Если только ты

«Если только ты» — это роман с тропами «лучший друг брата», «фальшивые друзья с привилегиями», «от друзей к любви», где вы встретите тихую, но пылкую звезду футбола с большим сердцем и аутизмом, а также абсолютно лишённого принципов, почти не подлежащего искуплению хоккеиста с целиакией. Добавьте к этому абсурдное количество тоски друг по другу, друзей и родственников-сводников, а также горячий слоуберн, и вы получите эту шестую книгу в серии романов о шведско-американской семье из пяти братьев, двух сестёр и об их диких приключениях, пока все они находят любовь.

Глава 1. Зигги

Плейлист: Elle King — Shame

Этот день мог бы стать просто идеальным. За исключением одной мелочи:

Моего нижнего белья.

Стоя рядом со своими братьями и сёстрами, я улыбаюсь для очередной свадебной фотографии и пытаюсь сосредоточиться на том, насколько волшебен этот день, а не на том, как сильно задрались трусики на моей заднице. Я думаю об этой великолепной свадьбе на берегу моря, которая только что прошла без сучка и задоринки для моего брата Рена и его теперь уже жены Фрэнки, которая уже много лет была мне как сестра. Я думаю о великолепном мандариновом солнце, сияющем на горизонте, о роскошном морском бризе, который охлаждал меня этим днём, несмотря на жару, накрывшую всю нашу хаотичную компанию Бергманов — моих родителей, шестерых братьев и сестёр, их спутников жизни и моих племянницу с племянником.

Камера щёлкает, когда моё маленькое упражнение благодарности подходит к концу, но, к сожалению, от этого я не перестаю осознавать адски неудобную ситуацию с трусиками. Я шевелю задницей, пытаясь поправить положение, и заставляю свою гримасу превратиться в улыбку, когда фотограф просит сделать ещё один снимок.

— Ладно, — говорит Фрэнки после нового щелчка камеры, откидывая прядь тёмных волос со своего лица. — Хватит создавать воспоминания. Этой невесте нужно присесть, пять минут помолчать и выпить очень большой бокал красного вина.

— Сейчас всё будет, — говорит организатор свадьбы, бросаясь действовать.

Плотный ком родственников, упорядоченный фотографами, рассыпается для непринужденного общения, быстрого смеха и размеренных бесед. Прежде чем кто-нибудь успевает втянуть меня в это всё, я убегаю по песку, подцепив сандалии пальцами рук и направляясь прямиком к элегантному зданию, чьи величественные двери широко распахнуты навстречу видам и звукам пляжа, а тусклый свет смешивается со свечами цвета слоновой кости и цветочными украшениями в центре.

Стараясь быть осмотрительной, я иду вдоль стены комнаты, напрягая память и вспоминая, где ближайшая уборная, хотя в данный момент я готова воспользоваться шкафом, укромным уголком, любым доступным пространством для уединения, чтобы сбросить эти ужасные трусики, потому что я готова выползти из собственной шкуры.

Не все так расстраиваются из-за того, что нижнее бельё застряло между ягодиц, однако я страдаю аутизмом, и у меня много сенсорных проблем. Царапающие швы, ткань, которая топорщится там, где не должна — всё это выводит меня из себя, если я не решаю проблему незамедлительно. Мне нужно немедленно найти место, где я могла бы справиться со своим сенсорным страданием.

Когда я, наконец, нахожу туалет и вваливаюсь в зону отдыха — ода розовому бархату и бронзовым вставкам в стиле ар-деко — я резко останавливаюсь, натыкаясь на единственную вещь, которая может отвлечь меня от адского нижнего белья:

Люди, разговаривающие обо мне.

(изначально зоны отдыха в женских туалетах существовали для того, чтобы богатые женщины могли снять пышные платья в приватной обстановке и нормально справить нужду; теперь же такие зоны сохранились в туалетах дорогих заведений, чтобы дамы могли с максимальным комфортом «припудрить носик», — прим.)

— Не поймите меня неправильно, Зигги милая. Она действительно милая, — я не вижу её, но узнаю этот голос. Это Бриджит, одна из наших только что завершивших карьеру полузащитниц национальной сборной, чьё место я заняла в стартовом составе. — Она просто такая…

— Молодая, — произносит голос, который я тоже узнаю. Мартина, ещё одна бывшая стартовая защитница, недавно завершившая карьеру.

— Точно, — говорит Бриджит. — Честно говоря, я удивлена, что она вообще попала в состав. Когда Мэл спросил, что я думаю об её месте в команде, я сказала ему, что она талантлива, но у неё нет уверенности и… самообладания для стартовой позиции, для того, чтобы быть в центре внимания и справиться с давлением, которое на тебя оказывается.

— У неё правда этого нет, — соглашается Мартина. — Ну то есть, как только камера направляется в её сторону, она замолкает, а её лицо заливается румянцем столь же ярким, как и её волосы.

Я запускаю руку в волосы. И мои щёки вспыхивают. Перед глазами всё расплывается.

— Что ж, очень скоро Мэл поймет, какую ошибку он совершил.

Две слезинки катятся по моим щекам. Мои руки сжимаются в кулаки, и я дрожу от гнева. То, что сказали Бриджит и Мартина, очень несправедливо. Но в этом нет ничего беспрецедентного. Мне до боли знакомо это отношение, это убеждение, что я юная и наивная, какая-то хрупкая невинность, которая не может справиться с реальным миром.

Моя семья нянчится со мной. Мои сверстники недооценивают меня. Я устала от этого, меня тошнит, когда я думаю о том, чего мне может стоить такое восприятие, если оно сохранится — чего оно уже могло бы мне стоить, если бы тренер Мэл не проигнорировал предупреждения Бриджит и не включил меня в команду вопреки этому.

Я злюсь, что мне приходится столкнуться с этой ерундой именно сегодня. Я понимаю, почему мой брат Рен пригласил Бриджит и Мартину на свою свадьбу. Они местные известные профессиональные спортсмены, которые щедро помогают его благотворительной организации. Но всё же прямо сейчас я действительно жалею, что он это сделал.

— Ладно, — говорит Мартина, и её голос раздаётся ближе к той стороне туалета, где находятся кабинки. — Хватит прихорашиваться. Я хочу добраться до закусок. Они выглядели чертовски аппетитно и скоро закончатся. Это место кишит профессиональными спортсменами, ты же знаешь, сколько еды они могут съесть.

Бриджит фыркает.

— Да, я знаю. Я видела, как ты ешь.

Эхо смеха Мартины раздаётся всё ближе. Они вот-вот увидят меня и поймут, что я их слышала. Отчаянно пытаясь избежать этого, я разворачиваюсь и выбегаю из уборной, натыкаясь прямо на свою сестру.

— Воу! — моя старшая сестра, Фрейя, обхватывает меня за плечи, когда я врезаюсь в неё.

Я наклоняю голову, быстро вытирая лицо, но от Фрейи ничего не ускользает.

— Зигс, что случилось? Тебя кто-то расстроил? — она обнимает меня за плечи и ведёт по коридору. — Эй, поговори со мной. Я не смогу помочь, если ты не поговоришь со мной.

— Мне не нужна твоя помощь! — я вырываюсь, когда мы заворачиваем за угол в коридоре, к счастью, скрываясь от Бриджит и Мартины. — Мне не нужно, чтобы ты волокла меня куда-то, и мне не нужно, чтобы ты заступалась за меня.

Фрейя моргает, её бледные серо-голубые глаза, совсем как у мамы, расширяются от удивления. Она медленно поднимает руки, уступая.

— Ладно. Прости. Я бываю похожей на маму-медведицу, ты же знаешь. Я просто хочу заботиться о тебе. Ты моя младшая сестрёнка.

Я качаю головой, зажмуривая глаза.

— Я самая младшая в семье, но я уже не маленькая, Фрейя. Мне двадцать два года, и я взрослая женщина, — шумно выдохнув, я смотрю в потолок и пытаюсь успокоиться. — Я голосую. Я получила водительские права. У меня есть работа и квартира. Я плачу за квартиру. Я сам о себе забочусь, хорошо?

Фрейя опускает руки, её голос тих и нерешителен.

— Хорошо, Зигги. Прости.

От чувства вины у меня скручивает желудок. Я обидела Фрейю, хотя и не хотела этого. Я хотела быть честной, сказать правду, но в итоге выпалила всё не в такой манере, от которой Фрейя почувствовала бы себя хорошо.

Так часто кажется, что когда я остаюсь самой собой, я ничего не могу сделать правильно.

— Всё в порядке. Я тоже прошу прощения, просто… — рыча от досады, я крепко сжимаю сандалии в руке. Расположение моего нижнего белья между ягодицами вот-вот превратится в последнюю каплю, подтолкнувшую меня на путь злодейства. — Мне просто нужно где-нибудь избавиться от этих чёртовых трусиков!

Стремительно проходя по коридору и оставляя сестру позади, я замечаю стеклянные двери, ведущие на тенистую террасу, крутая крыша которой защищает её от последних багряных лучей сумерек. Высокие тропические растения прикрывают терракотовую плитку и образуют небольшой пышный оазис, предоставляя достаточно уединения для того, что мне нужно сделать.

Я бросаю сандалии и задираю платье, чтобы дотянуться до нижнего белья. Со вздохом глубинного облегчения я цепляюсь пальцами за резинку, а затем стягиваю оскорбительную ткань вниз по бёдрам. Когда она доходит до моих лодыжек, я праздную этот факт, подбрасывая ужасные трусики в воздух над головой. Затем разворачиваюсь, готовясь их поймать.

Но когда я оборачиваюсь, я вижу, что кто-то опередил меня.

Кто-то отдыхает в тени, вытянув длинные ноги.…

И знакомая татуированная рука держит мои трусики.

***

Беру свои слова обратно. Этот прекрасный в остальном день испортят не «трусы из ада», не сплетни Бриджит и Мартины и не моя благонамеренная, но удушающая семья. Его испортит зрелище моего нижнего белья, свисающего с густо татуированного указательного пальца Себастьяна Готье.

Жар поднимается по моему горлу и заливает щёки, пока лучший друг моего брата смотрит на меня из тени. Он медленно садится и наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени.

Затем он слегка крутит мои трусики на пальце.

Почему-то мои щёки становятся ещё горячее. Я сейчас умру от унижения.

— Ничего не потеряла? — спрашивает он.

Это самый долгий взгляд, которым он меня награждал, и самое большое количество слов, что он мне говорил. (Мы несколько раз сталкивались друг с другом, либо дома у моего брата Рена, либо после их игр, и тогда я удостаивалась лишь краткого кивка, за которым следовало холодное приветствие.) В любой другой день я бы, наверное, стояла здесь, лишившись дара речи, ошеломлённая тем, что Себастьян среагировал на моё существование.

Но сегодня я на пределе. Я имела дело с шумной толпой, раздражающими трусами, придирчивыми коллегами-спортсменками, чрезмерно настырной семьей, и с меня хватит.

Щёки горят, по венам разливается огонь, я преодолеваю два шага, разделяющих нас, и тянусь за своим нижним бельём, пока он лениво крутит его на пальце.

В последнюю секунду Себастьян отстраняется и проделывает какой-то странный трюк, заставляющий их исчезнуть. Тихое цыканье разносится по воздуху, когда он смотрит на меня, приподняв одну тёмную бровь.

— Не так быстро.

Я свирепо смотрю на него сверху вниз.

— Отдай мне мои трусики.

Не сводя с меня пристального взгляда, он опасно медленно и чувственно улыбается. И в этот момент я понимаю, как именно Себастьяну Готье сходит с рук быть таким отвратительным человеком: он отвратительно красив.

Я смотрю в эти необыкновенные глаза цвета ртути, холодные и проницательные, смотрящие прямо на меня. Морской ветер слегка треплет его волосы, несколько свободных прядей ласкают его висок, после чего их отбрасывает назад, и открывается полная несправедливая красота его лица. Холодные серые глаза, обрамленные густыми тёмными ресницами. Длинный, волевой нос. Эти непомерно пухлые губы, две едва заметные впадинки на щеках.

Он снова развалился в кресле, вытянув длинные ноги, на правой ноге у него надета ортопедическая шина, в которой, я могу только представить, наверняка отстойно было ходить по песку, хотя сейчас я не склонна испытывать к нему что-либо похожее на сочувствие. Покрытые татуировками пальцы с серебряными кольцами барабанят по подлокотникам кресла. На нём такой тёмный угольно-серый костюм, что ткань кажется почти чёрной; на белой рубашке расстёгнуто слишком много пуговиц, открывающих широкую полосу золотистой кожи и серебряные цепочки. От ключиц и ниже каждый обнажённый дюйм его тела покрыт татуировками.

В другом мире — в котором он не был бы непримиримым придурком — я могла бы принять его за одного из тех морально серых злодеев, главных героев в фантастических романах, которые я читаю с юности. Опасный и темноволосый, татуированный и злой. Такие злодеи в конечном счёте искупают свою вину, раскрывают свою истинную натуру, когда доказывают, что они глубоко добрые, феминистические, жертвенные герои.

Знаю, знаю. Это не просто так называется фантастическим романом.

Пока Себастьян изучает меня своим холодным, проницательным взглядом, я упираю руки в бока и смотрю на него с глубоким раздражением.

Он в буквальном смысле самый красивый человек, которого я когда-либо видела.

И хотя он выглядит так, будто мог бы расправить крылья Короля Фейри и унести меня по ночному небу к своему дворцу, он не входит в число героев моих романтических фантазий. Он из тех, кто, согласно множеству обличительных и подтверждённых заголовков новостей, разрушает не только обещания и собственность, но и надежды и сердца. Вот почему его коварные чары не подействовали и, конечно же, не подействуют на меня.

И по этой же причине я продолжаю удивляться тому, что мой второй по старшинству брат, Рен, самый милый, добросердечный человек, смог так сильно привязаться к нему.

Себастьян и Рен — товарищи по команде, оба являются звёздными нападающими хоккейной команды «Лос-Анджелес Кингз», но я не понимаю, что ещё могло сделать их такими близкими. Рен говорит, что в Себастьяне есть что-то хорошее, просто ему сложно продемонстрировать это наглядными способами. Теперь, когда я на собственном опыте убедилась, каким придурком может быть Себастьян, мне интересно, может, Рен видит в Себастьяне то, чего ему хочется, а не то, что есть на самом деле.

— Себастьян Готье, — строго произношу я, — отдай мне мои трусики.

Его холодные серые глаза делаются ледяными, пока он смотрит на меня. Он приподнимает бровь.

— Какие трусики? Я не вижу никаких трусиков, а ты?

Я смотрю на него ещё пристальнее, и мой гнев нарастает.

— Я их не вижу, но знаю, что они у тебя. Я видела, как ты… что-то с ними делал.

Его ухмылка становится волчьей и приводит в бешенство.

— Тогда подойди и найди их.

Опять же, в любой другой день я бы, наверное, всплеснула руками и ушла, чтобы с удовольствием разрушить идиллический мир Рена, сказав ему, что была бы признательна, если бы он при следующей встрече попросил своего лучшего друга вернуть мои трусики. Но сегодня не тот день. Сегодня я вышла за пределы своих возможностей, и мой редко вспыльчивый нрав подобен дикому жеребёнку, вырвавшемуся из узды.

Без предисловий я встаю между ног Себастьяна, обхватываю его за запястье и тяну вверх, а другой рукой запускаю руку в рукав его пиджака. Я вполне ожидаю, что трусики будут там, поскольку именно этой рукой он их держал.

Он смеётся, и в его смехе столько самодовольства, столько высокомерия, что я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать от досады.

— Попробуй ещё раз.

Разозлившись, я отпускаю его запястье.

— Где они?

Если они не у него в рукаве, то я понятия не имею, где ещё может быть моё нижнее бельё. На данный момент единственный способ узнать это — обыскать его.

Когда я снова поднимаю взгляд и замечаю, как его губы расплываются в сардонической усмешке, меня посещает одно из моих маленьких запоздалых аутичных прозрений: это именно то, чего он от меня хочет.

Себастьян, словно увидев, как над моей головой зажглась лампочка, расправляет свои воображаемые впечатляющие крылья и улыбается ещё шире.

— Полагаю, тебе просто придётся обыскать меня всего.

Я закатываю глаза. Но прежде чем я успеваю придумать какой-нибудь остроумный ответ, откуда-то изнутри доносится голос моего брата Вигго:

— Зигги! Иди сюда! Шоколадный фонтан работает!

Себастьян подскакивает на своём сиденье, словно его ударило током, и резко выпрямляется, внезапно встав близко ко мне.

Очень близко ко мне.

Он берёт меня за плечо и разворачивает на четверть оборота, пока свет изнутри не падает мне на лицо. Его глаза расширяются.

— Чёрт возьми. Зигги?

Глава 2. Себастьян

Плейлист: Cage The Elephant — Broken Boy

У меня за плечами долгая история поистине ужасных грехов, но мысленно развращать младшую сестру моего лучшего друга, наблюдая, как она снимает трусики — это, пожалуй, на самой вершине списка.

В моё оправдание надо сказать, что я сначала не узнал Зигги. Из-за опьянения у меня перед глазами всё расплывалось, и, когда она вышла на террасу, свет падал на неё сзади — ничего не видно, кроме потрясающего силуэта, чьи опознавательные черты были скрыты. Затем, когда она подошла ближе, и у меня появилась возможность разглядеть, её волосы были распущены — они никогда раньше не были распущены — и в угасающих лучах заката её лицо скрывалось завесой расплавленной бронзы, совсем не похожей на огненно-рыжие волосы Рена и его младшей сестры.

Я не осознавал, что мысленно раздеваю Зигги, пока не услышал, как кто-то внутри выкрикивает её имя, и не увидел, как она откликнулась на это имя. Теперь я стою, сжимая её руку, впитывая её сияние в резком свете огней из помещения. У меня скручивает желудок. Алкоголь, который я пил ещё до начала церемонии, подступает к горлу.

Она лишь немного похожа на Рена — тот же длинный прямой нос и острые высокие скулы, и (теперь, когда мы в надлежащем освещении) те же густые рыжие волосы — но в основном она выглядит совершенно иначе. В отличие от его льдисто-голубых радужек, у неё широкие, глубоко посаженные изумрудные глаза. И хотя у Рена я тоже замечал несколько, её кожа усыпана веснушками, дождь коричных искр покрывает её нос и щёки, руку, которую я до сих пор держу. Которую я как будто не могу перестать держать.

Думаю, я просто в шоке.

Я наблюдал, как тихая, застенчивая Зигги Бергман яростно срывала с себя трусики.

И мне это очень понравилось.

Более чем понравилось. Я очень, очень возбудился, наблюдая, как она задирает платье, становясь похожей на какую-то богиню океана — длинные, растрёпанные волосы развеваются на ветру, ткань цвета морской пены танцует на бледных, покрытых веснушками ногах, которые всё длятся и длятся, открывая широкие бёдра и два полных полушария её задницы…

Дерьмо. Дерьмо.

Я снова мысленно развращаю её.

— Себастьян, — и вот снова звучит моё полное имя, сурово и авторитарно. Зигги похожа на школьную учительницу, которая отчитывает непослушного маленького мальчика, и эта фантазия понравилась бы мне гораздо больше, если бы: а) в ней не участвовала младшая сестра моего лучшего друга и б) она не использовала моё полное имя. Я ненавижу, когда люди используют моё полное имя.

— Зови меня Себ, — говорю я ей ледяным тоном.

Зигги медленно, с любопытством моргает, словно не слыша ледяного предупреждения в моём голосе. Как будто я её ни капельки не пугаю, даже когда встаю в полный рост, возвышаясь на те жалкие пять сантиметров преимущества, что есть у меня в сравнении с её ростом. Она вздёргивает подбородок и смотрит на меня в ответ.

Волосы у меня на затылке встают дыбом. Так всегда бывает, когда срабатывает моё шестое чувство. Предупреждение.

Мне следовало бы бежать в другую сторону, увеличивая дистанцию между нами, как я делал последние два года.

С тех пор как я присоединился к «Кингз» и оказался неразрывно связан с её братом, я держал свои глаза, мысли, руки и внимание старательно подальше от Зигги Бергман. Потому что Рен — добрый, добропорядочный, всегда улыбающийся капитан моей команды, мужчина, который на самом деле является моей полной противоположностью — единственный человек, которого я не смог отпугнуть, которого не только не отпугнула моя ужасная репутация и безжалостные проступки, но и который внедрился в мою жизнь так, что мы стали основательно близки, и ни за что, чёрт возьми, я не буду рисковать этой дружбой.

Это значит держаться подальше от людей, которых он любит. Которых, как оказалось, довольно много. Шестеро братьев и сестёр. Шестеро.

Это оказалось несложно, учитывая, что большинство из них уже нашли вторых половинок, хотя… давайте будем честны, в прошлом это не мешало мне соблазнить кого-либо. Я поклялся себе, что буду избегать общения с оставшимися двумя родственниками, какими бы привлекательными они ни были.

С одним из них было проще, чем с другой.

Вигго, его младшего брата, было нетрудно списать со счетов. Несмотря на то, что он чертовски хорош собой, он всегда размахивает любовным романом, крича о токсичной маскулинности и хэппи эндах. Я не люблю романтиков, и этот урок я усвоил на собственном горьком опыте после того, как несколько человек отказались поверить, что я действительно так не заинтересован в отношениях, как я им говорил.

С Зигги, с другой стороны, было сложнее. Поразительный рост и внешность, но такая скромная и тихая — восхитительная смесь противоречий, и мне приходилось постоянно напоминать себе, что я не буду их исследовать. Её я решил игнорировать. И я очень хорошо справлялся с этим решением в течение последних нескольких лет.

До сих пор.

— Сейчас буду! — кричит она в дом, прежде чем наброситься на меня. Я улавливаю лёгкий аромат духов, мягкий и чистый, такой лёгкий, что это может быть только аромат её кожи, мыла, которым она моется.

Христос. Теперь я думаю о том, как она купалась. Пузырьки поднимаются вдоль её длинных веснушчатых ног, растворяясь в изгибе грудей.

— Что это было? — спрашивает Зигги, отвлекая меня от более развратных мыслей.

— Я не знал, что это ты.

Её глаза сужаются.

— Ты… не знал, что это я.

Я отворачиваюсь и смотрю на океан, стараясь не смотреть на неё. Боже, я пьян. Мир качается, как будто я на корабле, преодолевающем заоблачные волны.

— Да, — говорю я с тошнотворным вздохом.

Она скрещивает руки на груди.

— Мы виделись всего несколько раз. Я выгляжу как твой лучший друг.

— Это абсолютно неправда, — бормочу я, массируя ноющие виски. Мой мозг словно превратился в кашу. И, как это часто бывает, мой желудок пронзает острая, знакомая боль.

Она фыркает.

— Ты действительно думаешь, будто я поверю, что ты меня не узнал?

— Да, — огрызаюсь я, поворачиваясь к Зигги и заставляя её быстро отступить на шаг, когда её глаза расширяются от удивления. — Уже темнеет. Ты была освещена сзади, а я пьян. Твои волосы были распущены, а они никогда не распущены. Я тебя не узнал.

Теперь её брови приподнимаются — две коричные дуги, выгнувшиеся над большими зелёными глазами цвета мокрой глянцевой листвы, подобной той, что окружает нас.

— Откуда ты знаешь, что мои волосы никогда не распущены?

— Я не притворяюсь, что знаю, или что мне есть дело до того, как выглядят твои волосы, — резко говорю я ей, надеясь, что это отпугнёт её. — Я имею в виду то, что когда я вижу тебя, они никогда не распущены.

Она склоняет голову набок и снова скрещивает руки на груди.

— Я даже не подозревала, что ты меня замечал, когда наши пути пересекались. Ты, казалось, не замечал того факта, что я вообще существую.

— Да, но ведь легко не заметить того, кто явно хочет, чтобы его не замечали. Если ты надеялась на другую реакцию, я бы посоветовал пересмотреть твоё поведение.

Внезапно выражение её лица становится непроницаемым. Когда она моргает, её глаза блестят от влаги.

И тут я понимаю, что совершил нечто ещё более непростительное, чем мысленное растление младшей сестры моего лучшего друга.

Я довёл её до слёз.

***

Последние три недели, прошедшие с тех пор, как Зигги убежала на грани слёз, начались как типичный запой отвращения к самому себе, но завершились новым, безрадостным падением. Положив повыше свою вновь травмированную ногу, я сижу на диване у Рена и становлюсь получателем грозного хмурого взгляда.

Фрэнки.

Мой крайне недовольный агент сидит в кресле напротив меня, как обычно, с головы до ног в чёрном, её длинные тёмные волосы обрамляют выразительные карие глаза. В сочетании с суровым выражением лица и рукой, угрожающе сжимающей серую акриловую трость, она выглядит как разъярённая ведьма, готовая проклясть меня. Я думаю, ещё одно неверное движение с моей стороны, и она может реально это сделать.

— Ты, — категорично заявляет она, — задница немыслимых размеров.

— Это не новость, — закрыв глаза, я откидываю голову на подлокотник их дивана.

Фрэнки тычет меня в бедро кончиком своей трости. С силой.

— Ой! — скулю я. — Рен, Фрэнки ударила меня.

— Не разговаривай с ним, — огрызается она. — Он не имеет отношения к этому разговору.

— Так почему мы проводим эту встречу у вас дома, пока Рен готовит нам обед?

— Это чтобы я не убила тебя, — мрачно говорит она мне.

Я сглатываю. Гнев Фрэнки — это, пожалуй, единственное, чего я боюсь. Ну, и потери моей хоккейной карьеры.

Возможно, я также немного боюсь, что в конце концов совершу что-то, что может стоить мне дружбы с Реном. Не то чтобы я когда-нибудь признался в этом кому-либо, особенно Рену.

Я бросаю взгляд на мужчину, о котором идёт речь, а он по-прежнему не выказывает никаких признаков того, что списал меня со счетов, учитывая, что он отвозил меня в своём микроавтобусе на мой последний приём к врачу и обратно, а теперь готовит мне еду. И всё же он заставляет меня нервничать, стоя спиной ко мне, одетый в свой театральный фартук с нарисованными Уильямами Шекспирами и сосредоточенный на готовке.

— Рен, — шепчу я умоляюще.

Он бросает на меня извиняющийся взгляд через плечо.

— Лучше послушай её. Ты же знаешь, Себ, я бы встал между тобой и кем угодно, за исключением моей жены.

Когда он это говорит, выражение лица Фрэнки меняется с хмурого на улыбку, которую она адресует в его сторону. Он улыбается в ответ.

Их взгляды становятся до отвращения нежными.

— Прекратите делать это при мне. Меня от этого тошнит.

Фрэнки бросает на меня ещё один уничтожающий взгляд и на этот раз тычет меня в бедро, отчего я взвизгиваю.

— Ты уверен, что тошнота — это не реакция на твоё самосаботажное дерьмо, которое в конце концов возвращается, чтобы укусить тебя за задницу?

— Я знаю, что облажался. Я же сказал тебе, что понимаю, ясно? Теперь твоя работа — помочь мне всё исправить. Вот почему я плачу тебе большие деньги.

Фрэнки фыркает, откидываясь на спинку стула и, слава Богу, роняет трость рядом с собой.

— Себ, я блестяще справляюсь со своей работой. Я чертовски хороший спортивный агент. Но это выходит за пределы даже моих возможностей. Если бы это было просто управление твоим имиджем, то другое дело.

— Управление моим имиджем — это именно то, что мне нужно от тебя.

— Нет, — категорично заявляет она. — Это не так. Твой имидж не нуждается в «управлении». Он нуждается в чёртовом воскрешении.

Я хмурюсь.

— Всё же не настолько плохо, нет?

Фрэнки медленно моргает, глядя на меня, пока в воздухе сгущается мрачная тишина. Рен закусывает губу и не отрывает взгляда от плиты, продолжая помешивать.

— Да, Готье, — наконец выдавливает она из себя. — Всё «настолько плохо».

О, чёрт. Меня называют по фамилии. У меня неприятности.

— Ладно, я разбил свою машину, — дипломатично соглашаюсь я. — Но я же не врезался в кого-то другого.

— Нет, — бормочет Фрэнки сквозь стиснутые зубы. — Ты врезался всего лишь в центр программы внешкольного образования.

Рен морщится.

— По крайней мере, было два часа ночи? Никто не пострадал?

— О, люди пострадали, — говорит она. — У этих детей нет места для их занятий по программе, пока здание не будет отремонтировано; это им вредит. Я должна придумать, как раскрутить какую-нибудь историю, оправдывающую твоё безрассудное поведение на дороге и материальный ущерб на десятки тысяч долларов, причинённый из-за того, что ты разбил роскошный спортивный автомобиль, управляя им со сломанной ногой. Но при этом эта история не должна положить конец твоей карьере и выставить тебя эгоистичным, безответственным придурком.

— Может, подчеркнуть, что я не был пьян за рулём? Я никогда не сажусь за руль пьяным. Мне кажется, за это я должен получить дополнительные баллы.

— Тут нет никаких баллов! — кричит она, широко выпучив глаза. — В твоём поведении нет ничего оправдывающего, Готье. Ты совершенно точно компенсируешь все убытки, но заведение непригодно для использования, пока не будет произведён ремонт. Даже если ты потратишь на это деньги, потребуется время, чтобы всё восстановить, и история останется в памяти. Если бы это было твоим первым проступком, совершённым по ошибке, тогда бы другое дело, но это не так. Ты уже сломал ногу в самой бессмысленной барной драке в мире…

— Он замахнулся на меня. Мне пришлось защищаться.

— Ты не должен был допускать, чтобы это переросло в настоящую драку с человеком в ботинках со стальными носками, погоню через бар на уровне Джеймса Бонда и прыжок с террасы на крыше бара в мусорный контейнер! Я думала, хуже уже быть не может, — резко говорит она. — Но теперь тебе, одному из самых важных и часто забивающих игроков команды, приспичило поехать и врезаться на своей машине в общественное здание и снова ушибить свою почти зажившую ногу, потому что ты сел за руль, когда не должен был этого делать. Ты уже готов был начать предсезонную подготовку и устроить грандиозную пресс-конференцию.

— В любом случае, мне вряд ли нужна предсезонная подготовка, — говорю я ей, отряхивая ворсинку со своих тёмных джинсов. — Я продолжу с того места, на котором остановился. И я смогу провести пресс-конференцию с больной ногой. Травма скоро заживёт.

— Я не могу, — Фрэнки, как всегда, медленно встаёт со стула. У неё ревматоидный артрит, и, как я заметил, переход из положения стоя в положение сидя занимает у неё немного больше времени, чем у большинства людей. — Что вообще с тобой делать? Я никогда не душила клиента, но сейчас так близка к этому. Пацца!

Её бело-чёрная аласки Пацца по зову бежит по коридору прямо ко мне и прыгает на мою пульсирующую ногу.

Я рычу от боли и отталкиваю собаку. Она поворачивается ко мне спиной, облизывает меня от подбородка до лба, что омерзительно, затем несколько раз поворачивается, гоняясь за своим хвостом. Наконец, она паркует свою задницу перед моим лицом и громко, отвратительно пердит.

— Хорошая девочка, — Фрэнки щёлкает пальцами, распахивая раздвижную дверь, ведущую на их задний дворик, куда выскакивает Пацца, а затем с удивительной силой захлопывает её.

Воцаряется тягостная, отдающаяся эхом тишина. Рен откашливается, ещё раз помешивает что-то в кастрюле, затем откладывает ложку, которую держал в руке.

Пройдя от кухни к дивану, Рен опускается на стул, который освободила Фрэнки, и наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени.

— Себ, ты знаешь, что я люблю тебя как брата.

Я закрываю глаза.

— Рен…

— И ты любишь меня как брата.

— Единственное, что я люблю, — подчёркнуто напоминаю я ему, — это…

— Хоккей, — говорит он с улыбкой в голосе. — Да, я знаю. Даже несмотря на то, что у тебя есть такая странная манера делать добрые дела, которые защищают меня и заботятся обо мне. Например, тот приём в конце сезона, из-за которого ты получил сотрясение мозга, и который ты выполнил, чтобы меня не сбили…

— Я споткнулся, — небрежно говорю я.

— Ага. Самый быстрый и проворный хоккеист в лиге «споткнулся» и получил сотрясение мозга. Конечно. Я хочу сказать вот что: ты явно не хочешь этого признавать, но ты способен на хорошие поступки. Ты способен искупить свою вину.

Горячая, острая боль пронзает мою грудь, когда я встречаюсь с ним взглядом.

— Вот тут ты ошибаешься. Даже Фрэнки так не считает.

— Неее, — Рен встаёт и нежно сжимает моё плечо. — Она не говорила, что ты неисправим. Фрэнки сказала, что исправить это будет сложно, что на это потребуется время. Хорошие вещи, исцеляющие, ведущие к росту, часто бывают такими. Победы одерживаются терпением, выдержкой и маленькими постепенными шагами. Ты уже знаешь это, Себ. Ты пережил это. Да, ты талантлив, но ты также глубоко предан своему делу — посмотри, как усердно ты работал день за днём на протяжении двух десятилетий, чтобы стать элитным хоккеистом, добиться всего того, чего ты достиг в профессиональном плане. Ты хочешь сказать, что не способен на то же самое в личностном плане?

Эта острая боль становится всё острее и глубже, проникая опасно близко к скукоженному органу в моей груди, который лучше не замечать.

— Есть ли смысл в этой мотивационной речи?

Когда Рен говорит, его голос звучит необычно мрачно.

— Я хочу сказать, что Фрэнки может помочь тебе, насколько это возможно, но в конечном счёте всё зависит от тебя, твоей мотивации, твоей веры в себя. Ты должен посвятить себя переменам, которые изменят всё к лучшему, Себ.

Я стону и провожу обеими руками по волосам.

— Да, я знаю.

— Я думаю, тебе нужно сократить употребление алкоголя, — предупреждает Рен. — Или лучше совсем от него отказаться.

Я морщусь.

— Это кажется немного экстремальным.

— И никаких кутежей.

— Кутежей? — я фыркаю. — Мы что, в девятнадцатом веке?

Меня бьют подушкой.

— Ладно, — ворчу я. — Никаких «кутежей».

Рен встаёт, скрестив руки на груди.

— Если ты какое-то время будешь придерживаться правил, залечишь свою ногу, дашь Фрэнки немного времени, чтобы она нашла способ восстановить твой имидж, то очень скоро вернёшь расположение команды.

— И моих спонсоров, — напоминаю я ему. — Давай не будем забывать о спонсорах.

Он закатывает глаза.

— С деньгами у тебя всё будет в порядке, даже если ты потеряешь нескольких спонсоров.

— Ах, да, но тогда как я смогу позволить себе разбить ещё одну машину стоимостью в сто тысяч долларов?

Глаза Рена становятся на редкость ледяными.

— Шутка, — говорю я ему, садясь. — Это была шутка.

— Слишком рано шутить о таком, — бормочет он, поворачиваясь обратно к кухне. — Ты мог серьёзно поранить себя или кого-нибудь ещё.

Я откидываюсь на спинку дивана и смотрю в потолок. Рен прав. Чтобы расположить к себе команду и моих спонсоров, я должен какое-то время выглядеть так, будто веду себя прилично и привёл жизнь в порядок. Ключевое слово: выглядеть. Само собой, меняться на самом деле я не планирую.

Если я не сделаю вид, что исправился, я могу потерять единственное, что для меня важно. Хоккей. Редкую дружбу, которая проложила себе путь в моё существование. Образ жизни, который приносит мне все те удовольствия, которыми я так наслаждаюсь.

Растянувшись на диване Рена, я ломаю голову, впервые за свою взрослую жизнь задаваясь вопросом, как бы мне провернуть хитрость и притвориться порядочным человеком.

Я даже не представляю, с чего начать.

Глава 3. Зигги

Плейлист: Liz Brasher — Body of Mine

Воскресный семейный ужин раньше был моей любимой частью недели. Все местные Бергманы, а также братья из штата Вашингтон, когда те приезжают в гости, рассаживаются со своими половинками за длинным столом из потёртого дерева в доме моих родителей. Смех и разговоры за столом с семейными блюдами моей шведской мамы при мерцающем свете свечей.

Но теперь воскресный семейный ужин — это просто ещё одно место, где я чувствую себя в ловушке роли, которая сидит на мне, как старая одежда после скачка роста — слишком маленькая, раздражающе тесная. И я не знаю, как именно это изменить. Я знаю, что переросла ярлыки, которые носила раньше, но никак не могу понять, что я хочу носить сейчас, и что будет казаться правильным.

Наверное, я хотела бы, чтобы именно моя семья могла выкроить мне побольше места, чтобы они были хотя бы немного открыты для возможности моего роста и перемен, пока я разбираюсь с этим.

Я сижу со своей племянницей в детском конце стола, окружённая книжками-раскрасками и крошечными леденцами — это чтоб вы понимали, как далеко мне до исполнения этого желания.

Не поймите меня неправильно, моя племянница Линнея — Линни, как мы её зовём — очаровательна. Ей три с половиной года, она очень разговорчивая и такая развитая не по годам, что я беспокоюсь, что она даст фору моим озорным братьям, Вигго и Оливеру.

Однако, пока мы едим вкусную еду, поставив свечи на другом конце стола, чтобы она не могла до них дотянуться, я отчётливо осознаю, что последние двадцать минут слушаю её шутки о какашках и пуках — пусть и очень остроумные шутки о какашках и пуках — в то время как мои родители сидят на другом конце стола, увлечённо беседуя с остальными моими местными братьями и сестрами и их партнёрами. Родители Линни, моя сестра Фрейя и её муж Эйден, который держит на плече своего маленького сына Тео, сидят напротив моих братьев Вигго и Оливера, а также партнёра Олли, Гэвина. Рядом с ними моя невестка Фрэнки и мой брат Рен. Они все наклоняются вперёд, поставив локти на стол, склонив головы друг к другу, держа в руках бокалы с вином и пивом, и танцующий свет свечей освещает их лица.

А я сижу здесь, держа в руках стакан с крышкой и соломинкой, потому что, видимо, мама всё ещё думает, что мне девять, и я могу всё разлить. Вздохнув, я убираю крошечную зефирку из книжки-раскраски «Покемоны», принадлежащей моей племяннице, и начинаю закрашивать большое заострённое ухо Пикачу.

Линни наклоняется ко мне, и её льдисто-голубые бергмановские глаза устремлены на меня. Её тёмные волнистые волосы, как у Эйдена, наполовину выбились из пучка, который подпрыгивает, когда она шевелит бровями.

— У меня есть ещё одна шутка, тётя Зигги.

Я заставляю себя улыбнуться и вытираю полоску соуса с её щеки.

— Я вся внимание.

— Зачем клоуну подушка?

У меня вырывается вздох.

— Я не знаю. Зачем?

Она снова шевелит бровями и говорит:

— Затем, что это подушка-пердушка.

Я театрально морщу нос, зная, что это доставит удовольствие этому ребёнку, который любит вызывать у людей отвращение.

— Фуууу.

Она глупо хихикает и накалывает кусок нарезанной фрикадельки.

— Это моя новая любимая шутка.

Пока Линни запихивает фрикадельку в рот, я улавливаю окончание фразы Рена:

— К счастью, он только ушиб ногу, но всё равно будет не в состоянии играть ещё как минимум две недели.

— Ту же, которую он сломал этим летом? — Фрейя, которая работает физиотерапевтом и знакома с подобными травмами и с работой по их восстановлению, морщится, когда Рен кивает. Она забирает у Эйдена хнычущего Тео и приподнимает какой-то потайной клапан на своей рубашке, затем опять прикладывает его к себе, чтобы покормить грудью. — Это плохо.

— Ушибленная нога — наименьшая из его проблем, — бормочет Фрэнки. — Его общественный имидж в гораздо худшем состоянии. Он врезался на своей бл*дской — простите, блинской — машине, — поправляется она ради Линни, — прямо в здание программы внешкольного образования. Неосторожно ведя машину со сломанной ногой. Выглядит всё ужасно.

Гэвин задумчиво хмурится. Как и Олли, он профессиональный футболист, хотя сейчас ушёл из спорта.

— Его спонсоры бросили его?

— Как горячую картошку, — Фрэнки делает большой глоток вина. — И, извините за каламбур, он ходит по невероятно тонкому льду с руководством «Кингз».

— Я беспокоюсь за него, — признаётся Рен. — Себ всегда отличался безрассудством, но эта последняя оплошность кажется более серьёзной, чем все предыдущие.

— Это серьёзнее, чем просто оплошность, — говорит Фрэнки. — Это полное дно.

У меня внутри всё сжимается. Мне должно быть наплевать на Себастьяна Готье. Но, услышав, что он въехал на своей машине в здание и покалечился ещё больше, зная, что он потерял расположение своих спонсоров, и у него огромные проблемы с командой, я испытываю необъяснимую грусть.

Бывая на играх Рена, я видела Себастьяна и то, как он летает по льду. Этот мужчина оживает, когда играет. Если его отношение к хоккею хоть немного близко к тому, что я испытываю к футболу, он должен быть несчастен из-за того, что поставил под угрозу свою карьеру.

Я пытаюсь направить свои мысли в нужное русло, не сопереживать тому, кто сумел так бесцеремонно разрушить то, чего очень немногие могут достичь; тому, кто действительно достоин презрения. Но, по правде говоря, последние несколько недель я много думала о Себастьяне Готье.

Потому что он относился ко мне по-другому, как никто другой не обращался со мной. Не только сначала, когда он не узнал меня, когда дразнил и провоцировал, но и когда он узнал меня. Даже тогда он обращался со мной как со взрослой женщиной, которая может справиться с его мудачеством, а не как с какой-то хрупкой вещью, с которой нужно обращаться осторожно. Он не отступил. Он напирал дальше. Он сказал что-то, что задело за живое.

«Легко не заметить того, кто явно хочет, чтобы его не замечали. Если ты надеялась на другую реакцию, я бы посоветовал пересмотреть твоё поведение».

Я чуть было не сказала ему: «Я знаю, чёрт возьми… Я знаю, что если хочу, чтобы меня воспринимали иначе, то надо вести себя иначе. Я просто не знаю, как». Вот только раздражающие слёзы сдавили горло, и слова не приходили.

В последнее время я так часто чувствую, будто вот-вот расскажу многим людям о давно наболевшем, но правда подобна кому в моём горле, который я не могу распутать, и даже не могу найти в себе сил на его распутывание.

Я хочу найти это мужество и эти слова. Я хочу постоять за себя и сказать, что заслуживаю шанса стать тем, кем я способна быть — на поле и за его пределами. Я хочу, чтобы меня воспринимали как взрослую, желанную бисексуальную женщину — эта концепция кажется совершенно чуждой моему кругу общения, моим братьям и сестре, несмотря на то, что у многих из них есть одинокие друзья, которые заинтересованы в свиданиях. Я хочу, чёрт возьми, открытую посуду и бокал вина за ужином. Я хочу, чтобы меня воспринимали не как ребёнка в конце стола, а как человека с умом и голосом в нашей семье.

Я хочу толкать себя к большему, тянуться, достичь чего-то и немного блистать. И я хочу, чтобы моя семья поверила в меня, была первой, кто увидит эту возможность.

Не слишком ли многого я прошу?

— Категорически нет, — голос папы прерывает мои мысли. Он звучит необычно серьёзно и тихо, как раскат грома в воздухе.

Я бросаю взгляд на другой конец стола, где Рен и папа молча смотрят друг на друга. От отца у нас с Реном рыжие волосы, хотя у моего отца они теперь посеребрены проседью на висках. Его зелёные глаза, которыми он одарил меня, прищурены, когда он смотрит на моего брата.

Лицом Рен похож на маму, но телосложением он очень напоминает папу — широкоплечий, крепкий и высокий. Как и папа, Рен имеет натуру огромного плюшевого мишки, поэтому очень странно, что они сверлят друг друга взглядами, а между ними возникает напряжение.

— Что происходит? — спрашиваю я.

Мама смотрит в мою сторону, колеблясь, затем говорит:

— Не волнуйся, малышка. Это просто продолжающийся разговор о семейных… решениях.

— Продолжающийся? — я хмурюсь. — Почему я об этом не знаю?

Оливер, самый близкий мне брат и по возрасту, и в эмоциональном плане, бросает на меня виноватый взгляд, от которого у меня такое чувство, будто меня пнули в живот. Он знает обо всём, что бы это ни было, но даже он не сказал мне.

— Тебе не о чём беспокоиться, — говорит папа, откидываясь на спинку стула и обхватывая рукой кружку с пивом. — Вот почему.

Мои щёки горят, и на глаза наворачиваются первые слёзы.

— Это касается нашей семьи, и мне не нужно беспокоиться об этом?

Никто, кажется, и не осознаёт, насколько это обидно. Мама накрывает папину руку своей и нежно поглаживает. Фрейя, сидящая рядом с ней — почти мамина копия с их почти белыми волосами до плеч — с беспокойством смотрит на папу своими бледно-голубыми глазами. Тео отрывается от кормления и начинает плакать. Эйден осторожно забирает его у Фрейи, затем встаёт, подбрасывая Тео на руках, но перед этим мягко сжимает плечо Фрейи, нежно проводя большим пальцем по её шее.

Фрэнки кладёт руку Рену на спину и гладит.

Рука Гэвина в оберегающем жесте лежит на спинке стула Олли.

Вигго необычно молчалив и ковыряет этикетку на своей пивной бутылке.

— Что происходит? — спрашиваю я резким голосом. — Почему все так странно себя ведут?

Линни перестаёт раскрашивать и поднимает на меня взгляд.

— Кто знает. Взрослые всегда ведут себя странно.

— Я взрослая!

Линни хмурится и склоняет голову набок.

— Да?

Боже, устами младенца…

На глаза наворачиваются слёзы. Я знаю, что я чувствительная. Я знаю, что, возможно, слишком остро реагирую, но я так устала от этого чувства. Мне больно, что в очередной раз ко мне относятся не как к полноценному члену семьи. Я уверена, что мои родители, братья и сестра желают мне добра. И я представляю, что бы ни происходило, это, должно быть, так сложно, что они хотят оградить меня от этого.

Эта последняя мысль — единственное, что удерживает меня от взрыва после того, как я слишком долго сдерживала своё раздражение.

Я смахиваю едва не навернувшиеся слёзы и заставляю себя улыбнуться племяннице. Аппетит пропал, я отодвигаю тарелку с недоеденной едой в сторону, затем придвигаю поближе книжку-раскраску с покемонами.

— Какого цвета щёки у Пикачу, Линни?

Когда она отвечает мне, а я заполняю эти круги ярко-вишнёвым цветом, комната вокруг меня успокаивается, и в нашем семейном мире восстанавливается предсказуемый порядок.

По крайней мере, я полагаю, что моя семья видит это именно так.

Я же, с другой стороны, даю себе обещание, что так или иначе, каким-то образом позабочусь о том, чтобы вскоре, наконец, моя семья, моя команда — все — увидели, как много на самом деле изменилось.

* * *

Как оказалось, легче сказать, чем сдержать это обещание. В последние пять дней, прошедших после неудачного семейного ужина, в перерывах между тренировками, общей физической подготовкой и перечитыванием моей любимой любовно-фантастической серии, я пыталась — безуспешно — понять, что же будет дальше.

Я хочу, чтобы люди воспринимали меня по-другому, но как мне этого добиться? Я знаю, что внутри я изменилась. Но когда я смотрю на своё отражение в витрине магазина недалеко от моей квартиры, я сталкиваюсь с тем фактом, что внешне я действительно совсем не изменилась.

И это чертовски раздражает, учитывая то, как сильно я выросла даже за последние несколько лет. После выпуска из КУЛА прошедшей весной, после ускоренного трёхлетнего обучения, благодаря моим оценкам и спортивной стипендии, я стала как никогда независимой. Я старательно просматривала предложения по недвижимости и абсолютно самостоятельно нашла солнечную квартиру-студию, от которой совсем недалеко идти до пляжа. Я выбрала своего агента, не спрашивая совета ни у кого, кроме Фрэнки — но она сама работает в этой сфере, так что это был профессиональный совет. Я попала в стартовый состав национальной женской сборной по футболу, затем подписала контракт с лос-анджелесской командой «Энджел Сити». Я даже наконец-то получила водительские права после часов практики за рулём любимой колымаги Вигго, Эшбери.

И я всё равно выгляжу как тихая, неловкая девочка-подросток, которая оставила кошмар старших классов ради онлайн-обучения и больше не возвращалась. Девочка, которая сидела на задней парте, на крайнем сиденье на каждой лекции, не желая быть увиденной или вызванной, поскольку выразительно говорить с ходу — не мой конёк, и когда ко мне прикованы взгляды, я делаюсь красной как помидор (если только это происходит не на футбольном поле).

Я наблюдаю за своим отражением, пока у меня вырывается тяжёлый вздох. А потом моё внимание привлекает ликование толпы. Повернувшись на звук, я замечаю ресторан с открытой террасой, где по телевизору показывают повтор самых ярких спортивных событий, и вижу, как стадион Доджер взрывается при виде хоум-рана, а потом запись переключается на ведущих в их студии. Налетает вечерний августовский ветерок, донося запах горячей солёной картошки фри.

Мой желудок урчит, напоминая мне, что я сегодня не ела со времени тренировки. Может, еда в желудке поможет стимулировать креатив, придумать первый шаг в том, что я решила назвать проект «Зигги Бергман 2.0».

В уголке террасы ресторана есть маленький столик за двоих, на который падает вечернее солнце, и я прошу администратора посадить меня за него. Усевшись, я просматриваю меню, после чего выбираю сэндвич с курицей на гриле и порцию картошки фри. В последний момент я заказываю ещё алкогольный клубничный молочный коктейль.

Наполовину расправившись с алкогольным молочным коктейлем и уже давно умяв сэндвич с курицей, я провожу долькой картошки по луже кетчупа и смотрю в телевизор. Я ничуть не приблизилась к пониманию первого шага в проекте «Зигги Бергман 2.0»

Однако я слегка навеселе.

Это единственное объяснение тому, почему вид Себастьяна Готье по телевизору, в полной хоккейной экипировке скользящего по льду, заставляет меня быстро и жарко покраснеть.

Алкоголь всегда вызывал у меня румянец. Просто так совпало, что жар от алкоголя в молочном коктейле вот именно сейчас прилил к моему лицу, когда программа спортивных новостей начала освещать впадение в немилость хоккейного феномена Себастьяна Готье.

Не отрывая взгляда от экрана, я подношу ко рту дольку картошки фри, но медлю, наблюдая, как Себастьян петляет между своими оппонентами, держа шайбу так вплотную к клюшке, что она кажется приклеенной. Я наблюдаю, как он пасует Рену, который делает ложный манёвр, замечает их товарища по команде, Тайлера Джонсона, который срезает к голу, передаёт ему шайбу, затем ликует, когда они забивают. Даже зная, что это повторы, даже понимая, что я помнила бы, если бы Рен пострадал от этого, я невольно напрягаюсь, когда вижу, как болван из другой команды безжалостно высоко замахивается клюшкой в лицо моему брату, но Себастьян чертовски быстро подъезжает и отталкивает парня назад. Но он недостаточно быстр, чтобы самому избежать удара. Клюшка ударяет Себастьяна по лицу, и его голова откидывается назад.

Ломтик картофеля выпадает из моей руки, со шлепком приземляясь в кетчуп на тарелке. Я смотрю, как из носа Себастьяна течёт кровь, когда он с силой толкает парня, затем бормочет что-то сквозь капу, что провоцирует болвана, и тот начинает замахиваться кулаком на Себастьяна. Собирается толпа игроков с обеих сторон, перерастая в эпичную драку, которой Себастьян избегает лишь потому, что мой брат хватает его за шиворот и дёргает назад.

Моё нутро бунтует при виде густой алой жидкости, текущей по лице Себастьяна. Я отталкиваю тарелку с картошкой фри и кетчупом и подавляю волну тошноты, пока ведущие говорят о напавшем игроке, который заработал репутацию человека, склонного к такой грязной игре. Они говорят о нём вместе с Себастьяном, подмечая, что Себастьян тоже всегда в самой гуще таких потасовок.

И всё же. Разве они не видят то, что видела я? Человек вступился и защитил того, кто важен для него? Похоже, нет, поскольку они продолжают говорить об его недавней аварии и сломанной ноге. Они называют его эпитетами, которые составляют фундамент его ужасной репутации: беспечный, чинящий проблемы, плохой парень.

Плохой парень.

Меня накрывает озарением, над головой загорается мегаваттная лампочка.

Теперь моё нутро бунтует ещё сильнее, но на сей раз не от тошноты, а от предвкушения. Моё сердце гулко стучит, пока я бросаю наличку на сумму вдвое больше стоимости моей еды, встаю и спешно выхожу из ресторана.

Адрес Себастьяна получается найти благодаря быстрому поиску в интернете. Как и остальная команда, он живёт на Манхэттен-бич и достаточно мелькал в новостях, чтобы адрес его дома не был секретом. Я вбиваю его в приложение карт, убеждаюсь, что иду в нужную сторону, затем начинаю быстро шагать по тротуару, направляясь в последнее место, где меня могли бы ждать, тем более без предупреждения.

Возможно, это самая глупая и абсурдная вещь, что я когда-либо сделала. А может, это абсолютно гениальное решение. Но я отказываюсь позволять неуверенности остановить меня. Наконец-то у меня появилась идея для проекта «Зигги Бергман 2.0».

Включая кое-какую впавшую в немилость звезду хоккея, у которого есть именно то, что нужно мне, и который нуждается именно в том, что могу предложить я:

Коррекцию публичного имиджа.

Глава 4. Себастьян

Плейлист: The Black Keys — Shine A Little Light

Пока Фрэнки не придумала, как мне вернуть всеобщее расположение, мне строго-настрого приказано оставаться дома и не лезть в проблемы.

В кои-то веки я делаю, как мне сказано.

Конечно, если бы Фрэнки увидела меня прямо сейчас (и я очень рад, что она не видит меня), она б наверняка не согласилась.

Я сижу на балконе второго этажа с видом на Тихий Океан, мои волосы взъерошены, и я одет лишь в чёрные боксеры-брифы. Моя шина снята, нога лежит на мягком шезлонге. Мой живот болит, но боль несколько приглушается косяком, которым я опять крепко затягиваюсь, и терпкий дым вьётся в воздухе. Я сердито гляжу на горизонт, презирая приглушённый, гаснущий свет, потому что он пронизывает мои глаза и словно ножом пыряет раскалывающуюся голову. Прошлой ночью я выпил много виски.

Нет, Фрэнки определённо не согласилась бы, что сейчас я делаю, как мне сказано. Но формально так и есть. Я остался дома и не лез в проблемы, совершая плохие поступки в приватной обстановке, благодаря чрезвычайно навороченной охранной системе.

Расслабленный, уверенный в этом, я закрываю глаза и удерживаю внутри дым от косяка, чувствуя, как его кислотная сладость обжигает лёгкие. А потом тут же закашливаюсь при звуке ног, приземлившихся на мой балкон.

Я искренне надеюсь, что у меня галлюцинации.

— Нет, — говорит Зигги.

Либо она читает мысли, либо я сказал это вслух. В любом случае, она не галлюцинация.

Младшая сестрёнка Рена стоит на моём балконе второго этажа, морской бриз растрёпывает её волосы из косы, огненные пряди танцуют на фоне угасающей синевы сумерек. Её щёки раскраснелись, сияют румянцем в лучах садящегося солнца. Если бы моё сердце не угрожало выскочить из груди от того, что меня столь основательно застали врасплох, я бы сосредоточился на этом румянце, который я узнаю по нашей маленькой стычке на террасе в вечер свадьбы Рена и Фрэнки.

Не то чтобы я думал о том вечере после свадьбы Рена и Фрэнки. Или о румянце Зигги.

Нет, вообще нет.

Она стоит, пристально глядя на меня и держа руки на бёдрах — чьи роскошные изгибы я совершенно не замечаю, благодарю покорно. Она в неприметной спортивной одежде — тёмно-синие футбольные шорты, такого же цвета высокие кроссовки на шнуровке, свободная тёмно-зелёная спортивная кофта, отчего её изумрудные глаза выделяются на фоне персиковой кожи и огненных веснушек на носу.

Я никогда не западал на других спортсменов, но прямо сейчас, говоря гипотетически, я мог бы оценить, насколько привлекательным может быть спортивный образ.

Для кого-то, помимо меня. Потому что я совершенно точно даже не думаю о влечении к сестре Рена, которая стоит на моём балконе, пока я сижу тут в трусах, с болящим животом, воняющий как переспелый труп и как сомнительные отношения с алкоголем.

Просто фантастика.

Не то чтобы я переживал о том, что Зигги или кто-то другой, если уж на то пошло, подумает о моих жизненных решениях (на это я забил давным-давно), но вот тщеславия мне не занимать. Никто не видел меня в таком неприглядном виде с момента моего рождения.

Зажав косяк между зубами, я тянусь к чёрному кашемировому пледу рядом и накидываю его себе на колени, затем провожу пальцами по волосам, приглаживая взъерошенные волны до тех пор, пока мне не удаётся собрать верхнюю их часть с помощью резинки на запястье.

Затем я откидываюсь обратно на шезлонг, делая долгую затяжку косяком.

— Ты когда-нибудь слышала о необходимости стучаться во входную дверь, дорогая Зигги?

— У меня было подозрение, что если бы я постучалась, мне бы не открыли, — она прислоняется к перилам балкона и чуть не награждает меня сердечным приступом. Я бросаюсь вперёд, хватаю за запястье и дёргаю её к себе.

Её глаза делаются широко распахнутыми как блюдца, когда она пошатывается в мою сторону и останавливается у моих ног.

— Это зачем было?

— Ты проникла на мою территорию и забралась по моему дому. Ты сейчас не имеешь права задавать вопросов.

Я осознаю, что до сих пор держу её запястье. Что оно тёплое и мягкое, и что к её коже льнёт едва ощутимый запах клубники. Я отпускаю.

Зигги скрещивает руки на груди и смотрит на меня вниз, пока я стараюсь успокоить себя очередной затяжкой этой очень дорогой, очень мягкой марихуаны, и говорит:

— Разве тебе стоит так делать?

Я приподнимаю брови, задержав дым, затем медленно выдыхаю. Зигги наблюдает за мной, и её лицо выражает изумительно манящую смесь заворожённости и искреннего неодобрения.

— Фрэнки одобряет, — усмехнувшись, я откидываюсь дальше на шезлонг. — Травка — это единственное, в чём мы с ней согласны.

— Фрэнки использует её как обезболивающее, — подмечает Зигги.

Я не собираюсь признаваться, что мой живот в агонии. Поэтому показываю косяком на свою повреждённую ногу.

— Ой-ой. Мне больно.

Она закатывает глаза.

— Итак, — я подношу косяк к губам, с досадой наблюдая, что Зигги устраивается как дома. Она плюхается на шезлонг напротив моего, вытягивает длинные ноги, скрещивает руки на груди.

— Итак, — отвечает она.

Я жестом руки обвожу балкон, выдыхая.

— Чем я обязан этим удовольствием вторжения в мою личную обитель?

Её румянец сгущается.

Этот вид напоминает мне о том моменте, когда она задрала платье на террасе, стянула трусики и обернулась через плечо…

Воспоминание производит весьма неудобный эффект на моё тело. Слава Богу за плед, который я подтягиваю повыше на коленях. Я сгибаю в колене здоровую ногу и подтягиваю к себе, чтобы скрыть то, что начало происходить.

Вот с чем я остаюсь, раз мне пришлось отказаться от «кутежа». Я настолько на взводе, что наполовину твёрд просто при виде румянца.

Закрыв глаза, я вспоминаю последний раз, когда видел мою мать и отчима. Это очень быстро обрывает проблему, которая начала зарождаться в моих брифах.

— Я здесь… — продолжает Зигги, затем делает паузу.

Проклятье, когда мои глаза закрыты, это возбуждает ещё сильнее — слышать хрипотцу её голоса, повышение тона в конце каждой фразы.

Я приоткрываю один глаз и сердито смотрю на неё, основательно раздосадованный этим.

— Ты здесь? Выкладывай уже.

Её челюсти сжимаются. Зигги выпрямляется, крепко скрестив руки на груди.

— Я здесь, потому что… — она делает глубокий вдох, и теперь я чувствую себя абсолютным мудаком. Её губы шевелятся, но слова не срываются с них, будто застряли где-то между её мозгом и языком. Она зажмуривается и отворачивается, садясь боком на шезлонге, и морской бриз высвобождает ещё больше прядей из её косы. Я наблюдаю, как эти пряди подпрыгивают и танцуют на ветру как языки пламени, после чего обёртываются вокруг её головы, скрывая лицо.

Её плечи поднимаются, затем опадают. Глубокий вздох, будто она настраивается.

— У меня есть… идея. В смысле план. Это поможет нам обоим выбраться из наших текущих… положений.

Мои брови удивлённо приподнимаются. Младшая сестрёнка Рена — это последний человек, от которого я ожидал бы плана, помогающего мне выбраться из моего бардака.

— Почему ты хочешь мне помочь? Когда я видел тебя в последний раз, я приставал к тебе, оскорбил и довёл до слёз.

И я ненавидел себя за это.

— Ты не довёл меня до слёз, — ровно произносит Зигги. — Ну то есть, по сути да. Но это были злые слёзы. Ты меня выбесил. Но… — между нами повисает молчание, затем она говорит. — Если ты сказал об этом как мудак, это ещё не означает, что ты не прав. Если я хочу быть увиденной, я должна взять на себя ответственность за это. И тут в игру вступаешь ты.

Я с любопытством смотрю на неё.

— Продолжай.

Она склоняет голову, когда ветер бросает ей волосы в лицо, скрывая её от меня. Её пальцы сцепляются на её коленях.

— Тебе нужно поправить публичный имидж.

— Кажется, Фрэнки использовала термин «воскресить».

У неё вырывается мягкий фыркающий смешок. Я невольно улыбаюсь от этого звука. Она пожимает плечами.

— Одно и то же.

— Не особо, но я тебя выслушаю.

Между нами воцаряется очередная пауза, пока Зигги проводит ладонями по бёдрам и садится прямее.

— Я хочу, чтобы мой имидж… слегка запятнался. Повзрослел, можно сказать.

Мои губы хмуро поджимаются.

— Я не понимаю.

— Каждый из нас обладает тем, в чём нуждается другой. У меня репутация хорошей девочки. У тебя скандальная известность плохого парня. Если нас будут видеть вместе, эти публичные имиджи повлияют друг на друга. Меня будут воспринимать серьёзнее. Ты будешь выглядеть так, будто привёл жизнь в порядок.

Я моргаю, ошеломлённый тем, на что она намекает.

— Ты предлагаешь, чтобы мы притворились, будто встречаемся, потому что я ни за что, чёрт возьми…

— Нет! — Зигги качает головой. Ветер меняется, отбрасывая её волосы назад гладкими медными прядями. — Не надо притворяться, что мы встречаемся. Просто притворимся… друзьями.

Это слово падает как камень в неподвижный, холодный колодец тех немногих чувств, что у меня есть, и расходится рябью как незваная тревога. Я невольно зацикливаюсь на том, как она сказала это слово «друзья» — как будто для неё оно такое же странное, как для меня.

Пусть кто-то вроде меня не заслуживает и не желает дружбы, но с ней-то что не так, чёрт возьми?

Приглушенная ноющая боль эхом проносится по мне. Это уже перебор. Я затягиваюсь косяком и удерживаю дым в лёгких, успокаиваю себя, говорю себе, что эта боль вызвана лишь тем, что она сестра Рена. Потому что единственный человек в моей жизни, которого я умудрился не отпугнуть, свирепо любит её и оберегает.

— Друзьями, — повторяю я на выдохе.

Ветер отбрасывает назад её волосы, открывая её профиль — тот длинный прямой нос, каскад коричных веснушек-искорок. Зигги пожимает плечами.

— Да. Друзьями.

— Что ты скажешь своему брату? Он не начнёт подозревать из-за того, что я резко подружился и с тобой тоже?

Зигги кусает губу.

— Я что-нибудь придумаю. Очевидно, эта дружба должна быть недавней. Может, она зародилась, когда мы с тобой поговорили на свадьбе, и это не ложь. Мы правда говорили.

Я не думаю о том, что мы говорили на той террасе. Я думаю о том, как наблюдал, пока она поднимала платье как ожившая мечта, погружала свои руки в складки ткани…

«Не думай о том, как она снимала свои трусики. Не думай о том, как она снимала свои трусики».

Я издаю гортанное рычание и массирую свою переносицу.

— Мы сроднились на основании… чего-то, — продолжает она, не замечая моих страданий. Хмуро морщит нос. — Я придумаю, что ему сказать, и Рен поверит мне, потому что это же Рен, вот и всё. Друзья. Абсолютно правдоподобно.

У меня вырывается вздох.

— Зигги, я не сродняюсь с людьми. Я не типаж «друга». Я сомневаюсь, насколько правдоподобным это будет.

Я смотрю, как она хмурится в профиль, поскольку она до сих пор не смотрит на меня. Её глаза не отрываются от её сцепленных рук.

— Ты дружишь с Реном.

— Да, но это потому, что твой брат святой с комплексом спасать неспасаемое.

— Тогда вполне правдоподобно, что я тоже вижу тебя в таком свете. Кроме того, ты не неспасаемый, — говорит она будничным тоном. — Всех можно спасти.

И снова эта ноющая боль. Тревожный обруч стискивает мои лёгкие.

— Ты очень сильно ошибаешься, дорогая Зигги.

— Не ошибаюсь. Но я также не пытаюсь спасти тебя. Я просто пытаюсь давить на то, что есть выгодного в твоей ужасной репутации, и взамен готова предложить преимущества своей безупречной репутации.

Паника, стискивавшая мои рёбра, ослабевает. Я знаю, что разочаровываю Рена, хотя он хорошо это скрывает. Я знаю, что он до сих пор надеется, что я искуплю себя и выберусь из того дерьмового существования, в которое себя загнал. И пусть я ценю, что это заставляет его оставаться со мной, правда в том, что я знаю — однажды я подведу его, как подвёл всех остальных, и это знание ощущается бременем.

Но с Зигги такого риска нет.

У Зигги Бергман на плечах удивительно здравомыслящая голова. Буквально двумя предложениями она передала, что видит меня куда реалистичнее, чем её брат.

И поскольку это так, поскольку нет риска разочарования с моей стороны и тем самым причинения боли сестрёнке Рена, кто я такой, чтобы отказывать ей, когда она предложила идеальное решение для моей очень срочной проблемы?

Я медленно выпрямляюсь и опускаю ноющую ногу, опираясь локтями на колени.

— То есть… мы притворимся друзьями?

Она пожимает плечами.

— По сути да.

— Ты хочешь, чтобы нас видели. На публике.

— Именно. Мы сделаем что-то, чтобы обелить твой имидж, что-то, чтобы запятнать мой. Когда мы оба будем довольны результатами, мы перестанем притворяться и будем вести себя с естественным радушием.

Радушие. Это звучит как одно из словечек Рена, вроде «кутежа». Я улыбаюсь, но скрываю это за ладонью, проводя костяшками пальцев по рту.

— Что ж. Тогда я в деле.

— Ты серьёзно? — спрашивает она.

Я не тот человек, на чьё слово можно положиться. Я давал обещания и нарушал их. Я лгал и клялся, что говорю правду. Но тут нет никакого обещания, которое я не смогу сдержать. Я не клянусь измениться, зная, что скачусь под откос. Я обещаю лишь выглядеть исправившимся, притвориться, будто переживаю позитивные изменения, пока она стремится к собственной трансформации.

И всё же мне надо быть осторожным. Регулярно оказываться в компании Зигги Бергман, соглашаться намеренно запятнать её имя и позволять ей обелить моё — всё это потребует внушительных усилий и заботы с моей стороны, чтобы я не нанёс ей долгосрочного урона.

Обычно я не забочусь и не прикладываю усилия ни в чём, кроме хоккея. И секса. Ну, иногда в том, чтобы напиться до невероятной степени. Но что ещё мне делать в следующие несколько недель, пока моя нога заживает? Сидеть в трусах и ждать, пока кризис с моим публичным имиджем сам каким-то чудом разрешится?

Притворная дружба — это звучит приятно. У меня нет настоящих друзей, кроме Рена, и я не планирую обретать друга в лице Зигги. Я не подпускаю других, ведь она лишь узнают, как сильно я их разочарую. Я не позволяю себе заботиться о других людях, потому они слишком легко могут исчезнуть, когда они нужны мне сильнее всего.

Зигги не угрожает всему этому. Она не будет моим настоящим другом. Я не подпущу её к себе. И я определённо не буду о ней заботиться. Всё будет просто, как только мы запустим наш план в действие — взаимовыгодный деловой пиар-ход, ничего более.

Так что я с абсолютной уверенностью откидываюсь на шезлонг и говорю ей:

— Я серьёзно.

Я никогда не забуду это — долгий безмолвный момент, пока Зигги переваривает мои слова, будто ждёт, когда я возьму их назад, а затем наконец-то поворачивается и смотрит на меня.

Последние золотые лучи сумерек льются на неё, жидкое золото превращает её волосы в живой огонь, глаза — в полыхающие изумруды, а каждую веснушку — в янтарные угольки, озаряющие её кожу.

Воздух вырывается из моих лёгких резче, чем после самых брутальных ударов о бортик ледовой арены. В это мгновение я вижу это. Чувствую это. Искру того, что выковано внутри неё — стальной хребет, ослепительная интенсивность, тлеющая под мнимо милым, безмятежным фасадом.

Зигги выгибает бровь, глядя на меня, и её лицо теплеет от медленной улыбки. Её ладонь тянется к моей.

— Тогда мы заключили сделку, Себастьян Готье.

Глава 5. Зигги

Плейлист: Billie Eilish — bad guy

Кажется, я допустила колоссальную ошибку.

Себастьян сжимает мою ладонь, и жар просачивается под мою кожу. Я чувствую, как моё сердце бешено стучит в груди.

Я была очень уверена, что могу это сделать, что мы сможем провернуть такое. Но, возможно, во мне говорил алкогольный клубничный молочный коктейль.

Я смотрю на Себастьяна, на его лицо с резкими худыми чертами, холодные серебристые глаза и тёплую золотистую кожу — незнакомец, на которого, как я думала, у меня есть рычаг давления, чьим отчаянием я думала уравновесить собственное.

Но теперь я сижу тут, чувствую запах травки и виски, выходящих из его организма. Я вижу пурпурные синяки под его глазами и бледный тонкий шрам, пересекающий левую бровь. Веснушку у основания его горла.

Теперь он кажется… человечным. Внушительно, ужасающе человечным. Люди для меня сложны. Их сложно читать, узнавать, понимать. Глядя на него, я гадаю, вдруг я откусила больше, чем смогу прожевать.

И ещё я чувствую, какой он сильный.

Его хватка очень крепкая.

Я смотрю на его руку, покрытую замысловатой паутиной татуировок, цифр и символов, фрагментов слов, оплетающих его пальцы, огибающих запястье и устремляющихся по руке.

К моим щекам приливает жар. Лучше смотреть на его руку, учитывая, что татуировки на его кистях никак не могут тягаться с тем, что простирается по его голой груди под серебряными цепочками. Я всегда в моменты любопытства таращилась пристальнее, чем следовало. И мне очень интересно, что набито на его торсе. Я не хочу таращиться на Себастьяна Готье — ни на его торс, ни на другие части тела. Вообще.

Растущее чувство ужаса просачивается внутрь меня. Я же абсолютная его противоположность. Как, чёрт возьми, я сойду за друга этого парня? Как мы вообще убедим кого-либо, что реально делим один мир?

— Зигги, — голос Себастьяна звучит резковато, хрипло, наверное, от комбинации дыма, бессонницы и изобилия алкоголя. Он звучит опасно и устрашающе.

И всё же я поднимаю взгляд, встречаясь с этими пронизывающими серебряными глазами и говоря себе быть храброй.

— Да, Себастьян?

Он убирает ладонь и скрещивает руки на груди.

— Перестань так называть меня.

— Почему?

Его глаза прищуриваются.

— Я уже говорил тебе. Ты вторглась на мою территорию. Тебе не даётся право задавать вопросы.

— Но мы же теперь друзья, — напоминаю я ему, сладко улыбаясь. — Друзья рассказывают друг другу такие вещи.

— Мы притворные друзья. Притворись, что я тебе рассказал.

— Хмм, — я постукиваю пальцем по подбородку. — Может, это наша дружеская фишка. Я называю тебя Себастьяном. Больше никто тебя так не зовёт. Да, мне нравится.

Он поднимает руки и трёт лицо ладонями.

— Мне надо выпить.

— Я практически уверена, что в твоей крови и так до сих пор плещется пара бокальчиков.

Его ладони опускаются, и он награждает меня раздосадованным взглядом и волчьей усмешкой.

— Это меня никогда не останавливало.

— Но теперь, когда ты на пути к улучшению себя, остановит.

Себастьян пробегается взглядом по моему лицу, затем наклоняется ближе, купая меня в кислом запахе травки и виски. Я морщу нос.

— Давай подчеркнём кое-что предельно ясно… — он склоняет голову набок. — Как твоё полное имя? Не просто Зигги же?

Мой живот скручивает узлами.

— Я не представляюсь полным именем.

— Я тоже, — подмечает он — Но это не помешало тебе пользоваться им.

Я раздосадованно вздыхаю.

— Ладно. Но ты никому не расскажешь, — вытянув мизинчик, я протягиваю ему руку. — Обещай.

В уголках его глаз образуются лёгкие морщинки. Его язык проходится по щеке изнутри.

— Обещание на мизинчике? Вот чему меня подвергают?

Я невозмутимо протягиваю мизинчик.

— Я серьёзно, Себастьян.

Выражение его лица становится ледяным.

— Тогда продолжай, — его палец крепко обвивает мой, заставляя меня вздрогнуть.

— Сигрид, — выпаливаю я. — Сигрид Марта Бергман.

Как и в случае с Реном, чьё полное имя Сорен, в честь папиного любимого Сорена Кьеркегора, в школе меня дразнили из-за моего полного имени. Я отказалась от него в конце начальной школы и стала представляться именем, которым наградил меня Вигго, когда он был детсадовцем и не мог выговорить «Сигрид». Сначала это было Сигги, потом стало Зигги, и вот уже вся семья начала звать меня так.

С именем Сигрид у меня связано много плохих воспоминаний. Я как никто другой должна уважать просьбу Себастьяна не называть его полным именем. Может, у него тоже есть дурные воспоминания, связанные с полным именем. Но я из мелочной вредности захотела иметь что-то против этого мужчины, который даже во взъерошенном и осунувшемся состоянии демонстрирует такую небрежную собранность и уверенность, которым я искренне завидую.

— Сигрид, — тихо произносит он, и его взгляд снова танцует по моему лицу. — Это… необычно. Но мило. В манере… чопорной библиотекарши в кардигане…

Я толкаю его, потому что с таким количеством братьев, как у меня, отомстить физически после поддразнивания — это уже рефлекс.

Себастьян усмехается, довольный собой, и плюхается обратно на шезлонг.

— Я не договорил, знаешь ли.

— Мне всё равно, — встав, я отхожу от него и поворачиваюсь лицом к океану, уже коря себя за то, что связалась с этим кретином на неопределённый период времени, пока мы оба не получим то, чего хотим друг от друга.

Сердито глядя на океан и чувствуя, как отголоски лёгкого опьянения от молочного коктейля скрываются так же, как солнце за горизонтом, я тяжело вздыхаю.

А потом я чувствую его, тёплого и близкого ко мне.

— Я собирался сказать… — его голос шепчет по моей шее звуками полночного дыма и звёздного света, танцующими по тёмным переулкам. — Что эта библиотекарша… днём она очень примерная. Пристойная, тихая, милая… — его дыхание задевает моё ухо, и я дрожу. — Но по ночам она доминатрикс, дикое животное, наконец-то выпущенное из клетки.

Мои глаза распахиваются шире. К щекам приливает жар.

А потом он исчезает, нас снова разделяет балкон, когда Себастьян опускается обратно на шезлонг.

— Тебя весело шокировать.

Я резко разворачиваюсь, сердито глядя на него.

— А ты неисправимый мудак.

— Виновен, Сигрид. Виновен.

Мои зубы стискиваются.

Себастьян поднимает косяк, которому он дал затухнуть, и подносит к губам, хлопая вокруг себя в поисках зажигалки.

— А теперь прошу меня извинить, забвение ждёт. Я дам тебе знать, когда буду готов начать это притворство с друзьями…

— Мы начинаем сейчас, — мой голос сильный. Кремень.

Я едва узнаю себя.

Но в этом ведь и смысл данной затеи, так? Внутри меня есть сильный голос. Просто я долго его не слушала, не верила в него. С тех пор, как я отправилась в колледж и полностью стала независимой, я поклялась себе, что буду взращивать этот голос, прислушиваться к нему, понемножку, всё больше и больше.

Теперь нет пути назад.

Я не какая-то доминатрикс, которой он меня дразнил, но чёрт возьми, во мне есть нечто свирепое и дикое, царапающее свою клетку. Пора начать действовать соответствующим образом.

— Мы начинаем сейчас? — Себастьян опускает косяк, глядя на меня оценивающим взглядом. — Кто сказал?

Я целеустремлённо иду к нему, выпрямляясь во все свои 185 см. Я забираю у него косяк, тушу его в воняющем виски бокале и говорю ему:

— Я.

Глава 6. Зигги

Плейлист: Olivia O’Brien — Love Myself

— Если у меня будут проблемы с Фрэнки из-за того, что я вышел из дома, — бурчит Себастьян, набирая код, чтобы запереть дверь, ведущую из его дома в гараж, — то я свалю всё на тебя.

Я выхватываю ключи, свисавшие из заднего кармана его чёрных джинсов, подкидываю в воздух и снова ловлю, пожимая плечами.

— Если она будет отчитывать тебя, дай мне знать. Я скажу ей, что ты захотел чего-нибудь питательного, пока трезвел, и я пошла тебе навстречу.

Он выгибает бровь.

— Ты соврёшь Фрэнки?

— Это не ложь. Это просто… пока не правда.

У него вырывается хрюканье.

— Я не собираюсь становиться трезвенником.

— Тебе нужно хотя бы создать такую иллюзию, — я иду по его массивному гаражу, минуя одну спортивную машину за другой. Наконец, я нахожу ту, которую хочу и которая совпадает с брелком на ключах.

— О нет, бл*дь, — говорит он, когда его Бугатти мигает нам фарами.

Я улыбаюсь, снова нажимая кнопку, чтобы запереть его.

— Попался.

Я бы ни за что на свете не смогла сесть за руль машины, которая так дорого стоит, особенно когда мои водительские навыки в лучшем случае удовлетворительные, а тревожность заставляет стискивать руль до побеления костяшек пальцев.

Себастьян сверлит меня сердитым взглядом.

— А ты маленькая шутница, да?

— Шутница? — пройдя мимо Бугатти, я останавливаю выбор на наименее пугающем автомобиле, который всё равно является стильным красным Порше Кайен. — Я бы никогда не назвала себя таковой. По сравнению с моими братьями, Вигго и Оливером, я весьма кроткая.

— Пугающая мысль, учитывая, что ты обошла мою систему безопасности и вскарабкалась по моему дому. Кстати, ты до сих пор не сказала, как ты это сделала.

— Как? О, легко, — я открываю водительскую дверцу Кайена. Себастьян её захлопывает. Я снова открываю. — У меня пять раздражающих братьев и очень упрямая сестра, Себастьян. Я могу продолжать так всю ночь.

— Себ, — поправляет он, снова захлопнув дверцу. — Скажи мне, как ты попала в мой дом.

— Скажи мне, почему тебе не нравится, когда я зову тебя Себастьян.

Бурча себе под нос, он разворачивается и начинает обходить капот машины. Заметив своё отражение, он останавливается, морщится, затем начинает возиться со своими влажными тёмными волнами.

Он принял мудрое решение сходить в душ перед уходом, учитывая, что он пах как сама смерть. Когда он сделал это объявление, встав и держа чёрный плед обёрнутым вокруг талии, я собиралась последовать за ним, но Себ остановился, надавил пальцем на моё плечо, пока я не сделала шаг назад, и запер меня на балконе. Затем через стекло сказал, что если я как-то забралась туда, то смогу и спуститься.

Мудак.

Морщась от синяка на заднице, который я заработала, приземлившись у него во дворе (забираться на тот балкон определённо было проще, чем спускаться), я сажусь на водительское место и завожу машину.

— Ладно, — Себ нажимает на телефоне кнопку, которая заставляет гаражную дверь подняться. — В какое до боли душевное заведение меня волокут?

— Закусочная Бетти, — говорю я ему, выезжая из гаража.

Я могу это сделать. Я могу вести этот очень дорогой внедорожник и не разбить его. Я уверенный, способный водитель.

— Закусочная Бетти? — он хмурится. — Почему это звучит знакомо?

— Рен наверняка упоминал её в тот или иной момент.

— А, точно. Они с Фрэнки часто туда ходят, да?

Я улыбаюсь, включая поворотник и вливаясь в дорожное движение.

— Да. Это теперь их место. Раньше именно туда Рен водил меня, когда…

Мой голос обрывается, когда тяжёлые воспоминания о том периоде моей жизни резко атакуют лавиной. В старших классах недиагностированный аутизм привёл к колоссальным сложностям в общении и сенсорным проблемам, а те вызвали массивное выгорание. Моя тревожность напоминала воронку, утягивавшую меня в унылые мысли, и я погрузилась в глубокую депрессию. И пусть я благодарна, что признание этих сложностей привело к диагнозу, поменявшему мою жизнь, узнаванию, как понимать себя и заботиться о себе, всё же то время не было счастливым. Оно было тяжелым. И одиноким.

— Когда? — повторяет он.

— Когда я училась в старших классах.

— Почему у меня складывается ощущение, что на этом история не заканчивается?

— Потому что она и не заканчивается.

— Что ж, — он сползает ниже по сиденью, опускает козырёк с зеркалом, чтобы снова изучить свою причёску. — У меня есть время.

— У меня тоже. Но это не значит, что я буду делиться.

Зеркало захлопывается.

— Я думал, мы сближаемся, Сигрид. Разговариваем как друзья.

— Притворные друзья, как ты мне услужливо напомнил. Так что притворись, что я тебе рассказала.

У него вырывается фырканье, тень смешка.

— Туше.

Между нами воцаряется неловкое молчание. Я ёрзаю, снова морщась из-за синяка, и смотрю в зеркало бокового вида. Мне нужно перестроиться в левую полосу для следующего поворота. Глянув в зеркало ещё раз при выполнении манёвра, я замечаю свою внешность и чувствую, как нутро скручивает узлами. Мои волосы выглядят как раздутое ветром пламя. На кофте у меня пятно клубничного молочного коктейля.

Я внезапно остро осознаю, что приняв душ и переодевшись, Себастьян Готье теперь выглядит намного лучше, чем я.

Не самое лучшее начало проекта «Зигги Бергман 2.0», если нас увидят на публике (в чём и заключается смысл), когда я неряшливо одета в спортивные вещи, а Себастьян такой стильный в чёрных джинсах и мягкой рубашке шамбре, в которые он переоделся перед тем, как пустить меня в свой дом и направить к гаражу.

Я снова нервно ёрзаю на сиденье.

— Возможно, нам стоит сначала сделать остановку.

Он косится в мою сторону, выгнув брови.

— Какую остановку?

— У меня дома.

— Зачем?

— Мне надо во что-то переодеться.

Его взгляд скользит по моему телу как рентген.

— И почему же?

— Потому что, возможно, теперь, когда ты одет не только в трусы и не пахнешь как ходячий мертвец, я чувствую себя одетой слегка несоответствующе.

— И во что ты переоденешься? В другую пару футбольных шортов? В новую футболку? Ты же ничего другого не носишь.

Я хмурюсь, ненавидя тот факт, что он прав. Я ношу только спортивную одежду. С тех пор, как я в начале обучения в КУЛА подросла ещё на дюйм и набрала мышечную массу, мотаясь между футбольными матчами, тренировками, занятиями по физической подготовке и парами, мне казалось бессмысленным заменять свою недорогую, сенсорно-приятную уличную одежду, которую я переросла — я знала, что у меня почти не будет времени её носить.

— У тебя вообще есть одежда помимо спортивной? — он давит прямо на мою больную мозоль. Сложно одеть женское тело ростом 185 см, и уж тем более такое, которое остро не переносит швы, ярлычки и некоторые ткани.

К моим щекам приливает жар. Я сжимаю руль так крепко, что ноют костяшки пальцев.

— Да, — холодно говорю я, выполняя поворот, который приведёт нас к моей квартире. — У меня есть пледы, которые я ношу, когда одними трусами не обойтись.

У него отвисает челюсть.

— Саркастическая подколка от ангельской Сигрид?

— Я не ангел.

— Ну это очевидно после данной реплики, — его голос теперь становится ниже, окрашивается чем-то, что я не узнаю.

Я кошусь в его сторону, остановившись на красный, и замечаю, что Себастьян пристально смотрит на меня.

— Что?

Не отрывая от меня взгляда, он опирается локтем на окно и проводит костяшками пальцев по губам.

— Просто… осознаю, что ты всё это время прятала под милой стеснительной наружностью.

***

— Я знал, что сравнение с чопорным библиотекарем было недалеко от истины, — Себастьян закрывает за собой дверь моей квартиры и косится на книжные шкафы.

Я бросаю на него недовольный взгляд, когда он выразительно обходит стопку книг, для которых у меня пока нет места… пока я не соберу свой следующий книжный шкаф.

— Я бы сказала, чувствуй себя как дома, — говорю я ему, — но в данный момент меня не очень заботит твой комфорт.

Он одаривает меня одной из тех сардонических усмешек, прислоняясь бедром к шкафчику на моей крохотной кухоньке.

— Мне вполне комфортно.

— Изумительно, — подойдя к комоду, я задёргиваю штору, которую прикрепила к потолку, тем самым отделяя спальню и давая себе уединение для переодевания. — Ладно, — я стягиваю кофту, затем спортивный лифчик. — Говоря гипотетически. Что бы… крутая девушка надела на повседневный ужин?

Тихо. Слишком тихо. Я высовываю голову из-за шторки. Себастьян теперь стоит спиной. Он смотрит на мои книжные полки.

— Себастьян?

— Что? — его голос звучит натянуто, и он не поворачивается.

— Я спросила, что мне следует надеть.

— Что хочешь, чёрт возьми, — рявкает он.

— Божечки, — бормочу я.

У него вырывается тяжёлый вздох.

— Тебе стоит надеть то, в чём ты чувствуешь себя хорошо.

— Да, но я хочу и выглядеть хорошо. Я не знаю, как это сделать.

Следует долгая пауза. Очередной тяжёлый вздох.

— На тебе есть одежда?

— Ээээ… — я смотрю на свои голые груди. — Нет, — медленно отвечаю я. — А что?

— Надень что-нибудь. Хотя бы халат.

— Раскомандовался.

— Я голоден. Кое-кто помешал моему запою, и теперь, когда в моём желудке закончился алкоголь, он остро осознаёт, что еды в нём тоже нет. Мне хотелось бы всё же добраться до еды сегодня.

— Халат надет, ворчунопотам.

Я слышу постукивание его ортопедической шины по моему паркету, затем шторка отодвигается. Себастьян смотрит на меня, и его челюсти сжимаются. Я потеснее запахиваю халат. Внезапно мягкий белый вафельный халат из хлопка, доходящий до середины моих бёдер, резко кажется чрезвычайно недостающим количеством одежды.

Скользнув мимо меня, Себастьян выдвигает ящики моего комода, шарясь в них.

— Нет. Нет. Нет. Иисусе, женщина, у тебя есть что-то, что не состоит на 95 % из лайкры?

— Ты такой смешной, Готье.

— Я должен выбрать из этого ассортимента что-то, что покажется дерзким? Да это всё равно что просить Моне рисовать арахисовой пастой.

Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Это было вроде как смешно.

— Ага, — Себастьян выдёргивает чёрный спортивный лифчик с двойными лямочками и низким уровнем поддержки, который я надеваю на йогу, и бросает его на мою кровать.

Он снова шарится в том же ящике, пока не находит белую майку-борцовку, в которой я сплю — она такая мягкая и поношенная, что стала почти прозрачной.

— Это, — бормочет он. — И…

Шугнув меня в сторону, он опускается на край моей кровати, чтобы дотянуться до нижних ящиков, и шарится в них. Он находит пару выцветших джинсов — единственные джинсы, что я имела и реально комфортно чувствовала себя в них, но к сожалению, от них пришлось отказаться после очередной прибавки в росте. Они до сих пор нормально сидят в бёдрах, но облегают сильнее, чем раньше, и теперь стали слишком короткими. Странная длина раздражает мои лодыжки.

Подняв джинсы, он изучает их.

— Вот эти.

— Они ощущаются странно.

Он выгибает бровь.

— Тогда почему они у тебя в ящике?

— Потому что они вызывают ностальгию.

— Ностальгию. О чём, чёрт возьми, можно ностальгировать, когда дело касается джинсов?

— Просто отдай их мне, — я пытаюсь вырвать джинсы из его рук, но Себастьян дёргает их назад, отчего я налетаю на него, и мы оба падаем на мою кровать.

Я смотрю на него, широко распахнув глаза и застыв. Мои ноги оседлали его бёдра. Мой пах вжался прямо в его пах.

Себастьян очень… твёрдый. Везде. Я чувствую поджарые мышцы. Кости его таза. На балконе я не уделяла пристального внимания его телу, потому что, ну, я очень старалась этого не делать, но теперь я невольно чувствую, что он явно похудел по сравнению со своим обычным телосложением. И не в здоровой манере, как это бывает у Рена, когда они усиливают физическую подготовку перед сезоном. А во вредной манере. В манере я-пью-алкоголь-и-не-ем.

Это подобно тому моменту, когда я заметила синяки под его глазами, увидела его странно торчащие волосы перед тем, как он их пригладил. Я чувствую, насколько он человечен. И я испытываю необъяснимый порыв обнять его. Притащить в гости к маме и папе и поставить перед ним огромную тарелку домашней шведской еды.

— Зигги, — его голос звучит натянуто, когда он отводит бёдра назад. Благодаря гравитации, мои бёдра следуют за ним, смещаясь одновременно с ним. Так я двигалась бы, если бы находилась сверху по совершенно иным причинам, если бы между нами не было ничего — ленивое, протяжное движение бёдрами. К сожалению, поскольку на мне надеты лишь трусики — вот эти реально комфортные — я чувствую намного больше, чем хотела бы… его толстую длину, спрятанную в джинсах, потирающуюся о меня.

Я лихорадочно слезаю и чуть не падаю на попу.

— Прости. Я… прости, — я прочищаю горло.

Себ садится на кровати, всё ещё держа мои джинсы. Затем встаёт, не отрывая от меня взгляда. Из-за того, какая маленькая у меня зона «спальни», мы стоим практически грудь к груди.

Он медленно выдыхает и смотрит на мои джинсы в его руке.

— Почему они ощущаются странно?

Я не хочу ему говорить. Я не хочу давать признание о своих сенсорных потребностях тому, кто пока что доказывал, что совершенно не заслуживает моего доверия.

Но что-то в его выражении, когда он смотрит из-под густых тёмных ресниц, побуждает слова вырваться из меня и политься по воздуху.

— Они раздражают мои лодыжки. Раньше они подходили, но прямо перед колледжем я опять прибавила в росте, и теперь они слишком короткие. Но они так приятно ощущались на теле. Это единственные джинсы, которые когда-либо ощущались приятно.

Себастьян тихо изучает моё лицо, крутя джинсы в руках. Затем смотрит вниз, изучая внутреннюю сторону, швы, ярлык, отпечатанный на ткани.

— А если бы они были шортами?

Я хмурюсь.

— Шортами?

— На улице +26, Зигги. Это время года называется лето, слышала о таком?

— Сказал мужчина, одетый в брюки, — я тычу его пальцем в подмышку — классическое место для щекотки, и это похоже работает, потому что он матерится и отшатывается.

— Полегче, Спортивная Перчинка.

За это прозвище я нацеливаюсь на вторую его подмышку, но на сей раз он ловит мою руку и крепко сжимает. Я смотрю на него, и сердце гулко колотится в груди. Его большой палец скользит по внутренней стороне ладони размеренными, успокаивающими кругами. Кругами, которые я бы с большим удовольствием ощутила на другом месте моего тела. Мои соски напрягаются. Жар разливается внизу живота и превращается в мягкую ноющую пульсацию.

Я знала, что связалась с тем, с чем не смогу справиться. Втянув глубокий вдох, я сжимаю бёдра и повелеваю этой пульсации уйти.

— Как ты превратишь их в шорты? — я дико горда тем, как ровно звучит мой голос.

Себастьян выгибает бровь.

— Ножницы есть?

Я убираю руку, и на сей раз он отпускает. Я не спешу, пока ищу ножницы в ящике кухонного шкафа, потому что мне надо остыть. Затем передаю ножницы ему рукояткой вперёд. Себастьян кладёт ножницы на стол, затем подходит ближе ко мне.

Уставившись на него, я приказываю своему пульсу перестать учащаться.

— Могу я тебе помочь?

— Да. Тем, что постоишь смирно.

А затем он опускается на колени. Моё сердце ухает в пятки от такого зрелища.

— Просовывай ноги, — говорит он, держа передо мной джинсы.

— Просовывать ноги?

Он поднимает взгляд.

— Чтобы надеть их, пока я буду делать это. Если только это не слишком тебя смутит. Если ты наденешь их, это поможет мне понять, где их резать. Но вместо этого я могу приложить их к тебе и определить нужное место. Но так будет менее точно.

Мне просто надо, чтобы он больше не стоял передо мной на коленях, потому что его голова находится на уровне моего паха. Я бы вытерпела дюжину джинсов, странно царапающих лодыжки, лишь бы покончить с этим, пока моё либидо не взяло верх над мозгом и не заставило погрузиться в полноценную фантазию о том, как Себастьян Готье будет стоять передо мной на коленях по совершенно другой, куда более приятной причине.

— Это я могу, — держась за столешницу, я быстро ступаю в штанины джинсов, затем перехватываю их у него, когда он поднимает их выше моих колен. Наши пальцы вскользь соприкасаются, и я дёргаюсь. Себастьян резко убирает руки, прижимая их к своим бёдрам и садясь на пятки. Он отводит глаза, глядя на мои книжные шкафы.

Дожидаясь едких комментариев о моих читательских предпочтениях, я подтягиваю джинсы выше, под халат, застёгиваю молнию и пуговицу.

— Окей, — говорю я ему.

Он поднимает свои пронизывающе серебристые глаза. Его кадык дёргается.

— Можешь раскрыть халат над джинсами, чтобы я видел, где резать…

Я поднимаю халат, комкая ткань на животе.

Себастьян откашливается.

— Ручка?

Потянувшись мимо него, я выдвигаю небольшой ящик на кухне, где держу ручки и карандаши.

— Ручка.

Он ничего не говорит, просто берёт ручку и начинает чертить линию по моему бедру. У меня вырывается вопль, отчего ручка оставляет зигзаг на ткани. Он награждает меня раздосадованным взглядом.

— Классно получается с твоим ёрзаньем.

— Щекотно!

Вздохнув, Себастьян крепко сжимает моё бедро. Жар его ладони просачивается сквозь мои джинсы.

— Стой смирно, и я быстро закончу.

Я кусаю щёку изнутри, пока он ведёт ручкой по моей ноге, крепко держа меня, затем переключается на вторую ногу.

— Ладно, — его взгляд скользит к моему, пока он продолжает стоять на коленях. Он снова прочищает горло и отводит взгляд. — Снимай их.

Я начинаю стягивать джинсы, но они застревают по дороге вниз. Себастьян отводит мои пальцы, обхватывает ладонью мою лодыжку и быстрыми эффективными рывками сдёргивает одну штанину, затем вторую.

О божечки. Он очень хорош в снимании одежды.

Я зажмуриваюсь и приказываю своему похотливому мозгу перестать.

Себастьян встаёт с моими джинсами, держа их перед собой, но эта кухня маленькая, и мы снова стоим близко. Слишком близко.

Я изнываю и краснею.

— Я просто пойду, ээ… — откашлявшись, я показываю пальцем через плечо. — Волосы расчешу.

Себастьян неопределённо хмыкает, сосредоточившись на моих джинсах. Он поворачивается к кухонному столу и расстилает их, прежде чем сделать первый надрез ножницами.

Оказавшись на безопасном расстоянии от него в ванной, я распутываю волосы, грязно матерясь на шведском, пока разбираюсь с каждым колтуном из-за ветра. К тому моменту, когда мои волосы становятся гладкими и посвежевшими после сухого шампуня, а также убранными в высокий конский хвост, в дверь ванной стучат.

Я приоткрываю. Мне в лицо прилетают шорты.

— Ээ, спасибо?

Он даже не отвечает, закрывая дверь.

— Кто-то не в настроении.

— Я голоден! — кричит он. — Поспеши, чёрт возьми.

Бурча себе под нос на шведском (на случай если Себастьян слышит, как я жалуюсь на него), натягиваю шорты, затем распахиваю дверь, метнувшись мимо него к лифчику и майке, которые он выбрал и оставил на моей кровати. Я задёргиваю штору вокруг себя, переодеваюсь в лифчик и майку, натягиваю носки, затем обуваю чёрно-белые высокие кроссовки Найк, которые он тоже, должно быть выбрал, и отдёргиваю штору.

— Это было достаточно быстро?

Себастьян поворачивается на месте, где он раньше стоял спиной ко мне, скрестив руки на груди. Слегка приподнявшийся уголок рта, проблеск света в холодных серых глазах — вот и все изменения в его выражении. Но это уже что-то. И от этого мне хорошо.

Совсем не спеша по меркам человека, который только что подгонял меня, он подходит ко мне, до сих пор немного грациозно, даже с ортопедической шиной, постукивающей по полу.

— Ну? — спрашиваю я. — Как всё выглядит?

Он на мгновение притихает, взгляд бродит по моему лицу и вниз по моему телу. Затем он говорит:

— Повернись.

— Зачем?

— Сигрид. Просто повернись.

Вздохнув, я подчиняюсь и оказываюсь лицом к своему отражению в зеркале на стене. Я выгляжу… именно так, как хотела. Я, но чуть более дерзкая.

Майка поношенная, но не слишком прозрачная, и сквозь неё проступает тень моего чёрного лифчика. Себастьян не только обрезал джинсы, превратив их в шорты, но и сделал их немного потрёпанными — кое-где на ткани есть прорехи, но не сквозные, нижние края растрёпаны, так что они стали мягкими, но не щекочут. Шорты короткие, но не слишком короткие — демонстрируют мои ноги, но без ощущения, что у меня попа вывалится, если я сяду. Мои белые кроссовки с чёрными акцентами и шнурками подходят к майке и лифчику. Идеально.

— А теперь, — говорит он, и его голос ощущается теплом на моей шее. — Ты сама скажи, как ты выглядишь.

Я прикусываю губу, сдерживая улыбку и встречаясь взглядом с моим отражением.

— Я выгляжу крутой.

Глаза Себастьяна встречаются с моими в зеркале, когда он встаёт позади меня. Его выражение нейтрально, но взгляд резкий, пронизывающий.

— Тогда пошли, крутышка. Пора поесть.

***

Себастьян выглядит комично неуместным в Закусочной Бетти, когда мы садимся за блестящий ретро-виниловый столик, пока из музыкального автомата играют старые хиты. Этот темноволосый Адонис ростом метр девяносто, с его татуировками, серебряными цепочками и кольцами, облачённый в дорогую одежду и суровую гримасу, читает меню в окружении семей с маленькими детьми, колотящими по столу, и престарелыми гражданами, уминающими яблочный пирог.

Я поддеваю его колено под столом. Он опускает меню ровно настолько, чтобы показать мне эти холодные ртутные глаза и одну тёмную выгнутую бровь.

— Что?

Положив локти на стол, я подаюсь вперёд и понижаю голос.

— Мы должны казаться друзьями. А не двумя незнакомцами за одним столом в закусочной, которую ты отчаянно хотел бы сменить на клуб.

Он вздыхает, полностью опустив меню, затем зеркально повторяет мою позу, положив локти на стол и переплетая пальцы. Освещение отражается от его серебряных колец, привлекая моё внимание к его пальцам и сплетению татуировок на них.

— Пялиться невежливо, дорогая Зигги.

— Их больно делать? — я показываю на его руки. Я слишком заворожена, чтобы переживать по поводу того, как раздражающе снисходительно звучит «дорогая Зигги».

— Да, — просто отвечает он.

Я поднимаю взгляд, ища его глаза. Он делает глоток воды.

— Это хорошая боль?

Себастьян давится водой, затем вытирает рот и хмуро смотрит на меня.

— Что, чёрт возьми, кто-то вроде тебя знает о «хорошей боли»?

— «Кто-то вроде меня» — это двадцатидвухлетняя бисексуальная женщина, которая знает больше, чем ты думаешь, — я сердито смотрю на него. Мы устраиваем небольшое соревнование в гляделки. — Я не монашка, Себастьян. Прекрати вести себя так.

— Ты, — он подаётся вперёд, говорит тихо, — младшая сестра моего лучшего друга. Именно так я и буду себя вести. Поняла?

Я подаюсь ещё ближе, затем шепчу.

— Нет.

— Что будете? — наш официант, Стиви, портит момент. Отстраняясь, мы старательно не смотрим друг на друга. Когда я делаю заказ, Стиви, который знает меня по моим поздним визитам в закусочную с Реном, окидывает Себастьяна явно оценивающим взглядом, затем подмигивает мне и одними губами говорит: «Вау».

Как только он ушёл, Себастьян говорит:

— Это может стать проблемой.

— Что?

Он слегка горбится на сиденье, барабаня татуированными пальцами одной руки по столу.

— Люди посчитают, что мы трахаемся.

Мои глаза чуть не выскакивают на лоб.

— Ты не можешь говорить такие слова в Закусочной Бетти. И почему?

Он усмехается.

— Потому что это я делаю лучше всего, дорогая Зигги. Если не считать хоккея. И когда меня видят с кем-то, помимо людей из команды, именно так и считают таблоиды — весьма обоснованно, надо заметить.

Я решаю изучить меню, чтобы не пришлось смотреть на Себастьяна, пока он говорит об этом. Я становлюсь ярко-красной.

— Что ж, тогда… это будет ещё один способ показать, что ты изменился. Ты подружился с тем, кого не пытаешься…

Он подаётся вперёд, поставив локоть на стол и подпирая щёку ладонью.

— Давай. Скажи это.

— С кем не пытаешься переспать, — кротко договариваю я.

Он цыкает.

— Ну серьёзно, Сигрид. Могла бы и сказать это. Трахнуть.

— Это семейное заведение. Тут нельзя такое говорить.

Закатив глаза, он снова приваливается к спинке диванчика. Я оглядываюсь по сторонам, надеясь, что мы говорили не настолько громко, чтобы люди оскорбились грязными выражениями Себастьяна.

Тогда я замечаю, что пусть никто не выглядит потрясённым, в нашу сторону определённо косятся многие посетители. Некоторые не очень деликатно берут телефоны, чтобы снять видео или сделать фото.

К нам приковано много взглядов.

Мой пульс начинает стучать в ушах. Мои ноги начинают подёргиваться под столом. Я снова беру меню, хотя уже сделала заказ.

Воспоминания о старших классах, жуткая тревожность, когда я входила в классы, столовую, раздевалку, заставляют меня зажмуриться и втянуть глубокий вдох.

Вот почему я так долго старалась оставаться незамеченной. Потому что когда я в последний раз чувствовала себя увиденной, я была неуклюжей девочкой с парализующей тревожностью, полной неспособностью заводить друзей и постоянным страхом сказать что-то не то… или страхом говорить что-либо в принципе.

— Чёрт, — шепчу я, прерывисто выдыхая.

— Сигрид, — Себастьян кажется восторженным. — Я наконец-то услышал ругательство?

Я награждаю его сердитым взглядом, ну или пытаюсь, но мир кажется слегка мутным. Мне сложно сделать глубокий вдох.

Лукавая усмешка Себастьяна растворяется на его лице, когда он замечает моё состояние.

— Что случилось, чёрт возьми?

Я с трудом сглатываю, изо всех сил стискивая меню.

— Думаю, это было эпичной ошибкой.

Глава 7. Себастьян

Плейлист: Johnnyswim — Don’t Let It Get You Down

Я должен быть в восторге от того, что Зигги передумала насчёт этого бреда. Учитывая, как всё прошло в её квартире, я должен ухватиться за возможность окончить эту нелепую затею ещё до того, как она началась.

Ибо то, что я чувствовал, наблюдая за её обнажённым силуэтом сквозь разделявшую нас штору, пока не отвернулся и не закрыл глаза; потом стоя на коленях у её ног; потом стоя позади неё, пока она смотрела на себя в зеркало — это плохие, плохие новости.

Меня до боли влечёт к ней. К этому восхитительному контрасту между тихой стеснительностью и чистой храбростью, нежными чувствами и упорным огнём. Она сногсшибательная, чёрт возьми, и вообще нихера не догадывается об этом. Она не знает, что полупрозрачная белая майка поверх её влажной кожи — это пытка, от которой стискиваются челюсти; что её бедра покачиваются, когда она чувствует уверенность в себе, а веснушки на её ногах танцуют при её ходьбе.

Она никогда не узнает это от меня. Потому что с сестрой моего лучшего друга никогда не будет такого разговора.

Потому что она хочет только притворяться друзьями.

И она явно на грани того, чтобы слететь с катушек в этой сладкой как сироп закусочной.

Её ноги лихорадочно подёргиваются под столом. Я располагаю свои колени по обе стороны от её и сжимаю их вместе, заставляя её ноги замереть. Она поднимает взгляд и делает медленный глубокий вдох, и её глаза теплеют как будто от облегчения. Её плечи, поднявшиеся к ушам, постепенно опускаются.

По мне разливается редкое, глубинное удовлетворение — лучше лучшего кайфа, крепче лучшего виски. Это сделал я. Я помог ей почувствовать себя лучше. Бл*дь, я мог бы подсесть на кайф, который мне это дарит.

Ещё больше причин согласиться с Зигги в том, что эта идея была эпичной ошибкой. Мне стоит бросить на стол несколько купюр, вытащить её на улицу и положить этому конец.

Но вместо этого я необъяснимо говорю:

— Почему?

Зигги проводит пальцами по краю своего меню. Её руки дрожат.

— Вся идея заключалась в том, чтобы на нас смотрели, нас видели. Но я не привыкла, чтобы меня замечали. Это выбивает меня из колеи.

— Ты огненно-рыжая и ростом 185 см. Как, чёрт возьми, ты до сих пор не привыкла, что тебя «замечают»?

Она прикусывает губу и опускает голову, так что её конский хвостик превращается в завесу волос, защищающую её от любопытных глаз вокруг.

— Ты сам сказал, я хорошо прячусь на самом видном месте.

Моя грудь ноет. Челюсти скрежещут от того, как крепко я их стискиваю. Кто, бл*дь, заставил её чувствовать себя так? Что заставило её решить, что нужно прятаться и гасить её огонь?

Зигги косится сквозь свои волосы, изучая помещение, затем вздрагивает.

— Я не могу это сделать.

— Хера с два ты не можешь.

— Следи за своим языком, — шепчет она, сердито глядя на меня. — Классно ты исправляешь свой имидж, матерясь в семейном кафе.

Я подаюсь вперёд и говорю ей:

— Если я должен выглядеть исправившимся и говорить как хороший мальчик, то ты должна выпрямиться и позволить людям увидеть тебя.

Она закрывает глаза.

— Это тяжело. Перемены для меня… требуют времени. Я не могу просто щёлкнуть пальцами и сделать так, чтобы мне резко стало комфортно.

Я смотрю на неё, и в моей груди формируется острый узел.

— Тогда давай сделаем шаг назад. Подготовим тебя к этому.

Её глаза встречаются с моими, настороженные и любопытствующие.

— Подготовим меня к этому?

Я поднимаю руку, чтобы привлечь внимание нашего официанта, удерживая взгляд Зигги. Паренёк, представившийся Стиви, очень быстро оказывается у нашего столика, будто ждал этого момента.

— Вам что-то нужно? — спрашивает он.

— Мы решили, что возьмём свою еду на вынос, — говорю я ему. Ради Зигги, выпучившей на меня глаза, я одариваю Стиви улыбкой, которая бесчисленное множество раз помогала мне получать желаемое. — Пожалуйста.

Зигги наблюдает, как Стиви моргает, уставившись на меня, и розовеет.

— К-конечно, — говорит он, убирая за ухо прядь каштановых волос. Он поправляет очки на носу, которые сползли с переносицы. — Непременно. Нет проблем.

Брови Зигги взлетают на лоб, когда Стиви поворачивается, врезается в столик, затем медленно обходит его, снова теребя свои волосы и ошеломлённо улыбаясь мне через плечо.

— Этот шарм, Готье, — мрачно бормочет Зигги. — Опасная штука.

Я усмехаюсь, откидываясь на спинку диванчика.

— Мне ли не знать.

***

— Блин, как вкусно, — стонет Зигги, набив рот едой. — Я даже не думала, что буду настолько голодна — я уже поужинала — но в бургерах Бетти есть что-то особенное, — у неё вырывается ещё один счастливый стон, когда она жуёт и глотает.

Из бургера сочится кетчуп, и капля со шлепком приземляется на её бедро.

— Упс, — бормочет она.

Я наблюдаю, как Зигги проводит указательным пальцем по своей коже, чтобы стереть каплю, а потом суёт палец в рот и одним проворным движением языка начисто слизывает кетчуп.

Я кусаю соломинку своего коктейля так крепко, что она трескается.

Плохо уже то, что мне приходится сидеть прямо возле Зигги и слушать каждый одобрительный стон, пока она кусает бургер. Теперь я должен ещё и смотреть, как она облизывает пальцы.

Мне надо перепихнуться.

Но это практически невозможно, пока я нахожусь практически под домашним арестом и строгими ограничениями от Фрэнки, запретившей мне развлекаться с кем попало. Моей руке приходится немало трудиться, и это едва приносит облегчение. Всё было так ещё до того, как я организовал себе недавние проблемы. Я был неугомонным, раздосадованным, неудовлетворённым. Никто не приносил мне удовольствия, никто не привлекал. Уже несколько недель не было ни единого человека, которого я бы с удовольствием развратил.

Теперь, испытывая сексуальное неудовлетворение и переживая самый долгий период воздержания за мою взрослую жизнь, мне приходится слушать, как Зигги стонет из-за ужина на капоте моей машины.

Бл*дский ад.

— Ееооненаица? — говорит она с набитым ртом.

Я вскидываю бровь, отпивая своего шоколадного молочного коктейля, минимум половину которого выпила Зигги.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я ничего не понял.

Она проглатывает, затем говорит.

— Прости. Тебе твоё не нравится? — она кивает на мой почти нетронутый сэндвич БЛТ.

(БЛТ — аббревиатура, которой называют сэндвич с беконом, латуком и томатом, по первым буквам ингредиентов, — прим.)

Я смотрю на сэндвич, и мое нутро сжимается. До сего момента я не ел БЛТ со дня ухода моего папы. Он их любил. У меня сохранилось немного воспоминаний о нём до того, как он бросил нас с мамой — он был профессиональным хоккеистом, часто уезжал на игры, но я помню запах бекона и жареного хлеба; как я ел бутерброды с жареным сыром, пока он уминал свои любимые БЛТ. С тех самых пор я ненавидел вид и запах БЛТ. Но когда я по какой-то необъяснимой причине спросил у Зигги, что она любит есть в этой закусочной, и она сказала, что их БЛТ — лучшее, что она пробовала, я в итоге сказал Стиви, что возьму БЛТ.

Худшая часть — это то, что Зигги права. Сэндвич о*уенно хорошо. Я смотрю на него, затем поднимаю и откусываю ещё кусок. Этот кусочек даже лучше предыдущего: толстый ломтик томата смягчает хрустящий поджаренный хлеб; подкопчённый бекон смешивается с жирным майонезом, а листик салата дарит лёгкую хрустящую нотку.

Я его ненавижу. И обожаю. Чёрт, мне надо выпить.

— Вкусно, — говорю я ей, кладя сэндвич обратно в картонную коробочку и смахивая крошки с рук. — Просто… аппетит приходит ко мне постепенно.

Зигги поворачивается ко мне, и пронизывающие зелёные глаза изучают меня.

— Ты и насыщение — это как я и быть увиденной в закусочной, да?

Я перестаю жевать, и моя грудь сжимается, когда я вспоминаю, что она сказала в закусочной про то, чтобы быть комфортно увиденной.

«Это тяжело. Перемены… требуют времени».

Глядя на сэндвич, я пожимаю плечами.

— Возможно.

— Когда у тебя есть хоккей, принимать хорошие решения проще, да? Но когда идёт внесезонье, ты не принимаешь хорошие решения, потому что думаешь, что не заслуживаешь хороших вещей. Ты делаешь это лишь потому, что это делает хоккей возможным.

Я бросаю на неё взгляд и с набитым ртом говорю:

— Так, ладно, Фрейд.

— За это можешь винить моего психолога, а не Фрейда, — Зигги пожимает плечами, косясь на свой бургер. — Так у меня с футболом. Я могу играть на стадионе, битком набитом людьми, и со мной всё будет в порядке. Но уберите меня от футбола, и я не могу это сделать. Я чувствую себя достойной этого внимания и уважения, когда я Зигги-футболистка. Но в любом другом месте, в любом другом отношении… — она тоскливо вздыхает, глядя на свой бургер. — Уже не особо.

Я смотрю на неё, кусая губу.

— Посмотри, как ты разговорилась, Сигрид. Я и не знал, что ты на такое способна.

— Ага, — бормочет она. — Попробуй быть последним из семи детей, и посмотрим, не появится ли у тебя привычки втискивать слово хоть куда-нибудь.

— Можешь говорить сколько угодно в моём присутствии. Ну знаешь, если бы ты так поступала… с другом. Я могу мрачно смотреть на свой сэндвич и притворяться, что слушаю.