… Но введенные Барашковым лекарства уже начали действовать, и она не смогла довести эту мысль до логического конца.

«Пусть будет как будет! К черту!» — подумала она и, набравшись решимости, въехала в операционное отделение. Она не увидела, к счастью, как на боковой лестнице, вцепившись руками в перила, стоит, зажав зубами платок, чтобы не кричать, и смотрит на нее с мольбой и надеждой через стеклянную дверь ее мать.

Ашот еще постоял, прислушиваясь к скрипу колес каталки, потом подглядел в приоткрытую дверь, как санитарка вытолкнула ее, уже пустую, назад в коридор, и сказал себе:

— Ну вот, значит, положили на стол.

Он тут же представил себе картину, которую видел тысячи раз: вот поправляет свет круглых ламп медсестра. Ашот почти чувствовал сам, как вошла в Тинину вену игла со снотворным, почти услышал, как сказал Тине Барашков:

— Счет-то еще не забыла?

Вот, пытаясь держаться бодрее, Тина по просьбе Барашкова начала считать:

— Один, два, три…

— Редко кто успевает досчитать до восьми! Из тех, кто умеет считать… — с какой-то бессмысленной констатацией факта сказал Ашот и, опираясь на палочку, побрел по коридору в свою палату. — Теперь, наверное, она уже спит… Аркадий ввел интубационную трубку, пустил смесь… Господи! Пусть будет все хорошо! С врачами всегда какие-то сложности! Пусть минует ее чаша сия! — Ашот разделся и лег на кровать, накрывшись с головой одеялом, крепко зажмурив глаза. Видение операционной, где сам он провел бог знает сколько часов и в качестве доктора, и, совсем недавно, в качестве пациента, преследовало его.

Вот ее повернули на бок, подложили валик… Вот домывает руки заведующий отделением, вот он берет у операционной сестры салфетки, чтобы высушить их, вот он долго и нудно проводит обработку специальным дезинфицирующим раствором, строго выполняя раз навсегда заведенный порядок, чтобы не спутаться: ладонь — ладонь, тыл — тыл кистей обеих рук, потом предплечья. Вот летят наконец использованные салфетки в мешок, вот операционная сестра уже стоит наготове, развернув перед доктором стерильный халат. Он ловким движением входит в него, слегка путаясь в рукавах, а она, быстро справившись с застежками на спине, молниеносно надевает ему на руки стерильные перчатки, и они характерно щелкают, прочно облегая запястья. Вот обрабатывается кожа раствором спирта и йода, и коричневые потеки стекают от операционного поля по спине и животу, вот сухо трещат зажимы, защелкивающие углы стерильных простыней и салфеток, вот сделан первый разрез от позвоночника к боку…

— Господи, помоги ей! — сказал Ашот, не испытывающий никакого затруднения в вопросах религии и одинаково обращающийся ко всем богам разом — и к языческим, и к христианским, и к каким угодно, лишь бы обошлось все хорошо.

И, сотворив таким образом свою наивную, детскую молитву, Ашот вытянулся на постели и закрыл глаза.