Если только ты

Я чувствую её взгляд сбоку и сгустившееся молчание, после чего получаю лёгкий тычок в бок.

У неё вырывается гортанный смешок.

— Себ Готье, — Зигги качает головой, затем слизывает ещё одну каплю кетчупа, упавшую ей на ладонь. — Только ты можешь быть одновременно милым и засранцем.

— Я не милый, — предупреждаю я её. — Я тебе говорил, это просто показуха.

Она кивает, глядя на свой бургер.

— Окееей.

Я смотрю на неё, прижав язык к щеке изнутри.

— Ты назвала меня Себ.

Она собиралась откусить бургер, но теперь смотрит в мою сторону.

— Тебе не нравится, когда тебя называют полным именем, так что я решила перестать мучить тебя.

Пожав плечами, я подношу молочный коктейль ко рту и втягиваю большой глоток через трубочку.

— Теперь уже кажется странным, если ты называешь меня не Себастьяном.

Я тереблю трубочку, избегая её глаз.

Зигги снова притихает, но её ладонь мягко обхватывает молочный коктейль и тянет к себе. Я как будто не могу отпустить, так что позволяю её пальцам переплестись с моими, позволяю её силе привлечь меня.

Я закрываю глаза, наклоняясь в её сторону, чувствуя её мягкий чистый запах, ощущая её волосы, взметнувшиеся на ветру и щекочущие мою кожу. Когда я открываю глаза, она совсем рядом, сосёт напиток через трубочку и смотрит на меня.

Зигги отстраняется и облизывает губы, задумчиво глядя на меня.

— Значит, «Себастьян».

— Я всё равно оставляю за собой право послать тебя нахер, когда ты раздражаешь меня тем, как ты это говоришь.

У неё вырывается хрюкающий смешок.

— Я не ожидала меньшего, — затем Зигги снова откусывает от бургера и жуёт, задумчиво глядя на парковку и опираясь локтями на колени.

Она выглядит просто идеально, бл*дь.

Я достаю телефон и делаю фото. Как только она слышит звук щелчка камеры, её голова резко поворачивается ко мне.

— Этошобыло? — вопит она с набитым ртом.

Я сдерживаю смех.

— Успокойся, Сигрид. Просто документирую твою крутизну, и всё.

Зигги сердито смотрит на меня, затем с на удивление быстрыми рефлексами выхватывает телефон из моей руки и поворачивает экран, чтобы посмотреть на фото.

Её жевание прекращается. Она с трудом проглатывает болезненно большой кусок, судя по тому, как работает её горло.

— Что такое? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами, шмыгнув носом.

— Мне нравится. Очень. Я правда выгляжу крутой, — она снова шмыгает и откашливается.

— Не плачь, мать твою.

Она пихает телефон мне в грудь и заодно пихает меня самого.

— Я не плачу. Лук в бургере заставляет мои глаза слезиться.

— Эта реакция возникла как-то внезапно, хотя ты уже давно ешь свой бургер.

— Заткнись, Готье, — она забирает мой телефон и начинает печатать одной рукой.

— Сигрид.

— Себастьян.

Я опираюсь на локти, наблюдая за ней.

— Что ты делаешь с моим телефоном?

Её телефон пиликает в её заднем кармане.

— Пишу с твоего телефона на свой. Теперь у тебя есть мой номер, а у меня есть твой.

Мой пульс учащается.

— И нахера?

— Потому что у друзей есть телефонные номера друг друга, умник, — она бросает телефон мне на колени и совсем немного промазывает мимо моего члена.

Я бросаю на неё косой взгляд.

— Тебе необязательно было выдумывать такое оправдание, чтобы получить мой номер, Сигрид. Я бы дал его тебе.

— Ты такой высокомерный тип, — бормочет она, прежде чем снова откусить от своего бургера.

Самодовольная ухмылка, которой я её одариваю, меркнет, когда я наблюдаю, как она испытывает очередной пищевой оргазм от своего бургера.

Когда на парковку заезжает машина, я оборачиваюсь через плечо, затем едва слышно матерюсь, когда вижу, кого сюда угораздило явиться.

Зигги поддевает моё бедро коленом.

— Что такое?

Некто иной, как владелец «Кингз», выходит из винтажной спортивной машины, а за ним следуют два долговязых улыбающихся внука.

— Это…

Она кладёт ладонь поверх моей.

— Я знаю, кто это. Он помешан на Рене.

— Ну естественно, — бормочу я. — Рен — мечта каждого владельца: превосходный игрок, надёжный, получающий минимум травм и ведущий себя хорошо, — я сажусь, проводя руками по волосам. — Ну всё. Он нас увидит, и если мы скажем ему, что мы друзья, это дойдёт до Рена, до команды… — я стискиваю зубы и убираю руку. — Тебе не нужно делать это, путаться со мной…

Её хватка сжимается крепче, останавливая меня. Затем её пальцы нежно переплетаются с моими.

— Я хочу.

— Зигги…

— Мистер Кохлер! — кричит она, бросая бургер в контейнер, и энергично машет рукой.

Я снова матерюсь себе под нос.

— Прекрати ругаться, — говорит она сквозь широкую улыбку.

Арт Кохлер идёт к нам, обеими руками приобнимая своих внуков, которых я узнаю, поскольку он приводил их к команде за автографами. Арт тепло улыбается, здороваясь с Зигги и представляя своих внуков. Его улыбка холодеет, но остаётся вежливой, когда он смотрит на меня.

— Готье.

— Мистер Кохлер, — я киваю на сияющую неоновую вывеску закусочной. — Вы выбрали славное место для позднего перекуса.

Он выгибает бровь.

— Закусочная Бетти не похожа на твой типичный выбор заведения.

— Всё бывает в первый раз, — перебивает Зигги. — Себ даже оказался достаточно щедрым, чтобы угостить меня.

Мистер Кохлер косится в её сторону, и на его лице зарождается озадаченность, словно он наконец-то соображает, что Зигги со мной, а я с ней.

— И что же такая милая девчушка, как ты, делает с ходячей проблемой вроде Себа Готье?

Прежде чем Зигги успевает ответить, один из его внуков говорит:

— Я думаю, Себ крут.

Мистер Кохлер награждает меня осуждающим взглядом.

— В этом-то и проблема.

Меня гложет сожаление. Я — безнадёжный случай, но этот парнишка — нет. У него впереди жизненно важные годы, когда можно будет принять решения получше моих. Я не хочу, чтобы он подражал мне.

— Круто — это усердно работать и стремиться к желаемому, — говорю я ему. — И я это делал. Я занимаю такое положение в этом спорте, потому что работал до уср… — колено Зигги резко ударяет меня по бедру, не давая выругаться. — До посинения. Но… — я кошусь на Зигги, которая внимательно наблюдает за мной, затем на внука мистера Кохлера. — Я также сделал много вещей, за которые ты не должен мной восхищаться. Это вовсе не круто.

Зигги дарит мне лёгкую одобрительную улыбку, и я вовсе не должен испытывать из-за этого такое удовольствие.

Но испытываю. Я утыкаюсь в стакан с молочным коктейлем, чтобы не смотреть на неё или на мистера Кохлера, который с любопытством уставился на меня.

Затем Зигги говорит мистеру Кохлеру:

— Отвечая на ваш вопрос, мы с Себастьяном здесь, потому что проводим время вместе как друзья.

— Друзья? — мистер Кохлер хмурится.

— Ага, — подтверждает Зигги. — Друзья. Мы с ним сроднились на почве агрессивной йоги.

Я чуть не давлюсь своим молочным коктейлем. Агрессивная йога?!

— Агрессивная йога? — голос мистера Кохлера вторит моему изумлению.

— Угу. Хотите картошечки? — она предлагает внукам наш общий контейнер картошки фри, и они оба угощаются. — Картошка фри хороша тогда, когда остаётся вкусной даже в остывшем виде. Но да, агрессивная йога. Это такая йога, которая уделяет внимание сложным, часто негативным эмоциям с целью использовать осознанные движения, чтобы конструктивно осмыслить их и в итоге исцелиться.

— Круто, — говорит второй внук.

Зигги улыбается.

— Я делаю это, чтобы дать выход своей злости и выпустить непростые эмоции, которые запрещаю себе чувствовать. А Себ делает это, потому что понял, что ему нужен более здоровый способ выпускать все его экзистенциальные страдания, — она шлёпает меня ладонью по бедру, и я едва скрываю сердитый взгляд. Она перегибает палку.

— Что ж, — мистер Кохлер скрещивает руки на груди, пригвоздив меня взглядом. — Я очень рад это слышать. Это звучит…

— Почти невероятно здраво с моей стороны? — подсказываю я.

Мистер Кохлер усмехается, хлопнув меня по плечу.

— Надеюсь, что эти перемены сохранятся. Береги себя, Готье. И Зигги, передавай привет моему любимому игроку.

— Непременно! — она машет и улыбается, когда они поворачиваются к закусочной.

Как только дверь за ними закрывается, я поворачиваюсь к Зигги.

— Агрессивная йога?

Она одаривает меня улыбкой.

— Ты посмотри, я сообразила на ходу! Поддержала беседу! Я изумительно справилась.

Я закатываю глаза.

— Агрессивная йога, Сигрид. Из всех возможных вариантов.

— Что? Будет весело, — она берёт телефон и показывает мне инстаграм-аккаунт с видео, на которых запечатлены люди, немало похожие на меня — сердитые, татуированные, показывающие средний палец какой-то невидимой высшей силе. — Тут неподалеку есть студия, предлагающая занятия, и я давно хотела попробовать, но боялась, что не впишусь в их ряды. А с тобой за компанию точно впишусь. Надо как можно скорее забронировать нам места, чтобы были доказательства моих слов.

— Ты хотела сказать, доказательства твоей лжи?

Она шикает на меня, мягко шлёпнув по бедру.

— Это не ложь, это просто…

— Пока ещё не правда, знаю, знаю, — нахмурившись, я тянусь к молочному коктейлю, но осознаю, что он у Зигги в руках, и громкий сёрбающий звук означает его конец.

— Ооо, у них завтра есть утренние занятия, — радостно говорит она.

— Дорогая Зигги, я не могу просто пойти завтра утром в студию йоги. Это породит хаос.

Она закатывает глаза.

— Твоё эго.

— Я серьёзно. Я не могу просто взять и пойти куда-нибудь. Если мы будем заниматься агрессивной йогой, агрессивная йога должна прийти к нам.

Она хмурится.

— Серьёзно?

Я вжимаю язык в щёку изнутри, слегка раздражённый тем, каким невероятным это ей кажется.

— Ты не знаешь, как люди реагируют, видя меня на публике? Учитывая мою широко известную сексапильнось и эротические похождения? Ты в каком бункере живешь?

— В таком бункере, где мне до лампочки твоя сексапильность и эротические похождения?

— Ну, пора бы это изменить, поскольку это будет влиять на тебя, дружочек.

Зигги испускает раздражённое рычание.

— Как нас будут видеть вместе как «друзей», если за тобой везде гоняется гипотетическая толпа перевозбужденных людей?

— Да не везде. Ну например, в Закусочную Бетти можно было прийти. С другой стороны, ты же видела, как Стиви налетел на столик, когда я улыбнулся ему. А теперь поместим этот привлекательный, двадцатисемилетний пансексуальный образец чувственного великолепия в студию йоги с кучей людей в расцвете сил, и как думаешь, что будет?

(Пансексуал — это сексуальная ориентация, при которой партнёр выбирается исключительно по личным качествам, мировоззрению и эмоциям, получаемым от общения с ним; т. е. гендер значения не имеет и всё решает личность человека, — прим.)

Зигги хрюкает, печатая что-то на телефоне.

— Интересно, каково было бы иметь хоть фрагмент твоего эго. Ладно. Я написала студии, но сомневаюсь, что инструктор так быстро сможет прийти к нам, учитывая, что время уже восемь вечера…

— Упомяни моё имя, и вероятность будет чертовски высока.

Этим я заслуживаю бесстрастно-раздражённый взгляд.

— Готье, ты горячий хоккеист, а не Джастин Бибер.

— Во-первых, приятно знать, что ты считаешь меня горячим.

Она устало вздыхает.

— Себастьян.

— Во-вторых, я чрезвычайно негодую из-за намёка, что я не на одном уровне с Джастином Бибером.

— Прошу прощения за оскорбление, — говорит она ничуть не раскаивающимся тоном. — Возвращаемся к насущному вопросу. Если чуда с инструктором не случится, план таков. Я зарегистрировала нас для подключения онлайн и виртуального участия, два места на занятие в шесть утра. Мы можем сделать несколько фото, опубликовать в инстаграм, разделаться с этим до завтрака, а потом я отправлюсь на тренировку.

— Шесть утра?

Зигги награждает меня испепеляющим взглядом.

— Прошу прощения, Себастьян, у тебя какие-то срочные дела на это время? Киснуть в унынии? Печь с утра пораньше? Примерять кашемировый плед другого цвета в качестве наряда на день?

— Ладно! Сделаю я это, ясно?

— Превосходно. Мы подключимся к онлайн-занятию йоги…

— У меня дома. Если мне придётся встать безбожно рано, то твоя жаворонковая задница может притащиться ко мне.

— Ладно, — ворчит Зигги. — Йога в шесть утра. Фотки в инстаграм. А потом пойдём выпить смузи на завтрак или типа того, чтобы нас увидели. Нормально?

— Йога с больной ногой за несколько часов до того времени, когда я обычно просыпаюсь? Звучит ужасно, — застонав, когда боль пронзает желудок (вот поэтому я не ем, потому что каждый раз это причиняет бл*дскую боль), я слезаю с капота машины. — Однако раз ты загнала нас в угол с Кохлером, я это сделаю, — я выдёргиваю из её рук стакан от молочного коктейля и выразительно трясу им. — Ты задолжала мне ещё одну порцию, между прочим.

Глава 8. Зигги

Плейлист: Lola Blanc — Angry Too

Самодовольное выражение в глазах Себастьяна, когда он открывает дверь, почти заставляет меня развернуться и уйти. Перед тем как направляться к нему, я написала, что инструктор всё же ответил. Юваль придёт в шесть ноль-ноль ровно. Я надеялась, что когда доберусь до его дома, Себ уже закончит со злорадством.

Я ошибалась.

— Говорил же, — произносит он, закрывая за мной дверь.

Я закатываю глаза и прохожу мимо него, держа под мышкой коврик для йоги и направляясь по коридору к запаху кофе.

— Ты раздражаешь.

В его горле рокочет удовлетворённый звук, когда он следует за мной, но этот звук резко стихает, когда я стягиваю с себя свою удлинённую толстовку. Ничего не понимая, я оборачиваюсь через плечо.

Себастьян ковыляет по кухне в своей ортопедической шине и сердито смотрит на кофейник так, будто тот нанёс ему личное оскорбление.

— В чём твоя проблема? — спрашиваю я.

Он бурчит, наливая две кружки кофе и подвигая одну ко мне.

— Себастьян.

— Сигрид. Пей свой кофе.

— Слушай, дружочек, — я наливаю в свою кружку щедрую порцию молока, которое он на удивление предусмотрительно оставил рядом. — Юваль придёт через пять минут, и он не поверит в нашу дружбу, если ты будешь бурчать на меня и сверлить сердитым взглядом.

Себастьян пьёт кофе и натягивает на лицо невозмутимое холодное выражение.

— Ничего я не сверлю.

— Сверлил. А ещё ты бурчал.

Он убирает кружку и сверкает ослепительной усмешкой.

— Кто? Я?

— Ты невозможный.

В дверь звонят. Мы с Себастьяном запрокидываем головы, тандемом осушая свои кружки кофе.

— Что ж, дорогая Зигги, — говорит он, жестом показывая мне идти перед ним. — Дамы вперёд.

***

Юваль здесь явно для одного и только для одного человека. Надо отдать Себастьяну должное, он был вежливым, но строго профессиональным, ни капли не флиртующим. Кто знал, что он на такое способен?

Громкая, сердитая музыка ревёт в его домашнем тренировочном зале, и после мягкой разминки Юваль прибавляет громкость. Звук вибрирует в моей груди, и я на удивление наслаждаюсь этим ощущением. Мне всегда было непросто со сложными звуками, и я полагала, что хэви-метал также будет смущать меня. Кто же знал, что я его полюблю?

Встав, я схожу со своего коврика и тянусь к воде. Делаю большой глоток, мысленно пиная себя за то, что выпила так много кофе утром, но я ужасно спала и в противном случае была бы зомби на агрессивной йоге.

Когда голос Себастьяна в его разговоре с Ювалем стихает, я кошусь в его сторону и обнаруживаю, что его взгляд прикован ко мне. Он приподнимает брови, и губы изгибаются в усмешке.

Он такой чертовски раздражающий, сидит тут в чёрных спортивных штанах и облегающей мышцы шалфейно-зелёной майке, которая подчёркивает его глаза. Его тёмные волосы собраны — только те пряди, что способны удержаться в хвостике, а остальные рассыпаются по уже потной шее и подбородку.

Я злюсь на себя за то, как остро осознаю его присутствие. Он мой притворный друг, безжалостно эгоистичный, самовлюблённый, и он воспринимает меня только как сестрёнку лучшего друга, которая заслуживает его внимания лишь потому, что доказала свою пользу в данном сезоне его жизни. Вот и всё. Только моё тело этого не понимает.

— Ладно, — говорит Юваль, широко расставляя ноги на своём коврике. — Готовы двигаться дальше?

Себастьян кивает.

Я выдавливаю улыбку и плюхаюсь на свой коврик.

— Ага.

— Мы ограничимся лёгкой нагрузкой, поскольку у Себа заживает нога, а ты, Зигги, и так будешь тренироваться позднее, — чёртов Юваль ведёт себя так внимательно, отчего сложно злиться на него за флирт с Себастьяном.

Не то чтобы мне было дело до того, кто флиртует с моим притворным другом.

Когда Юваль просит нас приступить к дыхательным упражнениям, которые требуют прилечь, я плюхаюсь на спину и сердито гляжу в потолок.

— И ты ещё читала мне нотации про бурчание и сердитые взгляды? — бормочет Себастьян уголком рта.

— Я просто устала, — шиплю я шёпотом.

— Взбешена ты, а не устала.

Я сердито смотрю на него. Себастьян показывает на меня пальцем.

— Видишь? Взбешена.

— Я в порядке.

— Хера с два ты в порядке, — он переворачивается на бок, лицом ко мне. — Весь смысл этой затеи в том, чтобы ты обрела свой внутренний стержень и стала крутой версией себя, так почему бы тебе не сделать это хоть раз, чёрт возьми?

— Всё в порядке? — спрашивает Юваль, переводя взгляд между нами.

— Не совсем, Юваль, — говорит Себастьян. — Но думаю, нам было бы лучше, если бы мы перешли сразу к упражнениям, выпускающим гнев.

Вопреки повреждённой ноге, он грациозно поднимается и протягивает руку мне.

Юваль улыбается ему. Ну естественно.

— Конечно. Меня устраивает. Итак, вы можете повернуться лицом друг к другу, и это будет упражнение на взаимную поддержку и присутствие, пока вы прорабатываете всё, что нужно, или вы можете отвернуться…

— Мы будем лицом друг к другу, — говорит Себастьян, удерживая мои глаза.

В моём горле будто встал ком. Не знаю, почему. Почему такое ощущение, будто это ощущается как тиски на сердце и как идеальное объятие— крепкое, сжимающее, тесное. Почему, когда я беру руку Себастьяна, и он дёргает меня вверх, я испытываю прилив чего-то успокаивающего и безопасного.

— Глубокий вдох, — говорит Юваль. — Мы выполним приветствие солнцу, используя дыхание удджайи. Вы знаете приветствие солнцу?

Мы оба киваем.

— Я по ходу буду модифицировать позы, которые создают нагрузку на ногу, хорошо? — говорит Юваль Себу.

Себ качает головой.

— Я смогу выполнить и классическую последовательность. Мне надо подвигать лодыжкой. Она кажется пи**ец какой затёкшей.

Юваль, похоже, нервничает, но под очарованием улыбки Себа сдаётся.

— Что ж, пожалуйста, будь осторожен, — сначала подняв ладони к груди, он выпрямляет руки над головой. — Помните, вдох через нос, выдох через нос. Если дыхание становится стонами, оханьем, вздохами, матом, выпускайте это. Просто выпускайте всё.

Я поднимаю руки, чувствуя, как раскрывается моя грудь и обостряется ноющая боль в сердце. Мои глаза щиплет от подступающих слёз. Я смаргиваю их, затем сгибаюсь, и мой нос задевает колени. Дыхание застревает в горле, когда я приподнимаюсь наполовину. Застрявшее дыхание превращается в стон, когда я склоняюсь обратно.

Опять наполовину приподнявшись, я открываю глаза и пытаюсь сморгнуть слёзы, затем оказываюсь лицом к лицу с Себастьяном, чьё лицо исказилось чем-то свирепым.

Я смаргиваю наворачивающиеся слёзы, опускаясь в полную планку.

— Бл*дь, — бормочет он, стискивая зубы, когда из полной планки мы переходим в низкую.

— Вот так, — говорит Юваль. — Выпустите это. Теперь кобра.

Мы оба приподнимаемся, выпрямляя руки и выгибая груди. Наши лица слишком близки, когда мы вдыхаем, наполняя лёгкие.

Взгляд Себастьяна бродит по мне, и он хрипло выдыхает, когда мы переходим обратно в планку, затем в собаку мордой вниз и в позу наклона. Моё дыхание становится более хриплым, ком в горле увеличивается, когда я выпрямляю позвоночник и встаю в полный рост.

Выпрямляясь, я прикладываю такие усилия по сдерживанию слёз, что дышать уже почти невозможно. И это, осознаю я, прямо противоречит самой цели агрессивной йоги, но, как я и говорила Себу, перемены — это проще сказать, чем сделать. Я ненавижу плакать. Я ненавижу ощущение, когда во мне будто ломается дамба, ощущение потери контроля, которое так знакомо по подростковому периоду, наплыв таких интенсивных эмоций, что я ужасно боюсь в них утонуть.

Я не научилась, как испытывать необходимые мне эмоции, не боясь, что они поглотят меня полностью. Но прямо сейчас у меня нет выбора, если только я не хочу потерять сознание от нехватки кислорода.

На следующем выдохе я поднимаю руки над головой и стону одно-единственное «Бл****дь».

Руки Себастьяна высоко подняты, его собственное «Бл****дь» лишь немного отстаёт от моего. Его звуки, в отличие от моего полного ярости крика, болезненные, измождённые, опустошённые. И всё же знание, что он здесь, что этот холодный отстранённый мужчина тоже что-то чувствует, признаёт это с уязвимой усталостью в голосе, помогает мне почувствовать себя намного менее одинокой, менее боящейся простонать очередное ругательство, когда я сгибаюсь в наклоне.

Юваль прибавил громкость музыки, её темп нарастает. Моё сердце гулко стучит в ушах. У меня такое чувство, будто десять лет боли собрались под моими рёбрами, и если я не выкричу их, то они раздавят меня.

— Дышите глубоко, — напоминают нам обоим.

Я слышу сильный вдох Себастьяна, его выдох со стоном, когда мы наполовину поднимаемся, наши лица снова близко, глаза встречаются.

Его взгляд изучает мой с такой интенсивностью, которая может оказаться заботой, исказившей его черты. Мне кажется, будто он видит всё, что я вот-вот выкрикну, когда я втягиваю воздух и выпрямляюсь, поднимая руки вверх.

Звук, которого я никогда прежде не издавала, надломленный животный вой вырывается у меня, когда моя грудь распрямляется. Давление в груди, ком в горле, всё это рассеивается, когда я ору, а грохочущая музыка эхом разносится по комнате и поглощает мои звуки.

Когда меня покидают последние струйки воздуха, я сиплю, втягивая вдох. Снова сипло вдыхаю.

Я кричу. Сильно.

Затем я валюсь на пол…

Ну, валилась. Но теперь я падаю в объятия. Худощавые потные руки обвились вокруг меня, прижимая к поджарой потной груди.

Боже, он приятно пахнет. Как вчера после душа, только сильнее. Как сосновая хвоя, покрытая прохладным чистым снегом, как поцелованные инеем листья шалфея, растёртые между пальцами. Я утыкаюсь носом в его шею, когда у меня вырывается очередное рыдание, и цепляюсь за его майку, сжимая влажную ткань в кулаках.

Музыка такая громкая, пульсирует в моём теле, и всё же я слышу лишь стук пульса Себастьяна на его шее у моего уха, и размеренное поднимание и опадание его груди, пока он прижимает меня к себе.

Я зажмуриваюсь, чувствуя так много, знакомый прилив интенсивных эмоций, поток мыслей. Но они не затапливают меня, не застревают в горле и не заполняют лёгкие будто цемент. Вместо этого каждый вдох даётся легче, каждое новое рыдание получается тише.

Я не знаю, как долго мы так стоим, но в какой-то момент по негласному согласию наши хватки разжимаются, и мы отстраняемся.

Я медленно поднимаю взгляд на Себастьяна и встречаюсь с его глазами. Я раскрасневшаяся и потная, и я не сомневаюсь, что моё лицо пошло пятнами от плача. Мне абсолютно пофиг. Он видел, как я рыдаю в голос. Он обнимал меня, пока я брала себя в руки. Моя покрасневшая от нагрузки кожа и заплаканное лицо — самые наименьшие из моих недостатков в данный момент.

— Серьёзно, Сигрид, — шепчет он с широко раскрытыми глазами. — Тебе не стоило так стараться, рекламируя агрессивную йогу.

Я моргаю, закусив губу.

Уголок его рта приподнимается в слабой, неуверенной улыбке.

— Я просто шучу, — говорит он, и его глаза обеспокоенно напрягаются. — Зигги, я не серьёзно, я просто пытался тебя…

У меня вырывается смех, резкий и гортанный. Я сгибаюсь пополам, одной ладонью хватаясь за его руку для опоры, и хохочу ещё сильнее, пока радостная легкость бурлит в моём теле.

— Ты такой засранец, — гогочу я, вытирая глаза.

— Ну, теперь ты сообразила, — бормочет Себастьян, беря меня за локоть и привлекая обратно в свои объятия. Он кладёт ладонь на мою потную шею сзади и нежно сжимает. — Я знаю, что плач — это хорошо, что тебе это было нужно. Я просто эгоистично… — он тяжело выдыхает. — Я просто больше не мог терпеть. Так что вместо этого я попытался — весьма неудачно, очевидно — тебя рассмешить.

У меня вырывается очередной взрыв хохота, когда я роняю голову на его плечо.

— Столько плача мне с лихвой хватит. Смех… смех ощущается приятно.

Какое-то время он ничего не говорит. Его ладонь всё ещё лежит на моей шее сзади, мягко массируя.

— Что ж… хорошо.

Я смотрю мимо него, положив руку на его плечо, и осознаю, что музыка приглушилась, и Юваля здесь уже нет.

— Куда он подевался? — спрашиваю я, отстраняясь и вытирая глаза основаниями ладоней.

Себастьян поначалу тихий, мягко царапает пальцами по моим волосам, убирает все заблудшие прядки, прильнувшие к моему мокрому от слёз и пота лицу.

— Я ему кивнул, и он вышел.

Я всматриваюсь в его лицо, ничего не понимая.

Он читает моё выражение, и эти холодные серебристые глаза превращаются в тёплую жидкую ртуть, яркую и живую.

— Некоторые вещи не предназначены для всеобщего созерцания, Сигрид. И это была одна из таких вещей, — он нежно сжимает мои плечи, затем делает шаг назад. — Пошли, давай отвезём тебя домой.

— Но наш выход в свет, быть увиденными…

— Нам не нужно выходить на люди, когда ты чувствуешь себя так.

Я качаю головой, вытирая нос.

— Себастьян, я в порядке. Я имею в виду… я могу это сделать. Даже хочу.

Он кажется скептичным, может, даже… обеспокоенным.

— Зигги.

— Обещаю. Я не говорю это просто так, — я медленно и умиротворённо выдыхаю. Моя грудь ощущается так, будто с неё сняли какой-то груз. Я чувствую себя одновременно уставшей и полной сил, как будто я могу и свернуться клубочком, и пробежать забег. — Мне всё равно надо закинуть в желудок что-то, кроме кофе — я дёрганая. А продукты у меня почти закончились. Дома нечего есть, кроме батончиков гранолы, а мне нужно что-то посущественнее, если я хочу заесть свои чувства.

Похоже, Себастьян обдумывает, затем наконец-то тянется к своей ортопедической шине, отдирает липучку и надевает её на ногу.

— Тогда давай всё же найдём тебе завтрак.

Глава 9. Себастьян

Плейлист: Nick Mulvey — Mountain To Move

Зигги была тихой всю дорогу до кафе — одного из тех мест, куда люди ходят, чтобы посмотреть на других и быть увиденными. Там есть длинный крытый балкон с чрезвычайно видными столиками. Это идеальное место, где тебя могут сфотографировать, и Зигги настаивала, что хочет именно этого, даже после случившегося на йоге.

Мы с ней занимаем места за столиком, всё ещё будучи в спортивной одежде, хотя я переодел майку, поскольку та насквозь промокла от пота, а Зигги теперь надела тонкую шалфейно-зелёную толстовку, доходящую ей примерно до бёдер — ту самую, в которой она пришла ко мне домой. Платье такого же цвета она надевала на свадьбу Рена и Фрэнки.

Когда я увидел её этим утром, мучительные воспоминания о ней с того дня заполонили мои мысли — воспоминания, которые я усиленно старался развидеть, но вид того, как она снимала толстовку на моей кухне, спровоцировал свободное падение в ужасно эротические фантазии. Эти длинные рыжие волосы, струящиеся между моими пальцами. Мой язык, пробующий на вкус каждую веснушку, пока я прокладываю дорожку поцелуев по её спине вниз…

Я стискиваю зубы, ненавидя себя за то, что я как будто не способен перестать делать это — думать о ней, желать её. Я вообще не имею права хотеть Зигги; не из-за того, кем она приходится Рену, и даже не по большей части из-за этого, а потому что она хорошая.

А я нет. Ни в какой реальности я не смог бы быть достойным её.

Не то чтобы мои фантазии подразумевали что-то… серьёзное. Если бы я получил Зигги, это был бы всего один раз — нет, одна ночь… восхитительно долгая, бессонная ночь. А потом я бы забыл её, как и любого другого человека, которым я насладился в сексуальном плане.

Это была бы простая разрядка. Утолить нужду.

Вот только когда Зигги прочищает горло, открывая своё меню, и её глаза до сих пор выглядят немножко припухшими от плача, мою грудь пронзает резким уколом. Я никогда не испытывал такого, глядя на человека, который был лишь нуждой, требующей удовлетворения.

Я вообще ни с кем такого не испытывал. И я определённо не пытался смешить кого-либо.

Избегая искушения смотреть на неё, я сосредотачиваюсь на вариантах смузи, решительно настроившись преодолеть эту дискомфортную тягу в груди, желание потянуться к ней руками, как я сделал это в своём домашнем спортзале.

— Себастьян.

Я дёргаюсь, слыша своё имя её голосом, эту лёгкую дымчатую хрипотцу, и я могу лишь представлять, как звучит её голос после того, как она кричала в оргазме, задыхаясь и охрипнув.

Я сжимаю одну руку в кулак под столом, чтобы мои кольца впились в пальцы. Капелька боли, чтобы наказать себя за то, куда я опять позволил зайти своим мыслям.

Натягивая на лицо холодно-нейтральное выражение, я поднимаю взгляд от меню.

Но чтоб мне провалиться, если есть что-то нейтральное в том, что я чувствую, когда смотрю в эти глубокие зелёные глаза, на её серьёзное лицо.

— Сигрид? — тихо спрашиваю я.

Она прикусывает губу, теребя пальцами салфетку и глядя на меня.

— Спасибо тебе.

Моё сердце подскакивает в груди. Но я сохраняю ровное выражение лица.

— Тебе не нужно меня благодарить.

— Нужно, — шепчет она, ещё сильнее прикусывая губу.

— Прекрати, — я подбородком указываю на её губу, зажатую между зубами. — Навредишь себе.

Зигги отпускает губу, но выгибает бровь, опираясь локтями на стол и подаваясь вперёд.

— Сказал парень, который был в запое самосаботажа уже… сколько?

Я выгибаю бровь в ответ, моё сердце гулко стучит. Кем, бл*дь, она себя возомнила, вот так бросая мне вызов?

— Аккуратнее.

— А то что? — спрашивает она, склонив голову набок. — Задела за живое? Сказала тебе в лицо то, что все остальные боятся говорить?

— Они не боятся, — говорю я ей, тоже подаваясь вперёд. Моё лицо по-прежнему холодное и ровное, но внутри меня раздирает нечто горячее и зазубренное. — Они смирились. Они сдались.

Её глаза удерживают мои. Она подаётся чуть ближе.

— Тогда тебе надо найти себе новых людей, Себастьян Готье. Каждый заслуживает иметь на своей стороне кого-то, кто верит в лучшую версию тебя, даже когда ты на самом дне.

— Я мог бы найти хоть сто человек, если бы хотел, Зигги, но все в итоге сдаются. Как и должны. Слишком много пороков, слишком много ошибок, слишком много непростительных грехов.

Зигги притихает, всматриваясь в мои глаза.

— Что ты сделал такого ужасного?

— Почему я должен рассказывать тебе?

— Потому что, друг, — говорит она без задержек, — я только что расклеилась перед тобой во время агрессивной йоги и показала себя уязвимой. Услуга за услугу.

Я опускаю меню, затем складываю руки на столе, воюя с самим собой. Часть меня хочет послать её нах*й и сказать, что ничего я ей не должен.

Но другая часть меня хочет рассказать ей всё, изнывает и одновременно боится выложить это и увидеть, как её лицо искажается от разочарования, как она следом за всеми остальными осознаёт, что стоит узнать меня настоящего, и понимаешь, что больше со мной знаться не хочется.

Я должен сказать ей, зная, как всё пройдёт, отпугнуть её и выпутаться из этой абсурдной ситуации. Чтобы не проводить так много времени с той, которую я поклялся не позволять себе желать, но которую я хочу всё сильнее с каждой минувшей минутой.

— Я крал, — говорю я ей.

— Крал что? — ровным тоном спрашивает Зигги.

— Деньги.

Она хмурится.

— Но у тебя их полно.

— Так было не всегда, особенно когда я был подростком.

Моя мать и отчим доверяли мне ровно столько денег, сколько я мог заработать сам, а поскольку хоккей заправлял всем моим временем за пределами школы, времени работать не было. Так что естественно, назло им, в рамках самовнушенного пророчества, я взял дело в собственные безответственные руки.

— Подростковые проделки, — она машет рукой. — Но ты же всё вернул, когда повзрослел.

Я сердито смотрю на неё. Она что, какая-то ясновидящая?

— Это неважно. Я забирал деньги у людей, которые рассчитывали на мою честность. Я предавал их доверие. Я предал доверие многих людей, — заскрежетав зубами (Почему это так сложно? Я раньше и бровью не повёл бы, констатируя, кто я такой и что сделал), я говорю ей: — Я делал и много другого. Я спал с людьми, которые состояли в отношениях с другими людьми. Я разрушал отношения.

— Для этого требуются два человека; ты не разрушил эти отношения единолично.

— Это всё равно было неправильно.

— Да, — просто говорит Зигги. — Неправильно. Просто ты не можешь взвалить всю ответственность на себя.

— Я наказывал тех, кто меня разозлил, играл с дорогими им людьми, заманивал их, соблазнял, а потом игнорировал. Я лгал, изменял…

— Себастьян.

Я смотрю на неё, разъярённо стиснув челюсти. Почему она до сих пор здесь? Почему она до сих пор смотрит на меня, почему это прекрасное поразительное лицо до сих пор спокойное, до сих пор… нежное?

— Что? — спрашиваю я, стараясь рявкнуть, заставить её дёрнуться, наконец-то увидеть суть и отстраниться.

Но Зигги этого не делает. Вместо этого она смотрит на меня с серьёзным выражением лица.

— Ты извинился?

— Только ради хоккея и под угрозой болезненной смерти от Фрэнки я возместил конкретные убытки. Выплатил то, что украл и получил обманом, прояснил ситуацию там, где соврал. Отстранился от отношений, где я был подрывающим элементом для того, что они пытались восстановить. Это было моим извинением.

— Это хорошо, — говорит Зигги. — Компенсирующие действия важны. Но я думаю, что тебе всё равно надо непосредственно извиниться.

— Поздновато извиняться.

— Но в этом и прелесть извинений — эти слова можно произнести в любой момент. Никогда не поздно.

— Люди, которым я перешёл дорогу, не хотят моих извинений, Зигги. В отличие от тебя, мои ошибки — это не маленькие человеческие погрешности, которые люди без проблем простят и забудут, потому что это им ничего не стоило. Они не заинтересованы в том, чтобы прощать поистине ужасные вещи.

Она так пристально на меня смотрит.

— Это… должно быть, ощущается неприятно. Но это также нормально. Твоё извинение — оно и для тебя, и для них. Их выбор — принимать ли твоё извинение и прощать ли тебя. Твой выбор — выразить искренние сожаления вне зависимости от того, получишь ли ты прощение, потому что это поможет тебе.

— Как именно это «поможет», дорогая Зигги?

Её глаза не отрываются от моих.

— Это помогает тебе простить себя.

Мои челюсти сжимаются.

— Ты опять входишь в режим Фрейда.

— Это называется психотерапия, Готье. Тебе стоит попробовать.

— Бл*дь, нет… Иисусе! — я вздрагиваю и тру лодыжку после пинки Зигги.

— Следи за языком, — говорит она сквозь зубы, натягивая улыбку. — Ты же исправляешься, помнишь?

Я тоже изображаю улыбку.

— Что ж, учитывая то, как много ты меня била, как минимум один из нас справляется с изменением своего имиджа.

Уголки её губ приподнимаются в искренней улыбке, когда она отпивает воды.

— Прости. Это привычка. Мои братья очень склонны к физическим мерам. Само существование в доме Бергманов — это контактный вид спорта.

— Ага, ну что ж, я не Бергман.

— Ты прав. Прости. Я больше не буду тебя бить. Но нам нужен какой-то сигнал, чтобы напоминать тебе контролировать сквернословие. Как насчёт слова?

— Слова?

Она пожимает плечами.

— Типа, кодовое слово. Что-то, что в обычной ситуации не пришлось бы сказать, — нахмурившись, Зигги задумчиво смотрит вверх. — Карбункул? Как насчёт такого?

— Карбункул? Это одно из слов Рена. — мои глаза распахиваются шире. — Погоди, ты в его маленьком задротском театральном клубе…

Меня снова пинают.

У меня вырывается стон, пока я тру свою лодыжку.

— Сигрид, мы только что говорили об этом. Ты не можешь бить меня…

— Ты, — говорит она выразительно и приглушённо, — не можешь говорить об этом. Это секрет.

— Тогда это самый несекретный секрет, что я встречал.

Она вздыхает, раздосадованная моим поведением.

— Если бы Шекспировский клуб существовал, и если бы я была его членом — гипотетически — я бы всё равно не призналась тебе после того, как ты назвал его «маленьким задротским театральным клубом».

— Я шутил.

— Пффф.

Я смотрю на неё, потирая губы костяшками пальцев.

— Но если совершенно серьёзно…

— Я не знала, что ты на такое способен, — вставляет она.

— Сурово, но заслуженно. Если совершенно серьёзно, я думаю, что этот клуб идёт Рену на пользу. Это важно, что у него есть место и друзья, с которыми он может быть собой, задротствовать и расслабляться, свободный от бремени команды и публичного имиджа.

Зигги смотрит на меня, её взгляд пронизывает.

— Тебе это показалось бы заманчивым по тем же причинам?

Буквально несколько дней назад я бы высмеял эту идею, отпустил какой-то мудацкий комментарий.

Но что-то в том, как Зигги смотрит на меня при этом вопросе, пока мягкое утреннее солнце освещает эти яркие зелёные глаза, заставляет меня сделать паузу, обдумать. Странно, но общение в компании, не сводящееся к блестящему пузырю тщеславия, кажется почти… заманчивым.

Особенно если там будет Зигги. Из-за неё мои лодыжки все будут в синяках, и у неё раздражающая привычка подвергать меня психоанализу, но она также… Как я могу описать, каково это — делить пространство и время, хоть чуточку дружбы с тем, кто настолько лучше меня и не заставляет меня чувствовать себя дерьмово из-за этого?

Это… как глоток воды в пересохшее горло, глоток воздуха после слишком долгого ныряния… доза милосердия, противоречащая здравому смыслу.

И я не могу от этого отказаться.

Кроме того, друзья ведь делятся такими вещами друг с другом, приглашают друг друга на занятия, которые им нравятся, не так ли?

— Может быть, — наконец, отвечаю я. — Это как минимум может немножко улучшить мой образ.

Зигги наклоняет голову из стороны в сторону.

— Может быть. Но мы же не можем это транслировать. Помни: это секретный клуб.

— Самый несекретный секретный клуб, — напоминаю я ей. — Как бы там ни было, мой имидж нуждается во всей помощи, какую только можно получить, даже если это в формате слухов. В кои-то веки это будут позитивные слухи.

— Ну, тогда тебе стоит прийти. Это очень весело. Но сначала тебе нужно заучить любимые строки из Шекспира, а затем продекламировать их перед минимум двумя членами. Если сделаешь это искренне и докажешь, что у тебя хорошие намерения в отношении группы, то тебя примут.

Я барабаню пальцами по столу.

— Это несложно.

Она кажется удивлённой.

— Правда?

— Ты смотришь на главного сердцееда художественного чтения «Ромео и Джульетты» в моём десятом классе.

— Вау… я нахожусь в обществе образчика школьного театрального величия.

Я поднимаю воду в жесте тоста, затем отпиваю немного.

Зигги подпирает подбородок ладонью, и в уголках её губ пролегают игривые танцующие морщинки.

— Готова поспорить, ты был хорош. В конце концов, у тебя есть склонности к драматизму.

— Ой, отъе*ись…

— Карбункул! — шипит она, предостерегающе выпучив глаза. — Себастьян, ну и грязный у тебя рот!

У меня вырывается гортанный хохот. Я понятия не имею, почему это меня забавляет — то ли дело в очаровательности её упрёка, то ли в абсурдности елизаветинского ругательства в мой адрес, то ли и то, и другое. Я утыкаюсь лицом в ладони и хохочу так, что трясутся плечи.

Смех Зигги застревает в её горле, будто она пытается его сдержать.

— Это не смешно. У тебя очень серьёзная проблема с матом, Готье.

Я сдавленно сиплю от хохота. Смех Зигги вырывается из неё как фейерверк, сплошь искры и дымок.

Затем наш официант останавливается у столика и обрывает момент. Его взгляд мгновенно устремляется к Зигги. По мне проносится раздражение, пока я наблюдаю, как он смотрит на её ослепительную улыбку и румянец на щеках от хохота.

Я громко прочищаю горло, отчего официант дёргается. Он смотрит в мою сторону, но лишь на мгновение, затем снова сосредотачивается на Зигги, сообщая ей блюда дня и отвечая на её вопросы.

Зигги прикусывает губу, размышляя и глядя в меню.

— Думаю, я возьму клубнично-банановый смузи и ещё… омлет с ветчиной и сыром. О, и можно мне двойную порцию сыра, пожалуйста? Спасибо. Подождите! Простите. И черничный маффин. Звучит вкусно. Спасибо, — она передаёт меню, затем поворачивается ко мне и улыбается.

Где-то в процессе нашего хохота то тянущее ощущение от её плача испарилось. Глядя на неё теперь, я чувствую что-то новое, и место для этого появилось лишь с тех пор, как я проматерился на протяжении йоги вместе с ней в пространстве, которое казалось достаточно большим и реальным, чтобы выдержать мой бардак. С тех пор, как я рассказал ей такие вещи, будучи уверенным, что это разрушит даже подобие этой дружбы. С тех пор, как я хохотал в такой манере, в которой не смеялся уже очень долго.

Это нечто новое, тяжёлое и тёплое, распространяется по мне, желая… Как там она сказала вчера? Питательности. Чего-то насыщающего, напитывающего.

Чего-то хорошего.

Я медленно поднимаю меню, просматривая его свежим взглядом.

Затем я с глубинным удовлетворением наблюдаю, как на лице Зигги отображается удивление, когда я говорю официанту:

— Я буду то же, что и она, только маффин и смузи не ягодные, а шоколадные.

На сей раз Зигги не приходится напоминать мне. Протягивая официанту свое меню, я с улыбкой добавляю:

— Пожалуйста.

***

— Ты не будешь провожать меня до дома, — говорит Зигги, и двигатель моей машины пощёлкивает, остывая в гараже.

— Почему нет, чёрт возьми?

Она вскидывает брови.

— Сигрид, я сказал «чёрт» в приватной обстановке собственного дома. Расслабься.

— Но это привычка, Себастьян, и ты пытаешься от неё избавиться.

— «Делаю вид», что избавляюсь, — напоминаю я ей.

Зигги устало вздыхает.

Это заставляет меня задаться вопросом, как скоро моя упрямая неподатливость оттолкнёт её, заставит понять, что я не заслуживаю даже фальшивой дружбы.

— День же, — говорит она, открывая дверцу со своей стороны. — Со мной ничего не случится.

— Откуда ты знаешь?

— Я пешком пришла к тебе вчера вечером и сегодня утром, и ничего, выжила.

Теперь моя очередь вздыхать. Я перебираю свой мозг, ища какое-то оправдание этой стискивающей зубы потребности убедиться, что она безопасно доберётся домой. Я не должен нуждаться в этом. Но нуждаюсь.

Это потому что она дорога Рену. Потому что будь я проклят, если она не будет в безопасности, пока она со мной — в безопасности от меня, от мира, от всего, что может ей навредить. Впервые в жизни я решительно настроен пройти через эту ситуацию с безупречным результатом, смочь посмотреть Рену в глаза и сказать своему единственному лучшему другу, что в отношении его сестры у меня были лишь лучшие побуждения, и с ней не случилось ничего неприглядного.

— Себастьян, — голос Зигги выдёргивает меня из мыслей. Я смотрю на неё, стоящую возле водительской дверцы и положившую на ту одну руку. Её волосы почти полностью выбились из косы, огненные пряди обрамляют лицо. Она выглядит такой о*уенно очаровательной, что аж неприлично.

Я хрипло сглатываю.

— Я должен проводить тебя до дома, — говорю я ей. — Потому что… исправившийся Себ сделал бы так.

— Но твоя нога…

— Нах… то есть, забудь про мою ногу. Всё хорошо. Почти не болит.

Это ложь. Она изрядно ноет после того, как я дал ей нагрузку на йоге. Но это ничто в сравнении с дискомфортом, который я буду чувствовать, сидя дома и как тревожный, заламывающий руки мальчик ждать, когда она напишет, чтобы благополучно добралась.

Зигги скептически выгибает бровь. Но что удивительно, она наконец говорит:

— Ладно.

***

— Что ж, Сэр Себ, благодарю за сопровождение.

Я хмуро смотрю на Зигги.

— Сэр Себ? Чем я вообще заслужил такое прозвище?

Она улыбается, быстро и ослепительно. Это настолько очаровательно, что ощущается как удар под дых.

«Не смотри на неё так, — шипит укоризненный голос в моей голове. — Ты не заслуживаешь даже её улыбок, не говоря уж о дружбе, фальшивой или нет».

Я смотрю вниз и смахиваю соринку со своих спортивных штанов.

— Это славно звучит, «Сэр Себ», — говорит она. — И ты поступил галантно.

— Галантно, — я закатываю глаза. — Ага. Иди внутрь. Попей воды. Ты обезвожена и бредишь.

Зигги притихает так надолго, что я уже не могу держать взгляд опущенным. Когда я смотрю на неё, моё сердце пропускает удар. Её голова запрокинута, пронизывающие зелёные глаза не отрываются от меня. У меня возникает дискомфортное ощущение, что меня видят насквозь до самого спинного мозга.

— Я начинаю гадать, — говорит она, — может, Рен не совсем ошибся в своей оценке. Может, ты добрее, чем хочешь признавать, Себастьян Готье.

— Зигги…

— Обнимашки, — говорит она, обхватывая меня руками.

Боже. Её улыбка — удар под дых, но это объятие выбивает из меня весь воздух. Я стою на тротуаре у её дома, пока она обнимает меня, а в моих лёгких нет ни капли кислорода.

— Эй, — она сжимает крепче. — Где мои обнимашки? Ты обнял меня на йоге, почему не можешь обнять сейчас?

— Это были не объятия, — бормочу я в её волосы, потому что ветер швырнул их мне в лицо, и бл*дь, они так вкусно пахнут — как сладкая чистая вода, очищающий прилив доброты, которой я не заслуживаю. — Это была… поддерживающая… хватка.

— Поддерживающая хватка, — она хрюкает — очаровательный гортанный звук, за которым следует звонкий бодрый смех. — Ладно, конечно. Ну, тебя это не убило, и теперь не убьёт. Кроме того, друзья обнимаются.

— Не этот друг.

— Да брось. Обними меня. Не лишай меня ответных обнимашек.

Смирившись и вздохнув, я обнимаю её руками за талию. Она такая сильная… и всё же такая мягкая. Я чувствую длинные крепкие мышцы её спины и торса, плавный изгиб бёдер. Мои зубы стискиваются.

— Спасибо, — шепчет она мне на ухо.

По мне пробегает дрожь, которую я едва подавляю, но если Зигги и заметила, то не показывает. Она просто отстраняется и одаривает меня ещё одной улыбкой, которая вышибает тот воздух, что мне удалось втянуть.

— Твоя очередь, — говорит она, доставая ключи из кармана леггинсов.

— Моя очередь?

— Придумывать какое-то занятие для друзей.

Я хмурюсь.

— Разве я в таком разбираюсь?

Открывая дверь, Зигги улыбается ещё шире.

— Ты что-нибудь придумаешь. Я в тебя верю.

Глава 10. Себастьян

Плейлист: Broken Bells — Good Luck

Рен удивляется при виде меня так же сильно, как я удивлён стоять на его пороге. Чёртова Зигги и её прощальные слова.

«Я в тебя верю».

Я стоял возле её многоквартирного дома, пока во мне зудела раздражающая, надоедливая спешка. Я пытался отбросить её, избавиться от неё, разворачиваясь и надеясь, что уход от неё освободит меня, вернёт к прежней версии себя.

Но вместо этого я пришёл домой, помылся и прошёл небольшое расстояние до дома Рена.

Потому что это абсурдно, но я как будто хочу заслужить веру Зигги в меня. И, видимо, это начинается с исповедального визита к человеку, который привёл её ко мне.

— Себ? — озадаченность на лице Рена сменяется удовольствием, когда он открывает входную дверь и делает шаг назад. — Заходи.

— Спасибо, — я закрываю за собой дверь и следую за Реном, испытывая благодарность, что Паццы, похоже, нет рядом, чтобы донимать меня. Эта собака упивается моими мучениями. — Извини, что пришёл без предупреждения.

— Тебе всегда рады, Себ, — Рен улыбается мне через плечо, ведя меня на кухню. — Хочешь попить? Воды? Чай? Кофе?

— Нет, спасибо, — барабаня пальцами по столу, я стискиваю зубы. Я ненавижу это. Заботиться. Стараться. От этого у меня такое чувство, будто я расстегнул собственную кожу и позволил ей опасть к ногам, оставив меня неестественно и ужасно выставленным напоказ. Я давно не пытаюсь внушить себе, что не забочусь и не стараюсь в отношении Рена, даже в рамках моих ограниченных возможностей. Так что я изо всех сил пытаюсь продышать свой дискомфорт и подобрать правильные слова. — Мне нужно кое-что сказать, — наконец, выдавливаю я.

Рен медленно поворачивается, и его лицо обретает задумчивое выражение, когда он оказывается ко мне лицом и всматривается в глаза.

— Окей. Я слушаю.

Прочистив горло, я смотрю в пол, затем заставляю себя поднять глаза и посмотреть на него. Как мне сказать это честно, но так, чтобы не предать доверие Зигги и не выдать её план?

— На твоей свадьбе…

Рен склоняет голову набок, и этот жест так похож на Зигги, что я зажмуриваюсь и тру лицо руками.

— Мы с Зигги наткнулись друг на друга и… поговорили… так… как не говорили прежде.

Пока что это абсолютно честно. Опускаю ли я критически важные детали? Например, тот факт, что наш разговор — это в принципе нечто новое, поскольку с момента нашего знакомства я принципиально избегал чего-либо, кроме холодного «привет»? Или то, что глядя, как она задирает платье, я мог думать лишь о том, как мне хотелось упасть на колени, развернуть её и уткнуться лицом между этих веснушчатых бёдер? Или что когда я вытащил её на свет, и её глаза встретились с моими, был момент, когда я чуть не притянул её к себе и не поцеловал?

Да. Я опускаю эти детали.

Не потому, что я пытаюсь сделать поистине дискомфортное признание (ну, не только поэтому), а потому, что это подрывает наш предлог притворной дружбы, и что более важно, это не имеет отношения к делу; я никогда не поддамся этим импульсам.

Я никогда не получу её таким образом, каким фантазировал её иметь. Я никогда не попробую её на вкус, не поцелую до головокружения, потому что слишком долго отдавал предпочтение её мягкому роскошному ротику вместо навязчивой потребности в воздухе. Я буду морить голодом эти невысказанные правды внутри меня, пока они не зачахнут и не умрут. Рену не нужно знать то, что однажды атрофируется.

Рен тихий, наблюдает за мной и ждёт; как всегда добрый, терпеливый, размеренный, пока я ищу слова, чтобы объясниться.

— С тех пор мы… как будто поладили.

Ужасная правда, которая тоже не является ложью. Я провёл с ней только вечер и утро — загнанный в угол на моей террасе, ужинавший с ней на капоте моей машины, неоспоримо сблизившийся с ней за йогой, сидевший напротив неё за ресторанным столиком на завтраке — но мы поладили. Она мне нравится, чёрт возьми. Хуже того, думаю, я ей тоже нравлюсь. Как минимум, та версия меня, которая пытается вести себя хорошо.

— Поладили так, как ладили бы друзья, — добавляю я, очень намеренно выбирая формулировку. Это намекает, что мы друзья, но не говорит прямым текстом, что мы друзья. Я не соврал ему.

Рен прислоняется бедром к кухонному шкафчику, свободно скрестив руки на груди, и улыбается.

— Себ, это здорово.

Мой живот скручивает узлами.

— Я не был уверен, что ты так подумаешь.

Между его бровями пролегает складка.

— А почему я мог не подумать так?

— Потому что я придурок с ужасной репутацией, а Зигги… противоположность. Она добрая. Хорошая. Ангельская.

Рен издаёт хрюкающий смешок, отталкивается от шкафчика, после чего идёт к холодильнику, достаёт газированную воду и предлагает мне. Я качаю головой.

— Моя сестрёнка, — он открывает банку, — добрейшая. И определённо хорошая. Но ангельская — это уже с натяжкой. Она способна на весьма внушительные розыгрыши, обладает пугающе точным радаром щекотки и не только может обогнать всех нас в спринте, но и без проблем будет злорадствовать по этому поводу.

Я чувствую, что уголки моих губ приподнимаются в улыбке, и опускаю подбородок, глядя в пол, чтобы он этого не увидел.

— Я испытал на себе радар щекотки. Он безжалостный.

Рен снова смеётся.

— Вот именно.

Натягивая на лицо холодную безвыразительность, я поднимаю голову и удерживаю его взгляд.

— Я хочу, чтобы ты знал… я уважаю то, как много она для тебя значит, и как ты её оберегаешь. Я об этом не забуду.

Улыбка Рена становится шире. В уголках его глаз образуются морщинки.

— Я знаю, Себ.

Мне ненавистно то, как много это значит — заручиться его доверием в таких вещах. И я не могу отрицать, как много это значит.

— Спасибо.

— Итак, — говорит он, — фотографии вас двоих в Закусочной Бетти, потом сегодня на завтраке, и онлайн-сторис с агрессивной йогой начинают обретать смысл.

Я таращусь на него широко раскрытыми глазами.

— Что-то уже попало в интернет?

Рен кивает.

— У меня настроены гугл-оповещения по моей семье. Выскочило примерно полчаса назад.

— Они назвали Зигги по имени?

Он качает головой.

— Нет. Они назвали по имени тебя.

— Я не… — мой голос срывается. — Я не твоя семья.

— Для меня ты семья, — говорит он, листая что-то в телефоне так, будто вовсе не сбросил на меня экзистенциальную гранату.

Я не рискую осмысливать сокрушительное влияние этого заявления, так что я это не трогаю. Вместо этого я достаю свой телефон и пробегаюсь взглядом по первой попавшейся статьей.

«Юваля Бёрнса, — читаю я, — основателя агрессивной йоги, заметили выходящим из дома Себа Готье. Вскоре за ним последовали сам Себ и неизвестная рыжая, ведущая его машину — скорее всего, из-за его травмированной ноги, которая помешала бы безопасному вождению машины. Себа и его спутницу далее видели за завтраком в Café du Monde, смеющимися и наслаждающимися душевным завтраком. Она надсмотрщица? Подруга? Нечто большее? Мы сообщим, когда узнаем подробности».

Застонав, я бросаю телефон на стол.

— «Неизвестная рыжая». Она будет «в восторге».

Рен хмурится.

— Зигги никогда не нравилось оказываться в центре внимания. Сомневаюсь, что она будет протестовать из-за того, что осталась в сторонке.

Странное давящее ощущение в груди не даёт мне сказать больше. Это так странно и необъяснимо приятно — знать про его сестру то, чего он не знает. Бергманы явно не понимают, насколько Зигги хочет быть увиденной. Где-то в процессе люди, которые любят её сильнее всего, упустили из виду один простой факт — если ты долго жил в определённой манере, это не означает, что ты хочешь жить так всегда, и что твои сложности с изменениями — это не признак нежелания изменений. Просто… это сложно. И возможно, было бы чертовски проще, если бы люди вокруг тебя видели твои возможности.

Меня переполняет свирепая, пронизывающая гордость. Я такой человек для Зигги. Как минимум, я могу им быть. Не просто тем, чей суровый имидж может чуть запачкать её. Но и тот, кто показывает ей, что видит её возможности.

— Может, это меняется, — уклончиво отвечаю я, отталкиваясь от стола и убирая телефон в карман. — Я пойду.

— Уверен? — спрашивает он. — Хочешь остаться на ланч? Фрэнки скоро вернётся.

Господи Иисусе, только не Фрэнки. Она пронюхает про ту сторис с йогой, увидит наши с Зигги фотографии, и пусть я уверен, что могу выдержать такую динамику с Реном, Фрэнки обладает ужасающей способностью вынюхивать мою ложь и пугать меня за это до усрачки.

— Всё хорошо, — говорю я. — Я всё ещё сыт с завтрака.

Он хмурится.

— Что ж, ну ладно. Дай знать, если что; я могу заехать за тобой, и мы могли бы… — он пожимает плечами. — Не знаю, немного пообщаться. Ты залёг на дно, пока восстанавливаешься, и пока Фрэнки… ищет, как исправить всё для тебя, но я скучаю по тебе.

Когда я только познакомился с Реном, это ошеломительно честное общение, эмоциональная открытость вызывали у меня глубинный дискомфорт. Моя семья не так устроена, и меня не так воспитывали. Но сблизившись с ним за последние годы, я начал восхищаться тем, какой храбрости это требует. Что он может посмотреть на меня и сказать, что скучает по мне, что он может признаваться в своих потребностях и желаниях так свободно, без страха.

— Я… — я откашливаюсь. — Взаимно. На самом деле, я, ээ… — я снова откашливаюсь. — Я на самом деле хотел спросить, может… То есть, я думал…

Улыбка Рена лёгкая и забавляющаяся. Он приподнимает брови и ждёт.

— Я подумал… может, я мог бы присоединиться к твоему Шекспировскому Клубу.

Улыбка на его лице становится настолько ослепительной, что это вообще выходит за пределы человеческих возможностей.

— Серьёзно?

Я пожимаю плечами.

— Серьёзно. Зигги не призналась, что клуб существует, но сказала, что если бы Шекспировский Клуб гипотетически существовал, то это чертовски классное времяпровождение. А мне это не помешает. Немного веселья, которое… не такое пустое.

Рен сминает меня в крепких объятиях и хлопает по спине.

— Я был бы очень рад, Себ! Тебе тоже понравится. Тебе всего лишь надо…

— Заучить продекламировать мои любимые строки из Шекспира минимум перед двумя членами клуба. Если они согласятся, что я выступаю искренне, то меня пригласят в ряды участников.

Он кивает, отстраняясь от нашего объятия и все ещё улыбаясь.

— Значит, она тебе сказала, хорошо. Окей. Круто. Ну, тебе повезло — наше следующее собрание через две недели. В субботу, ровно в шесть часов, у меня дома, так что начинай заучивать.

Чёрт. Как стремительно развиваются события.

— Эээ. Так скоро?

— Будет здорово, — отвечает он. — Ты отлично справишься, — меня снова обнимают, когда я собираюсь возразить, выдумать отговорку и выиграть себе немного времени, но взгляд, которым Рен смотрит на меня, его восторг и счастье останавливают меня.

Пообещав, что буду там, я ухожу из его дома. Я не спешу, пока иду обратно, наблюдаю, как солнце поднимается выше по небу, чувствую, как бриз треплет мои волосы и отбрасывает их назад.

Добравшись до дома, я брожу туда-сюда, пока мои руки не добираются до книжных шкафов, занимающих стены маленькой удалённой комнатушки, которую я сохраняю приватной, только для меня. Проведя пальцами по корешкам, я нахожу нужное издание, снимаю с полки и опускаюсь в кресло.

Резкая, ноющая боль, которая в последнее время становится чаще и возникает почти после каждого приёма пищи, царапает мой желудок. Я втягиваю вдох и подбираю ноги, испытав небольшое облегчение от давления на живот, когда крепко зажимаю подушку между грудью и бёдрами.

Боль сильная. Достаточно сильная, чтобы я начинал думать, что это больше нельзя игнорировать, как я игнорировал пульсирующие боли в теле, густой туман в мозгу, от которого мысли делаются грузными и медленными.

Мне надо пройти осмотр, добраться до сути. Особенно сейчас, когда я так близок к возвращению в хоккей. Мысль о том, чтобы в таком состоянии кататься на коньках и играть в полную силу… кажется невыносимой.

И всё же меня так и подмывает игнорировать это. Мне не хочется знать, что может быть не так, что может встать между мной и моей личностью здорового активного человека, и уж тем более того, кто полагается на это в моей карьере и единственном, что я люблю — в хоккее.

Заскрежетав зубами от боли, я позволяю глазам сосредоточиться на словах и думаю о том, как скажу их перед Зигги. Боль не стихает, но я отвлёкся, пусть и ненадолго, на спокойное ощущение удовлетворённой целеустремлённости.

Это странно. И по-своему очаровательно.

Подняв взгляд, видя своё отражение в окнах, которое так похоже на моего дерьмового отца, я на мгновение сталкиваюсь со стремительным и брутальным напоминанием, что такое эта маленькая вылазка в якобы исправление…

Это лишь представление, которому придётся закончиться.

Глава 11. Зигги

Плейлист: Cat Clyde — Sheets of Green

— «Неизвестная рыжая»? — рычу я в экран, сжимая телефон так крепко, что мой сенсорный чехол с пузырьками издаёт несколько зловещих хлопков.

— Полегче, — Шарли, моя лучшая подруга и товарищ по команде, выхватывает телефон из моей хватки и убирает обратно в мою сумку, которая засунута внизу моего шкафчика. — Давай пойдём, выместим злость на футбольном мячике и дадим твоему телефону прожить ещё немножко.

— «Неизвестная рыжая»!

Она хватает меня за локоть и тащит к выходу из раздевалки.

— Да, я тебя слышала. Просто дыши. Выйди на поле, и мы разберёмся с этим.

Моё сердце гулко стучит в ушах. Я едва замечаю, как мы выбегаем на поле, где Шарли салютует Карле, нашему тренеру «Энджел Сити», а затем бежит через поле. Остановившись у скопления мячей в центре, она посылает один в мою сторону, вынуждая меня вынырнуть из собственных мыслей.

Она как будто знает меня — что только футбольный мяч, летящий мне в лицо, способен вытащить меня из водоворота мыслей. Я с силой отбиваю мяч и отправляю его обратно к ней.

У Шарли вырывается звучное оханье, когда она принимает мой пас — а точнее, ловит мяч на грудь и позволяет ему упасть на землю, затем посылает через поле ко мне. Я подбегаю к нему, затем веду мяч в её сторону. Остановившись у ног Шарли, я ставлю ступню на мяч и смотрю ей в глаза, держа руки на бёдрах.

— Прости.

— Всё в порядке, — она собирает свои короткие тёмные волосы в хвостик на макушке. — Мои сиськи какое-то время обходились без синяков. Давно пора было.

Я издаю хрюкающий смешок и тру лицо.

— Я зла.

— И это можно понять, — Шарли забирает мяч из-под моей ноги и начинает жонглировать им. — Ты не «неизвестная рыжая». Ты Зигги Чёртова Бергман, и миру давно пора это узнать.

— Я стараюсь, Шар.

Шарли поднимает крохотную ладошку (она ростом с чекушку, и у неё всё крохотное), хмуро глядя на меня и прищурив ореховые глаза.

— Ты отлично справляешься. Я не виню тебя. Я виню сексистскую новостную машину, которая сосредотачивается на мужчинах-спортсменах и традиционно маскулинных видах спорта. Ты одна из самых многообещающих, талантливых, результативных центральных защитников из всех, что видел футбол. Ты забивала много голов на протяжении всей твоей карьеры в КУЛА, и ты в стартовом составе и здесь, и в национальной сборной. Таблоиды должны знать, кто ты, и ты не должна затевать абсурдный пиар-ход с этим бестолковым Себом Го…

— Шшшш, — шиплю я, оглядываясь по сторонам. — Шарлотта, не заставляй меня жалеть, что я тебе сказала.

— Не спеши обсираться в свои футбольные шортики. Я сказала это тихо.

— Шарли, я серьёзно, если правда всплывёт, это подкосит и разрушит всё, что мы…

— Мы? — выразительно переспрашивает она. — Вы теперь уже «мы»?

Я прочищаю горло.

— Всё, что я пытаюсь сделать.

— Ну-ну, — Шарли скрещивает руки на груди. — Ты тут покашливанием не отделаешься. С каких пор ты и этот ушлёпок стали «мы»?

— Мы не «мы», просто с лингвистической точки зрения так удобнее сказать.

Шарли приподнимает брови.

Я вздыхаю и показываю на мяч у её ног.

— Можем мы попинать мяч, пожалуйста? Пока на нас не наорали?

Шарли хмурится, но уступает, подкидывая мяч, перебрасывая его с ноги на ногу, затем передавая мне. Я подкидываю его до бёдер, опускаю обратно к ногам, после чего роняю на землю и веду достаточно далеко, чтобы получить немного пространства от провидческих способностей Шарли.

Мне нравится иметь подругу, которая знает меня так хорошо… за исключением моментов, когда я стараюсь сдержать слегка мутные чувства в отношении кое-какого очень сложного, плохо ведущего себя фальшивого друга, который постоянно удивляет меня крохотными моментами доброты, которые того и гляди вызовут во мне симпатию к нему. И учитывая то, как меня влечёт к Себастьяну Готье, это очень плохая идея.

Я возьму ситуацию под контроль. Я работаю над тем, чтобы обуздать себя. А до тех пор Шарли не нужно знать, что я разрываюсь насчёт Себастьяна. И если я буду держаться слишком близко, дам ей творить свою магию лучшей подруги, читающей мысли, она определённо узнает.

Шарли — моя самая давняя подруга, мой единственный друг с детства, когда я была ещё маленькой, и мы жили в штате Вашингтон. Когда моя семья переехала в Лос-Анджелес из-за папиной работы онкологом в медицинском центре Рональда Рейгана, мы годами присылали друг другу письма и рисунки, но когда я в средней школе начала испытывать сложности с общением, и моё психическое здоровье подкосилось, мне стало сложно поддерживать контакт. Мы с Шарли никогда не переставали общаться, но за годы общение стало редким, пока она не связалась со мной и не сказала, что поступает в Университет Южной Каролины.

Наши универы, может, и были соперниками, но это нас не разлучило — мы снова начали общаться, вновь наращивать близость. Когда мы обе подписали контракт с «Энджел Сити», связь между нами стала как никогда крепкой, и я очень за это благодарна. Я никогда не умела заводить друзей — слишком много социальной тревожности по поводу знакомства с новыми людьми, слишком много членов семьи, отнимающих моё время и занимающих меня так сильно, что мне никогда не бывает слишком одиноко, и я не жажду чего-то большего. Шарли — идеальный кандидат: та, с кем я имею общее прошлое, и не приходится преодолевать колоссальную тревожность для сближения, она знает меня почти так же долго и так же хорошо, как моя семья, но существует за пределами их хаоса, так что я могу обратиться к ней, когда от семьи мне хочется лезть на стенку.

Шарли — мой человек, я могу прийти к ней с чем угодно. За исключением помощи с проектом «Зигги Бергман 2.0».

Потому Шарли ненавидит публичность и любит оставаться неизвестной. С другой стороны, если бы я росла ребёнком двух крупнейших знаменитостей в Голливуде того периода, и меня бы лет десять освещали в таблоидах на протяжении их бурных и непостоянных отношений (реально бурных — её родители на данный момент женились и разводились уже три раза), я бы тоже захотела оставаться неизвестной.

Шарли любит свою уединённую, мирную жизнь и свою партнёршу Джиджи, которую она встретила на первом курсе в УЮК. Джиджи — бывшая детская телезвезда, превратившаяся в звёздного стилиста, и ей теперь тоже нравится не привлекать внимания и жить за кадром. Джиджи и я были с ней рядом, когда Шарли решала, стоит ли идти в профессиональный футбол, зная, что это приведёт к повышенной публичности. Но её любовь к игре взяла верх, и несколько лет в психотерапии подготовили её к потенциальной публичности после подписания контракта с «Энджел Сити». И даже тогда ей было непросто.

Вдобавок к неприязни публичного внимания, она точно не подскажет мне, как сделать мой образ более грубым и крутым — Шарли бесконечно милее и благопристойнее меня. Она всегда была такой.

Когда мы познакомились в штате Вашингтон, где она жила с мамой во время первого едкого развода её родителей, Шарли была добрейшим и нежнейшим ребенком, оказавшимся в оке поистине ужасного шторма — в отличие от её старших брата и сестры, которые пережили травму детства, превратившись в абсолютные кошмары. Гарри был нестабильным — громким и злым, постоянно влезающим в проблемы и огрызающимся. И ещё Таллула — обманчиво тихая и глубинно нервирующая, будто это затишье перед бурей, сотрясающей землю.

И ещё Шарли — всегда тёплая и дружелюбная; она много улыбалась, дарила крепкие объятия и любила гулять по лесам. Шарли была моей ровесницей и понимала, каково это — быть малышкой в социальном окружении, где все старше тебя. Она с радостью скрывалась в воображаемых мирах, чтобы быть королевами фейри, храбрыми девами-воительницами, готовить суп из цветочков, листочков и грязи, дружить с птенчиками, усыновлять семью зайчиков, которые пожирали мамин огород в шалаше, нашем семейном доме, который стал пристанищем и для Шарли тоже.

Шарли всегда относилась ко мне так хорошо. Зная, через что она прошла, как она научилась справляться и вести жизнь, которая делает её счастливой, я бы никогда не попросила её ввязываться в то, что снова сделает её несчастной, как в детстве.

Думаю, Шарли знает это — что я не попросила её о помощи даже в разумных пределах, потому что стараюсь защитить её от того, чему её это подвергнет. Когда я сказала ей, что делаю, она не раскритиковала мой план привлечь к себе больше внимания, стать заметной и получить шанс изменить мой имидж. Но она определённо не одобрила идею привлечь к плану Себастьяна.

— Слушай, — говорит она, подбегая ко мне и тяжело дыша. Мой разум наматывал круги на месте, но мы с Шарли бегали, посылали друг другу далекие сильные пасы через всё поле. — Суть в том, что я не доверяю этому парню. Вот и всё. Он…

— Гадкий, — заканчиваю я за неё. — Да, я знаю. Ты сказала мне, Шарли, и я тебе ответила, что я в курсе его репутации. Поэтому я и делаю это с ним.

Её хмурая гримаса возвращается, когда она щурится на меня снизу вверх.

— Я знаю, ты опираешься на него, потому что не чувствуешь, что можешь опереться на меня, и мне это ненавистно…

— Шарли…

— Нет, послушай. Я также ценю это в эгоистичной манере. Я не готова помещать себя в те места, где ты сейчас хочешь быть, и мы с тобой достаточно уверены в нашей дружбе, чтобы мы могли и выстраивать свои границы, и уважать границы друг друга. Я знаю, ты не обижена на меня за то, что я неспособна сделать это для тебя. Ты просто прибегла к аутсорсингу.

Я прикусываю губу.

— Я правда думаю, что он очень хороший аутсорсинг.

— О, в теории — да, чёрт возьми. Но суть в том, что ты должна быть осторожной и не рассчитывать на него за пределами этого. Люди вроде Себа Готье не меняются, Зигги. Спроси, откуда я знаю, — она вскидывает брови. — Мои родители — самовлюблённые, саморазрушающиеся, и на них можно положиться в одном — в их ненадёжности. Себастьян слеплен из того же теста.

Я проглатываю вопрос, который обжигает мне горло. Откуда она знает? Как и когда все решили, что могут судить о фундаментальной сути человеческой личности, и уж тем более заявлять кому-то, что это не изменится?

Я не задаю Шарли эти вопросы, потому что мы не заходим на данную территорию. Всё может прозвучать опасно близко к тому, будто я сомневаюсь в её взглядах на чрезвычайно тяжёлые отрезки её детства. Я не могу так поступить. Так что я молчу, дожидаясь, что будет дальше.

— Я не могу выходить с тобой в свет, — говорит Шарли, вытирая пот со лба и щурясь от солнца. — Но я определённо могу прикрыть тебе спину в одном — чтобы ты недолго оставалась «неизвестной рыжей».

Я хмурюсь, глядя на неё сверху вниз.

— Как?

Шарли улыбается, медленно и максимально коварно, насколько это вообще для неё возможно.

— Пойдём ко мне домой после тренировки. Мы позволим Джиджи сотворить её магию.

***

Шарли определённо меня «прикрыла», но лишь едва-едва, если судить по платью, которое она мне предоставила. Я смотрю на своё отражение в зеркале, а именно на подол платья, который опасно близок к тому, чтобы выставить всё на всеобщее обозрение.

— Если я хоть чихну, — говорю я ей и Джиджи, — то все вокруг увидят, что у меня под ним.

Джиджи усмехается, доставая зажатую между зубов булавку и подкалывает ей подол тёмно-зелёного платья, которое она выудила из своего шкафа.

— Оплошности с гардеробом — это отличный способ привлечь публичность.

Я морщу нос.

— В каком месте?

Шарли встаёт позади меня, скрестив руки на груди и наблюдая за работой Джиджи.

— Ну знаешь, как говорят. Нет такого понятия, как плохой пиар.

— Я не эксперт, но считаю, что пиар определённо бывает плохим. И это определённо будет плохим пиаром, если моим первым определяющим моментом в крупных СМИ будет упоминание о том, что я нечаянно оголилась.

Джиджи садится на пятки, запрокинув голову и изучая подол платья и его опасное положение чуть ниже моих ягодиц.

— Ладно, может, ты права. Чуть коротковато. Я опущу пониже.

У меня вырывается вздох облегчения, когда она начинает выдёргивать булавки и опускает подол.

— Итак, — говорит Шарли, обходя меня и вставая передо мной. — Давай повторим и обсудим стратегию.

Я киваю.

— Ладно.

— Во-первых, это твой ход, твой момент. Помни об этом. Ты взяла на себя инициативу, и эта пятница — твой вечер. Вечеринка после благотворительного мероприятия — идеальное место, чтобы немножко пошалить, но при этом сохранить достоинство.

— Респект Себу за то, что выручил в такие короткие сроки, — говорит Джиджи.

Шарли сердито смотрит на Джиджи, но её взгляд окрашен привязанностью, и ей недостаёт злобы.

— Ну естественно, он выручил. Такие вечеринки сплошь кишат лицемерами вроде него. Богачи в дорогой одежде, притворяющиеся, будто им не плевать на тех людей, которые бедны и не могут позволить себе дорогую одежду. Они жертвуют ничтожные суммы от своего богатства на благое дело, хотя на деле если бы все эти вычурные дураки просто пожертвовали деньги, которые они тратят на одежду для этих мероприятий и вечеринок, то сами проблемы, требующие сбора средств, были бы решены.

— Это… сурово, — бормочу я.

Джиджи фыркает.

— Добро пожаловать в жизнь богатых и знаменитых.

Я удивилась, что Себ так быстро отозвался на моё сообщение и рассказал, что в эту пятницу у него запланировано подходящее мероприятие. Но теперь кажется глупым удивляться, учитывая то, какими распространёнными являются такие вечеринки, по словам Шарли и Джиджи.

— Теперь к формальностям, — говорит мне моя лучшая подруга. — И на мероприятии, и на вечеринке после, вы оба не должны проводить время наедине, ни в уголке, ни на диване, ни на танцполе. Это слишком похоже на поведение пары. Либо вместе примкните к группе и держитесь с ней, либо разделитесь и общайтесь с другими по отдельности, поняла?

Я киваю.

— Дальше. Будь очень осторожна с тем, что говоришь и как ведёшь себя, ибо всё можно выдернуть из контекста. Тебе надо думать о том, как тебя могут истолковать в худшем смысле, а потом стараться этого избежать. Ты хочешь, чтобы твой имидж стал чуть более зрелым, а не свалился с обрыва приличия.

Я фыркаю.

— Обрыв при… — я трезвею при виде того, как серьёзно Шарли смотрит на меня. — Прости. Продолжай.

— Она говорит как компаньонка из романов Остен, — говорит Джиджи, доставая изо рта ещё одну булавку и подкалывая ей подол. — Но она права. Тебе придётся ходить по тонкой грани. Наша культура рисует женщин (особенно публичных) лишь в двух образах — святая или грешница, третьего не дано.

— Вот именно, — Шарли встречается взглядом с моим отражением в зеркале. — Ты пытаешься существовать в пространстве, которое таблоиды и общество в целом не признают, так что… просто будь осторожна.

Я кладу ладонь поверх своего гулко стучащего сердца и потираю его, пытаясь успокоиться.

— Буду.

— И ещё, если этот жуткий тип хоть посмотрит на твою задницу в этом платье, — рычит Шарли, — я ему глаза сломаю.

Чувствуя, как к щекам приливает жар, я оборачиваюсь через плечо и смотрю на свою задницу, которая, как и бёдра, обрела объёмы в колледже, отчего моя фигура жерди превратилась в «грушу».

— Платье… слишком облегает мою попу?

— Едва ли, — говорит Джиджи, усмехаясь. — Оно идеально. Теперь я просто убеждаюсь, чтобы все это увидели.

Нервно сглотнув, я смотрю обратно на своё отражение — тёмно-зелёная ткань, мягкая и эластичная, облегает каждый изгиб моего тела. — Окей.

— Иди снимай, — говорит Джиджи, отстраняясь.

Я вхожу в её гардеробную и снимаю платье, поражаясь одному лишь количеству окружающей меня одежды. Джиджи говорит, что у неё столько дизайнерских образцов и забракованных вещей, что она не знает, что с ними делать, и всё определённо выглядит так, даже после того, как она с Шарли прошлись и выбрали одежду для меня. Примерив варианты и определившись, что нравится, я получила эластичный чёрный комбинезон для пятничного мероприятия, несколько красочных сарафанов для будущего ношения и вот эту тёмно-зелёную вещицу для вечеринки после мероприятия, которая после небольших подгонок должна идеально подойти.

— Не одевайся, — кричит Джиджи из комнаты, где я уже слышу стрёкот швейной машинки. — Просто прихвати там халат. Подшив подола займёт несколько минут, и когда закончу, я снова дам тебе примерить.

Я оглядываюсь по сторонам, нахожу халат из бледно-персикового шёлка, покрытый алыми розами и тёмно-зелёными лианами, и накидываю его на себя. Пояска нет, так что я запахиваю его на себе, затем выхожу, скрестив руки на талии.

Джиджи окидывает меня повторным взглядом, отвлёкшись от швейной машинки.

— Ооо, мне нравится, как он на тебе смотрится! Забирай.

— Я… нет, — глядя на ткань, я качаю головой. — Я не могу забрать это у тебя.

— Пожалуйста, возьми, — говорит Шарли. — У неё столько вещей, что гардероб скоро лопнет по швам.

Джиджи бросает на Шарли притворно хмурый взгляд, затем вновь улыбается мне.

— Он не будет носиться. Цвета мне не идут, а тебе определённо к лицу. Возьми себе. Но сначала… — она встаёт и приподнимает платье. — Снова примерь это.

Надев платье обратно, я стою перед зеркалом. Джиджи всего на несколько сантиметров ниже меня, и у неё мой размер обуви, так что я надела её бежевые туфельки на небольшом каблуке, и они каким-то чудом не сжимают мои пальцы ног. Я смотрю на своё отражение и морщусь.

— Очень много обнажённой кожи.

— Прекрасной кожи, — говорит Джиджи. — Веснушки сейчас очень в тренде.

Шарли склоняет голову набок, изучая меня.

— Ты выглядишь так, будто тебе дискомфортно. А мы этого не хотим.

— Подожди! — Джиджи хватает халат из персикового шёлка и надевает на меня.

— Но это же халат, — говорю я ей.

Джиджи улыбается.

— Это не халат, милая. Это накидка. И она сюда идеально подходит. Можешь в итоге снять её, если в итоге почувствуешь себя комфортно и будешь готова обнажиться посильнее, или же можешь носить её весь вечер. Ты в любом случае будешь выглядеть сексуально и дерзко.

Я смотрю на своё отражение, проникаясь увиденным. У платья глубокий вырез, но я не могу похвастаться большой грудью, так что ткань просто лежит на моей груди и открывает лишь намёк на ложбинку, что меня устраивает. С шёлковой накидкой, прикрывающей плечи и руки, я чувствую себя более расслабленной — слегка выхожу за пределы зоны комфорта, но не слишком.

Я замечаю хмурое лицо Шарли в отражении и озадаченно смотрю на неё.

— Ты выглядишь изумительно, — говорит мне Джиджи. — И теперь ты и чувствуешь себя удивительно, верно?

Я киваю, и улыбка одерживает победу.

— Да, верно.

Джиджи шлёпает Шарли по плечу.

— Вот видишь, Мисс Солнышко. Порадуйся за неё.

Шарли хмурится ещё сильнее. Даже странно видеть мою вечно счастливую подругу такой недовольной.

— Ты выглядишь на миллион баксов, — говорит она, встречаясь со мной взглядом. — И я рада за тебя.

— Так почему ты хмуришься? — спрашивает Джиджи.

Шарли делает шаг назад и снова скрещивает руки на груди.

— Она вот-вот пойдёт танцевать с дьяволом. Вот это меня ни капельки не радует.

***

Я нервничаю, когда следующим утром вхожу в дом Рена и Фрэнки. Мне давно пора поговорить об этом с братом, а я этого избегала. Потому что брат, которому я доверяла самые непростые свои правды, теперь оказывается братом, которому я собираюсь практически соврать.

Я изо всех сил постараюсь быть максимально честной.

Должно быть, Фрэнки ещё спит, потому что я вижу лишь макушку Рена через раздвижные стеклянные двери, ведущие на их террасу. Сделав кружку кофе с молоком, я выхожу на террасу и нахожу своего брата сидящим на шезлонге и закинувшим ноги на перила, пока он смотрит на океан и Паццу, которая носится по песку, гоняясь за своим мячиком. Он оборачивается через плечо и улыбается, затем встаёт, чтобы обнять меня.

— Привет, Зигс.

— Привет, Рен, — после нашего приветственного объятия я опускаюсь на шезлонг рядом с ним и сажусь со скрещенными ногами.

Пацца взбегает по ступеням ко мне, мокрая от солёной воды, бросает мячик к моим ногам и счастливо пыхтит. Я хорошенько чешу ей за ушами, затем, когда она опять подхватывает мяч, я забираю игрушку из её рта и кидаю обратно на песок.

— Итак.

Рен смотрит в мою сторону и улыбается.

— Итак.

— Я, ээ… возможно, переманила твоего друга.

У глаз Рена образуются морщинки, когда он улыбается шире.

— Я слышал.

Слава Богу, что я держу у рта кружку кофе, потому что иначе ни за что бы не смогла скрыть отвисшую от шока челюсть. Скрыв лицо за кружкой, я наконец-то делаю большой глоток кофе. К тому времени, когда я проглатываю и поднимаю взгляд, я уже убедилась, что моё лицо расслаблено.

Себастьян говорил с ним о нас?

— Что он сказал?

Рен попивает свой кофе, смотрит на океан и наблюдает за Паццей, которая гоняется за своим хвостом, а затем бухается на песок и катается по нему.

— О, немного. Только то, что на свадьбе вы поладили — как друзья. Что он знает. как много ты значишь для меня, и что он хотел дать мне знать, что ты в безопасности с ним.

Мои челюсти сжимаются. В безопасности. Будто я какая-то хрупкая вещица, с которой нужно обращаться аккуратно.

— В безопасности, значит? — бормочу я в свой кофе, прежде чем сделать несколько больших глотков.

Рен хмурит лоб. Он разворачивается ко мне, склонив голову набок.

— Тебя это расстраивает?

Медленно выдохнув, я ставлю кружку на подлокотник своего шезлонга.

— Я немного устала о том, что про меня говорят в таких… оберегающих, сюсюкающих терминах. Я уже не маленькая невинная девочка, и даже не подросток с трудностями. Я сильная и способная, и я могу справиться с дружбой с Себастьяном Готье, и вам не нужно затевать какой-то патриархальный разговор о моей «безопасности».

Рен моргает, глядя на меня, и хмурится ещё сильнее.

— Я… понимаю, что ты имеешь в виду. Я не думал об этом в таком плане. Я воспринял это так — Себ признаёт, что он откровенно беспечен с большинством вещей в его жизни, и хочет сказать мне, любящему тебя человеку, что это отношение не распространится на тебя. Содержание его слов успокаивало, да, но в первую очередь важен сам факт, что он это сказал.

Я склоняю голову набок.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что знаю Себа достаточно хорошо, чтобы немножко встревожиться, когда разговор начался и всплыло твоё имя, потому что я видел, в какие проблемы и боль он обычно влезает. Пусть я бы никогда не подумал, что он намеренно втянет тебя в такое, правда в том, что если судить по его прошлому, то ты могла бы нечаянно пострадать за компанию. Так что я оценил его заверения в том, что он осознанно оберегает тебя от подобного.

— И всё равно самое большое облегчение для меня — это то, что он пришёл ко мне и так открыто сказал о том, что подружился с тобой. Подобные разговоры непросто даются Себу, и всё же он приложил осознанные усилия, чтобы сделать это. Это многое значит.

Я делаю глоток из своей кружки, обдумывая это, и по мне расходится тепло, не имеющее ничего общего со свежим горячим кофе, который я только что проглотила. Если преподнести всё под таким углом, то может, поступок Себастьяна много значит и для меня тоже.

Обхватив руками кружку, я говорю своему брату:

— Спасибо, что объяснил. Это… помогает.

Рен смотрит на меня, изучая моё лицо.

— Я прошу прощения, если когда-либо заставил тебя почувствовать себя излишне оберегаемой, Зигги. Я просто хочу быть рядом для тебя.

— Я знаю, Рен. Я чрезвычайно благодарна за все те способы, которыми ты поддерживал меня, когда я в этом нуждалась. Я просто… хочу, чтобы ты поддерживал меня сегодняшнюю, а не ту, которой я была когда-то. Понимаешь?

Он медленно кивает.

— Да, понимаю.

Я смотрю на океан, и уголки моих губ приподнимаются, когда Пацца оживлённо гавкает, пугая чайку. Когда она снова подбегает ко мне с мячиком, и я бросаю его обратно к прибою, мы с Реном сидим в компанейском молчании и пьём кофе. Пока я обдумываю эту крупицу информации о Себастьяне.

Я усиленно стараюсь не дать этому пушистому теплу обернуть моё сердце как согретое огнём одеяло, но это тяжело. Тяжело не чувствовать себя так хорошо, зная, что пусть мы лишь притворяемся друзьями, Себастьян всё равно заботится настолько, чтобы поговорить с Реном открыто и по-здоровому, пообещать своему лучшему другу, что мы с ним не влезем в такие вещи, которые могут навредить вам обоим. Он не станет врать Рену (он слишком его любит, это очевидно, даже если он пытается это скрыть), а значит, Себастьян Готье, как бы он ни фыркал насчёт настоящего исправления, возможно, действительно немножко исправляется.

Лай Паццы заставляет меня дернуться и вынырнуть из своих мыслей. Я замечаю, что Рен с любопытством смотрит на меня с лёгкой улыбкой на лице, а затем тихонько свистит и подзывает Паццу обратно, когда она убегает слишком далеко по песку.

— Итак, — я прочищаю горло. — Одна из причин, по которой я хотела рассказать тебе о нас с Себом, ну, о нашей дружбе — это то, что я в пятницу иду на благотворительную гонку на роликах. С ним. Как его гостья.

Рен часто моргает, явно сбитый с толку.

— Но там будет хаос, Зигги. Ты ненавидишь такие мероприятия… — его голос обрывается, когда он смотрит на меня, изучая выражение моего лица. — Ты… не ненавидишь такие мероприятия?

Я пожимаю плечами.

— Это не идеальная для меня среда, но часть того, с чем я разбиралась с колледжа — это то, как я могу иногда наслаждаться такими хаотичными мероприятиями. Мне нравятся твои товарищи по команде. Мне нравятся дети. Я думаю, это великолепная инициатива. Так что я придумала, как сделать это доступным для меня. Я обо всем позаботилась.

Мой брат смотрит в свою кружку кофе, задумчиво хмурясь.

— Я никогда не приглашал тебя, потому что думал, что ты почувствуешь себя обязанной прийти, или посчитаешь, будто я не знаю, что даётся тебе тяжело…

— Я знаю, — я кладу ладонь на его руку и мягко сжимаю. — Я знаю, что ты хотел как лучше.

Он вздыхает, потирая свои зажмуренные глаза.

— Я сейчас чувствую себя очень паршивым братом.

— Рен, нет, — я отставляю кружку кофе и обнимаю его одной рукой, кладя голову ему на плечо. — Ты изумительный брат. Несколько лет назад я бы правда почувствовала себя так, если бы ты меня пригласил.

— Но люди меняются, — тихо говорит он. — И важно помнить об этом, — он косится в мою сторону, затем опускает голову на мою макушку, и мы оба смотрим на океан, убаюканные его размеренным шумом. — Прости, что я забыл.

Я сглатываю ком в горле и крепче сжимаю его плечо.

— Прости, что я не говорила о своих чувствах. Я учусь. Я стараюсь поступать лучше.

— Я тоже постараюсь быть лучше, — тихо говорит он, затем мгновение спустя добавляет: — Я рад, что ты пойдёшь. Фрэнки будет в восторге.

Я улыбаюсь.

— Мы будем сестричками-с-берушами, — у Фрэнки, как и у меня, аутизм, и ей сложно находиться в оживлённых шумных местах — именно она много лет назад по этой причине познакомила меня с берушами.

Он мягко смеётся.

— Это точно.

Напоследок ещё раз сжав его плечо, я отстраняюсь и устраиваюсь на своём шезлонге, снова обхватив кружку обеими руками. При изменении позы мышца на спине побаливает, и я морщусь.

— Что такое? — спрашивает неизменно наблюдательный Рен.

— О, просто потянула какую-то мышцу спины во время агрессивной йоги. Мы с Себастьяном реально выложились на все сто с чатурангами.

Рен чуть не роняет свою кружку, затем ловит её.

— Фух. Слишком много кофеина, — он ставит кружку на пол рядом с собой. — Итак, ээ, агрессивная йога. Как это было? В смысле, как всё прошло?

Я встречаюсь с ним взглядом, ища на его лице какие-то указания на то, сказал ли ему Себастьян, насколько я расклеилась, но на лице Рена не читается ничего, кроме какого-то странного любопытства.

— Я сказала много матерных слов и выпустила кое-какие подавляемые чувства. Я ещё не переварила всё это, но просто знаю, что приятно было это выпустить.

Рен медленно кивает.

— Понятно. То есть… это, типа, партнёрское занятие? Ну знаешь, где вы делаете позы вместе?

— Да. Ну, вроде как. Мы выполняли одну и ту же последовательность лицом друг к другу. Это была «поддерживающая практика», как выразился Юваль.

Рен тихонько мычит, прикусывая губу, совсем как это делаю я, когда обдумываю что-то, и смотрит на песок и Паццу.

— Вы двое… планируете это повторить?

Я киваю, делая глоток кофе.

— Ага, в эту среду как раз. А почему ты спрашиваешь?

Между нами растягивается небольшая пауза молчания, только пальцы Рена постукивают по подлокотникам шезлонга. Его лоб хмурится.

— Просто интересно.

Глава 12. Себастьян

Плейлист: Dermot Kennedy — Outnumbered

У меня пи**ец как болит живот, и я говорю себе, что это нервозность. Потому что впервые за мою карьеру я реально посещаю один из сопливо-пушистых хорошеньких мероприятий по сбору средств, проводимых нашей командой, и я делаю это будучи трезвым как святой.

Дело не в том, что я не люблю своих товарищей по команде, и не в том, что я не поддерживаю сбор денег на изучение рака у детей. Люблю, поддерживаю. Нет, я не обнимаюсь и не общаюсь с ними, но мы нормально ладим; и втайне я слежу за тем, чтобы хорошая часть моего дохода направлялась на разные филантропические цели… просто я прикладываю усилия для того, чтобы это дерьмо не просочилось.

Потому что если бы я регулярно показывался на таких мероприятиях, если бы я публично сообщал, куда направляются мои деньги, это сместило бы мой подлый имидж в опасно позитивную территорию. А я не могу этого допустить, когда каждый способ налажать показывает моему отчиму, что мне насрать на его неодобрение, и унижает моего отца, который бросил нас с матерью и обладает собственным хоккейным наследием, которое я намереваюсь как можно сильнее запятнать ассоциациями с его никудышным сыном.

Таким был мой план на протяжении многих лет, и я его придерживался. Ну, до недавнего времени, когда понял, что это может стоить мне хоккея. И теперь возникло это странное отклонение, где я слегка выкапываю себя из намеренно вырытой ямы, ровно настолько, чтобы моё место в команде снова стало прочным, а моя хватка на хоккее стала безопасной и надёжной.

Моё появление на этом благотворительном мероприятии команды, нашей ежегодной Роликовой Гонки ради Исследования Детских Видов Рака, должно существенно улучшить мой образ в глазах руководства «Кингз», а Зигги получит свои пять минут славы на мероприятии, затем сможет немного оторваться на последующей вечеринке у Тайлера. Всё идеально подходит для наших целей. И всё же у меня странное чувство, что всё пойдёт не по плану.

Заканчивая застёгивать рубашку, я изучаю свою внешность, убеждаюсь, что всё на своих местах — серебряные цепочки, которые я всегда ношу, все пуговицы рубашки правильно застёгнуты, рукава закатаны до локтей.

Стоя перед зеркалом, я ещё немного вожусь с волосами, опять поправляю воротник рубашки. Изучаю края щетины, которую я подбрил на шее, чтобы всё выглядело опрятно.

Весёлое насвистывание «You’re So Vain» (Ты такой тщеславный, — прим) внезапным эхом раздаётся по моей ванной, и я дёргаюсь. Слава Богу, я уже не держу бритву у шеи, потому что тогда рисковал бы перерезать себе горло.

Я разворачиваюсь, и моё сердце гулко стучит от удивления.

А потом моё сердце гулко стучит по совершенно иным причинам.

Зигги стоит в дверном проёме. Чёрный комбинезон на лямочках, бесконечно длинные ноги, радужные высокие кроссовки Nikes. На ней красочные висящие серёжки-кисточки, которые тихонько позвякивают, когда она подходит ближе.

Господи Иисусе, она великолепна.

— Стучать тебя не учили? — слова вырываются у меня хрипло и нетвёрдо.

Зигги смотрит на меня, и её щёки становятся все розовее, когда она прикусывает губу и пожимает плечами.

— Зачем стучать, если я знаю, как попасть внутрь?

Я отрываю взгляд, потому что не могу смотреть на неё больше ни секунды.

— Базовое уважение к частной собственности. Пошли. Мы опоздаем, если не выедем в ближайшее время.

Я проскальзываю мимо Зигги, оставив её позади, и иду через свою спальню к комоду, откуда беру бумажник, ключ от Порш Кайен, который держал при себе для неё, поскольку в прошлый раз ей, похоже, было комфортно за рулём.

Даже когда я убедился, что взял всё необходимое, Зигги до сих пор тихая. Слишком тихая. Повернувшись, я вижу, что она стоит в моей ванной и смотрит на своё отражение широко раскрытыми глазами.

Забеспокоившись, я иду в её сторону и останавливаюсь прямо позади неё.

Наши взгляды встречаются в зеркале. Её грудь приподнимается от медленного глубокого вдоха, словно она старается успокоиться. Сипло сглатывает. Затем я это чувствую… она дрожит.

Это подобно тому моменту в закусочной, когда я видел, как она стиснула меню до побеления костяшек пальцев, и понял, что что-то всерьёз не так. Вот только сейчас намного хуже. Теперь я знаю, что её пугает, что заставляет её натужно дышать, застывать в страхе.

Это случается прежде, чем я успеваю это переварить — моё тело подходит ближе. Мои руки ложатся на её плечи, и в мои ладони просачивается тепло. Я мягко сжимаю и чувствую, как её плечи опускаются, из осанки уходит напряжение.

Меня накрывает приливом облегчения от осознания, что это помогло. Будучи уже зависимым, я гонюсь за новой дозой — провожу ладонями вниз по её рукам, по тёплой, мягкой как сатин коже, и сжимаю её предплечья. Её кулаки разжимаются, пальцы расслабляются.

Меня захлёстывает очередная волна облегчения при виде того, как это успокаивает её, и убеждает меня, что я могу продолжать. Даже если и не стоит. Я знаю, что не стоит этого делать. Я не заслуживаю прикасаться к ней, утешать её, предлагать ей что-то из себя. Но я эгоистичный и жадный, и я хочу этот момент, чтобы знать, что даже во всей своей незаслуженности я могу дать ей это.

Наши взгляды не отрываются друг от друга, когда я опускаю ладони ниже, и наши кисти встречаются, а пальцы переплетаются. Её глаза закрываются. Её голова прислоняется к моему подбородку.

Я смотрю, потому что это безопасно, пока её глаза закрыты — впитываю малейшие детали, веснушки на носу, щеках и горле, мягкие клубничные завитки волос на висках, вьющиеся возле ушей. Тёмные, рыжевато-каштановые основания ресниц, заканчивающиеся золотистыми кончиками.

Я никогда не был так близок к чему-то столь неописуемо хорошему. Я никогда не хотел быть достойным этого.

И я никогда не буду. Я не буду даже пытаться, рискуя потерпеть провал с кем-то вроде Зигги, которая буквально за неделю показала мне, как глубоко она чувствует, и как глубоко это ранит, если я её разочарую. А я её разочарую.

Я не способен на всё, чего она заслуживает. Но может, я способен на… что-то малое. Может, я мог бы заслужить место её настоящего друга, кого-то, кому повезло существовать на её орбите, но не подбираться слишком разрушительно близко..

Когда её ладони крепче сжимают мои, а уголки губ поднимаются в мягкой улыбке, я испытываю слабую, отчаянную надежду, что эта мечта, которую я себе позволил, может стать реальностью. Что я в кои-то веки могу получить что-то хорошее и сам тоже быть способным на что-то хорошее. Просто ради шанса получить кусочек Зигги.

— Спасибо, — шепчет она.

Я сжимаю её пальцы в ответ, затем заставляю себя отпустить их.

— Не благодари меня.

Её веки с трепетом поднимаются. Она поднимает голову, прислонённую к моему подбородку, и с любопытством склоняет набок.

— Почему нет?

Кончики моих пальцев снова находят её, танцуют по её пальцам — одно последнее, беглое потакание себе.

— Я не хочу получать благодарность, будто оказал тебе какую-то услугу.

Она морщит нос.

— Но это так. Ты помог мне почувствовать себя спокойнее.

Освободив прядь её волос, которая застряла под лямкой комбинезона, я избегаю её глаз.

— Просто позволь мне делать такие вещи, зная, что я хочу это сделать, и что я совершил много дерьмового в жизни, а то немногое хорошее — ну, это меньшее, что я могу сделать, особенно когда это для тебя.

Её непонимающее выражение сгущается.

— Себ…

— Сигрид, — я сжимаю её ладонь и мягко веду через мою спальню. Я держусь спиной к кровати, делая всё возможное, чтобы контролировать свои мысли. Я не собираюсь думать о том, как всё ощущалось, когда мы в тот раз у неё дома упали на кровать, и я почувствовал её, тёплую и прильнувшую ко мне. Я не буду поддаваться фантазии о том, как повалил бы её на кровать, как потянул бы на себя, пока она не упала, тяжело приземлившись бёдрами на меня, как её густые длинные волосы стали бы рыжеватой завесой от всего мира, как остались бы только её руки и мои, встретившиеся губы, ласкающие языки, сначала медленные движения наших тел, а потом быстрые, изнывающие и голодные.

Зигги не помогает делу. Она смотрит на мою кровать и краснеет. Её глаза распахиваются шире, когда она замечает вибратор для простаты, который я нечаянно оставил на тумбочке после попыток сбросить напряжение, от которого я как будто не могу избавиться.

— Это что…

— Ничего, — я зажимаю ладонью её глаза и вытаскиваю её из комнаты.

— Это определённо не ничего! — говорит Зигги, когда мы начинаем спускаться по лестнице.

— Это не твоё дело, вот что это такое, Сигрид.

У неё вырывается смешок.

— Даже если я разыграю карту «друзья рассказывают друг другу»?

Я сдерживаю улыбку, шагая вперёд.

— Особенно если ты это сделаешь.

Внизу лестницы Зигги поворачивается к моему шкафу для верхней одежды, с дверцы которого свисает чехол для одежды. Она аккуратно расстёгивает молнию на нём.

— Перед уходом, раз уж у тебя так намётан глаз, мистер Высокий Модник, я бы хотела получить твоё официальное одобрение этого наряда для вечеринки. Мысли есть? — она склоняет голову набок и, сделав шаг назад и встав со мной плечо к плечу, разглядывает наряд. — О, и представляй это с бежевыми туфлями, а не с радужными кроссовками. Естественно.

Я моргаю, уставившись на тёмно-зелёное платье, и от одной лишь мысли о том, как оно будет облегать её изгибы, у меня слюнки текут. Поверх платья струится шёлковая накидка, которая мерцает то оранжевым, то цветом румянца, мягким персиково-розовым оттенком заката, разлившегося по обнажённой коже и смятым простыням. Ткань расписана розами того же насыщенно рыжевато-красного цвета, что и её волосы, а вьющиеся лианы вторят оттенку её глаз. Я вижу Зигги в этом, представляю, как живописно идеально она будет выглядеть.

Я перевожу взгляд с чехла для одежды на неё, любуюсь её очаровательным профилем, пока она задумчиво хмурится и разглядывает свой наряд.

— Абсолютно идеально, — говорю я ей.

Она поворачивает голову ко мне и сияет.

— Да?

«Не смотри на неё, — рявкает голос внутри меня. — Не любуйся ей. Не желай её».

Я не могу ничего поделать с этим, как не могу ничего поделать с потребностью дышать. Я в абсолютной заднице.

Хрипло сглотнув, я отворачиваюсь и смотрю обратно на наряд.

— Да.

Удовлетворившись, Зигги подходит обратно к шкафу, застёгивает чехол для одежды, затем снимает с дверцы и с широкой улыбкой закидывает себе на плечо.

— Что ж, если Сэр Вычурные Штанишки одобряет, то я могу успокоиться.

— Причём тут вычурные штанишки, — бормочу я, открывая дверь, которая ведёт в мой гараж. — У меня просто есть портняжные стандарты.

— Ооо, портняжные, — она останавливается прямо на пороге, остановленная моей рукой, так близко, что я вижу каждую веснушку на её носу. — Какое отличное слово.

Её взгляд спускается по моему телу, затем поднимается обратно, и на щеках расцветает румянец.

— Кстати о портняжных стандартах, — тихо говорит она, поправляя чехол на плече. — Ты выглядишь очень привлекательно, Себастьян.

Да будь она проклята. Это так искренне. И мило. Так… в её стиле. От этого моё сердце стучит как барабан, хотя так на него должны влиять лишь грязные слова в темноте и самые развратные шепотки.

Я забираю чехол с её плеча, затем подталкиваю через порог.

— А ты выглядишь как бл*дская богиня. А теперь пошли.

***

Зигги улыбается, ведя машину, но по мере нашего приближения к катку улыбка всё сильнее напоминает гримасу.

— Итак, ээ… — она откашливается. — Как мы планируем себя вести?

— Просто будь собой. Отчитывай меня, когда я это заслужу, улыбайся своей фантастической улыбкой, а я буду рядом, изо всех сил стараясь не быть мудаком. Мы скажем людям, что дружим, и будем вести себя дружелюбно. Вот и всё.

Она вздыхает.

— Просто это первый раз, когда у нас будет живая аудитория, не считая Кохлера. Я не хочу выдать нас или допустить ошибку. Я знаю, что мы на самом деле не друзья, но больше никто не знает. Мы должны убедиться, что так и останется.

«Мы на самом деле не друзья».

Эти слова не должны ощущаться как удар под дых, но ощущаются. Я стараюсь продышаться, крутя кольца на пальцах.

— Откуда это взялось? — спрашиваю я. — Мы до сих пор справлялись. И сегодня тоже справимся.

— Групповые собрания для меня — совершенно другая история, Себастьян. Это хаос; это противоречит закономерностям и предсказуемости, а я в человеческом взаимодействии склонна сильно опираться на закономерности и предсказуемость.

— Что ты имеешь в виду?

Зигги косится в зеркало бокового вида, после чего перестраивается в полосу обгона.

— Рен рассказывал тебе… обо мне?

— Что ты имеешь в виду? — я хмурюсь. — Типа, личные вещи? Нет. Лишь забавные семейные истории.

— Ясно, — она кивает. — Потому что я, ээ… не знала, упоминал ли он, что у меня аутизм.

Я моргаю, хмуро уставившись на неё. Я мало что знаю про аутизм, у меня не было личного опыта с такими людьми в моей жизни.

— Нет, — говорю я наконец. — Не упоминал.

Зигги зажимает губы между зубами.

— Что ж, он у меня есть.

— Ты можешь… объяснить это мне? Чтобы я мог понять? Такое можно спрашивать?

Она кивает, затем медленно и долго выдыхает.

— Да, нормально. И я могу, — после небольшой паузы она говорит: — У меня много социальной тревожности, потому что люди… странные для меня, страннее чем для кого-то вроде тебя, если только ты не нейроотличный. Мне не стоило предполагать.

(Нейроотличными людьми или нейродивергентами называют людей с неврологическими состояниями, влияющими на их восприятие мира, например, аутизм, СДВГ, дислексия, диспраксия, синдром Туретта и др. Люди, не имеющие таких состояний, называются нейротипичными, — прим.)

Я качаю головой.

— Я не нейроотличный, по крайней мере, насколько я знаю.

Она кивает, глядя на дорогу.

— Значит… когда ты встречаешься с кем-то, тебе легче прочесть невербальные признаки, уловить их тон, прочесть между строк, что они говорят, вникать и понимать их. Более того, кому-то вроде тебя это наверняка изумительно даётся. Ты очень… харизматичный с людьми.

— Манипулятивный, ты хотела сказать.

Она пожимает плечами.

— Я не настолько хорошо тебя знаю, чтобы говорить такое, Себастьян. Я не планирую укорять тебя в том, что против тебя говорит мир.

Моё сердце гулко ударяет в груди.

— Почему нет?

Зигги опять на мгновение притихает, теребя губу зубами, а потом наконец говорит.

— Потому что я верю, что все мы заслуживаем шанса быть увиденными такими, какие мы есть в настоящем, а не такими, какими мы были в прошлом. Потому что я верю, что пусть ты не можешь переписать прошлые главы жизни, у тебя есть каждый момент настоящего, чтобы сделать что-то новое, что-то лучшее. И я держусь за надежду, что любой, кто захочет, сумеет превратить свою жизнь в такую историю, которой сможет гордиться.

Я смотрю на неё, проводя костяшками пальцев по своим губам и паникуя.

Я никогда в жизни не хотел так верить в чьи-то убеждения. Я никогда так не хотел поцеловать кого-либо. Я хочу сказать ей свернуть на обочину, перетащить её через консоль, усадить к себе на колени и изучить каждый уголок этого мягкого сладкого ротика. Я хочу впитывать и вдыхать то, что внутри этой женщины, что электризует воздух и пробуждает в моём атрофированном, застывшем сердце желание расти, теплеть, исцеляться и наполняться вещами, которыми оно не наполнялось уже так давно.

Но всё не так. Зигги не хочет этого, не заслуживает этого, а я дал обещание — себе, её брату и по-своему ей — что я не наврежу ей, что я её уберегу.

И проклятье, в кои-то веки я собираюсь сдержать слово. Я поступлю правильно.

Даже если это меня погубит.

Глава 13. Зигги

Плейлист: Ingrid Michaelson — Over The Rainbow

— Что ж, — Себастьян откашливается, проводя костяшками пальцев по губам и глядя в окно. — Надеюсь, ты веришь в это не только в отношении других людей.

Я быстро кошусь в его сторону, после чего снова смотрю вперёд, выполняя поворот на отведённую для игроков и их гостей парковку.

— Что ты имеешь в виду?

Он пожимает плечами, большим пальцем крутя серебряное кольцо на указательном пальце и глядя в окно.

— Этот… твой проект, всё сводится к тому, как тебя воспринимают, верно? Ты хочешь вернуть себе контроль над этим. Но позволь сказать тебе кое-что, что я узнал по своему опыту. Ты лишь до определённой степени можешь влиять на то, как тебя воспринимают другие. Ты не можешь это контролировать. Ты можешь лишь быть собой и оставаться верной этому. Если они не видят, какая невероятная… — он откашливается, приподнимая одно плечо. — Если они не видят, какая ты на самом деле, это не твоя вина. Они могут валить нахер.

Я прикусываю губу, въезжая на парковку и ставя машину на свободное место.

— Ты не думаешь… ну то есть, разве отношения не сложнее того, что ты сказал? Это запутанная шкала серого, а не чёрное и белое.

У него вырывается уклончивое хмыканье. Видимо, он не согласен? Я не знаю ничего об отношениях Себастьяна, не считая его дружбы с Реном, и есть ли у него ещё какие-то отношения. Я начинаю гадать, вдруг это показательно. Может, дело не в том, что мы не так давно поддерживаем эту фальшивую дружбу, а скорее в его взглядах на отношения.

— С моими командами проще, — говорю я ему. — С национальной сборной и здесь, с городской командой. Они не виноваты в том, что не видят личность, которую я им не показывала. Теперь у меня есть шанс перестать вести себя как девочка, которой я была, и постоять за себя как за женщину, которой я стала. С моей семьей всё сложнее — они знали прежнюю меня, любили и защищали прежнюю меня. Я не хочу обижаться на них за то, что они держатся за идею личности, которую они знали, ценили и заботились, когда я в этом очень, очень нуждалась. Я просто… хочу показать им, кто я, и хочу, чтобы они это приняли. Если они не смогут… — я качаю головой, не в силах переварить возможность того, что моя семья не примет с раскрытыми объятиями то, что я им покажу. — Я разберусь с этим тогда, но не позволю этому не дать мне разобраться, как быть собой и показывать значимым для меня людям, кем я встала.

Себастьян лишь косится в мою сторону, буквально на секунду, но я чувствую это как порыв ветра — как во время вашингтонской зимы, когда ветер ударяет тебя в лицо, заставляя ахнуть, наполняет легкие холодным чистым умиротворением, пока ты смотришь на просторы вокруг тебя.

Он снова смотрит в окно, затем тихо и просто говорит:

— Вот и хорошо.

Я улыбаюсь ему.

— Как мило, что ты это сказал. Ты посмотри на себя, расширяешь свой репертуар за пределы едких реплик и сухого сарказма.

Он хрипло сглатывает и косится в мою сторону. Его глаза всматриваются в мои.

— Это ты виновата. Влияешь на меня.

Моя улыбка становится шире.

— Прости, что я так ужасно влияю.

— Не прощена, — бурчит он, снова глядя в окно и проходясь взглядом по катку. — Мы снова отвлеклись. Ты… объясняла, что для тебя означает аутизм.

Я беру его ключи с консоли и кручу в руках. Несколько игроков и их гостей покидают машины, объединяясь в группы. Разговаривая, обнимаясь, смеясь. Полагаю, мы тоже могли бы к ним присоединиться, но я пока не хочу выходить. Я хочу рассказать Себастьяну. Я хочу, чтобы он знал это обо мне, потому что я больше не могу так делать — судить его так же, как делает остальной мир, и использовать это суждение, чтобы держать его на расстоянии. Я должна решить сама, опираясь на то, что он мне показывает, как я буду воспринимать его. И доверить ему эту деталь о себе определённо станет тестом. Он либо будет мудаком, либо будет… таким, как я надеюсь, таким, каким он может быть и уже показывал это. Любопытным. Добрым. Заботливым.

Как он утешал меня, когда я расклеилась на йоге в прошлую субботу, и сегодня, когда я начинала слетать с катушек — никаких слов, никакого давления делать что-либо, кроме как стоять и позволять ему предоставить мне крепкое, успокаивающее касание и уверенное, твёрдое присутствие.

Может, всё то, что мы делаем — это лишь притворство. Но это не означает, что притворство не может содержать в себе обманчивое зернышко правды. Вот почему я люблю Шекспировский Клуб, почему я читаю книги — потому что эти выдуманные слова содержат одни из самых нежных, пугающих, прекрасных человеческих истин, изложенных в безопасном укрытии воображения, и я храбро беру с собой эти мудрость и надежду в свою жизнь.

Может, когда всё закончится, Себастьян не обернётся назад, не увидит во мне кого-либо, кроме сестрёнки лучшего друга, которая временно выполняла свою цель, которая заставила его страдать на агрессивной йоге, пинала его по лодыжкам за мат и спёрла его шоколадный молочный коктейль. Может, я сделаю то же самое и буду с нежностью оглядываться на воспоминания о сквернословящем сардоническом мужчине, помешанном на своих волосах и имеющем склонность удивлять меня добротой, но в конечном счёте ему никогда не было суждено играть длительную роль в моей жизни.

Но прямо сейчас, пока мы делаем это, я хочу правды. Я хочу доверия. Я хочу, чтобы это было настоящим, пока мы здесь, делим одно пространство и жизнь, и неважно, как недолго это продлится.

Так что я делаю глубокий вдох и говорю ему:

— Я объяснила, что у меня много социальной тревожности, и что понимать людей для меня не интуитивно… и не особенно просто. Это значит, что мне тяжело заводить друзей. Я смогла разобраться, как поладить с товарищами по команде, и у меня есть лучшая подруга Шарли. Но по большей части я сосредотачиваюсь на футболе и своей семье, и всё. Вдобавок к этому оживлённые мероприятия могут ошеломлять меня избыточным количеством стимулов. Так что сегодня мне нужно действовать постепенно. Я могу быть немножко неловкой, немножко тихой; я могу ненадолго скрыться, чтобы перезарядиться и только потом возвращаться к действию.