Экзотические птицы

22

— Может, не поедешь пока? — говорила Тина Ашоту, гладя его по плечу. — Посмотри, ты еще не поправился толком! Такой худой, бледный! Пожил бы у Аркадия недели две, а потом уж все бы и решил…

Он сидел у ее постели в палате, но она уже не лежала — сидела, опершись спиной на две подушки.

— Нет, Валентина Николаевна! Поеду в Петербург. Я должен. Да и здесь, в больнице, честно говоря, надоело. Завтра выпишут, я сразу на вокзал и на скоростной поезд — тю-тю! Давно хотел съездить, не был в Питере со студенческих времен. Правда, лучше бы не с таким делом, как сейчас.

— Остановиться там есть где? — спросила Тина, не считавшая нужным вмешиваться в чужие дела, пока ей о них не рассказывают.

— Есть. Да я ненадолго. Спаситель мой опять приходил. Скоро ему уезжать. Все уговаривает, чтобы я ехал к нему работать.

— А ты?

— Не знаю. — Ашот вздохнул. — Вот честно, не знаю. Может быть, съезжу в Питер — решу. Не могу пока сделать выбор.

— Я не понимаю, Ашот, — начала осторожно Тина. — Ведь ты же врач, прекрасный врач. Неужели тебе хочется опять уехать и работать санитаром?

— Ну, если поставить перед собой цель, то работа санитаром только промежуточный этап, — ответил Ашот. — Я, в общем, не обижаюсь. Сами подумайте — вот работаете вы здесь, в больнице, заведующей отделением, и вдруг приходит к вам некто и говорит, что он приехал из далекого горного аула, где он работал врачом. И окончил он какой-нибудь далекий среднеазиатский медицинский институт. Да, может быть, он прекрасный врач, даже гений, вы же все равно будете испытывать к нему недоверие?

— Но если я возьму его на работу, то возьму все-таки врачом, а не санитаром, пусть и буду первое время пристально наблюдать за ним!

— Ну да. Его возьмете, а какого-нибудь нашего выпускника оставите без места. У нас-то это не страшно. За наши места драчки нет. А у них другая система отсчета. И в смысле денег, и в смысле лечения. Лечат так, что никто из больных ничего не спрашивает, с доктором не спорит. Чуть что не так — сразу в суд! Поэтому доктора внутренне затюканы, гораздо больше, чем мы. Наши-то, я теперь понимаю, ничего не боятся! Но и лечат, в массе своей, лучше. А там — аппаратуры до фига, а мозги работают не так. Все запрограммировано, все заинструктировано до мелочей. Выполнил инструкцию — никто к тебе не придерется. Даже если потом с больным что-нибудь случится — выплатят компенсацию страховые фирмы, и все.

— Лучшие в мире врачи — у нас.

— А аппаратура у них. Но все-таки я думаю вернуться туда не из-за работы. Работать у них труднее.

— А из-за чего?

— У них легче жить. — Он задумался, потом улыбнулся. — Я не знаю, как объяснить. У них все проще и правильнее. Написаны законы, их надо соблюдать. Не нужно мучительно напрягать мозги, соображать, куда, в какую дыру катится мир. А у нас… У нас… — Он помолчал, подбирая сравнение. — Вот представь себе, у нас в стране, в городе Москве, где все дороги, все светофоры — все устроено для правостороннего движения, ездят автомобили, у которых руль с левой стороны. Это разрешено. И вот так у нас во всем! Вот вы можете себе представить, чтобы в левосторонней Великобритании, где-нибудь в Уэльсе, все машины были с «неправильно» установленным рулем? Вы скажете, что такое невозможно, это фантастика! А вот у нас возможно все! В этом есть и своя прелесть, и свое горе.

Тина молчала.

— У них проще решать бытовые вопросы, — снова начал, будто раздумывая, Ашот. — Даже вот меня избили, представьте, и тут и там. Нигде я не ко двору. — Он застенчиво улыбнулся. — Там виновников нашли через два дня, и сразу их осудили. А у нас, поверьте, я вовсе не жажду крови и мне все равно, какие подонки испортили мне отпуск и чуть не лишили жизни, но дело в принципе — их не найдут никогда. И они, не дай Бог, покалечат, а может, и убьют еще нескольких человек. И все будут только разводить руками.

— Здесь ты не сравнивай, — сказала Тина. — Москва — многомиллионный город, здесь одних приезжих десятки тысяч, а там, где ты жил, — по сути, деревня. Там все всё знают. Сравнивать надо с Нью-Йорком. А я не уверена, что там этим вообще стали бы заниматься.

— Нет, стали бы. Я думаю — стали бы. Я два дня был в Нью-Йорке перед отъездом сюда. Мне там понравилось. Уникальный город, но чужой. Человек там — песчинка. Жить там дорого. Если официантом работать или полы где-нибудь мыть — умрешь с голоду. Нет уж, если возвращаться, то только назад к родственникам, к их детям, — сказал Ашот и хлопнул себя по коленке, будто ставил в размышлениях точку. — В конце концов, жена моего брата, наверное, права — вовсе не обязательно быть врачом. Можно пойти во фруктовый бизнес.

— Но тогда почему же ты сомневаешься, возвращаться тебе или нет?

— Вот простота жизни и пугает! — засмеялся Ашот. — Боюсь, со временем мозги жиром заплывут!

— В гости пускаете? — раздался у двери чей-то трескучий голос, и обернувшиеся разом Ашот и Валентина Николаевна увидели невысокую фигуру мужчины в пестром пиджаке, со знакомым жестким ежиком волос.

В груди у Валентины Николаевны замерло. «Вот и ответ на все жизненные вопросы! — подумала она. — Где именно жить, несущественно, если вопрос стоит так — жить или не жить?! Наверное, важнее, с кем жить…»

— Ну что, дорогая! С вас причитается! — заявил с торжественным видом Михаил Борисович, беря Тину за руку.

Она молчала, волнуясь и, как всегда, не зная, что при нем лучше сказать. Ашот деликатно вышел за дверь.

— Вы изменились. Болезнь не красит, но глазки уже горят! Хороший признак. Показатель выздоровления, — сказал патологоанатом.

— Не томите меня. — Тина сжала руку в кулак. — Какая там опухоль? — Она смотрела ему в глаза пристально, пытаясь уловить малейшую тень, хоть незначительное сомнение в его взгляде. Но Михаил Борисович смотрел на нее прямо, чуть усмехаясь, и его колючие точечные зрачки буравили ее, словно он ставил на ней психологические опыты.

— Опухоль доброкачественная, — сказал он. — Давайте поиграем в игру. В «Поле чудес». Вы уже раздумывали над тем, какие опухоли могли дать такую клиническую картину, какая была у вас?

— Я уже все передумала, — сказала Тина. — Опухоли надпочечников не так уж редко встречаются. Моя ошибка в том, что размышлять об этом я стала только сейчас, после операции. А до нее мозг у меня был словно смазан сальной свечкой, я ничего не соображала. Не могла понять, что со мной происходит. Между прочим, — сказала Тина и покраснела, — мне помогал алкоголь.

— Вам просто это казалось, — ответил доктор. — Ну так назовите мне опухоль!

— Первая буква «а», — сказала Тина и внимательно на него посмотрела.

— Из какого слоя надпочечника?

— Из коркового. Это совершенно понятно. — Тина смешно скопировала одного молодого политика.

— Оттуда растут две опухоли на «а», — вкрадчиво улыбнулся Ризкин.

— Ну уж вы тоже, за кого меня принимаете! — обиделась Тина. — Та, вторая, делает из женщин мужчин. У меня же с этим делом все в порядке. Вторая буква «л»!

— Вам приз! — пожал ей руку Ризкин и вытащил из кармана конфету. — Все так и есть. Опухоль та самая, о которой вы думаете. Вот заключение. — Он вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и дал ей прочитать.

Она прочитала, волнуясь, еле удерживая слезы. В заключении было написано все то же самое, что он сказал вслух. Она отдала ему бумажку и смешно хлюпнула носом.

— Вы жестокий человек! Сказали бы все это прямо, зачем было меня проверять! Мол, так и так, Валентина Николаевна, все ваши мучения позади. Скорее всего все закончилось благополучно! Если считать благополучным то, что я осталась с одним надпочечником.

— С какой-либо другой теткой я не пошел бы разговаривать вообще. Отослал бы заключение и забыл. Но с вами, — Михаил Борисович взял Тину за руку, — мне всегда было приятно поговорить. А насчет единственного надпочечника… Люди живут без одного из двух парных органов, вы это знаете. Живут без глаза, без почки, без селезенки, хоть она и единственная в организме. Сам я вот уже двадцать лет неплохо живу без левого легкого.

— Как? — изумилась Тина. — Отчего?

— Безумствовал в молодости. Пил, курил, любил женщин. В результате — туберкулез. Я потом попросил посмотреть операционный материал — две огромные каверны на верхушке и в центре, лечить не имело смысла. Доктора поступили правильно. Мне это только пошло на пользу.

— Вы пересмотрели взгляды на жизнь? — улыбнулась Тина.

— И вы пересмотрите! — пообещал ей Ризкин. — Я, собственно, за этим и пришел. — Оба его буравчика так и впились в Валентину Николаевну. — Вы ведь, как я слышал, некоторое время после ухода отсюда торговали газетами?

— Да. — Тина не захотела ничего скрывать от него.

— Бывает, — понимающе кивнул Михаил Борисович. — А что, вам надоела врачебная работа?

— Можно сказать и так, — задумалась Тина. — Я как-то оказалась не в силах больше пребывать в больнице.

— Я всю свою жизнь терпеть не могу больных! И не делаю из этого тайны, — сообщил доктор Ризкин. — Но я очень люблю медицину! И патанатомия — эта та ее область, которая может дать полное удовлетворение этой любви.

Тина слушала его молча, не понимая, куда же он клонит.

— Я ведь не зря стал вас спрашивать про опухоли. Вы показали высший балл, не будучи морфологом. Короче, вы та женщина, которая мне нужна. — Тина изумленно посмотрела на него. — В качестве сотрудника, разумеется. Пока. Если вы не захотите чего-нибудь еще. Я старый холостяк и, честно говоря, после того случая с легкими баб терпеть не могу! Но поговорить с вами для меня удовольствие. Идите ко мне на работу! Я быстро вас научу! Месяца через четыре уже начнете смотреть простенькие случаи. Вскрывать не будете. Я и сам не вскрываю; хоть и не по правилам, но у меня теперь это делают санитары, я только смотрю. Должны же они, в конце концов, оправдывать те бабки, которые получают с родственников больных, — усмехнулся Михаил Борисович. — Потом официально пройдете учебный цикл в институте усовершенствования, получите сертификат, и заработаем с вами на славу. Неплохая перспектива! Денег мы тоже получаем все-таки побольше, чем в обычных отделениях.

— Зачем я вам? — спросила Тина. — Ведь вы можете взять уже подготовленного патологоанатома.

— Мне скучно, — сознался Ризкин. — За столько лет работы новое уже попадается редко, все случаи повторяются в той или иной мере. Даже такую опухоль, как у вас, я видел за свою жизнь пять или шесть раз. Неинтересно. А с вами я бы мог отвести душу. В вашем лице я вижу благодарную слушательницу. Патанатомия — самая изящная из медицинских наук. Я столько мог бы вам рассказать!

— Так возьмите девочку в клиническую ординатуру! Молоденькую, хорошенькую!

— Я брал два раза. К несчастью, попадались дуры. — Михаил Борисович вздохнул, отвернулся и посмотрел в окно. — Как я понял, вы отвергаете мое предложение?

— Я вам благодарна, — сказала Тина. Ризкин усмехнулся. — Нет, правда благодарна. — Тина подумала, что этот человек, которого побаивается вся больница, в сущности, очень одинок. — Но знаете, — тон у нее стал извиняющийся, — наверное, патологоанатомом надо родиться. У вас там царство мертвых, а мне вдруг подумалось, что если работать врачом, то лучше помогать еще живым. И если я верчусь в медицину, то опять буду лечащим врачом, со всеми плюсами и недостатками этой работы.

— Ну-ну, — сказал Михаил Борисович. — Не разочаровывайте меня окончательно вашими разглагольствованиями о царстве мертвых. Во-первых, я смотрел вашу опухоль, что принципиально важно для вас, а вы ведь, слава Богу, пока живы. И такого материала в нашей работе половина. Во-вторых, реаниматологом с одним надпочечником вы работать все-таки не сможете, слишком велика нагрузка. А в-третьих, настоящее искусство — а моя специальность, без сомнения, искусство в медицине — бессмертно. А ваше деление на живое и мертвое бессмысленно, потому что жизнь все равно коротка. А искусство вечно.

Тина замолчала, потому что опять не знала, как ему отвечать.

— Жизнь коротка, это правда! — наконец сказала она. — С тех пор как мне сделали операцию, прошло всего несколько дней, но мне кажется, что в эти дни я по-новому научилась общаться со временем. Я больше не позволю ему бессмысленно утекать. Потому что все-таки, как жизнь ни коротка, она — прекрасна.

— Тут мне нечего возразить! — Михаил Борисович отвесил ей легкий поклон и вышел из комнаты. А через минуту к Тине вошла мать и захлопотала в кухонном отсеке с кастрюльками.

— Мама, меня здесь кормят! Не надо столько еды! Ты и так устала, — попробовала возражать Тина.

— Вот выпишут тебя — отдохну! — безапелляционно заявила мать и стала выкладывать на тарелку теплые домашние пирожки. — Кроме того, я еще и Машу угощу, и Аркадия! — Мать наложила полную тарелку пирожков и, прежде чем отнести в ординаторскую, сказала: — А для тебя есть сюрприз!

— Приятный? — спросила Тина.

— Замечательный. Вот он. — Мать вышла в коридор, а на ее месте в дверном проеме вдруг возникла знакомая, родная фигура сына.

— Алеша! Как ты повзрослел! Когда приехал?

— Когда бабушка сказала, что тебе операцию сделали. Я здесь уже два дня, да бабушка разрешила к тебе сходить только сегодня. Боялась, что тебе от волнения хуже станет.

Тина смотрела на него и не могла наглядеться.

— Совсем большой! Совсем взрослый! — повторяла она.

— Чего, двадцать лет все-таки! — пожимал независимо плечами ее мальчик.

— Как быстро вырос! — заглядывала внутрь себя Тина. — Вырос, и все!

— Чего все-то? — глухо басил Алеша. — Жизнь только начинается!

— Ну да! Ну да! — кивала головой Тина. — Просто мне непривычно, что ты такой большой. Я почему-то все время представляю тебя маленьким. Ты учишься?

— Ну да.

— Слава Богу! Как папа? Как бабушка с дедушкой?

— Они ничего, здоровы. Отец женился.

— Женился? — изумилась Тина. — На ком? — Она и сама понять не могла, почему так смутило ее известие о женитьбе бывшего мужа. Наверное, мешало дурацкое представление, бытующее у многих женщин, что, разведясь, мужчины будут страдать о бывших женах всю оставшуюся жизнь.

— Да там, на местной. Та бабушка сосватала. Сказала, чего это в сорок лет бобылем ходить!

— Ну и как тебе… мачеха? — Тина с трудом выговорила это слово.

— Да ничего. Все время чего-то печет, жарит, вареники делает. Толстенькая такая. Отцу вроде нравится.

— А тебе?

— А мне чего? Я уже взрослый. Пусть делают что хотят.

— Алеша, — сердце Тины наполнилось тоской оттого, что теперь ее сын, ее единственный сын, будет жить с мачехой, — ты кушай вареники-то, кушай! Голодом не сиди! Вареники полезны для здоровья. И ведь ты всегда можешь жить со мной! Хоть квартирка и маленькая, но нам места хватит!

— Да чего там! — пробурчал сын. — Я ведь все равно большую часть времени в Краснодаре. А они за городом.

«Жизнь идет своим чередом, — подумала Тина. — Все правильно».

— Я желаю папе счастья, — сказала она.

— Он тебе передал на первое время, — Алеша протянул ей конвертик с деньгами, — но тут немного. Свадьба, то се, повышенные расходы…

«Да, он никогда не был щедрым», — про себя улыбнулась Тина.

— А это вот от меня возьми. У меня теперь хоть и маленький, но свой бизнес! — И Алеша с гордостью положил сверху еще один конверт.

— Ты бабушке деньги отдай, спаситель ты мой! — Она не могла сдержать две слезинки, выкатившиеся из-под век. — Я так счастлива, что вижу тебя!

— Я тоже! — ответил сын. — Сейчас бабушку разыщу да пойду. Мне в компьютерный магазин надо. Тетя Лена просила ей картридж купить. Она, между прочим, детектив написала. Классный! Я прочитал.

— Леночка? Детектив? — Тина очень обрадовалась за сестру и за то, что Алеша стал с ней общаться. Раньше он не мог выносить ее инвалидности. Злился или плакал. — Принеси почитать!

— Бабушка принесет. Я завтра уезжаю. Занятия не хочу пропускать.

«Вот теперь он летает самолетами Аэрофлота вместо меня!» — подумала Тина. Мать вошла в комнату.

— Ушел?

— Ушел. Как вырос мальчик! Совсем мужчина.

— Мужчина! Знаешь, что он вчера отчудил? — Мать подошла и села на постель к Тине. Дочь прочитала в ее глазах чувство вины.

— Что такое?

— Я не уследила. Вечером зазвонил телефон. Он подошел. А я как раз тесто для пирожков замешивала. Говорит, там спрашивают тебя. Я и сказала, как ты велела. Отвечай, мол, что мама уехала отдыхать. А он и говорит в трубку: «Мама больше в Москве не живет, уехала к мужу в Краснодарский край!» Я кинулась к нему: «Зачем ты так сказал? Тем более что отец только что женился». А он и говорит: «А я узнал, кто звонил. Тот козел, из-за которого все и вышло два года назад. Из-за него родители развелись. Теперь моя мама одна, а у нас дома какая-то чужая тетка все комнаты жирными котлетами провоняла». Я говорю: «Но ведь маме, может быть, тот человек нужен?» А он в ответ: «Может, ей он и нужен. Да она ему — нет». Я спрашиваю: «Почему ты так думаешь?» А он: «Так ведь он, козел, до сих пор на ней не женился! Уже все сроки вышли. Ну и пусть отваливает!»

— Юношеский максимализм, — улыбнулась Тина. — Но, по сути, Алеша прав.

— Жизнь еще длинная, — рассудительно сказала мать и налила Тине в чашку бульон. — Поживем — увидим!

— Замечательный бульон! — отозвалась Тина. А пирожки показались ей такими вкусными, будто она раньше никогда ничего подобного в жизни не ела.

В предродовой палате положение пока было все то же. Время от времени в палату все так же входила акушерка. Все так же читал журнал Борис Яковлевич. Но схватки постепенно стали учащаться, и обе женщины уже лежали на спинах, держась за животы.

— Ленка, ты чё там делаешь? Я по тебе скучаю! Я жить без тебя не могу! — надрывался мобильник брюнетки.

— Иди ты на… — хрипло визжала ему в ответ девушка, едва вздохнув после очередной схватки, и швырнула в сердцах мобильник подальше.

Он полетел под кровать и стукнулся об стену так, что соседка подумала, что он раскололся. Ей тоже было несладко, но она как-то приспособилась сдерживать себя. Когда не было схваток, она не разговаривала, просто дышала и отдыхала.

— Ты спортсменка, наверное, — с завистью сказала ей темноволосая. — Умеешь собраться. А я так готова поубивать сейчас всех мужиков! Чтобы им хоть разок потерпеть такие муки!

Блондинка не ответила ничего, подошел очередной спазм, и она больше не могла ни о чем думать. Ей просто казалось, что все ее внутренности сейчас вывернет, как чулок, наизнанку.

— Терпите, девушки, осталось ждать часа три-четыре! — Акушерке было и жалко их, и в то же время она досадовала на то, что делают с собой эти женщины.

— Ну и дура я, что не сделала вовремя аборт! Заснула бы на игле, проснулась — все уже кончено! — в сердцах опять сказала темноволосая, когда акушерка ушла. Блондинка молчала.

— У тебя там внутри плод шевелится? — наконец спросила она.

— Еще как. Уж скорее бы перестал! — отозвалась соседка. Ее ужасно угнетало, что блондинка была не расположена к разговорам. За болтовней время всегда пролетает быстрее. «А на миру и смерть красна», — считала брюнетка.

— Перестанет ворочаться — значит, умер, — ни к кому не обращаясь, сказала блондинка.

— Все равно уже теперь, лишь бы скорее! Назад хода нет! Блондинка не ответила, а у темноволосой опять пошла схватка, и она, замолчав, схватилась за живот. Беленькая же внезапно горько заплакала и стала вытирать слезы маленькими крепкими кулачками. Потом она успокоилась на время и снова невидящим взглядом уставилась в потолок. Когда же в палату снова вошла акушерка, блондинка сказала:

— Не делайте мне больше укол! Позовите врача! Я хочу сохранить беременность!

— У-у-у! Додумалась! — ответила ей акушерка. — Раньше надо было соображать, а теперь уже поздно. Ребеночек-то уже того! — И она сделала руками характерное движение крест-накрест.

— Позовите врача! — заколотила изо всех сил блондинка кулаком о кровать. — Вы ничего не понимаете! Он шевелится — значит, живет!

— Он уже не шевелится, — сказала ей, вздохнув, акушерка. — Это матка сокращается, и возникает такое ощущение. Теперь уже все. На этой беременности поставь крест до следующего залета.

Блондинка схватилась руками за волосы, забилась на кровати, завыла. Акушерка побежала за успокоительным. Брюнетка, опешив от такого поворота событий, примолкла и уставилась на соседку во все глаза.

— Если ты сейчас оставишь беременность, ребенок может родиться инвалидом! — сказала она. Но блондинка не слушала, продолжала кричать и звать врача.

На шум пришел Борис Яковлевич.

— Пойдем-ка в родовую, посмотрим! — Он крепко взял блондинку за руку, поднял ее, встряхнул и повел в соседнюю комнату. После щелчка выключателя вспыхнули лампы, и в течение нескольких минут раздавались только междометия гинеколога да позвякивание инструментов, брошенных в тазик. — Беременность оставить уже нельзя! Поздно! — наконец сказал доктор. — Иди в палату. Скоро снова станешь небеременной и свободной.

Блондинка теперь заплакала тихо, но по крайней мере перестала выть и биться головой в подушку.

— Сделай ей успокоительное да не спускай с нее глаз. Даже если пойдет в туалет, — предупредил Борис Яковлевич акушерку. — Еще возьмет да руки на себя наложит. Вот будет история. Эти молчаливые, бывает, молчат, молчат, потом — бац! И выкинут фортель! Хорошо, если просто жалобу напишут, а то могут и из окна сигануть. Или повеситься.

Акушерка пообещала бдить, а Борис Яковлевич снова сел за свой стол. Не нравилась ему его нынешняя работа, ох как не нравилась. Ехать за город, черт знает куда, всю ночь сидеть без Ларочки. Он представил жену, ее кругленькое плечо, высовывающееся из-под одеяла, кудрявую и вспотевшую со сна голову сына и вздохнул. Они с Ларочкой так хотели поехать зимой в Словакию покататься на горных лыжах! И Сашку пора приучать. Взять ему инструктора. Каждый час небось стоит столько же, сколько все его нынешнее дежурство… Ничего, как-нибудь! И не на таких дежурствах бывали. Подумаешь, две девчонки! По сравнению с тем, как работал он раньше, это отдых! Маета от скуки, покуда всерьез рожать не начнут. А как разродятся, так он еще успеет часа два поспать. Тоже дело.

Шум мотора, крики и страшный стук в ворота отвлекли доктора от размышлений. «Кто это там барабанит как сумасшедший? Ведь есть же звонок!» — подумал он.

«Неужели так быстро за дамой приехали?» — подумали в свою очередь анестезиолог и Азарцев, выглядывая из окон большого дома. Охранник, задыхаясь со сна и хватая на ходу резиновую дубинку, кинулся к воротам.

Пациентка с голубыми волосами не давала никому покоя всю ночь. То ей казалось, что у нее сердечный приступ, то она утверждала, что у нее мог оторваться из вены тромб и закупорить легкое.

«Ну начитаются же газет и журналов!» — матерился про себя анестезиолог, всеми возможными аргументами доказывая, что никакой тромбоэмболии у нее нет.

— А зачем вы мне тогда перед операцией вены на ногах бинтовали? — говорила пациентка с таким видом, будто уличала его и Азарцева в содеянном преступлении.

— На всякий случай! Мы всем бинтуем, даже молоденьким девочкам! Так положено! — уговаривал ее Владимир Сергеевич. Потихоньку он стал сатанеть и поймал себя на мысли, что если разговор продлится больше пяти минут, то он не сможет сдержаться и огреет пациентку по собственноручно прооперированному кумполу чем-нибудь тяжелым! «И суд меня оправдает!» — подумал он.

Не давала она покоя и своему лечащему врачу из ЦКБ, беззастенчиво звоня ему три или четыре раза за ночь с азарцевского телефона. Наконец тот доктор не выдержал первым.

— Знаете, — сказал он, — если вы говорите, что вам так плохо и вас не лечат должным образом, вызывайте машину, пусть вас привезут в ЦКБ. Я приеду и сам осмотрю вас. Только тогда я смогу принять какое-либо решение.

— Хорошо! — кротко сказала больная и передала разговор Азарцеву. — Доктор считает, что меня надо немедленно перевести в ЦКБ! Чтобы там мне наконец оказали квалифицированную помощь!

— А как же перевязки? — спросил Азарцев. — Кто будет там за вами наблюдать?

— Я думаю, хирурги, которые делают там сложнейшие операции, уж как-нибудь смогут меня перевязать! — с пафосом ответила пациентка.

— Вызывайте машину! — ответил измотанный Азарцев. — Но имейте в виду, что за результат операции, раз вы нарушили условия договора, я ответственности нести не могу!

— А это мы еще посмотрим, кто будет нести ответственность и кто нарушил условия договора! — заявила больная, гордо вскинув голову.

— Тут ей никакой отек не мешает! — пробормотал присутствовавший при разговоре анестезиолог. И вот сейчас раздался этот громкий стук в ворота.

«Надо сказать охраннику, чтобы пропустил машину!» — подумал Азарцев и вдогонку ему крикнул:

— Открой! — А потом вдруг посмотрел на часы. — На Кольцевой, что ли, машина стояла? Из города до нас за полчаса добраться немыслимо.

От ворот донесся какой-то крик. Надрывный мужской голос то ли звал кого-то, то ли ругался.

— Не положено! — услышал Азарцев голос охранника и побежал к воротам. Анестезиолог тоже решил посмотреть, что происходит, вышел на крыльцо и стоял, освещенный светом старинных фонарей, на лестнице.

— …твою мать! Я на ней жениться хочу! Открывай, говорю, а то хуже будет!

Азарцев на бегу понял — что-то не так. В узком проеме ворот, которые охранник теперь силился закрыть, металась фигура какого-то парня в синей куртке, похожей на телогрейку. На обочине стояла потрепанная машина с раскрытыми дверцами. Парень как-то ловко извернулся и проскочил в щель между воротами. В руках у него холодно блеснул металлом какой-то длинный предмет.

«Это же ружье!» — холодея сердцем, подумал на бегу Азарцев.

— Ну, я вам сейчас покажу, гадам! Я вам покажу, как подпольные больницы устраивать, как девчонок запутывать да за деньги детей убивать! — Парень дрожащими руками прицелился из охотничьего ружья. — Разнесу вас всех, сволочей, к чертовой матери!

«Ба-бах!» — ошеломительно в ночной тишине прогремел выстрел, и мраморная голова Афродиты разлетелась в куски, оцарапав щеку стоящему рядом анестезиологу. Тот, ничего не понимая, кубарем скатился с крыльца и присел за выступ стены.

— Ленка, выходи, а то хуже будет! — что было силы заорал парень и сделал еще один выстрел в воздух. Дальше он стал целиться по освещенным окнам клиники.

Доктор-анестезиолог, опешив, стал шарить вокруг себя по холодной земле руками. «Хоть бы камень какой под руку попался! Навели чистоту, блин, даже оружия пролетариата и то не оставили!»

— Не стрелять! — громовым голосом закричал Азарцев. — Кто вы такой? И что вам нужно?

Он перешел на шаг и спокойной походкой пошел к воротам. Его фигура, одетая в светло-голубую хлопчатобумажную пижаму, светилась во тьме и была видна как самая ясная цель.

— В сторону! — сказал он охраннику, и тот не заставил долго ждать.

Парень, наведя ружье на Азарцева, закричал срывающимся мальчишеским голосом:

— Выводи Ленку, а то убью!

Анестезиолог, поняв, что внимание парня пока целиком переключено на Азарцева, пригнувшись, проскользнул в дом и стал дрожащими пальцами набирать номер милиции.

— Говори спокойно, — сказал Азарцев парню, осторожно пригибая ствол ружья к земле, — что за Ленка и откуда она взялась?

И в это самое время с крылечка бывшей родительской дачи, обеими руками держась за живот, скатилась растрепанная, босая Ленка — та самая молоденькая брюнетка из предродовой палаты.

— Сашенька, не стреляй, так получилось! — тоже что было силы закричала она и бросилась к парню. Она подбежала и кинулась ему на шею, громко рыдая. Парень выпустил из рук ружье, обнял Ленку и стал гладить ее по спине, что-то приговаривая, за что-то укоряя.

— Как ты могла? Ну как ты могла? — доносилось от них до Азарцева. Он поднял с земли ружье и пошел в дом. Парень взял босую Ленку на руки и понес обратно. Ленка громко вдруг вскрикнула и схватилась за живот. Они скрылись в гинекологическом блоке. Охранник закрыл ворота клиники. Борис Яковлевич, распорядившись отнести Ленку в родовую, стал протирать руки дезинфицирующим раствором.

— Сиди тихо тут, — сказал он парню, оставшемуся в коридоре. — Сейчас она покричит, и все будет закончено. Не вздумай рваться к ней. Будешь только мешать.

Парень, по виду совсем мальчишка, схватился за голову и сел на корточки, привалившись к двери.

— Пациентов не разбудили? — спросил Азарцев у анестезиолога, вернувшись в дом.

— Спят как сурки, — ответил тот. — Им на ночь сделали снотворное и обезболивающее — пушкой не разбудишь.

Две машины к воротам клиники подъехали одновременно. Со стороны Москвы показалась блестящая «вольво» с пожилым господином и его молодым компаньоном. Под руки они вывели из ворот громко стонущую даму с голубыми волосами в повязке, закутали ее в меховое манто, усадили в машину и увезли. А из поселка явилась милиция забрать ружье и парня. Вышедший к милиционеру Азарцев уговорил его подождать немного, пока не разродится брюнетка, чтобы парень убедился, что с ней все в порядке, и стал менее агрессивным.

— Ну, полчаса могу подождать, — согласился милиционер, которому самому было любопытно побывать в этой клинике, о которой столько говорили в поселке.

Он надел на парня наручники, а тот, до глубины души пораженный происходящим и теми криками, которые неслись из родовой комнаты, сидел под дверями будто в оцепенении. Было совершенно ясно, что собственная судьба его пока совершенно не интересовала. Наконец крики стихли. Борис Яковлевич, вытирая на ходу руки полотенцем, вышел из комнаты. Акушерка вывезла Ленку. Завидев возлюбленную, парень встал с пола. Ее голова со спутанными темными волосами была безжизненно запрокинута назад, но руки слабо шевелились, проводя по вороту рубашки. И по этому бессильному, неосознанному движению рук парень понял, что его Ленка жива.

— А ребенок? — как-то беспомощно, по-детски пошевелил он внезапно высохшими губами.

— Эх вы! Дураки! — только и смогла выдохнуть акушерка. Борис Яковлевич и вовсе промолчал, проходя мимо них в свою комнату. Милиционер подтолкнул парня к выходу, и тот пошел, все оглядываясь на освещенные окна. Послышались хлопающие звуки закрывающихся дверей машин, и вскоре все разъехались.

Над клиникой светила луна. Охранник сметал веником беломраморные части расколотой головы Афродиты.

— Что уж разбилось — не склеишь, — сказал он, думая о чем-то своем.

Азарцев и анестезиолог пошли в буфетную, разбудили буфетчика, который спал в задней комнате, и попросили сварить крепкий кофе. Борис Яковлевич же, посмотрев вторую роженицу, нашел, что время рожать подоспело и ей. А заспанный буфетчик, застегивая перед зеркалом витрины свою бархатную бабочку, ругался про себя на неугомонных докторов и думал: «Черт знает что за работа! Как я устал, хоть бы скорей дотянуть до утра!»

И утро все-таки пришло своим чередом, хотя измученные дежурством люди уже и не чаяли дождаться его прихода. Посветлел небосвод, и скрылась луна.

Часам к шести утра, как следует покричав, разродилась мертвым ребенком и вторая роженица, а Борис Яковлевич, вместо того чтобы лечь поспать, сел за стол писать объяснение в милицию, как просил его милиционер. Этим же занимались Азарцев и его коллега анестезиолог. Когда окончательно рассвело, анестезиолог засобирался домой.

— Слушай, забери с собой девочку! — попросил его Владимир Сергеевич. — Я сам хотел отвезти, но за всеми событиями не успел. А приедет Юлия, надо будет с ней объясняться по поводу той капризной бабульки да ждать милицию, когда они явятся за бумажками.

— Нет проблем!

Они вдвоем осторожно разбудили Нику, помогли ей одеться, и через несколько минут анестезиолог уже выводил свою машину со двора. Ника, полулежавшая на заднем сиденье, опять крепко заснула.

— Я уже красивая? — спросила она Азарцева на прощание. Он подумал, насколько хороша должна быть в будущем ее улыбка.

— Красавица! — ответил он и помахал ей рукой. — Заеду к тебе завтра вечером, сделаю первую перевязку! — Он посмотрел в блокнот и уточнил ее адрес.

Анестезиологу совершенно неинтересно было вникать во все тонкости этих отношений. «Лучше в обычной больнице провести за ночь три операции, чем тут кувыркаться!» — подумал он и дотронулся до царапины на щеке.

Роженицы, часика три все-таки поспав и потом позавтракав, тоже начали собираться по домам, несмотря на то что в контракте был предусмотрен еще и отдых в течение трех дней. Им совершенно не хотелось оставаться дольше в этом месте, где накануне с ними происходили такие неприятные события. Темненькая залезла под кровать и достала оттуда зашвырнутый вечером телефон.

— Что же теперь с Сашкой-то будет? — совершенно другим голосом, вовсе не таким, как говорила с ним накануне, ласково проворковала она и даже немножко всплакнула. — Он не виноват, он просто разволновался! — все повторяла она.

Блондинка все так же молча расчесывала ужасно спутавшиеся длинные волосы. Потом они стали собирать свои сумки. Акушерка зашла к ним в комнату и принесла медицинские справки. При виде ее девушки дружно передернулись.

— Хошь храните, хошь в туалет с ними сходите! — по-свойски сказала акушерка и положила бумажки на тумбочки.

— За такие деньги еще и хамят! — перекосилась брюнетка.

— Если вас не учить, так вы сами на себе живого места не оставите! — ворчливо отозвалась акушерка уже из-за двери.

— Вот за границей не посмела бы так сказать! — Темненькой очень хотелось с кем-нибудь поругаться.

— За границей вам никто на таком сроке и беременность бы прерывать не стал! И вы там никому не нужны! — Акушерка ушла в смотровую и шумно стала орудовать инструментами. Брюнетка что-то возмущенно говорила ей вслед, оперируя понятиями «русский идиотизм» и «совковость».

— За вами приехали! — обратился к блондинке вошедший охранник.

— Скажи хоть на прощание, как тебя зовут? — спросила брюнетка.

— Алла, — ответила беленькая и, не оборачиваясь, пошла из палаты к двери.

— А меня Ленка, — сообщила соседка, обращаясь уже в пустое пространство. На прикроватной тумбочке остался лежать официальный листок. Темненькая взяла его в руки. «Алла Дорн, — было написано в первой строке. — 27 лет, бухгалтер».

«Нерусская какая-то, вот и молчала все время», — пожала плечами брюнетка и стала размышлять, что же теперь делать с машиной Сашки, которая оставалась на улице.

Алла Дорн, отклонившись от поцелуя, в полном молчании отдала Владику свою сумку, уселась на заднее сиденье и всю дорогу с ненавистью смотрела на лохматый затылок мужа.

Последним в свой родной роддом уехал со двора клиники злой как черт и совершенно невыспавшийся Борис Яковлевич Ливенсон.

Нонна Петровна, мать Ники, трудилась на двух работах, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Поэтому она, сидя на дежурстве на телефоне в домоуправлении, даже не могла подумать, какое чудесное превращение произошло ночью с ее дочерью. В их теперешнем доме не было телефона, и, уходя на работу, она обычно давала дочери указания, а если Ники не было дома, то оставляла записки. Таким же образом дочь отвечала ей. Бывали дни, когда они не разговаривали вовсе — мать приходила уставшая, дочь уже спала, а когда Нонна Петровна уходила снова, она еще не просыпалась. Но в общем-то Ника была девочка умненькая, хозяйственная, матери помогала, и у Нонны Петровны не было оснований быть недовольной дочерью или не доверять ей. Свалившееся на дочь несчастье мать принимала как свое собственное и желание Ники вновь обрести красоту в целом вполне разделяла. Поэтому девушка не беспокоилась за реакцию матери, когда та узнает, что в ее отсутствие произошло с Никой. Наоборот, она будет только рада, что все уже закончилось и можно не волноваться. Но мать с работы в это утро домой не пришла. Накануне она предупредила дочь, что, может быть, отправится к двоюродной сестре. А потом уже прямо от сестры снова на работу — в вечернюю смену.

Работой Нонна Петровна в принципе была довольна. Народу по ночам в магазин ходит немного, можно было и чаи погонять, и вздремнуть предрассветные два часа в подсобке. В жилконторе же, если не случалось аварии, и вообще можно было часиков шесть поспать. «Вот только бы девку пристроить — а там как-нибудь! — мечтала Нонна Петровна. Большие надежды она возлагала также на доллары, что были припасены в кожаной сумке в шкафу. — Так ли, сяк ли, а скоро должно что-нибудь решиться! — думала она про дочь. — Если не на учебу — так замуж. Серега — парень хороший, и тогда с операцией можно было бы и подождать. Он мою девочку и такую любит!»

Итак, было одиннадцать часов утра, и Ника сползла со своего дивана, чтобы попить. «Только через соломинку и не горячее! Есть твердую пищу будет невозможно дня два!» — предупредил ее Владимир Сергеевич, но это не страшно. После ожога пищевода уксусной кислотой она вообще питалась через капельницу значительное время, и эти два-три дня были для нее пустяком. Она поцедила сквозь зубы приготовленный заранее отвар шиповника и сухофруктов и снова легла. Звонок, требовательно и тревожно запищавший у двери, заставил ее встрепенуться.

«Сережа, наверное», — подумала она и осторожно, медленно, по стеночке подошла к двери.

Это был действительно он. Но что-то в его лице изменилось за ночь. Мордочка его почему-то осунулась, глаза бегали по сторонам с выражением беспокойства, и даже страха.

— Ну как ты? — спросил он Нику, осторожно поцеловав в щеку поверх повязки.

«Беспокоился за меня! — умилилась Ника. — Может, всю ночь не спал…»

— Ну, все-все-все! — защебетала она, насколько могла щебетать. Вместо слов из-под повязки вылетало сплошное «сю-сю».

«Я сейчас! — показала она жестом и, снова встав с дивана, разыскала в столе карандаш и бумагу. — Буду писать!» — снова жестом объяснила она.

— Да что писать? Нечего писать! — отозвался Сергей, и Ника поняла, что не она причина его беспокойства.

«Что случилось? — написала она. — В армию забирают?»

— Хуже, — ответил он. — Поговорил тогда с тобой и как сглазил. Наехали на меня. Требуют бабки отдать за ту разбитую машину, а иначе — пуф! — Он сделал характерный жест пальцами, будто стрелял из пистолета.

— Так что же теперь? — забыв про карандаш, заговорила Ника и тут же сморщилась от боли. Он понял ее.

— В армию надо идти, — сказал он. — Попрошусь в Чечню или на Дальний Восток. Там не найдут.

— В армию… Как же? Ведь на два года? — промычала Ника. — А я?

— Замуж выходи, — отозвался Сергей. — Два года такой срок, что девчонки не ждут. Да и мало ли, может, я без ноги приду или без руки!

Ника обхватила его руками:

— Миленькой мой, дорогой, единственный! Как ты можешь такое говорить? Ты, видно, совсем не понимаешь, что я тебя люблю! Люблю!

— Так и я тебя люблю! — отозвался Сергей. По тому, как ходил его острый юношеский кадык, было видно, что он волнуется. — Жизнь тебе не хочу портить!

— Как портить! Как портить! — вцепившись в него обеими руками, мычала Ника. Он встал, считая, что сказал уже все и пора уходить. Как затравленный зверек он смотрел на дверь, будто за ней его поджидала опасность. — Не уходи! — как могла кричала она, и слезы лились из ее глаз и мочили повязку.

— Тише! Ты что! Тебе нельзя волноваться! — Он пытался снять с себя ее руки.

— Погоди! — светлая идея озарила ее лицо, на котором мгновенно высохли слезы, она вновь схватила карандаш и лихорадочно стала писать.

«Все из-за денег проклятых, — появлялись на листочке кривые строки. — Но ведь у меня есть деньги, возьми! Все равно ведь» я хотела тебе их отдать! На военкомат!»

— Как я возьму? А отдавать чем буду? — посмотрел на нее Сергей. — Отец ведь сказал, что не даст на машину. Сказал: «Сам разбил — сам и отдавай!» «Да он это просто так говорит! — царапала карандашом в ответ Ника. — Как поймет, что дело серьезное, поможет. Отдаст! Да и мне не срочно, я ведь могу подождать. Все равно сейчас с деньгами ничего не будем делать!» Она стала покрывать поцелуями его лицо, и хоть рот у нее был в повязке и любое давление приносило боль, она прижималась к его щекам, носу, подбородку губами. И даже через несколько слоев марли до него доходил ее жар.

— Тогда пошли! Только быстро! — сказал он и потянул ее за руку!

— Куда? — удивилась она. — Ведь деньги здесь!

— К юристу. К нотариусу, — пояснил он. — Сделаем все как положено. Я дам тебе расписку, что деньги взял и обязуюсь отдать.

— Да зачем? — запротестовала она. — Я тебе и так верю! — Но он уже нес из прихожей ее куртку и шарф. — Мне вообще-то надо лежать… — неуверенно сказала Ника.

— Мы ненадолго! — заверил он. Она достала из сумочки деньги, швырнула пустую сумку обратно в шкаф, по дороге схватила карандаш и листочки, на которых писала, мало ли, может, понадобится что-нибудь объяснить, нашла свой паспорт, они захлопнули дверь и быстро побежали по лестнице.

Ближайшая нотариальная контора была закрыта, на двери висел огромный замок. Во второй конторе была огромная очередь. В третьей их приняли, велев предварительно подождать. Ждали они два часа. Проходившие мимо люди с удивлением оглядывали странную девушку, замотанную до бровей сиреневым шарфом, из-под которого выглядывало что-то белое наподобие марли, и сидевшего рядом с ней парня, все время озирающегося по сторонам. Наконец они вошли в комнату. Нотариус был озабочен предстоящим оформлением купли-продажи цепочки из четырех квартир, за которую должен был получить хорошие проценты, поэтому торопился и не стал вникать в суть дела глубже, чем требовалось для формального подписания документов. Деньги пересчитали, и пачка зеленых бумажек из маленькой ручки Ники тут же перешла в Сережин карман. Две бумажки пришлось разменять для уплаты нотариусу. Как ни торопился нотариус, но и у него молодые люди просидели не меньше часа. Под конец Нику стало познабливать.

«Скорей бы добраться домой!» — думала она. Несмотря на то что она уже больше суток не ела, ей не хотелось есть, только пить. Пить и зарыться под одеяло на своем диване. В глубине души она чувствовала угрызения совести. Хоть она и не сомневалась в Сереже, все же насчет денег надо было бы посоветоваться с матерью. Но решать пришлось быстро, матери не было, не было телефона. Как поступить?

Когда они наконец вышли, Сергей потянул ее в сторону, противоположную дому.

— Ты куда? — спросила она.

— Сейчас зайдем в одно место! — туманно пояснил он.

— Я хочу домой! — У нее уже подкашивались ноги.

— Здесь недалеко! — пообещал Сергей. Таинственным местом, куда он ее привел, оказался ювелирный магазин.

— Деньги размененные остались, — сказал он Нике, — давай тебе купим кольцо! — И подвел ее к витрине, где заманчивым золотым блеском благородно сияли обручальные кольца.

Сердце у Ники забилось как птица, в голове разлился туман. Молодая продавщица с тайной завистью наблюдала, как неуклюжими пальцами держит молодой человек прелестную дрожащую ручку, на которую примеряет кольца одно за другим. Наконец выбор был сделан, чек оплачен, пломба тут же срезана, и тоненький безымянный пальчик на правой руке девушки украсило золотое кольцо.

«Не иначе как хотят сбежать из родительского дома! — подумала продавщица. — Иначе зачем девушка так замоталась в какой-то дурацкий шарф! Романтики! — вздохнула она. — Такие теперь настоящая редкость!»

А Ника почти не помнила, как на остаток денег Сергей подцепил какого-то частника, довез ее до дома, чмокнул в лоб у порога, даже не входя больше в квартиру, и куда-то умчался в вечернюю темноту на этом же частнике. Ника успела только снять куртку. Как она прямо в кофте и джинсах очутилась под одеялом на диване, она потом так и не поняла. Очнулась она уже на другой день утром с безобразно распухшим лицом. Инстинктивно она потянулась руками к щекам. И щеки, и подбородок, и шея были отвратительно раздуты, словно наполненный воздухом рыбий пузырь, а при дотрагивании под кожей раздавалось еще и какое-то жуткое потрескивание.

— Мамочка! — в ужасе ойкнула Ника, рухнула на подушку и стала считать часы до прихода матери. Позвонить в клинику Азарцеву она не могла. То, что он обещал приехать сам, она тоже не вспомнила.

Тина, как только стала вставать и немножко ходить, зашла в кабинет к Маше.

— Слушай, девочка, — сказала она, — я и так слишком долго лежу у вас в самой лучшей палате.

Дорн, который тоже сидел в это время в Машином кабинете, отвратительно хмыкнул.

— Валентина Николаевна! — убедительно начала Маша. — Столько, сколько надо, вы и будете…

— Уже больше не надо! — перебила ее Тина. — И так вам всем большое спасибо! Но я понимаю, что выписаться пока еще не могу, я хотела бы занять угловую маленькую комнатку. — Тина имела в виду свой бывший кабинет, а теперь ту переоборудованную из него палату, в которой лежала Генриетта Львовна.

— Да что вы, там тесно! Туда не подойдешь, не подъедешь с аппаратурой, — стала возражать из чувства приличия Мышка, хотя действительно большую палату можно было бы уже занять кем-то и кроме Тины.

— А мне больше не нужна будет аппаратура, надеюсь! — весело ответила Валентина Николаевна и пошла к порогу, медленно переступая маленькими шажками. — Так я попрошу сестру помочь мне перенести вещи!

— Но… — Маша растерянно пожала плечами.

— Все нормально! Все хорошо! Вам надо работать, а мне скоро выписываться! — обернувшись, успокаивая ее, сказала Тина, и через полчаса она уже сидела в своем бывшем кабинете на старом месте. Только вместо ее стола и стула теперь у этой стены стояла кровать. Но комнатка была так узка, что, даже сидя на кровати, Тина прекрасно могла видеть в окно свой любимый прелестный клен. — Ну, здравствуй! — сказала Тина, радостно задохнувшись, словно наконец встретила после долгой разлуки старого друга. И клен, будто в ответ, покачал на ветру темными голыми ветками. Внизу, у его подножия, проходила все та же улица, и Тине даже показалось, что и люди ничуть не изменились, не постарели, не стали другими, а были те же самые, которые ходили по этой улице и два года, и десять лет назад. И такая жажда любви, жажда счастья, жажда быть полезной затопила сердце Валентины Николаевны, что она вдохнула глубоко и долго не могла выдохнуть, потому что боялась, что из нее уйдет то прекрасное ощущение нового рождения и молодости, которое как-то само собой вот уже несколько дней появилось и жило в ней.

Потом она с удовольствием улеглась на кровать, которая здесь была гораздо уже, чем та, что стояла в ее прежней палате, и мгновенно заснула. И почему-то опять ей приснилось, что она летит на самолете в город Краснодар. Далеко внизу под сплошной пеленой облаков оставались и слякоть, и осень, а здесь, на большой высоте, светило вечное солнце и сияла голубизна небес. Вдруг вровень с иллюминатором с той, наружной стороны появилась большая птица с ослепительно белыми перьями, с печальным и умным человеческим лицом и некоторое время летела рядом с самолетом, глядя на Тину.

— Осторожнее! Тебя засосет в двигатель! — беззвучно крикнула Тина и замахала руками. Птица смотрела на нее, не понимая, но вид у нее был такой, будто ни один на свете двигатель не мог считаться ей достаточно серьезной помехой. Вдруг птица сменила направление полета, полетела куда-то вбок и ввысь и вскоре совсем исчезла из поля зрения Тины.