Это твоя жизнь

10

— Вообразите, вот если бы в «Звездном пути» был персонаж, полу-Вулкан, полурыба… — со смешком объявил я в микрофон, тряся в недоверии головой от глупости подобной мысли. — Он вроде бы почти всегда в своем уме, кроме случаев, когда прямо под носом у него появляется крючок с червячком… Тут рыбная сторона его натуры не устоит, правда? «Хм, забавно, капитан, кажется, огромный ржавый крюк прорывает мне щеку и у меня обширное внутреннее кровотечение…»

Ухватив рукой шнур, я уронил микрофон и поклонился в ответ на заслуженные аплодисменты. Микрофон был замаскирован под головку душа, а единственным зрителем было мое отражение в большом треснутом зеркале над умывальником. Я понятия не имел, то ли номер убийственно смешной, то ли это высосанная из пальца чепуха. Ясное дело, что никакого Вулкана не существует, а рыбы не говорят. Конечно же, зрители за километр заметят этот изъян в моих рассуждениях. Новый материал казался поначалу очень смешным, когда я его записал, но потом пришлось продумать другой вариант — не теряю ли я рассудок. К тому же разве «Звездный путь» не устарел и не стал эстрадным клише? Перспективные юмористы двадцать первого века не делают номеров по «Звездному пути». Они делают номера на тему «Звездный путь, новое поколение».

Я уже переписал интермедию раз двадцать, и оттого, что текст был теперь разорван на куски и склеен скотчем, легче читать его не стало. Психолог сказал бы, что у меня приступ паники, но паника — штука скоротечная, тогда как мой перманентный ужас следовало назвать иначе — марафон паники. И хотя до концерта оставался еще целый месяц, моя голова, как кастрюля-скороварка, уже не выдерживала давления, и я чувствовал, что надо отказаться от всей этой затеи. По сути, я был на грани, когда наткнулся на свое имя в воскресной газете. Критик в разгромной статье о ситуации с юмором в Великобритании по ходу дела обронил: «И даже Джимми Конвей уже не такой забавный, как раньше». Что?! Да как он смеет! Что этот мерзавец себе позволяет? «Джимми Конвей уже не такой забавный, как раньше». Я был совершенно такой же забавный, как раньше, то есть совсем не забавный. У него нет никакого права так обо мне писать, пока он меня не видел. Мне нанесли моральный ущерб в особо крупных размерах. Ну, погоди, решил я. Ты возьмешь свои слова обратно, когда у меня весь лондонский «Палладиум» будет кататься по полу со смеху. А потом я сел и постарался придумать, какие же ужасно смешные и оригинальные шутки заставят валяться со смеху весь лондонский «Палладиум», и меня снова накрыла волна страха и паралича.

Стоял благоуханный август, и тусовочная жизнь, казалось, замерла. Сифорд заполонили дикари, которые гасили обгоревшую кожу литрами холодного пива. Простой выход на улицу уже требовал усилия. Меня узнают, придется изображать дружелюбие и бодрость. Решимость отпускников напиться превращала их фамильярность в чистое хамство. Как-то вечером по пути домой меня остановил пьяный тип, жующий кебаб, с таким здоровенным пузом под футболкой клуба «Челси», что я невольно подумал, вряд ли он за них играет. Пьянчуга скалился и тыкал в меня пальцем, изо всех сил подбирая слова, чтобы описать мой статус кумира.

— Гы! Ты, что ли, тот хрен с этого, как его там? — он схватил меня за руку, чтобы я не удрал, пока он не покажет добычу приятелю. — Слышь, Терри, это же тот самый хрен с этого, как его!..

— Во, блин, ну точно! Слышь, братан, ты это, давай-ка, скажи «Кстати о гибких дисках!».

— Нет, спасибо.

— А ну говори!

— Не хочу.

И тут их восторг сменился гневом, потому что я нарушил обязанности знаменитости.

— Тебе, что ли, западло, ты, цуцик сраный?!

И он ударил меня по губам с такой силой, что я неуклюже упал и треснулся затылком об асфальт.

— Мягкий как говно! Кстати, о гибких дисках! — И они заржали, бросив меня со вкусом крови на зубах.

Какое-то время после этого я чувствовал себя дома как в осаде — одинокий, запаршивевший, небритый, с психованной псиной под боком и стопкой чистых листов перед глазами. Чтобы сойти с ума, много времени не надо. Моей единственной связью с человечеством была Тамсин, если только она годится для такой роли. Теперь колец у нее в губах было столько, что можно вполне повесить пару занавесок. Я начал ежедневно нанимать ее для прогулки с Бетти, чтобы самому вообще не выходить.

— Как там твоя мама? — спросил я как-то.

— Нормально, — буркнула Тамсин, видимо разозлившись, что я предпочитаю говорить о Нэнси, а не о ней.

Судя по всему, ей опять пора было на прием к собаке-психиатру. Нэнси обнималась с Бетти так, будто они сто лет не виделись, хотя только что провели час вместе. Ладно, Бетти, вытаскивай блокнот и надевай очки.

— Хорошая собачка, умная собачка, — сказала Тамсин, плюхаясь на диван. — Бетти, как ты считаешь, твой папа не станет ругаться, если я попрошу его об одолжении?

— Ну, я не могу сказать, пока не узнаю, в чем дело.

Тамсин еще немного поборолась с Бетти, которая столь энергично вылизывала ей лицо, что я испугался, как бы собака не подхватила столбняк.

— Я вот тут думала, может, привести к тебе на концерт Кельвина, — сказала Тамсин, глядя в глаза собаке. — Вот если бы ты потом как бы случайно подошел, поздоровался и поговорил со мной, а я бы тебя познакомила с Кельвином, он, может, заинтересовался бы мной.

— Извини, Тамсин, но это невозможно. — Ее лицо исказилось от горя, словно на этот план она сделала ставку всей своей жизни. — Ты же знаешь, я никогда не разглашаю место своего выступления. К тому же Кельвина должна интересовать ты, а не я.

— Но я же знакома со звездой, — прохныкала Тамсин. — Я только этим и интересна.

Тоскливее, пожалуй, ничего не придумаешь. Тем более что она вовсе не знакома со звездой.

— Не будь смешной! Да на свете полно парней, которых ты просто притягиваешь, — сказал я, силясь представить работника с фабрики магнитов. — Нет-нет, извини, ничем не могу помочь. Очень жаль.

— Но что же мне еще делать? — спросила она и умолкла. После минуты тягостного молчания Тамсин снова угрожающе потянулась к ядерной кнопке: — Бетти, ты бы завидовала, если бы у меня от Кельвина был ребенок?

— Опять! — заорал я, разозленный шантажом. — Ну и рожай тогда, идиотка! Искалечь себе жизнь, раз тебе так хочется. Удерживать не буду.

Я попытался снова сесть за работу, но всего-то и смог написать: «Позвонить Нэнси насчет Тамсин». Записку я положил рядом с телефоном, чувствуя себя виноватым, что так и не рассказал Нэнси о несуразной идее ее дочери насчет беременности. Мне было стыдно за раздражение на четырнадцатилетнюю девочку, которая якобы не давала мне выдумывать шутки.

После того разговора Тамсин перестала приходить ко мне, и через несколько дней я наконец-то позвонил туда, куда собирался позвонить уже несколько месяцев. Длинные гудки раздавались слишком уж долго для крохотной квартирки Нэнси, а потом послышался сигнал и автоответчик известил меня (и всех случайно позвонивших грабителей), что они с Тамсин уехали на каникулы в Нормандию. В такие поездки мы всегда отправлялись вместе. Я позвонил Крису, Норману и Панде. И никого не застал. После чего наконец дозвонился Дэйву на мобильник.

— Алло? — проорал он удивленно.

— Дэйв? Это Джимми!

— Привет, незнакомец. А разве за тебя теперь не секретарша всех обзванивает?

— Ты где?

— Мы во Франции, а ты что думал? Август ведь, пора и в отпуск.

Возле телефона на стене висели фотографии в рамках — снимки из поездок прошлых лет. Мы плыли на пароме из Ньюхейвена, или ставили палатки, сражаясь с ветром, или мотались по берегу с бутылками дешевого вина.

— О! Я не знал, что в этом году вы тоже едете.

— В смысле, раз ты так занят, всем отпуск отменить?

— Да нет, просто я не знал, что вы уезжаете… Я бы тоже, может, выбрался на денек-другой.

— Что? Звезда в турпоходе? А чертов шезлонг кто таскать будет?

На одной из фотографий Дэйв обнимал Нэнси. Раньше меня это не беспокоило.

— А у Нэнси все в порядке?

— Погоди-ка, Джимми. L'addition, s'il vous plait.[61] — Я слушал, как он говорит по-французски со своим преувеличенно йоркширским акцентом. — Мы сейчас в creperie.[62] Панда говорит, что это ресторан из крепа. Но я думаю, что вполне сойдет. — Я услышал, как все засмеялись. — Можешь вставить в свое выступление, Джимми, если хочешь.

— Спасибо. У всех все в порядке?

— Ага, все в порядке, Джимми. Тамсин что-то дуется, зато польза от нее огромная, есть кому повесить в ноздри запасные шампуры.

И я снова услышал, как все хохочут, после чего сказал, что увидимся, когда они вернутся. Это же я придумал шутить над Тамсин. А Нэнси сейчас игриво ударила по руке Дэйва.

В тот день я даже и не пытался работать. Они, наверное, решили мне не говорить, что едут в отпуск Кто-нибудь вспомнил: «А как насчет Джимми? Зовем?» — и они согласились, что смысла нет и лучше поехать без меня. Последнее фото, которое я вставил в рамку, было датировано прошлым августом: я стоял далеко в море и махал рукой. Махал на прощанье: пропал без вести, считайте его знаменитым.

На следующий день я снял со стены все снимки. Каждое утро я садился за письменный стол и боролся с головоломкой, надеясь, что прилетит невидимая фея юмора и напишет за меня волшебные слова. Когда же решал, что толку от просиживания штанов нет, то тащил Бетти на прогулку. Бедной собаке приходилось гулять по три-четыре раза на дню, но она впрягалась в это дело с гораздо большим энтузиазмом, чем я. Вот и сегодня, следуя по нашему маршруту до утеса, в сторону моря, я завидовал ее оптимизму.

Как чудно! Вот большой клочок травки! Буду бегать, бегать, бегать, нет, стоп! Вот большая ветка, я ее схвачу, боже, ну и тяжесть, просто подниму за конец и буду таскать кругами, кругами, однако, погодите, вот еще что-то, жужжит рядом, вот я его! Ам! Ам! Ам! Упустила, ну ладно, вверх на холм, покатаюсь на спине, теперь прыг-скок, сломя голову вниз с холма, вот чудо, просто сказка, это же такое веселье, лучше в мире не бывает!

Год назад, встретив здесь, на холме, Билли Скривенса, я пришел в восторг, мне было лестно находиться рядом с ним, я испытывал невероятную радость от того, что дышу одним воздухом со знаменитостью. Но сейчас эта валюта обесценилась. Я повидал вблизи столько знаменитостей, так часто наблюдал их недостатки и слабости, что звезды превратились для меня в простых смертных. Они вовсе не глянцевые чародеи с идеальной жизнью и не одержимы манией величия. Я успел понять, что и у знаменитостей есть свои проблемы, что их снедают те же тревоги и та же неуверенность, что и всех остальных. Кто-то поспокойнее, а у кого-то идиосинкразия разрастается до таких размеров, что малейшая неудача вызывает жуткий невроз. Я видел, как мультимиллионеры утаскивали домой все бесплатные пакетики с салфетками из раздевалки. Я слышал, как одна робкая актриса, забравшись на заднее сиденье своего лимузина, звонила агенту и просила позвонить шоферу, чтобы тот убавил мощность кондиционера. Нет, это не настоящая жизнь.

Разумеется, у них было нечто иное, без чего я так надеялся обойтись. Талант. Именно тот бесконечный золотой запас, который я тщетно пытался сплести из соломы. Я понимал, что не смогу сохранить стиль жизни знаменитости, если не выйду на сцену и не сделаю то, чем прославился. Развязка моего нечаянного эксперимента была близка. Хотя и можно недолго побыть знаменитым просто потому, что ты знаменит, но талант или его отсутствие не скроешь.

Вдали показался коттедж Стеллы Скривенс. И всего-то надо было дойти до него и объяснить, что я не смогу выступить на благотворительном концерте, потому что в тот день похороны моей бабушки. Нет, лучше по-другому: мне вырезают яичко, только не хотелось бы предавать это огласке. Да, точно: и похороны бабушки, и вырезают яичко, — в общем, я никак не смогу.

Альтернатива — вернуться домой и опять выдавливать из себя юмореску. Подумав об этой перспективе, я невольно ускорил шаг в направлении коттеджа. Я сдался. Хватит.

Тяжелые ворота были увиты жимолостью. К крыльцу вела тенистая аллея — тоннель из переплетенных увядающих роз и буйного плюща. Дверь в дом оказалась приотворена, но на мой звонок никто не отозвался. Я еще раз дернул за шнур старомодного звонка, но шаги или собачий лай так и не раздались. Бетти я оставил привязанной к столбу у ворот, потому что у лабрадора Билли Скривенса, как и у его покойного хозяина, была слава любителя вскочить на любую самку, а такой поворот вряд ли поможет мне в предстоящем неловком разговоре. Я подумал, что Стелла, наверное, в саду, обошел вокруг дома, вернулся к крыльцу и только потом толкнул наконец входную дверь и робко крикнул: «Эй!»

На кухонном столе стояла грязная посуда. На камине я увидел фотографию: Стелла, Билли и принц Чарльз. На другом снимке Билли валял дурака на каком-то экзотическом пляже. Полки с книгами о телевидении, эстраде, о великих артистах прошлого. Похоже, все здесь осталось неизменным. У Стеллы, очевидно, не хватило сил убрать его книги и кассеты или заменить фотографии.

И тут я заметил в старом кресле большую коробку, полную бумаг, фотографий и каких-то документов. Не устояв перед соблазном, я быстро перебрал папки. Сценарий одного из старых шоу Билли, какие-то нудные рецепты, несколько бессмысленных обрывков… А вот копия контракта с Би-би-си. Я бережно вынул листки из коробки и с любопытством просмотрел. Из документа явствовало, что Билли получал по 75 тысяч фунтов за выступление. Я вспомнил, что за несколько недель до смерти Билли между его агентами и Би-би-си разразилось подобие холодной войны. Вещательная корпорация критиковала агентов за жадность, а те требовали повысить оплату. Через пару дней корпорация пошла на попятный, отдавая дань признания великому артисту, чей путь так трагично прервался в самом расцвете.

Внезапно сзади раздался громкий шум. Я запаниковал и виновато сунул документы в коробку и только тогда понял, что в коридоре бьют напольные часы. Нервничая, я еще пару минут изучал содержимое коробки и уже собрался бросить это дело, но вдруг заметил несколько листов, плотно заполненных чрезвычайно мелким шрифтом. Я вытащил бумаги и просмотрел убористый текст. С первой же фразы стало ясно, что это юмористический рассказ. Руки у меня дрожали, и все же я не мог не улыбнуться от вступительной шутки. Это не шло ни в какое сравнение ни с чем из того, что я когда-либо написал. Вторая строка была еще лучше, а развязка стала для меня таким сюрпризом, что я засмеялся вслух.

Я почти слышал голос Билли и все же не узнавал материал. Внизу на первой странице была напечатана дата — за два дня до смерти Билли. До меня вдруг дошло, какое колоссальное открытие я сделал: видимо, рассказ написал сам Билли, возможно, это его последнее произведение. Да ему цены нет. Часть истории эстрады, причем рассказ ни разу не исполнялся. Я положил листы назад в коробку, затем воровато огляделся, снова выхватил и засунул во внутренний карман. В этот миг где-то наверху хлынула из крана вода, а в мои вены вдруг хлынул адреналин. Над головой заскрипели половицы. Я на цыпочках торопливо прокрался к двери. Со старой фотографии на стене на меня понимающе глядело лицо Билли. Поскользнувшись на дорожке, я рванул по зеленому тоннелю к воротам. Отвязывая Бетти, я косился на дом. Шторы наверху по-прежнему были задернуты. Наверное, Стелла принимала душ, а собаку кто-нибудь выгуливает. Надо ей быть осторожнее, иначе любой может войти и что-нибудь украсть.

Юмореска оказалась просто идеальной. Она подходила к моему голосу и к моей манере, которую я усвоил в своих телероликах, догадываясь, что подсознательно копирую манеру Билли. Монолог был фантастический: тут и намеки, и ударные остроты, сюжет нарастал с каждой строчкой и разрешался великолепной кульминацией, которая наверняка покорит весь зал. И еще полстраницы текста для неизбежного выхода на бис. Правда, не о рыбах, но нельзя же получить все тридцать три удовольствия. Зато теперь я был во всеоружии. Теперь я верил, что справлюсь.

В детстве у нас была книжка с картинками «Билли и его бутсы» — о том, как стоило только мальчику надеть волшебные старые бутсы великого кудесника мяча, и он превращался в гениального футболиста. И в лондонский «Палладиум» я принесу нечто похожее — «Билли и его шутки». Меня защитит магический номер, напичканное остротами гипнотическое заклинание, которое околдует моих зрителей и всех, кто меня услышит. Теперь меня не остановить. После долгих недель страха я с нетерпением ждал субботнего вечера. Я бродил по спальне, читая текст с необычной для меня развязностью и уверенностью. Вечер готовился как памятный концерт по случаю годовщины смерти Билли Скривенса, а есть ли большая дань уважения, чем исполнить его последний монолог? Пускай я один знаю, что это монолог Билли, здесь дело в принципе.

Зазвонил мобильный телефон, но отвлекаться не хотелось. Лишь завершив последнюю шутку, я откусил кусочек тоста, нехотя взял трубку и произнес — возможно, несколько нахально.

— Ну?

— Привет, это Стелла Скривенс.

Я выронил тост. Сердце вдруг забилось так сильно, что я испугался, не услышит ли Стелла на том конце провода.

— Что? В чем дело? — в панике спросил я.

— У вас все в порядке?

— То есть? В порядке? Естественно, у меня все в порядке, а что? — ответил я слишком агрессивно.

— Да так. Просто проверяю, все ли инструкции насчет субботы вы получили?

— А, и только-то? — с облегчением выдохнул я, глядя, как Бетти хрустит тостом. — Конечно. Собственно говоря, по-моему, я тут неплохой материал подсобрал.

— Отлично. Просто организаторы говорят, что вы не ответили ни на одно электронное письмо, а там все подробности.

— О, простите, я проверю, — пообещал я, прикрывая сценарий, чтобы она не смогла увидеть его по какому-нибудь мобильнику новейшей конструкции.

— И огромное спасибо, — произнесла она своим особенным флиртующим голосом, которым всегда со мной общалась. — Для меня это действительно очень много значит, Джордж…

— Джордж? Это Джимми Конвей.

— Ах, простите, Джимми. Джордж у меня следующий по списку.

Телефонный разговор поначалу меня всполошил, но потом вроде бы подтвердил, что мне опять все сошло с рук В коробке со старыми бумагами было столько барахла, что Стелла, очевидно, до сих пор ее не разобрала, и я был уверен, что теперь-то уж сценария никто не хватится. Следующие пару дней я читал монолог в ванной, декламировал его на пляже, выкрикивал с утеса, шептал в постели перед сном. Бетти, склонив голову набок, внимательно вслушивалась в каждую фразу. Я чувствовал, что она требует новой редакции. Ей не хватало слов «гуляй» и «апорт».

В субботу утром я проснулся рано и ракетой вылетел из постели. Программы телепередач отнесли концерт к категории «Обязательно к просмотру», планировалось выступление практически всех звезд, казалось даже, что мое имя не совсем туда вписывается. Я не возражал. Большинство людей в списке были известнее меня. Кроме двоих. Да и чем измерить известность? Впрочем, кроме троих, решил я, перечитав список, но ничего страшного, честное слово. Интересно, а в других тележурналах меня упомянули? Поскольку это был благотворительный гала-концерт, принять в нем участие пожелали звезды первой величины, а иллюстрацией к статье был портрет леди Джуди Денч. Ох! Неужто я увижу саму Джуди Денч?! Вот был бы класс!

Казалось, еще полно времени, чтобы поразмыслить о предстоящем вечере, но вдруг стало ясно, что уже некогда репетировать монолог и пора мчаться в Лондон. Я решил поехать на машине и оставить ее у дома родителей. Не хотелось, чтобы меня вез подобострастный шофер в блестящем черном «мерседесе». Если тебя слишком часто балуют, это постепенно сказывается на характере. Хотя я и удивился, когда рассеянно влез на заднее сиденье своего «ниссана», словно ожидал, что за руль сядет кто-то другой. Рядом со мной в чехле лежал мой лучший костюм, и я все проверял, сунул ли в карман текст. На светофорах я его вынимал и бессмысленно таращился на слова, пока меня не подгоняли автомобильным гудком сзади.

В «Палладиум» я приехал за пару часов до начала концерта, но толпы поклонников уже послушно стояли за барьерами оцепления. Над дверями огромными буквами светилось: «Бенефис Билли Скривенса». Такое в духе Билли — даже после смерти получить оплату по максимальной ставке. Меры безопасности внутри здания были серьезнее, чем я когда-либо видел. Кое-куда не пускали даже артистов. Это самый рискованный вид телевизионного шоу: трансляция в прямом эфире, без генеральных репетиций, здесь все решает организация, каждый номер должен идти минута в минуту. Режиссер сидел за пультом и молился, чтобы никто не выругался матом или не сказал еще чего похуже, например не предложил бы зрителям выключить телевизор и почитать книжку.

Я хотел поздороваться со Стеллой и узнать, как у нее дела, но мне сказали, что это невозможно.

— Передайте, что это Джимми Конвей, — попытался настаивать я, они на миг скрылись, но потом повторили, что сейчас с ней встретиться нельзя. По-моему, они ее даже не спрашивали.

Охрана вела себя вежливо, но очень жестко — прямо боевая операция, где у каждого четкие обязанности, никто не нарушает правил и никаких исключений для тех, кто почему-то решил, что инструкции не для него. Мне наскоро сделали звуковой тест, где я быстро перечислил, что ел на завтрак, стараясь не выдать, до чего поражен размерами пустого зала. Сцену оформили почему-то как гигантскую церковь, будто мы на мемориальной панихиде по покойному святому Билли. Тут имелись и алтарь, и кафедра, и лилии, которые две команды дизайнеров без конца опрыскивали, потому что они смотрелись как-то не так. После того как администратор сцены запугал меня размерами зала, меня препроводили к гримеру, а потом впихнули в пустую комнату, чтобы я вдоволь помандражировал.

Я переоделся и тихо трясся себе, лежа на диване в гримерке и стараясь не обращать внимания на осу, которая с безумным жужжанием билась о стекло. Наверное, из-за нервного напряжения я преувеличил символизм западни, в которую угодило насекомое. Вот и моя жизнь такая же, думал я: без конца бьюсь головой о стекло, пытаясь вылететь наружу. Так и большинство людей обречены раз за разом натыкаться на одни и те же преграды. Они видят снаружи огромный мир, но он недосягаем для них.

На сцену мне было нужно только через час после начала концерта. Хотя я слышал, как распорядитель сцены выкликает имена артистов — словно диспетчер вызывает по рации такси, оставалось неясным, как продвигается концерт. Я спросил уборщицу, нельзя ли послушать, что происходит на сцене, через динамик на стене, она пообещала узнать и исчезла с концами. Мы получили самые строгие инструкции не выходить, пока нас не вызовут, и я все ждал, ждал и изо всех сил старался себя развлечь, пока не обгрыз все ногти. Поскольку меры безопасности были просто беспрецедентные, признаюсь, на миг я подумал: а может, все это ради меня? И на самом деле никакой это не мемориальный концерт, а долгожданная программа-сюрприз «Это твоя жизнь» для Джимми Конвея? А потом вспомнил, что гала-концерт объявлен «обязательным к просмотру» в телепрограммах, и подумал, зря они так, зря столько шума.

Наконец и мне объявили пятиминутную готовность, и я собрался с мыслями самым спокойным и профессиональным образом: облился водой сверху донизу, и Джуди Денч застукала меня в своей раздевалке с ее феном в ширинке; странно, но такое упражнение на сосредоточенность почему-то не вошло в книгу Станиславского «Работа актера над собою».

За кулисы проникал жар зрительного зала. Был полный аншлаг, и хотя я не видел зрителей, но почти физически ощущал восторг ожидания. Распорядитель сцены попытался развлечь меня легкой пикировкой, дабы снять напряжение, но я подскочил как ужаленный от верещания мобильника.

— Простите! Простите! — зашептал я, а распорядитель одарил меня преувеличенным взглядом «Ай-ай-ай!» и сказал:

— Ну все, вам пора! — И добавил: — Думаю, вас ждет приятный сюрприз. — И мне его слова показались странными.

Я слышал, как конферансье с энтузиазмом объявляет мое имя, и вдруг я уже стою на сцене. Под аплодисменты и одобрительный свист с фальшивой уверенностью я двинулся в центр сцены — заученной походкой, какой выбегают звезды в телевизионных ток-шоу. Первое, что меня поразило, — яркий свет. Буквально сплошная стена света, так и хотелось зажмуриться, но я знал, что надо притвориться, будто мне комфортно. Надо показать, что мне здесь классно. Конферансье по-приятельски хлопнул меня по спине и оставил наедине с микрофонной стойкой, слишком тонкой, чтобы я мог за ней спрятаться.

Я решил не читать с места в карьер, а выдержать секунду-другую, оглядеться, посмотреть на галерку и на ложи. Я видел на прокатной кассете, что так делает Стив Мартин, уж он-то явно чувствовал себя на сцене в своей тарелке. Беда в том, что когда я оглядел публику, мне стало до дрожи в коленях ясно, какая огромная толпа передо мной и каким смехотворным лилипутом выгляжу я с последних рядов балкона. Словно идешь по натянутой проволоке и решаешь взглянуть вниз, а высоко ли. «Господи! Вот больно помирать будет, если сейчас упаду!»

Но в моей обезумевшей голове носилось еще много всяких мыслей. Я остро ощущал: ВОТ ОНО, наконец-то я на сцене, назад пути нет, вот здесь, здесь и сейчас, за каждым вдохом, за каждым стократно увеличенным жестом пристально следят тысячи… нет, миллионы телезрителей. Потом пришла другая мысль: а какого черта я вообще тут делаю? Но делиться ею со всеми семьями перед телевизорами вряд ли стоило.

Когда аплодисменты улеглись, я медленно взял микрофон со стойки и начал. «Добрый вечер, дамы и господа, меня зовут Джимми Конвей…» — а затем просто идеально выдал первую шутку, поклонился прямо в центре сцены, дабы расшевелить середину зала, и сделал паузу, чтобы принять первую волну теплого смеха.

Ничего. Никакой реакции. Даже этот странный тип в партере не рассмеялся. Казалось, земля уходит из-под ног. Меня так выбило из колеи, так удивило, что никто в зале, похоже, просто не понимает по-английски, что я поспешил перейти к следующей шутке, гадая, может, я скомкал вступление, может, пропустил важное слово или что-то подобное. Но когда я дочитал второй эпизод, зал по-прежнему безмолвствовал. Живо, жмите на кнопки, щелкайте рубильниками, включите сирену, что-то случилось, пульса нет, мы его теряем! «Скорую»! «Скорую»! Начиная следующую шутку, я сообразил, что она не так сильна, как две предыдущие, но раньше я был уверен, что к этому моменту уже раскачаю публику и она будет корчиться от смеха. Однако море лиц было безжизненным: никакой реакции, только неловкая тишина, от которой судорогой сводило ягодицы. Отдавая дань почившему юмористу, сам я погибал в прямом эфире.

Я продирался сквозь бессмысленный перечень слов, которым стал мой монолог, потел в таких местах, где, по-моему, не должно быть никаких потовых желез, и чувствовал, что все видят, как у меня трясутся ноги. Несправедливо! Меня надули! Я знал сценарий наизусть и ясно помнил, что должны быть звуковые эффекты — смех с регулярными интервалами. Актеры в плохом спектакле могут себе внушить, что зрители молчат, потому что глубоко растроганы, но успех или провал юмориста очевидны каждому. Можно, пожалуй, сказать себе, что они смеются про себя, но чтобы в это поверить, нужно отчаяться. Я уже по-настоящему торопился, глотая фразы и забывая об окончаниях. Мне не хватило ума и опыта найти способ перепрыгнуть на конец интермедии, и я все рассказывал, рассказывал, мечтая лишь об одном: хорошо бы сейчас стоять на крышке люка, и пусть они дернут рычаг и милосердно дадут мне провалиться в камеру пыток.

Несмотря на бьющие в глаза софиты, я смог разглядеть в зале немало лиц — к удивлению, многие из них мне улыбались. Оставалось только гадать, не та ли это милая, сочувственная улыбка, которую дарят старому псу перед тем, как ветеринар усыпит беднягу. Может, они так приветливы, потому что это благотворительная передача в прямом эфире? Никто не шикал и не свистел. Не настолько я интересен, чтобы вызвать такую реакцию. Они просто сидели и ждали, пока я закруглюсь, — так терпеливые семьи в зале отлета не дают испортить себе отпуск, если рейс задерживается. Смотреть прямо в зал стало невыносимо, и львиную часть монолога я отбарабанил, уставившись в пол. К полу прилепился кусок синей изоленты. Неряхи, подумал я. Уж к такому-то важному мероприятию можно было и получше подготовиться.

И как раз когда мне удалось все-таки пропустить изрядный кусок — моя первая творческая инициатива, — случилось необъяснимое. Они засмеялись. Последнюю произнесенную фразу я считал остроумным наблюдением насчет компьютеров, и хотя заключительная шутка была не лучшей в монологе, смеялись они просто здорово. Я удивленно поднял взгляд, почти разозлившись, что меня так грубо прервали. Зрители засмеялись сильнее. Похоже, атмосфера улучшалась. Я снова вызвал смех — настоящий, сильный, по второму заходу, как бы рикошетом. По-моему, до них дошло сказанное, и моя поза поневоле изменилась: я выпрямился и расправил грудь, из поверженного пленного преображаясь в героя, набирающего очки. Бестия, сидевшая передо мной, была непредсказуема и опасна. Она внезапно очнулась от спячки, и мне показалось, что на миг я ее очаровал. Но, разбудив зрителей, я испугался, что в следующий миг они восстанут против меня.

Третья волна смеха озадачила меня больше всего. Я еще не закончил эпизод, смеяться было не над чем, и все же зрители разразились восторженным хохотом и рукоплесканиями. Дежурная реакция юмориста на такую неожиданность — осмотреть свои брюки и сказать себе: «Они смеются? Проверь ширинку!» Эта остроумная импровизация не пришла мне в голову, я пребывал в полном смятении, с трудом подавляя панику. И тогда до меня дошло, что они смеются вовсе не надо мной; что-то иное удерживало их внимание, что-то иное развлекало их. Они снова захохотали, мощная волна смеха прокатилась от партера до галерки, и опять ее вызвала вовсе не моя речь. Я прекратил поток слов и постоял секунду, безутешно глядя на зрителей. «Сзади!» — заорал восторженный голос из партера. Меня сделали простым статистом в каком-то масштабном розыгрыше, о котором я не догадывался. Я медленно обернулся проверить, нет ли в самом деле кого-нибудь сзади, и был поражен невероятным видением, сверхъестественным призраком, самым удивительным, непонятным и поразительным явлением, какое только видел за всю свою жизнь.

Позади меня в своем фирменном пиджаке с искрой и галстуке-бабочке стоял Билли Скривенс и ухмылялся мне.

Через несколько недель после того, как святой Петр был свидетелем распятия Иисуса Христа и лицезрел смерть Господа и учителя своего, он встретил Иисуса, шедшего по дороге в Иерусалим. Для него это, думаю, стало шоком, хотя Петр был парень крепкий и, верно, справился с этим получше меня. Тем более, он знал, что Иисус — Сын Божий, и, пораскинув мозгами, мог быстро смекнуть, что к чему. Но я стал свидетелем гораздо более странного явления. То есть Билли Скривенс, конечно, большая звезда и весьма разносторонний артист, но восстать из мертвых? По-моему, такой трюк не по плечу даже самому великому таланту.

Сказать, что мой мир перевернулся вверх тормашками, все равно что не сказать ничего. Все мое существование в мгновение ока обесценилось. Покойная сверхзвезда, чьим старым другом я себя называл, чей труп ограбил, присвоив себе статус знаменитости, чьи юмористические сокровища похитил, а потом преступно извратил, пока он стоял и слушал за кулисами, — в общем, такой ситуации трудно найти идеально простое объяснение.

Билли постоял секунду, улыбаясь мне, как призрак Банко.[63] Я в ужасе застыл. И оглянулся на двухтысячный зал, ожидая, что они разделяют мое непонимание и удивление, надеясь на какую-то солидарность в миг откровения, но все хохотали надо мной, наслаждаясь моим немым замешательством.

В первую секунду сработал первобытный инстинкт выживания — бежать, бежать отсюда прочь. Хорошо говорить, а как сделать? Я ведь стоял на сцене перед двумя тысячами людей, и меня в прямом эфире показывали по национальному телевидению. Но я все равно рванулся к огромной деревянной бутафорской двери, однако та была накрепко заперта. Под восторженный визг зрительского трибунала я лязгнул большой металлической ручкой, крики и аплодисменты приветствовали мой ужас, а сзади, простирая руки, на меня надвигался ухмыляющийся зомби. Что он хочет? Обнять или задушить? Откуда мне знать. Дверь не поддавалась. Меня загнали в ловушку на сцене и бросили одного, чтобы я стал легкой добычей этого людоеда от индустрии развлечений.

С перекошенным лицом я повернулся к Билли Скривенсу.

— Джимми! — сказал он с теплой улыбкой. — Сколько лет, сколько зим! — И заключил меня в такие крепкие объятия, что толпа взорвалась радостными овациями, видя воссоединение старинных друзей.

Я был буквально парализован от страха и не заметил, что публика не разделяет моего изумления. Напротив, они искренне радовались, видя мое неверие, потому что в начале концерта пережили такой же сюрприз. Лишь потом я узнал, что был далеко не первым в целой веренице крупнейших звезд, которые стали жертвами величайшего розыгрыша Билли Скривенса — в прямом эфире, в специальном двухчасовом выпуске программы «Ага!». Те, кто упоенно рыдал на его похоронах, сегодня прибыли на гала-концерт, чтобы почтить его память, и вдруг он собственной персоной появляется сзади и хлопает по плечу. Смерть Билли, его похороны, весь благотворительный памятный гала-концерт — все это стало частью колоссального розыгрыша величайшей звезды британского телевидения, затмив все проделки и трюки, которым когда-либо подвергались телезрители. Но ему простили, ведь концерт был благотворительный.

Зато у меня за плечами был год жуткой фальсификации, и я видел, что настал час, когда меня разоблачат как шарлатана и лжеца.

Билли ослабил свои медвежьи объятия и, пока я отчаянно искал оправдания в свою защиту, вывел меня на середину сцены.

— Ну, Джимми, ты как?

Предназначенную для моего ответа паузу я заполнил жалким хихиканьем, но эйфория в зале была так велика, что это вызвало сильнейший взрыв хохота.

Когда я появился со своим номером, зрители уже знали, что Билли жив. Но что еще им сказали? Может, пока я терпеливо сидел в раздевалке, лишенный возможности слышать или видеть, что происходит на сцене, Билли раскрыл мою ложь? Объяснил, как я прорвался на его похороны? Показал на экране фотографии моего дома из журнала «ОК!», а вслед за ними — сделанные тайком удручающие снимки моего настоящего дома и интервью с шокированной корейской четой, хозяевами роскошной квартиры? Предупредил ли их Билли, что я сейчас выйду и исполню интермедию, которую украл в его доме из коробки с личными документами, из бумаг Билли, которые, как я решил, разбирает его скорбящая вдова? У меня мелькнула мысль кинуться к фанерной церковной двери с другой стороны сцены, но я смекнул, что и она наверняка наглухо закрыта.

— Ну, что тут скажешь? — запинаясь, произнес я. — Как-то неловко вышло.

Толпа опять захохотала. Билли поднял руку, чтобы унять зрителей, и они повиновались.

— Неловко? С чего бы тебе чувствовать себя неловко?

Злопамятный мерзавец, решил-таки вытянуть из меня правду; все-все детали, да еще на глазах у тысяч зрителей.

— Да вот это все, — показал я рукой на сцену и зал. — И вдруг ты… — Я попытался изобразить ироничный философский смех, но вышел сиплый хрип.

— Малость неожиданно, а? — спросил Билли.

— Э, ну да, пожалуй. Только вот позволь, я скажу: про это можно всякое думать, но в конечном счете никакого вреда никому нет, правда? Я имею в виду, серьезного вреда?

Не снимая руки с моего плеча, Билли мудро кивнул, и раздались чуть приглушенные хлопки, которые, как ни странно, ободряли. Зрителей явно попросили отнестись ко мне снисходительно.

— Спасибо, Джимми. Очень мило с твоей стороны. Обязательно найдутся зануды, которые скажут, что вся эта история с фальшивой смертью и похоронами — пошлая, политически некорректная затея и прочее, только, по-моему, им лучше помнить, что мы соберем кучу денег на благотворительность для детей Великобритании. — Это вызвало рефлекторный приступ аплодисментов и одинокое «Правильно!» из партера.

А потом Билли и вовсе снял напряжение, добавив:

— И вообще, как еще я мог отсрочить уплату налогов!

Шутка была встречена смехом и аплодисментами. Билли не понял, что я говорил о себе, а не о его концерте. Вот такие они, звезды, все мысли только о себе, любимых.

Я почти кожей ощущал симпатию, изливавшуюся на нас из зала. Стало ясно, что Билли не будет портить всем настроение, выясняя со мной отношения на сцене. Маэстро Легкого Семейного Развлечения не намерен был устраивать дикий скандал в прямом эфире, чтобы все видели, какой он злопамятный. Все это он приберег на потом. Нет, дошло до меня, сначала этот подлец даст мне помучиться. Он решил продемонстрировать, какая пропасть разделяет нас: вот он, с его почти магической властью над публикой, и вот я, провалившийся несмотря даже на ворованный шедевр.

— В общем, Джимми, ты тут вроде бы развлекал почтенную публику, прежде чем тебя грубо прервали. Я уйду, пожалуй, а ты заканчивай номер. — И Билли повернулся к залу: — А потом мы с вами выясним, кто следующий кандидат на главный шок в его жизни!

Я слабо запротестовал, но Билли убежал, оставив меня одного в центре сцены. Я увидел, как улыбка исчезла с его лица, едва он вышел за кулисы, где ему дали полотенце, чтобы вытереть пот со лба.

Теперь я стоял перед обожателями Билли как приговоренный к смерти. Ладно, может, они не знают пока моей тайны, но скоро все выяснится и я стану всенародным посмешищем: фальшивомонетчик, который подделал славу.

— Помните, как Билли Скривенс восстал из мертвых? — будут говорить они друг другу. — Там еще был этот как бы юморист, который прославился, уверяя, что они закадычные друзья, даже сумел пролезть на телевидение и все такое, но он был последнее барахло, так и остался жалким ничтожеством…

— А, точно, а я и забыл о нем. Джимми… как его? Боже, ну и унылое было зрелище!

Вот какая известность ждет меня, когда истекут отведенные четырнадцать с половиной минут славы. Меня оставили на сцене исполнить последний ритуал над моей умирающей карьерой, и палач заставил меня рыть себе могилу на людях. Не найдя контакта с публикой в первом раунде, я был вынужден и во втором встать с ней лицом к лицу. Только теперь публике уже напомнили, что такое настоящий юморист.

— Хм, ну так, на чем мы остановились? — Я в замешательстве почесал затылок, и, странное дело, раздался слабый смех, скорее, пожалуй, из чувства неловкости и сострадания.

Что-то там о компьютерах, припомнил я. Зрители еще загадочно засмеялись — потому что, как выяснилось, покойный Билли Скривенс паясничал у меня за спиной. Что ж, это моя лебединая песня. Деревянным движением я снял микрофон со стойки. Я уже не жаждал любви публики. Пожалуй, я даже испытывал к ней смутное презрение. Мне так хотелось успеха, когда я выходил на эту сцену, но с тех пор, казалось, минули долгие часы. Теперь, решил я, плевать на все с высокой башни.

Первую шутку я пробурчал с равнодушной ухмылкой, даже не пытаясь скрыть безразличие. Но они засмеялись. Наверное, их рассмешила заносчивость юмориста, которую он выставлял напоказ. На бумаге эта шутка не казалась мне самой смешной из всего, что я сказал, но, похоже, моя манера как-то развлекла ее величество Публику. Я оглянулся, почти ожидая увидеть, что за моей спиной Билли Скривенс крадется на цыпочках, а может, принцесса Диана с Элвисом Пресли танцуют танго в глубине сцены. Но я был один. Все еще источая жалкую антипатию, я неохотно выдавил из себя следующую шутку, и они опять засмеялись. Теперь им, кажется, было со мной комфортно; их удивляло и забавляло, что я посмел им грубить.

Тут я впервые подумал, что вряд ли они способны сосредоточиться хоть на одном слове из того, что я говорю, они ведь знают, что Билли в любую секунду может подкрасться. Этим можно было объяснить мой первоначальный провал. Или этим, или тем, что я паршивый юморист. Но как бы там ни было, теперь напряжение пропало, они смеялись над каждой шуткой, взрываясь всякий раз, когда я нажимал кнопку. Реакция на одни остроты была больше, чем я ожидал, на другие меньше, чем они заслуживали, но я нащупал баланс. Я уже не касался ногами земли и вовсю крутил педали. Из меня выходил неплохой эстрадник.

Я сконцентрировался на позе ироничного равнодушия, которая, похоже, заставляла их реагировать на каждое мое слово. Зная, что впереди удачная кульминация, я уверенно сбавлял темп, чтобы заставить их секунду-другую подождать, прежде чем я снизойду с ними поделиться. Я чувствовал, что я тут главный. Могу заставить это море людей затихнуть по моей команде или вызвать волну смеха, которая ударит о берег. Номер я завершил под бешеные аплодисменты и скромно поклонился, слыша, как все больше зрителей кричат: «Бис! Бис!» Не желая испытывать удачу, я решил не исполнять довесок, который Билли предназначал на бис. Хотелось заморозить этот миг. На сцене я в безопасности, подумал я. Меня не посмеют обидеть при всех этих свидетелях. Сведение счетов начнется, когда вернусь за кулисы. Раньше меня приводила в ужас мысль о выходе на сцену, а теперь было страшно уходить. Я помахал публике рукой на прощанье и ступил из света во тьму. У меня не было ни оправданий, ни смягчающих обстоятельств, на которые мог бы сослаться. Я приготовился к тому, что сейчас мне скажет Билли Скривенс.

— Джимми, старина! — хохотнул он — с иронией, как я решил. — Прости, что я так с тобой, сукин ты сын, но ведь отличный вышел концерт, а? Нет, ты признай, ведь просто класс! — И он игриво ущипнул меня за руку, явно в восторге от того, как складывается вечер. — Когда ты вот так к дверям побежал, Джимми, это же сила, весь зал валялся! Ты-то и в страшном сне не думал, не догадывался, что все так повернется?

— Э, нет, не думал, — запнулся я, глядя на него с подозрением.

Он самовлюбленно буркнул, что так и знал.

— Ну, рад тебя снова видеть, Джимми, серьезно. Чертовски надоело прятаться целый год, доложу я тебе. Начинаешь немножко скучать по друзьям. Понимаешь?

Я еще не совсем был уверен, что отвечать. Это что, новое испытание? Он что, снова провоцирует меня на ошибку? Знакомая группа исполняла на сцене свой хит, и солист крикнул: «Пойте, если знаете слова!»

— Гм, ну, приятно снова тебя видеть, Билли, — рискнул я. — И вообще, классно ты всех нас купил.

Ему это понравилось. Я почти услышал, как он мурлычет от удовольствия.

— Знаешь, Джимми, маловато мы виделись перед моим академическим отпуском. Надо бы почаще встречаться.

— Э, ну да. Было бы, гм, недурно.

И я снова уставился на него, а он мне улыбнулся, а потом повернулся к группе на сцене, радостно отбивая ритм ногой в такт музыке.

И вот тут я понял, что Билли Скривенс сумасшедший. Он так одержим собой, что не помнит, с кем знаком, а с кем нет. Он в буквальном смысле не знает своих друзей. Все мои волнения и тревоги основывались на том, что Билли Скривенс — разумный человек, который заметит, что мы с ним ни разу толком не общались. Но газеты называли меня его старым приятелем, и Билли решил, что так оно и есть.

И он ничего не сказал о юмореске, которую я только что исполнил. А слушал ли он вообще?

— Да, кстати, Джимми, половина твоих острот мне определенно знакома.

Блин! Все-таки слушал. Сейчас начнется.

— Хороши писатели, а? Помер Билли Скривенс, а они сразу же и думают: значит, ему это уже ни к чему, так что впарим-ка писанину по второму разу, а ну, давай, звони Джимми Конвею! — Он хлопнул меня по спине и загоготал.

— Ага, писаки чертовы! — согласился я. — Кому они нужны?

— Увы, нам! Ха-ха-ха!

Похоже, я вышел сухим из воды. Мой ум перебирал все варианты, все слабые места, которые надо прикрыть, и со всех сторон вдруг показалось, что все у меня четко. Я объявил себя другом покойного юмориста — и даже он мне поверил. Я вышел на сцену как настоящий юморист — и добился фантастического успеха. Ладно, шутки не мои, но теперь выяснилось, что и не Билли их автор. Писателям за них уже заплачено, так что они не станут поднимать шум и жаловаться, что лучший юморист Великобритании подарил их другу. Мне все сошло с рук, и к тому же я не ударил в грязь лицом. Я нашел свой стиль и стал настоящим артистом, а если не умею писать, это еще не значит, что нельзя нанять писателей, как делает Билли, чтобы они писали за меня.

Я достиг всего, чего желал. В приемной ошалевшие знаменитости обменивались впечатлениями о встрече с покойником. Каждый терпеливо ждал очереди, чтобы начать перечислять подробности своего переживания. Мне нужно было вернуться в гримерку и привести в порядок мысли, поэтому я подошел к штабелям с пивными ящиками за бутылкой особого чешского из упаковки в шесть бутылок, но почему-то прихватил всю упаковку.

С тех пор как я покинул эту маленькую норку, не прошло и полчаса, а я полностью преобразился. Я прилег на диван, выпил первую бутылку прямо из горла и принялся за вторую. У меня получилось! Я стал настоящим юмористом. От эйфории кружилась голова, я чувствовал, что вырос по крайней мере на метр.

А потом я вспомнил, что как раз перед выходом на сцену звонил мобильник Кому бы это понадобилось звонить мне в такое время? Ладно, еще глоток пива, и перезвоню, спрошу, смотрели ли концерт. Я включил телефон проверить, нет ли сообщений. Голос в записи звучал далеко и искаженно, но даже пусть мы не разговаривали уже несколько недель, я этот голос ни с каким другим не спутаю. Звонила Нэнси из Сифорда. Она говорила сквозь слезы. Тамсин беременна.