Ельцын в Аду

Зона четвертая. Отстойник творческих душ

Внезапно, с исчезновением коммунистической зоны, Бориса Николаевича охватило блаженство – так он воспринял отсутствие мук.

- Как здорово, панимаш! - прошептал экс-гарант. - Словно в молодость вернулся, снова себя сильным и здоровым ощутил!

- В пекле о душевном здоровье и не мечтай! - предупредил спутника философ. - Просто мы очутились в моей, четвертой зоне – Отстойнике творческих душ. Ее обитатели мучаются куда меньше, чем сидельцы всех остальных адских кругов, исключая один. Но тебе пребывание здесь не светит! Ты попал сюда только потому, что тебя заказали несколько местных авторитетов!

- Почему я не могу остаться здесь?!

- Потому что ты – политик!

- Это несправедливо! - раздался картавый голосок Ильича. - «Настоящие политические деятели не умирают для политики, когда наступает их физическая смерть», как и находящиеся в Отстойнике души литераторов, композиторов, актеров, певцов. Они ведь тоже грешили немало!

- Это справедливо, герр Ульянов, - возразил Ницше. - Творцы грешат против отдельных людей, а политики – против всего человечества. Писателями и поэтами были Ашшурбанипал, Эхнатон, Соломон, Давид, Сулла, Цезарь (при нем впервые, кстати, стали выходить газеты), Нерон, Марк Аврелий и другие известные цари и тираны. Но ни они, ни Черчилль, ни Гитлер с Геббельсом, ни Вы с Джугашвили и Бухариным, ни Маркс с Энгельсом, несмотря на бесспорные литературные дарования, сюда не допущены! А уж тем более Ельцин!

- Не тяни кота за хвост, Фридрих! - прервал своего гида ЕБН. - У меня времени нет слушать твой треп с Ильичем! Почему адские страдания тут намного слабее, чем в других частях преисподней?

- Когда покойных писателей и поэтов кто-либо читает или вспоминает, они оживают там - на земле, и в это время мучениям они неподвластны. То же относится к актерам и певцам – но часто ли мы слушаем старые песни или смотрим немые черно-белые фильмы? Композиторам повезло больше – они приравнены к людям пера. Но такая льгота дана только подлинным творцам...

- «Поэты или умирают при жизни, или не умирают никогда», - подтвердил Борис Пастернак.

- «Кто не способен светить, тот не станет звездой», - заявила душа Блейка, явившись перед лже-Виргилием и эрзац-Данте.

- Как Вы, Вильям? - заботливо спросил его Ницше.

- «Всю жизнь любовью пламенной сгорая,

Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая», - так я некогда писал.

Ошибся. Не надо было ерничать... К сожалению, наш профессиональный принцип «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» здесь не действует. Однако вдохновение помогает забыться..., - прошептал Блейк.

- Несправедливо как-то все тут устроено! - попытался горько вздохнуть ЕБН.

- А, по-моему, все правильно, - не согласился философ. - Не буду брать седую древность, но в последние два столетия картина такова. Писателей и поэтов при жизни редко приветствуют такие же толпы поклонников, как певцов, музыкантов, спортсменов. Мало кто из нас богатеет за счет трудов своих. Нам воздается после смерти. Кто назовет спустя почти три тысячелетия первого победителя в гонке на колесницах на Олимпийских играх? Или модного в конце XIX века певца? А Гомера и Толстого помнят и будут помнить. В этом – наша награда. В посмертии. Потому и в аду мы куда меньше страдаем, чем все остальные.

- Это, по-твоему, по-божески?!

- Вспомни притчу Христа о богаче и бедняке Лазаре...Телеведущие, поппевцы, кинозвезды получают свою порцию счастья там, наверху, литераторам остаются жалкие крохи славы, денег, уважения... А ведь наши труды куда более достойны бессмертия... Скажи, какому императору служил Сервантес? Кто его почитает, в отличие от автора «Дон-Кихота»?

- Но есть многие великие писатели и поэты, которых все человечество читает и цитирует чуть ли не круглые сутки! Что ж, они совсем не мучаются?

- Да нет, участь сия печальная полностью не минует даже их — и меня в том числе. Любой человек, даже гений – это полузверь, полуангел, его природа двойственна, он равно устремлен и в рай, и в пекло. Мы создаем в своих творениях искусства образцы любви, чести, порядочности, идеалы, прославляем их, клянемся им в верности. Но в жизни своей, да и в творчестве порой опошляем и разрушаем их – и превращаем свое существование в пытку: и во время пребывания на земле, и после смерти.

Впрочем, мы в данный момент не страдаем совсем по другой причине. Просто нам повезло: наступила так называемая адская льгота отдыха. Раз в году в течение всего воскресного дня и двух заключающих его ночей, по просьбе Пресвятой Девы Марии, Господь избавляет всех пребывающих в пекле от терзаний душевных – мук. Об этом, кстати, рассказано и в русском апокрифе «Хождение Богородицы по мукам».

- Спасибо, Матерь Божия! - искренне заплакала от благодарности и радости свежеупокоенная душа экс-гаранта...

Так, в благости, они двигались в адской тьме, пока не увидели вдруг вдали перед собой очертания странной земли... Или города... Или страны...

- Мы уже в Отстойнике, Фридрих? Кстати, почему такое презрительное название?

- Здесь творческие души отстаиваются перед Страшным Судом, пока Спаситель не решит, куда им идти: на небеса или в геенну огненную...

Тем временем перед их глазами предстала живописная картина. Два черта с клеймами на груди «Цензор» и «Литературный критик» держали за грудки (фигурально, конечно) какую-то мятущуюся душу. Та истошно орала:

- Пустите! Я – тоже писатель! Причем великий!

- Чем докажешь?

- Щас я вам свои шедевры зачитаю!

- А сколько их у тебя?

- Два. Фантастический роман «Планета инопланетян», документальная повесть «История из доисторических времен».

- Какие ж документы в доисторические времена? Исторические-то документы появились с возникновением письменности!

- Из текста все станет понятно...

- Ну, давай, читай.

- А ничего, что повесть длинная?

- Нам все равно делать нечего, впереди – вечность... - фыркнули бесы.

- Итак, глава первая. «Эта приключенческая история приключилась в те полные доисторических приключений доисторические времена, когда в джунглях и дёбрях, равно как в степях, лесостепях, пампасах, саваннах, долах, весях, полях и лугах в высоких маморотниках бродили огромные папонты»...

- Графоман пробирается в наши ряды! Чтоб тебя черти взяли! - закричали сотни встревоженных голосов.

- Исполняем! - завопили демоны, поставили на душеньке клеймо «графоман» и начали волочь куда-то...

- Оставьте! Куда вы меня тащите? - вопил незадачливый писатель.

- Сейчас определим куда. Грешил ли ты рукоблудием?

- Я лично нет, а вот моя правая рука занималась... Пописываю, знаете ли...

- Значит, к половым извращенцам тебя отправим! - заявили бесы. Все трое исчезли под громкий вопль графомана:

- Что вы творите, империалиствующие империалисты!

- Что хуже – рукоблудие или словоблудие? - задумчиво спросил Борис Николаевич.

- Естественно, второе. От мастурбации, кроме библейского Онана, никто серьезно не пострадал. А вот от словоблудия – миллионы!

- Приветствую Вас в Зоне творческих душ, господин экс-президент! - перед спутниками возник поэт Владислав Ходасевич. - Я - в некотором роде Ваш крестный отец в царстве мертвых, так как именно я пел Вам отходную. Позвольте вкратце описать Вам суть небытия в нашем адском кругу:

«Века, прошедшие над миром,

Протяжным голосом теней

Еще взывают к нашим лирам

Из-за стигийских камышей.

И мы, заслышав стон и скрежет,

Ступаем на Орфеев путь,

И наш напев, как солнце, нежит

Их остывающую грудь.

Былых волнений воскреситель,

Несет теням любой из нас

В их безутешную обитель

Свой упоительный рассказ.

В беззвездном сумраке Эреба,

Вокруг певца сплотясь тесней,

Родное вспоминает небо

Хор воздыхающих теней.

Но горе! Мы порой дерзаем

Все то в напевы лир влагать,

Чем собственный наш век терзаем,

На чем легла его печать.

И тени слушают недвижно,

Подняв углы высоких плеч,

И мертвым предкам непостижна

Потомков суетная речь».

Так что не надейтесь на наше понимание Ваших современных проблем. Каждый из нас застрял в своей эпохе. Хорошего Вам отдыха в этот дареный Богородицей день!

И поэт исчез. А вокруг возникла местность, подобной которой Ельцин и вообразить не мог.

Похожие на крысиные или на лисьи норки. Котлы с говном, оборудованные брандспойнтами и насосами... Башни из слоновой кости... Гадюшники... Непонятного вида конюшни...

- Что это, Фридрих?! - вырвался вопль души.

- Жилища разных творцов. Кто где хочет, тот там и обитает. Вот – стойла Пегасов... Бордель для продажных муз... Серпентарии – сборища творческих союзов...

- Зачем у бочек брандспойнты?!

- Дерьмом друг друга поливать!

- Творцы и здесь, в аду, враждуют, как на земле? - удивился ЕБН.

Тут же отозвались несколько душ.

- «Собрание литераторов – это республика волков, всегда готовых перегрызть глотки друг друга», - это утверждал я, Беранже.

Появился Гете и развил тему:

- «Где рифмач, не возомнивший,

Что второго нет такого?

Где скрипач, который мог бы

Предпочесть себе другого?

И ведь правы люди эти:

Славь других — себя уронишь.

Дашь другому жить на свете -

Сам себя со света сгонишь».

Сверху, с Небес, раздался голос Киплинга:

- «НО, КАК ПРЕЖДЕ, ЗДЕСЬ И ТАМ

ДЕЛЯТ БРАТЬЯ ПО СТИХАМ ТУШУ ЗУБРА В ДРАКЕ МЕЖ СОБОЙ...»

- Ладно, Борис, пойдем. Тебе будет интересно. По дороге встретим очень много талантливых и даже гениальных душ!

Экс-президент стал впитывать в себя адские картинки, сливавшиеся в невероятный калейдоскоп.

... Группа обнаженных юношей внимала благообразному старцу, который вещал им:

- «Конца души не найдешь, пройдя весь путь, - так глубоко».

- Это – великий древнегреческий философ Гераклит, - дал пояснение Ельцину его гид.

- Блаженный Августин, что делал Бог до того, как создал Вселенную? - задал каверзный вопрос какой-то бес.

- «СОЗДАВАЛ АД ДЛЯ ТЕХ, КТО ЗАДАЕТ ТАКИЕ ВОПРОСЫ!» - ответил из рая святой.

- Остроумно, но не убедительно! - прокомментировал Дьявол.

... Вильям Шекспир спорил с толпой литературных критиков:

- Да сам я все писал – мои пьесы и сонеты! Сам! Почему все, кому не лень, пытаются исказить историческую правду?!

- «Чем менее история правдива, тем более она доставляет удовольствия»! - ответил великий философ и ученый Фрэнсис Бэкон.

- Что может сказать умного человек, чья фамилия в переводе означает «копченая свинина»?! - огрызнулся кто-то из литшавок.

Ельцин не успел услышать отповедь Бэкона, его отвлек Вольтер:

- Я очень хотел стать академиком. Был уже в зените славы, меня знал весь мир, лучшие люди Европы ходатайствовали за меня. Однако академия была непробиваема. Но вот мне устроили аудиенцию у любовницы короля. Пятнадцать минут провел я у нее и стал академиком. И я сказал: «Любовница короля может больше, чем сто томов моих сочинений!»

«Перед смертью я испугался, что Бог есть, и исповедался, объявил, что умираю верным католиком, и подписал просьбу о церковном прощении. Однако, подписав, прошептал: «Но если там ничего нет, эти жалкие три строчки не смогут отменить тысячи исписанных мною страниц»...

- И действительно не отменили! - захохотал Сатана. - Ты же у меня в пекле!

- А вот идут мои самые любимые авторы - Шиллер, Байрон, Гельдерлин, - представил подошедшую тройку душ Ницше.

- Слышь, Байрон, как ты сюда попал? - изумился Ельцин. - Нас в советской, панимаш, школе учили, что ты – чуть ли не святой: борец за свободу, демократ, защитник рабочих и крестьян!

- Все верно, - ответствовал лорд, - но в инферно я не только за это... Так, грешил по пустякам. Совершал содомию с женой (у вас в стране, господин Ельцин, сейчас это называют ласково: анальный секс), за что она, узнав, чем именно мы занимались, подала на меня в суд. Ну, еще был слишком интимный контакт с сестрой – ребеночка ей сделал...

Экс-президент опешил – и чуть не вошел внутрь душеньки, одетой в камзол, с большим париком. Она оказалась вежливой:

- Простите, сударь, за мою неловкость. Позвольте представиться: я – Глюк!

- Какой там глюк! Я их сотни раз видел. Ты – вполне обычная с виду душка. Глюки знаешь какие бывают?! У-у-у!

- Да я композитор Глюк!

ЕБН сконфузился, что бывало с ним чрезвычайно редко. А Ницше уже указывал ему на очередную знаменитость:

- А вот этот художник – Ге!

- Зачем так грубо? Может, у него есть и хорошие картины! - заступился экс-гарант за живописца. Ницше странно на него посмотрел (ЕБН не понял, почему) и продолжил экскурсию:

- Посмотри, вон Оскар Уайльд со своим любовником Альфредом Дугласом.

- Эй, Уайльд, - нашел чего спросить Ельцин, - ты и вправду любил мужика?!

- «Как я мог не любить его – ведь он погубил мою жизнь!»

- А вот и мой друг Фрейд! - обрадовался философ. - Зигмунд, ты чем прямо сейчас занимаешься?

- Даю краткие определения теориям, которые изобрели мои ученики. Вот, например, психоанализ Юнга: наш мозг так устроен, что обязательно породит какую-то фигню. Карл дал сей фигне имя - «коллективное бессознательное». А другой мой ученик Адлер все объясняет физическими повреждениями мозга. Если на картине Гойи сон разума рождает чудовищ, то у Адлера травмы головы создают неврозы и психозы. А я утверждаю: все беды с психикой – из-за подавляемых обществом естественных сексуальных желаний!

- Все психоаналитики – такие фантасты! Куда там Уэллсу и Жюль Верну! - восхитился Ницше. - Внимание, Борис, мы вступаем в российский сектор нашей зоны.

... Вокруг расхристанной души с пьяной и тем не менее умной овальной рожицей, губками бантиком, буйным огнем в очах, с несколько растрепанными волосами крутились чертова дюжина субтильных женских душенек. Они явно принадлежали окололитературным барышням, чьи имена остались забытыми потомками. Впрочем, эти давно впавшие в безвестность поэтессы и прозаички особо не мучились в инферно, ибо при жизни грешили лишь адюльтером (не все) и поголовно - страстью к особой, бабской псевдоромантической литературе.

- Ах, Иван Семенович, нам скучно – недостает настоящих куртуазных увеселений!

- А не усладить ли слухи ваши, прелестницы, некиими виршами моими?

- Ох, сударь, мы бы рады, да как бы не пришлось нам клясть Вашу неблагопристойность, - прошептала наименее робкая душенька. - Слывете Вы, Иван Семенович, пиитом сугубо дерзновенным! Слыхивали мы, будто вирши Ваши для женских нежных ушек ну совсем никак не пригодны!

- Помилуйте, сударыня! В опусах моих встречаются и строчки без единого худого слова!

- Извольте Вам не поверить!

- Да чтоб мне в тартар провалиться! Впрочем, я уже здесь... Прошу пардону... Припадаю к Вашим ножкам – и извольте навострить слух! Внимайте: «Горюет девушка, горюет день и ночь,

Не знает, чем помочь:

Такого горя с ней и срода не бывало:

Два вдруг не лезут ей, а одного так мало».

Не правда ли: вполне благопристойно!

Душеньки отвернулись и безуспешно попытались зардеться малиновым цветом – впрочем, с весьма довольным видом.

- Намедни узнала я французскую термину современную, подходящую весьма для Ваших экзерсисов пиитических: «скабрё – ё - ё – зно!» - протянула с отвратительным не то гасконским, не то лангедокским прононсом все та же дамочка.

- Ах, душа моя, «переменяешь свой вид, сердишься ты вспыльчиво»... Но вместе с тем усматриваю я, «ты смеешься внутренне, тебе любо слышать вожделение сердца твоего». А про переписку мою с государыней Екатериной Великой поведать?

- Просим, просим!

- Матушка-императрица на спор с неким вельможей своим поручила Вашему покорному слуге тост сочинить, чтоб с виду был пристойным, а по сути – нет. Я прислал ей письмецо с такими виршами:

«Я пью за здравие тех ворот,

Откуда вышел весь честной народ!»

Прелестницы захихикали...

- Ее Величество изволили премного смеяться и пожаловали меня ответным тостом:

«Я пью за здравие того ключа,

Что открывает эти ворота, не стуча!»

Дамы заулыбались и изобразили книксен.

- Как Вас зовут, несравненная? - обратился галантный кавалер к той, что служила рупором гласности для компании мадамок.

- Белинда, сударь!

- А можно почитать Вам начало некоей душеспасительной книжицы моей?

Дамочка подозрительно на него глянула, однако не отказала.

- Начну рецитацию свою с предисловия - «Приношения Белинде».

«... Тебе, благосклонная красавица, рассудил я принесть книгу свою, называемую «Девичья игрушка»... Ты охотница ездить на балы, на гулянья, на театральные представления затем, что любишь забавы, но если забавы увеселяют во обществе, то игрушка может утешить наедине, так, прекрасная Белинда! Ты любишь сии увеселения, но любишь для того, что в них или представляется, или напоминается, или случай неприметный подается к...»

Автор сделал затяжную паузу, слушательницы, да и Ельцин с Ницше попытались было затаить дыхание (его у них просто не имелось), вовлеченные в интригу повествования. Декламатор не ударил в грязь лицом и завершил свою речь весьма неожиданным, можно даже сказать, феерическим финалом, возопив громко:

«... е..ле»!!!

Все остолбенели, не веря ушам своим, а рассказчик, сально ухмыльнувшись, продолжил:

- «... Оставь, красавица, глупые предрассуждения сии, чтоб не упоминать о х..е, благоприятная природа, снискивающая нам и пользу и утешение, наградила женщин п...дою, а мужчин – х...ем»...

Дамочки с визгом разлетелись, словно снесенные порывом сильного ветра бабочки...

- Куда ж вы, душечки?! - скорбно завопил охальник, хотя на его физиономии было прямо-таки написано совершенно противоположное чувство.

- Вы в своем амплуа, герр Барков: весьма остроумны, но еще более похабны! - поклонился незнакомцу Ницше.

- «Пышность целомудрия ввела сию ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что заставляет говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть...» Ах, милсдарь, все тайком читают оную книгу; однако «... в то ж самое время, не взирая ни на что, козлы с бородами, бараны с рогами, деревянные столбы и смирные лошади предадут сию ругательству, анафеме и творцов ея»! Не уподобляйтесь сим!

Наконец-то Ельцин понял, кто эпатировал девиц!

- Да ты ж Барков, автор «Луки...» - матерную фамилию он произносить побрезговал.

- Не имею чести, сударь, ни знать Вас, ни быть автором сей забавной поемы, в коей, как и в моей «книге, ни о чем более не написано, как о п...здах, х...ях и е.. лях».

- Не стыдно тебе похабщину все время нести?

- «... Чего ж, если подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимых - «х...е» и «п...зде»?! Впрочем, я сей момент лучше побеседовал бы о радостях Бахуса, нежели Венериных забавах....

- Да ты ж тоже был любитель бухать! - ЕБН сразу воспылал товарищеским чувством к единомышленнику.

Самый популярный жаргонизм в лексиконе россиян на рубеже второго и третьего тысячелетий не входил в словарный запас поэта екатерининских времен, но чуткий к слову, а главное – сильно пьющий Барков сразу ухватил его смысл:

- Какая сочная термина! Да Вы, милсдарь, по всему видать, - изрядный пиит! Как я!

- Он действительно, как Вы – изрядный пиак! - откуда только Ницше откопал этот анахронизм, впрочем, пришедшийся вполне к месту.

- Да я вообще-то президент! - заявил экс-гарант, которому вовсе не хотелось слыть бумагомаракой или выпивохой.

Должность эта, в эпоху Баркова, еще не имела в отечестве того статуса, которое обрела впоследствии, а потому ввергла Ивана Семеновича в ступор:

- Какого клуба президент? Немецкого, Голландского или Аглицкого? Не припомню, чтобы видел Вас там, сударь!

- Президент России, правда, бывший...

- Нешто матушка – Расея клуб?

Ельцин попытался сделать уточнение, однако только усугубил обстановку:

- Ну, раньше такую роль играл у нас Генеральный секретарь партии...

- Партии бывают у товаров: соленой рыбы, вина... Еще бывают партии в играх: карты, шахматы, шашки... Секретарь партии шампанского, да еще генеральный... Ничего не соображу! - мотал призрачной головой знаменитый матерщинник. - Чтобы Вас понять, милсдарь, надо как следует бухнуть... Или бухать... или побухать... Как правильно?

- По всякому верно! - утешил его ЕБН.

- Ах, сколь изрядный и многозначительный глагол! Жаль, при жизни не знал! Так мы с Вами, оказывается, коллеги! Я ж тоже восемнадцать лет секретарем был у гордости нашей науки господина Ломоносова. Как же мы с ним вакхическими возлияниями беса тешили...

- И не одного, а целый легион! - загоготал Повелитель мух.

- Молчи, Плутон! - отмахнулся от него Барков. - Бывалочи, испьем мы с любезнейшим Михал Васильевичем бутылей по пять вина или по штофику водочки...

- У нас говорили: «принять на грудь», - пополнил образование собеседника Борис Николаевич.

- Ах, сколь славная метафора! - опять пришел в восторг Иван Семенович. - Век бы Вас слушал, сударь! Так вот, отдав должное Бахусу, берем мы с господином академиком, значит, оглобли...

- Я тоже оглоблями драться любил! - прослезился ЕБН.

- ... или дубье какое-либо крепкое - и идем в немецкий квартал профессоришек чужеземных поучить уму-разуму, чтоб расейской науке не гадили... Ну, перила там сломаем с калиткою и забором, стекла в окнах побьем – а если повезет, то и морды тем, кого поймать удастся... Гуляли, пока околоточные нас не вязали. Ох, золотое было времячко... Еще, конечно, вирши сочиняли, обсуждали их вместях... Михал Васильевич, правда, успевал изрядно наукой заниматься, а я ему бумаги переписывал, переводы делал... А опусы свои нравоучительные декламировал в кружке вельмож знатнейших, что собирались у их сиятельства графа Григория Алексеевича Орлова...

- Ух, и надрался бы я вместе с тобою и Ломоносовым с радостью! - Ельцина переполняли старые добрые чувства. - Сообразили бы на троих! Да вот только в аду и выпить нечего! А скажи, как ты умер? - вдруг перешел он от радостных воспоминаний к грустным. - Про тебя такие анекдоты рассказывали, панимаш!

- Про то, будто меня нашли мертвого, засунувшего голову в печь, а на моей голой жопе было написано:

«Жил Барков - грешно,

А умер – смешно!»

Эпитафию сию незадолго до кончины я и вправду сам для себя сотворил. А сгинул хоть и смешно, и грешно, однако приятно: под хмельком и на бабе...

- Уникальная эпитафия, вполне соответствующая способу ухода в мир иной, - пожевал призрачными губами философ.

- Лучший посмертный отзыв обо мне дал Пушкин! - гордо воскликнул запрещенный на века пиит. - Эй, Александр Сергеевич, повторите свои слова для почтеннейшей публики!

- «Однажды зимним вечером

В бордели на Мещанской

Сошлись с расстриженным попом

Поэт, корнет уланский,

Московский модный молодец,

Подъячий из сената

Да третьей гильдии купец,

Да пьяных два солдата.

Всяк, пуншу осушив бокал,

Лег с бл...дью молодою

И на постели откатал

Горячею ел...ою...»

- Если можно, без вступления! Не надо про попа, лишившегося силы мужской! Обо мне расскажите! - взмолился Барков.

- «... Готов с постели прянуть поп,

Но вдруг остановился.

Он видит — в ветхом сюртуке

С спущенными штанами,

С х...иной толстою в руке,

С отвисшими м...дями

Явилась тень — идет к нему

Дрожащими стопами,

Сияя сквозь ночную тьму

Огнистыми очами.

- «Что сделалось с детиной тут?!» -

Вещало привиденье.

- «Лишился пылкости я м...д,

Е...дак в изнеможении,

Лихой предатель изменил,

Не хочет х...й яриться».

- «Почто ж, е...ена мать, забыл

Ты мне в беде молиться?»

- «Но кто ты?» - вскрикну Е...аков,

Вздрогнув от удивленья.

- «Твой друг, твой гений я — Барков!» -

Сказало привиденье».

- Упоительно! - утонул в неге матерщинник. - А какой неожиданный подход к теме! «Х...ина толстая» … Мужской уд, воспетый в женском роде! Это скачек — нет, это революционный прорыв в отечественной словесности! Браво, маэстро! А какое богохульство! Ах, душа моя, Александр Сергеевич, Вы же меня к Творцу приравняли или, на худой конец, к святым! Мне оказывается, можно молиться об усилении «пылкости м...д»! Вы — не просто мой наследник, Вы превзошли меня в тысячу раз! Какой шедевр! У меня нет слов — одни выражения!

- И все наверняка неприличные, - уверенно прокомментировал Ницше.

- И че, с таким, с позволения сказать, отзывом Пушкина ты, Барков, рассчитываешь на века в памяти благодарного потомства остаться, панимаш?! - не удержался от сарказма Борис Николаевич,

- Не, есть ведь не только поэма «Тень Баркова», есть еще и официальный панегирик мне «от солнца отечественной поэзии»! Изложите, господин Пушкин!

- «Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение... Для меня... нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова».

- Прав Пушкин! - признал ЕБН. - Теперь вспомнил, что упомянутое собрание издали в 1992 году, сразу после того, как я стал президентом РСФСР... Признаюсь, правда, я его не читал, только слышал о нем – доложили мне, панимаш... Во какая загогулина! Слышь, Фридрих, а почему Дьявол разрешает нам с классиками общаться? Ведь, несмотря на личные грехи, они, ну, многие из них, учили народ высокой морали...

Объяснение он получил от самого хозяина преисподней:

- Чтение классиков весьма порицалось средневековым духовенством и, наоборот, было угодным мне. В X веке грамматику Вильгарду из итальянского города Равенна явились однажды ночью три беса, отрекомендовались Виргилием, Горацием и Ювеналом, благодарили за прилежание, с которым он комментирует их сочинения, и обещали в награду, что после смерти он разделит их славу. Грамматик призадумался... Явившись в сонном видении Блаженному Иерониму, Христос велел ангелам высечь его за любовь к древнеримскому великому оратору Цицерону. Дальше объяснять?

... Поэта – матерщинника сменили несколько куда более великих его коллег, родившихся позже.

- Постыдились бы с такими, как господин Барков, дружбу водить! - заявил один из них. - Впрочем, что с Вас взять, Вы из дьявольской эпохи! Это про нее я написал, как бы предвидя: «Бывали хуже времена, но не было подлей!»

- Что ты имеешь против моей эпохи?! - воспылал гневом ЕБН.

- В Ваше время под декламацию моих строк «Сейте разумное, доброе, вечное!» и в прямом, и в переносном смыслах закапывали в землю учителей, врачей, ученых, писателей и поэтов – и напрасно ждали, что на этой почве вырастет нечто достойное!

- Ты ж Некрасов! - обрадовался Борис. - Я в школе твое стихотворение учил: «Есть женщины в русских селеньях»...

- При Вашем правлении их практически уже не осталось!

Ельцин вспомнил классический ответ американцам на любую критику советского строя: «А у вас негров бьют!» - и интерпретировал его в соответствии с ситуацией – благо, в памяти всплыла информация, полученная в предсмертной беседе с Дьяволом:

- Помолчал бы уж, игроман!

Поэта упрек не оскорбил: он представлял из себя, пожалуй, единственный в отечественной истории пример, когда выдающийся литератор был еще и удачливым игроком. Несмотря на то, что он делал лишь крупные ставки, проигрывал редко. Свой знаменитый журнал «Современник» Некрасов содержал на карточные деньги. Поэтому на выпад пришельца он не обратил внимания, благо как раз к нему подошла душенька критика Белинского:

- Господин Некрасов, помнится, однажды приехавший из провинции купец попросил меня свести его с Вами. «Что, хороша была игра?»

- «Да он у меня восемь тысяч украл!» - возмутился Некрасов.

- «Как украл! Ведь Вы его обчистили!»

- «Да, обчистил. Он умудрился потом в другой дом пойти и там еще восемь тысяч проиграл – не мне! Не мне!»

- Господин Некрасов, я слышал, Вы сформулировали свои собственные методы достижения успеха за карточным столом? - как всегда, не удержал своего любопытства Ницше.

- Верно! Всего их пять – и они всегда приносили мне выигрыш. Внемлите.

«Первое. Никогда не следует играть с партнером, имеющим длинные ногти (чтобы исключить возможность крапления карт).

Второе. Если в игре удача не катит, упорствовать не стоит. Не везет в преферанс – переходите на пикет; не везет в пикете – сыграйте в винт, но никогда не пытайте судьбу.

Третье. Перед игрой надо посмотреть партнеру в глаза: ежели он взгляда не выдержит, игра ваша, но если выдержит – лучше больше тысячи не ставить.

Четвертое. Расчетливого, умного игрока надо брать измором: играть час, два, три, сутки, пока он не начнет ошибаться.

Пятое. Играйте только на те деньги, которые у вас заранее на это дело отложены».

Так что, господин как-вас-там, я – азартный игрок – но не более того! Ваше новомодное ругательство «игроман» применимо скорее к господину Достоевскому.

... Оказываясь вблизи от казино, Федор Михайлович просто терял волю. Он не мог отойти от рулетки, пока не проигрывал все, что имел в кармане. Этим нещадно пользовались издатели, ссужавшие ему деньги на игру под будущие романы. То есть в известной степени богатством творческого наследия Достоевского мы обязаны его страстью к игре: чтобы восполнить колоссальные дыры в семейном бюджете, он безостановочно писал.

Тут кстати появилась чета Достоевских. Федор Михайлович объяснял горько вздыхавшей супруге, не позволяя ей вставить ни слова:

- «Я проиграл вчера все, все до последней копейки... Решил писать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить.

... Я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсего двадцать гульденов... Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчетливым, и кончилось тем, что я выиграл 300 гульденов. Я был так рад, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и все, все проиграл. Осталось всего два гульдена на табак.

... Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к десяти часам вечера был в чистом выигрыше 1300 франков. Сегодня – ни копейки. Все проиграл!

... Милый мой ангел Нютя, я все проиграл, как приехал, в полчаса все и проиграл. Ну что я скажу тебе теперь, моему ангелу Божьему, которого я так мучаю. Прости, Аня. Я тебе жизнь отравил! Пришли мне как можно больше денег. Не для игры (поклялся бы тебе, но не смею, потому что я тысячу раз тебе лгал)...»

- Минуточку внимания, господин Достоевский! - вежливо обратился к каящемуся грешнику какой-то черт. - Радостная новость для Вас! Мы поставили Вам памятник с надписью на постаменте: «Автору «Бесов» - от бесов». Ха-ха-ха!

- Мало я молился в свое время, - пожалел о прошлом Федор Михайлович.

- «Всякая молитва сводится, в переводе на обыкновенный язык, к просьбе божества о том, чтобы дважды два не было четыре», – отозвался подошедший Тургенев.

- Какие душевные разговоры! Душа поет! - блеснул игрой слов Ницше. - А сейчас осторожнее: мы вошли в сектор поэтов-богохульников!

Несколько неизвестных Ельцину литераторов эпатировали небожителей:

- «Адам Еву

Прижал к древу,

Ева запищала,

Древо затрещало...»

- НЕ БЫЛО ТАКОГО, ОХУЛЬНИКИ! - закричал сверху первочеловек.

- Молчи, развратник! Ты же за это в аду побывал!

- НЕ В АДУ, А В ЛОНЕ АВРААМОВОМ!

- Это Авраам из твоего лона вышел! И вообще: какое у мужика лоно?! Покажи нам его! Или у вас там наверху это порнухой сочтут?

- ДА ЧТОБ У ВАС ЯЗЫКИ ОТСОХЛИ!

- Сам заткнись! Ты в раю фруктами и бабой наслаждался, а теперь все человечество из-за тебя первородным грехом мается!

Праотец человечества обиженно смолк.

- Кого еще подразнить? А давай Соломона! Эй, Экклезиаст! Как правильно говорить: «Суета сует» или «Суета суёт»? Кстати, куда суёт? И кому? Суета – это он или она?

- «... ГЛУПЦЫ ТОЛЬКО ПРЕЗИРАЮТ МУДРОСТЬ И НАСТАВЛЕНИЕ... МЕРЗОСТЬ ПРЕД ГОСПОДОМ РАЗВРАТНЫЙ...» - ответил притчей иудейский царь.

- Да что у вас тут творится? Бедлам какой-то! - не сдержался ЕБН.

- Все, как в России при тебе, – беспорядок. Только у вас там – обычный бытовой, а здесь – творческий, - профилософствовал философ.

- Да тут все перевернуто!

- «Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг, а иной», - подал реплику Ходасевич.

... Творческие души все умножались и гудели, будто пчелы в улье. Ельцин едва успевал краем уха улавливать отдельные диалоги.

- «Хрен получишь» и «ни хрена не дам», как ни странно, синонимы!

- Эй, слушай туда!

- Куда «туда»?

- А куда «сюда», ты никогда не спрашивал?

Насмешники тем временем переключились с небесных авторитетов на земных:

- Давайте-ка приколемся над Маяковским!

- Может, лучше над Ельциным?

- Сразу над обоими! Задаю тему! Какой смысл имели бы стихи поэтов 20-30-х годов в годы 90-е? Поехали!

- «Но тут словно лимоном рот

Скривило господину,

Это господин чиновник берет

Мою краснокожую паспортину...»

Твои стишки это, Маяковский?

- Да.

- А чего ж не добавил, что пограничник иностранный при этом шептал: «Боже мой, опять русская мафия!»

- Эй, Ельцин, расскажи Володе, как в твое царствие, заменив всего одну запятую на точку, превратили в свою противоположность содержание его чуть ли не самого известного стиха:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний. Приходит буржуй»!

- Граждане преисподней! «Не делайте под Маяковского – делайте под себя».

- Он еще огрызается! Знаешь, какие стихи ты бы писал при Ельцине? Слушай!

Зимой в Куршавеле

снега не густо,

Но шубы прилипли к потненьким: :

Тусят здесь олигархи – квасят капусту

На буржуйском своем

субботнике.

Дяденьки, что вы делаете тут -

Столько богатых дядей?

Строим капитализм – свободный труд:

Бабло отбирать у людей!

- А также нанимать бл...дей! - продолжил рифму Сатана. - Володя! Достань что-нибудь «из широких штанин дубликатом бесценного груза» и покажи насмешникам!

- Эй вы, инвалиды умственного труда, не завидуйте мне! Бесполезно. «Я сумел научиться не писать обыкновенных стихов… И вообще, кто хочет получить бесплатно в морду, выстраивайтесь в очередь в фойе!»

- «Маяковский, каким местом Вы думаете, что Вы поэт революции?»

- «Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос».

- «Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!»

- «Мои стихи не печка, не море и не чума!»

- «Маяковский, Вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я...»

- «А как Вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый...» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если Вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»

- А что там Вы накарябали про поэтессу Веру Инбер?

- «Ах, у Инбер,

Ах, у Инбер

Что за глазки, что за лоб!

Все смотрел бы, все смотрел бы

На нее б!»

- А по поводу нецензурных надписей на Доме-музее Герцена?

«Хер цена

Дому Герцена».

Заборные надписи плоски.

С этой — согласен.

В. Маяковский».

Дьявол, как всегда, решил подгадить великому поэту:

- Володя, расскажи лучше про своих любимых женщин!

Маяковскому стало плохо. Любовниц у него было немало, но настоящую страсть он питал к двум. Обе оказались его недостойны...

Лиля Брик расценивала нормальную семью как мещанство. «Вы представляете, - говорила она, - Володя такой скучный, он даже устраивает сцены ревности!», имея в виду их брак на троих: Лиля и Осип Брики и Маяковский.

Любила ли она поэта? Наверное, да, но очень непродолжительное время. «Какая разница между Володей и извозчиком? - спрашивала она своих подруг. - Один управляет лошадью, другой — рифмой». Переживания гения мало трогали ее, но она видела их «пользу»: «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».

Самоубийствоо поэта восприняла эта дамочка с искренним удивлением, огорчением, но без трагизма. После похорон у Бриков пили чай, шутили, говорили о разных разностях...

Лиля забыла его, как и всех своих поклонников. Восьмидесятилетней старухой она завершила свою жизнь в одном из европейских отелей — покончила с собой из-за несчастной любви... Какая гримаса истории!

Ничуть не лучше была Вероника Полонская — последняя любовь поэта. В то роковое утро 14-го апреля 1930 года Маяковский просил ее стать его женой, остаться с ним, начать новую и счастливую жизнь... Но она, ссылаясь на то, что опаздывает на репетицию, ушла, в очередной раз пообещав, что все решится вечером... Не пройдя и нескольких шагов от его двери, услышала звук выстрела. Вернулась — уже к умирающему — и через несколько минут... побежала на репетицию. «Простите, - оправдывалась она перед режиссером. - Только что застрелился Маяковский. Я прямо оттуда». И... осталась репетировать.

Через месяц Вероника вышла замуж — за театрального рабочего...

Друзья проявили себя столь же изменчивыми и жестокосердными, как любовницы...

За два месяца до его кончины поэт Кирсанов, бывший друг, написал о Маяковском: «Пемзой грызть, бензином кисть облить, чтобы все его рукопожатья со своей ладони соскоблить!» 17-го апреля, в день похорон, он со слезами на глазах на траурном митинге читал с балкона «Во весь голос». Председательствовал в похоронной комиссии Артемий Халатов, за десять дней до смерти приказавший вырвать портрет Маяковского из всего тиража журнала «Печать и революция»...

В 1925 году гениальный поэт завершил одно из стихотворений такими строками:

«Я хочу быть понят моей страной,

а не буду понят — что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

Как проходит косой дождь».

- Пророческие вирши, - пожевал козлиными губами хозяин инферно. - Они относятся не только к тебе, но и ко всем советским деятелям литературы и искусства. Целый пласт российской культуры, созданный за 70 лет, канул в небытие... Чем не новая Атлантида!

Замечание Люцифера было настольоко серьезным, что хулители Маяковского притихли...

- Ладно, фиг с тобой. Давайте под Блоком поиздеваемся:

«Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост».

Ельцин, в твое время так предприниматель себя вел при вызове в налоговую инспекцию или при встрече с твоим чиновником.

- «Я задыхаюсь... Мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу», - прошептал Блок свои предсмертные слова...

- А этой жабой стал Ельцин! - захохотал кто-то. И тут же переключился на еще одного великого советского поэта…

Есенин предавался любимому занятию: сочинял экспромтом частушки.

Екатерина Есенина, сестра поэта:

- «Сочинять Сережа начал еще до поступления в школу. Так, к примеру, придут к нам в дом девушки — Сережа на печке; попросят его - «Придумай нам частушку». Он почти сразу сочинял и говорил: «Слушайте и запоминайте». Потом эти частушки распевали на селе по вечерам». За свою жизнь Есенин соберет почти 5000 народных частушек.

А больше всего он обожал играть на гармони в кругу друзей и петь частушки... про каждого из присутствующих. В своих воспоминаниях поэт как раз переживал один из таких вечеров.

Новый год встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке. Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин — у него на коленях. Начали:

- «Я сидела на песке

У моста высокого,

Нету лучше из стихов

Александра Блокова!..

Ходит Брюсов по Тверской

Не мышой, а крысиной.

Дядя, дядя я большой,

Скоро буду с лысиной!..

Ах, сыпь! Ах, жарь!

Маяковский бездарь.

Рожа краской питана,

Обокрал Уитмана!..

Ох, батюшки, ох-ох-ох,

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил!..»

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

- «Квас сухарный, квас янтарный,

Бочка старо-новая,

У Васятки, у Каменского,

Голова дубовая!..»

Зал затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка.

- Пошло и неостроумно, - скривился Ницше. Завистники тут же накинулись на частушечника:

- Слышь, Есенин! «Да, мне нравилась девушка в белом...» - твои строки?

- Мои.

- А продолжение какое?

- «А теперь я люблю в голубом...»

- Неверно. В нынешней России оно звучит по-другому: «А теперь я люблю голубого!» Ха-ха!

- «Снова вспомнил я боль былую...» - прошептал гений.

- Чего пристала к нему?! - кинулся на защиту ЕБН. - Человек ведь был хороший!

- Чушь! Он был «очень тяжелый человек», - не согласился Дьявол. - Как-то, сидя в кабаке, твой кумир схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову

Ивана Приблудного — своего приятеля. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу. У кого-то вырвалось:

- «А вдруг умрет?»

Не поморщив носа, Есенин сказал:

- «Меньше будет одной собакой!»

А когда «певец русской деревни» слышал критические замечания по поводу своего творчества, то приходил либо в бешенство, либо в глубочайшее уныние: несколько раз после чьих-то резких слов даже был близок к самоубийству. Тем не менее и сам не щадил ничьего самолюбия. Однажды раскритиковал в пух и прах новое произведение своего знакомого — молодого поэта Шварца. Той же ночью Шварц отравился...

- Во какая загогулина! А я слышал, что он очень щедрым считался...

- У него весьма своеобразная щедрость! Сорил деньгами налево и направо, в ресторанах и кафе всегда сам платил за всех, раздавал милостыню не монетами, а пачками купюр. Однажды, выйдя из редакции, в которой только что получил гонорар, увидел худющую бездомную дворнягу. Не раздумывая, купил в ближайшей мясной лавке несколько колец колбасы и стал угощать ею собаку. Вскоре прибежала еще одна собака, за ней другая, третья... Пришлось несколько раз бегать в лавку. Покончив с угощением, Есенин, без гроша в кармане, но довольный, отправился к приятелю. Занять денег...

А вот совсем иной случай опишет тебе сейчас поэт Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина;

- «К отцу, к матери, к сестрам ( обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади. Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только — после настойчивых писем, жалоб и уговоров». Когда из деревни приезжал отец и робко заговаривал про нужду, про недороды, про плохую картошку, Есенин взрывался криком:

- «Я вам что — мошна?! Сдохну — поплачете о мошне, а не по мне!»

«Вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике, которому локомотивом отрезало ногу. Несут того в приемный покой, кровь льет — страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится, как бы в сапоге, на отрезанной ноге, не пропали спрятанные двадцать рублей.

- Все вы там такие...»

- А я думал, он бедняков воспевал... - бормотал ЕБН.

Галина Бениславская, гражданская жена Есенина:

- Это не так! «Надо сказать, что С.А. любил деньги, не раз говорил: «Я хочу быть богатым!» или «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть — тогда пусть поклоняются!» «Богатый» для него был синоним силы и независимости, свободы.

… Тут общее внимние отвлек другой литератор.

- Глянь, Гайдар нарисовался! Аркаша, выслушай свежие новости из ельцинской России. Чука и Гека сменили Чип энд Дейл. Тимура, кстати, тоже: эти мультяшные герои теперь вместо него спешат на помощь. А какой кошмар приснился Геку, тьфу... твоему внуку Тимуру, знаешь?

Гайдару снится страшный сон:

Навстречу пьяный Ельцин - он

Грозит Дудаю кулаком

И обзывает дураком.

Кругом пожар, блестят штыки,

Идут буржуйские полки...

Тимур опешил: вот те на -

Грядет чеченская война!

- А вон Платонов прибыл! Классик, ты – член КПСС или Союза писателей?

- «Я ничего не член». Не надо обзываться!

- Не огорчайтесь! «Меня Жданов публично блудницей назвал – и то ничего», - утешила его Анна Ахматова.

Под ручку с директором издательства пролетела душенька Ходасевича, ласково напевая тому в ушко:

- «Издатель! Друг! С лицом веселым

Мне чек скорее подмахни

И пресс-папье своим тяжелым

Автограф милый промокни».

... Опять зашелестели, словно опадающие осенние листья в лесу, короткие диалоги:

- Пишу роман, листов на тридцать...

- Смотри, на ногу не урони!

- Внимание, опасное место! - снова предупредил философ-экскурсовод. Входим в сектор социалистического реализма!

- А что это такое? - спросил ЕБН, знавший термин, но не его суть.

- Это формалистически – натуралистически – абстракционистическое искажение реальности...

- Переведи на русский, - мотнул седой прядью Борис Николаевич.

- Ну, чтоб даже тебе было понятно: восхваление советских властей на доступном языке и в доступной для них форме, - объяснил Ницше. - Именно то, что, начиная с господина Джугашвили про таких, как ты, а затем для тебя и про тебя карякали в российских газетах, брошюрах, книгах.

- Про меня другое писали, чем про Сталина! - обиделся Ельцин.

- По сути – то же самое. Хотя разница есть. При его культе личности вся литература соцреализма печаталась на бумаге, изготовленной из древесины лагерного лесоповала. При твоем культе безличности — на бумаге, изготовленной из древесины, срубленной дома, переработанной за границей и закупленной там втридорога.

- «Философия хромая

Ухмыляется, не зная,

Как ей с мерой муравьиной

Сочетать полет орлиный», - вдруг подал голос Блейк.

- На марксизм-ленинизм намекаешь, что ли? - вопросил экс-президент.

- Мы прибыли на заседание съезда советских писателей! - объявил автор «Заратустры».

- «Москву метель заметала

порошею.

Как катафалк,

пылал

Колонный зал.

О литературе говорили

только хорошее,

И зал, привыкший

к знатным покойникам,

скорбно молчал», - дал свое описание этому важному событию один из присутствующих.

- Союз писателей СССР на три четверти состоит из неписателей. Но производить чистку нельзя, ибо эти три четверти легко вычистят писателей! - крикнули членам президиума с галерки. Там не обращали внимания ни на реплики, ни на скучную речь докладчика. Аудитория тоже, как принято в таких торжественных случаях, болтала и сплетничала.

- Слышали, в СССР наконец-то выпустили Бабеля!

- Сейчас многих реабилитируют.

- Ты уже получил корочки САПа?

- Так это же лошадиная болезнь! Неужели от нее остаются оспины?

- Сам ты недуг общероссийский! Я имел ввиду удостоверения Союза Адских Писателей! Собственно, Союзов два – Тихий и Буйный, совсем как в ельцинской России.

- Там, наверху, говорят, Регистан и Михалков получили звания Заслуженных гимнюков Советского Союза – за свои многочисленные гимны!

- Товарищ Ливанов, Вы же известный актер, почему Вы никогда не заходили в худчасть театра?

- Художественное целое не может входить в художественную часть!

- Товарищ Булгаков, что Вы напеваете?

- Свое любимое: «Он рецензент – убей его!»

- Эй, докладчик! Почему Вы говорите одними цитатами? У Вас что, своего мнения нет?

- У меня есть свое мнение, но я с ним не согласен.

- Вы писатель или читатель?

- Я цитатель.

- Что такое телеграфный столб?

- Хорошо отредактированная сосна.

- Товарищ Шкловский, как у Вас дела?

- Как обычно. «Один редактор издательства «Советский писатель» отверг мою рукопись потому, что, как он сказал, в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».

- Удивляюсь, как при такой нервотрепке Вы достигли преклонных лет?

- «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».

- Светлов, о чем размечтались?

- «Хочу, чтобы на моем доме повесили мемориальную доску: «Здесь жил и никогда не работал поэт Михаил Светлов».

... Новоприбывших окружили несколько литдушенек.

- А, господин Ницше! Позвольте Вам представить коллегу: академик-философ Мрак Мутин!

- Перестаньте издеваться! Меня зовут Марк Митин!

- Интересные разговорчики! - душе экс-гаранта было непривычно.

- Давай подойдем к великому поэту – вон сидит Пастернак, твой тезка, - предложил его спутник. Но еще до них к Пастернаку подскочил какой-то хлыщ:

- «Что Вам больше всего понравилось в моей книге?»

Поэт вспыхнул:

- «Неужели Вы думаете, что я могу заниматься микрометрией?!»

Простите, отвлекусь: приближается критик Тарасенков, мой друг, знаток и любитель моих стихов. При этом по намеку партбонз опубликовал в «Культуре и жизни» разгромную статью обо мне!

Подойдя к Пастернаку, Тарасенков не решился протянуть ему руку. Поэт с доброй улыбкой заметил:

- «Толя, не стесняйтесь, Вы же не человек, а бобовое». А я на растения не обижаюсь...

Подлетела еще одна душенька.

- О таких, как ты, Тарасенков, я, Александр Раскин, написал эпиграмму:

«Принципиален до конца,

Голосовал за подлеца

И говорил: «В конце концов,

Я видел худших подлецов».

- Когда два критика спорят о литературном произведении, возникает не менее трех мнений, - начал оправдываться Тарасенков. Его почти никто не услышал, так как на трибуну взобралось молодое дарование и поделилось тревогой о наболевшем:

- В Англии запретили публичные дома! Капитализм утратил свое единственное и последнее преимущество перед социализмом!

- «Современные молодые поэты напоминают мне немецких девушек, которые зарабатывают себе на приданое проституцией», - пробормотал Илья Эренбург.

- «Многие молодые писатели хотят не писать, а печататься», - согласился с ним Михаил Светлов. - А в твое правление поэты хорошие вообще исчезли? - грустно вопросил он Ельцина.

- Неправда! Таланты на Руси не переводились и в самые тяжелые времена. Даже при таких правителях, как Ельцин, загнавшим культуру в скотский загон! - возразил какой-то свежеупокоенный. - Вот я вам прочитаю стихи моего друга Николая Игнатенко. Он умудрился описать мои нынешние переживания, хотя сам живой, дай Бог ему здоровья!

«Настанет время, и меня не станет.

Смешную верность больше не храня,

Любимая, поплакавши, обманет

Еще недавно жившего меня.

Я одного мучительно не знаю,

И потому узнать не суждено:

Боль от измены там я испытаю

Или, увы, мне будет все равно?»

Оказывается, мне не все равно! Мне нужно, чтобы меня помнили и любили – даже мертвого! И еще одного поистине великого русского поэта ельцинских времен я встретил здесь – Владимира Корнилова. Вот, кстати, и он! Володя, прочти мое любимое...

- «Считали, что дело в строе,

И поменяли строй.

И стали беднее втрое

И злее, само собой.

Считали, что дело в цели,

И поменяли цель.

А цель, как была доселе, -

За тридевятью земель.

Считали, что дело в средствах.

Но только дошло до средств,

Прибавилось повсеместно

Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло

И собственность на права.

А необходимо было

Себя поменять сперва».

Ельцина зашатало...

- Эти стихи – каиново клеймо на лоб твоей эпохе, - объяснил философ.

- Не станем мучить Бориса Николаевича в прощеный день, - пожалел экс-президента свежеупокоенный. - Володя, давай что-нибуль душеспасительное...

- «Евангелья от Матфея,

От Марка и от Луки

Читаю, благоговея,

Неверию вопреки.

И все-таки снова, снова

Четвертым из всех задет,

Поскольку мне тоже слово

Начало всего и свет».

- Не сметь в моем царстве поповщину разводить! - заорал Дьявол.

- А пошел ты! - отозвались Корнилов и его поклонник. - Жаль, что мы раньше не верили ни в тебя, ни в Бога, а то бы тут не оказались! Но ни слушать тебя, ни слушаться тебя не будем!

- Да я вам такое устрою! – взъярился Люцифер.

- Ты против нас бессилен!

- Это еще почему?

Владимир Корнилов ответил в поэтической форме:

- «Тому, кто любит стихи,

Они не дадут пропасть

И даже скостят грехи -

Не все, так хотя бы часть.

Стихи не могут пасти,

Рубить и головы сечь,

Но душу могут спасти

И совесть могут сберечь».

К тому же мы раскаялись и верим: Господь на Страшном суде нас помилует! Сгинь, исчадие ада!

- Молодцы, ребята! - одобрил ЕБН смельчаков. Тут он вдруг опомнился, что опять теряет время зря. - Слушай, Фридрих, неужто меня заказали в твою зону соцреалистические козлы?

- Ты зря их так обзываешь. Все они были по-настоящему талантливыми людьми, но служили пером всяким сволочам или - в лучшем случае – верили в ложные идеалы. Вот почему они в Отстойнике - и с ужасом ждут, когда их забудут потомки. Ведь тогда они станут обычными грешниками, и их переведут в другие зоны. Но ты здесь не по их запросу. Тебе предстоит встреча с мемуаристами и биографами.

- А где их искать?

- Шляются где-нибудь вокруг истинно великих - кормятся на их радостях и муках, как и там, на земле.

- Тогда пойдем, поищем гениев. Хочу на них посмотреть...

Первым они встретили баснописца Крылова. На набережной Фонтанки в Cанкт-Петербурге, по которой он шел, его нагнали три студента. Один, почти поравнявшись с очень тучным незнакомцем, громко сказал товарищам:

- Смотри, туча идет.

- «И лягушки заквакали», - спокойно ответил Иван Андреевич в тот же тон.

Затем он попал на Невский проспект, что была редкость, и столкнулся с императором Николаем I, который, увидя его издали, ему закричал:

- «Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? - встречаю тебя на Невском. Что же это, Крылов, мы так давно с тобою не видались!

- «Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся».

Царь без охраны по Питеру ходил! Во житуха спокойная была! - удивился ЕБН.

- Иван Андреевич, напомни, как ты пошутил насчет Семеновой после окончания твоей комедии? - не унимался император.

... В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Катерины Семеновны Семеновой вздумалось ей сыграть вместе с оперною певицей Софьей Васильевной Самойловой в комедии «Урок дочкам» И.А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших «дочурок».

- «Что ж, государь, и Семенова, и Самойлова обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок не «дочкам», а «бочкам».

- Ну, пойдем со мной на обед к императрице Марии Федоровне в Павловск.

Гостей за столом оказалось немного. Великий поэт, воспитатель наследника трона Жуковский сидел возле своего друга. Крылов не пропускал ни одного блюда.

- «Да откажись хоть раз, Иван Андреевич, - шепнул ему Жуковский. - Дай императрице возможность попотчевать тебя».

- «Ну а как не попотчует!» - отвечал баснописец и продолжал накладывать себе на тарелку.

- Мда, избаловали Вас царские повара... - пошутил Ницше.

Крылов, оглядываясь и убедившись, что никого нет вблизи, ответил:

- «Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал – закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уж тут ужин – и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка – одна краса. Сели – суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю – нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? - не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая – форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, - куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки – всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!

Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то та птица под ними припрятана, и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу – царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил – ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь – меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят – завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, - надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, - смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

Вернулся я домой голодный-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, - ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал...»

- Крылов, ты тут Пушкина помянул, - приготовил какую-то каверзу Сатана. - Знаешь, какой монолог тебе Александр Сергеевич прописал?

- Где?

- В «Песне о вещем Олеге».

- Какой монолог?

- «Так вот где таилась погибель моя...»

- При чем тут я?

- Ты это декламируй и себя по брюху хлопай! Ты ведь из-за обжорства преждевременно умер!

Очень остроумный человек и талантливый стихотворец не замедлил с достойным ответом:

- Согласен, мой грех – чревоугодие, а твой куда горший – гордыня! Я спасусь, а вот ты – вряд ли!

- В отличие от тебя я спасаться не желаю! - отбрехнулся повелитель подземного царства.

Ельцину было страшно слушать такие разговоры: своей-то учести он не знал.

- А давай пойдем к Пушкину! - предложил ЕБН своему гиду. - Редкий случай представился его живьем... то-есть в посмертии увидеть.

... «Солнце русской словесности» хмурилось: душа поэта, если можно так выразиться, была не в духе.

- «... Закружились бесы разны,

Словно листья в ноябре.

Сколько их? Куда их гонит?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят?

Ведьму ль замуж выдают?» - шептал смуглокожий черноволосый небольшого роста мужчина, в котором по характерным бакенбардам (а вовсе не по стихам) Борис Николаевич признал Пушкина – уж больно тот смахивал на портрет, который висел в школе на стене. Тем временем бесы изображали описываемую поэтом картину: кружились; отчаянно сопротивляющегося домового живьем запихивали в гроб, а сотни ведьм предлагали себя в невесты всем желающим (последних, впрочем, не находилось)...

- Скучно тут, - прошептала душа гения. - Как писал Грибоедов, «Пойду искать по белу свету, где оскорбленному есть чувству уголок»... Сплошное у меня «Горе от ума». «Карету мне, карету!»

Появился экипаж – и Александр Сергеевич запрыгнул в него. Путешественники по аду последовали за ним – и очутились на ямной станции. Пушкин торопливо выпрыгнул из тарантаса, вбежал на небольшое крыльцо станции и закричал:

- «Лошадей!...»

Заглянув в три комнатки и не найдя в них никого, нетерпеливо произнес:

- «Где же смотритель? Господин смотритель!...»

Выглянула заспанная фигурка лысого старичка в ситцевой рубашке, с пестрыми подтяжками на брюках...

- Чего изволите беспокоиться? Лошадей нет. И Вам придется обождать часов пять...

- «Как нет лошадей? Давайте лошадей! Я не могу ждать. Мне время дорого!»

Старичок хладнокровно прошамкал:

- Я Вам доложил, что лошадей нет! Ну и нет. Пожалуйте Вашу подорожную.

Приезжий серьезно рассердился. Он нервно шарил в своих карманах, вынимал из них бумаги и обратно клал их. Наконец подал что-то старичку и спросил:

- «Вы же кто будете? Где смотритель?»

Старичок, развертывая медленно бумагу, ответствовал:

- Я сам и есть смотритель... По ка-зен-ной на-доб-но-сти, - прочитал протяжно он. Далее внимание его обратилось на фамилию проезжавшего.

- Гм!.. Господин Пушкин!.. А позвольте Вас спросить, Вам не родственник будет именитый наш помещик, живущий за Камой, в Спасском уезде, его превосходительство господин Мусин-Пушкин?

Приезжий, просматривая рассеянно почтовые правила, висевшие на стене, быстро повернулся на каблуке к смотрителю и внушительно продекламировал:

- «Я Пушкин, но не Мусин!

В стихах весьма искусен,

И крайне невоздержан,

Когда в пути задержан!»

Давайте лошадей...

И опять исчез. Лже-Данте и эрзац-Вергилию застигли его в Екатеринославе, где он застрял на пару недель. Пушкин скучал там; к скуке присоединилась жестокая простуда от раннего купания в Днепре. Жил в какой-то избенке, в обстановке самой непривлекательной... Но и в захолустном тогда Екатеринославе уже знали знаменитого пиита, и пребывание его в городе не только огласилось, но и стало событием для людей, восторженно к нему относившихся. Выражаясь современным языком, поклонники его изрядно доставали.

Ельцин и Ницше тоже отправились к нему. Вошли в лачужку, занимаемую поэтом, который, как заметно, пребывал в раздраженном состоянии. Александр Сергеевич встретил непрошенных гостей, держа в зубах булку с икрою, а в руках стакан красного вина.

- «Что вам угодно?» - спросил он вошедших.

И когда последние сказали, что желали иметь честь видеть славного писателя, славный писатель отчеканил следующую фразу:

- «Ну, теперь видели?.. До свиданья!..»

- Мда, характерец! - прошептал смущенный ЕБН: редко кто осмеливался давать ему такую отповедь. - Но все равно давай последим за ним, Фридрих, хочу узнать, как он жил на самом деле.

А на самом деле «российский поэт № 1» очень редко испытывал хандру. Все современники отмечали его чрезвычайно веселый характер. Один из них писал: «Я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями». В спорах — живой, острый, неопровержимый, он быстро переубеждал своих друзей. Однако умел выслушивать и критику, и упреки, и горькую правду — и смирялся.

Друг великого поэта Пущин:

- «Он, бывало, выслушает верный укор и сконфузится, - а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется... Или — даст несговорчивому собеседнику подножку, повалит на диван, вскочит на поваленного верхом и, щекоча и торжествуя, вскрикивает: «Не говори этого! Не говори этого!» - а сам хохочет до упаду...»

Жандармский чиновник III отделения Попов:

- «Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся».

Его литературный враг Фаддей Булгарин, опозоренный пушкинскими эпиграммами:

- «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».

Смех Пушкина производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи. Художник Карл Брюллов:

- «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны».

Сам поэт всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, - позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, - преступно и пагубно.

Страсть к проказам заразила его с детства. Во время своего пребывания в Царском селе задумал он убежать в Петербург — совершить самоволку. Отправился за разрешением к гувернеру Трико, тот не пустил и обещал еще и проследить за ним. Пушкин махнул рукой на это заявление и, захватив лицейского приятеля Григория Кюхельбекера, помчался в столицу. В догонку за ними устремился и Трико.

На первой заставе постовой спросил у Пушкина фамилию. «Александр Однако!» - ответил тот. Постовой записал фамилию и поднял шлагбаум. Через десять минут к заставе подкатил Кюхельбекер. «Как фамилия?» - «Григорий Двако!» постовой записал, с сомнением качая головой. Вскоре появился и гувернер. «Фамилия?» - «Трико» - «Э-э, нет, брат, врешь! - теряет терпение страж порядка. - Сначала Однако, потом Двако, а теперь и Трико! Шалишь, брат! Ступай-ка в караулку!..» В итоге бедняга Трико просидел целые сутки под арестом при заставе, а Пушкин с приятелем от души погуляли в столице.

Розыгрышами и забавами он развлекался на протяжении всей жизни. В Михайловском устраивал представление водяного: забирался незаметно в колодец и пугал оттуда «страшным» голосом проходящих мимо девушек. В Кишиневе по утрам, лежа в постели, стрелял в потолок... хлебным мякишем, рисуя им восточные узоры. Играя с детьми в прятки, залезал под диван и там застревал, да так, что вытаскивать его сбегались все слуги. Или устраивал дома игру «сумасшедшего» - все дети вместе с ним изображали помешанных, пускали слюни и валились со стульев на пол, изображая эпилептические судороги... «Хоть святых выноси!» - огорчались гости.

Проказы и остроумие снискали ему множество друзей, но еще больше — врагов. Однажды в Екатеринославе поэта пригласили на бал. В тот вечер он был в особенном ударе. Молнии острот слетали с его уст. Представительницы прекрасного пола наперебой старались завладеть его вниманием. Два гвардейских офицера, недавние кумиры местных дам, не зная Пушкина и считая его каким-то провинциалом, решили во что бы то ни стало «переконфузить» его. Подходят они к Александру Сергеевичу и, расшаркавшись, задают вопрос:

- Миль пардон... Не имея чести Вас знать, но видя в Вас образованного человека,

позволяем себе обратиться к Вам за маленьким разъяснением. Не будете ли Вы столь любезны сказать нам, как правильно выразиться: «Эй, человек, подай стакан воды!» или «Эй, человек, принеси стакан воды!»?

Пушкин понял издевку и, ничуть не смутившись, ответил:

- «Мне кажется, вы можете выразиться прямо: «Эй, человек, гони нас на водопой!»

В одном литературном кружке, где собиралось больше врагов, чем друзей Пушкина, и куда он сам иногда заглядывал, один из завсегдатаев сочинил пасквиль на Александра Сергеевича — стихотворение под заглавием «Обращение к поэту». Пушкин приехал. Литературная беседа началась чтением «Обращения». Автор, став посередине комнаты, громко провозгласил:

- «Обращение к поэту», - и обернувшись в сторону, где сидел гость, начал: - «Дарю поэта я ослиной головою...»

Пушкин, повернувшись в сторону зрителей, быстро перебил:

- «А сам останется с какою?»

Автор, смешавшись:

- «А я... А я останусь со своею»

Пушкин (лично к автору):

- «Да вы сейчас дарили ею!»

К сожалению, молнии его остроумия постоянно били и по близким ему людям. Александр Сергеевич очень любил своего лицейского товарища Кюхельбекера, но часто устраивал ему розыгрыши. Кюхельбекер часто навещал поэта Жуковского, донимая его своими стихами. Однажды Жуковский был зван на какой-то товарищеский ужин и не пришел. Потом его спросили, почему он не был, поэт ответил: «Я еще накануне расстроил себе желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома...»

Александр Сергеевич тут же выдал эпиграмму:

«За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно -

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно, и тошно...»

Кюхельбекер был взбешен и потребовал дуэли! Оба, правда, выстрелили в воздух...

Впрочем, врагов он разил чаще.

... Пушкин, гуляя по Тверскому бульвару, повстречался со своим знакомым, с которым был в ссоре. Тот, будучи в подпитии и увидя недруга, идущего ему навстречу, громко крикнул:

- Прочь, шестерка! Туз идет!

- «Козырная шестерка и туза бьет» - преспокойно ответил находчивый гений и продолжал путь дальше.

Тут его одиночество решили скрасить приятели. Один из них – Дельвиг — предложил:

- «Пойдем к девкам!»

Рылеев отказался:

- «Я женат».

Дельвиг премного удивился:

- «Так что же, разве ты не можешь пообедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»

- Остроумно замечено, но я тоже пас! – отказался и Пушкин.

- Раньше ты придерживался иного мнения!

- «Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются».

- Ладно, позову Дениса Давыдова, он гусар, от похода — на войну ли, к дамам ли - никогда не отказывается. Кстати, Пушкин, как ты к нему относишься?

- «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал».

Тут появился предмет их обсуждения и пожаловался:

- Моя работа о партизанской войне была отдана на цензурный просмотр – кому бы вы думали?! Михайловскому-Данилевскому!

Пушкин отреагировал немедленно:

- «Это все равно, как если бы князя Потемкина послали к евнухам учиться у них обхождению с женщинами».

- А может, Вы бы взяли на себя эту комиссию, Александр Сергеевич?

- Не обижайтесь, нет. Мне как-то предлагали написать критику исторического романа господина Булгарина. Я отказался, говоря: «Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь».

И извините, мне надо прочесть письмо. Участвуя в одном журнале, я обратился письменно к издателю с просьбою выслать гонорар, следуемый мне за стихотворения. Вот пришел ответ. Каков нахал! Спрашивает меня: «Когда желаете получить деньги, в понедельник или во вторник, и все ли двести рублей вам прислать разом, или пока сто?»

Так, пишу: «Понедельник лучше вторника тем, что ближе, а двести рублей лучше ста тем, что больше».

К беседе подключился граф Завадовский:

- «Однако, Александр Сергеевич, видно туго набит у Вас бумажник!»

- «Да ведь я богаче Вас, Вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки».

Какой-то юный литератор подошел к гению отечественной словесности. Тот, увидав на нем лицейский мундир, спросил:

- «Вы, верно, только что выпущены из Лицея?»

- «Только что выпущен с прикомандированием к гвардейскому полку, - ответил юноша. - А позвольте спросить Вас, где Вы теперь служите?»

- «Я числюсь по России»!

Один помещик пристал к Александру Сергеевичу, чтобы тот написал ему стихи в альбом. Поэт отказывался, так как с подобной просьбой его осаждали слишком многие. Помещик выдумал стратегему, чтобы выманить у него несколько строк. Он имел в своем доме хорошую баню и предложил ее к услугам дорогого гостя.

Пушкин, выходя из бани, в комнате для одеванья и отдыха нашел на столе альбом, перо и чернильницу. Улыбнувшись шутке хозяина, он написал: «Пушкин был у А-ва в бане».

... Сидит Пушкин у супруги обер-прокурора. Во все времена эта должность считалась доходною. Огромный кот лежал возле поэта на кушетке. Тот его гладил, котофей выражал удовольствие мурлыканьем, а хозяйка приставала с просьбою сказать экспромт. Александр Сергеевич уступил – и обратился к домашнему любимцу:

«Кот-Васька плут, Кот-Васька вор,

Ну, словно обер-прокурор».

- Ах, сейчас бы «Бенкендорфа» выпить! - повел плечами поэт.

- Пушкин, почему ты жженку называешь по имени начальника Третьего отделения?

- «Потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок».

- «Как ты здесь?» - спросил граф Орлов у Пушкина, встретясь с ним в Киеве.

- «Язык и до Киева доведет», - отвечал тот.

- «Берегись! Берегись, Пушкин, чтобы не услали тебя за Дунай!»

- «А может быть, и за Прут!»

- Ох, услышит тебя государь!

- А что государь Николай Павлович. «Хорош-хорош, а на 30 лет дураков наготовил».

Подошел Дмитриев:

- «А помнишь, Пушкин, наши посещения Аглицкого клуба на Тверской? Заметь: «Ничего не может быть страннее самого названия: Московский Английский клуб».

- «У нас есть названия более еще странные».

- «Какие же?»

- «А императорское человеколюбивое общество!»

- Болтай, Пушкин, болтай, я не гневаюсь! - проявил терпимость появившийся царь Николай Первый. - Знаешь, «мне бы хотелось, чтобы король нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме».

- «В таком случае, - подхватил поэт, - попрошусь у Вашего Величества туда в дворники».

- А что за шутку ты выдал в доме графа С.?

... Однажды Пушкин сидел в кабинете этого аристократа и читал какую-то книгу. Хозяин лежал на диване. На полу, около письменного стола, играли его двое детишек.

- «Саша, скажи что-нибуль экспромтом... - попросил вельможа. Тот мигом, ничуть не задумываясь, скороговоркой ответил:

- «Детина полоумный лежит на диване».

Граф обиделся не на шутку:

- «Вы слишком забываетесь, Александр Сергеевич»!

- «Ничуть... Но Вы, кажется, не поняли меня... Я сказал: «Дети на полу, умный лежит на диване».

Николай Первый, неподдельный ценитель юмора (недаром он благоволил и к самому поэту, и к Крылову, и к Гоголю), изволил посмеяться:

- Изрядно! А расскажи-ка курьез с казанской «музой»!

Казанская поэтесса, девица А.А. Наумова, перешедшая уже в то время далеко за пределы подростков, сентиментальная и мечтательная, баловалась писанием стихов, которые она к приезду Пушкина занесла в довольно объемистую тетрадь, озаглавленную «Уединенная муза закамских берегов», и поднесла ему для прочтения, прося его вписать что-нибудь.

Поэт бегло посмотрел рукопись и под заглавными словами Наумовой: «Уединенная муза

Закамских берегов»

быстро дописал:

«Ищи с умом союза,

Но не пиши стихов».

- А не слишком ли вам всем хорошо?! - к честной компании присоединился раздосадованный Дьявол, который и в этот день отдыха стремился всячески портить настроение своим подданным. Все, кроме Пушкина, Ельцина и Ницше, исчезли. - Ну-ка, Сергеич, ответь быстро: какое сходство между мной и солнцем?

Поэт удовлетворил его желание:

- «Ни на тебя, ни на солнце нельзя взглянуть не поморщившись».

Сатана обиделся:

- Для такого закоренелого грешника ты очень высокомерен и нагл! «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» - процитировал Сатана гениального поэта, мастерски изобразив его голос и манеру речи.

- «Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могучего: «он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе!»

- Чем это ты «иначе грешен», чем другие?! Набор слабостей и пороков у тебя тот же, что и у всех почти гениев литературы. Среди вас девять из десяти - словно малые дети перед карточным или рулеточным столом!

... Страсть к игре у Пушкина превосходила даже его страсть к женщинам. Просаживая огромные суммы в карты, он порой ставил на кон все, что было под рукой, включая собственные стихи. Однажды таким образом Александр Сергеевич проиграл только что написанную пятую главу «Евгения Онегина». Правда, на следующей ставке – дуэльных пистолетах – фортуна ему улыбнулась, и Пушкин отыграл и «Онегина», и еще полторы тысячи рублей, большие по тем временам деньги.

Друг поэта П.В. Анненков:

- «Юный Гоголь, трепетавший перед гением Пушкина, был потрясен, узнав о пороках своего кумира. Впервые попав в Петербург, начинающий литератор отправился прямо к нему. Позвонил в дверь и на вопрос: «Дома ли хозяин?» - услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» «Как же, работал, - отвечал слуга. - В картишки играл».

- «Это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его», - признался Николай Васильевич.

- Неужели «отец российской литературы» сидит в пекле за банальную игроманию?! - поразился Ельцин.

- Не только и не столько. Еще и за «Гаврилиаду», и за цинизм, и за двуличие, - ответил Дьявол. - Он объявил гений и злодейство несовместимыми, а сам ухитрился совместить гений и аморализм. А пусть его дружки расскажут о его похождениях!

М.А. Корф:

- «Начав еще в лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий, с первыми и самыми отъявленными повесами. Должно удивляться, как здоровье и самый талант его выдерживали такой образ жизни, с которыми естественно сопрягались частые любовные болезни, низводившие его не раз на край могилы...»

А.И. Тургенев:

- «... Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты бл...дям, мне и кн. Голицыной, с ввечеру иногда играет в банк...» В лицее мы его прозвали Сверчок. «Сверчок прыгает по бульвару и по бл...дям. Но при всем беспутном образе жизни он кончает четвертую часть поэмы «Руслан и Людмила». Если еще два или три х...я, так и дело в щляпе. Первая х...ева болезнь была и первою кормилицей его поэмы».

Удивляюсь, как он не боится недугов Венеры?! Сам же остерегал:

«И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты».

Правда, эти болезни помогали ему остаться поэтом. «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме».

- Подумаешь, беда какая – баб любил! - пробурчал Александр Сергеевич.

- Прелюбодеяние – смертный грех. А у тебя еще и массовый: почти полторы сотни женщин, большинсто - замужних - совратил. Скольких мужей рогами наделил, а когда самого рогоносцем назвали, бросил вызов Дантесу... Кстати, я вот – рогоносец! И горжусь этим!

- Аморализм — понятно, - встрял Ницше. - Признаю господина Пушкина в некотором роде предшественником меня, «первого имморалиста». Но в чем проявлялись его цинизм и двуличие?

В. Вересаев ответил вместо Сатаны:

- «... Для мужчины дело элементарной порядочности, если он вступил в тайную связь с женщиной, - молчать об этом, не разглашать тайны. Пушкин же, после долгих домагательств добившись, наконец, благосклонности Анны Керы, спешит в циничной форме похвалиться победой перед своим другом Соболевским».

Великий польский поэт Адам Мицкевич добавил:

- «Однажды весною 1829 года за завтраком у издателя Погодина Пушкин держался так, что я дважды вынужден был съязвить: «Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!»

- «Много было сального, которое не нравилось», - подтвердил Погодин.

- «Пушкин держал себя ужасно, гадко, отвратительно», - вспомнил и Е.Т. Аксаков.

Будучи гениальным поэтом, он был еще и великим бабником. С 14 лет начал посещать публичные дома и оставался их постоянным завсегдатаем до конца жизни. Даже женившись, он одновременно имел связь с двумя-тремя замужними любовницами (а также с сестрой жены, жившей в их доме), и при этом регулярно наведывался к «веселым девкам». Вернувшись домой под самое утро, любил рассказывать «женке», как и кого он там пользовал... Живя в деревне, не пропускал мимо ни одной хорошенькой крестьянки. Одна из его деревенских наложниц родила ему сына: барич прогнал молодую мамашу к ее батюшке и намекнул в письме к нему, чтобы тот не поднимал шума, так как в будущем отец ребенка (т.е. сам Пушкин, сын хозяина усадьбы) станет его барином...

В жизни Александр Сергеевич считал своим первым долгом соблазнить жену врага. Это доставляло ему настоящее удовольствие. Впрочем, он и друзьям с одинаковой легкостью ставил рога. Победив очередную жертву, на следующий же день великий литератор докладывал всем подряд о своем триумфе, делясь пикантными подробностями любовного свидания, публично описывая все физические недостатки своей очередной жертвы обольщения.

Парадокс: непревзойденный автор удивительно нежных и проникновенных строк, посвященных любви, в реальной жизни обращался с предметами своей страсти (которые, кстати, и вызывали к жизни его поэтические шедевры) как законченный циник и эгоист. С женщинами, которые влюблялись в него, он не церемонился. Так, например, одной не блещущей умом, но отчаянно влюбленной в него поклоннице Александр Сергеевич записал в альбом:

«Глазки прекрасны, прекрасен и бюст,

Одно лишь грустно, чердак ваш пуст».

Это — одна из самых невинных его шуток... Однажды, в ответ на оклик старушки-няни и нескольких девушек, с которыми он в лесу собирал грибы — «Барич, ау-у! Где Вы?», он заорал: «Вам х...я!». Обидевшись, женщины убежали домой. Через час возвратился счастливый шутник и, глядя на кислые лица любимой няни и девиц (их ведь могли выпороть кнутом из-за заблудившегося подопечного) объяснил:

- «Вы же кричали: «Где Вы?»! Я вам и ответил - «Во мху я!»

И повалился со смеху на пол, и задрыгал ножками...

- Герр Пушкин, Вы осознаете всю гнусность своего поведения? - скривился Ницше.

- Да, конечно. Но я ничего не мог с собой поделать!

«И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю».

- Мда, Пушкин, ты — мой истинный последователь! - сделал вывод Сатана. - Посвятил любимой женщине шедевр «Я помню чудное мгновенье», а потом написал приятелю Соболевскому: «... Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о м-м Керн, которую я с божьей помощью на днях вы...бал». Хвалю! Похоть ухитрился совместить с богохульством! Это я тебе помогал, а не Всевышний! И для «Гаврилиады» некоторые пикантные эпизоды лично я тебе подсказывал: конкретно, как архангел Гавриил с Богоматерью баловались. А, брат Пушкин? Как сейчас говорят на твоей родине, клевую мы поэму сбацали?

- Нет, ну ты, Сатана, гад! Все настроение испортил, меня опять муки совести грызть начали!

- Конечно, я — гад! Да еще какой! - радостно оскалил клыки лукавый. - Уел я тебя?

- «Ох, уел ты»! - Пушкин бросил Дьяволу в морду неприличную двусмысленную остроту, как некогда – одному оскорбившему его графу.

- Зачем ты на дуэли стрелялся? - не выдержал Ельцин.

- Я защищал свою честь – Вам этого не понять! Вы свою честь пропили!

- Опять тебя гордыня заносит! - покачал башкой Люцифер. - Ты назвал Дантеса и его приемного отца Геккерна содомитами - и чего ждал? Дантес всего лишь просил тебя извиниться...

- Они и есть мужеложцы!

- Пусть так, но ты этого точно знать не мог, у ложа их со свечкой не стоял! Надо было просто попросить прощения за оскорбление у своего родственника – ведь Дантес был женат на сестре твоей супруги... Ну, пытался он приударить за Натальей (хотя чего он в ней нашел, ты ведь четверых детей ей уже смастерил). Но она-то тебе верна оставалась... А ты ее обзывал: «Какая Вы дура, мой ангел!» - опять сымитировал поэта Повелитель мух.

- Она была влюблена в Дантеса и открыто флиртовала с ним! Когда я перед дуэлью спросил ее, по ком она будет плакать, она ответила: «По тому, кто будет убит».

- Да, но твоя благоверная никогда не спала с ним! А ты ей изменял направо и налево, в том числе с ее собственной сестрой Александриной, которая с вами вместе жила!

Поэта колотила дрожь, тем не менее он не сдавался:

- Натали при жизни моей любезно принимала ухаживания государя Николая Павловича, а после кончины моей родила от него ребенка — дочку Александру. Царь выдал ее замуж за 44-летнего подполковника Петра Петровича Ланского. Тот сразу вместо обычного армейского стал командиром лейб-гвардии конного полка, шефом которого состоял сам государь. Блестящая карьера! В угоду императору Петр Петрович, только зимой 1844 года познакомившись с Натали, уже в июле сыграл свадьбу с моей вдовой. Царь прислал новобрачной бриллиантовый формуер в подарок, велев при этом передать, что от будущего кумовства не позволит так отделаться. Он крестил первого ребенка Ланских, часто приходил к ним в дом, брал девочку на руки, целовал в щечки и ласково с ней говорил... Хранил два портрета Натальи Николаевны...

- Это было после твоей смерти! - резонно заметил Дьявол. - Тебе не все равно?!

- Нет! - заявил поэт.

- Ты не ответил на вопрос Ельцина — зачем стрелялся?

- Гордость меня заставила!

- Не гордость, а гордыня!

- Пойдем отсюда, мне надоел этот спор, - предложил ЕБН. - Не могу смотреть, как мучается Пушкин... Жалко его... Давай искать тех, кто заказал мою доставку сюда... Бог ты мой, до чего я дошел – меня заказывают с доставкой на дом, словно пиццу!

- Ладно, - согласился «первый имморалист». - Я тебя представлю первой группе твоих заказчиков. Это – еврейские деятели науки и культуры.

Души наших антигероев попали в водоворот диалогов, дискуссий, споров, опросов и вопросов, характерных для этой категории советского населения.

- Рабинович, почему Вы уехали? Плохая зарплата? - допрашивала еврея душа в гэбистском мундире.

- Нет, хорошая.

- Плохая квартира?

- Хорошая.

- Не было машины?

- Была.

- Вас не печатали?

- Со скрипом, но печатали.

- Так чего тебе, жидовская морда, не хватало?

Рядом другой свежеупокоенный выражал свое негодование демону-вертухаю:

- Почему меня в преисподнюю? После такой жизни я заслужил рай!

- После жизни в СССР и России ад тебе покажется раем! - утешил его бес.

Еще одна парочка литераторов с характерными горбатыми носами юморила:

- Печально закончилась для казаков-подростков обычная игра в шашки: порубали друг друга на хрен!

- Ха-ха-ха!

- А знаешь, Изя, один израильский автор написал книгу о том, что Илья Муромец – на самом деле хазарский богатырь, исповедывавший иудаизм, а вовсе не славянин-русский...

- Почему же к нему обращались: «Ой ты, гой еси, добрый молодец»?!

- Ну, вопрошавшие же вначале не знали, что он – наш. Да и вообще они, судя по всему, умом таки не отличались. Как может гой быть добрым, да еще и молодцем?!

- Но ведь один гениальный испанский художник вдруг осознал свое нееврейское происхождение и издал крик души?

- Какой?

- Гой - я!

- Может быть, ошибка в тексте или в переводе, «гой» следует понимать как «гей»?

- То есть лозунг «Гей, славяне!» надо переводить как «геи-славяне»? Или «гои-славяне»?

- А какая, в сущности, разница?! Давай кинем в массы лозунг: «Вступайте в гой-клуб»! И устроим гой-парад.

Оба радостно заржали.

- За что ты любишь евреев, Фридрих? - спросил ЕБН.

- За их отношение ко мне. «Напрасно я ищу хотя одного признака такта, деликатности в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы – никогда». А ты?

- Не могу сказать, что я их люблю. Я к ним отношусь так же, как к другим народам. Представители всех национальностей бывают хорошими и плохими...

- «Нет вещей хороших или плохих – их делает такими только наше мышление!» - Зигмунд Фрейд выразил свое мнение, как всегда, издалека.

- Ну, пусть только в моем представлении хорошие или плохие, - согласился ЕБН.

- Очень банальная мысль, - поджал губы Ницше. - К несчастью, многие люди настолько глупы, что даже ее не понимают!

Тем временем толпа литераторов – и не только еврейской национальности – росла.

Глеб Семенов читал эпиграмму на отца и сына Воеводиных:

- «Чувствуешь ли, родина,

Нестерпимый зуд,

Когда два Воеводина

По тебе ползут?»

А вот еще одна:

«Взирая на свое творенье исподлобья,

Сказал Господь, стирая хладный пот:

«Ну, если он мой образ и подобье,

То я последний идиот».

- За что Вы их так? - не преминул поинтересоваться Ницше.

- В 60-х годах адресат этой эпиграммы Евгений Воеводин стал общественным обвинителем на моем процессе, - пояснил поэт Иосиф Бродский, Нобелевский лауреат.

- Как Вам тут, герр Бродский?

- «Исходя из личного опыта, я дал определение: тюрьма – это недостаток пространства, компенсируемый избытком времени». Ад – тюрьма с избытком и времени, и пространства... И без всяких компенсаций...

В толпе появились знаменитости, которые исповедывались и каялись перед собратьями по перу и преисподней...

- «Я, Рудольф Бершадский, заведовал отделом фельетонов «Литературной газеты» и опубликовал знаменитый антисемитский фельетон Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Но и это не спасло меня от обвинения в сионизме и тюрьмы. По освобождении после смерти Сталина я потребовал от Симонова, давшего санкцию на арест, извинений. Симонов отказался. Леонов сказал: «Извиняйся, Костя, ты виноват». Симонов извинился. Я же вскоре решил, что виноват в данном случае Симонов не больше, чем винтик в колесе паровоза, переехавшего человека».

- «В 1961 году я, секретарь Союза писателей Воронков, предложил Леониду Леонову подписать письмо, клеймящее Пастернака за роман «Доктор Живаго». Леонов, которому не было еще и семидесяти, отказался: «У меня уже не осталось времени замаливать грехи». В 1990 году он почему-то поставил свою подпись под письмом семидесяти трех писателей, дышащим непримиримостью к жидомасонам и прочим иноверцам».

- «Идея осудить Пастернака редколлегией «Нового мира» принадлежит мне, Борису Лавреневу. Я же написал и первый вариант текста. Сотрудница журнала объезжала членов редколлегии и собирала подписи. Все молча – кто охотно, кто не очень – подписывали письмо, сокрушался лишь один человек -я, Борис Лавренев».

- «Поэт горбат,

Стихи его горбаты...

Кто виноват?

Евреи виноваты!» - процитировал себя какой-то анонимный автор.

- «Малограмотный следователь, увидев, что я, писатель Абрам Коган, правлю ошибки в тексте собственного допроса, избил меня: знает, подлец, русский язык, а пишет на еврейском! Забота о национальной культуре признавалась вредной и антипатриотичной. Но расстреливать за это, слава Богу, меня не стали...»

Чтобы еще сильнее испортить всем настроение, Сатана подослал к собравшимся Берию, который охотно дал пояснения:

- 13 марта 1952 года следственная часть по особо важным делам МГБ СССР постановила начать следствие по делу двухсот тринадцати человек, на которых были получены показания в ходе следствия по делу Еврейского антифашистского комитета. В тот же день помощник начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Гришаев вынес постановление, в соответствии с которым был взят в «разработку» «активный еврейский националист и американский шпион», а в реальности писатель Василий Гроссман.

Рад вам доложить, что после убийства председателя ЕАК, режиссера и актера Михоэлса и до смерти Сталина было уничтожено все, что можно было уничтожить: еврейские театры, газеты и журналы, книжные издательства. Предполагалось «стереть в лагерную пыль» и всех носителей еврейской культуры.

- Герр Джугашвили и Вы были антисемитами и поэтому затеяли все это дело? - вновь сыграл роль интервьюра Ницше.

- Товарищ Сталин не был антисемитом, как и я: мы ликвидировали всех подряд, кто только мог представлять для нас опасность – действительную или мнимую, сиюминутную или потенциальную, - невзирая на национальность. Кроме того, для многих неевреев борьба с «сионистами» и «космополитами» оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как и в 1937 году, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу их подчиненным.

- Удар пришелся не только по евреям, – признался композитор Тихон Николаевич Хренников. - Я многие годы возглавлял Союз композиторов СССР и каждый день находил в своем почтовом ящике мерзкие письма: «Тиша – лопух, Тиша попал под влияние евреев, Тиша спасает евреев».

- Даже создание советской атомной бомбы едва не сорвалось – по той же причине, по какой Германия лишилась ядерного оружия, - продолжил Лаврентий Павлович. - У нас, как и у нацистов, нашлись «ученые», которые выступили против теории относительности Альберта Эйнштейна и квантовой теории. Произошло разделение яйцеголовых на тех, кто понимал современную физику и мог поэтому работать в атомном проекте, и на тех, кого я не взял туда по причине профессиональной непригодности. Люди с высокими учеными степенями отрицали квантовую теорию, теорию относительности как чуждые советской науке. Они утверждали, что «для советской физики особое значение имеет борьба с низкопоклонством перед Западом, воспитание чувства национальной гордости», своих противников обвиняли в отсутствии патриотизма.

Эти горе – физики сконцентрировались в Московском университете и жаловались идеологическому начальству. Особенно их раздражало обилие еврейских фамилий среди создателей ядерного оружия. Они надеялись, что их праведный гнев будет услышан наверху. Я при поддержке товарища Сталина прекратил эту глупость! Евреев – деятелей культуры можно было отправлять «на станцию Могилевскую». Евреев – деятелей техники и науки уничтожать было нельзя.

- В Академии наук все равно ряды пожидели! - возразил кто-то.

- Нет, это жиды поредели! - загоготал Берия. - Впрочем, антисемитизм в науке передался от идиотов нашего времени к брежневским идеологам! Официальные службы СССР в 70-80-е годы распространяли слух, будто настоящая фамилия Солженицына – Солженицер, а Сахарова – Цукерман. Лучшего средства компрометации эти кретины во власти не знали.

С этими словами Лаврентий исчез...

Академик Мигдал продолжил тему:

- Какая глупость! «Сахаров - из русских дворян, и по этой причине у него были трудности с поступлением в вуз».

... Президент Академии наук Александров воспроизвел свое выступление на заседании президиума:

- «Сегодня нам предстоит решить беспрецедентный вопрос о выводе Сахарова из членов Академии».

- «Почему беспрецедентный? - не согласился академик Капица. - В свое время Гитлер лишил звания академика Эйнштейна».

- «Переходим к следующему вопросу» - объявил Александров.

... На дачу к Ростроповичу, где нашел приют Солженицын, прибыл офицер милиции. Великий музыкант заявил: «Если вы можете из дома лауреата Ленинской премии выселить лауреата Нобелевской премии – действуйте». Страж закона ретировался.

Тогда к делу подключился министр культуры СССР, кандидат в члены Политбюро Демичев. Он пригласил Ростроповича к себе. Входя в просторный министерский кабинет, дирижер, опережая хозяина, заговорил: «Петр Нилович, я благодарен за приглашение и с интересом с Вами побеседую, но если Вы собираетесь говорить со мной о том, что у меня на даче живет писатель Солженицын, то разговора не получится. Он мой друг и будет жить в моем доме столько, сколько ему понадобится».

- Еврей защитил русского! - тонко подметил автор «Заратустры».

Тут собравшиеся обратили внимание на новичков в их обществе:

- Смотрите, как похож на бывшего президента России! Один в один! Да это же он! Слышь, Абрам, оказывается, Ельцин умер!

- А нашим за это там наверху ничего не будет?

- Зачем этот краснобай и пьяница к нам пожаловал?

- Как вы смеете! - мгновенно вспыхнул экс-президент. - У меня заслуги перед Родиной!

- Какие заслуги? Ты похож на крошку Тухес...

- Хаим, умоляю тебя! Не позорь нацию! Тухес – задница по-нашему, а гофмановского героя звали Цахес. Да и крошкой Ельцина не назовешь...

- Ты прав только насчет размеров тела. А имя ему годится...

- Кто такой Цахес? - спросил обиженный ЕБН своего проводника.

- Главный персонаж романа немецкого писателя Гофмана «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» - уродливый карлик, которого добрая фея наделила золотым волшебным волоском, благодаря чему все достоинства и достижения окружающих приписывались этому недомерку, отчего произошло много несчастий. Хм, говорят, что любое сравнение хромает, но это – лишь чуть-чуть...

- Да за что ж, евгеи, вы на него скопом накинулись! - пришел Борису Николаевичу на выручку какой-то интеллигентный тип. - Скажите, это Вы – евгейский писатель Эльцинд, которого Гиммлер гугал?

- Ничего в аду не скроешь! - восхитился Ницше и тут же пошутил: - Нет, он в зоне у Гитлера урок биологии белокурой бестии давал - как наглядное пособие!

- Неуместные шутки! - тряхнул призрачными пейсами интеллигент еврейской национальности. - Повтогяю вопгос: Вы – евгейский писатель Эльцинд?

- Не писатель я, а президент страны!

- Наши уже в Кгемле?! Первый евгейский пгезидент Госсии! Уга!

- Да русский я, российский президент! И фамилия моя Ельцин! - зашлась душа от ярости.

- Тьфу, какая мегзость! Так о чем мы с Вами говогили, Соломон Давидович, пока сюда не пгипегся этот шлемазл-самозванец?! До чего дошло! Какой-то вшивый госсийский пгезидентишка выдает себя за евгейского писателя!

- Ни за кого я себя не выдавал!

- А Вы еще здесь? Вы, слава Богу, уже уходите, или, не дай Бог, еще остаетесь?

- Странные дела творятся! - протиснулась сквозь толпу душенька с клеймом «антисемит» на узком лбу. - Своя своих не познаша! Кого из собственных рядов гонят! Будто не знают, что Ельцин – жидомасон! Он еврея Путинда президентом сделал! А тот свой пост намерен передать еврею Медведману! За это им всем надо воинский чин «еврейтор» присвоить!

- Уймитесь, убогий Вы наш, - участливо произнес Ницше. - При всех достоинствах господ Путина и Медведева они к семитической расе ну никак не относятся!

- Путин и Медведев – евреи со знаком качества: с русскими фамилиями! - не уступал юдофоб.

- А ну, пошел отсюда1 – зарычал медведем на него экс-президент.

Тот изрядно струхнул, однако не послушался:

- А ты молчи, еврейский покровитель! Зачем на жидовке женился?!

- Что в этом плохого?

- Главная угроза России – это смешанные браки, потому что в результате рождаются их дети!

- Беда в России при твоем, Борис, правлении приключилась, - сделал вывод философ. - Уже можно ходить на двух ногах, а многие еще ползают на четвереньках.

- Я,что ли, их из позы рака должен был поднимать?! - пробурчал ЕБН.

- «До того ль, голубчик, было...» - процитировал строчку из своей басни Крылов.

- Господин Ельцин, Вы же исконно русский человек, зачем Вы с жидами якшаетесь? - предъявила претензии экс-президенту душа невысокого темноволосого человечка, в котором ЕБН с ужасом узнал одного из величайших гениев отечественной словесности.

- Герр Гоголь, Вы – образцовый правоверный христианин, почему же Вы в пекле? - тут же подбросил Николаю Васильевичу свой контрвопрос Ницше.

- Попал он сюда за рукоблудие (женщин ведь избегал всегда) и юдофобство, а пуще всего – за то, что слишком слушался всяких святош, которые и загубили ему всю жизнь! - изложил свой вердикт лукавый.

... Мария Ивановна Гоголь, вследствие тяжелой судьбы, стала истеричной, сверхподозрительной религиозной фанатичкой. Боязнь ада, которая терзала ее сына всю жизнь, внушила ему именно она.

Николай Васильевич обратился к возникшей в Отстойнике душе своей родительницы.

- Маменька, «... я живо, как теперь, помню этот случай – я просил Вас рассказать мне о Страшном суде, и Вы мне, ребенку... так страшно описали вечные муки грешников, что это меня потрясло и разбудило во мне всю чувствительность».

После этого я начал слышать какие-то странные голоса, неизвестно откуда исходившие и называвшие меня по имени. «Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился; тишина была мертвая... Я тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню», - прошептал гениальный писатель.

- Здесь ключ к разгадке твоей тайны, Гоголь, - ты всю жизнь готовил себя к встрече со мной! - загоготал довольный Повелитель мух. - Вот и встретились! Накаркал!

- Вся сила твоя, Сатана, - «в умении казаться не тем, что ты есть. Будучи тварью, ты стремишься казаться творцом, будучи ползучим, кажешься крылатым, будучи смешным, предстаешь смеющимся. Ты страшен не своей всемогущей необычайностью, а элементарными пошлостью и невежеством. Ужас же в том, что лицо твое при этом «слишком человеческое». Это – лицо толпы, лицо «как у всех» и даже наше собственное лицо в те моменты, когда мы трусим быть самими собой и соглашаемся быть «как все».

- Что же делать? - взволнованно вопросил друг писателя С.Т. Аксаков.

- «Вы эту скотину (черта) бейте по морде и не смущейтесь ничем. Он щелкопер и весь состоит из надувания. Он точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и поддаться назад – тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом деле он черт знает что».

- Эка ты меня принизил! - скептически усмехнулся адский властелин. - Но как же такая, по твоему определению, мелочь, как я, может быть олицетворением мирового зла? Выходит, виноват во всех бедах человечества только Создатель?!

- Я не признаю ответственности Господа за всемирное зло!

- Значит, зло в самих людях и особенно – в тебе?! - продолжал издеваться Люцифер. - Зло умножается по мере твоего описания, и поэтому весь грех увеличения моей силы ложится на твои плечи!

- Изыди, Сатана! - заплакал гениальный писатель от бессилия...

- Таким я Гоголя не знал! - душа Ельцина была потрясена до самых своих глубин.

- Герр Гоголь подобен Сфинксу, - согласился философ. - При его жизни лишь единицы могли разгадать его загадку. И оценки твоего времени не совпадают с выводами его современников...

Русский философ Василий Васильевича Розанов:

- «При Карамзине мы мечтали. Пушкин дал нам утешение. Но Гоголь дал нам неутешное зрелище себя, и заплакал, и зарыдал о нем. И жгучие слезы прошли по сердцу России. И она, может быть, не стала лучше. Но тот конкретный образ, какой он ненавидел в ней, она сбросила, и очень быстро. Реформ Александра II, в их самоуверенности и энергии, нельзя себе представить без предварительного Гоголя. После Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко ломать».

В принципе, наяву Николай Васильевич довольно мало видел Россию. В Москве бывал остановками, в Петербурге жил недолго, по губерниям только проехался... Но при этом изобрел такое зеркало, в которое вся страна и канула.

- Что же ты по заграницам-то шлялся, патриот ты наш квасной?! - изгалялся лукавый.

- «... На Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, как о них вспомню. … Долее, как можно долее буду в чужой земле. И хотя мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России, но сам я, но бренный состав мой будет удален от нее».

- В школе меня учили, - признался ошарашенный Ельцин, - что Гоголь – образец патриота.

- При жизни его взгляд на Родину вызывал резкое осуждение современников, причем вне зависимости от их мировоззрения, - ответил Ницше.

- Ваша правда, герр философ! «Никогда еще нация не подвергалась такому бичеванию, никогда еще страну не обдавали такою грязью», - написал на выход «Ревизора» я, уже объявленный к тому времени сумасшедшим, - к беседе подключился П.Я. Чаадаев.

С известным философом-демократом согласился издатель Н.И. Надеждин:

- «Больно читать эту книгу, больно за Россию и русских».

Славянофил Ф.В. Чижов внес свою лепту:

- «... Я восхищался талантом, но как русский был оскорблен до глубины сердца».

Н.И. Греч заявил, глядя душе Гоголя в глаза:

- Я нахожу в Вашей, Николай Васильевич, поэме «какой-то особый мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать»!

О.И. Сенковский тоже не удержался от упрека:

- «Вы систематически унижаете русских людей»...

Еще злее говорили о писателе его самые близкие друзья.

М.П. Погодин: - Я с дружеской откровенностью назвал Вас «отвратительнейшее существо!».

- «Вообще в нем было что-то отталкивающее, - подтвердил С.Т. Аксаков. - Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю – нет; да это и невозможно».

С.П. Шевырев, еще один старый друг и отчасти ученик:

- Я вижу в нем «неряшество душевное, происходящее от неограниченного самолюбия».

Ницше вознамерился восстановить справедливость:

- Но те же самые люди, которые называли герра Гоголя плутом и сумасшедшим, считали его пророком, учителем, даже «святым» и «мучеником».

С.Т. Аксаков:

- Это правда. В 1847 году при жизни его я написал «Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости». А через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым; это – истинный мученик христианства».

Писатель попытался самооправдаться:

- «С юных лет я горел страстью быть полезным России на каком угодно месте. В каком угодно звании. У меня даже была мечта стать министром юстиции и, повсеместно пресекая неправосудие, все в своем Отечестве исправить.

Однако я изменился, едва поселился в Петербурге – городе, где сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде. Мой взгляд стал останавливаться и прилипать к уродливым и пошлым сторонам жизни, принимая их порой за истинную жизнь. Я стал задаваться вопросами: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? - Никого мы не лучше, а в жизни еще неустроенней и беспорядочней всех их. Хуже мы всех прочих – вот что мы должны всегда говорить о себе», - к такому выводу я пришел».

На откровения своего кумира отозвался Некрасов:

- На Вашу смерть я откликнулся такими стихами:

- «И веря и не веря вновь

Мечте высокого призванья,

Он проповедует любовь

Враждебным словом отрицанья, -

И каждый звук его речей

Плодит ему врагов суровых,

И умных и пустых людей,

Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он – ненавидя!»

- Я хотел бы ответить на ваш вопрос о моем патриотизме, господин Ельцин. Весной 1848 года перед отъездом в Иерусалим я написал своему духовнику: «Скажите мне, зачем мне, вместо того чтобы молиться о прощении всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасении Русской земли?»

И молитву о спасении Русской земли я сочинил в Земле обетованной и разослал всем, кого считал друзьями: «Исправи молитву и дай мне силу помолиться у Гроба Святого о кровных своих, о всех людях земли нашей, о ее мирном времени, о примирении всего в ней враждующего и негодующего, о водворении в ней любви и воцарении в ней Твоего царствия, Боже!..»

- В советской школе о религиозности Вашей крайней говорили мало, - вспомнил ЕБН. - Но всячески подчеркивали, что Вы боролись против царизма и крепостного строя, которые олицетворял собой царь Николай «Палкин».

- Как я мог сражаться против государя, который всячески меня поддерживал?! - вознегодовал писатель. - Именно Николай Павлович утвердил к постановке «Ревизора», присутствовал на премьере и от души смеялся (даже реплику бросил после спектакля: «Все получили по заслугам, и я больше всех»). Позже дал добро на печать «Мертвых душ», застрявших в цензуре... Кроме того, император назначил мне приличное пособие для работы над вторым томом «Мертвых душ» и повелел выдать такой заграничный паспорт, какового в природе никогда не существовало (беспошлинный).

Так что куда более справедливо считать меня монархистом и певцом самодержавия. Я самолично писал государю: «...Я равномерно возблагодарю Бога, внушившего Вам мысль вразумить меня, и облобызаю мысленно, как руку отца, Вашу монаршую руку, отведшую меня от неразумного дела». И в финале «Мертвых душ», по моей задумке, должен был явиться Павел Иванович Чичиков, изменившийся к лучшему при непосредственном участии царя...

... Государева помощь спасла меня, хотя бы потому, что у «Ревизора» было огромное количество влиятельных противников, которые мгновенно усмотрели в пьесе нападки на российскую государственность.

Бывший начальник Гоголя по Департаменту уделов, действительный статский советник В.И. Панаев согласно закивал призрачной головой:

- Я в ужасе от того, что «Ревизора» дозволили играть на сцене. Это - «безобразная карикатура на администрацию всей России, которая охраняет общественный порядок, трудится для пользы отечества, и вдруг какой-то коллежский регистраторишка дерзает осмеивать не только низкий класс чиновников, но даже самих губернаторов».

- Такие вот обвинения вызвали у меня настоящую манию преследования, которая донимала меня до самой смерти. Под напором критиков я приделал к пьесе эпилог, где объяснил, что «настоящий ревизор, который маячит в конце последнего действия, - это человеческая совесть. А остальные персонажи – это страсти, живущие в нашей душе».

- Фи, как примитивно, герр Гоголь! - скривился «первый имморалист». - Такому гению, как Вы, следовало бы «отделаться от дурного вкуса хотеть быть согласным со многими»!

- Я погиб не от критики, не от дурновкусия, а от конфликта между двумя людьми, которых я любил больше, чем родную мать, чье влияние на меня было безмерным...

- И кто это? - у Ницше сразу взыграл интерес.

- Первый из них – Пушкин! «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло вместе с ним... Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему... »

Когда же он погиб, моим пастырем и утешителем сделался мой духовник, отец Матфей Ржевский (Матвей Александрович Константиновский).

- Он-то тебя и погубил! - объявил Дьявол радостным голосом.

- Я с твоим тезисом не согласен, лукавый! «По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это верно вследствие его наставлений». Его письма я всегда носил при себе! «Всякий раз, когда их в тишине перечитываю, вижу новое в них... Не забывайте меня в молитвах ваших. Знаете и сами, как они мне нужны... Одна мысль о том, что Вы молитесь обо мне, поселяет в душу надежду...».

Тут появилась душа рокового для писателя священника.

Когда они познакомились в январе 1849 года в Москве, отцу Матфею было лет под шестьдесят. Большую часть жизни он провел в деревенской глуши, среди простого народа. Духовник гения оказался не высок ростом, немножко сутуловат... По наружности и по внешним повадкам это был самый обыкновенный мужичок, которого от крестьян отличал только покрой его одежды... Правда, во время проповеди, а также при совершении литургии лицо его озарялось... Гоголь считал его чистейшим представителем чистейшего православия.

Появившись, поп изложил свое кредо:

- «Жить в Боге значит жить вне самого тела». А коли так, то святость – это бестелесность. А плоть – грех. Дух противостоит плоти, как начало божеское началу бесовскому, как вечное добро вечному злу – в неразрешимом противоречии. Как рек Господь наш Иисус Христос: «Не любите ни мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо все, что в мире – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, - не есть от Отца, но от мира сего. Весь мир лежит во зле».

Итак, мир есть отрицание Бога, а Бог есть отрицание мира.

Гоголь попробовал возразить:

- Нельзя в мире уйти от мира. Христианство вовсе не требует, чтобы мы ушли от мира в том смысле, как этого требуете Вы, отец Матфей. Да, мир весь лежит во зле – это с одной стороны; но, с другой – Бог так возлюбил мир, что Сына Своего Единородного принес за него в жертву.

- Умствуешь в гордыни своей, сын мой! Покайся и отрекись от мира – оставь стезю литератора и иди в монастырь!

- «Признаюсь вам, я до сих пор уверен, что закон Христов можно внести с собой повсюду, даже в стены тюрьмы, и можно исполнять его, пребывая во всяком звании и во всяком сословии; его можно исполнить также и в звании писателя... Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасение души моей и во исполнение всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас, те же искушения вокруг нас... Словом, нет поприща и места в мире, на котором мы бы могли уйти от мира... Не знаю, брошу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия».

Этот отказ привел к последнему – в прямом смысле слова смертельному – конфликту...

Накануне нового, 1852 года Гоголь остановился в московском доме графа Толстого. Сюда же спешно приехал его духовник. В те дни гений писал второй том «Мертвых душ».

Протоиерей Ф.И. Образцов:

- «Отец Матфей, как духовный отец Гоголя, взял на себя смелость очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине...

- «Отрекись от Пушкина, - потребовал отец Матфей. - Он был грешник и язычник...»

- «Я не могу отречься от того, кто оказал столь сильное влияние на меня как на писателя. Отречься от Пушкина значило бы отречься от творчества вообще».

- «Не забывай, что за эти слова ты будешь отвечать перед Господом! Пушкин был великий грешник!»

Гоголь упал на колени и заплакал. Однако священник продолжал дожимать его:

- «Твоя плоть слабеет, что с того? Что за ненужная печаль? Зачем нам силы? Много званных, а мало избранных...». И потом начал в красках рассказывать Гоголю об ужасах Страшного суда (он знал о детском испуге писателя). Рассказывал священник медленно и долго. Прошло немало времени - и раздался истошный вопль Гоголя:

- «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно!»...

Поп – фанатик победил. После этого разговора Николай Васильевич решил сжечь все свои рукописи и больше не писать. На первой неделе Великого поста, в ночь с понедельника на вторник, за девять дней до смерти, Гоголь велел своему мальчику-слуге раскрыть печную трубу и затопить печку. После этого он собрал все свои рукописи и бросил их в огонь. А когда почти все сгорело, долго сидел, задумавшись. Потом горько навзрыд заплакал и велел позвать хозяина дома, которому показал догорающие углы бумаги:

- «Вот что я сделал!.. Как силен лукавый! Вот он до чего меня довел...».

- Не горюй, Николай Васильевич1 – попробовал утешить его душу Булгаков. - «Рукописи не горят»!

- Если бы! - вздохнул Гоголь, вспоминая себя, еще (и еле) живого, кидающего в очаг второй том «Мертвых душ»...

С той ночи писатель стал еще мрачнее. Сидел в креслах по целым дням в халате, протянувши ноги на другой стул, перед столом, не пускал к себе почти никого и почти не говорил. Вот только А.А. Хомякову бросил при встрече:

- «Надобно же умирать, и я уже готов...».

Вскоре он начал морить себя голодом. Врачи, решившие общаться с Гоголем как с человеком, не владеющим собою, пытались лечить его насильно, чем превратили его последние часы в жесточайшую пытку.

Лекари-костоломы погружали жалкое и бессильное тело в горячую ванну и поливали ему голову ледяной водой. Потом его укладывали в постель, прилепив к нему полдюжины пиявок. Он стонал, жалобно плакал, пытался вырваться, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) окунали в глубокую деревянную бадью. Его била дрожь, когда, голый в кровати, он умолял, чтобы сняли пиявок, - они свисали у него с носа и заползали в рот. Дрожащий, мокрый, он стонал: «Снимите, уберите!» - но здоровенный лекарь по фамилии Клименков крепко держал его за руки, а тучный доктор Овер в это время раздирал ему ноги, чтобы влить клизму...

- «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною!.. Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня!»

... 21 февраля 1852 года около восьми часов утра гениального писателя не стало.

- «Как сладко умирать», - таковы были его последние слова.

- Только не хороните меня живьем! - много раз просил он друзей. Судя по тому, что голова трупа в гробу (это увидели при эксгумации) была повернута набок, так оно и произошло. А сама голова куда-то пропала: второй раз Николая Васильевича закопали безголовым...

- Это – твое наказание! - торжественно заявил властелин преисподней Гоголю. - Твое счастье, что тебя на земле читают и любят сотни миллионов, поэтому ты так мало страдаешь! А ты, святоша, - обратился он к отцу Матфею, - тоже наказан пребыванием здесь за гордыню. Ты осмелился уравнять себя с Творцом Небесным и указывать творцам земным, что и как им делать! Ты забыл завет Христа, что грешников надо спасать и прощать в первую очередь, а потому Он и пришел к ним, а не к праведникам!

- Я верно служил Господу – и шел по стезе, которую Он указал мне! - упорствовал священник.

- Чего же тогда твой путь окончился в преисподней?! - загоготал Сатана.

Слушая эту перепалку, ни Ельцин, ни его гид мук не испытывали – только жалость к величайшему из прозаиков...

- Почему Дьявол его пытает, несмотря на прощенный день? - вопросил Борис Николаевич своего спутника.

- Его не Сатана, а совесть грызет – а это муки не слаще адских...

- Завидую тебе, Фридрих, - признался ЕБН. - Ты в пекле – но почти не мучаешься. Почему?

- Я слишком страдал при жизни. И общемировая слава, и признание пришли ко мне только после смерти – сейчас мои книги читают во всем мире. И жил я почти как праведник – только говорил и мыслил, будто демон!

- Выходит, ты сам не знаешь, кто ты?

Ницше запротестовал – в стихах:

- «Да, я знаю, знаю, кто я:

Я, как пламя, чужд покоя,

Жгу, сгорая и спеша.

Охвачу – сверканье чуда,

Отпущу – и пепла груда.

Пламя – вот моя душа!»

- «Гении суть метеоры, которые должны сгорать, чтобы освещать свой век», - заявил издалека Наполеон.

- О, месье Бонапарт, как Вы меня понимаете! Недаром я считал Вас своим кумиром, воплощением солнечного бога Апполона!

- Почему Вы не титулуете меня, как подобает? - огорчился корсиканец.

- Для Наполеона титул императора слишком мал; Вы принизили себя, приняв его...

- Ну, и на том спасибо... - несколько разочарованно протянул знаменитый завоеватель и прервал разговор.

- Как и пламя, я изменчив. Посмотри, Борис, на меня внимательнее – и на мои портреты! Хотя бы на тот бюст, что стоял на столе у Гитлера!

... Упрямо устремленная вперед голова героя, высокий, выпуклый лоб, испещренный бороздами мрачных размышлений; ниспадающая волна волос над крепкой, мускулистой шеей. Из-под нависших бровей сверкает соколиный взор, каждый мускул энергичного лица напряжен и выражает волю, здоровье, силу. Усы, низвергаясь на мужественные, суровые губы и выдающийся подбородок, вызывают в памяти образ воина варварских полчищ, и невольно к этой мощной львиной голове пририсовываешь грозно выступающую фигуру викинга с рогом, щитом и копьем. А Ельцин нашел сходство с фотографиями молодого Максима Горького.

- Так любят изображать меня скульпторы и художники, чтобы сделать доступным для маловерных, школой и сценой приученных узнавать трагизм лишь в театральном одеянии. Но истинный трагизм никогда не бывает театрален, и в действительности мой облик несравненно менее живописен, чем портреты и бюсты, - и куда более трагичен. Добро пожаловать в воспоминания тех, кто меня видел. Извини, но придется помучаться вместе со мной!

Гюстав Флобер:

- «... Скромная столовая недорогого пансиона в Альпах. Безразличные обитатели дешевой гостиницы – преимущественно пожилые дамы – развлекаются легкой беседой. Трижды звонит колокол к обеду. Порог переступает неуверенная, сутулая фигура с поникшими плечами, будто полуслепой обитатель пещеры ощупью выбирается на свет. Темный, старательно почищенный костюм; лицо, затененное зарослью волнистых, темных волос; темные глаза, скрытые за толстыми, почти шарообразными стеклами очков. Тихо, даже робко, входит он в дверь; какое-то странное безмолвие окружает его. Все изобличает в нем человека, привыкшего жить в тени, далекого от светской общительности, испытывающего почти неврастенический страх перед каждым громко сказанным словом, перед всяким шумом. Вежливо, с изысканно чопорной учтивостью, он отвешивает поклон собравшимся; вежливо, с безразличной любезностью, отвечают они на поклон немецкого профессора.

Осторожно присаживается он к столу – близорукость запрещает ему резкие движения, - осторожно пробует каждое блюдо – как бы оно не повредило больному желудку: не слишком ли крепок чай, не слишком ли пикантен соус, - всякое уклонение от диеты раздражает его чувствительный кишечник, всякое излишество в еде чрезмерно возбуждает его трепещущие нервы. Ни рюмка вина, ни бокал пива, ни чашка кофе не оживляют его меню; ни сигары, ни папиросы не выкурит он после обеда; ничего возбуждающего, развлекающего: только скудный, наспех проглоченный обед, да несколько незначительнгых, светски учтивых фраз, тихим голосом сказанных в беглом разговоре случайному соседу (так говорит человек, давно отвыкший говорить и боящийся нескромных вопросов).

И вот он снова в маленькой, тесной, неуютной, скудно обставленной комнатушке; стол завален бесчисленными листками, заметками, рукописями и корректурами, но нет на нем ни цветов, ни украшений, почти нет даже книг, и лишь изредка попадаются письма. В углу тяжелый, неуклюжий сундук, вмещающий все его имущество – две смены белья и второй, поношенный костюм. А затем – лишь книги и рукописи, да на отдельном столике бесчисленные бутылочки и скляночки с микстурами и порошками: против головных болей, которые на целые часы лишают его способности мыслить, против желудочных судорог, против рвотных спазм, против вялости кишечника и, прежде всего, ужасные средства от бессонницы – хлорал и веронал. Грозный арсенал ядов и снадобий – его спасителей в этой пустынной тишине чужого дома, где единственный его отдых – в кратком, искусственно вызванном сне.

Надев пальто, укутавшись в шерстяной плед (печка дымит и не греет), с окоченевшими пальцами, почти прижав двойные очки к бумаге, торопливой рукой часами пишет он слова, которые потом едва расшифровывает его слабое зрение. Так сидит он и пишет целыми часами, пока не отказываются служить воспаленные глаза: редко выпадает счастливый случай, когда явится неожиданный помощник и, вооружившись пером, на час-другой предложит ему сострадательную руку.

В хорошую погоду отшельник выходит на прогулку – всегда в одиночестве, всегда наедине со своими мыслями: без поклонов, без спутников, без встреч совершает он свой путь. Пасмурная погода, которую он не выносит, дождь и снег, от которого у него болят глаза, подвергают его жестокому заключению в четырех стенах его комнаты: никогда он не спустится вниз к людям, к обществу. И только вечером – чашка некрепкого чаю с кексом, и вновь непрерывное уединение со своими мыслями. Долгие часы проводит он еще без сна при свете коптящей и мигающей лампы, а напряжение докрасна накаленных нервов все не разрешается в мягкой усталости. Затем доза хлорала, порошок от бессонницы, и наконец – насильственно вызванный сон, сон обыкновенных людей, свободных от власти демона, от гнета мысли.

Иногда целыми днями он не встает с постели. Тошнота и судороги до беспамятства, сверлящая боль в висках. Почти полная слепота. Но никто не подойдет к нему, чтобы оказать какую-нибудь мелкую услугу, нет никого, чтобы положить компресс на пылающий лоб, никого, кто бы захотел почитать ему, побеседовать с ним, развлечь его...

В каждой местности он отмечает температуру, атмосферное давление, гидроскопом и гидростатом измеряет в миллиметрах - количество осадков и влажность воздуха, - до такой степени превратился его организм в ртутный столб, до такой степени уподобился реторте. Та же преувеличенность и в отношении диеты. И тут целый перечень предосторожностей, целый свод медицинских предписаний: чай должен быть определнной марки и определенной крепости, чтобы не причинить ему вреда; мясная пища для него опасна, овощи должны быть приготовлены определенным образом. Постепенно это непрерывное самоисследование и самоврачевание приобретает отпечаток болезненного солипсизма, до предела напряженной сосредоточенности на самом себе. И самое болезненное в болезнях Ницше – это постоянная вивисекция: психолог всегда страдает вдвойне, дважды переживает свое страданье – один раз в реальности и другой – в самонаблюдении.

Бесчисленны вопли истерзанного тела. Бесконечный перечень всех возможных недугов, и под ним ужасный итог: «Во все возрасты моей жизни я испытывал неимоверный излишек страданья». И действительно, нет такой дьявольской пытки, которой бы не хватало в этом убийственном пандемониуме болезней: головные боли, на целые дни приковывающие его к кушетке и постели, желудочные спазмы, с кровавой рвотой, мигрени, лихорадки, отсутствие аппетита, утомляемость, припадки геморроя, запоры, ознобы, холодный пот по ночам – жестокий круговорот. К тому же еще «на три четверти слепые глаза», которые опухают и начинают слезиться при малейшем напряжении, позволяя человеку умственного труда «пользоваться светом глаз не более полутора часов в сутки». Но Ницше пренебрегает гигиеной и по десять часов работает за письменным столом. Разгоряченный мозг мстит за это излишество бешеными головными болями и нервным возбуждением: вечером, когда тело просит уже покоя, механизм не останавливается сразу и продолжает работать, вызывая галлюцинации, пока порошок от бессонницы не остановит его вращения насильно. Но для этого требуется все большие дозы (в течение двух месяцев Ницше поглощает пятьдесят граммов хлорал-гидрата, чтобы купить эту горсточку сна), - а желудок отказывается платить столь дорогую цену и подымает бунт. И вновь - ... спазматическая рвота, новые головные боли, требующие новых средств, неумолимое, неутомимое состязание возбужденных органов, в жестокой игре друг другу перебрасывающих мяч страданий. Ни минуты отдыха... ни одного гладкого месяца, ни одного краткого периода спокойствия и самозабвенья; за двадцать лет нельзя насчитать и десятка писем, в которых не прорывался бы стон. И все ужаснее, все безумнее становятся вопли мученика до предела чувствительной, до предела напряженной и уже воспаленной нервной системы. «Облегчи себе эту муку: умри!» - восклицает он, или пишет: «Пистолет служит для меня источником относительно приятных мыслей», или: «Ужасные и почти непрестанные мучения заставляют меня с жадностью ждать конца, и по некоторым признакам разрешающий удар уже близко». Он уже не находит превосходных степений выражения для своих страданий, уже они звучат почти монотонно в своей пронзительности и непрерывности, эти ужасные, почти нечеловеческие вопли, несущиеся из «собачьей конуры его существования».

... Другие забывают себя: их внимание отвлечено работой и беседой, игрой и утомлением; другие одурманиваются апатией и вином. Но такой человек, как Ницше, гениальный диагност, постоянно подвергается искушению в своем страдании найти пищу для своей психологической любознательности, сделать себя самого «объектом эксперимента, лабораторным кроликом». Непрерывно, острым пинцетом – врач и больной в одном лице – он обнажает свои нервы и, как всякий нервный человек и фантазер, повышает их и без того чрезмерную чувствительность. Не доверяя врачам, он сам становится собственным врачом и непрерывно «уврачевывает» себя всю свою жизнь. Он испытывает все средства и курсы лечения, какие только можно придумать, - электрические массажи, самые разнообразные диеты, воды, ванны: то он заглушает возбуждение бромом, то вызывает его всякими микстурами. Его метеорологическая чувствительность постоянно гонит его на поиски подходящих атмосферных условий, особенно благоприятной местности, «климата его души».

... Одному богу известно, сколько тысяч километров изъездил вечный странник в поисках этого сказочного места, где прекратилось бы горение и дерганье его нервов, вечное бодрствование всех его органов...»

- А я-то наивно считал, что безмерно мучился от моих болячек... - душа Бориса Николаевича была охвачена состраданием. - Бедняга...

- Нельзя его так называть, месье экс-президент, - обратился к нему великий фразцузский романист. - «... Ницше – гений мощных поворотов... Ницше отважно встречает опасность лицом к лицу и не боится схватить быка за рога. Психология, духовное начало... приводит его беззащитную чувствительность в глубины страдания и бездну отчаянья, но та же психология, тот же дух восстанавливает его здоровье... И болезни, и выздоровления Ницше проистекают из гениального самопознания. Психология, над которой ему дана магическая власть, становится терапией – образец беспримерной «алхимии, создающей ценности, из неблагородного металла». После десяти лет непрерывных мучений он достиг «низшей точки жизнеспособности»; казалось, что он уже вконец растерзан, разъеден своими нервами, жертва отчаяния и депрессии, пессимистического самоотречения. И тогда в духовном развитии Ницше внезапно наступает столь характерное для него молниеносное, поистине вдохновенное «преодоление», одно из тех мгновений самопознания и самоспасения, которые сообщают истории его духа такую величественную, потрясающую драматичность».

- Месье Флобер прав! - прервал монолог француза объект его анализа. - «Совершанная ясность, прозрачность, даже чрезмерность духа... уживалась во мне не только с самой глубокой физиологической слабостью, но и с избытком чувства страдания. Среди пытки трехдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся обильной рвотой, - я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых, в более здоровых условиях, не нашел бы в себе достаточно утонченности и спокойствия, не нашел бы дерзости поднимающегося на высоту.

... Все болезненные нарушения интеллекта, даже полуобморок, следующий за лихорадкой, оставались до сего времени совершенно чуждыми для меня вещами, о природе которых я впервые узнал лишь научным путем. Моя кровь бежит медленно. Никому никогда не удавалось обнаружить у меня жар. Один врач, долго лечивший меня, как нервно-больного, сказал наконец: «Нет! Больны не ваши нервы, а я сам болен нервами». Конечно, хотя этого и нельзя доказать, во мне есть частичное вырождение; мой организм не поражен никакой гастрической болезнью, но вследствие общего истощения я страдаю крайней слабостью желудочной системы. Болезнь глаз, доводившая меня подчас почти до слепоты, была не причиной, а только следствием: всякий раз, как возрастали мои жизненные силы, возвращалось ко мне в известной степени и зрение». Словом, «ум мой не болен, все здорово, кроме моей бедной души...»

- Как же ты все эти пытки переносил, - продолжал сострадать Борис Николаевич.

- Как испытание, как духовное упражнение. «Я сравниваю свою судьбу с судьбами других людей, которые были велики в своем несчастии; например, Леопарди; но он не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Я же открыл суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос, вися на кресте, пережил минуту слабости. «Отец мой, зачем ты меня оставил!» - воскликнул он. У меня нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; я намеренно лишил себя всякой поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба все равно свидетельствовала бы о поражении. Страдания не могут сломить моей воли, напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют мои мысли.

Напрягая свой ум для борьбы со страданием, мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и найти в себе желание жить. Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека; с тем же презрением относится он к своим бывшим увлечениям, к своим самым близким и дорогим иллюзиям; в этом презрении все его наслаждение; оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями; и как оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается как никогда; радостно защищает она жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уловок физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана – это ни с чем не сравнимый соблазн.

... Ужасные непрекращающиеся муки моей жизни заставляют меня призывать смерть, и некоторые признаки указывают мне на то, что я близок к последнему, спасительному припадку. Я уже так страдал, от стольких вещей уже отказался, что, я думаю, во всем мире вы не найдете такого аскета, который мог бы со мной сравняться, и чья жизнь была бы похожа на мою жизнь в течение этого последнего года. Но тем не менее я многого достиг. Моя душа приобрела много мягкости и нежности, и для этого мне не понадобилось ни религии, ни искусства. (Вы замечаете, я немного горжусь этим, мне нужно было дойти до полного изнеможения, чтобы найти в самом себе тайный источник утешения). Я думаю, что настолько хорошо сделал дело своей жизни, насколько мне это позволило время. Но я знаю, что для многих людей я внес каплю хорошего меда, что, благодаря мне, многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни...

Только великая боль приводит дух к последней свободе, только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа, - и тот, для кого она была почти смертельна, с гордостью может сказать о себе: «Я знаю о жизни больше потому, что так часто бывал на границе смерти».

- Противоречишь сам себе – вместе с Богом ты отрицал и вечную жизнь! - затеял дискуссию Дьявол.

- «Не в вечной жизни суть, а в вечной жизненности»! И ее я проявляю даже здесь, в адских – во всех смыслах слова – условиях, несмотря на все препятствия, которые Вы передо мною ставите, Ваше инфернальное величество! «Трудно разрывать каждую цепь, но вместо каждой цепи у меня вырастают крылья»!

- Что же помогает тебе оставаться самим собой и там, и здесь, не сдаваться обстоятельствам ни при жизни, ни в посмертии? - Ельцину вдруг захотелось перенять чужой полезный опыт.

- Ты уверен, что действительно хочешь это знать?

- Кто же откажется узнать правду?

- «Выше правды нет ничего», - подтвердил Достоевский.

- «Какую меру истины может вынести человек?» Не хуже ли тебе станет от подобных знаний? Может, лучше у других спросишь? «Людям постоянно нужна акушерка, и почти все идут разрешаться от бремени в кабак, в коллегии, где мелкие мысли и мелкие проекты прыгают, как котята».

- У Вашего спутника, герр Ницше, есть уникальное достоинство - независимый дух, - к парочке присоединился на миг гениальный философ Гегель. - «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое».

- Вы правы, герр Гегель. «В наше время никто не умирает от горьких истин: слишком велик выбор противоядий». Что ж, Борис, попробую дать тебе несколько советов, которые способны помочь тебе сохранить свою целостность даже в инферно. Но учти. Такие тайны, как, впрочем, «...должности и почести, не достаются даром... Видеть глубину вещей – очень неудобное свойство. Это заставляет держать глаза в постоянном напряжении, и в конце концов ты видишь больше, чем хотел бы».

Урок первый – откажись от стремлений. «Я не помню, чтобы я когда-нибудь старался, - ни одной черты борьбы нельзя указать в моей жизни. Я составляю противоположность героической натуры. Чего-нибудь «хотеть», к чему-нибудь «стремиться», иметь в виду «цель», «желание» - ничего этого я не знаю из опыта. И в данное мгновение я смотрю на свое будущее – далекое будущее! - как на покойное море: ни одно желание не пенится на нем, я ничуть не хочу, чтобы что-нибудь стало иным, чем оно есть; я сам не хочу стать иным... Но так жил я всегда. У меня не было ни одного желания. Едва ли кто другой на сорок пятом году жизни может сказать, что он никогда не заботился о почестях, о женщинах, о деньгах!...»

Впрочем, я отвлекся. Урок второй: учись, набирайся знаний, как делал я, но при этом умей выбирать то, чему стоит учиться; и сразу отбрось представления об этике и морали; подобно мне, стань «по ту сторону добра и зла». Не жалей о содеянном! «Что есть само освобождение? - Отсутствие стыда перед самим собой!» Избавься от тщеславия, хотя это так же трудно, как снять с себя кожу. «Как кости, плоть, внутренности и кровеносные сосуды покрыты кожей, которая позволяет человеку выглядеть благопристойно, так и тревоги и страсти, терзающие душу, облечены тщеславием; это кожа души...

Почему я о некоторых вещах знаю больше? Почему я вообще так умен? Я никогда не думал над вопросами, которые не вопросы, - я себя не расточал. Истинных религиозных затруднений, например, я не знаю по опыту. От меня совершенно ускользнуло, как я мог бы быть «склонным ко греху». Точно так же у меня нет положительного критерия для того, что такое угрызение совести: судя по тому, что об этом слышно, угрызение совести не представляется мне ничем достойным уважения... Я не хотел бы отказываться от поступка после его совершения, я предпочел бы дурной исход последствия совершенно исключить из вопроса о ценности. При дурном исходе слишком легко теряют правильный глаз на то, что сделано; угрызение совести представляется мне родом «дурного глаза». То, что не удалось, чтить тем выше, ибо оно не удалось – это уже скорее принадлежит к моей морали. «Бог», «бессмертие души», «избавление», «потусторонний мир» - все это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребенком, - быть может, я никогда не был достаточно ребенком для этого?».

- Что-то ты в философию ударился...

- Ага, ты начал вгрызаться в мясо проблемы! Урок третий, самый главный: спасение – в философии!

«Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в этом свете! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя! - Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании всего, что до сих пор было гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философии, психология ее великих имен. Та степень истины, какую только дух переносит, та степень истины, до которой только дерзает дух – вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость. Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя...»

- Марксисты учат, что любая философия имеет конкретную цель...

- «Цель моя заключается в том, чтобы дать критику необъятному множеству нравственных суждений, предрассудков, косной рутины, которые сковывают мир; оценить их жизненную ценность, т.е. выражаемое ими количество энергии, и определить, таким образом, порядок добродетелей. Я намерен реализовать переоценку всех ценностей, на меньшее моя гордость не соглашается...

Положения, в отношении которых был в сущности согласен весь мир, – не говоря уже о всемирных философах, моралистах и о прочих пустых головах, – у меня являются, как наивности человеческого заблуждения: такова, например, вера, что «эгоистическое» и «неэгоистическое» суть противоположности, тогда как само ego есть только «высший обман», «идеал»... На самом же деле нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков: оба понятия суть психологическая бессмыслица».

- Это и есть суть твоей теории?

- Нет, сие – только преамбула! «То, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, говоря строже, ложь, рожденная из дурных инстинктов больных, в самом глубоком смысле вредных натур – все эти понятия «душа», «добродетель», «грех», «потусторонний мир», «истина», «вечная жизнь»... Но в них искали величие человеческой натуры, ее «божественности»... Все вопросы политики, общественного строя, воспитания извращены до основания тем, что самых вредных людей принимали за великих людей, - что учили презирать «маленькие» вещи, это значит, самые основные условия жизни... Когда я сравниваю себя с людьми, которых до сих пор почитали, как первых людей, разница становится осязательной. Я даже не отношу этих, так называемых, «первых» людей к людям вообще, - для меня они отбросы человечества, порождение болезней и мстительных инстинктов: все они нездоровые, в основе неизлечимые чудовища, мстящие жизни... Я хочу быть их противоположностью: мое преимущество состоит в самом тонком понимании всех признаков здоровых инстинктов. Во мне нет ни одной болезненной черты: даже во времена тяжелой болезни я не сделался болезненным; напрасно ищут в моем существе черту фанатизма».

- Ужасные вещи ты говоришь... Теперь понимаю, почему застольными книгами Адольфа Гитлера были твои опусы!

- «Возможно, что такое познание ужаснет нас, но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, а для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами».

- Но мы же не в древней Греции, где общество делилось на свободных и рабов! - возразил великий демагог Ельцин.

- «Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово «раб». Мы говорим о «достоинстве человека» и «достоинстве труда».

Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения...»

- Но рабы жили, как животные! - экс-гарант никак не мог избавиться от популистских лозунгов.

- Сильно ты волновался насчет того, как скверно жили ограбленные тобой и твоей сворой «дорогие россияне»?! Напротив – совсем не волновался, тебе было наплевать! И правильно! Твои-то близкие не тужили! «Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов». А в СССР почти все жители были рабами! И при тебе этот класс остался!

- Неправда!

- Нет, это – непреложная истина! Суть ведь не в терминологии, а, как правильно открыл Маркс, в отношении к средствам производства и владении продуктами этого производства. Что при Сталине, что при Брежневе, что при тебе все созданные рабским народом ценности захапала кучка преступников, как ты их ни называй – большевиками, коммунистами или демократами. Я лично определил их как высший класс! И вообще, задайся глобальным вопросом: «каково происхождение рабства? Как создалось подчинение раба, слепого крота культуры? От греков мы узнаем: побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое, по существу своему, не было бы присвоением, захватом, насилием...

Перед нами постыдное по своему происхождению Государство; для большинства людей оно служит источником неистощимых бедствий и в своих постоянно повторяющихся кризисах оно пожирает людей, как пламя.

Но при звуках голоса душа наша забывает себя; на его кровавый призыв откликаются тысячи, поднявшихся до героизма, людей. Да, для слепых масс предметом самого высшего поклонения является, может быть, государство, которое в часы своего подъема кладет на все лица отпечаток особенного величия!..

Какая-то таинственная связь существует между государством и искусством, между политической деятельностью и художественным творчеством, между полем битвы и произведениями искусства. Какую роль играет государство? Это – сталь, скрепляющая общество».

Мой вывод равно справедлив и для Спарты, и для Рима, и для Османской державы, и для СССР, и для ельцинской России! Хотя в твою эпоху искусство было заброшено, а художественное творчество либо превратилось в фарс, либо было вытеснено зарубеж!

Спорить с великим философом было неимоверно трудно, особенно потому, что насчет России времен правления царя Бориса Второго тот был совершенно прав. По старой привычке ЕБН постарался перевести разговор на другую тему:

- Когда упоминают твою фамилию, почему-то сразу всплывает в памяти понятие «белокурая бестия»...

- Это – один из самых гениальных придуманных мною терминов! Но он имеет реальное историческое обоснование. Доарийцы в Италии отличались... «цветом от получившей господство белокурой, именно арийской расы завоевателей. Галльский язык дал мне по крайней мере точно соответствующий случай – слово fin (например, в имени Fin Gal),отличительное слово, обозначающее дворянство, затем доброе, благородное, чистое, означает первоначально белокурого, в противоположность к темным черноволосым первобытным жителям».

- У меня слово «фингал» вызывает совсем другие ассоциации, - признался Борис Николаевич.

- На то ты и варвар!

- Ты чего обзываешься?! - обиделся ЕБН.

- Наоборот, я тебя хвалю! - объяснил философ. - Но дослушай последний мой урок. Некогда я так сформулировал правила своей будущей жизни:

«Ты не должен ни любить, ни ненавидеть народа.

Ты не должен заниматься политикой.

Ты не должен быть ни богатым, ни нищим.

Ты должен избегать пути знаменитых и сильных.

Ты должен взять себе жену из другого народа.

Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей.

Ты не должен исполнять церковных обрядов».

Ты исполнил только одну мою заповедь: женился на еврейке...

- Я свой народ любил! - возразил экс-гарант.

- Ты «дорогих россиян» в физиологическом смысле любил! - заржал Отец лжи. - Имел их! Трахал во все дыры! А все остальное время хрен на них положил, чтоб им тяжелее жилось!

- Заткнулся бы ты! - грубо оборвал лукавого предмет его насмешек. Ельцина корежило: значит, Дьявол говорил правду...

- Глупо как-то получается, Фридрих: единственная причина, по которой я мог бы стать философом, - это мой брак?!

- Ты неверно понимаешь этот феномен...

- А у тебя, что, другое понятие?!

- «О том, как понимаю я философа, как страшное взрывчатое вещество, перед которым все находится в опасности, как отделяю я свое понятие философа на целые мили от такого понятия о нем, которое даже Канта включает в него, не говоря уже об академических «жвачных животных» и других профессорах философии: обо всем этом дает мое сочинение бесценное указание...»

- А можно конкретно, без словоблудия?!

- Философа, настоящего, разумеется, можно только услышать! «Прислушайтесь только к звуку, каким говорит ум, когда он говорит, каждый ум имеет свой звук, любит свой звук. Вот тот там, наверное, агитатор, подразумеваю пустую голову, пустой котел: что бы в него ни вошло, всякая вещь выходит из него глухой и грубой, отягощенной эхом великой пустоты.

Но ум, который уверен в себе, говорит тихо: он ищет скрытого места, он заставляет себя ждать. Философа узнают потому, что он избегает трех блестящих и шумных вещей: славы, государей и женщин, но этим еще не сказано, что они не приходят к нему. Он избегает слишком яркого света: поэтому он избегает современности и ее «дня». В этом отношении он подобен тени: чем более садится его солнце, тем более растет его величие...

Его «материнский» инстинкт, тайная любовь к тому, что растет в нем, указывает ему положения, которые его избавляют от необходимости думать о себе, подобно тому, как инстинкт матери в женщине поддерживал до сих пор ее зависимое положение. В конце концов они не требовательны, эти философы; их любимая поговорка «обладающий имуществом – сам находится в его власти».

... Такого рода люди не любят, когда их тревожат враждой, а также и дружбой: они легко забывают и презирают. Им кажется дурным вкусом разыгрывать мучеников, «страдать за правду» - это они предоставляют честолюбцам. ... Они бережно употребляют великие слова, говорят, что им претит даже слово «истина»: оно звучит хвастливо...

Что касается «целомудрия» философов, то этого рода дух имеет очевидно иную плодовитость, чем в детях: может быть, иначе как-нибудь продолжает жить и их имя, их маленькое бессмертие (еще более нескромно выражались философы в древней Индии: «для чего потомство тому, чья душа мир?»). Здесь нет и следа целомудрия, обусловленного аскетическим сомнением и ненавистью к чувственному, точно так же, как мало общего иметь с целомудрием, когда атлет или наездник воздерживается от сношений с женщинами... Всякий артист знает, как вредно отзывается сожительство во время сильного умственного напряжения и подготовки».

- Ну, если философия обязывает отказаться от баб, на фиг она нужна! - сделал безапелляционный вывод Ельцин.- Но, насколько я помню, ты всех философов ни в грош не ставил...

- Неправда! Не всех!

- Ну, назови, кого ты признаешь!

- В первую очередь приходят на память великие французы, которых я «так любил за их прямодушие, - Паскаль, Ларошфуко, Вовенарт, Монтень... Все мы готовы скорее согласиться на гибель человечества, чем на гибель познания... По их примеру я хочу оставить свои заметки в беспорядочном виде, ничем не прерывать их свободного течения, написать самую простую книгу, призывающую к благоразумию несколько поспешное воодушевление современников. ... Я выбрал следующее заглавие для своей новой книги: «Человеческое, слишком человеческое».

- Ты сам себе противоречишь! То заявляешь, что свободен от стремлений; то пишешь книги, чтобы открыть людям глаза!

- Тут ты меня поймал! Я бываю иногда не очень честен по отношению к себе. «Там, где покидает меня честность, я становлюсь слеп; там, где я хочу познать, я хочу быть честен, то есть строг, жесток, неумолим». Но у меня есть оправдание! «Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми, не для того, чтобы взять их в плен, но чтобы увести их с собой на свободу». Однако мне, как истинному философу, не удается осуществить свою великую миссию!

- Только тебе?

- Никому из нас! «Поэтов и пророков люди охотно слушают, философы же не трогают их своими анализами и дедукциями. Проследим целый ряд гениев и философов трагической Греции, удалось ли им осуществить что-нибудь? Для их народа жизни их пропали даром... Ни один из великих философов не увлек за собой народа! Они потерпели неудачу, но кто же, наконец, будет иметь успех? На одной философии нельзя основать народной культуры.

Какое же будущее ждет эти исключительные души? Неужели их, порою необъятная, сила гибнет даром? Неужели философ навсегда останется для человечества парадоксальным и бесполезным существом? ... Если для того, чтобы сражаться, у меня в руках нет другого оружия, кроме моих философских мыслей, то какую же я представляю из себя реальную ценность?»

- И какую же?

- «... Я могу помогать. Сократ не создавал истин, которые по невежеству внедрялись бы в умы его слушателей, он претендовал только на звание акушера. В этом и должна заключаться задача философа; как творец – он бессилен, но как критик – может принести громадную пользу. Он должен проанализировать, как окружающие его силы действуют на науку, на религию и на искусство, он должен указывать направление, определять ценность вещей и ставить границы. В этом будет состоять и моя жизненная задача. Я изучу души моих современников и буду в праве сказать им: ни наука, ни религия не могут спасти вас, обратитесь к искусству, могучей силе будущего... Я должен быть верховным судьею эстетической культуры, цензором всех заблуждений! Я не охотник за мухами... Я – авантюрист духа, я блуждаю за своею мыслью и иду за манящей меня идеей».

- «Все прежние философы пытались объяснить окружающий мир; задача состоит в том, чтобы изменить его», - поделился мыслями Маркс. - Мне и моим последователям, да и Вашим, герр Ницше, если говорить о гитлеровцах, это удалось!

- Лучше бы не удалось! - пылко воскликнули несколько любомудров, внезапно окруживших двух скитальцев по инферно. - Никто не отрицает Ваших дарований, господа Ницше и Маркс; но лучше бы вы употребили их на другие, менее разрушительные дела!

Карл смолчал, Фридрих – нет:

- Послушав вас, я наконец-то постиг значение таинственного русского глагола «трындеть». Оказывается, «иметь талант – еще недостаточно. Надо еще получить ваше разрешение на обладание им, не так ли, друзья мои?»

- Кстати, герр Ницше, сюда обещал вскоре прийти Заратустра - для расправы с Вами. Он бегал по нашей микрозоне и кричал: «Так я не говорил!»

- «Ослиное остроумие!» - зашипел Фридрих. - Стыдились бы, месье Ренан, если Вам еще не стыдно за Ваши писульки типа «Жизнь Иисуса» и прочие опусы того же масштаба!

- Ай, как мы оскорбились! Но и Вам советую лететь отсюда, душа моя!

- Пойдем дальше, Борис... Ох, уж эти братья-любомудры! Не столь уж малое их число «... находят, что у меня неуживчивый характер и настроение чесоточной собаки. Это правда, но я ничего не могу с собою поделать. Некоторых людей я предпочитаю видеть издалека, но не вблизи». В том числе Зороастра...

- Это кто?

- Греки, а вслед за ними европейская цивилизация под этим именем знают великого Заратустру, основателя религии магов-огнепоклонников. А я написал гениальную книгу «Так говорил Заратустра».

- Ну и что? Чего тебе бояться?

- Да пророк обещал мне лицо попортить заодно с репутацией за то, что, по его словам, я напридумывал в своем сочинении...

- Так ведь это же в аду невозможно!

- Для пророков - основателей религий все может быть возможным... Но я все равно его уважаю, как и любых деятельных философов! «Во сто раз хуже «созерцательные» историки – я даже не знаю, что могло бы вызвать большее отвращение, чем такое «объективное» седалище, чем такой раздушенный похотливец, посягающий на историю, полу-поп, полу-сатир... Ренан! Один уже высокий фальцет его одобрения выдает, чего у него не хватает, где у него не хватает, где применила в этом случае Парка, - увы! с слишком большим хирургическим искусством, - свои жестокие ножницы!» Парка — это богиня судьбы у древних греков, которая обрезает людям нити жизни, - объяснил Ницше, видя недоумение на лице своего спутника. - «Пусть сохраняет свое терпение, кто ничего не теряет от этого, - меня же в ярость приводит такой вид, такие «созерцатели» ожесточают меня против «зрелища» и даже более, чем зрелища (самой истории, поймите меня!) ... Природа, давшая быку рога, а льву клыки и когти, дала мне ногу. Для чего же дала она мне ее?.. Для того, чтобы... растаптывать гнилые седалища, трусливую созерцательность, похотливое евнушество пред историей, кокетничанье с аскетическими идеалами, облекающееся в тогу справедливости тартюфство импотентности!»

- Ты презираешь аскетов, хотя сам вел такую же жизнь?! - удивился ЕБН.

- «Глубочайшее почтение аскетическому идеалу, поскольку он честен! насколько он верит в себя и не делает штук! Но терпеть не могу я всех этих кокетливых клопов, страдающих ненасытным честолюбием вонять бесконечностью, до такой степени, что в конце концов бесконечность начинает вонять клопами; не люблю я гробов повапленных, притворяющихся живыми; не люблю усталых и изношенных, когда они окутываются в мудрость и глядят «объективно»; не люблю выряженных героями агитаторов, напяливающих волшебную шапочку идеала на свои головы, головы соломенных чучел; не выношу честолюбивых художников, которым бы хотелось слыть аскетами и жрецами, когда они в сущности всего лишь трагические шуты Петрушки; не выношу также и этих новейших спекулянтов идеализма – антисемитов, которые в настоящее время с христианско-арийскою добропорядочностью закатывают

глаза и стараются взбудоражить все носорожьи элементы народа превышающим меру всякого терпения злоупотреблением самым дешевым агитационным средством, моральной позой.

... Европа в настоящее время богата возбудительными средствами, она их изобретает прежде всего, по-видимому они более всего нуждаются в возбудительных средствах и водке: отсюда чудовищное подделывание идеалов, - этой самой крепкой водки для духа, отсюда и противно скверно пахнущий, пролганный, псевдо-алкогольный воздух повсюду. Хотелось бы мне знать, сколько грузов кораблей поддельного идеализма, костюмов для героев и трескучей жести звонких слов, сколько тонн подсахаренного спиртного сострадания (фирмы: религии сострадания), сколько ходулей «благородного негодования» для помощи духовно-плосконогим, и сколько наконец комедиантов христианско-морального идеала пришлось бы вывести из современной Европы, чтобы хоть немножко прочистить ее воздух...

Тем не менее признаю: в их наглой откровенности скрыта польза для истинных философов. Молчащего глупца распознать невозможно; но легко это сделать, когда он открывает рот. В самом деле, что такое было бы «прекрасное», если бы не дошло до собственного сознания противоречие, если бы уродливое не сказало бы себе самому: «я уродливо»?..

- Какой-то ты злобный, не похож на самого себя. Против водки и спирта выступаешь, - не на шутку забеспокоился лже-Данте, не понявший смысла даже половины тирады своего гида.

- На то есть серьезная причина... «Могу ли я осмелиться указать еще одну последнюю черту моей натуры, которая в общении с людьми причиняет мне немалые затруднения? Мне присуща совершенно тревожная впечатлительность инстинкта чистоты, так что близость – что говорю я? - самое сокровенное или «внутренности» всякой души я воспринимаю физиологически – обоняю... В этой впечатлительности содержатся мои психологические усики, которыми я ощупываю и овладеваю всякой тайною: большая скрытая грязь на дне иных душ, обусловленная, быть может, дурной кровью, но замаскированная воспитанием, становится мне известной почти при первом соприкосновении. Если мои наблюдения правильны, такие непримиримые с моей чистоплотностью натуры относятся со своей стороны с предосторожностью к моему отвращению: но от этого запах от них не становится лучше... ... Это делает мне из общения с людьми не малое испытание терпения; моя гуманность состоит не в том, чтобы сочувствовать человеку, как он есть, а в том, чтобы переносить, что я чувствую его подле себя... Моя гуманность есть постоянное преодоление самого себя».

- Странное понимание гуманности... Да еще злоба какая-то болезненная...

- Не путай причины и следствия! «Болезненное состояние само есть вид злобы. Против него есть у больного только одно великое целебное средство, - я называю его русским фатализмом, тем фатализмом без возмущения, с каким русский солдат, когда ему слишком тяжел военный поход, ложится наконец в снег...»

- Наши мужики в сугробы валятся не от усталости, а только от водки и самогонки, - попытался было раскрыть отечественные тайны Борис, но проводник его не слушал, продолжая токовать, словно тетерев в лесу:

- «Ничего вообще больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя, - вообще не реагировать больше... Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть только мужество к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах, выражает ослабление обмена веществ, его замедление, род воли к зимней спячке. Несколько шагов дальше в этой логике, и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу... Так как люди истощались бы слишком быстро, если бы реагировали вообще, то они уже вовсе не реагируют: это логика. Но ни от чего не сгорают быстрее, чем от эффектов злобы. Досада, болезненная чувствительность к оскорблениям, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле – все это для истощенных есть несомненно самый опасный род реагирования: быстрая трата нервной силы, болезненное усилие вредных выделений, например, желчи в желудок, обусловлены всем этим. Злоба есть нечто запретное само по себе для больного – его зло: к сожалению, также и его самая естественная склонность...»

- Я лично всего больше гневался от бессилия, - вспомнил свою биографию ЕБН.

- Это ты зря! «Злоба, рожденная из слабости, всего вреднее самому слабому, - в противоположном случае, когда предполагается богатая натура, злоба является лишним чувством, чувством, над которым остаться господином есть уже доказательство богатства. Кто знает серьезность, с какой моя философия предприняла борьбу с чувством мести и злобы вплоть до учения о «свободной воле» - моя борьба с христианством есть только частный случай ее – поймет, почему именно здесь я выясняю свое личное поведение, свой инстинкт-уверенность на практике. Во времена упадка я запрещал их себе, как вредные; как только жизнь становилась опять достаточно богатой и гордой, я запрещал их себе, как нечто, что ниже меня. Тот «русский фатализм», о котором я говорил, проявлялся у меня в том, что годами я упорно держался за почти невыносимые положения, местности, жилища, общества, раз они были даны мне случаем, - это было лучше, чем изменять их, чем чувствовать их изменимыми, - чем восставать против них...

Принимать себя самого, как фатум, не хотеть себя «иным» - это и есть в таких обстоятельствах само великое разумение».

- Ты так разумно говоришь, вел себя чуть ли не как ангел во плоти (я имею ввиду, конечно, твое пребывание на земле). Но посмотри: сколько людей настроены против тебя!

- «Я никогда не знал искусства восстанавливать против себя даже, когда это представлялось мне очень ценным... Можно вертеть мою жизнь во все стороны, и редко, в сущности один только раз, будут открыты следы недоброжелательства ко мне, - но, может быть, найдется слишком много следов добрых отношений ко мне... Мои опыты даже с теми, над которыми все производят неудачные опыты, говорят скорее в их пользу; я приручаю всякого медведя; я делаю канатных плясунов все еще благонравными. В течение семи лет, когда я преподавал греческий язык в старшем классе базельского педагогического училища, у меня ни разу не было повода прибегнуть к наказанию; самые ленивые были у меня прилежны...»

- Ага, тебя бы в российское ПТУ! - возразил Ельцин. - Их питомцы любого учителя-херувима массовым детоубийцей сделают!

Ницше только отмахнулся от него:

- «Я всегда выше случая: мне не надо было быть подготовленным, чтобы владеть собой. Из какого угодно инструмента, будь он даже так расстроен, как только может быть расстроен инструмент «человек», если я не болен, мне удается извлечь нечто, что можно слушать. И как часто слышал я от самих «инструментов», что еще никогда они так не звучали...

Моя природа хочет, чтоб я в отношении каждого был мягок и доброжелателен – у меня есть право на то, чтобы не делать различий: это не мешает однако, чтобы у меня были открыты глаза. Я не делаю исключений ни для кого, меньше всего для своих друзей, - я надеюсь, в конце концов, что это не нанесло никакого ущерба моей гуманности в отношении их... Несмотря на это, остается верным, что ... в доброжелательстве ко мне больше цинизма, чем в какой-нибудь ненависти...»

- Опять опровергаешь свои собственные утверждения! То ты безразличен ко всему, как философ – стоик; то фанатичен, как мусульманин-ваххабит; то нетерпим к чужим идеалам, как крестоносец, - Ельцин, видимо, поднабрался у своего гида поэтических сравнений...

- Мы говорим о разных вещах. Я миролюбив в мирное время. «Иное дело война. Я по-своему воинственен. Нападать принадлежит к моим инстинктам. Уметь быть врагом, быть врагом – это предполагает, может быть, сильную натуру, во всяком случае, это обусловлено во всякой сильной натуре. Ей нужны сопротивления, следовательно, она ищет сопротивления: агрессивный пафос так же необходимо принадлежит к силе, как чувство мести и злобы к слабости. Женщина, например, мстительна: это обусловлено ее слабостью, так же как и ее чувствительность к чужой беде. Сила нападающего имеет в противнике, который ему нужен, род меры; всякое возрастание проявляется в искании более сильного противника – или проблемы; ибо философ, который воинственен, вызывает и проблемы на поединок. Задача не в том, чтобы победить вообще сопротивление, но преодолеть такое сопротивление, на которое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, - равного противника... Равенство перед врагом есть первое условие честной дуэли...

Нападение есть для меня доказательство доброжелательства, при некоторых обстоятельствах даже благодарности. Я оказываю честь, я отличаю тем, что связываю свое имя с вещью, с личностью: за или против – это мне безразлично.

... И ныне я также любезен со всеми, я даже полон внимания к самым низшим: во всем этом нет ни зерна высокомерия, ни скрытого презрения. Кого я презираю, тот угадывает, что он мною презираем: я возмущаю одним своим существованием все, что носит в своем теле дурную кровь...»

Давай заглянем в мое детство и юность...

... Нескольким школьным товарищам показался неправдоподобным рассказ о древнеримском герое Муции Сцеволе, и они заявили: «Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку». Фридрих вынул из печи раскаленный уголек и положил себе на ладонь. Знак от этого ожога остался у него на всю жизнь, тем более, что он искусственно поддерживал и растравлял рану, вливая в нее расплавленный воск.

... В университете Ницше захотел драться на дуэли, чтобы стать настоящим «закаленным» студентом. Не найдя реально врага, выбрал одного из безобиднейших своих товарищей.

- «Я – новичок, я хочу драться. Вы мне симпатичны, хотите драться со мной?»

- «Охотно», - ответил тот.

И Ницше получил удар рапирой.

- Драться с теми, кто тебе симпатичен, а не с врагами... Какое извращение! - пробормотал потрясенный любитель кулачных боев...

- Ты же сам часто действовал по принципу «Бей своих, чтоб чужие боялись!» - поддел собеседника философ.

- При таком мировоззрении неудивительно, что ты всю жизнь страдал от одиночества!

- Возражаю против терминологии! «Страдать от одиночества есть также возражение, - я всегда страдал только от множества... Великий человек отталкивается, оттесняется, мукой возносится в свое одиночество».

- Ты свое несчастье пытаешься выдать за свои добродетели и преимущества! - догадался ЕБН.

Гюстав Флобер поддержал его:

- Вы правы, герр экс-президент! «... И за все эти долгие годы скитания ни минуты бодрящего отдыха в веселом дружеском кругу, и ночью ни минуты близости к нагому и теплому женскому телу, ни проблеска славы в награду за тысячи напоенных безмолвием, беспросветных ночей...

... Его одиночество простирается... через всю его жизнь от края до края.

Изредка гость, чужой человек, посетитель. Но слишком уже затвердела кора вокруг жаждущего общения ядра: отшельник облегченно вздыхает, оставшись наедине со свои одиночеством. Способность к общению безвозвратно утрачена за пятнадцать лет одиночества, беседа утомляет, опустошает, озлобляет того, кто утоляет жажду только самим собой и постоянно жаждет только самого себя. Иногда блеснет на краткое мгновение луч счастья: это – музыка. Представление «Кармен» в плохоньком театре в Ницце, две-три арии, услышанные в концерте, час-другой, проведенный за роялем. Но и это счастье сопряжено с насилием: оно «трогает его до слез». Недоступное уже утрачено настолько, что проблеск его причиняет боль.

Пятнадцать лет длится это поддонное странствование... незнаемый, неузнанный, им одним лишь познанный, ужасный путь в стороне от больших городов, через плохо меблированные комнаты, дешевые пансионы, грязные вагоны железной дороги и постоянные болезни, в то время как на поверхности эпохи до хрипоты горланит пестрая ярмарка наук и искусств».

Неоднократно «... Ницше переживал тот серьезный момент, когда всякий человек, как бы ни желал он не знать правды о себе, должен, наконец, увидать, что дает ему судьба и в чем она ему неумолимо отказывает; пора было вырвать из своего сердца последнюю надежду».

Как бы в доказательство сказанного Ницше процитировал несколько отрывков из своих писем:

- «Где же они, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я так тесно был связан? Мы живем в разных мирах, говорим на разных языках! Я хожу среди них как изгнанник, как чужой человек; до меня не доходит ни одно слово, ни один взгляд. Я замолкаю, потому что меня никто не понимает; я могу это смело сказать: они никогда меня не понимали. Ужасно быть приговоренным к молчанию, когда так много имеется сказать... Неужели я создан для одиночества, для того, чтобы никогда не быть никем услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира – это самое ужасное из всех одиночеств; быть «другим» это значит носить медную маску, самую тяжелую из всех медных масок – настоящая дружба возможна только между равными...

О, внезапное безумие этих минут, когда одинокому казалось, что он нашел друга и держит его, сжимая в своих объятиях, ведь это для него небесный дар, неоценимый подарок. Через час он с отвращением отталкивает его от себя и даже отворачивается от самого себя, чувствуя себя как бы загрязненным, запятнанным, больным от своего собственного общества. Глубокому человеку необходимо иметь друга, если у него нет Бога; а у меня нет ни Бога, ни друга».

Я отнюдь не скрывал того, как тяжело мне жилось. «Я один дерзновенно берусь за разрешение громадной проблемы, это девственный лес, в котором я затерялся... Мне нужна помощь, мне нужны ученики, мне нужен учитель. Как бы приятно было мне повиноваться. Если бы я заблудился в горах, то слушался бы человека, которому знакомы эти горы; я повиновался бы врачу, если бы я был болен; и если бы я встретил человека, который уяснил бы мне ценность наших моральных идей, я послушал бы его и пошел за ним; но я не нахожу никого: ни учеников, ни еще меньше учителей, я – один...

Ах, если бы вы знали, как в эту минуту я одинок на земле! И какую надо играть комедию, чтобы время от времени не плюнуть от отвращения кому-нибудь в лицо. К счастью, некоторые благовоспитанные манеры моего сына Заратустры существуют и у его несколько тронувшегося отца...»

- Да, одиночество невыносимо! - посочувствовал Ельцин, старавшийся даже пить только в компании.

- Нет, к нему я привык и даже успел его полюбить! Есть чудища куда кошмарнее! «Настоящая и прошедшая жизнь на земле, друзья мои, вот что для меня самое невыносимое; и я не мог бы существовать, если бы мне не было открыто свыше то, что роковым образом должно случиться...

Я брожу между людьми, осколками будущего, я созерцаю это будущее в моих видениях... На самом деле даже зло имеет свое будущее, и самый знойный юг еще не открыт человеку... Когда-нибудь на земле появятся огромные драконы... Ваша душа так далека от понимания великого, что Сверхчеловек с его добротой будет для вас ужасен».

- А ты сам ужасен для окружающих?

- Да. Хотя многим из них это не мешало стать моими друзьями, даже женщинам...

- Нет, - возразил Флобер, - «название друзей не подойдет к тем русским, английским, швейцарским, еврейским дамам, которые, встречая каждый сезон этого очаровательного, всегда одинокого и больного человека, не могли отказать ему в быстро зарождающейся симпатии. Он избегал разговоров, которые могли удивить и огорчить их, он хотел в их присутствии быть (и умел это делать) любезным собеседником, образованным, утонченным, сдержанным. Одна, очень хрупкого здоровья, англичанка, которую Ницше часто навещал и развлекал, сказала ему однажды:

- «Я знаю, мистер Ницше, что Вы пишете, я хотела бы прочесть Ваши книги».

Он знал, что она - горячо верующая католичка.

- «Нет, я не хочу, чтобы Вы читали мои книги. Если бы в то, что я там пишу, надо было верить, то такое бедное, страдающее существо, как Вы, не имело бы права на жизнь».

Другая знакомая дама однажды сказала ему:

- «Я знаю, мистер Ницше, почему Вы нам не даете Ваших книг. В одной из них Вы написали: «Если ты идешь к женщине, то не забудь взять с собой кнут».

- «Дорогая моя, дорогой мой друг, - отвечал Ницше упавшим голосом, взяв в свои руки руки той, которая ему это говорила, - Вы заблуждаетесь, меня совсем не так надо понимать... Мои книги говорят только о моих преодолениях».

Они уважали, любили своего знакомого и ценили его странную талантливую беседу. Они искали соседнего стула с ним за столом: этого было мало для того, что называется обыкновенно славой, но значит, это было очень многим для Ницше».

- Ах, дорогой месье Флобер, оказывается, как мало даже Вы знаете и понимаете меня и мои шедевры! «Я говорю в лицо каждому из моих друзей, что он никогда не считал достаточно стоящим труда изучение хотя одного из моих сочинений: я узнаю по мельчайшим чертам, что они даже не знают, что там написано. Никто в Германии не сделал себе долга совести из того, чтобы защитить мое имя против абсурдного умолчания, под которым оно было погребено...»

- Вы сильно переживаете из-за этого?

- Нисколько! «Совершенно необходимо, чтобы я был непризнан, и даже больше того, я должен идти навстречу клевете и презрению. Мои «ближние» первые против меня...» Я даже свою мать предупреждал: «Не читай мои книги, я их пишу не для тебя»! ... Я дал людям глубочайшую книгу, но это дорого стоит... иногда для того, чтобы стать бессмертным, надо заплатить ценою жизни!... Для того, чтобы выносить мои произведения, надо иметь великую душу. Я очень счастлив, что восстановил против себя все слабое и добродетельное».

- И как ты этого «достиг»? - спросил Ельцин, однако Ницше предпочел не заметить сарказм:

- «Что может глубже обидеть, более основательно оттолкнуть, как если дать что-нибудь заметить относительно строгости и высоты, с которой относишься к самому себе? А с другой стороны, как предупредительно, как любовно относятся к нам все, если мы поступаем и ведем себя, как все!..» А я не веду себя, как все – вот мой секрет!

- Как Вы не похожи и в то же время похожи на свои книги! - вдумчиво произнес Флобер.

- «Я одно, мои сочинения другое. Здесь, раньше чем я буду говорить о них, следует коснуться вопроса о понимании и непонимании этих сочинений. Я говорю об этом со всей подобающей небрежностью, ибо это отнюдь не есть своевременный вопрос. Я сам еще не своевременен, некоторые рождаются после смерти. Некогда нужны будут учреждения, где будут жить и учить, как я понимаю жизнь и учение; будут, быть может, учреждены особые кафедры для толкования Заратустры. Но это было бы совершенным противоречием себе, если бы я теперь же ожидал ушей и рук для моих истин: что теперь не слышат, что теперь не умеют брать от меня, это не только понятно, но даже кажется мне справедливым. Я не хочу, чтобы меня смешивали с другими, - а это требует, чтобы и я сам не смешивал себя с другими.

... Мне кажется, что если кто-нибудь берет в руки мою книгу, он этим оказывает себе редкую честь, какую только можно себе оказать... Когда однажды доктор Генрих фон Штейн откровенно жаловался, что ни слова не понимает в моем Заратустре, я сказал ему, что это в порядке вещей: кто понял, т.е. пережил хотя бы шесть тезисов из Заратустры, тот уже поднялся на более высокую ступень среди смертных, чем какая доступна «современным» людям. Как мог бы я при этом чувстве расстояния хотя бы только желать, чтобы меня читали «современники», которых я знаю!»

Впрочем, не стоит впадать в скорбь. К счастью, и в нашей серой повседневности уже «... есть люди, с некоторыми можно делиться собою. Мой Заратустра, например, еще ищет их – ах, он будет еще долго искать их! Надо быть достойным, чтобы слушать его... А до тех пор не будет никого, кто бы понял искусство, здесь расточенное: никогда и никто не расточал еще столько новых, неслыханных, поистине впервые здесь созданных средств искусства. Что нечто подобное было возможно именно на немецком языке, - это еще нужно было доказать: я сам раньше решительно отрицал бы это. До меня не знали, что можно сделать из немецкого языка, что можно сделать из языка вообще. Искусство великого ритма, великий стиль периодичности для выражения огромного восхождения и нисхождения высокой, сверх-человеческой страсти, был впервые открыт мною... Я поднялся на тысячу миль над всем, что когда-либо называлось поэзией».

- Что ты из себя супермена, панимаш, изображаешь! - Ельцин был не прочь бахвалиться сам, но в других этого не выносил.

- «Слово «сверхчеловек» для обозначения типа самой высокой удачности, в противоположность «современным» людям, «добрым» людям, христианам и другим нигилистам... почти всюду было понято в полной невинности... как «идеалистический» тип высшей породы людей, как «полусвятой», как «полугений»... Другой ученый рогатый скот заподозрил меня из-за него в дарвинизме...»

- Немудрено, что в целомудренном XIX веке тебя мало кто читал! А почти все, кто читал, - ругали!

- «Надо простить мне, что я отношусь без всякого любопытства к отзывам о моих книгах, особенно в газетах. Мои друзья, мои издатели знают об этом и никогда не говорят мне ни о чем подобном».

- Вы приукрашиваете действительность, месье Ницше! - запротестовал Флобер. - Я помню другое! «Убийственная пустота позднего Ницше, мертвая тишина. Ни один затворник, ни один пустынник, ни один столпник не чувствовал себя таким покинутым: у них, у фанатиков веры, остается бог, тень которого пребывает в их келье или падает от их столпа. Но у него, «богоубийцы», не осталось ни людей, ни бога. Чем ближе он к самому себе, тем дальше он от мира, чем обширней его путь, тем обширней и его «пустыня». Обычно даже самые одинокие книги постепенно и незаметно излучают магнетическую энергию воздействия: будто скрытая во мраке подземная сила расширяет ее пределы вокруг пока не замечаемого центра. Но произведения Ницше действуют репульсивно: они оттесняют от него все дружески расположенное и его самого вытесняют из современности. С каждой новой книгой он утрачивает друга, с каждым новым произведением обрывается какая-нибудь связь. Один за другим погибают в ледяном холоде скудные ростки интереса к его деятельности: сперва теряет он филологов, затем Вагнера и его круг, наконец – друзей своей юности. Не остается в Германии ни одного издателя, который бы согласился напечатать его книгу: пятнадцатипудовым грузом лежит в подвалах, сваленная непереплетенными кипами, его продукция за двадцать лет; для того, чтобы печатать книги, он вынужден пользоваться своими скудными сбережениями и подаренными деньгами. Но мало того, что никто их не покупает, - даже для экземпляров «от автора» Ницше, поздний Ницше, не находит читателей. Четвертую часть «Заратустры» он печатает на собственный счет всего в сорока экземплярах – и в семидесятимиллионой Германии он находит ровно семь человек, которым он может послать книгу, - так чужд, так непостижимо чужд стал Ницше эпохе на вершине своего творчества. Он не встречает ни крохи доверия, не видит благодарности хотя бы с горчичное зерно: напротив, для того, чтобы сохранить последних друзей... он должен извиняться в том, что пишет книги, просить у них прощения. «Старый друг, - вы слышите робкий голос, видите встревоженное лицо, поднятые руки, жест покинутого, в страхе ожидающего нового удара, - читай эту книгу с начала и с конца, не смущайся и не покидай меня. Собери всю силу своего расположения ко мне. Если книга будет для тебя невыносима, то, может быть, ты примиришься с сотней отдельных мест».

Так в 1887 году величайший гений столетия дарит своим современникам одно из величайших произведений современности, и доказательством самой героической дружбы для него служит то, что разрушить ее ничто не может – даже «Заратустра». ... Такой тягостью, таким бременем стало творчество Ницше для его ближайших друзей, так неизмерима пропасть между его гением и уровнем эпохи. Все разреженнее становится атмосфера, которой он дышит, все глуше, все тише.

Эта тишина превращает в ад... одиночество Ницше: об ее металлическую стену разбивается его мозг. «На такой призыв, каким был мой «Заратустра», призыв, вырвавшийся из глубины души, не услышать ни звука в ответ, ничего – ничего, кроме беззвучного, теперь уже тысячекратного одиночества, - в этом есть нечто ужасное, превышаюшее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек», - так стонет он и прибавляет: «А я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен». Он жаждет не успеха, не сочувствия, не славы – напротив, его боевой темперамент готов встретить гнев, негодование, даже насмешку - «в состоянии почти до разрыва натянутого лука всякий аффект благотворен для человека, при условии, чтобы это был сильный аффект», - но лишь бы какой-нибудь ответ, горячий или холодный, или даже теплый, лишь бы что-нибудь подтвердило ему его существование, его духовное бытие. Но даже друзья робко уклоняются от ответа и в письмах тщательно избегают всякого отзыва, как тягостной повинности. И эта рана въедается все глубже в его тело, разъедает его гордость, воспламеняет его самосознание, зажигает пожар в его душе - «рана от неполученного ответа». Она-то и делает его одиночество таким отравленным и лихорадочным.

... Черты беспокойства, нервности окрашивают до тех пор спокойное, полное достоинства поведение Ницше: «длительное молчание ожесточило мою гордость» - он хочет, требует ответа во что бы то ни стало. Он торопит издателя письмами и телеграммами – только бы скорей, скорей вышла книга, - как будто он боится опоздать. Он уже не заканчивает «Волю к власти», свой капитальный труд, а, нарушая план, в нетерпении вырывает из него отдельные части и, как факел, бросает их в эпоху. «Ослепительный звук» погас; стон звучит в этих последних произведениях, стон, срывающийся со сжатых губ, стон безмерного язвительного гнева; бичом нетерпения выгнаны из его души эти разъяренные волки с пеной у рта и оскаленными зубами. «Ожесточена» гордость равнодушного к эпохе мыслителя, и он начинает провоцировать эпоху, чтобы она откликнулась ему – хотя бы воплем гнева. И для того, чтобы придать вызову еще большую дерзость, он с «цинизмом, которому суждено стать историческим», в «Ecce homo» рассказывает свою жизнь. Нет книги, которая была бы написана с такой жаждой, с таким болезненно-судорожным, лихорадочным ожиданием ответа, как последние монументальные памфлеты Ницше; подобно Ксерксу, повелевшему бичевать непокорное бездушное море, он в своем безумном вызове пытается разбудить тупое равнодушие скорпионов своих книг. Ужасный страх, что он не успеет снять жатву, демоническое нетерпение сквозит в этой жажде ответа. И после каждого взмаха бичом он медлит мгновение, изгибается в нетерпимом напряжении, чтобы услышать вопль своих жертв. Но ни звука вокруг. Не слышно отклика в мире «лазурного» одиночества. Словно железный обруч, стискивает молчание его горло, и самый ужасный вопль, какой раздавался на земле, не в силах его сломить. И он чувствует: нет бога, который мог бы вывести его из темницы последнего одиночества.

Тогда, в последние часы, овладевает изнемогающим апокалиптическая ярость. Как ослепленный Полифем, мечет он вокруг себя огромные камни, уже не видя, задевают ли они кого-нибудь: и, так как у него нет никого, кто бы сострадал, кто бы сочувствовал ему, он хватается за свое судорожное сердце. Всех богов он убил, - и себя самого он делает богом: «разве не должны мы сами стать богами, чтобы явиться достойными подобных деяний?» - Все алтари он низверг – и себе самому воздвигает алтарь... чтобы прославить того, кого не прославляет никто».

- Как я Вас понимаю, господин Ницше! - к их группе присоединилась Марина Цветаева. - Я в юности тоже отчаивалась... Но верила:

- «... Рассеянным по магазинам,

Где их никто не брал и не берет,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед!»

Так и случилось – и со мной, и с Вами!

Гениальная поэтесса исчезла.

- Вы правы лишь отчасти, фрау Цветаева! – крикнул ей вслед философ. - Вас признали еще при жизни, а меня – лишь после смерти. Впрочем, опять не так! Иные рассказывали обо мне нечто великое. Однажды в одном отеле со мной жили хорошие музыканты; они нашли в моем лице прекрасного слушателя и хотели, чтобы я слушал их музыку. Подобное желание меня тронуло: «Я замечаю, что наши артисты поют и играют только для меня. Если это будет так продолжаться, то они меня испортят». К несчастью, меня понимали только простые души – и лишь как интересного человека, а не как пророка, философа, писателя...

- Что же тебя так долго спасало? - Ельцин и сам не заметил, как поменялся ролью со своим гидом и превратился из интервьюирущего в интервьюера.

- Творчество - и свое, и чужое! «Никогда мне не было так тяжело жить. Я совершенно не могу приспособиться к реальной жизни. Когда я не могу забыть обо всех меня окружающих мелочах, они угнетают меня. Бывают ночи, когда я не знаю, куда деваться от тоски. А сколько мне осталось всего сделать и столько же почти сказать! Значит, надо взять себя в руки. С таким благоразумием я рассуждаю по утрам. Музыка, за эти дни, дает мне такие ощущения, о которых я и понятия не имел. Она освобождает меня от самого себя; мне кажется в такие минуты, что я откуда-то с вышины смотрю на самого себя, и чувствую себя очень высоко; я делаюсь сильнее, и регулярно после каждого музыкального вечера (я четыре раза слышал «Кармен») для меня наступает утро, полное бодрых настроений и всевозможных открытий. Удивительно прекрасное самочувствие. Такое ощущение, будто я выкупался в более естественной стихии». Ведь я сам — прекрасный музыкант, сочинил для своих стихов «Ночная песня» и «Баркаролле» замечательные мелодии. Я пел эту последнюю песню перед смертью! «Здесь достиг я пристани: музыка! Музыка!... Для меня жизнь без музыки – это просто ужас, мучение, изгнание».

- А еще он забывал обо всем, когда писал сам! - восхитился Флобер. - Видели, как усталые борцы или боксеры собирают последние силы и справляются-таки с противником? «Так создает и Ницше произведение за произведением, без остановки, без передышки, с той же неповторимой ясностью и быстротой. Десять дней, две недели, три недели – вот сроки создания его последних произведений; зачатие, созревание, рождение, первоначальный набросок и окончательная форма – все эти стадии пролетают здесь с быстротой пули. Нет инкубационного периода, нет остановок, исканий, нащупываний, нет изменений и поправок; все выливается сразу в окончательную, неизменную, совершенную, горячую и тут же застывающую форму. Никогда не развивал человеческий мозг такого мощного электрического напряжения, сверкающего в каждом судорожном слове, никогда не сплетались ассоциации с такой волшебной быстротой; едва возникшее видение – уже слово, мысль – сама прозрачность, и, несмотря на эту неимоверную полноту, не чувствуется ни малейшего труда, ни малейшего усилия – творчество давно перестало быть для него деятельностью, работой; это – чистое... непроизвольное тайнодеяние высших сил.

... «Быть может, вообще никогда и ничто не создавалось таким избытком силы», - в экстазе говорит Ницше о своих последних произведених; но ни одним словом он не обмолвился о том, что эта сила, так щедро его одаряющая, так ярко его озаряющая, исходит от его существа».

- Эту силу, месье Флобер, проще обозначить одним словом! «Имеет ли кто-нибудь... ясное представление о том, что поэты сильных эпох называли вдохновением? Если нет, то я это опишу. Действительно, при самом ничтожном остатке суеверия в душе почти невозможно отказаться от представления, что являешься только воплощением, только мундштуком, только посредником сверхмощных сил. Понятие откровения, в том смысле, что внезапно, с невыразимой достоверностью и тонкостью нечто становится видимым, слышимым, нечто такое, что глубоко потрясает и опрокидывает человека; - только описывает факты. Не слушаешь, не ищешь; берешь – и не спрашиваешь, кто дает; будто молния сверкнет мысль, с необходимостью, уже облеченная в форму, - у меня никогда не бывало выбора. Восторг, неимоверное напряжение которого иногда разрешается потоком слез, восторг, при котором шаг то бурно устремляется вперед, то замедляется; полный экстаз; пребывание вне самого себя, с самым отчетливым сознанием бесчисленных тончайших трепетов и увлажнений, охватывающих тело с головы до ног; глубина счастья, в которой самое болезненное и мрачное действует не как противоположность, а как нечто обусловленное, вынужденное, как необходимая краска среди такого избытка света; инстинкт ритмических отношений, оформляющий обширные пространства, - протяженность, потребность в широком ритмическом охвате может почти служить мерой для силы вдохновения, как бы противовесом давлению и напряжению. Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в урагане ощущения свободы, безусловности, божественности, мощи... Самое замечательное в этом – непроизвольность образа, сравнения; утрачивается всякое понятие об образе, о сравнении, все дается как самое точное, самое верное, самое естественное выражение. Действительно, кажется, ... будто предметы сами приходят к тебе и сами сочетаются в сравнения... ласкаясь, приходят в твою речь и льнут к тебе; ибо они хотят ездить на твоей спине. Здесь раскрываются перед тобой все слова и все ларцы слова; всякое бытие здесь хочет стать словом, всякое становление хочет учиться у тебя речи. Вот мой опыт вдохновения; я не сомневаюсь, что нужно вернуться за тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто скажет: и мой тоже».

- Я завидую тебе, Фридрих, - вдруг признался Борис Николаевич, осознавший внезапно, чего был лишен (по своей вине!) всю жизнь. - Я никогда не испытывал ни мук, ни счастья творчества... А в экстаз приходил от водки...

- Ах, мой адский спутник, не становись в позу кающегося или сожалеющего. «... Кому нужны вообще позы, тот лжив... Берегитесь всех живописных людей! Жизнь становилась для меня легкой, легче всего, когда она требовала от меня самого тяжелого. Кто видел меня... когда я, без перерыва, писал только вещи первого ранга, каких никто не создавал ни до, ни после меня, с ответственностью за все тысячелетия после меня, тот не заметил во мне следов напряжения; больше того, во мне была бьющая через край свежесть и бодрость. Я знаю только одно отношение к великим задачам - игру: как признак величия, это есть существенное условие...» Что же касаемо радости творить...

«Вот я сижу у камина вечером в первый день Пасхи, закутавшись в халат. Идет мелкий дождь. Нас двое – я и одиночество. Листок белой бумаги лежит передо мной на столе, я смотрю на него и бесцельно вожу пером. Множество образов, чувств и мыслей теснится в моей голове, давит ее и стремится вылиться на бумаге. Одни из них громко требуют, чтобы я высказал их, другие противятся этому. Первые – молоды, они торопятся жить, другие же – зрелые, хорошо осознанные мысли, как старики, с неудовольствием смотрят на вмешательство новой жизни, ворвавшейся в их мир. Ведь только в борьбе новых и старых начал способно определиться наше настроение; ведь только момент борьбы, победа одной стороны и поражение другой могут в любую минуту нашей жизни называться состоянием нашей души...

Постоянная борьба питает и укрепляет душу, от этой борьбы вырастают нежные прекрасные плоды; она разрушает старый мир в жажде новой жизни; душа умеет отважно бороться, и какою вкрадчивой делается она, когда завлекает противника; она заставляет его слиться с нею воедино, неотступно держит его в своих объятиях. Подобное ощущение в такую минуту составляет все наше счастье и все наше горе, но оно уже спадает с нашей души через мгновение, как покрывало, обнажая другое переживание, еще более глубокое и возвышенное, перед которым оно растворяется и исчезает. Таким образом живут впечатления нашей души, всегда единственные, несравнимые, несказанно молодые, ежеминутно углубляющиеся и быстролетные, как принесшие их мгновения.

В такие минуты я думаю о любимых мною людях, в моей памяти воскресают их имена и лица; я не хочу сказать, что на самом деле их природа непрестанно делается глубже и прекраснее; верно только то, что, вставая передо мною, картины прошлого производят на меня более тонкое и острое впечатление, потому что рассудок никогда не переступает во второй раз уже пройденную грань. Нашему уму свойственно стремление постоянно расширяться. Я приветствую вас, дорогие мгновения, чудесные волнения моей мятущейся души; вы так же разнообразны, как природа, но вы величественнее ее, так как вы непрестанно растете и боретесь, цветок же – наоборот; он благоухает сегодня так же, как и в первый день творения».

И в такие минуты я ощущаю в себе бессмертные силы и потенцию великих свершений, воплощающих мою мечту: «Я мечтаю о союзе совершенных людей, не знающих пощады и желающих, чтобы их называли «разрушителями», ко всему существующему они подходят с острием своей критики и посвящают себя исключительно служению истине. Мы не оставим невыясненным ничего двусмысленного и лживого. Мы не хотим строить преждевременно, мы не знаем даже, окажется ли в нашей силе дело созидания, может быть, даже лучше не приступать ни к чему. Жизнь знает трусливых, безропотных пессимистов; такими мы быть не желаем... Этот человек будущего, который избавит нас от прежнего идеала, точно так же, как от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к ничему, от нигилизма, этот полуденный удар колокола, удар великого решения, который вновь освободит волю, который вернет земле ее цель и человеку его надежду, этот противник христианства и антинигилист, этот победитель Бога и ничего – он должен некогда явиться...»

И его предсказал, больше того, призвал – я! «О, предначертанное моей душе, ты, что называю Роком! Ты, что во мне! Надо мной! Сохрани меня, сбереги меня для великой судьбы!»

- Слава Богу, что Вы долго не прожили и при жизни Вашей к Вам не прислушивались! - подал издалека реплику писатель Готфрид Бени. - «Гегель, Дарвин, Ницше – вот кто стал действительной причиной гибели многих миллионов людей. Слова преступнее любого убийства, за мысли расплачиваются герои и толпы».

- Меньше слушай филистеров и консерваторов, боящихся новых слов и идей, Борис!

- А кого же слушать?

- Меня! «Единая заповедь да будет тебе: останься чист».

- Поздно! Уже не подходит... - с тоской признал Ельцин.

- Тогда другая: «Стань тем, кто ты есть».

- Уже стал – и где я очутился?!

- Как можно было жить на земле, если даже разрушители не прислушиваются к моим заветам? - загоревал «первый имморалист». - Никому не нужны ни мое вдохновение, ни мои труды, ни мое самопожертвование...

- Такие мысли и привели Вас, месье, сначала к сумашествию, затем – к гибели, - выразил скорбь Флобер. - Я плакал, когда писал о Вашей страшной кончине!

«Удивительно ли, что в этом вихре скоростей вдохновения, в этом безудержном водопаде гремящих мыслей он теряет твердую, ровную почву под ногами, что Ницше, разрываемый всеми демонами духа, уже не знает, кто он; что он, безграничный, уже не видит своих границ? Давно уже вздрагивает его рука (с тех пор, как она пишет под диктовку высших сил, а не человеческого разума), подписывая письма именем «Фридрих Ницше»: ничтожный сын наумбургского пастора – подсказывает ему смутное чувство – это уже давно не он, - переживающий неимоверное, существо, которому нет еще имени, колосс чувства, новый мученик человечества. И только символическими знаками - «Чудовище», «Распятый», «Антихрист», «Дионис» - подписывает он письма – свои последние послания, - с того мгновения, как он постиг, что он и высшие силы – одно, что он – уже не человек, а сила и миссия... «Я не человек, я – динамит». «Я – мировое событие, которое делит историю человечества на две части», - гремит его гордыня, потрясая окружающую его пустоту.

... Гибель Ницше – огненная смерть, испепеление самовоспламенившегося духа.

Давно уже пылает и сверкает в судорогах его душа от этой чрезмерной яркости; он сам, в магическом предвидении, нередко пугается этого потока горнего света и ярой ясности своей души. «Интенсивности моего чувства вызывают во мне трепет и хохот». Но ничем уж не остановить экстатического потока этих соколом низвергающихся с неба мыслей; звеня и звуча, жужжат они вокруг него день и ночь, ночь и день, час за часом, пока не оглушит его гул крови в висках. Ночью помогает еще хлорал, возводя шаткую крышу сна – слабую защиту от нетерпеливого ливня видений. Но нервы пылают как раскаленная проволока; он весь – электричество, молнией вспыхивающее, вздрагивающее, судорожное пламя.

... В течение пятнадцати лет восстает Ницше из гроба своей комнаты и вновь умирает; в течение пятнадцати лет переходит он от муки к муке, от смерти к воскрешению, от воскрешения к смерти, пока не взорвется под нестерпимым напором разгоряченный мозг. Распростертым на улице Турина находят чужие люди самого чужого человека эпохи. Чуждые руки переносят его в чужую комнату... Нет свидетелей его духовной смерти, как не было свидетелей его духовной жизни. Тьмой окружена его гибель и священным одиночеством. Никем не провожаемый, никем не узнанный, погружается светлый гений духа в свою ночь».

- Ой, как они мне все надоели – и там, наверху, и тут, внизу! - признался Фридрих. - Пойдем, наконец, к тем, кто тебя заказали, - в Литгетто...

- Куда? - опешил ЕБН.

- Ну, это часть Зоны Творческих Душ, где живут «литературные негры» или «рабы» - на Западе их называют «теневыми писателями». Попросту говоря, это те, кто пишут книги и статьи за важных персон, прикрываясь термином «литературная запись» или «литобработка». Ну, вроде твоего зятя Юмашева...

«Гетто» оказалось довольно большим кварталом из комфортабельных коттеджей.

- Видать, неплохо тут «негры» устроились! - сделал вывод ЕБН.

- Материально они и на земле (не все, естественно, но многие) неплохо жили. И тут особо не мучаются, и в зону нашу попали по справедливости – в основном-то люди были талантливые. Да вот беда – забудут их скоро, ведь политические деятели, за которых они творили, очень быстро уйдут из памяти народной... Кто, к примеру, тебя лет через двадцать-тридцать будут вспоминать, уж тем более – добром?!

Душенька Бориса аж съежилась...

- Эй, господа «литнегры», я исполнил ваш заказ! - громко возвестил эрзац-Вергилий.

Обитатели гетто высунулись из своих личных микрозон, словно червячки из яблок.

- Герр Ницше, Вы неверно называете нашу зону. Наши остроумцы любовно окрестили ее «Пи-пи» на английский манер. По-русски это – сокращение ПП. Полный П... Догадайтесь, что дальше?

- Матерное обозначение окончательного разрушения! - скривился Фридрих. - Русские так характеризовали правление Бориса!

- А вот и не угадали! Полный Парнас! Мда, права пословица: «Каждый понимает в меру своей испорченности», ха-ха!

Философ не замедлил с достойной отповедью:

- Видно, что Вы достаточно испорчены, чтобы меня понимать!

- Ого! Он за словом в карман не лезет! Тем более, что карманов нет!

Посмеялись.

Затем кто-то из «рабов» соизволил обратить внимание на экс-президента:

- Борис Николаевич, при взгляде на Вас у меня возникают определенные ассоциации. Как правильно говорить: «меч-кладенец» или «хрен-кладенец?»

- А хрен почему? - удивился ЕБН.

- А Вы его на всех клали!

- Тогда уж: «хрен-леденец»! - подключился еще один остроумец. - Царь Борис Второй давал его сосать всем, на кого клал! Тем и сыты были!

- Атас, Киплинг из рая спустился! - завопил кто-то. Все присутствующие притихли...

- Не бойтесь, господа, вы же не политики! - успокоил их гениальный английский поэт и прозаик.

- Вы ко мне, герр Киплинг? - насторожился Ницше.

- Нет, к Вашему спутнику. Пусть послушает мою эпиграмму о нем. Называется «Политик»:

«Я трудиться не сумел, грабить не посмел,

Я всю жизнь свою с трибуны лгал доверчивым и юным,

Лгал – птенцам.

Встретив всех, кого убил, всех, кто мной обманут был,

Я спрошу у них, у мертвых, бьют ли на том свете морду

Нам-лжецам?»

- Бьют, бьют! - радостно завопили окружающие.

- Я сам кому угодно физию начищу! - огрызнулся ЕБН.

Вокруг него тут же началась перепалка.

- Ницше, Вы кого с собой приволокли? Какого козла, точнее?

- Да вы что! Это же фигура – бывший президент России!

- Это он там фигура! А здесь – фуфло!

- Какие у вас, писак, ко мне могут быть претензии?! - возмутился Борис.

За «литрабов» ответил Сатана:

- Все почти великие злодеи – Ашшурбанипал, Сулла, Цезарь, Нерон, Тамерлан, Иван Грозный, Наполеон, Ленин, Сталин, Троцкий, Гитлер, Геббельс, Муссолини – и сами отлично писали, и о писателях радели. А ты – нет!

- Он в меня пошел! «Много книг читать - императором не станешь», - заступился кто-то за экс-гаранта из другой, невидимой зоны.

- Это же Мао Цзедун! Борис Николаевич, оказывается, ты – маоист!

Ельцин по разведданным неплохо представлял политическое, военное и социально-экономическое состояние КНР, но с древнейшей из сохранившихся в мире культур соприкоснулся только несколькими своими местами – теми, куда ему втыкали иголки во время сеансов восточной медицины при визите в Китай уже после отставки. Про Мао он помнил только его сравнение Сталиным с редиской («снаружи он красный, а внутри белый»), поэтому тезис о своих маоистских взглядах опроверг начисто.

Тем временем из соседних микрозон понабежало еще творцов, которые явно вообще никого не любили и не стеснялись в выражениях.

- О, Ницше прискакал! Белокурая бестия с черной шевелюрой! Сверхчеловек! А это что еще за хмырь свежеупокоенный с тобой?

- Трепещите, коллеги! Сам писатель-президент лично явился!

- Президент чукотского отделения Союза писателей? Тот самый чукча, который не читатель, а писатель?

- Нет, избранный глава всея Руси!

- Не глава он, а главный член правительства всея Руси, га-га! Из которого вытекли целые литературные потоки!

- А ты читать-то умеешь, мемуарист?

Сквозь толпу роящихся (будто пчелы, на чей улей напал медведь) литераторов прорвался автор либретто – сценариев для музыкальных произведений, судя по его вопросу.

- Борис Николаевич, а Вы знаете, что в программу концерта в честь Вашей второй инагурации была поставлена ария князя Галицкого из оперы «Князь Игорь» Бородина, но ее сняли?

- Это еще почему?

- А там такие слова:

«Только б мне дождаться чести

На Путивле князем сести.

Я б не стал тужить,

Я бы знал, как жить.

Уж я княжеством управил,

Я б казны им поубавил.

Пожил бы я всласть,

Ведь на то и власть...

Пей! Пей! Гуляй!»

Ельцина закорежило. Литературные пчелки заржали табуном лошадей.

- Да за что ж вы меня так невзлюбили? - удивился ЕБН.

- Россияне перестали при тебе читать!

- А я при чем? Я читать начал!

- Когда?

- Когда бухать после ухода на пенсию перестал!

- Странно. Россияне бухать при тебе не бросили, а читать перестали!

Лидерство в улье захватил какой-то горлопан:

- Ша, братва! Шапки долой перед великим мемуаристом! Он навсегда вошел в ряды гениев! Вспомним нетленные шедевры Брежнева «Малая земля», «Целина», «Возрождение». За ним последовала дилогия Андропова «Мои отношения с диссидентами», «Россия от Рюрика до Юрика». А венец всего – опусы Ельцина: трилогия «Майн кайф» и - «Устав от партии»!

- Как вы посмели на святое ножку задрать, на мою книгу «Майн кампф»! - возмутился издали Гитлер.

- Да хватит же издеваться! – в тон фюреру завопил ЕБН. - Изложите толком, за что меня ругаете!

- И Ленин, и Сталин, и Гитлер, и Геббельс – творческие люди, «литрабов» не использовали. Не то что ты, Борис! А метишь в классики! Вот за это кости тебе и моем!

- Правильно утверждаете, товарищи литераторы! - похвалил «негров» появившийся Молотов. - Мы, руководители большевистской партии, сами за себя писали! Притом по-русски, хотя как раз русских среди нас было ничтожное меньшинство!

- Сталин в совершенстве владел русским? - тут же задал вопрос Ницше.

- «Да. Он хорошо выступал, много читал, очень много, чутье имел художественное. Сталин все писал сам. Аппарат никогда ему не писал. Это ленинская традиция. Зиновьев сам писал, Каменев – сам. О Троцком и говорить нечего»

- А Вы сами?

- «Он через все это прошел, и его учить в этом отношении не приходится, - Молотов заявил о себе в третьем лице. - ... Мне иногда снилось, что завтра мне делать доклад, а я не готов. Тогда все сами писали».

- А Берия – свою якобы книгу о первых революционерах Закавказья? - поймал «каменную жопу» на лжи – не в первый уже раз – Борис Николаевич.

... В 1934 году, идя навстречу пожеланиям Сталина, которому нужно было поднять свой авторитет в партии и доказать, что он стоял у истоков ее основания, Берия поручил подготовить такое исследование главному помощнику ректора Тифлисского университета Малакию Торошелидзе. Тот передоверил эту важную задачу историку Эрнесту Бедия, который начал со сбора воспоминаний участников революционных событий. Дело весьма непростое, если учесть, что рассказы очевидцев должны были стать основным источником для создавания книги, поскольку других материалов: картотек, протоколов, стенограмм – не сохранилось в силу конспиративных условий, в которых протекала деятельность большевиков. В помощь Бедии отрядили несколько расторопных аспирантов. Они находили покладистых (и нуждающихся) кавказских стариков - «свидетелей» и «участников» революционной борьбы. А сам Бедия вручал каждому пакет с деньгами, 200-300 рублей, с лестным присловием: дескать, товарищ Сталин все помнит, вот просил вам передать...

Скоро сладкоречивые воспоминания наполнили все папки на столе Торошелидзе. Коба в них представал великим вождем трудящихся уже в начале века, большевиком от рождения, а ленинцем - задолго до знакомства с трудами Ленина и личной встречи с ним.

Внимание Вождя к создаваемой в Тифлисе книге не отвлекло даже убийство Кирова. Погруженный в важнейшие партийные и государственные дела, Сталин не забывал о поручении, данном Берии. Последний, чувствуя нетерпение Хозяина, торопил группу. Наконец, в начале января 1935 года Торошелидзе повез рукопись – 250 страниц – в Москву.

Сталин оставил ее у себя. Через несколько дней он вызвал Торошелидзе и вернул текст со своими пометками. Там, где упоминалось его имя, Хозяин усилил эпитеты: «с блестящей речью», «исключительная принципиальность», «беспощадно боролся» и тому подобное. Много пометок в духе: «по инициативе товарища Сталина», «товарищ Сталин развертывает борьбу»...

В угоду Генсеку автор одного из «воспоминаний» обвинил Авеля Енукидзе в искажении исторических фактов и преувеличении собственной роли в революционном движении. Кобе этого показалось мало, и он перед словом «преувеличил» вписал: «чрезмерно»...

В конце беседы Сам поднялся из-за стола и, будто только что вспомнив, спросил:

- «Слушай, а как быть с авторством? Знаешь что, пусть автором будет Лаврентий Берия. Он молодой, растущий... Ты, Малакия, не обидишься?»

Вождь отечески потрепал Торошелидзе по плечу. Так Лаврентий Павлович стал еще и писателем-историком...

Содержание «своей книги» Берия бодро изложил на собрании актива Тбилисской парторганизации 21 июля 1935 года. Чтение длилось пять часов. Докладчику приходилось то и дело останавливаться и вместе со всеми участвовать в овациях в честь Великого Вождя. Актив поручил тбилисскому комитету начать глубокое изучение доклада товарища Берии во всех парторганизациях, кружках и учебных заведениях. Текст этого сообщения занял два номера журнала «Заря Востока».

Это было только начало. А потом полетели один за другим газетные и журнальные заголовки. «За большевистское изучение истории парторганизаций Закавказья!», «Учиться круглый год!..» Передовица «Правды» от 10 августа 1935 года: «Вклад в летопись большевизма». Вслед за сим выступили «Ленинградская правда» и другие газеты. Затем увидела свет отдельная брошюра.

Чтобы придать фальсифицированной истории видимость достоверности, нашли рабочих-ветеранов. Тенгиз Жгенти рассказал читателям «Зари Востока» о событиях 1903 года, когда в Кутаисской тюрьме Коба бесстрашно предъявил губернатору петицию. Он всегда первым запевал «Марсельезу», а когда его этапировали в Батуми, вся тюрьма протестовала против отправки любимого атамана, простите, вожака...

Другой «очевидец» поведал о Баиловской тюрьме. Перед отправкой из Баку партии осужденных товарищ Коба так напутствовал их: «Берегите кандалы. Они пригодятся нам для царского правительства!»

В. Бибинейшвили описал рыцарское бесстрашие и подавляющую всех эрудицию товарища Кобы. В Баиловской тюрьме (Баку, 1908) Сталин неустанно дискутировал с эсерами и меньшевиками, «то в качестве докладчика, то в роли оппонента разил политических противников своей неумолимой логикой». Джугашвили сумел организовать там нечто вроде тюремной партийной школы...

- Я действительно не писал сам эту книгу, хотя явился ее идейным инициатором и, выражаясь по-современному, лоббистом, - выступила в свою защиту тут же вернувшаяся в ЗТД душенька Лаврентия Павловича. - Но я решил куда более важную проблему: что делать с воспоминаниями и выступлениями таких признанных революционеров, как Филипп Махарадзе, Авель Енукидзе, Мамия Орахелашвили? Их свидетельства никак не вязались с содержанием моего сочинения!

По моему указанию была напечатана статья Н. Горделадзе в «Заре Востока» об «ошибках» М. Орахелашвили.

Филипп Махарадзе, один из старейших социал-демократов, 4 января 1936 года выступил с большой покаянной статьей «В порядке самокритики». Автор воспел великие заслуги товарища Сталина, а заодно и мой скромный вклад. Ведь, по словам Махарадзе, именно я «впервые поставил изучение истории большевиков в Закавказье на настоящие большевистские рельсы», осветил «ту исключительную роль, которую играл товарищ Сталин в закавказских организациях», открыл глаза ему, несмышленому Филиппу, на его ошибочные представления в «Очерках революционного движения в Закавказье»: примиренческое отношение к меньшевикам и замалчивание Сталина как руководителя революционного подполья.

Журнал «Пролетарская революция» в статье «Крупнейший вклад в сокровищницу большевизма» перечислил достоинства моей брошюры, не скупясь на самые восторженные эпитеты и восклицательные знаки, вскрыл и изобличил фальсификацию истории в трудах Махарадзе, Енукидзе и Орахелашвили. Однако главная моя заслуга – показ необычайно значительной и разносторонней деятельности товарища Сталина, «который никогда не расходился с Лениным».

Миллионы экземпляров этой брошюры легли на столы миллионов советских граждан! Отныне за мною была закреплена роль историографа. И когда кто-то из читателей обратился в редакцию «Зари Востока» с просьбой разъяснить то место в книжке товарища Берии, где автор повествует о Пражской конференции, я тотчас откликнулся статьей «К вопросу о Пражской конференции». Не мною, правда, написанной, но это ведь не столь важно. Статья была опубликована в «Правде», затем в «Заре Востока» - дважды!

Прошло совсем немного времени, и цитирование моей книги стало политической модой. Эрик Бедия горячо рекомендовал разъяснять и популяризировать такие мои классические работы, как доклад «О мерах по дальнейшему укреплению колхозов Грузии», статей «Новая Конституция и Закавказская федерация» и «Развеять» в прах врагов социализма!»

Сочинение мое получило невиданно широкую рекламу – на собраниях, конференциях, съездах, в периодической печати, в учебных заведениях, музеях. Повсюду устраивались соответствующие выставки. Одна из них открылась повторно в январе 1937 года в Галерее Союза художников под девизом «К истории большевистских организаций Грузии и Закавказья». Другая - в здании филиала Института Маркса – Энгельса – Ленина. И на каждом шагу, на каждом метре экспозиции - Сталин, Сталин, Сталин. И в центре внимания – книга Берии, боевого соратника Вождя.

- Что ж Вы не догадались картину заказать «Товарищ Сталин принимает у себя в кабинете видных деятелей революционного движения товарищей Маркса и Энгельса»? - с огромным интересом спросил Ницше.

Лаврентий попытался силою мысли стереть философа в лагерную пыль — безуспешно. Тогда он продолжил:

- Вслед за мною все газетные рецензии ставили Сталина в центр самых значительных событий революционного движения Закавказья. А ведь каких-нибудь десять лет назад, в апреле 1924 года, та же «Заря Востока» писала совсем, совсем другое!

Подвожу итог! Все вы, товарищи литераторы, знаете: самое трудное – не написать книгу, а протащить ее через цензуру, напечатать и раскрутить! Что я и сделал, причем блестяще!

- Какой самопиар! - то ли восхитился, то ли поиздевался Ницше.

- Поведай-ка лучше, что ты сделал с истинными авторами книги! - Ельцин оборвал самовосхваление Берии.

... В 1936 году составителей бериевской фальшивки арестовали и обвинили в террористическом заговоре против Сталина. Поскольку разговоры о подлинных авторах книги не прекращались, Лаврентию Павловичу пришлось бросить в подвал Эрика Бедию, того самого, которого ранее он принимал в партию, приблизил к себе. Но на свободе оставалась жена историка, несдержанная на язык, с независимым характером, мингрельская княжна Нина Чичуа. Когда за ней пришли, она достала из-под подушки браунинг и приказала сотрудникам НКВД: «Руки вверх!» Потом засмеялась: «Я в таких не стреляю. Видите, я уже приготовила вещи...»

В камеру ее приводили после допросов избитую, истерзанную. Допрашивал Берия лично, начиная с одного и того же вопроса: «Ну, кто написал книгу о революционном движении в Закавказье?» Нина неизменно отвечала: «Эрик, мой муж». И получала очередную порцию побоев. Однажды она схватила со стола тяжелую, оправленную в металл стеклянную пепельницу и бросила в мучителя... Берия пристрелил ее на месте. Та же учесть постигла всех авторов-составителей «шедевра» о Сталине...

- Жаль, что ты, Борис, так не поступил с Юмашевым! - «пошутил» Лаврентий. И тут же оскалился на «литрабов». - Вы чего ко мне прицепились?! Над абсолютно всеми выступлениями кремлевских руководителей по случаям любых памятных дат трудились большие группы крупнейших академиков, работников партийного аппарата, публицистов, в числе которых были многие из вас! После оглашения на торжественном собрании доклады обычно издавались отдельными брошюрами и затем включались в сборники избранных трудов членов Политбюро. Таким образом готовились книги Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Суслова, Кириленко, Громыко, Тихонова, Полякова, Лигачева. После Ленина и его интеллигентской гвардии, а затем Сталина, тексты своих выступлений самостоятельно писали единицы, последним из них был Александр Яковлев.

То же самое творилось в союзных республиках! Пишущий самолично первый секретарь ЦК союзной республики или обкома партии столь же редок, как снежный человек: его никто никогда не видел, хотя разговоров о нем много! Почему я, вождь кавказских коммунистов, должен быть исключением из общего правила?! Но именно мне и предъявили бывшие соратники обвинение в присвоении результатов чужого труда – сами будучи «авторами» бесчисленного количества докладов, речей, брошюр и книг, сочиненных за них «неграми».

- Правильно! - вынужденно поддержал кремлевского палача ЕБН. - Литзаписчики, кстати, помимо основной зарплаты еще и гонорары получали! И - «доступ к телам»...

Борис Николаевич основывался на собственном опыте: его «литраб» Валентин Юмашев получил доступ (фигурально) не только к телу Самого, но и (вполне реально) – дочери Ельцина Татьяне, на которой он женился.

… Друг на друга мнимый «автор» ельцинской трилогии и ее действительный сочинитель вышли по счастливой (для последнего) случайности. Известный журналист Андрей Караулов как-то взял развернутое интервью у опального трибуна, и Ельцину очень понравился его стиль изложения. Помощник ЕБН Суханов попросил Андрея написать за его шефа книгу, даже принес какие-то наброски. Но в тот момент Караулов уже делал воспоминания Чурбанова (зятя Брежнева, генерала МВД, попавшего в тюрьму), и это казалось ему намного интереснее.

И тут совершенно случайно к нему зашел Юмашев: он тоже работал в журнале «Огонек» и сидел в кабинете напротив. Караулов без всякого умысла рассказал коллеге о предложении Суханова. Валентин аж подпрыгнул: «Слушай, а ты не можешь познакомить меня с Ельциным?» И Андрей привел его в дом на Тверскую-Ямскую, свел с Борисом Николаевичем.

Юмашев превратился постепенно чуть ли не в его приемного сына... Именно этот спокойный улыбчивый молодой человек в вечно растянутом свитере и потертых джинсах оказался для ельцинской семьи змием-искусителем, который ввел их во грех.

Среди родных и близких ЕБН Юмашев занял место наряду с личным врачом, парикмахером и массажистом. Он стал личным «литрабом».

Первой книгой, написанной им за шефа, оказалась «Исповедь на заданную тему» - название он позаимствовал из своей же заметки десятилетней давности о школьных проблемах, с которой дебютировал когда-то в «Комсомолке». Книгу все хвалили, и Борис Николаевич как-то очень быстро почувствовал себя ее истинным автором: в те времена такое отношение называли синдром «Малой земли». Осознавать себя писателем было весьма приятно, а потом выяснилось, что еще и крайне прибыльно.

Гонорары за первую книгу Ельцин направлял исключительно на благотворительность: тоннами закупал для больниц одноразовые шприцы. А вот начиная с «Записок президента», появившихся в 1994 году, доходами уже ни с кем не делился. С этого момента в его налоговых декларациях неизменно красовалась гордая запись: авторские гонорары за книгу. В 1994 году они составили 280 тысяч долларов – это только официально.

- Поистине президентские гонорары! - позавидовал кто-то из «литнегров». - Настоящим писателям, будто они трижды гении, таких сумм в России не платят!

… Ельцин все больше и больше проникался к Юмашеву симпатией. Тот часто бывал у президента в гостях – это называлось «сбором материала». Наконец, пришел долгожданный миг: ЕБН понял, что Валентин ему нужен постоянно. И «литраб» прописывается вместе со своей женой Ириной и дочкой Полиной в элитном доме на Осенней улице – том самом, куда в конце 1993 года въехали не только Ельцины, но и почти все ключевые фигуры российской политической элиты. Именно там Юмашев поближе познакомился с Татьяной Дьяченко, своей будущей супругой.

Впрочем, свою первую «вторую половину» он оставил не ради президентской дочки. С Ириной он расстался не по-мужски. Однажды сказал ей, что уезжает в командировку на месяц, а может, и на два, поэтому должен собрать все свои вещи. Жена собственноручно помогла ему набить имеющиеся в доме чемоданы и сумки. Потом проводила супруга до машины, набитой сверху донизу барахлом. Валя завел джип, приоткрыл дверь и скороговоркой сообщил: «Ира, я от тебя ухожу». Резко газанул и уехал к любовнице – Светлане Варве, работавшей когда-то вместе с ним в «Комсомольской правде». Впрочем, так же легко, как супругу, он бросил и сожительницу...

Ельцина его любвеобильность не волновала. Юмашев обладал одним очень важным для ЕБН свойством: нигде не кичился своей «близостью к телу», всегда оставался в тени. На фоне ельцинских собутыльников, дравшихся за место «ближе к солнцу», это было особенно заметно. Валентин сумел стать полезным Борису Николаевичу, превратив «семейных олигархов» в «дойных коров»...

Начало этому положило историческое знакомство персонального президентского журналиста с мало кому тогда известным автоторговцем Борисом Березовским. Змий – искуситель нашел для Ельцина персонального демона. Впрочем, последний сначала соблазнил самого змея — весьма банальным образом: Береза дал команду своим работникам бесплатно ремонтировать журналистский джип.

Юмашев в 1994 году сумел убедить начальника президентской охраны Коржакова, что Березовский – лучшая кандидатура для финансирования «Записок президента» (о том, чтобы просто заключить договор с издательством, в Кремле почему-то не додумались).

- Ну, Боря, и лох же ты! - засмеялись обитатели литературного гетто. - Валя и Береза обвели тебя вокруг пальца: на самом деле никаких проблем с книгой у тебя быть не могло! Директор любого издательства с великой радостью продал бы душу Сатане, только чтобы подписать с тобой контракт! Хитрый Юмашев просто навешал Коржакову и тебе лапши на уши: мол, книжный бизнес – сплошные убытки, по доброй воле никто мемуаров печатать не станет...

Так бывший доктор физико-математических наук Березовский тоже пролез к президентскому телу... Впрочем, поначалу его кремлевское общение блокировалось Коржаковым и Юмашевым, который очень быстро стал лучшим другом и партнером Березы. Но стараниями «литраба» Бориса Абрамовича приняли в Президентский клуб (тот самый, где все время «соображали» – и не только на троих!). Он начал обрастать связями, заводить отношения с нужными людьми и подружился с Татьяной Дьяченко.

В награду за выпуск книги Березовскому отдали главный телеканал страны – ОРТ. В 1995 году позволили купить одну из крупнейших нефтяных компаний - «Сибнефть». Тогда, по указу Ельцина, он с компаньоном своим Романом Абрамовичем приобрели ее всего за 100 миллионов долларов. Через 10 лет государство выкупило фирму обратно уже... за 13 миллиардов «баксов».

- «Во дают!» - говорят обычно про продажных женщин! - заворчали «литрабы». - Но к тебе это относится куда больше, Боря, щедрый ты наш!

- Я действительно помог Березовскому – однако совершенно бескорыстно!

- Не ври! - вмешался Дьявол. - Тебя и вправду обманули, за твои благодеяния отплатили мелочью – но все же отплатили!

... Первый литературный опыт сотрудничества с Ельциным огорчил Юмашева – книга разошлась огромным тиражом, тем не менее дала маловато. Второй раз этого допустить было нельзя. ЕБН очень надеялся, что издание «Записок президента» за рубежом принесет ему существенную прибыль.

Как назло, за границей книга продавалась еще хуже, чем в России. Во-первых, она была рассчитана только на местного читателя, к тому же хорошо разбирающегося в политике. Во-вторых, была достаточно лживой, что соотечественники сразу поняли. В-третьих, она оказалась скучной. Почувствовав недовольство президента, Юмашев и Березовский догадались, что надо исправлять ошибку. Они стали пополнять личный счет Ельцина в лондонском отделении банка «Barclays», объясняя, что это – гонорары за книгу. К концу 1994 года на счету «автора» насчитывалось уже около трех миллионов долларов. Березовский неоднократно хвастался, что это он обеспечил накопление личных средств ЕБН. На протяжении 1994 и 1995 годов Юмашев каждый месяц приходил к Ельцину в Кремль. Никто не мог понять зачем. Он регулярно навещал президента, разговаривал с ним один на один и через несколько минут покидал кабинет. Дело в том, что Юмашев приносил деньги за проценты, накопившиеся на счету: примерно 16 тысяч долларов наличными каждый месяц. Ельцин складывал «баксы» в свой сейф.

- При тебе, Боря, было запрещено иметь счета в иностранных банках и получать гонорары «черным налом», да еще и в «баксах». А того, кто выдал такой запрет, он, значит, не касался! — раздался общий вопль негодования.

Юмашев, делая «Записки президента», ухитрился подзаработать на «пи-пи»! - захихикал кто-то из литзаписчиков. Никто, даже Ницше, его не понял.

- «Пи-пи» - это же или «полный п...ц», или Полный Парнас, - вспомнил Ельцин расшифровку этой аббревиатуры, которую ему дала какая-то творческая душа.

- А еще и призыв к младенцу облегчиться! Эх, темные вы! - начал насмехаться над ними «литраб». - Это сокращенно: «продакт плейсмент», что в переводе с английского значит «размещение продукции» – вид скрытой рекламы, которую вставляют в текст, или, напротив, антирекламы. Валя совал в рукопись или, наоборот, изымал из нее небольшие куски «под заказ». Например, про бизнесмена Петра Авена в книге написано хорошо, потому что тот сумел с Юмашевым вовремя вопрос решить. Позже Авен похвастался удачей Александру Шохину, про которого в книге – ни слова: «Надо было с Валей договориться, он бы и про тебя упомянул...»

Самым существенным образом счет Юмашева в лондонском банке «Barclays» пополнило знакомство с партнером Березовского по «Сибнефти» Романом Абрамовичем. Именно тогда Валя и Таня прозвали Рому «кассиром» Семьи, именно в те золотые времена приобрели они дорогостоящие дома за границей.

Юмашев никогда не был бизнесменом. Однако за короткий период стал реальным – долларовым – миллионером. Он умел полезные контакты и связи обращать в наличные... Открыть Президентский клуб на Воробьевых горах придумал президентский «писака» - и убедил будущих членов сего политического «сходняка» – Ельцина, Черномырдина, Коржакова, Барсукова, Тарпищева и других – в том, как важно иметь неформальное место для встреч, где можно поплавать в бассейне, поиграть в теннис или бильярд, а потом за ужином в тесном кругу обсудить какие-то дела. Все одобрили идею, сдали весьма немалые членские взносы Валентину Юмашеву и начали посещать клуб. Взносы, кстати, бесследно исчезли, зато на «сходняке» появился первый протеже Валентина - Борис Березовский.

… Обитатели литературного гетто еще долго бы полоскали грязное белье экс-президента России и его Семьи, но тут их прервали трубный глас и вопль демона-глашатая, заменявшего в инферно сирену тревоги:

- Внимание, внимание, работают все вещатели преисподней! Говорит Сатанинская Канцелярия! Прослушайте сообщение! На сегодня объявляется Адский день изящных искусств, который состоится в Отстойнике Творческих Душ! В программе: лекция нашего повелителя, поэтический конкурс «Лучшие стихи о Дьяволе». В завершение - публичные моральные пытки советской творческой интеллигенции. Дополнительное мероприятие – визит товарища Сталина к товарищам ученым.

- Чего сюда так много бесов – охранников нагнали? - вслух удивился ЕБН.

- Наше стадо гениев и без того буйное, а когда халявный праздник – нам и вовсе удержу нет! - похвастался какой-то абориген.

Зона тем временем превратилась в огромный зал лучшего советского образца: с галеркой, сценой, трибуной, за которой стоял Сатана, и двумя столами для президиума – пустыми. Внизу, под сценой, зачем то разверзлась оркестровая яма, набитая какими-то душами, по виду музыкантами из разных эпох, начиная со Средневековья – без инструментов.

Зачем бы это? - едва успел подумать Ельцин, как вдруг лицом к оркестрантам встала душа в камзоле и взмахнула дирижерской палочкой. Обитатели ямы ту же запели а – капелла до боли знакомую мелодию. Лукавый мгновенно преобразился в сценического Мефистофеля – щеголя XVII века в коротких, как бы раздутых штанах, бархатной курточке – колете, берете с пером, сквозь который торчали рога, и шпагою.

Певцы быстро остановились, прокашлялись – видно, опробывали голоса. Повелитель мух раздулся, будто павлин перед своей самочкой.

- Сатана стремится испортить всем адозаключенным настроение даже в прощенный день, - пояснил Ницше. - Вот и устраивает подобные, как говорили в твою эпоху, мероприятия. Впрочем, никто не возражает. Какое-никакое, а развлечение! Тем более учитывая, кто выступает! Дирижер – сам автор произведения, хор – лучшие певцы всех времен и народов.

Сей миг Гуно взмахнул палочкой, музыкальные души грянули а-капелла мелодию арии Мефистофеля из оперы «Фауст». И тут Дьявол запел – да как здорово! Удивление ЕБН еще больше усилилось, когда он понял, что уже слышал где-то именно такое исполнение.

- С чужого голоса поет, - заметила какая-то литературная душа. - Не сам, нет, не сам! Я чужие голоса профессионально отличаю, недаром столько лет, хоть и писателем считался, а стучал...

- В барабан? - тут же спросил обожающий музыку Фридрих.

- В КГБ! - пояснил стукач.

- То есть он поет под древесину? - блеснул знаниями попкультуры атомного века философ.

- Под фанеру, - поправил его экс-президент. - Замолкаем. Давай слушать...

А послушать было что. И музыка, и исполнение оказались просто гениальными. Но только здесь, в посмертии, Борису стало понятно, насколько потрясающим был и текст этой великой арии.

- «На земле весь род людской

Чтит один кумир священный,

Он один царит над всей вселенной,

Тот кумир – телец златой!»

Тут же по сцене проскакал герой песни, весело помахивая хвостом, из-под которого валился навоз в виде золотых слитков и монет. Бычок топтал и нанизывал на рога несметное число душ, кинувшихся собирать неожиданное богатство. Правда, те немногие счастливцы, которым удалось остаться целыми с халявой в руках, страшно разочаровывались: драгоценный металл с их ладоней тут же стекал вниз жидким дерьмом... правда, золотистого оттенка.

А Люцифер пел, заходясь в экстазе:

- «Этот идол золотой

Волю Неба презирает,

Насмехаясь, изменяет

Он Небес закон святой.

В угожденье богу злата

Край на край встает войной,

И людская кровь рекой

По клинку течет с булата...»

Телец превратился в многорукого идола, давившего поклоняющиеся ему души. Вокруг, как в фильме 3D развертывались картины гнусного и страшного зрелища – самого популярного на земле соревнования, известного как «пожизненный бег за длинным рублем». Впрочем, с тем же успехом его можно было бы назвать и боями без правил, и массовым избиением...

И тут адским крещендо грянул припев, потрясший всех слушателей:

- «Люди гибнут за металл,

Сатана там правит бал!»

Усилив финал своим фирменным хохотом, Дьявол сменил образ Мефистофеля на свое изображение из какой-то средневековой рукописи и почему-то загрустил вслух:

- Действительно, сколько уже веков правлю бал и тут, и там... Сплошное удовольствие. Скучно... Ничего не надо делать – людишки все делают сами за меня. В преисподней уже места не хватает... Надо новые зоны создавать... А ты чего лезешь в оркестровую яму? - вдруг он вытаращился на Ельцина, который пытался добраться до дирижера.

- Да я так расчувствовался, как в Германии, что захотел отобрать у Гуно палочку и подирижировать оркестром сам, - пояснил смущенный (что бывало с ним чрезвычайно редко) ЕБН. - Тряхнуть стариной, панимаш, захотелось...

- Ты в моих владениях чем-нибудь другим тряси! Хотя... Ведь нечем... Да и идея твоя, собственно, хорошая, потому что дурацкая и грешная! - одобрил Отец лжи. - Признай мою власть, поцеловав меня под хвост, - и дирижируй хоть целую вечность!

- Черта лысого! - отказался опомнившийся и устыдившийся (опять необычная для него реакция) Ельцин.

- Но я вовсе не лыс! - оскорбился Люфицер. - Это древние (кстати, хоть и белой расы, а весьма темные) русские изображали нечистую силу в виде черного человека с лысой яйцеобразной головой. И звали его – шиш! А это на самом деле - аллюзия на фаллос! Ладно, не хочешь - и не надо... Эй ты там, - закричал он на невидимого конферансье, - давай уже объявляй первую часть художественной программы!

- А сейчас лекцию «Моя роль в мировом искусстве» нам прочитает ... сам... Дь... я... а.... а... вол! - проорал глашатай на манер эннаунсера – ведущего, который объявляет о боксерском матче на звание чемпиона мира среди профессионалов.

Все зааплодировали, хотя беззвучные удары призрачных рук друг об друга выглядели комично. Сатана очутился за трибуной и требовательно поднял лапу. Зал замолк.

- Я прекрасно понимаю, что вы будете хлопать в ладоши до конца прощенного дня, лишь бы меня не слушать. Но я вам такого облегчения не предоставлю! Злитесь, что даже в часы избавления от страданий от Дьявола вам не избавиться! Внимайте: щас я дам вам мастер-класс!

- Учил рыбу топор, как плавать надо, - съехидничал кто-то из толпы.

- Лекцию свою я начну с понятия вкуса. Вкус – великое дело. Вот английский король Яков I приказывал живьем варить подозреваемых ведьм в котле и потом, попробовав на язык несколько капель получившегося бульона, безошибочно определял, действительно ли погибшая была колдуньей или пострадала безвинно. Вот это вкус! За такое мастерство он теперь правит в пекле своей собственной зоной!

А вот у тех, кто занимается изящными искусствами, вкуса подчас недостает. Это, впрочем, полбеды. Беда, если это касается лично меня! Причем, беда и для меня, и для тех, кто меня оболгал!

Возьмем конкретный пример. На средневековых картинах меня часто изображают с пенисом в виде змеи. Извращенцы! Ведь я им не позировал, кстати! И почему никому не пришел в голову вопрос: а может, Люцифер, бывший херувим, бестелесный и бесполый? А может, у меня женские гениталии?

Так нет, люди решили этот вопрос за меня и за всех бесов. В результате их измышлений получилось так, что отныне способность к сексу и деторождению у демонов есть! Вспомните ангелов, которые сошлись с земными девами и породили исполинов. Каббалисты придумали, будто помимо мужских и женских форм, которые бесы могут принимать, они и сами делятся на мужчин и женщин, сочетаются между собою и размножаются, как люди. Отсюда чертовы бабушки и матушки - не особо злые существа, охотно вступающиеся за людей перед своими свирепыми внучатами и сыновьями. Вот чем вызвана их популярность у славян, особенно русских и украинцев.

Вынужден вас разочаровать – родителей женского пола у нас нет, есть, правда, демоницы и бесицы... бесины... бески... словом, бесы-фемины. Или чертовки. Но посылать друг друга к ним бесполезно.

Однако вернемся к теме, которая волнует человечество вот уже много тысячелетий: есть ли у меня гениталии и какие они - пенис или вагина? Поразмышляем над этой глобальной проблемой.

Хорошо было богам древности: то они какую-нибудь богиню плодородия выкрадут, то к ним сами красотки прыгают на ложа, - мечтательно вздохнул Сатана. - А меня сначала вообще бесплотным задумали! И хотел бы плотски согрешить – а нечем! Спасибо, в Средневековье какие-то суперумные монахи придумали суккубов и инкубов, которые трахаются с людьми обоих полов. Я их и создал! И мне изобретательные христиане приделали детородный уд. Смотрите, какой!

Дьявол продемонстрировал свой извивающийся член - змей: до того длинный и толстый, что при виде такого синий кит, самое большое существо на планете, утопился бы от зависти, а все людские мачо получили бы грандиозный комплекс неполноценности.

- Ишь, чего придумали, охальники, безобразники, пошляки сексуально озабоченные! Одобряю! - закончил лукавый свою тираду неожиданно для всех.

Аудитория от радости, что хозяин инферно не гневается, расхохоталась.

- Почему в аду смеются почти так же часто, как плачут? - вслух удивился Ельцин. - Вроде бы не место здесь для веселья.

Сатана услышал его и снизошел до объяснения:

- Насколько бесоугоден смех, настолько же богоугодны слезы. Хорошие монахи никогда не смеялись, но часто плакали. Святой Авраамий Сирийский не проводил ни одного дня без слез. Вспомни, что Христос в евангелиях иногда плакал, но никогда не смеялся.

Ну, раз у вас смешливое настроение, - вернулся он к слушателям, - вот вам парочка забавных случаев из моей дьявольской практики. Однажды я подкинул советскому художнику Кроткову идею нарисовать картину «К. Ворошилов вместе с Л. Берией осматривают чайные плантации Аджарии». Он ее осуществил! Сей шедевр экспонировался в Москве, в Третьяковской галерее, на выставке художников Грузии! Народный художник СССР Джапаридзе создал монументальное полотно «Сталин, Молотов, Берия, Микоян на Черноморском побережье». Другой лауреат Сталинской премии, Налбандян написал картину «Для счастья народа»: члены Политбюро – в их числе Берия – задумались... Естественно, над тем, как сделать народ еще счастливей!

Газета «Советская Абхазия» опубликовала песню Киазима Агумаа о родном человеке с «глубоким и бесстрашным разумом». Исполни ее, Киазим!

- «... О Берии поют сады и нивы,

Он защитил от смерти край родной.

Чтоб голос песни, звонкий и счастливый,

Всегда звучал над солнечной страной».

- Авторов на сцену! - приказал Люцифер.

Соратники по искусству радостно закидали «осчастливленных» художников и поэта невесть откуда взявшимися какашками. Отец лжи продолжил лекцию:

- Другая моя идея – установить на Красной площади мемориал пионеру Павлику Морозову, донесшему на отца-кулака. Но Сталин вспомнил историю о Хаме (тот увидел своего пьяного отца Ноя нагим и рассказал об этом, за что был проклят) – и ограничился установкой памятника во всех парках СССР. Статуй мальчика-отцеубийцы потребовалось великое множество. История кончилась трагифарсом: скульптора Викторию Соломонович, которая на них специализировалась, подвел каркас, и один из гипсовых Морозовых обрушился на женщину и убил ее гипсовым горном! Ха-ха-ха!

Души изобразили собой иллюстрацию к строчке известной песни: «Веселится и ликует весь народ...»

- Ну, посмеялись – и хватит! - предупредил рогатый лектор. - Теперь о серьезном – о моей роли в мировом искусстве.

Технические способности мои беспредельны. Я ведаю все искусства, ремесла и мастерства, но, разумеется, не размениваюсь на пустяки, а предпринимаю только работы, достойные моей ловкости и силы. В Западной Европе, где искони люди живут в каменных зданиях, мне придумали страсть к архитектуре и строительству. Великое множество мостов, башен, стен, акведуков и тому подобных построек приписываются мне – гениальному зодчему и инженеру. Это я сложил знаменитую стену между Англией и Шотландией, воздвигнутую на самом деле по повелению римского императора Адриана. Я же перекинул мост через Дунай в Регенсбурге, через Рону в Авиньоне и другие, так называемые «чертовы мосты». В варварские и бедные Средние века громадные римские постройки, включая и великие военные дороги, казались превосходящими силы человеческие и, кроме дьявольского художества, народ не находил, кому их приписать. На Руси и в других славянских землях старинные оборонительные рвы длиною в сотни километров слывут «змиевыми валами». С этими «чертовыми стенами» люди соединяют такое предание: после долгих споров Бог и Сатана поделили между собою Вселенную, и вслед за тем я провел границы своего владения.

Страннее всего, что я, по их мнению, употреблял нередко свои архитектурные таланты также на возведение церквей и монастырей. Но, конечно, в этом случае я либо преследовал какие-либо свои тайные цели, либо был побуждаем волею, сильнейшею, нежели моя собственная. Так, мною были сделаны планы и другие рисунки для Кельнского и Ахенского соборов, а последний даже отчасти, если не весь, мною выстроен. В Англии считается постройкою Дьявола аббатство Кроулэнд. Я настолько горжусь своим зодческим талантом, что однажды вызвал анхангела Михаила, старого своего неприятеля, на состязание, кто возведет красивее церковь на горе Сен-Мишель в Нормандии. Архангел, как и следовало ждать, победил, но и я не ударил лицом, то бишь рылом, в грязь.

В результате всех этих людских придумок ни я, ни мои слуги совершенно не боимся находиться внутри христианских храмов!

Епархий, епископ альвернов, во времена короля Гильдеберта нашел однажды свою церковь полною демонов. И сам князь их, то есть я, восседал на епископском месте в мерзостном виде публичной девки!

Почему, кстати, мерзостном?! Ну, показал я народу срамные части — что тут такого? Дело обычное, например, для ельцинской России — не так ли, Борис? Ты ведь не стеснялся принародно и мочиться, и мокрые трусы выжимать?

Монах-летописец Цезарий, со справедливым возмущением к произведенному соблазну, рассказывал, как мои демоны ворвались в одну церковь стадом грязных хрюкающих свиней. Ельцин, сколько чиновников, соблазненные твоим примером, теперь просто ломятся в святые здания?!

Было и есть много «одержимых бесами» храмов. Не ошибся тот художник, который над порталом Собора Парижской Богоматери поместил статую Дьявола, опирающегося на парапет в удобной позе особы, которая совсем не стеснена тем, что забралась в место, для нее запретное, а, напротив, чувствует себя по-домашнему. Прав был и немецкий писатель Лессинг, по замыслу которого не оконченный им «Фауст» начинался собранием демонов в церкви. Напоминает прощание «новых русских» с застреленным «держателем общака».

В «Золотой легенде» американского поэта Лонгфелло Люцифер, одетый священником, входит в церковь, становится на колени, насмешливо удивляется, что домом божиим слывет такое темное и маленькое помещение, кладет несколько монет в церковную кружку, садится в исповедальню и исповедует князя Генриха, отпуская ему грехи с напутственным проклятием, а потом уходит дальше «по своим делам». В русских сказках черт нисколько не боится селиться в церкви и даже питается отпеваемыми в ней покойниками. Вот ведь придумали, падлы! Стану я жрать такую гадость! Мне души подавай!

Валаамский игумен Дамаскин любил рассказывать, как в молодости своей он видел Дьявола купающимся в водах святого пролива у самых стен скита, в котором юный Иоанн отбывал свое послушание. Это – правда. Однако он забыл добавить, что купался я голым в образе весьма аппетитной девахи. То-то он до старости этот случай запомнил!

Теперь о некоторых чертах внешности, мне приписываемых. Черный цвет ворона сделал его символом демона в католическом искусстве, особенно в архитектурных украшениях средневековых церквей. В его образе часто является бес. По святому Евкру, птица сия обозначает черную душу грешника, а святой Мелитон считает его моим символом. Это так и не так. Помимо сей птицы моими символами выступают и пес, и дракон, и летучая мышь, и змей, и вообще любое животное, которого люди боятся.

Еще одно заблуждение. Черта всегда почти изображают хромым – вследствие падения с неба. Это на самом деле – падение на меня мифа о хромом огненном божестве: скинутый эллинским Зевсом с Олимпа кузнец Гефест, скандинавский хитрован Локи. Русским крестьянам и монахам в Средневековье я частенько являлся под именем Анчутки Беспятого (с отшибленной пятою). Будучи хромым сам, я якобы ищу компаньонов по несчастью и потому обожаю портить ноги людям, мне вверяющимся или, наоборот, покушающимся на мои богатства (какие, кстати?!). Вообще-то я хромаю только, когда сам захочу.

Следует понять, наконец, что облик, в котором я являюсь людям, - всего лишь маскировка. На самом деле я обычно пребываю внутри человека! Средневековые монахи это знали – и постоянно плевали, чтобы выплевать как можно больше Дьявола, которого предполагали внутри себя. В «Откровениях» святой Бригитты говорится, что я сижу в сердце человека, как червь в яблоке; в детородных частях, как кормчий на корабле; между губ, как стрелок с натянутым луком. Таким образом, даже и у крещеных тело дает мне много приюта. Засев в нем, я сперва одолеваю его ленью, обжорством, сонливостью, а уже потом бросаюсь в душу. Вероятно, именно поэтому многих бесноватых легко излечивали не только молитвы и заклинания, но и хороший прием слабительного и диета или, напротив, улучшение в пище. Мужикам неплохо помогали клизмы, истеричным бабам – плетка. Впрочем, истинно благочестивые правоверы принимали эти средства как грубые, материальные и недостойные религиозного, а уж тем более святого человека. Аутодафе, виселица — куда лучшие лекарства для «одержимых бесом», хотя Христос лечил их словом...

Повторюсь: внешнее мое явление – всегда иллюзия! Чтобы опозорить святую Кунигунду, я однажды вышел из ее спальни в виде рыцаря. Приняв образ святого Сильвана, я волочился за одной девицею и нарочно дал поймать себя у нее в спальне под кроватью. Фома Кантипратийский видел однажды меня в образе монаха, который с нарочитою непристойностью обнажился, будто бы по естественной нужде. Когда святой окликнул бесстыдника, я тотчас изчез. Тот же Фома жаловался на бесов, которые компрометировали кельнское монашество, устраивая по ночам пляски на пригородных полях и одеваясь для этих балов в свои белые рясы.

Твоего генерального прокурора Скуратова и министра юстиции Ковалева скомпрометировали не кувыркавшиеся с ними путаны, а суккубы, принявшие облик шлюх. «Невинно обвиненные» чиновники зря не догадались на бесов сослаться... И полетели со своих высоких постов!

И, наконец, самое дурацкое представление обо мне и моих слугах. Одна страдающая галлюцинациями дама оделила демонов, на нее нападавших, странным именем «человекоживотных». Полная безвкусица!

- Но все же каковы Вы на самом деле? Красивы или безобразны? - не побоялся проявить интерес какой-то художник.

- Народная демонология и в Средние века, и сейчас настойчиво желала и желает соединить красоту с понятием добра, а зло воплощает в отталкивающее уродство, либо, в виде снисхождения, презрительно одевает его искаженными формами смешного шутовства. Вообразить Сатану отвратительным требовали ненависть и страх ко мне, которые внушала и которых требовала церковь. Авторы житий, святых, сказочники, поэты, художники и скульпторы усердно тратили вдохновение и силы на изображение меня в самом гнусном виде и иногда преуспевали в сем настолько, что я выходил из терпения, находя, что это уж слишком. За подобный пасквильный портрет я даже столкнул одного художника с лесов, на которых тот работал. К счастью сего паршивца Мадонна, которую он незадолго пред тем написал совершеннейшею красавицей, протянула руку с картины и удержала его в воздухе. Несправедливо!

Знаменитый художник XIV века Спинелло, человек крупного дарования и чрезвычайно живой фантазии, рисовал для церкви Сан-Анжело в своем родном городке Ареццо картину, изображавшую падение ангелов, причем придал Люциферу такой ужасный вид, что сам не выдержал созданного им зрелища. Старику всюду начал представляться я, упрекающий его за безобразие, в котором художник меня изобразил. Постоянная галлюцинация эта так подействовала на Спинелло, что тот заболел. Живописец попробовал искупить свою вину предо мною, придав мне, - первый из художников, - более приличный образ, но опоздал с этим своим покаянием, потому что я не давал ему покоя и замучил-таки бедного галлюцината до смерти.

Вообще-то человекоподобность Дьявола признавали все визионеры, удостоившиеся чести меня лицезреть, но о точной моей наружности, даже о росте, не только каждый из них, но часто один и тот же говорили разно. Святой Антоний видел меня однажды черным гигантом, который головою касался облаков, другой раз – в виде голого негритенка. Манихеи, еретики второй половины III века, приписывали князю тьмы гигантские размеры. Анахореты пустыни Фиваидской встречали главного беса обыкновенно в виде эфиопа, что естественно для белых людей, поселившихся среди чернокожих. В Средние века негр этот перекочевал из Африки в Европу, и таковым видел меня даже святой Фома Аквинат. В русской церковной литературе, а в особенности в старообрядческой, «эфиоп» и «мурин» играют весьма важную роль - настолько, что оба имени, потеряв свое этническое значение, стали нарицательными кличками Дьявола, обратились из эпитетов в синонимы предмета.

Всем этим качествам я обязан не замыслу Творца, а фантазиям людишек! Черный цвет естественно приличен мне как князю тьмы. Исполинский рост я получил по наследству от языческих и библейских гигантов, воплотителей злой, антикультурной силы, враждебной идеям божества и религиозной цивилизации. Титанов греческой мифологии Данте нашел нужным перенести на мучение и в свой христианский ад, хотя последнему, казалось бы, совершенно бесполезна расправа с врагами Иисусом низверженного Зевса. Злая воля в средневековом эпосе всегда воплощается в великана, и колосс этот – либо сам черт, либо сын черта. Дантов Люцифер – гигант, горе подобный. В видении Тундала (XII век) князь демонов, осужденный вечно жариться на раскаленной решетке, имеет, подобно эллинскому колоссу – Гекатонхейру Бриарею, сто рук. Таким же сторуким и стоногим видела Сатану в XIV веке святая Бригитта. Иногда, впрочем, фантазеры воображают меня карликом, в чем проявляется влияние германской мифологии.

Данте дал Люциферу три лица, подражая подобным же средневековым изображениям в виде человека с тремя лицами Троицы небесной. Как обезьяна божества и вечный контраст его, Сатана должен (конечно, по представлению убогих человеческих умишек) изобрести свою собственную дьявольскую черную троицу, пародируя ипостаси и отражая благодать их в карикатуру обратно пропорциональных пороков. Я с тремя лицами изображался много раз в скульптуре, в живописи на стекле, в миниатюрах на манускриптах, с головою, то украшенной венцом, то обезображенной рогами, а в дланях – скипетр, иногда меч, а то и два меча. Такое тринитарное изображение владыки подземного царства гораздо старше и Данте, и художника Джотто, который дал ему место в одной своей фреске. Сатану писали так уже в XI веке. Более того: еще в апокрифическом евангелии от Никодима, памятнике VI века, упоминается «трехглавый» Вельзевул.

По мере того, как в христианском мире рос внутренний страх к Дьяволу, все страшнее воображалась и моя наружность. Понятно, что результаты воображения варьировались – сообразно верованиям той или другой местности и субъективно-художественному темпераменту воображавшего. Самый обычный и частый образ мой – высокий изможденный человек с лицом черным, как сажа, или мертвенно бледным, необыкновенно худой, с горящими глазами навыкате, всею мрачною фигурою своею внушающий ужасное впечатление призрака. Таким не раз описывал меня в XII веке цистерцианский монах Цезарий из Гейстербаха.

Другой мой вид, бесконечно воспроизведенный искусствами, - черный ангел. Лицо у него обгорелое и безобразное, тело сухое и волосатое, крылья – как у летучей мыши, на голове рога – и хорошо, если только пара, а то и больше, нос крючком, длинные острые уши. Для совершенной «красоты» усердствующие придавали мне еще свиные клыки, когти на лапах и ногах, хвост с змеиным жалом или стрелою на конце. Страшные морды, подобные фантастическим маскам на фонтанах, разевали пасти на коленях, локтях, груди, брюхе и, в особенности, на заду; половой орган принимал громадные размеры и безобразно изощренные формы, напоминая бесстыдные карикатуры античного художества. Ноги – иногда козлиные, на память о сатирах языческой древности, либо – одна человеческая, другая лошадиная; ступни то вооружены ястребиными когтями, то – как гусиные лапы. Этот европейский Сатана с рогами и с хвостом получил распространение гораздо более широкое, чем даже, казалось бы, позволяло непосредственное европейское влияние.

Тело Дьявола предполагается человекоподобным, однако оно не тождественно человеческому. В результате своего падения «создание великой красоты», по свидетельству Данте, огрубело и уплотнилось телом, а прелесть лица моего превратилась в позорное безобразие. Та же судьба постигла моих сообщников. Демоны стали чудовищами, в которых человеческое смешано со звериным, и часто второе берет верх над первым. Если бы мы подлежали зоологической классификации, то могли бы составить отдельную семью антропоидов. Таким образом дьяволопоклонников справедливо можно считать зоофилами, то бишь скотоложцами!

Русские бесы – вообще какие-то земноводные люди, подверженные, как и гомо сапиенсы, условиям материальной жизни: они едят, пьют, имеют половое сообщение, родятся и умирают; они безобразные и по наружности скорее похожи на зверей, чем на людей; они, как люди, мыслят и говорят, имеют общественные связи, ибо сознают между собою братство, имеют религию и поклоняются божеству, называемому Сатаною; отличаются от людей тем, что могут принимать различные образы, способность, которой, однако, не лишены безусловно, по народному верованию, и люди – если они колдуны; бесы, кроме того, что они звери по наружности и люди по жизни, еще все как бы чародеи, то есть, все, по природе своей, способны на то, что доступно между людьми только некоторым, обладающим таинственною наукою.

Уловить общий тип князя тьмы тем труднее, что меня часто путают с моими подчиненными. А ведь каждый демон имеет свою индивидуальную наружность, соответственную его характеру, рангу в адской иерархии и специальности. В человекоживотном смешении Сатаны иногда зверь подавляюще берет верх над человеческим составом.

Но людские измышления и этим не ограничиваются! Некоторые додумались, будто у меня телесна только внешность, а внутри я пустой, вроде дерева, изъеденного дуплом. Святой Фурсей видел однажды толпу демонов с головами, подобными медным котлам на длиннейших шеях. Бесы в видениях святого Гутлака имели огромные головы, длинные шеи, лица тощие и отвратительные, бороду, колючие уши, свирепо наморщенные лбы, зверские глаза, лошадиные зубы и гривы, огромные рты, высокую грудь, волосатые руки, узловатые колени, кривые ноги, толстые пятки, вывернутые ступни; говорили они крикливыми и хриплыми голосами и с каждым словом изрыгали пламя изо рта. Эту способность сохраняли все отверствия на их телах. Если нечистые духи святого Фурсея немного смахивали на котлы или кубы для кипячения воды, то еще более хозяйственно устроенного беса видела однажды святая Бригитта: голова его была подобна раздувалу, снабженному длинным дулом, руки были как змеи (веревки), ноги как педаль, а вместо ступни – крючки.

Иногда в тупых людских мозгах животное вытесняет из Сатаны человеческое подобие – и тогда является адский зверь, чудовище, зародившееся в мифологическх образах Вавилона и Египта, а также на страницах Апокалипсиса и получившее необычайно подробное развитие в видениях средневековых аскетов и дидактически-благочестивых романах. Бредовые звери эти, созданные воспаленным воображением из обрывков действительных животных, сложены самым фантастическим образом, совмещая в себе признаки всех видов животных, словно нарочно затем, чтобы символизировать, как каприз и злоба Дьявола ругаются над законами природы и насилуют ее строй.

В результате возникла гнилая идейка, будто животные – не просто мои символы, а прямые орудия или даже воплощения! Дескать, в собачьем виде я обыкновенно сторожу свои подземные сокровища и клады. Черным козлом вожу ведьм на сборища и председательствую на шабаше. Котом мурлычу в кухне колдуньи и, мало того, по чешскому поверью, каждый черный кот – только до семи лет кот, а потом обращается в Дьявола. Надоедливою мухою пристаю к монаху, разбивая его молитвенное внимание. И в виде красного шмеля заставляю переживать сладострастные ощущения и писать таковые же стихи талантливую русскую поэтессу М.А. Лохвицкую. С чего ты это взяла, Мирра?

- Ваше адское величество, - поклонилась ему в пояс первая русская сатанистка. - Имя Вельзевула, как древнего бога филистимлян, обозначает - «князь мух... О, Вельзевул, о, царь жужжащих мух»!

- Вообще-то в оригинале оно звучит Баал-зебуб... Но по сути все верно... Хвалю за усердие и изобретательность! Продолжу. Средние века строили мост между демонологией и зоологией с искренней верою. Целый ряд животных в христианской символике объявлен был как бы иероглифами Дьявола: змей, лев, обезьяна, жаба, ворон, нетопырь и другие. И, наоборот, меня часто зовут «скотом» – не только в ругательной метафоре, как показывает один средневековый «бестиарий» (зоологический сборник), в котором Сатана классифицируется как животное, подобное другим зверям. Бесовских зверей видели не только тайновидцы в аду, мистики признавали их и на земле - и не только в легендарных драконах и василисках, но и, например, в реальнейшей и невиннейшей по существу жабе. Злополучная амфибия эта горько поплатилась за свое безобразие. Бесовская репутация установлена за ней в христианстве еще Апокалипсисом. Апостол Иоанн Богослов, будь любезен, процитируй свое пророчество!

- «И ВИДЕЛ Я ВЫХОДЯЩИХ ИЗ УСТ ДРАКОНА И ИЗ УСТ ЗВЕРЯ И ИЗ УСТ ЛЖЕПРОРОКА ТРЕХ ДУХОВ НЕЧИСТЫХ, ПОДОБНЫХ ЖАБАМ:

ЭТО – БЕСОВСКИЕ ДУХИ, ТВОРЯЩИЕ ЗНАМЕНИЯ; ОНИ ВЫХОДЯТ К ЦАРЯМ ЗЕМЛИ ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ, ЧТОБЫ СОБРАТЬ ИХ НА БРАНЬ В ОНЫЙ ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ БОГА ВСЕДЕРЖИТЕЛЯ».

- Интересная идея: правители устраивают войны по призыву жаб! Ельцин, какая жаба подвигла тебя бросить армию на Чечню? Впрочем, не буду отвлекаться... Начиная со II века, устами Мелитона Сардийского, и сквозь все Средние века жаба несет свое проклятие, зачатое еще в языческой магии и зоологическом баснословии знаменитого римского натуралиста Плиния. В XII веке у Алэна Великого, у Петра Кануанского жаба – образ похабных поэтов, еретиков и... философов-материалистов, обращающих ум свой только к земным предметам!

- Марксисты, оказывается, жабы! - вслух сделал неожиданный для себя вывод Ельцин.

- Верно! - поддержал его лукавый. - И ты тоже в их числе! Но отвлечемся от конкретных земноводных. Остановимся на обобщениях. Затем жаба сделалась эмблемою жадности и распутства, а отсюда и бесом, карающим за смертные грехи этой категории. В кафедральном соборе в Пуатье и во множестве старинных церквей Франции можно видеть изображение казней, ждущих женщин за жадность, скупость, роскошь и кокетство: жабы и змеи кусают их за груди. На великолепном южном портале в средневековом аббатстве города Муассака интереснейшая скульптурная группа изображает Дьявола, со всеми отличительными моими признаками, выплевывающего жабу – по направлению к нагой женщине, к грудям которой присосались две змеи, а нижнюю часть живота грызет другая жаба. И за что только несчастное земноводное так обидели! В одной старинной заклинательной формуле мы встречаем моление к Богу об охране земных плодов от жаб, равно как и от червей, мышей, кротов, змей и... других нечистых духов. Патрикий, Готфрид, Бернард и многие другие святые предавали анафеме мух и прочих вредных насекомых или гадов, избавляя от них дома, города и провинции. Процессы против животных возбуждались не только в Средние века, но и в расцвете Возрождения. В 1474 году в Вазеле формально судили и сожгли... Дьявола-петуха, который надумал снести яйцо. Меня опетушили! - взвыл лукавый, выказывая недюжинные знания российских тюремных «понятий». - Вызывались на суд обвиняемыми и свидетелями животные, вызывались и демоны. Еще в XVII веке иезуит Синистрари д'Амено доказывал, что инкубы и суккубы суть животные особого рода, почему и грех прелюбодеяния с демоном, так интересовавший казуистов Возрождения, он подводит под рубрику скотоложества.

С тою же легкостью, как в животный мир, обращаюсь я в неодушевленные предметы. Святой Григорий Великий сообщает о монахине, которая стала бесноваться от того, что проглотила меня, обратившегося в листик салата. Одного из учеников святого Алария, епископа галатского, я дразнил в виде аппетитной кисти винограда. Другим я представлялся стаканом вина, слитком золота, туго набитым кошельком, деревом, катящеюся бочкою, кто-то догадался узнать меня даже в виде коровьего хвоста.

Могу сообщить, что авторами подобных измышлений (их немало попало сюда ко мне!) я занимаюсь индивидуально!

Из животных я в старину охотнее всего являлся драконом или змием. Но дракон не всегда метаморфоза черта, иногда он – сам черт и есть, в подлинном своем виде. В румынском языке оба они – и демон, и дракон – совершенно совпадают в моем нарицательном имени: дракул. Так что румынский князь Влад Цепеш, что означает Сажающий на кол, в настоящее время работающий вампиром, фактически носит мое имя: Дракула! В Апокалипсисе Иоанна и видениях многих святых Дракон или Змий несомненно тождествен мне. В VIII веке Иоанн Дамаскин описывал демонов как драконов, летающих по воздуху. Змий, как истинный образ Сатаны, весьма привился к фантастическим представлениям как в старинной церковной литературе, так и в духовных стихах и сказочной словесности. В конце концов, именно змей соблазнил Еву! Еще бы — ведь он — ходячий... то есть ползучий фаллический символ!

Одни фантасты получали сатанические галлюцинации, разбивая свои нервы алкоголем и пороками, другие, наоборот, взвинчивали себя до них аскетическими подвигами. В препятствиях им я не жалел метаморфоз и доходил в последних до дерзости невероятной, перенося превращения свои из мира вещественного в мир невещественный, принимая на себя вид святых, ангелов света и даже Девы Марии, Христа и Саваофа, симулируя пред каким-либо честолюбивым подвижником, чтобы погубить его грехом гордости, полное видение горних Небес.

Как можно перепутать с Люцифером, никак не могу понять! Но спасибо придуркам-людишкам: польщен!

- И что: все художники Вас уродуют? - посочувствовал какой-то дьяволофил.

- Не все. Оступления от правила изображать меня безобразным в Средние века редки, но они есть. В одной латинской Библии IX века, находящейся в Парижской национальной библиотеке, я, искушающий Иова, сохранил еще свой прежний ангельский вид – крылья и даже ореол вокруг головы; падение мое характеризуется только когтями на ногах и сосудом с пылающими углями в левой руке. В одной французской героической поэме двенадцатого века я выведен совсем красавцем: меня портят только большой рот и горбатый нос. Эстетическое направление Возрождения сказалось и на представлении о Дьяволе. Вот как описывает меня Федериго Фрецци (умер в 1416 году), епископ в Фолиньо. Расскажи-ка сам, Федериго!

- «Я думал увидеть злое чудовище, ждал увидеть погибшее и унылое царство, а нашел его торжествующим и славным. Сатана оказался велик, прекрасен и имел такой благосклонный вид, такую величественную осанку, что казался достойным всякого почтения. На голове его сиял великолепный тройной венец, лицо было веселое, глаза смеялись, в руках он держал скипетр, как прилично великому властителю. И, хотя ростом он был в три мили вышины, надо было удивляться, как соразмерны его члены и как он хорошо сложен. За плечами его шевелилось шесть крыльев из таких нарядных и блестящих перьев, что подобных не имеют ни Купидон, ни Килленийский бог (Гермес)».

Правда, все это оптический обман: «взглянув на Сатану вооруженным взглядом, сквозь адамантовый щит Минервы, своей вожатой, я увидел адского царя свирепым чудовищем, чернее негра, с дико горящими глазами; голова его украшена не венцом, а переплетающимися драконами, он оброс по всему телу как будто волосами, но в действительности это ужасные змеи, руки у него с когтями, а брюхо и хвост – как у скорпиона».

- Фи, все впечатление испортил! Но тем не менее почин украшать Сатану был сделан и пришелся по вкусу века.

Из художников первым придал мне «ужасную красоту» Спинелло Аретинский. В «Страшном суде» Микельанджело демоны уже мало чем отличаются от грешников: художник достигает в них впечатления не внешним безобразием, но ужасною экспрессией внутренних страстей. Демоны Мильтона в «Потерянном рае» сохранили и после падения немалую долю прежней своей красоты и величия. Однако злые духи в стихах Торквато Тассо, наиболее народного из четырех великих классических поэтов средневековой Италии, имеют чудовищные и ужасные формы и воспроизводят все страшные призраки античной мифологии.

Восемнадцатый век, погасивший костры ведьм и обративший повелителя зла в философскую идею, увенчанную, после многих второстепенных немецких «Фаустов», гениальным синтезом в «Фаусте» Гете, окончательно очеловечил Сатану. А протестующий романтизм XIX века усилиями Байрона, Альфреда де Виньи, Лермонтова и других настолько облагородил и возвысил меня, что Люцифер, Демон, Мефистофель стали излюбленными владыками-символами людской мысли, решительно торжествующими в воображении бунтующего человека над своими исконными небесными врагами. Сообразно с этим моральным повышением стал я физическим красавцем. Эй, Майков, прочитай мое любимое!

- «Господень ангел тих и ясен,

На нем горит блаженства луч,

Но гордый демон так прекрасен,

Так лучезарен и могуч!»

- Это эстетическое отношение ко мне как олицетворению прекрасной и гордой мысли нашло себе, уже в XX веке, конечное и блистательное увенчание в гениальных творениях кисти и пера - «Демоне» Врубеля и «Мастере и Маргарите» Булгакова.

И даже когда Дьявол атомного века некрасив, он сохраняет в наружности своей ту значительность и, как говорится, «интересность», которая привлекает к нему уважительное внимание больше самой блистательной красоты. Мефистофель в мраморе Антокольского, в сценическом гриме Эрнста Поссарта и Шаляпина сделал европейскому обществу близкою и фамильярною зловещую фигуру кавалера в бархатном колете, шелковом плаще, в берете с тонким, колеблющимся петушьим пером и длинною шпагою на бедре...

Этот мой образ – несомненно, из всех художественных самый популярный, несмотря на то, что появился в XVI веке. Но он сразу так фантастически полюбился и привился к поверьям Европы после ею пережитой Реформации, что этот вид Дьявола надо считать как бы средним между собственною моею формою и теми излюбленными моими метаморфозами, о которых теперь будет речь.

Имея свой собственный индивидуальный образ, я сверх того обладаю способностью изменять свою наружность по желанию, причем в этом я совершенно неограничен и вполне заслуживаю название адского Протея - древнегреческого бога, который мог менять свой облик. Так прозвали меня иные богословы. Но пусть за меня лучше скажет Мильтон!

- Злые духи «принимают по своему желанию тот или иной пол или сливают их вместе. Так мягка, так проста бестелесная сущность, что, будучи свободною от мускулов и сочленений и не прикрепленная, подобно телу, к бренной поддержке костей, она может вливаться, следуя планам воздушных существ, в любую форму, ясную или темную, жидкую или твердую и, таким образом, приводит к намеченным результатам деяния своей любви и злобы».

- Замечательно! - одобрил великого английского поэта лукавый. - Если верить человеческим фантазерам, куда реже случалось, чтобы я являлся в своем собственном виде. Таков был я, искушая Иисуса. Десятки, если не сотни художников пробовали свои силы над этим сюжетом, одинаково находя камень преткновения как в образе Христа, так и в лике Сатаны. Самая известная картина – Ари Шеффера – балетна, а огненный Дьявол Репина хоть и оригинален, но надуманно груб.

Ну, и последняя из придуманных людьми моих мелких гнусных привычек. Не всегда искушение Дьявола направляется на цели крупного греха. Весьма часто злой дух ограничивается просто тем, что разобьет человеку молитвенное настроение, не даст ему сосредоточиться в благочестивом размышлении, либо просто рассердит или выведет из терпения. Это я якобы повторяю гулким эхом слова читаемых молитв, заставляю чихать проповедника в чувствительнейшем месте его проповеди, это я назойливою мухою сажусь десять раз на лицо засыпающего, покуда тот не обозлится и не заругается.

Обидно, право! Буду я размениваться на мелочи, когда мне предстоит грандиознейшая задача – совершить Вселенскую Революцию, свергнуть Царя Небесного... Тьфу, набрался большевистской фразеологии... Надо меньше с Лениным и Сталиным общаться...

От изобразительного искусства перейдем к литературе. Сейчас мы подведем итоги очередного инфернального поэтического конкурса. Все знают, что у нас, как в Вестминтерском аббатстве в Лондоне, есть свой собственный «Уголок поэтов». Только у меня их похоронено в тысячи раз больше, чем там, ха-ха-ха! Но, чтобы оттянуть приятную процедуру награждения, вспомним о тех, кто заслуженно уже стали лауреатами!

... Зал горестно вздохнул. Дьявол обрадовался:

- Обманул, обманул! - по-детски захлопал он в ладоши. - На сей раз мы не будем читать гениальные, но чертовски длинные поэмы Данте Алигьери «Божественная комедия», то есть, конечно, ее первую часть - «Ад», или Джона Мильтона «Потерянный рай». Я сделаю краткий обзор тех, кто выиграл в последних конкурсах, и тех, кто претендует на победу в нынешнем. Засим обнародую четырех победителей.

- Подождите, а кто в жюри? - возопил кто-то.

- Какое еще жюри? Здесь, как на земле, - победителей заранее определяют устроители творческих соревнований! Правда, Борис, ведь в России 90-х так было и на выборах, и в литературных конкурсах?

Итак, в период Возрождения, в Новое время, не говоря уже о современности, мое восприятие человечеством изменилось к лучшему. Борьба против тирании церкви увенчалась успехом, и я стал фактически идеологическим… нет, скорее теологическим знаменем этой великой войны между Землей и Небом!

Цивилизация не забыла в победе своей этой моей заслуги и отблагодарила меня устами своих поэтов, превративших Дьявола в светлый и могущественный символ бесстрашного и неутомимого знания. «Дух отрицанья, дух сомненья» рушит догматы и искореняет предрассудки, бунтует мысль и страсть, поражает все виды духовной тирании и утверждает свободу, под широкими крыльями которой нарождается жизнь нового человечества.

Великий французский поэт Бодлер, призвал меня на помощь тоске своей звуками божественной молитвы. Он также описал мою окончательную викторию над человечеством. Бодлерчик! Вспомни свое предисловие к сборнику «Цветы зла»!

- «... Вельзевул на подушке сладчайшего зла

Убаюкать торопится разум наш пленный,

И, глядишь, нашей воли металл драгоценный

Этот химик премудрый сжигает дотла.

Он по ниточке водит нас, вечный наш враг.

С каждым днем, с каждым шагом мы близимся к аду,

В отвратительном тайную видим отраду

И бесстрастно бредем сквозь зловонье и мрак».

- Аплодисменты гению! - распорядился Дьявол. Все послушались, даже Ельцин, которому стихи понравились.

- Продолжаем разговор! Весьма упрямым и свирепым являет себя Андрамелех в «Мессиаде» Клопштока - непонятно, правда, почему нельзя было употребить какое-либо из моих более известных имен. Зато всех затмевает гордый и неукротимый Люцифер Байрона. Лорд гениально сумел превратить схоластическое доказательство в чудные мысли и краски в мистерии «Небо и Земля» и трагедии «Каин».

Вообще фантазия поэтов-байронистов немало поработала во славу моих порождений: инкубов и суккубов. Чтобы не ходить далеко за примерами, достаточно назвать Лермонтова, который возился с этим сюжетом всю свою недолгую жизнь: описал суккуба («Ангел смерти»), затем инкуба («Демон») и принялся было за другого («Сказка для детей»), но умер.

После него уже никто из русских классиков не потянул эту тему, исчерпанную волшебною страстью лермонтовского стиха. «Сон», «Клара Милич» и «Призраки» Тургенева – довольно слабые рассказы с печатью той внешне красивой и сложной придуманности, которою в авторах-реалистах всегда выдается отсутствие фантастического настроения и недостаток веры в свой собственный искусственный замысел.

А вот на Западе традиция не умерла! Особо отмечу произведения Вильяма Блейка «Длинный Джон Браун и малютка Мэри Бэлл», «Ворота рая», «Бракосочетание рая и ада» и другие.

Сатанизму отдали дань все мало-мальски крупные поэты и прозаики рубежа XIX-XX веков: Мерешковский, Гиппиус, Бальмонт, Брюсов, но особенно – Мирра Лохвицкая.

Хочу обратить ваше внимание на одного поэта и его весьма необычный подход к теме. Побежденный обращается в победителя, возвращается на небо, откуда был изгнан, и уничтожает своего вечного врага. Марио Раписарди (умер в 1912 году) описал эту конечную победу Люцифера удивительными стихами...

Поэтические символы и мифы неосатанического культа не могли не вызвать обратного поэтического движения. В «Армондо» Прати я умираю от истощения сил. В небольшой поэме Максима Дюкама «Смерть Дьявола» я прошу у Бога небытия, как милости, и погибаю под пятою Евы, когда-то мною обманутой, причем последняя совершает акт не мщения, а милосердия.

В развеселой песенке Беранже я откидываю копыта, отравленный святым Игнатием Лойолою, основателем ордена иезуитов. Монахи и попы от известия о моей кончине пришли в великое отчаяние: кому они теперь нужны с их мессами и молитвами? Как там, Беранже?

- «Все кардиналы возрыдали:

Прощай богатство, власть, комфорт.

Отца, отца мы потеряли!

Ах, умер черт! Ах, умер черт!»

- В точку! - изобразил клыкастую улыбку лукавый. - Но Игнатий Лойола поправил дело, попросившись на место покойного и, в качестве наследника, устроив инферно лучше прежнего. Нельзя не признать, что эта злая поэмка куда остроумнее «Воскрешения Ада», написанного приблизительно на ту же тему Львом Николаевичем Толстым с какою-то совсем не толстовскою грубостью и аляповатостью... Это едва ли не самая неудачная из всех его сказок.

Забавный факт: мало того, что я отдал концы, но в Германии Вильгельм Гауф, во Франции Фредерик Сулье издали «Замогильные записки Черта»... Покойся с миром, Сатана! - фальцетом пропел сам себе реквием Дьявол. - Ну, еще есть как бы нейтральные по отношению ко мне художественные сочинения. Они написаны в соответствии с русской пословицей: «И Богу свечка, и черту кочерга».

Виктор Гюго, поэт латински рассудительный и без чутья к фантастическому, описал в одной из своих поэм «Легенда веков» страшный труд и натугу, с которыми я, поспорив с Яхве о том, кто создаст более красивое существо, выковал в своей кузнице... саранчу, тогда как Творец одним взглядом своим обратил паука в солнце. Поэма Гюго многословна и холодна, но критик Артуро Граф напрасно упрекает автора, что, изображая Сатану бездарным тружеником, работающим в поте лица своего, поэт погрешил против, если можно так выразиться, «мифологической истины». Гений, ловкость и сила Дьявола необыкновенны только по сравнению с человеческими, божественный контраст обращает их в ничто. Тема Гюго – парафраз старинных народных преданий, в том числе славянских. Отношение их к соперничеству двух сил, «подъемлющих спор за человека», то же самое, что у Гюго. В «Песнях о творении» Генриха Гейне Сатана смотрит на создания Божии и смеется:

«Эге! Господь копирует самого себя. Сотворил быков, а потом, по их образу и подобию, фабрикует телят!»

Создатель отвечает:

«Да, я, Господь, копирую самого себя. После солнца я творю звезды, после быков я творю телят, после львов со страшными лапами я творю маленьких милых кошечек, - ну, а ты, ты ничего не сотворил!» Клевета, между прочим! Я создал зло и миллиарды грешников!

Ну, а теперь перейдем к номинантам. Первым представляю англичанина Роберта Саути. Произведение его, сразу предупреждаю, совсем не новация. Еще раньше него Елинанда и Пассаванти, а до них совершенно схожую историю рассказывал Петр преподобный (1094-1156 годы) в книге «О чудесах». Эти легенды о Дьяволе-коне дали сюжеты нескольким балладам: Саути, которую он сейчас представит, и Уланда («Рыцарь Роллен»), - а также гениальному рассказу Эдгара По «Метцгерштейн». Похожа и баллада сэра Вальтера Скотта «Замок семи щитов».

Итак, Роберт Саути, на сцену! В связи с тем, что наш конкурсант занял только четвертое место, я на его примере обучу вас всех, господа поэты, как стоит и как не надо писать стихи обо мне.

На сцену вышел английский джентльмен XIX века и, откашлявшись, объявил:

- Роберт Саути. «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне и кто сидел впереди».

Дьявол его оборвал:

- Заметим, начало банальное... Старушенция на смертном одре призывает сынка-монаха и признается ему... Читай с этой строчки, Роберт!

- «Вся жизнь моя в грехах погребена,

Меня отвергнул Искупитель...

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;

Я кровь младенцев проливала,

Власы невест в огне волшебном жгла

И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой

Уж мне готовит в адской злобе;

И я, смутив чужих гробов покой,

В своем не успокоюсь гробе».

- Остановись! - скомандовал Сатана. - Дальше следует, так сказать, описание традиционной церковной техники безопасности: гроб из свинца, вокруг семь обручей, прибивается к помосту в храме цепями. Святая вода, естественно... Третья ступень защиты: молитвы, запертые двери храма. Это – противоугонное устройство «Антибес». Затем – секьюрити: священники, дьячки. И так — три ночи...Думала дура: если продержится, то я ее не заберу.

Ну, посылаю своих дьяволят устроить этим святошам бурную ночь... Надо было отправить суккубов, может, на секс их развели бы... Не выходит у рогатиков ничего! Импотенты – с... Вторая ночь – еще хуже! Тут уж престиж мой на карту поставлен, приходится самому идти... Как в СССР любили говорить: лично Генеральный секретарь ЦК КПСС... тьфу ты, Дьявольского Центрального Комитета...

- А что, есть такой? - влез с вопросом ЕБН.

- Пока нет, но обязательно будет, ты мне мысль хорошую подложил, как сутенер – шлюшку клиенту... В самом деле, на монархии что, свет клином сошелся?! «Царство тьмы, империя зла, королевство ночи...» А чем Республика Сатаны или Демократия нечистой силы хуже? Впрочем, ты меня отвлек. Вот как Саути описывает кульминацию – мой триумф. Давай, читай!

- «... И он предстал весь в пламени очам,

Свирепый, мрачный, разъяренный,

И вкруг него огромный божий храм

Казался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» - цепям -

Они рассыпались золою,

Едва рукой коснулся обручам -

Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиет:

«Восстань, иди вослед владыке!»

И проступил от слов сих хладный пот

На мертвом, неподвижном лике».

- Видишь, не только Распятый умеет мертвяков из могил поднимать! Я – тоже! А как меня боятся – даже жмуриков пот прошибает! А теперь – финал!

- «... И на коне с добычей прянул враг;

И труп завыл; и быстротечно

Конь полетел, взвивая дым и прах;

И слух о ней пропал навечно».

- Вот вам пример сочетания высокой художественности и дурновкусия! Четвертое место, Роберт! Надо было больше строчек мне посвящать, а не бабке зловредной или антиугонным устройствам типа гроба в обручах и цепях! Ну, ныне черед обладателя, образно выражаясь, «бронзы». На сцену!

Еще один безупречный джентльмен поклонился толпе и представился:

- Сэмюэль Тейлор Кольридж. «Мысли дьявола».

«Дьявол утром, с ложа серного встав,

Покинул пределы Ада:

На Землю – на ферму свою – поглядеть

И узнать, как живет его стадо.

По горам он шел, по долам шагал,

Полезной прогулке рад,

И длинным хвостом непрестанно махал,

Как тростью машет фат»...

Дьявол раскрутил свой хвост на манер каратиста, орудующего нунчакой.

- «... Он увидал: у конюшни бьет

Палкой змею адвокат,

И черту припомнились в тот же миг

Авель и его брат».

Наши юристы не то что брата прикончат – родную маму продадут в угоду начальству или за взятку, подумал экс-гарант.

- «... Ехал аптекарь на белом коне

По делу, и, как ни странно,

Дьявол припомнил друга: Смерть

В Откровениях Иоанна»...

Бесплатная страховая (а где тут ударение ставить?) медицина, панимаш! - кивнул головой ЕБН. - Сколько народу загнулось после того, как совесткая система здравоохранения была при мне уничтожена...

- «... Черт увидел, как рыла яму свинья

И сама же в нее попала;

«Она похожа, - нечистый изрек, -

На коммерцию Англии в нынешний век -

Меж ними разницы мало»...

На российскую экономику тоже похожа, - мысленно признался себе Ельцин.

- «... Ряд одиночных камер предстал

В Колд-Батской тюрьме перед ним,

И нечистый был рад: он способ узнал,

Как усилить в Аду режим».

Попал бы он в наши тюрьмы – обзавидовался бы! - посетила ЕБН неутешительная мысль. Кольридж продолжал:

- «... Он видел, как один министр,

Давно уж им любим,

В Палату некую прошел,

А большинство – за ним.

И вспомнил из Писанья черт

О том, как в оный век

В сопровожденье гадов Ной

Прошествовал в ковчег»...

Прямо первый заход новоизбранных депутатов в Госдуму и прочие советы, - опять пришло Борису Николаевичу в голову неприятное сравнение.

- «... Увидев, как некий генерал

Багровеет, накачан вином,

Нечистый в пекло заспешил;

Ошибся дьявол: он решил,

Что все горит кругом».

Видел бы он моих генералов, накачанных водкой и коньяком, – сразу бы подумал об извержении вулкана, - хмыкнул про себя экс-президент России.

Зал откровенно веселился и аплодировал. Сатана показал когтистым пальцем на Кольриджа:

- Весьма остроумно, но здесь больше сарказма в адрес людишек, а меня ты не хвалишь. Поэтому – только третье место. «Серебро» же я присуждаю Белой Дьяволице! На выход, маэстро!

С большим недовольством к трибуне вышла молоденькая девушка – изящная, хрупкая, какая-то светящаяся; в ее душе было мало черноты.

Как же она в пекле-то очутилась? - спросил себя ЕБН.

- Зинаида Гиппиус, - гордо вскинула головку гениальная поэтесса. - Стихотворение называется «Божья тварь», написано в 1902 году – я как раз сейчас в том возрасте, в каком его сочиняла.

- Дамские душки, читая свои труды, меняют возраст и облик, как некогда меняли платья, - объяснил Ницше. - Такая тут нынче мода...

А Гиппиус начала декламировать:

- «За Дьявола Тебя молю,

Господь! И он – Твое созданье.

Я Дьявола за то люблю,

Что вижу в нем – мое страданье.

Борясь и мучаясь, он сеть

Свою заботливо сплетает...

И не могу я не жалеть

Того, кто, как и я, - страдает.

Когда восстанет наша плоть

В Твоем суде, для воздаянья,

О, отпусти ему, Господь,

Его безумство – за страданье».

Пожалуйста, не принимайте мое девическое, по сути, стихотворение за выражение подлинной любви к врагу рода человеческого! Мне на самом деле его жаль, как жаль любое великое существо, демона или человека, пошедшее по ложному пути и причиняющее зло другим. Правда, грешна: я сочувствую ему, потому что он страдает больше всех!

- Какая-то двусмысленность в твоем признании, Зинаида! - раздосадовался лукавый. - «Влюбленной Сатана» у Казота, вынуждавший у любовника слова: «Я люблю тебя, мой дьявол!», был гораздо порядочнее. Он хотя прятал под масками то хорошенькой танцовщицы, то красивой собачки - болонки чудовищные формы получеловека-полуверблюда, но не скрывал своей демонической натуры и желал быть любимым в качестве подлинного Дьявола, а не как заимствованный призрак женщины.

А вообще-то, видимо, сама того не ведая, ты своим опусом напомнила мне фламандскую легенду о милосердной Жанне – девушке, которую я поймал на жалости, показав ей сперва – каким я был до падения, а потом – каким отвратительным стал теперь, и уверив доверчивую бедняжку, что своею любовью она приведет меня к раскаянию, а, следовательно, и возвратит мне прежнее великолепие...

- Этот сюжет ближе к лермонтовскому «Демону», чем к моему! - возразила Гиппиус. - У меня идея оригинальная, ни у кого не украденная! Это я вам объясняю вовсе не потому, что претендую на какую-то там премию, - тут же пошла она на попятный.

- «Золота» я тебе не дам! Ты писала о себе и о страданиях человечества, я - только пристежка, повод для философствования! А потому первое место я отдаю Мирре Лохвицкой. По таланту она тебе сильно уступает, зато любит меня искренне и бескорыстно. Плохо, что теперь совсем забыты ее произведения – драмы «Бессмертная любовь», «In nomine Domine» («Во имя Божие»), а также мелкие баллады о шабашах и демонессах. Миррочка, дьявололюбица, почитай свои стишата!

- Баллада «В час полуденный», - объявила сатанофилка:

«У окна одна сидела я, голову понуря.

С неба тяжким зноем парило. Приближалась буря.

В красной дымке солнце плавало огненной луною.

Он – нежданный, он – негаданный, тихо встал за мною.

Он шепнул мне - «Полдень близится; выйдем на дорогу.

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем,

Потешаемся над истиной и над светлым раем.

Полосой ложится серою скучная дорога,

Но по ней чудес несказанных покажу я много».

И повел меня неведомый по дороге в поле.

Я пошла за ним, покорная сатанинской воле.

Заклубилась пыль, что облако, на большой дороге,

Тяжело людей окованных бьют о землю ноги.

Без конца змеится-тянется пленных вереница,

Все угрюмые, все зверские, все тупые лица.

Ждут их храма карфагенского мрачные чертоги.

Ждут жрецы неумолимые, лютые, как боги,

Пляски жриц, их беснования, сладость их напева.

И колосса раскаленного пламенное чрево.

«Хочешь быть, - шепнул неведомый, - жрицею Ваала,

Славить идола гудением арфы и кимвала,

Возжигать ему курения, смирну с кинамоном,

Услаждаться теплой кровью и предсмертным стоном?»

... Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу;

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу,

В этот час бесовским воинствам власть дана такая,

Что трепещут души праведных у преддверья рая».

Всех присутствующих заколдобило....

- Ай, хорошо! Еще, змеючечка моя ненаглядная! - засюсюкал Отец лжи.

- Отрывок из стихотворения «Праздник Забвения».

«И арфу он взял, и на арфе играл.

И звуками скорби наполнился зал.

И вздохи той песни росли и росли,

И в царство печали меня унесли.

Он пел о растущих над бездной цветах,

О райских, закрытых навеки вратах;

И был он прекрасен, и был он велик,

В нем падшего ангела чудился лик».

- Победа за тобой, Лохвицкая! Так держать! - одобрительно похлопал свою фанатку по фантомному плечику Повелитель мух. - Конкурс закончен! - объявил он.

- А награда? - робко прошептала Мирра, с обожанием глядя на своего кумира.

- А ты ее уже получила – я тебя похвалил и даже до тебя дотронулся! – загоготал Люцифер.

- У-у-у! - зарыдала разочарованная фифа.

- Вот-вот! Помучайся! - выразил удовольствие предмет ее почитаний.

- А почему меня опять к состязанию пиитическому не допустили? - на сцену выскочил всклокоченный Барков. - Я уже пять раз заявки подавал!

- Да ты ж непристойности читать будешь! - объяснил хозяин инферно.

- С каких пор ты, Плутон, стал бояться матерщины? - от удивления глаза Ивана Семеновича чуть не вылезли из орбит.

- Но стихи должны быть про любовь ко мне!

- Про нее и буду декламацию делать! - осклабился Барков.

- Я с тобой – читай! Только у тебя все опусы длинные, как твой член, а у меня времени мало: вскоре пойду участвовать в эфиропередаче «Вечность славы».

- Да я с купюрами буду...

- Валяй!

Барков по привычке попытался набрать воздуха в грудь, не сумел. Прошептав: «Господи, благослови!», чем вызвал негативную реакцию у нечистой силы, объявил:

- «Приапу». Поема...

- Приап – древнегреческий бог плодородия, изображался обыкновенно с гигантским мужским достоинством, а то и с несколькими сразу, - пояснил Ницше своему спутнику.

Тем временем знаменитый ругатель начал декламировать:

- «Нельзя ль довольну в свете быть

И не иметь желаньев вредных?

Я захотел и в ад сойтить,

Чтоб перееть там тени смертных.

Мне вход туда известен был,

Где Стикса дремлющие воды,

Откуда смертным нет свободы

И где Плутон с двором всем жил.

... Я смело в крепость ту сошел,

Насколь тут дух был ни зловонен,

К брегам который Стикса вел,

И сколь Харон был своеволен,

Без платы в барку не впускал,

Со мною платы не бывало,

Мне старого еть должно стало

И тем я путь чрез Стикс сыскал.

Потом, лишь Цербер стал реветь,

Лишь стал в три зева страшно лаять,

Я бросившись его стал еть,

Он ярость должен был оставить

И мне к Плутону путь открыть.

Тут духов тьмы со мной встречались,

Но сами, зря меня, боялись,

Чтоб я не стал их еть ловить.

... Я муки в аде все пресек

И там всем бедным дал отраду,

Ко мне весь ад поспешно тек,

Великому подобясь стаду.

Оставя в Тартаре свой труд,

И гарпии, и евмениды,

И демонов престрашны виды -

Все в запуски ко мне бегут.

Я, их поставя вкруг себя,

Велел им в очередь ложиться,

Рвался, потел, их всех е... я,

И должен был себе дивиться,

Что мог я перееть весь ад...»

- Может, ты наконец к теме перейдешь – ко мне? - проявил сарказм князь тьмы.

- Сей миг, Твое адское величество! - разулыбался Барков:

- «... Но вдруг Плутон во гневе яром

Прогнал их всех жезла ударом,

Чему я был безмерно рад.

... К Приапу станьте днесь пред трон,

Свидетели моим трудам,

Плутон е...ан был мною сам,

Вы зрели, что то был не сон...»

- Размечтался! - прервал его Дьявол. - Вот за такую похабщину и хамство по отношению ко мне ты, Иван Семенович Барков, и попал в геенну!

- Я это предвидел, когда сочинил афоризм: «Геена там, где х... я нет». Жаль, что он у меня отсутствует! А то б я тебя отъе...ал не в виршах, а наяву!

- Дьяволохульствуешь?!

- Боле того: дьяволох...йствую!

... Если бы мертвые души могли уйти в мир иной вторично, то все присутствующие сдохли бы со смеху. Гоготали, опасливо поглядывая на Люцифера, даже бесы.

Дьявол обожал, когда его хвалят или ругают, но не переносил, когда над ним смеялись:

- Ну, Барков, погоди!

- Что сотворить еще с душой моей грешной окаянной можешь, Плутон? Свои муки здесь я заслужил еще на земле, пия, прелюбодействуя, озоруя! А из памяти российской нет у тебя, царь подземный, могутности, чтоб меня выкинуть!

- Да я... Да я... Ладно, предрекаю: тебя забудут, когда в России исчезнет мат!

- Запомни, супостат рода человеческого: покуда стоит Русь-матушка, матерщина (ведь оба слова – корня единого, ни в одном другом языке такого родства нет) будет в ней пребывать вовеки – до Светопреставления! А сразу после него ты еще не такое услышишь, когда мои соотечественики узнают вердикты Страшного Суда и поймут, что это ты их на грехи подбил!

Сатана бессильно заскрипел клыками от злобы. Запретный поэт соскочил со сцены и слился с толпой литературных душ, символически утиравших слезы от смеха.

- А сколько у меня времени осталось? - спросил сам себя хозяин инферно, и по мановению его лохматых, похожих на гусеницы, ресниц над залом возникла невообразимо огромная и невероятно сложная с виду конструкция, на деле оказавшаяся примитивными песочными часами. Только вместо обычного песка средством измерения в них служил песок золотой, густо перемешанный с золотыми же слитками, монетами, ювелирными изделиями, самоцветами, валютами всех времен и народов в купюрах разного достоинства, чеками, векселями, акциями и прочими ценными бумагами...

- Во какая загогулина! - вспомнил Борис свое любимое выражение. - Что это?

- Наглядное воплощение пословицы «Время- деньги» специально для «новых русских», - снизошел до объяснения Дьявол.

- А зачем так все наворочено?

- Физики с математиками экспериментировали, пытались изобразить пространственно-временной континуум, - фыркнул от отвращения Черт № 1. - Хрен знает чего придумали! Ладно, несколько минут отдыха у вас еще есть. Так я вам их сейчас испорчу... Давно пора поиздеваться и над «сладкой парочкой» Ленин-Сталин, а то они мне давеча хамили... Творцы социализма, явитесь-ка сюда... в президиум... Прекрасненько...Сулейманчик, на сцену... Быстрее читай свой опус...

Перед огромным залом возник литератор восточного вида с западными замашками.

- Сулейман Стальский, - представился он. - Стихотворение «Ленин».

« О Ленине я говорю – слушайте!

Что делал он, я говорю – слушайте!

Когда Николай свалился с трона,

Пошел воевать Ленин.

Некто Керенский выскочил против,

Но ему от народа попало в морду.

Хвост он поджал и удрал к морю,

Вперед зашагал Ленин.

Взмахнул богатырским мечом Ленин,

Переступил через волны Дона.

Керенский к нам шептунов отправил:

«Спасайтесь, идет Ленин!»

Но Ленин был полководец видный,

Собрал бедняков большое войско.

Тогда богатые испугались,

Прогнал шептунов Ленин.

Потом от рабочих пришла помощь,

Крестьяне пришли укрепить войско.

Погас для богатых свет славы,

Их с грязью смешал Ленин.

Кольчугу, доспехи надел Ленин,

Сердца кулаков застучали громко.

И тут началось богачей бегство -

Без промаха бил Ленин!

Вошел в Петроград со своим войском,

Метлу взять в руки не погнушался,

Вымел чисто направо, налево,

Поставил советскую власть Ленин.

На царское место принес молот

И начал для бедных ковать счастье.

Инглизы и франки пришли грабить,

Встал с молотом и мечом Ленин,

Врагов повернул лицом к пустыне,

Врагов он лицом обратил к морю

И гнал до самого Стамбула.

Страну бедняков защитил Ленин.

Вдруг узнали мы – Ленин умер...

Нет, никогда умереть не может!

На прощание Сталину в сердце

Душу свою вложил Ленин.

Сталин дал нам свободу и силу,

Дал нам колхозы и совхозы,

Хлеб и мир и радость -

Все, что нам обещал Ленин.

Старый Аршак говорит правду:

Ленин, товарищи, не умер!

Да здравствует Сталин долго-долго!

Да здравствует в сердце его Ленин!»

- Слава великим батырам! - начал изгаляться над вождями большевиков Сатана.

- А мы-то с Вами, товарищ Сталин, все, бывало, удивлялись в Мавзолее: с чего это нас, выражаясь современным русским отнюдь не литературным языком, колбасит? - обратился Ильич к своему преемнику. - Помните, как нам постоянно хотелось в гробах перевернуться?! При людях, пришедших на нас взглянуть, было неудобно: черт знает какая поповщина могла им в голову придти! Приходилось ночью наверстывать: вертелись – куда там вентиляторам! Такие вот, значит, мягко выражаясь, «авторы» и сделали из нас «перпетуум мобиле» - «вечные двигатели»! И не стыдно Вам, товарищ Стальский? Чем я или Иосиф Виссарионович Вам так навредили, что Вы такую галиматью про нас сочинили?!

- Да я ж творил для жителей среднеазиатских республик СССР, - заплакал акын. - Они тогда только такую поэзию, похожую на их народное творчество, понимали!

- А знаете, Иосиф Виссарионович, - призадумался Ульянов, - в этом что-то есть. Сейчас ведь в России вообще никакую поэзию не понимают и не воспринимают. Господин Ельцин, в качестве свежеупокоенного Вы можете являться во сне своим преемникам. Подскажите им, чтобы все новости, особенно политические, рифмовались на манер частушек, можно даже матерных, и передавались по телевизору и через интернет – вдруг это поможет вновь приобщить россиян к литературе и политике?

- Стрелять всех надо, а не приучать! - буркнул Сталин. – Невежд, как и горбатых, только могила исправляет! И тебя, Стальский, не успел я вовремя шлепнуть, чтоб потом в посмертии от твоих опусов не мучиться!

- Ага, проняло! - загоготал донельзя довольный Люцифер.

И тут вдруг всех охватило прежнее мучительное томление – прощенный день закончился...

- Пому-пому-помучаемся на своем веку! - пропел лукавый пародию на песенку про мушкетеров голосом актера Михаила Боярского.

- Может, помолимся? - с издевкой спросила его какая-то остроумная и бесстрашная душа.

- Попробуй! - в тон ему ответил Люцифер. - А коли не сможешь - помучайся! Итак, Сталин, давай приступай к издевательствам над своими писателями!

- Фридрих, ты ж говорил, что творческие души вроде бы не испытывают тут мук... - вспомнил Ельцин.

- Когда и если их читают и помнят на земле, - объяснил Ницше. - Но советских-то литераторов все больше охватывает забвение...

- «Ну, как у вас дела? - обратился Коба к литбратии. - Всех врагов разогнали? Или остались еще?»

В зале раздался пристыженный смех.

- Так, - зловеще прошипел «кремлевский тигр». - Скопом отвечать не желаете, значит, займемся вами по одиночке. Где там у нас Несладкий? Который на самом деле проходная фигура?

- Кто? – заблеяли несколько душ из толпы.

- Ну, Горький – Пешков!

- Я здесь! - откликнулся создатель Союза писателей.

- «Буревестник революции», вылетай на сцену и публично кайся! За роман «Мать» ты получил звание «отец советской литературы». Расскажи, как ты не принял Октябрьский переворот и заклеймил своего вчерашнего друга товарища Ленина «авантюристом, готовым на самое постыдное предательство интересов пролетариата!» Весь 1918-й год твоя газета «Новая жизнь» нападала на большевистский террор. «Русская революция ниспровергла немало авторитетов, мы боимся, что лавры этих столпов не дают спать Горькому, мы боимся, что Горького смертельно потянуло в архив, что ж, вольному воля! Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов», - заявил тогда я. - Но тебя это не остановило – ты написал пьесу о мерзостях новой власти. Хозяин Петрограда Зиновьев распорядился повторить то, что уже делал с тобой «проклятый царизм»: пьеса была запрещена, на твоей квартире провели обыск. Зиновьев грозил пойти дальше – арестовать твое окружение...

- Но я продолжал свои разоблачения! «Ничего другого не ждем от власти, боящейся света гласности, трусливой и антидемократической, попирающей элементарные гражданские права... посылающей карательные экспедиции к крестьянам». Вот как я тогда писал!

«Новая жизнь» была закрыта Зиновьевым. Ленину пришлось посоветовать мне, «отцу пролетарской литературы», отбыть из первого пролетарского государства. В 1922 году я покинул Родину под предлогом лечения...

- А чего ж вернулся? - не выдержал Ельцин.

- Да вот, товарищ Сталин обратно заманил обещаниями денег, власти и свободы творчества...

- Обманул?

- Не совсем. Деньги и власть дал, свободу – нет...

- Да, из тех писателей, кто остались после революции в России, все продались большевикам, - изобразил вздох Ницше.

- Не все! - раздался возмущенный голос. - Я, Николай Гумилев, был расстрелян в 1921 году.

- В чем была Ваша вина? - заинтересоваля Фридрих.

За поэта ответил Сталин:

- Не донес органам Советской власти, что ему предлагали вступить в заговорщическую офицерскую организацию, от чего он категорически отказался... Предрассудки дворянской офицерской чести, как он заявил, не позволили ему пойти «с доносом». Еще один «невольник чести»! Брал бы пример со своих коллег-инженеров человеческих душ!

- С моих бесов, что ли? - встрепенулся Дьявол.

- Да нет, с советских литераторов! Таких, как драматург Трепов, скажем. В 1925 году появилась знаменитая его пьеса «Любовь Яровая». Муж и жена оказались по разные стороны баррикад. Яровую, пытавшуюся похитить в белогвардейском штабе секретные документы, схватили. Офицер Яровой все свел к ревности супруги, ищущей повсюду любовную переписку. Спас ее. Когда же в город пришли красные, Любовь выдала мужа, хотевшего скрыться в чужой одежде. Знаменателен финал. Глядя, как патруль красногвардейцев уводит супруга, героиня заявляет комиссару: «Я только с нынешнего дня верный товарищ».

- Верность ценой предательства близкого человека?! Совсем моя философия! - заявил Ницше.

- И моя! - кивнул Сталин.

- И моя! - крикнул Гитлер издалека.

- Как же Вы, господин Пешков, ухитрились воспитать таких, с позволения сказать, писателей? - опять было непонятно, выражает ли Ницше одобрение или совсем противоположное чувство.

- С помощью партии и органов ГПУ-НКВД нам удалось выработать «Заповеди советского литератора». Их вдвое меньше чем библейских. Называю их!

1.Не думай.

2.Думаешь – не говори.

3.Думаешь и говоришь – не пиши.

4.Думаешь, говоришь и пишешь – не подписывайся.

5.Думаешь, говоришь, пишешь и подписываешься – не удивляйся.

- Мда, хороши советские литераторы, - опять двусмысленно выразился автор «Заратустры».

- К сожалению, «других писателей у меня нет», - Сталин пожевал фантомную трубку, - приходится обходиться этими. А теперь давайте прогуляемся на строительство нашего великого Беломорско- Балтийского канала...

- Легендарной советской стройки? - вспомнил Ельцин. - Я бы не назвал ее образцовой. Читал я о том, как на бетонных работах вместо арматуры порой укладывали хворост и на шлюзы вешали деревянные ворота, как перенесли в сторону участок Мурманской железной дороги, когда выяснилось, что она «мешает» трассе канала... О злоупотреблениях... О гибели трехсот тысяч зеков, ее возводивших...

- Это все – мелочи! - перебил его «отец народов. - Зато ББК проложили всего за 20 месяцев: из отпущенных на строительство 400 миллионов рублей «каналоармейцы» истратили на все про все – в том числе и на собственные нужды – лишь 95 миллионов 300 тысяч рублей! При тебе на любой стройке воровали больше половины выделенных средств!

- Темпы строительства, отчетные показатели и величины сэкономленных сумм впечатляют – но только тех, кто не знает, не хочет знать правду о том, как строили канал! - возразил экс-президент России. - Его прокладывали подконвойные российские скептики, позволившие себе усомниться в твоей гениальности, Сталин. Самая дешевая в мире рабочая сила!

- Клевещешь ты на нашу социалистическую действительность, ренегат и германский шпион, обладатель Железного креста от фюрера Ельцин! Слушай, как было на самом деле!

5 августа 1933 года постановлением СНК Беломорско-Балтийский канал, нареченный, естественно, моим именем, был объявлен открытым. Первым (в сопровождении Ворошилова, Кирова, партийного куратора стройки, и высоких чинов ОГПУ) инспекционную поездку по каналу совершил я. Мои отзывы об увиденном стали, как водится, руководством к действию для средств массовой информации и всех прочих органов партпропаганды. Строительство канала было приказано считать еще одной практической победой на начертанном мною пути ко всеобщему счастью. К тому факту, что его копали заключенные, предлагалось относиться как к частности: есть враги – значит есть необходимость их идеологической перековки путем привлечения к общественно-полезному труду; выбор средств продиктован объективными реальностями жизни.

В СССР тему преимуществ моей модели социализма, можно сказать, закрыли. Оставалось убедить скептический капиталистический мир, на который мы всегда глядели свысока, но сотрудничества с которым – тоже всегда – искали. Запад в лице своей передовой гнилой интеллигенции продолжал упорствовать: какой же социализм строится руками подневольных? О каком полнокровном сотрудничестве с моим режимом можно говорить, когда Россия, будто язвами, испещрена густой, все прирастающей россыпью концлагерей?

И на этом участке работы по неустанному утверждению единственно верных (моих!) идей и через них – режима личной власти (моей!), я все продумал на много ходов вперед.

Несколькими годами позже я организовал «агитпоездки» товарищей Лиона Фейхтвангера и Андре Жида, ведущих зарубежных литераторов. Им показали, «что положено», и дали поговорить с предварительно отобранными и проинструктированными людьми. А пока я принял решение: западную элиту должна «распропагандировать» элита отечественная, в первую очередь – советские писатели, особо опекаемые мною «инженеры человеческих душ».

Сделать это следовало не мешкая: скоро должен был открыться XVII партсъезд - «съезд победителей». К этому форуму нужно уже иметь в багаже признание Западом происходящих в СССР перемен – после чего критиканов, если таковые еще останутся, можно будет изымать из обращения со всей решительностью и без оглядок.

Как раз в это время в Москве работал оргкомитет по подготовке I съезда советских писателей – полным ходом шло формирование придуманного мною «министерства литературы», подконтрольного и послушного мне как всякая другая государственная структура.

Не без моей подсказки Ягода организовал для членов оргкомитета ознакомительную поездку по ББК. Затем я подкинул им идею увековечить эту очередную строку моего великого плана монографией, поручив ее создание лучшим мастерам слова и поставив во главе редакторского коллектива товарища Горького.

Книга «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина. История строительства», как и канал, была сооружена в кратчайшие сроки, выйдя в свет в январе 1934 года – через пять месяцев после того, как была задумана. Писаки вполне оправдали мои ожидания и те огромные затраты, которые обеспечили им роскошное времяпровождение в ходе той поездки: коньяки, водки и дорогие вина лились рекой, икра и копчености не исчезали со столов... Напомню, страна в те годы голодала...

Правда, эффект этого мероприятия оказался недолгим: вскоре не оправдавший доверие партии Ягода, а с ним и «герои» строительства ББК, высшие чины ОГПУ, оказались «врагами народа», разделив участь тех, кого сами «стирали в лагерную пыль». Монография о ББК на долгие годы легла на полки спецхрана.

А потом наступили горбачевская и твоя эпоха, Ельцин - «время перемен», популистской переоценки ценностей, безоглядного низвержения вчерашних кумиров. И Горький из «знамени советской литературы» превратился в «холуя тоталитарного режима». И авторов книги принялись скоренько распределять по группам и группочкам, неустанно наклеивая и переклеивая конъюнктурные ярлыки; доопределялись до того, что одни и те же писатели оказались одновременно и «левыми», и «правыми», и «певцами режима», и его обличителями.

Давай послушаем их личные отзывы о посещении стройки Беломорканала: и определим, как любил выражаться Меченый, «кто есть ху»!

На сцену по очереди выходили известные всему миру писатели, поэты, драматурги, публицисты и, трясясь от стыда, повторяли вранье, которым они в свое время кормили население планеты...

Евгений Шварц:

- «Настоящего мастера всегда узнаешь по работе. Работа мастера и хороша и характерна для него. Беломорский канал и великолепен и поражает особой точностью, целесообразностью и чистотой работы.

ОГПУ, смелый, умный и упрямый мастер, положил свой отпечаток на созданную им стройку.

То, что мы увидели – никогда не забыть, как не забыть действительно великое произведение искусства».

Николай Чуковский:

- «Я был в Карелии несколько лет назад. Блуждая по безмерным пространствам диких каменистых пустынь, я думал о том, сколько надо еще поколений, чтобы этот край стал обжитым, чтобы подчинились человеку эти леса и воды. Я был неправ. Я не знал тогда, что труд, организованный большевиками, может за двадцать месяцев преобразить страну и людей».

Александр Малышкин:

- «Я видел страшную воду, чудовищную силу воды, обузданную камнем, деревом и бетоном; эта разрушительная сила работает теперь на человека, разумно направившего ее в новое русло. И в лагере я видел людей - вчера еще необузданную, темную, враждебную нам силу, - сейчас эти люди, перекованные морально в процессе трудового перевоспитания, с энтузиазмом работают на социалистическое строительство. И самое главное – это то, что ОГПУ достигло этого не какими-то необычными, таинственными методами, а именно теми же самыми, которыми вся наша страна строит и построила свои Магнитострои и Днепрогэсы. Привет ОГПУ, строителю нового человека!»

Лев Кассиль:

- «Об этих пяти днях буду помнить, думать многие ночи, месяца, годы. Каждый день, проведенный на канале, вмещал столько впечатлений, что к вечеру мы чувствовали себя как-то повзрослевшими, «углубленными» и... немножко обалдевшими.

Хочется тотчас откликнуться своим трудом, собственным делом. Но все виденное за эти дни так огромно, сложно, необычно, что хлынувший напористый поток новых мыслей, решительных утверждений готов смести все установившиеся представления о людях, вещах, делах... И хочется об этом новом написать по новому.

Потрясающее путешествие!..»

Евгений Габрилович:

- «Мы видели на канале десятки замечательных сооружений, каждое из которых эмоционально воздействует с силой подлинного художественного произведения.

Мы видели, также, бывших воров, недавних преступников, вчерашних врагов революции – строителей канала, ставших полноценными гражданами социалистической родины.

Все это – сделала наша партия, сделали чекисты, которым партия поручила строить величайший канал и перевоспитать десятки тысяч людей.

Нам, советским писателям, которые призваны «перестраивать души» – следует поучиться этому труднейшему и ответственнейшему мастерству – у ОГПУ».

Вера Инбер:

- «Товарищу Ягоде.

С быстротой, невиданной ни разу,

В срок, который легендарно мал,

На крепчайшей базе диабаза

Беломорский выстроен канал.

И не знаешь, видя эти скалы,

Что же тверже: дух или гранит,

Что великолепней – мощь канала

Или тех, кто им руководит».

Илья Ильф, Евгений Петров:

- «Очень нас поразило то, что перед Маткожнинской плотиной, ревущей и громадной, лежала маленькая комнатная решоточка для вытирания ног.

Эта, казалось бы, только трогательная подробность, на деле начинает новую главу в истории нашего строительства.

Строители канала показали, как надо строить вещи. Они сделали свою работу сразу, от начала до конца – вывезли миллионы кубометров земли, взорвали скалы и не стали от этого высокомерными. Раз нужна решоточка для вытирания ног – сделали и решоточку.

Вот эта законченность и есть замечательный стиль работы чекистов».

- И они тоже! - огорчился Ельцин за эту парочку - коллективного гения мировой сатиры... Он любил их бессмертные творения «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок»...

А на сцену влез Бруно Ясенский:

- «Мы были вчера в Надвойцах

на слете ударников сплава.

Слова просил заключенный.

Чекист сказал: «Говори!»

Он говорил о труде,

о деле чести и славы.

Зал аплодировал стоя, -

одни кулаки и воры.

«Товарищи, я был бандитом,

убийцей, судимым дважды.

На труд воспитателя худших

я прошлое променял.

Я перекую их досрочно

в полноценных советских граждан,

Как этот чекистский лагерь

перековал меня...»

Вода гремит на плотинах

и грохот ее неистов.

С зеркальной лестницы шлюзов

в сумерки сходит день...

Я знаю: мне нужно учиться, -

писателю у чекистов, -

Искусству быть инженером,

строителем новых людей».

- А чего он написал? - вопросил по привычке ЕБН своего гида.

Ему ответил кто-то из присутствовавших в зале:

- Роман «Человек меняет кожу»...

- С моей жопы на твою рожу! - быстро добавил его сосед, явно не выказывая христианской любви к ближнему, конкретно — к Ясенскому.

- Вот я вас! - пригрозил болтунам Вождь – и все прикусили языки...

- Новых советских людей мы действительно построили! - похвастался Ягода. - В шеренги, колонны, каре. Вообще мы их в любые позы ставили! И писатели учились у чекистов. А мы их учили!

- Это точно! - подтвердил фельетонист газеты «Правда» Рыклин. - «В начале 30-х годов состоялась встреча журналистов с руководителями партии и правительства. В конце ее мы коллективно сфотографировались, и я был запечатлен рядом с Вождем.

Шли годы, и шли аресты. Хранить фотографии врагов народа было опасно. И я начал резать: брал в руки ножницы и отхватывал то одного, то другого. Вожди и журналисты постепенно исчезали с фото. В конце концов остались только Сталин и я. После XX съезда я отрезал Сталина и остался один».

На всю жизнь партийную науку запомнил – и в посмертии не забыл!

- Хорошая шутка! - одобрил Хозяин. - Я тоже любил учить литераторов, шутя. Помнишь, товарищ Ильичев?

... Однажды, когда в СССР шла навязанная Генсеком дискуссия о проблемах языкознания, Коба позвонил главному редактору «Правды»:

- «Ильичев?»

- «Да, товарищ Сталин».

- «У Вас готова газета с листком по языкознанию?»

- «Уже готова, товарищ Сталин».

- «Давайте приезжайте ко мне на ближнюю дачу».

- «Немедленно выезжаю».

Через две минуты Хозяин звонит опять:

- «Нет, лучше в ЦК».

Центральный Комитет партии располагался на Старой площади. Сталин еще с довоенных времен сидел в Кремле, но, видимо, полагал, что ЦК там, где он находится.

Кремлевский горец стал нахваливать Ильичеву анонимного молодого автора:

- «Он просто гений. Вот он написал статью, она мне понравилась, приезжайте, я Вам покажу. Сколько у нас молодых и талантливых авторов в провинции живет. А мы их не знаем. Кто должен изучать кадры, кто должен привлечь хороших талантливых людей с периферии?»

Когда Ильичев приехал, Вождь в одиночестве прогуливался по кабинету. Дал рукопись. Редактор главного партийного органа быстро ее прочитал, дошел до последней страницы. Внизу стояла подпись: И. Сталин.

Ильичев с готовностью произнес:

- «Товарищ Сталин, мы немедленно останавливаем газету, будем печатать эту статью».

Хозяин по-детски радовался тому, как разыграл журналюгу.

- «Смешно? - спросил он. - Ну что, удивил?»

- «Удивили, товарищ Сталин».

- «Талантливый молодой человек?»

- «Талантливый», - согласился Ильичев.

- «Ну что же, печатайте, коли так считаете», - сказал довольный Вождь.

На следующий день «Правда» вышла со статьей «Марксизм и языкознание». Потом ее пришлось изучать всей стране...

- А я тоже помню шутки товарищи Сталина! - поделился своими воспоминаниями личный доктор Хозяина Володинский. - Как-то Иосиф Виссарионович приболел. «К концу лечения приехал к Сталину Алексей Максимович Горький, как раз в тот момент, когда мы пили кахетинское вино на террасе. Сталин предложил ему выпить вина. Горький шутливо ответил:

- Ну что же, и курицы пьют.

Сталин сразу же представил, как пьют курицы, то есть поднимал голову после каждого глотка.

Встреча этих двух титанов мысли произвела на меня неизгладимое впечатление...»

Бесхитростные слова эскулапа тоже произвели на присутствующих неизгладимое впечатление. Ницше заулыбался, Ельцин засмеялся, литературные души и черти-вертухаи загоготали.

- Издеваешься?! - прошипел разъяренный тиран.

- Да как бы я осмелился... - прижух несчастный доктор.

- Герр Джугашвили, - пришел ему на помощь Фридрих, отвлекая на себя внимание деспота, - а как Вы относитесь к такому современному философскому понятию, как плюрализм?

- В отношении плюрализма двух мнений быть не может! Плюрализм в одной голове – это шизофрения. А вообще плюрализм – это два мнения: мое и неправильное.

- То есть его не должно быть даже в искусстве?

- Я рассматриваю произведения искусства с социально-прагматической, сиюминутно-политической точки зрения: а нужно ли сегодня такое произведение?

- То есть Вы являетесь прямолинейным последователем Сократа, для которого прекрасное есть полезное? - удивился Ницше.

- Корзина с навозом прекрасна в том отношении, в каком она полезна. Именно поэтому товарищу Сталину нравились пьесы Суркова и Софронова, - дерзко осмеяла тирана какая-то отчаянная душа.

- О! - обрадовался Сталин. - Гражданин Мандельштам подал голос! Товарищ Ягода, освежите тюремно-ссылочные воспоминания нашего собеседника!

- «Дело № 4108 по обвинению гр. Мандельштам О.Э. начато 17.5.34 года, - стал зачитывать по памяти бывший фармацевт. - Протокол обыска в квартире: «изъяты письма, записки с телефонами, адресами и рукописи на отдельных листках в количестве 48».

Цитирую протокол первого допроса 18 мая в тюрьме на Лубянке.

- Признаете ли Вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?

... В конце 1933 года Мандельштам сочинил свое, ставшее позднее знаменитым стихотворение о Сталине, которое не было записано на бумаге самим поэтом, но которое он читал отдельным своим друзьям. Об этом, по свидетельству жены Мандельштама Надежды, знало не более десяти человек.

- «Да, я являюсь автором следующего стихотворения:

Мы живем, под собою не чуя страны.

Наши речи на десять шагов не слышны.

А коль хватит на полразговорца,

Так припомнят кавказского горца.

Его толстые пальцы, как черви жирны,

А слова, как пудовые гири верны.

Тараканьи смеются усищи,

И сияют его голенищи.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей.

Он играет услугами полулюдей.

Кто смеется, кто плачет, кто хнычит,

Он один лишь бабачит и тычит.

Как подковы, кует за указом указ

Кому в бровь, кому в пах, кому в лоб, кому в глаз.

Что ни казнь для него, то малина.

И широкая грудь осетина».

- Кому Вы его читали или давали в списках?

- «В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, своему брату, Хазину – литератору, Анне Ахматовой – писательнице, ее сыну, Льву Гумилеву...»

- Как они реагировали? - спрашивает следователь.

Мандельштам подробно рассказал все... Никаких пыток не понадобилось: поэт заговорил сам, ибо был уничтожен морально. Во время свидания с женой несчастный, находившийся от своих признаний на грани помешательства, передал ей имена всех упомянутых, умолял, чтобы она их предупредила.

Его сослали. В ссылке он психически заболел, будил среди ночи жену, шептал, будто видел: Ахматова арестована из-за него. И искал труп Ахматовой в оврагах...

Еще не наступила эпоха Большого Террора, и поэтому еще были возможны если не протестные действия, то попытки актов спасения. Их осуществили два знаменитых поэта: Анна Ахматова добилась приема у главы ЦИКа Енукидзе, а Борис Пастернак попросил защиты у Бухарина. Тот очень ценил Мандельштама и много раз в прошлом защищал и от властей, и от придирчиво-грубой «пролетарской» критики.

Жена поэта тоже обратилась к Бухарину за поддержкой. Главный редактор «Известий» крайне обеспокоился, вскочил из-за стола и начал быстро ходить по кабинету.

- «Не написал ли он чего-либо сгоряча?»

- «Нет, так, отщепенские стихи, не страшнее того, что Вы знаете», - солгала Надежда Мандельштам.

Успокоенный, Николай Иванович начал хлопотать об освобождении поэта. Но дело не двигалось с места. Никто даже ничего не мог объяснить по поводу причин ареста. Наконец Бухарин отправил письмо Сталину:

- «Я решил написать тебе о нескольких вопросах. О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т.д. Моя оценка Мандельштама: он первоклассный поэт, но абсолютно не современен, он безусловно не совсем нормален. Так как все аппелируют ко мне, а я не знаю, что и в чем он наблудил, то решил тебе написать и об этом... Постскриптум: Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает».

Сталин не ответил, но Бухарин был приглашен к Генриху Ягоде. Народный комиссар внутренних дел встретил Николая Ивановича, своего старого знакомца, довольно приветливо, но вышел из-за стола и прочел наизусть стихотворение Мандельштама о Вожде. Главред «Известий» впал в ужас.

«Он, испугавшись, отступился, - писала позднее Надежда Мандельштам в своих мемуарах. - Больше я его не видела».

- Я не только испугался, но и понял, что всякие хлопоты в сложившихся условиях бесполезны. К тому же я был явно оскорблен тем, что меня вполне сознательно обманули! - объяснил издалека Бухарин.

- «Я действовала с холодным расчетом, - призналась Надежда Мандельштам. - Нельзя отпугивать единственного защитника».

Сталин все же явил тогда милость к поэту. Тот отделался сравнительно легкой ссылкой в Воронеж и продолжал писать стихи, не подозревая о том, какие новые испытания готовит ему судьба.

- Я сказал в 1934 году, решая его судьбу: «Изолировать, но сохранить», - снизошел до объяснения Коба. - Я тогда оставил резолюцию на письме Бухарина: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие». Я же сам – бывший поэт и признаю чужой талант, несмотря на оскорбление.

Приговор Мандельштаму был тотчас пересмотрен. А потом Хозяин сам позвонил Пастернаку. Поэт растерялся: разговаривать со Сталиным – совсем не то, что просить Бухарина.

- «Дело Мандельштама пересматривается, все будет хорошо, - сообщил Сталин. - Почему Вы не обратились в писательскую организацию или ко мне? Если бы я был поэтом и мой друг попал в беду, я бы на стену лез, чтобы помочь.

- «Писательские организации не занимаются этим с двадцать седьмого года, а если бы я не хлопотал, Вы бы, вероятно, ничего не узнали», - ответил Пастернак и далее начал уточнять смысл слова «друг», указав, что его отношения с Мандельштамом, как он считает, не вполне подходят под дружеские.

- «Но ведь он же мастер? Мастер?» - спросил Сталин.

- «Да дело не в этом», - уклонился Пастернак, стараясь понять, куда ведет беседу кремлевский горец..

- «А в чем же?»

- «Хотелось бы с Вами встретиться, поговорить».

- «О чем?»

- «О жизни и смерти».

Хозяин бросил трубку...

Молотов сделал реплику:

- «О Пастернаке. Сталин позвонил мне и сказал: «Не сумел защитить своего друга».

- Почему Вы достаточно часто щадили литераторов и прощали им всяческие выходки? Ведь на них жаловался даже Генеральный секретарь Союза советских писателей Фадеев? - не удержался от вопроса Ницше.

- «... Это единственные писатели, которые у меня есть. Других у меня нет. Пусть научатся обходиться этими... Так Фадееву и передай». И еще. «... Только по тому, как эти писатели нашу эпоху отразят, и мнение потомков по ней сложится. Другого-то источника у них не будет... Историю нельзя ни улучшить, ни ухудшить». Но записать ее и передать потомкам можно по-разному!

… Отняв свободу, Хозяин с кавказской щедростью наградил членов новых Союзов. Великолепные бесплатные мастерские и продовольственные подачки в то голодное время получили художники. Но особенно щедро он одарил писателей – отдельные квартиры, загородные дома и сытые пайки подчеркивали особую важность в идеологии «инженеров человеческих душ». В обмен на это деятели культуры стали одной из самых престижных, самых высокооплачиваемых групп в СССР.

На встрече с Вождем в особняке Горького писатели, еще не зная о грядущих льготах, клянчили блага. Унылый намек Леонида Леонова о том, что у него нет подходящей дачи, вызвал двусмысленную реплику Генсека: «Дачи Каменева и Зиновьева освободились, можете занять».

Дачи в это время действительно освободились... И потом освобождались еще не один раз...

Константин Симонов, член Комитета по Сталинским премиям:

- Вспоминаю, как Сталин присутствовал на заседании во время обсуждения литературных произведений, выдвинутых на премию его собственного имени. «Неслышно ходит... за спинами членов Комитета. Это его обычная манера – чтобы не видели лица бога, чтобы в напряжении старались угадать, угодить... Ходит, посасывая трубку...

Секретарь объявляет: «Писатель Злобин представлен на Сталинскую премию 1-й степени за роман «Степан Разин». Но тут Маленков выдает неожиданную реплику: «Товарищ Сталин, Злобин был в немецком плену и вел себя нехорошо». Воцаряется изумленная тишина, все знают: кандидатов старательно проверяли. Значит, это испытание для них, членов Комитета?

И тогда в тишине раздается тихий голос Сталина: «Простить или не простить?» Все молчат – боятся. А он медленно проходит круг за кругом. И опять: «Простить или не простить?» В ответ та же мертвая тишина: ведь предъявлено страшное обвинение! Какая там премия – голову бы спасти Злобину! Хозяин проходит еще круг. И опять: «Простить или не простить?» И сам себе отвечает: «Простить...» И Злобин вместо лагерей становится лауреатом – вмиг вознесен на вершину славы и богатства!»

- Герр Джугашвили — настоящий маятник судьбы! - съязвил Ницше.

Тут же отозвалась Мариэтта Шагинян:

- «Сталин – гений, и при нем был порядок».

Ей возразили:

- Но ведь он сажал безвинных!

- «Да, сажал. Так ведь и от чумы, и от войны – погибали!»

- Сталин уделял много внимания искусству и культуре, потому что сам был высокообразованным человеком! - высказал свое мнение Молотов. - Он «античный мир и мифологию знал очень хорошо. Эта сторона у него очень сильная. Он над собой много работал...»

- Вот почему, оказывается, он стал самым популярным автором! - издевательски заметил кто-то из толпы. - Весь советский народ читал его, с позволения сказать, произведения...

Молотов предпочел не заметить сарказма:

- Ошибаетесь, товарищ! Сталин, конечно, много печатался. Тем не менее... «Самые читаемые книги во всем мире – теперь книги Ленина. И враги, и друзья – все изучают... Все, даже те, кто не сочувствует Ленину, вынуждены ссылаться на Ленина».

- Я не согласен, что Ленин понятен рабочим и крестьянам. Ленин, конечно, для подготовленного читателя, - тут же возразил Ницше Молотову.

- «А я думаю, что он понятен, - ответил Молотов. - Вот «Государство и революция», там сказано очень ясно. Не надо только лениться.

Чтобы понять Ленина, нужно много других книжек прочитать. Думаю, что у Сталина можно учиться читать Ленина. Он обращает читателя к Ленину. А почему? Очень точен.

Надо, чтобы были опубликованы и получили распространение все произведения Сталина. Ленин трудноват, но он и поглубже. Очень справедливо».

- Слухи о начитанности герра Джугашвили справедливы? - уточнил философ.

Ему ответил – к общему удивлению – Ельцин:

- Да. Я читал справку на сей счет. Сталин имел в своей библиотеке все изданные в 20-40-е годы произведения Маркса, Энгельса и Ленина. По книгам Ленина видно, что Сталин читал их очень внимательно. У него была почти полная коллекция книг Карла Каутского, РозыЛюксембург и других немецких теоретиков социализма. В библиотеке сохранялись и книги его непосредственных политических противников: Троцкого, Бухарина, Каменева и других. В 20-е годы Сталин выписывал для чтения или просмотра до 500 томов в год. Он обладал редкой способностью так называемого быстрочтения и феноменальной памятью. В 30-е годы скорость пополнения его библиотеки несколько снизилась. В период войны он продолжал много читать, но в его заявках библиотекарю преобладали произведения военного характера.

Эти книги, общим числом около 11 тысяч, были переданы в Государственную библиотеку им. В.И. Ленина и растворились в ее фондах. Около 500 томов были переданы в ближайшую школу и на агитпункт.

- А я все их читал! - гордо заявил Коба. - И еще все новые художественные произведения всех более-менее известных авторов, особенно тех, которые претендовали на какую-либо премию! А вот ты, Ельцин! Ты же читать начал только после отставки! Звонил ли хоть раз какому-либо писателю или поэту по телефону? Приглашал к себе на обед? Устраивал посиделки с литераторами? Помог хоть кому-то из них? В Россию Солженицин из Америки вернулся – как ты его встретил?

- Я ему орден предложил!

- Который он не принял! А ты его из памяти выбросил – своей! И попытался лишить народной памяти! Не давал ему возможности выступать на телевидении, обрек на одиночество! Вообще-то правильно сделал! - неожиданно выпалил тиран. - Рот ему заткнул – это умно. Хотя лучше было бы расстрелять...

- Гнилая политика оставлять в живых творческих людей — врагов народа особенно процветала при Брежневе, - наябедничал Молотов.

- Да, ведь именно при нем диссидент Синявский впервые был отправлен за границу - во Францию, - проявил неожиданные познания в новейшей российской истории Коба.

- «Вот это уж зря отпустили. Евреев еще можно выпустить, черт с ними, не хотят, а русского выпускать – это, по-моему, слабость. У тех есть своя родина – пожалуйста», - начал сокрушаться Вячеслав Михайлович.

- Какая родина? Израиль – буржуазное государство!

- «Пускай, наплевать на них. Они сами буржуазные, если они с нами не мирятся. Но назад не принимать – что у нас страна, гостиница что ли?.. Вот пришлось Троцкого отпустить, а он антисоветчину там разводил. Я считаю, что все-таки правильно, что отпустили. Он бы больше будировал...»

- В 1928-29-м можно было убить его? - влез в беседу тирана с его подручным Ницше.

- «Нельзя. Еще было бы пятно. И так с противниками... Все надежды на какие-то технические средства, а политика на втором плане. А политика – она решает. Да и сейчас убить Солженицына было бы нетрудно. Я считаю, что посадить было бы лучше».

- Так он фактически в ссылке был! - стал оправдываться Ельцин – и осекся: понял, что сболтнул...

- Не понимаю, чего литераторы, пережившие мое правление, меня не любят? - закокетничал Сталин. - Я о них заботился куда больше, чем все остальные правители СССР вместе взятые!

- Потому и не любят, что еле выжили! - пояснил Ницше.

- Однако большинство советских граждан меня боготворили! - торжествующе объявил Коба. Да и сейчас моих поклонников не так мало!

- Странности русского менталитета, - объяснил философ.

- Вы правы, господин Ницше! - вперед вышла душа гениального барда Булата Окуджавы. - Позвольте, я охарактеризую эти особенности...

«Давайте придумаем деспота,

Чтоб в душах царил он один

От возраста самого детского

И до благородных седин.

Усы ему вырастим пышные,

Тигриные вставим глаза,

Оденем в сапожки неслышные

И проголосуем все – за!

Давайте придумаем деспота,

Придумаем, как захотим.

Потом будет спрашивать не с кого,

Коль вместе его сотворим.

И пусть он над нами куражится

И пальцем грозится из тьмы,

Пока наконец не окажется,

Что сами им созданы мы!»

Великое стихотворение потрясло всех...

- «Эта штука будет посильнее «Фауста» Гете» - процитировал своего приемника Ленин.

- Чертовски правдивое стихотворение! - затряс козлиной бородой Люцифер. - Ты, Сталин, ухитрился наплодить в СССР себе подобных, а непохожих истреблял. Вот твои духовные детки тебя до сих пор и чтят! Желают возвращения расстрелов, лагерей, ночных «черных воронов», доносов, допросов – только чтоб «в стране был порядок!»

- Самый идеальный порядок царит на кладбищах, - сделал философский вывод Ницше.

- Только не на российских! - опроверг своего гида ЕБН.

- За что ты так меня ненавидишь, Окуджава? - прямо спросил Хозяин.

- Загляни в воспоминания твоего бывшего друга, видного кавказского революционера Мдивани.

... Когда его судили, он, один из немногих в те времена, не побоялся говорить правду. Палачи за судейским столом пытались остановить смельчака, однако он не подчинился.

- Вы собираетесь приговорить меня к расстрелу. «Меня мало расстрелять, меня четвертовать надо! Ведь это я, я привел сюда XI армию, я предал свой народ и помог Сталину и Берии, этим выродкам, поработить Грузию и поставить на колени партию Ленина!»

Председатель сделал знак конвоирам, «преступника» скрутили. Вместе с ним повезли на казнь еще пятерых смертников со связанными руками. На окраине Тбилиси водитель остановил машину, приговоренных высадили, подвели к свежевырытой яме. Возле стояли два грузовика с негашеной известью и цистерна с водой. Старший конвоир подошел к Мдивани с пистолетом в руке.

- «Послушай, расстреляй меня потом, последним», - попросил тот.

- Зачем тебе это? - удивился палач.

- «Я хочу подбодрить товарищей...»

- Ах так!

Конвоир выстрелил ему прямо в грудь, в сердце, и подошел к следующему. Когда кончал шестого, услышал за спиной легкий стон, обернулся. Мдивани был еще жив: пальцы рук шевелились. Убийца подошел к распростертому на земле телу, достал патроны, зарядил пистолет и добил жертву несколькими выстрелами. Трупы сбросили в яму, засыпали известью, залили водой.

- Ну, а ты, Окуджава, тут причем? - удивился великий тиран.

- Среди казненных в тот ранний час был Михаил Окуджава, брат моего отца Шалвы, которому это испоганило всю жизнь...

- Ну, я в том деле замешан лишь косвенно. История погрома в Грузии, в том числе в местной литературе, связана с именем Лаврентия. Истребление честных писателей и поэтов, преследование тех, кто хотя бы пытался сохранить свое творческое лицо, - ко всему этому приложил руку свою он. Товарищ Берия, зачем ты ликвидировал коренную грузинскую интеллигенцию?

- Чтобы избавиться от старья и создать взамен нечто другое. И я своего добился! «У нас появилась совершенно новая советская интеллигенция. Она состоит на 80-90 процентов из выходцев из рабочего класса, крестьянства и других слоев трудящихся».

- Ну, крови народу пустить никогда не мешает, - кивнул головой Коба. - Но ты же доходил до абсурда! Твое бдительное око постоянно выискивало врагов в среде преподавателей и научной интеллигенции. Так, директор Батумского ботанического сада оказался «обнаглевшим буржуазным националистом». Чем тебе ботаник-то помешал?

- А не хотел сотрудничать! Как можно без стукачей работать? Литераторы в этом плане вели себя правильнее! Например, еврейского писателя Бабеля арестовали по доносу коллег Якова Эльсберга и Льва Никулина. Но Вы же, товарищ Сталин, тоже избавлялись от старой интеллигенции и поощряли шизофрению в поисках «врагов народа»!

... По приказу Генсека было ликвидировано знаменитое «Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев», вокруг которого группировались старые большевики, и журнал «Каторга и ссылка». Членам «Общества» и сотрудникам журнала предоставилась возможность познать ссылку и каторгу в основанном ими государстве. И сравнить с царскими...

- Какую шизофрению ты имеешь ввиду? - нахмурился Вождь.

Берия объяснил на примерах:

- «Нам известны факты, когда вражья рука в обыкновенный снимок тонко врисовывала портреты врагов народа, которые отчетливо видны, если газету или снимок попытаться внимательно просматривать со всех сторон», - писал журнал «Большевик» в августе 1937 года.

По всем областям бдительные коммунисты вооружились лупами – и было много достижений. Скажем, на Ивановском текстильном комбинате секретарь парткома забраковал годами выпускаемую ткань, потому что «через лупу обнаружил в рисунке свастику и японскую каску».

Так что повсюду Вы могли видеть одно похвальное рвение.

- Несмотря на всеобщую, порожденною пропагандой любовь ко мне, не все советские граждане, оставшиеся на свободе, были мною довольны... - начал размышлять вслуг тиран. - Почему?

- Вас, я имею ввиду Вас лично, было слишком много. «Сталин туда, Сталин сюда, Сталин тут и там. Нельзя выйти на кухню, сесть на горшок, пообедать, чтобы Сталин не лез следом: он забирался в кишки, в мозг, забивал все дыры, бежал по пятам за человеком, звонил к нему в душу, лез в кровать под одеяло, преследовал память и сон», - процитировала свою запись в дневнике одна из женских душ.

- В возвеличивании Вождя переусердствовать невозможно! - оборвал ее Коба. - Недаром русская пословица гласит: «Себя не похвалишь – стоишь как оплеванный». И в поисках врагов, кстати, тоже! Каков главный лозунг наших чекистов, Лаврентий?

- «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

- Правильно!

- Да Вы, товарищ Сталин, своих друзей и почитателей почему-то очень часто принимали за врагов народа – и превращали в трупы! - пожаловался с горечью известный журналист и публицист Михаил Кольцов. - Вернувшись из Испании, провел три часа у Вас. Помните наш диалог? Вы «... остановились возле меня, прижали руку к сердцу и поклонились.

- «Как Вас надо величать по-испански, Мигуэль, что ли?»

- «Мигель, товарищ Сталин».

- «Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим за Ваш интересный доклад. До свиданья, дон Мигель».

Я начал уходить, но у двери Вы меня окликнули, и произошел какой-то странный разговор.

- «У Вас есть револьвер, товарищ Кольцов?»

- «Есть, товарищ Сталин».

- «Но Вы не собираетесь из него застрелиться?»

- «Конечно, нет», - еще более удивляясь, ответил я.

- «Ну вот и отлично, - ответили Вы, - отлично. Еще раз спасибо, товарищ Кольцов, до свиданья, дон Мигель...»

17 декабря 1938 года я был арестован и затем расстрелян. За что?

- Ха! А кто в числе прочих деятелей советской печати создал вокруг Ежова ореол «талантливого человека», «вернейшего ученика Сталина», «человека, который видит людей насквозь»... Ты, Миша, находясь в плену общественной слепоты, характеризовал в «Правде» этого аморального карлика как «чудесного несгибаемого большевика... который дни и ночи, не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». Что ж, я Кольку на «станцию Могилевскую» отправил, а тебя, его приспешника, да еще и побывавшего за границей, должен был в живых оставить? Шалишь, брат.

- Но вместе со мной Вашими жертвами сделались гениальный реформатор сцены Всеволод Мейерхольд и выдающийся мастер слова Исаак Бабель. Все мы обвинялись в чудовищных вещах: антисоветской деятельности, терроризме, в связях чуть ли не со всеми иностранными разведками... Но они-то к «ежовщине» никакого отношения не имели!

- Лаврентий, объясни ему!

- Я готовил тогда громкий процесс знаменитостей. И загодя составлял списки очередных «вредителей», «шпионов», «террористов». Ими должны были стать самые известные писатели, режиссеры, артисты – Леонид Леонов и Валентин Катаев, Всеволод Иванов и Юрий Олеша, Сергей Эйзенштейн и Григорий Александров, Леонид Утесов и многие другие. Но отказ Мейерхольда, Кольцова и Бабеля признаться в «злодеяниях» сорвал этот сладостный для меня замысел. Эх, времени не хватило! А с писателями мне еще и Фадеев мешал!

... Генеральный секретарь Союза советских писателей пользовался особым расположением Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Сталину он нравился даже чисто по-человечески.

Фадеев: - Я был в качестве гостя на съезде партии Грузии в 1937 году и покритиковал потом в письме Сталину культ первого секретаря Берии. Тот это запомнил. Прошло время, Лаврентий стал наркомом внутренних дел. Аресты продолжались. Я был очень лояльным к режиму человеком, но иногда пытался вступиться за кого-то из тех, кого знал и любил.

Сталин тяжело посмотрел на него:

- «Все ваши писатели изображают из себя каких-то недотрог. Идет борьба, тяжелая борьба. Ты же сам прекрасно знаешь, государство и партия с огромными усилиями вылавливают всех тех, кто вредит строительству социализма, кто начинает сопротивляться. А Вы вместо того, чтобы помочь государству, начинаете разыгрывать какие-то фанаберии, писать жалобы и тому подобное».

... Тем не менее, когда однажды арестовали женщину, которую он хорошо знал, Фадеев поручился за нее. Прошло несколько недель, прежде чем ему ответили. Позвонили ему домой:

- Товарищ Фадеев?

- «Да».

- Письмо, которое Вы написали Лаврентию Павловичу, он лично прочитал и дело это проверил. Человек, за которого Вы лично ручались своим партийным билетом, получил по заслугам. Кроме того, Лаврентий Павлович просил меня – с вами говорит его помощник – передать вам, что он удивлен, что Вы как писатель интересуетесь делами, которые совершенно не входят в круг Ваших обязанностей как руководителя Союза писателей и как писателя.

Секретарь Берии повесил трубку, не дожидаясь ответа.

- «Мне дали по носу, - заключил Фадеев, - и крепко».

... Но совсем ссориться с писателем номер один Берия не хотел и однажды позвал Фадеева в гости на дачу. После ужина пошли играть в бильярд. Лаврентий заговорил о том, что в Союзе писателей существует гнездо крупных иностранных шпионов.

Гость поругался с Хозяином, стал возражать, что вообще нельзя так обращаться с мастерами пера, как с ними обращаются в НКВД, что требования доносов нравственно ломают людей.

Оберпалач зло обронил:

- «Я вижу, товарищ Фадеев, что Вы просто хотите помешать нашей работе.

Литгенсек отбрил его не менее жестко:

- «Довольно я видел этих дел. Таким образом всех писателей превратите во врагов народа».

Нарком госбезопасности разозлился. Фадеев улучил минуту и сбежал с дачи, пошел в сторону Минского шоссе. Внезапно он увидел автомобиль, отправленный ему вдогонку:

- «Я понял, что эта машина сейчас собьет меня, а потом Сталину скажут, что я был пьян».

Писательский вождь спрятался в кустах, дождался, когда преследователи исчезнут, потом долго шел пешком и сел в автобус...

- Это – неправильное поведение! - резюмировал Сталин. - «Слушайте, товарищ Фадеев, Вы должны нам помочь. Вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в борьбе с врагами. Мы Вам присвоили громкое звание «генеральный секретарь Союза писателей СССР», а Вы не знаете, что Вас окружают крупные международные шпионы».

- «А кто же эти шпионы?»

Сталин улыбнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которые, как все знали, не предвещали ничего доброго.

- «Почему я должен Вам сообщать имена этих шпионов, когда Вы обязаны были их знать? Но если Вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я Вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем Вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион Ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, Вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, в-третьих, разве Вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я Вас спрашиваю, Вы об этом молчали? Почему Вы нам не дали ни одного сигнала?..»

Литературного генсека трясло...

- Я же подписывался на чекистских документах - буркнул он.

... Подпись Фадеева была обязательной при аресте любого литератора. Поэтому, когда он покончил с собой, все подумали: вот, больше не смог человек жить с осознанием своей страшной вины. Так верили, пока не опубликовали предсмертное письмо писательского главнокомандующего.

В нем выражалась досада, что новые правители невежественны, усиливают гонения на литературу и вот уже три года – с марта 1953 по май 1956-го - не принимают его. Фадеев сетовал, что его не ценили в меру его таланта и обременяли множеством мелких, ниже его достоинства, поручений. Правда, одна фраза из того письма била не в бровь, а в глаз: писателей «низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и назвали это - «партийностью».

- Почему Вы считали меня крупным шпионом, товарищ Сталин? - заблеяла одна испуганная душонка.

- Молчи, Петька! Сам знаешь, почему под расстрельной статьей всю жизнь ходил...

... Одним из самых признанных в СССР писателей являлся Петр Павленко. Четырежды Хозяин присуждал ему высшую литературную награду – Сталинскую премию 1-й степени. Счастливейший лауреат на самом деле был несчастнейшим человеком. В 1920 году он вступил в партию, был связан со многими репрессированными – и всю жизнь боялся своего прошлого, всю жизнь замаливал его...

После войны Павленко написал сценарии двух кинофильмов, которые Генсек официально объявил «шедеврами советского искусства»: «Клятва» и «Падение Берлина». Но в этих сценариях у Павленко был соавтор. «Клятва» - фильм о клятве Сталина над гробом Ленина. Рукопись этого опуса была изукрашена пометками... самого героя! И все пометки касались лишь его одного. Сталин правил образ Сталина!

Павленко пояснил:

- «Берия, передавший сценарий со сталинскими пометками, объяснил режиссеру Чиаурели: «Клятва» должна стать возвышенным фильмом, где Ленин – как евангельский Иоанн Предтеча, а Сталин – сам Мессия».

В «Падении Берлина» эту тему успешно продолжили. Конец фильма венчал апофеоз: мессия Сталин прибывает в поверженный Берлин – прилетает на самолете. Одетый в ослепительно белую форму (белые одежды ангела, спускающегося с неба), он является ожидавшим его смертным. И все народы планеты славят безбожного антипода Христа. «Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина. Гремит песня: «За Вами к светлым временам идем путем побед» - так записано в сценарии...

- Это — отличный сценарий, - почмокал трубкой Вождь. - Но, чтобы такие хорошие литературные произведения получать, приходилось очень много работать — в первую очередь, органам...

- Половым?! - не удержался и съязвил по примеру своего спутника Ельцин.

- Нет, партийным и госбезопасности! - проигнорировал подначку кремлевский горец. - Особенно сложно было после войны. Интеллигенты наши гнилые принесли с фронта «личные мысли». «Дым Отечества, ты — другой, не такого мы ждали, товарищи», - написал тогда один бумагомарака. Они посмели желать перемен! Война, близость смерти и краткий союз с капиталистами породили в них смелость и насмешливое отношение к марксизму-ленинизму-сталинизму. Пришлось заняться идеологией всерьез!

… Генсек попросил привезти ему на просмотр только что законченную вторую серию фильма Эйзенштейна об Иване Грозном. (Первую серию по его команде объявили шедевром, картина получила Сталинскую премию). Автор лежал в больнице, и Хозяин смотрел фильм о своем любимом историческом деятеле вдвоем с руководителем кинематографии Большаковым. Тот вернулся на работу неузнаваемым: правый глаз у него дергался, лицо в красных пятнах. От пережитого он не мог ни с кем весь день говорить. Все потому, что «лучший друг кинематографистов» назвал фильм «кошмаром» и на прощание сказал Большакову: «У нас во время войны руки не доходили, а теперь мы возьмемся за вас как следует».

Когда Эйзенштейн выздоровел, Коба позвал его в Кремль. Целых два часа он беседовал с ним и с актером Черкасовым.

- Я тогда им сказал вот что, - вспомнил тиран. - «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он их уничтожил... не было бы Смутного времени... Мудрость Ивана в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в страну не пускал... У вас опричники показаны как «ку-клукс-клан». А опричники — это прогрессивная армия».

В целом наша беседа была благожелательной. Я разрешил переделать свирепо обруганный фильм. Причем просил не спешить и переделывать основательно. Эйзенштейн все понял...

- Я понял — и вскорости сам умер, - подтвердил великий кинорежиссер.

… Та беседа о киноискусстве оказалась только началом. Далее последовало знаменитое постановление по литературе - «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Для разгрома были выбраны две знаменитости: Анна Ахматова и Михаил Зощенко.

- Почему именно они? - спросил Ницше.

- Я этого юмориста ценил. Своим детям даже иногда читал... его фельетоны вслух... и приговаривал: «А вот тут товарищ Зощенко наверняка вспомнил об ОГПУ и изменил концовку». Любил я пошутить! – вспомнил Коба.

Константин Симонов:

- «Выбор Зощенко и Ахматовой был связан... с тем головокружительным триумфом (отчасти демонстративным), в обстановке которого протекали выступления Ахматовой и Зощенко в Ленинграде. Присутствовала демонстративная фронда интеллигенции».

… И в Северной столице собрали интеллигенцию. Андрей Жданов произнес речь, где назвал «блудницей» великую Ахматову, поносил Зощенко. А для острастки задал вопрос, приведший зал в трепет: «Почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?» Но Хозяин их пощадил.

Павленко:

- «Сталин лично не дал тронуть Ахматову: поэт Сосо когда-то любил ее стихи».

- И что, все отмежевались от великих мастеров пера? - не поверил Ницше.

- «Вы же понимаете, когда врачи были объявлены отравителями... Не было и доверия к аптекам; особенно к Кремлевской аптеке: что, если все лекарства отравлены?! - ответил ему Корней Чуковский. - ... Были даже в литературной среде люди, которые верили, что врачи — отравители!!!» Как же можно было доверять собратьям-литераторам?!

- Так что «инженеров человеческих душ» я выучил как следует! - облизнул клыки «кремлевский тигр». – И после моей смерти перед властью прогибались!

… В 1964 году за публикацию своих книг на Западе арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Из десятков тысяч советских литераторов только шестьдесят два подписали протест против этой неосталинской акции. В начале апреля 1966 года с трибуны XXIII cъезда КПСС автор «Тихого Дона» заклеймил авторов письма.

- Что ты тогда сказал, Шолохов? Повтори! - предложил Хозяин.

- «Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью все самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев... И еще я думаю об одном. Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора».

Съезд бурно и продолжительно аплодировал...

- Трудно поверить, что это сказал лауреат Нобелевской премии, описавший трагедию братоубийства в гражданской войне, - покачал призрачной головой Борис Николаевич.

- Это что! - радостно вскричал Дьявол. - Герой Социалистического Труда Катаев написал памфлет на Героя Социалистического Труда Чаковского. Последний и Герой Труда Шолохов публично одобрили вторжение в Чехословакию. Мои люди!

- Прямо песня! - замурлыкал «кремлевский тигр». - Кстати, о музыке. Идеологически укрепив литературу, журналистику, театр, кинематограф, я занялся и этим видом искусства. В специальном постановлении от февраля 1947 года досталось двоим главным любимцам Запада — Прокофьеву и Шостаковичу.

… Творческая интеллигенция в ужасе ждала дальнейшего. На даче Прокофьев, запершись в кабинете, жег книги любимого Набокова вместе с комплектом журнала «Америка». Однако Хозяин и их всего лишь предупредил...

Прокофьев в то время жил на даче с молодой женой. Его прежняя супруга, итальянская певица Лина, проживала в Москве с двумя его сыновьями. В конце февраля на даче появились оба сына. Композитор все понял, вышел с ними на улицу. Там они сказали ему: мама арестована.

Сразу же он написал покаянное письмо, которое опубликовали, прочли вслух на общем собрании композиторов и музыковедов, где «вместе со всем советским народом горячо приветствовали постановление ЦК». В это время Лина в лагере возила на тележке баки с помоями. Евгения Таратута, писательница, сидевшая с ней, вспоминала: «Иногда она бросала тележку и, стоя у помоев, с восторгом рассказывала нам о Париже...»

Сын Прокофьева Святослав:

- «После всего у отца были изнурительные приступы головных болей и гипертонические кризы. Это был уже другой человек, с печальным и безнадежным взглядом».

Чтобы выжить, Шостакович писал музыку к самым «идеологически выдержанным» кинофильмам - «Встреча на Эльбе», «Падение Берлина», «Незабываемый 1919-й» и так далее. А еще - симфонии под названием «1905 год» и «1917 год». Уже после смерти Сталина он попросился в партию.

- «За прошедшее время я почувствовал еще сильнее, что мне необходимо быть в рядах Коммунистической партии. В своей творческой работе я всегда руководствовался вдохновляющими указаниями партии...» - процитировал свое заявление величайший композитор века.

- Тоже испугался — навсегда, - сделал вывод Ницше.

- Он лишь чуть-чуть испугался, - хмыкнул Хозяин. - Ты вот послушай действительно объятых ужасом: они продолжали выскуливать мне дифирамбы даже после моей смерти!

Николай Голованов, директор Большого театра:

- «Мудрое слово Сталина не раз спасало Большой театр от формалистических извращений, от всяких шатаний, от творческого кризиса. В 1936 году была подвергнута резкой и справедливой критике опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Эта критика учила нас, музыкальных деятелей, любить правду, реализм, человечность. Сталину мы обязаны и другой поддержкой — постановление ЦК об опере «Великая дружба» вернуло театр на правильный путь, предохранив наше искусство от вялости, серости, от приспособленчества и примитивизма. Примерно три года спустя товарищ Сталин поправил еще одну нашу ошибку, вскрыв пороки и слабости оперы «От всего сердца», которую до того уже успели провозгласить неким эталоном советского оперного искусства. Устами Сталина говорил сам народ, который не хочет и не будет терпеть в искусстве лжи, фальши, отсутствия ярких идей, настоящего таланта и мастерства. Глубочайший мыслитель всех времен и народов, Сталин всегда ясно видел столбовую дорогу нашего искусства и всегда мог ее указать, предостеречь от ошибки, вывести на правильный путь.

Познания его были изумительны. «Я не профессионал-музыкант, - говорил он работникам Большого театра, имевшим величайшее счастье встречаться с ним, - вам об этом лучше судить». А затем тут же из уст товарища Сталина мы слышали конкретные указания, глубина, меткость и точность которых поражали профессионалов-музыкантов. Именно И.В. Сталин обратил внимание на необходимость изменить, обогатить в соответствии с традициями русской оперной классики партитуру «Тихого Дона». Великий вождь требовал, чтобы уровень мастерства артистов, хора и оркестра возрастал от постановки к постановке и чтобы в лучшем театре мира зрители могли слышать свои любимые произведения, всегда исполняемые талантливо, вдохновенно и мастерски лучшими силами его творческого коллектива. Товарищ Сталин всегда проявлял чуткость и внимание к этим силам, его отеческую заботу всегда чувствовали артисты Большого театра.

Каждый из нас горд и счастлив тем, что живет в эпоху этого великого человека. Мне вспоминается исторический день, когда Сталин принял в свои руки непобедимое знамя Ленина, вспоминается клятва Иосифа Виссарионовича, из стен Большого театра разнесшаяся по всему миру. Мне довелось тогда дирижировать траурным маршем Вагнера, исполненным после выступления товарища Сталина. В словах Сталина звучала не только безмерная печаль миллионов, но и могучий призыв — твердо, непоколебимо, плечом к плечу следовать вперед по ленинскому пути. И сейчас мы теснее смыкаем свои ряды вокруг партии Ленина — Сталина и клянемся самоотверженным трудом обеспечить процветание отечественного искусства, приумножить его мировую славу.

Вечно будут жить в сердцах и памяти нашей светлые идеи, бессмертные дела и прекрасное имя великого Сталина!»

Писатель и драматург Николай Вирта:

- «Среди наших современников не было другого человека, наделенного такими воистину легендарными свойствами, какими обладал от рождения и развивал в беспрерывной борьбе Иосиф Виссарионович Сталин. Сочетание гения философа с гением полководца, гения государственного мужа с гениальными познаниями во всех областях наук возвышает Сталина над всеми его современниками. После Ленина Сталин — величайший человек нашего века. Он был феноменальным созданием природы и истории, она вложила в него все, что можно вложить в одного человека, и он постоянно, в напряженном труде совершенствовал в себе эти поистине титанические качества, перед которыми склоняемся все мы, все честные люди земли.

Он и в человеческом своем существе представлял собой образец совершенства. Склад его фигуры, львиная голова, благородное спокойствие, разлитое по лицу, пристально-мудрый взор из-под чуть-чуть приспущенных век, необыкновенной тонкости и красоты руки, неторопливая, осанистая походка, преисполненная внутреннего достоинства, неторопливая, слегка глуховатая речь, искрометный юмор, умение двумя-тремя словами, сказанными походя, выразить громадный смысл, чарующая улыбка или непередаваемо тончайшая усмешка, благородство каждого жеста, исключительная внимательность к собеседнику, необыкновенная глубина и трезвость мысли — таким он был, наш Сталин...

Этот образ, эти великие черты величайшего характера стояли передо мной, когда я писал «Сталинградскую битву», пьесу «Великие дни», и теперь, когда я пишу роман «Раздел», где молодой орленок Сталин развертывает для полета свои могучие крылья. Я наблюдал за ним страстно, ловил каждое слово, отмечал каждое движение руки, каждый поворот головы, манеру ходить, говорить, слушать, - никогда в жизни я не испытывал такого внутреннего волнения, никогда в жизни не видел такого удивительного сочетания мудрости и замечательной непосредственности, величия и простоты, такого всеохватывающего ума и такого бурного веселья.

В ту памятную ночь 22 апреля 1941 года я слышал его речь, сказанную им в заключение торжественного финала декады таджикского искусства. До боли жаль, что никто из нас не записал этой речи. Она была посвящена памяти Ленина. Иосиф Виссарионович, называя себя и своих соратников учениками Ленина, сравнивал своего великого друга с вечно горящим, вечно бурлящим пламенем, освещающим ему путь в будущее. Сердце то замирало, то начинало глухо и учащенно биться, когда мы слушали эту речь, столь же короткую, как и гениальную. Казалось, что каждая фраза вылита из стали, а каждое слово огненными буквами впечатывалось в сознание...

… Впоследствии много рассказывали мне маршалы и генералы, во время войны работавшие в непосредственной близости с Иосифом Виссарионовичем, о его бесконечной выдержке, о гигантской, ни с чем не сравнимой трудоспособности, о гениальной, неповторимой памяти, об исключительном внимании к советам специалистов, о его непревзойденных знаниях в области техники — мирной и военной, о презрении к невеждам и зазнайкам, о неиссякаемой бодрости духа в тяжелейшие дни борьбы с гитлеровскими ордами.

… Запечатлеть образ Сталина видевшим, слышавшим его, знавшим в годы расцвета его величия и мудрости, запечатлеть для поколений, воплотить в новых книгах, пьесах, сценариях, песнях великие черты этого величайшего, неповторимого характера - не только наш святой долг, но и прямая обязанность».

- Уж и не знаю, Борис, что хуже: твое наплевательское отношение к деятелям культуры или чрезмерное внимание к ним герра Джугашвили, - признался Ницше.

- У Вас при жизни, господин Сталин, не было проблем с дефекацией? - задал издалека очень странный вопрос Фрейд.

- Были... - от неожиданности открыл свой секрет Вождь.

- Теперь понятно, отчего...

- Отчего же?

- Вам подхалимы анальное отверстие зализали!

- Ох, твое счастье, что ты жил вне зоны моей досягаемости! — заорал деспот.

- А я вот его выпустил из захваченной во время аншлюсса Вены — послушался эту дурацкую мировую общественность! Зря! - посетовал Гитлер.

- В кое-то веки я с фюрером согласен. Нельзя давать поблажек яйцеголовым! Щас я наукой займусь!

- Правильное намерение, герр Джугашвили! - возликовал Ницше. - Я преклоняюсь перед этой сферой человеческого творчества! «О, чего только не скрывает в настоящее время наука! Сколько она по крайней мере должна скрывать! Дельность наших лучших ученых, их безумное прилежание, их день и ночь дымящаяся голова, самое их ремесленное мастерство — как часто все это имеет свой истинный смысл лишь в том, чтобы не допустить самого себя увидеть что-нибудь!

Наука как средство самоодурманивания: известно ли вам это?.. Иногда их можно невиннейшим словом уязвить до глубины души — каждому, кто имел дело с учеными, доводилось замечать это, - можно ожесточить против себя своих ученых друзей в момент, когда полагаешь особенно почтить их, они из себя выходят именно потому, что ты был настолько груб, что угадал, с кем собственно имеешь дело. Это страждущие, которые сами себе не хотят признаться в том, что они собою представляют, одурманенные и лишившиеся сознания, боящиеся лишь одного: как бы не придти в сознание...»

- Что-то ты тумана, Фридрих, напустил! - хохотнул лукавый. - Хотя ты кое в чем прав: «Темна вода во облацех». Ад и наука в христианской догматике связаны одной цепью. Мои глубокие научные познания заставляли церковь подозревать в сношениях с нечистой силой каждого ученого и, по возможности, сжигать его, как ученика сатанинского, живым. Особенно это касалось астрономов...

- О, со звездочетами у моих членов Политбюро вышло несколько забавных шуток! - ударился в воспоминания Хозяин.

… В Ленинграде арестовали почти всех знаменитых астрономов, составлявших гордость Пулковской обсерватории. Как раз в это время Сталин стал работать исключительно ночью - и вместе с ним не спали начальники всех учреждений страны. Глубокой ночью в Московский планетарий, где еще оставались на свободе несколько звездочетов, позвонили с Ближней дачи. Там в ходе застолья Молотов и Каганович поспорили. Молотов утверждал, что звезда над дачей — это Орион, второй считал ее Кассиопеей. Хозяин велел позвонить в Планетарий.

Бодрствовавший директор этого научного заведения был не астрономом, а офицером НКВД (директор — профессионал уже сидел). Чтобы не обсуждать по телефону столь ответственный вопрос, директор рассудил по-солдафонски и велел немедленно привезти в Планетарий известного астронома А. Тот был другом недавно арестованного ленинградского астронома Нумерова и поэтому по ночам теперь не спал — ждал. Когда за окном услышал звук подъехавшей машины, понял — это за ним. В дверь позвонили... Он пошел открывать — и умер на пороге от разрыва сердца.

Пришлось отправлять авто ко второй оставшейся знаменитости. Астроном Б. тоже был ближайшим другом того же Нумерова. Звук подъехавшей машины он услышал в половине третьего — самое любимое время арестующих команд. Когда в его дверь позвонили, он, открыв окно, прыгнул вниз...

Только в пять утра, потеряв к тому времени еще одного астронома, директор узнал название звезды и позвонил на дачу:

- «Передайте товарищам Молотову и Кагановичу...»

- «Некому передавать — все спать давно ушли», - ответил дежурный.

- В моем духе история! — выказал довольство Люцифер. - Вот до чего доводят научные дискуссии высокопоставленных дилетантов! И страх их прислуги!

- Да, проредил и звездочетские ряды, твои подчиненные, Лаврентий! — похвалил своего обер-палача Генсек.

- И не только их, батоно! Другие категории яйцеголовых мы тоже вниманием не обделили!

… 6 августа 1940 года лично Берией было утверждено постановление на арест академика Николая Вавилова — основоположника отечественной генетики и селекции. Как «руководителя шпионской антисоветской организации» его сначала приговорили к расстрелу, но затем высшую меру заменили 20 годами лишения свободы. Умер Вавилов в Саратовской тюрьме...

В начале войны очередному погрому подверглась интеллигенция многострадального Ленинграда. Среди первых жертв репрессий — Н.В. Ковалев, А.И. Мальцев, К.А. Фляксбергер. Член-корреспондент АН СССР цитолог Г.Д. Левитский был арестован первый раз в январе 1933 года. Из ссылки вернулся благодаря стараниям мировой научной общественности. Второй арест — в тридцать седьмом. Вновь выпустили. Третий, 28 июня 1941-го, оказался роковым. Левитского вместе с группой крупных ленинградских ученых этапировали на Урал, в Златоустовскую тюрьму. Там они вскоре и погибли.

Несколько больших этапов направили в Саратов. Доктор биологических наук Михаил Семенович Мицкевич был арестован на пятый день войны, попал на этап, ехал в знаменитом столыпинском вагоне, где в четырехместное купе набивали до двадцати пяти человек.

- «До Саратова поезд шел недели две, - вспомнил Мицкевич. - В дороге голодали так, что к концу пути стали настоящими скелетами».

… В одном купе везли горного инженера Шиффера, генералов авиации Кленова, Птухина, дважды Героя Советского Союза Я.В. Смушкевича, недавнего начальника Военно-воздушных сил Красной Армии, и еще двух крупных хозяйственников — директоров московского завода «Динамо» и Ковровского авиазавода.

… 7 лет провел в заключении выдающийся советский конструктор, создатель новой ракетной техники Сергей Королев. Он был арестован еще при Ежове. Берия начал новое расследование, главный упор сделав не на вредительстве, а на участии в антисоветской организации. После второго приговора Королев обратился лично к Берии, просил выслушать его показания и допросить нескольких свидетелей. Но эта просьба так и осталась без ответа. Правда, Сергея Павловича перевели в систему спецслужб НКВД, где он, оставаясь в заключении, работал над новой техникой. Начавшаяся война с фашистами и острая необходимость в таком специалисте и таланте спасли его. В 1944 году он был освобожден...

… В 1936 году только в кремлевском кабинете Сталина Туполев побывал три раза. Однако не прошло и года, как главного инженера и заместителя начальника Главного управления авиационной промышленности Наркомата тяжелой промышленности СССР «взяли».

В стране и до его ареста, и после него специалистов различных отраслей осуждали к различным срокам заключения (расстреливали инженеров и ученых редко, давая им, как правило, возможность и далее работать по специальности). Но случай с Туполевым оказался уникальным в том смысле, что были арестованы и несколько лет провели вместе с ним «в особых условиях» несколько десятков его сотрудников.

Конкретных материалов для обвинения в распоряжении НКВД не имелось, и все следствие строилось лишь на показаниях арестованных, оговоривших друг друга. От Туполева выколотили признание, что он из числа сотрудников ЦАГИ создал антисоветскую группу, участники которой занимались саботажем и вредительски сконструировали почти все самолеты.

Вскоре были «взяты» все ведущие работники ЦАГИ — Мясищев, Петляков, Некрасов и другие. Все они на допросах подтвердили, что занимались организованной антисоветской деятельностью.

В 1938 году все они, не будучи осужденными, были направлены на работу в Особое техническое бюро при НКВД СССР... С приходом в наркомат внутренних дел Берии он для того, чтобы использовать специалистов для пользы дела, добился от Сталина осуждения 307 авиаспециалистов заочно на разные сроки, указав, что «рассмотрение этих дел нецелесообразно, т.к. это оторвет специалистов от их работы и сорвет план работы Особого технического бюро»...

- Все авиаконструкторы потом отказались от своих показаний как от вымышленных, - заявил Ельцин, читавший некоторые материалы по сфабрикованным делам. - Но в чем состояла истинная причина арестов Туполева, Стечкина, Королева?

Ему ответил Молотов:

- «Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать... Они ведь не поддерживали нас...

… Насчет Туполева были сведения, что он был тесно связан с парижским комитетом антисоветским, который создали эмигранты, богачи в Париже и в других городах Франции и Германии. Но потом он все-таки сблизился с советскими людьми и вел себя очень неплохо...

В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у которого прокулацкие настроения, страна-то крестьянская.

Тот же Туполев мог бы стать и опасным врагом. У него большие связи с враждебной нам интеллигенцией. И, если он помогает врагу, и еще благодаря своему авторитету втягивает других, которые не хотят разбираться, хотя и думает, что это полезно русскому народу... А люди попадают в фальшивое положение. Туполевы — они были в свое время очень серьезным вопросом для нас. Некоторое время они были противниками, и нужно было еще время, чтобы их приблизить к Советской власти.

Иван Петрович Павлов говорил студентам: «Вот из-за кого нам плохо живется!» - и указывал на портреты Ленина и Сталина. Этого открытого противника легко понять. С такими, как Туполев, сложнее было. Туполев из той категории интеллигенции, которая очень нужна Советскому государству, но в душе они — против, и по линии личных связей они опасную и разлагающую работу вели, и даже если и не вели, то дышали этим. Да они и не могли иначе!

… Теперь, когда Туполев в славе, это одно, а тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к Советской власти! Вот тут надо найти способ, как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями, кормите пирожными, всем, чем только можно, больше, чем кому бы то ни было, но не выпускайте! Пускай работают, конструируют нужные стране военные вещи. Это нужнейшие люди. Не пропагандой, а своим личным влиянием они опасны. И не считаться с тем, что в трудный момент они могут стать особенно опасны, тоже нельзя. Без этого в политике не обойдешься. Своими руками они коммунизм не смогут построить».

К дискуссии подключился Герой Советского Союза, летчик С.А. Леваневский:

- «... После неудачной попытки перелета через Северный полюс в США моего экипажа в 1935 году состоялось совещание у И.В. Сталина. Выступил я и сказал: «Товарищ Сталин. Я хочу... официально заявить и прошу записать мое заявление. Я считаю Туполева вредителем. Убежден, что он сознательно делает самолеты, которые отказывают в самый ответственный момент». Туполев был здесь же, за столом. Побелел...

- В те времена многие считали, будто Вы, герр Джугашвили, ничего не знали о массовом терроре, его скрывали от Вас шпионы, пробравшиеся в НКВД. Это так? - спросил Ницше.

Сталин на сей раз не стал лукавить:

- Чушь. Интеллигенция изобрела этот миф, чтобы хоть как-то примириться с совестью. Раболепствуя и славя меня, они хотели еще и себя уважать. Мне докладывали, как Пастернак говорил Эренбургу: «Если бы кто-нибудь рассказал про все Сталину...» И Мейерхольд часто повторял: «От Сталина скрывают...» Комиссар Ф. Стебнев утверждал: «Похоже, что партийные кадры уничтожают сознательно. Я голову даю на отсечение, что Иосиф Виссарионович не знает об этом». На самом деле «шарашки», где «пахала» научная и техническая интеллигенция, были решением важнейшей проблемы — где взять даровую рабочую силу.

- Да они и так готовы были работать! - возразил Ельцин.

- Не так интенсивно! И за деньги! А у нас финансов не имелось столько, чтобы прокормить этих волов!

- Что ж Вы так презрительно отзываетесь об ученых, герр Джугашвили? - полюбопытствовал философ.

- Они добрых слов не заслуживают! Рабы — они и есть рабы!

- Почему Вы их к этому классу причисляете?

- А чего ж они на меня работали? Я их - в каталажку, а Королев мне — ракеты, Яковлев с Туполевым — самолеты. Меня бы посадили — я бы им наработал! Я бы «родной» власти сделал такие ракеты и самолеты, что все бы повзрывались и попадали!

- Мы хотели служить Отечеству и науке! - хором возразили обиженные ученые.

- Что это за Родина, которая тебя и твою семью гноит в лагере без вины?! Мы вон с товарищем Лениным боролись против собственной страны в Первой мировой! Даже деньги от немцев на революцию брали! Не боялись ни расстрела, ни обвинений в предательстве! А вы?! Трусы вы все и легковерные придурки!

- Мы за свои семьи боялись!

- Вы прекрасно знали, что родственники осужденных все равно пострадают! Брали бы с меня пример — я своей семьей пожертвовал ради достижения своей цели — захвата и сохранения власти! А вы за жизни свои цеплялись!

- Мы о Родине заботились, чтобы она получила первоклассную военную технику!

- О своем благе вы заботились! О том, чтобы стать академиками, иметь свои КБ, персональные авто и самолеты! А насчет качества техники... Вы постоянно интриговали друг против друга, чтобы в производство взяли именно ваши изделия, хотя знали частенько, что продукция конкурента куда лучше! Вот что стояло за вашими «научными спорами»!

- Ты не смеешь так говорить о гордости советской науки! - не выдержал ЕБН.

- Чья бы корова мычала! Я многих из них сажал, но кормил исправно, большинство выпустил, наградил, создал рабочие и бытовые условия куда лучше, чем у обычных граждан СССР. В результате добился такого научно-технического прогресса, что в науке и оборонной отрасли мы догнали США! А за твои девять лет правления двести тысяч ученых убежали из России — ты их голодом заморил и работы лишил! Наука и оборонка при тебе приказали долго жить!

Ельцина начало крючить...

- Не могу я с этим гадом без мук общаться! - пожаловался он своему гиду.

- Пойдем в следующую зону, куда ни Гитлеру, ни Джугашвили, ни даже мне хода нет... Я туда смогу попасть только вместе с тобой — а очень хочется там побывать, - Фридрих в первый раз в завуалированном виде снизошел до просьбы.

- Айда! - согласился экс-гарант. Его съедало любопытство: что же это за место такое, куда даже Ницше может пройти только по блату...