Это твоя жизнь

3

Депрессию, которая навалилась на меня ночью после дня рождения, несомненно, усугубило осознание, сколь большие надежды возлагал на меня подросток Джимми. Чем больше читал я эти напыщенные письма, тем сильнее чувствовал разочарование. По-моему, уж если предсказывать будущее, то нет смысла вещать о рутине повседневности. Кому был бы интересен Нострадамус, напиши он: «И в земле Англов моросить будет часто, великое неудобство, ибо автобуса не дождаться вовек, а придут, так три кряду»? Глядя, как малыш играет в «Лего», мы говорим: «Смотри, он вырастет великим архитектором!» Мы же не говорим: «Он устроится в строительную компанию, будет день-деньской просиживать в конторе и решать рутинные программистские проблемы интегрированных сетей». И я понимал, почему тогда предвкушал жизнь столь восхитительную: о ней намного интересней писать. А теперь надо было улыбаться своим наивным фантазиям и думать: «Ну и хорошо, что все это не сбылось, и что я таков, каков есть». Только я вовсе так не думал. Все-таки приятно было бы выступить в программе «Это твоя жизнь», заслушать список своих достижений и делать вид, что краснею, пока мне рассказывают о моей неустанной заботе о заповедных выдрах. И я все еще отчаянно жаждал быть кем-то. Джимми Конвей разработал проект успеха, но не более того — только проект.

Интересно, что чувствовал пахарь в старину, застряв в колее? Было уже три часа ночи, третье воскресенье сентября, в сыром и ветреном прибрежном городке Сифорд. Всю ночь ветер выл, как звуковая дорожка к «Скуби Ду»,[10] хлопал деревянной калиткой и кружил полиэтиленовые пакеты у кромки моря. Бетти сидела у кровати и ожидающе таращилась на меня, вздрагивая от волнения: что я сейчас сделаю?

— Спать, Бетти, — пробормотал я, и она неохотно поплелась к своей подстилке. Прежде чем улечься, она прошлась по кругу раз двести, бесконечно грызя скрипучий полистиреновый наполнитель подстилки, — древнекитайская пытка бессонницей для нервных страдальцев.

Футбольные матчи обычно начинаются в три часа дня, а уроки в школе — в девять утра. Так вот и три часа утра — давно принятая точка отсчета для традиционной медитации на тему «Что в моей жизни неладно?». Нет лучшего момента, чем предрассветные часы с их низкой энергетикой, когда входишь в сокровенную пещеру тоски и жалости к себе. Надо бы провести маркетинг магнитофонных записей негативного мышления — прокручиваешь такую запись, если проснулся среди ночи, но не до конца уверен в собственном ничтожестве. Чтобы на гулком фоне отдаленных флейт и загадочных трубок-колокольчиков мягкий, но авторитетный калифорнийский голос твердил: «Ты никчемное дерьмо. Ты ничего не достиг. Твоя жизнь — бардак, и во всем виноват только ты». Говорят, на предрассветные часы приходится более пятидесяти процентов самоубийств. Уверен, моя идея насчет записей с негативным мышлением увеличит эту цифру еще процентов на десять.

С возрастом постепенно понимаешь: ничто уже не заполнит пропасть между тем, где ты есть, и тем, где хотел бы оказаться. И каждый день притворяешься, что нагонишь, что отвоюешь все проигранные территории и катапультируешься в неуловимую волшебную страну по имени Успех. Но из подсознания медленно начинает просачиваться в сознание: вот твоя судьба, вот это и есть ты, вот это твоя жизнь. И живешь с таким чувством, будто вел машину и сбился с пути, но все едешь куда-то дальше и дальше, надеясь увидеть поворот или дорожный знак.

Возможно, такое ползучее разочарование случается у всех. Александру Македонскому не было и тридцати, а он уже завоевал большую часть известного тогда мира. Может, и он лежал не смыкая глаз в три утра, думая: «Как-то все не так. Ведь я-то надеялся к этому возрасту достичь гораздо большего». Было ли у Микеланджело чувство, что Возрождение проходит мимо него? Эта теория не сумела меня приободрить, потому что примеры были неудачные. В отличие от некоторых я не покорил Персию и не расписал Сикстинскую Капеллу. Вся сумма моих достижений в обычный день — выгулять собаку и, быть может, пропылесосить лестницу. Молодость — словно утро: не начнешь работу до обеда, рискуешь потерять весь день. Так что, похоже, лет до тридцати я прибирался после завтрака и читал газету, а потом налил еще чашечку чаю, и вдруг уже настал обед моей жизни, и пора действительно чем-нибудь заняться.

Откуда все эти знаменитости с самого начала знали, куда себя приложить? Может, если человек одарен, этот дар сам по себе заставляет реализоваться талант? Или просто удача дала великим людям средства для достижения величия? Если бы отец Бетховена вместо уроков музыки отправил сынка в секцию боевых искусств, может, юный Людвиг стал бы каким-нибудь посредственным борцом сумо? Если Каспарову вместо шахмат попалась бы другая игра — открыл бы он свой настоящий талант или бился бы как рыба об лед, пытаясь стать гроссмейстером в нардах? А вдруг то, в чем я велик, еще не открыли? Чем занимались виртуозы мяча до изобретения футбола? Как-то даже несправедливо, что Мэри, королеве шотландцев, отрубили голову за то, что она не состоялась как монарх. А может, благодаря своему подлинному таланту она стала бы лучшей женщиной-голкипером своей эпохи? Если бы правила ФИФА приняли пораньше, лет эдак на четыреста, Мэри защищала бы свою страну в финале женского Кубка мира по футболу и стала бы героиней всей Шотландии, трижды отразив пенальти и решив судьбу финала 1566 года в игре со сборной Священной Римской империи.

В отличие от меня брат всегда достигал того, что надо. Хороший диплом, приличная работа, уютная квартира; женат на милой женщине, теперь в милом домике счастливо живут два милых ребенка. Несправедливо! Почему мама не крикнула из кухни: «Николас! Уступи Джимми приятную жизнь, теперь его очередь!»? В детстве мы препирались, спорили и дрались, как два заключенных в тесной камере, и я проигрывал каждую схватку. Он был сильнее, умнее, опытнее, увереннее и просто старше. Было время, когда его восхождение проявлялось слишком очевидно. Года полтора, по-моему, Николас ни разу не пернул просто так сначала выследит меня, силой прижмет к земле, сядет мне на голову и наконец детонирует газы с триумфальным «На!». Восемнадцать мрачных месяцев он считал нужным и приличным пердеть только в таких условиях — прижав задницу как можно плотнее к голове младшего брата. Он копил газы, обыскивал в поисках меня дом и сад, затем внезапно валил меня на землю, пристраивал ягодицы на моей голове и высвобождал метановый взрыв, пока я под ним елозил и протестовал. Иногда с такого зверства начинался мой день. Меня будил не ласковый поцелуй матери, не мелодичная птичья трель в английском сельском саду, а громкое извержение из задницы прямо в правую барабанную перепонку и восторженный гогот старшего братца.

Не знакомому с нашим обществом человеку, который пытается понять иерархию в конкретной социальной группе, я объяснил бы, что газовая мощь старшего брата вполне могла символизировать его превосходство надо мной. Если понаблюдать встречу министров Совета Европы и попытаться различить, чей статус выше, подобный красноречивый язык тела определенно укажет верное направление.

— Хм, они оба разговаривают по-французски, но что за страны они представляют?

— Глядите, вон тот министр только что подскочил, швырнул представителя другой страны на землю и пернул ему в голову. Значит, мужик сверху, очевидно, из Франции, а снизу — из Люксембурга.

Брат был моим неоспоримым боссом, хозяином, фюрером. Мао сказал, что источник власти — дуло винтовки. В нашей семье источником власти было дуло задницы.

Естественно, ритуальное унижение происходило в нарушение pax parentis[11] — реальные силы в нашей семье никоим образом не вставали на защиту человеческих прав более слабого отпрыска, якобы находящегося у них под защитой. Я мог бы протестовать и хныкать: «Мама! Николас опять мне пукнул в голову!» — но тогда я стал бы соучастником отвратительного акта, за который отчасти сам нес ответственность.

— Эй вы там, прекратите драться! Отвратительно! Один другого хуже!

Я чувствовал тогда, и все еще скромно утверждаю сегодня, что мы действительно были «один другого хуже». Он был пукатель, а я был запукан. А когда твоя голова на полтора года превращается в пердоприемник, это неизбежно сказывается на самоуважении. Элеонор Рузвельт сказала, — «Никто не в силах заставить человека чувствовать себя ниже других без его согласия». Поглядел бы я на нее, когда на ней сидит мой брат и пердит ей в правое ухо. Жутко сложно сохранить достоинство и самоуважение, доложу я вам.

Цифровые часы замерцали — четыре утра. Я подумал о Билли Скривенсе: богатый, преуспевающий, популярный. Наверное, достиг всего, о чем мечтал.

У него свое шоу на ТВ, он автор книг, учредил собственную благотворительную организацию, он первый по числу новых произведений и даже, черт возьми, бегает по утрам. Как это люди столько успевают? У меня есть теория, что никто в мире, кроме меня, не спит. Все делают вид, будто идут отдохнуть, но стоит мне закемарить, тут же вскакивают и бросаются барабанить на фортепьянах, зубрить латинские изречения или читать романы. А потом я иду куда-нибудь на вечеринку, а они все заводят разговор о последнем романе Мартина Эмиса или треплются по-русски с гостем из Москвы, а я стою и думаю: «Э-э… если кому-нибудь интересны точные цитаты из „Монти Пайтон“,[12] то вот он я, спрашивайте!»

Теперь, когда я об этом задумался, мне показалось странным, что такой занятой и знаменитый человек, как Билли Скривенс, находит время для бега трусцой. Я-то думал, что супербогачи нанимают других делать все эти нудные вещи за себя. Ходить в магазины, стряпать, прибираться в доме, отвечать на письма… Будь я миллионером, в первую очередь поручил бы кому-нибудь за себя бегать. Может, дело не в том, что убиваешь полчаса на физкультуру, а в том, как из-за этого преображается все твое остальное время? Как знать, не оттого ли я так мало успеваю за день, что не умею напористо штурмовать день с утра пораньше? Не потому ли вечно натыкаешься на фотографии таких триумфальных и преуспевающих людей, как Билли Скривенс и американский президент, — на пробежке? Если бы я начинал утро с каких-нибудь энергичных упражнений, может, и у меня весь день продолжался бы на том же высокооктановом уровне удачи? Возвращался бы домой заряженный, готовый вихрем решить все задачи дня, смелой галочкой отмечал бы каждый пункт плана, а потом садился почитать стихи перед уроком фехтования.

И я решился. Вместо ежеутренней разминки (плавное переворачивание страниц газеты и прихлебывание чая из кружки) отныне буду выпрыгивать из постели в шесть утра и отправляться за бодростью на пробежку по побережью, вверх, по утесам, в любую погоду. Начну через два часа. Вот так: отсчет нового динамичного режима. И я поставил будильник на нужное время. Головоломка о том, как привести жизнь в порядок, наконец-то была решена, и я вновь был не в обиде на мир…

Я ехал в поезде с нашим старым учителем математики, когда станционный громкоговоритель вдруг зазвенел как мой будильник. Я проснулся, и все оказалось сном. Часы показывали 6.00, и я расстроился, что будильник по ошибке зазвонил раньше времени, а потом опечалился еще сильнее, когда понял, что как раз таки вовремя. Давай, Джимми, вставай же! На пробежку! Сегодня первый день новой жизни, вперед, не тяни, расправь плечи или что там еще.

На миг я закрыл глаза, и тут, боюсь, меня похитили инопланетяне, или я попал в искривленное время, или случилось еще что-нибудь, потому что, хотя я открыл глаза почти сразу, часы нагло утверждали, что прошло три часа. На циферблате издевательски горело 9–15 надоедливым шрифтом цифровых часов, который казался слегка футуристическим где-то минут пять в 1973 году. Через десять минут я мчался по тротуару в сторону пляжа, влекомый собакой породы бордерская колли, которой не верилось в такую удачу. Бетти тащила меня вперед быстрее, чем я поспевал, но вдруг, учуяв брошенный объедок, нажала на тормоза, почти вывернув мне руку из сустава, и встала как вкопанная.

Бетти очень привередлива в еде в том смысле, что пища должна быть с прошлым. Обед из сплавного леса или выброшенного на берег старого штиблета были бы оскорбительны с точки зрения утонченного собачьего этикета. Но если в прошлой жизни это были продукты, а еще лучше остатки человеческого обеда, тогда она очень терпима к рецептуре. Вот излюбленный рецепт из «Гастрономической энциклопедии Бетти»: взять ножку цыпленка-бройлера, содрать почти всю кожу, бросить в травку на обочину на пару недель, дать хорошенько прогнить. Разложившуюся косточку слегка сдобрить грязью и муравьями и подавать. Глотать кость желательно целиком и при этом яростно ею давиться.

Когда мы вскарабкались по тропинке на утес, я уже не мог бежать. Я спустил Бетти с поводка, а сам кое-как ковылял по тропе в мокрой от пота футболке и шортах, хлюпая шлепанцами по сырой траве, обгрызенной кроликами. Именно здесь, как мне представлялось, я помчусь вдоль горизонта, временами обгоняя менее энергичных атлетов. Вместо того я согнулся в три погибели, тяжело дыша и борясь с приступом тошноты. Казалось глупостью лезть из кожи вон, чтобы выдумать себе очередную неудачу, и я с одышкой зашагал по дорожке.

На холм взбиралось стадо решительных ходоков. Они обогнали меня, будто я стоял на встречном эскалаторе, а их пружинистый шаг и хвастливые взмахи рук показывали миру, что это они идут, а я просто бесцельно шаркаю ногами. Как это люди умеют дать почувствовать, что ты неправильно делаешь даже такую элементарную вещь, как ходьба? Я всегда думал, что уж по крайней мере этот простейший навык освоен мною довольно давно, но, очевидно, ошибался. Во главе своры вышагивал самоуверенный гид с геодезической картой в планшете, который болтался у него на шее как гигантский кулон. Жаль, что в жизни у нас нет таких проводников, которые говорили бы нам, куда идти, подумал я. Несколько лет назад мне бы пригодились советы этого парня.

«Нет-нет, Джимми, назад, ты не туда свернул. Тебе надо во-о-он в тот городок, а там устройся на такую-то работу. За столом слева увидишь девушку, зовут Линда. Пригласи ее в бар, а через год предложи руку и сердце; заведите трех детей — Полли, Шона и Саманту. Все ясно?»

На последнем дыхании добравшись до первой вершины, я обернулся и взглянул назад — далеко ли забрался? Чуть выше, на холмах над утесами, была небольшая гольф-площадка, где с явным недоумением озирались два игрока, пока Бетти мчалась прочь с маленьким белым предметом в зубах. На парковке у подошвы холма стоял фургончик с большой спутниковой тарелкой на крыше — необычное зрелище в культурной глуши типа Сифорда. Может, это съемки для программы «Передвижная лавка древностей» из магазина протезов? Я снова попробовал перейти на бег. Решил свернуть налево, а там как раз оказалась тропинка, где накануне я разминулся с Билли Скривенсом. Но, перевалив через холм, я увидел толпу незнакомцев, явно не местных. Перед телекамерой с мрачным и многозначительным видом стояла шикарная женщина в пальто, которое лучше смотрелось бы на модных улицах Лондона или Брайтона, чем под воющим ветром Южных холмов, а двое менее важных типов разговаривали по сотовым.

Игнорируя все это, я последовал своей дорогой. Секунды через полторы я резко свернул к ним, надеясь разглядеть хоть какое-то объяснение: что же все-таки занесло группу репортеров на грязную вершину холма в Восточном Суссексе?

— А что это за благотворительная кампания? — спросил я девушку в пушистой куртке, с табличкой в руке.

Безвременная кончина знаменитостей — неизменно шок. Их известность связывает вас с ними, и утрата невольно становится отчасти личной. Но тут было иначе. Я действительно не был просто зрителем Билли Скривенса: накануне мы с ним на этом холме обменялись парой фраз. А сегодня — да, признаюсь — я пришел сюда на пробежку в надежде опять на него налететь, уж и не знаю, что бы я ему тогда сказал. И вместо этого узнаю, что два часа назад он действительно бегал как раз на этом холме, но ему стало плохо, он вернулся домой, а там тяжелый сердечный приступ — и он умер.

— Боже мой! Да ведь мы с ним здесь только вчера разговаривали…

— В самом деле? — взволнованно спросила девушка с табличкой и позвала ведущую программы: — Мэгги! Этот парень — знакомый Билли Скривенса.

Ее шефиня подошла и пожала мне руку.

— Мэгги Белфитт. Новости Би-би-си по Южному региону. Здравствуйте. Печальные известия.

— Вот именно. Невероятно. Я с ним здесь только вчера разговаривал.

— Ему было всего сорок четыре… — мрачно подумала она вслух.

— Господи. Я с ним здесь, на холме, только вчера разговаривал.

Она сочувственно кивнула, хотя в глазах мелькнуло несколько напряженное внимание человека, вынужденного выслушивать пожилого родственника, страдающего болезнью Альцгеймера.

— Билли был таким же заядлым бегуном, как вы?

Предположение о моей увлеченности бегом трусцой меня так впечатлило, что канал связи между мозгом и языком вдруг забарахлил.

— Э-э, ну, вчера он бегал, сегодня тоже, так что, по-моему, держался в форме. То есть кроме сердечного приступа, конечно. Э-э, то есть кроме того, что умер.

Оператор затряс головой в презрительном неверии.

— Извините, — сказал я продюсеру. — Я не собирался шутить.

— Ничего страшного. Билли оценил бы юмор этого события.

— Ну да, наверняка оценил бы, правда? — сказал я, пытаясь его смертью оправдать свой поступок, и до меня опять дошли ее слова о том, что наш национальный герой умер в зените славы.

— Слушайте, вы не против сказать пару слов в эфире?

— Я? — произнес я изумленно. — А что сказать?

— То же, что и мне. Что он только вчера здесь бегал, и какой это для всех удар. И еще что-нибудь о Билли Скривенсе, своими словами.

Шокирующая реальность смерти нашего кумира перерастала в позорную инсценировку, где меня, похоже, пробовали на одну из второстепенных ролей. Новость меня, разумеется, расстроила, но теперь пришло извращенное возбуждение. Национальная трагедия, в которой участвую Я. Когда вся страна сплотилась перед лицом общей утраты, каждый хочет быть поближе к событию: «Само собой, для меня это тем более удар, ведь я посетил Всемирный Торговый центр в Нью-Йорке буквально за три года до теракта». И вот меня просят стать таким особенным человеком; моя личная причастность к драме помогала почувствовать свою исключительность.

Бетти сунула нос в кроличью нору, и я понял, что, если ее не окликнуть, она будет копать и нюхать часами.

— Э-э, да-да, конечно… — согласился я, не в силах скрыть энтузиазм.

— Большое спасибо. — И она позвала: — Майк! Этот человек сейчас скажет пару фраз в камеру. Они тут с Билли Скривенсом вместе бегали.

Я не вполне понимал, что конкретно она имеет в виду. Может, решила, что я иногда случайно прибегал на Холмы, когда Билли тут бывал, или вообразила, будто мы с ним бегали бок о бок, болтая о жизни и подбадривая друг друга энергичными воплями американских морских пехотинцев — дабы преодолеть болевой барьер?

— Мелиса, будь добра, подпудри-ка его. Майк, как по-твоему, на фоне моря или холмов?..

И вдруг я ощутил себя важным и интересным. Красивая блондинка склонилась надо мной, вытерла пот со лба и слегка припудрила лицо. Чувство было удивительно интимное.

— Холостой? — спросила она.

— Ну да, так и не встретил подходящей девушки, видите ли…

— Простите, это я с Мэгги разговариваю. Холостой дубль снимаем или сразу?

Оператор злобно и презрительно мотнул головой и беззвучно выругался в мой адрес. Они заспорили, не прикрепить ли мне на футболку микрофончик. Оператор показал взглядом на темные пятна на хлопчатой ткани, мол, он не намерен портить оборудование моим отвратительным потом. Поэтому он прикрепил на камеру спереди длинный микрофон, лихо щелкнув им точно поролоновым штыком, и, похоже, мы были готовы начинать.

— О'кей, Джимми. Скажите-ка, что вы ели на завтрак, — скомандовал оператор.

Я засомневался, добавят ли траурности национальному выпуску новостей кадры с неизвестным местным жителем, рассказывающим: «Ну, короче, я съел тарелку хлопьев, просто мюсли уже закончились, ах да, еще нашел в хлебнице коврижку».

Увидев мое озадаченное лицо, Мэгги пояснила:

— Проверка уровня записи.

— А, ясно. — Вот шанс проявить остроумие, подумал я, показать им, что соображаю на ходу. — Э-э, сухой завтрак, — сказал я. Разве могло быть иначе?

— О'кей, Джимми. Я вам задам вопрос, только потом его вырежут, так что постарайтесь, чтобы ваши ответы звучали самостоятельно, ладно?

Я не вполне въехал, но на всякий случай кивнул.

— Джимми, когда вы в последний раз видели Билли Скривенса?

— Вчера! — выкрикнул я, но по их лицам было видно, что правильный ответ на этот вопрос викторины не принес мне очков.

— Хм, простите, Джимми, объясняю еще раз: моего вопроса в передаче не будет, поэтому слово «вчера» ничего не значит. Можете развернуто? Был ли он в норме? Говорили ли вы с ним как обычно?

Она и вправду вообразила, что я его знакомый. Пора сделать решительный шаг назад и сказать правду. Мэгги ждала моей реакции. Я покосился на симпатичную ассистентку, которая смотрела на меня с печальным сочувствием, как на человека, только что потерявшего старого друга. Потом оглядел оборудование, монитор, кабели, нацеленную на меня камеру и угрюмо проговорил:

— Мы беседовали с Билли только вчера. Он был в прекрасной форме, для нас всех это такой удар…

— А в жизни он был такой же веселый, как на экране? — активно спросила Мэгги.

Идти на попятный было поздно. Наверное, на съемки уже потрачены тысячи фунтов. Я должен им подыграть, дать то, чего они ждут. Ну и что с того, если я немного приукрашу вчерашнюю встречу на Холмах? Я ведь скажу о Билли только хорошее, я не собираюсь никому вредить или наживаться на этой маленькой лжи. И я решил идти до конца, поэтому сосредоточился и произнес как можно более уныло:

— Билли был отличный парень. Настоящий профессионал, но при этом редчайшее исключение — юморист, который в жизни так же весел, как на экране…

Поразительно! Мои реплики напоминали стандартное последнее слово, которое я, похоже, подсознательно выучил, проведя слишком много времени перед телеэкраном. «Отличный парень» — я никогда так не говорю; «парень» — откуда это слово вообще взялось? Может, это Пол Маккартни описывает кого-то из бывших «Битлз»? Или Тони Блэр скорбит о бывшем коллеге по кабинету?

— И хотя он навек останется в нашей памяти благодаря шуткам и смеху, которые он дарил миллионам, мы не вправе забывать о неустанной благотворительной работе Билли. И всем нам по-настоящему будет его не хватать.

Тут я печально кивнул, опустил очи долу и замер с приоткрытым ртом, чуть улыбаясь, словно не в силах поверить в утрату.

Уверен, я блистал. Закончив, пораженный совершенством собственного выступления, я понял, что моя речь на самом деле вряд ли выразила всю мою подлинную печаль и шок от этой вести. В конце концов, Билли Скривенс столько лет разговаривал со мной из ящика в моей гостиной субботними вечерами, что я реально ощущал потерю близкого человека.

— Все было прекрасно, Джимми, — сказала продюсерша, сочувственно коснувшись моей руки. — Вы, видимо, очень расстроены.

— Э-э, н-да, понимаете, я ведь с ним только вчера разговаривал.

— Х-м. — Это можно было расценить как мягкий намек, что я, кажется, повторяюсь. А затем она добавила, будто придумав, как наилучшим образом отдать покойному дань уважения: — Джимми, а что, если мы снимем, как вы сбегаете с холма?

— В смысле?

— Связующие кадры, а на их фоне мы расскажем, кто вы такой. Я бы попросила вас подбежать к нам вон от той лавочки.

— А, понял! Что ж, ладно. А я в этот момент как бы уже знаю, что Билли умер?

— Э-э, Майк, как по-твоему? С печальным выражением или как обычно?

— Нейтрально, пожалуй, уж во всяком случае без особой радости, но и без соплей.

После отшлифованной речи «Джимми Конвей дубль один» я вполне уверенно отнесся к простой просьбе — сбежать с холма. Поэтому пригладил волосы, подтянул носки и постарался пробежаться как можно более спортивно. В голове звучала тема из фильма «Огненные колесницы», а я бежал вдоль горизонта.

— В общем-то порядок, Джимми, только вы как-то замедленно бежали. Можно еще разок, ради нас, ну хоть чуточку естественнее? Просто забудьте о камерах, идет?

Я чувствовал, что раскраснелся, и надеялся, что они отнесут это на счет физкультуры, решат, что мой замедленный бег не требует от меня никаких усилий. Ладно, к черту «Огненные колесницы», сказал я себе, скача назад к скамейке, и, когда они были готовы, рванул в их сторону гораздо быстрее — чтобы не повторить прошлой ошибки. Я просвистел мимо камеры, как Джесси Оуэнс,[13] и Мэгги закричала:

— Эге-ей, вы же на утренней пробежке, это ведь не олимпийская стометровка!

— Простите, ради бога, перестарался!

— Все нормально, не волнуйтесь. Просто расслабьтесь и, когда будете готовы, подбегите к нам обычной трусцой вон от той лавочки.

— Простите, перенервничал…

— Не волнуйтесь, — повторила Мэгги, и я заметил, как она украдкой посмотрела на часы.

Ненависть оператора, похоже, достигла новых высот. Он сплюнул, будто словами не мог выразить презрение.

«Обычной трусцой», значит. Многие наверняка скажут, что простой бег не представляет трудностей, но я, похоже, утратил этот навык. Каждый шаг получался деланым и искусственным. Я вдруг забыл, какой длины должны быть шаги, высоко ли надо поднимать колени, куда девать руки. Меня парализовала мысль, что мое неловкое изображение скачет по телеэкрану, как деревянная марионетка из детской передачи 1950-х годов. Было трудно сосредоточиться даже на том, какой конечностью двигать, а одновременно необходимо еще и заботиться о выражении лица. Я остановился на волевом взгляде «марафонца-одиночки» и запыхтел в направлении камеры с покинутым видом бегуна, недавно понесшего тяжкую утрату. Идеально! — подумал я. Оператор повернулся к продюсеру и не понижая голоса сказал:

— He-а, этот дебил смотрел в объектив.

— Простите, Джимми, мы должны были вас предупредить. Смотрите не в объектив, а вдоль камеры, и бегите прямо мимо нее.

— А, ну ладно, буду держать взгляд на воображаемом объекте слева камеры.

— Превосходная мысль!

Заметьте, как я сказал: «слева камеры», а не «слева от камеры». Невольно нахватался жаргона уже в первые же минуты в шоу-бизнесе. Я снова сделал марш-бросок к скамейке и побежал прямо и мимо камеры — как учили. Но потом подумал, а не развернулся ли оператор, чтобы снять, как я убегаю вдаль, и решил, что, поскольку других инструкций не было, значит, надо бежать дальше.

Мне было невдомек, что съемку прекратили и все собрались вокруг маленького монитора проверить отснятые эпизоды. Они и не заметили, что я рванул с холма, не смея замедлить бег, чтобы не запороть еще один дубль или чтобы меня не показали по национальному телевидению дохляком. И только через минуту-другую продюсерша оторвалась от экрана, намереваясь спросить меня, как кадры, и уже тогда поняла, что меня рядом нет, что я все еще мчусь во всю прыть на вершину утеса, отчаявшись услышать оклик «Хорош!». Завернули меня почти от Пляжного мыса.

— А не было тут других бегунов, которые вчера видели Билли?

Пока она спрашивала, я заметил, как на холм взбегает девушка — та самая, что накануне попросила у Билли Скривенса автограф. Он тогда взял ее авторучку и рассмешил, расписавшись прямо на ладони.

— Может, вон та? — спросили меня. Девушка была довольно близко, я даже различил следы чернил, — видимо, она еще не смыла автограф. Вот это сюжет для теленовостей!

— Нет! Не было ее здесь вчера. Впервые вижу.

Я поежился. Похоже, сегодня прохладней, чем я думал.

Вот как знаменит был Билли Скривенс! Объявление на газетном киоске кричало: «Умер Билли». Не просто «Смерть телевизионного юмориста», когда покупаешь газету — и оказывается, что помер какой-то тип, который участвовал в давно забытом американском юмористическом шоу. И не «Смерть звезды эстрады» — тогда покупаешь газету, чтобы выяснить, кто же умер. Даже не «Умер Билли Скривенс — звезда эстрады», а просто по имени, и этого хватит, газетчики знают, что всякий поймет, о ком речь. «Умер Билли». Вот пример подлинной славы — ты умер, и всем достаточно просто твоего имени.

Естественно, в обеденном выпуске новость пошла первой. Интонация диктора, объявлявшего «Умер Билли Скривенс», на последнем слоге съехала на пару нот вниз — достаточно было просто услышать его голос, чтобы враз понять, что погасла сверхзвезда. Все это было весьма печально, страшный удар, и я проверил видеомагнитофон — на нужном ли канале записывает. За спиной диктора появилась фотография Билли с датами жизни и смерти, а потом дали кадры о сердечном приступе: «его вилла на выезде из прибрежного городка Сифорд в Суссексе». «Сифорд» произнесли немного неправильно, словно это предшественник автомобиля марки «Т-форд», но я даже не успел рассердиться, потому что в объектив заговорила Мэгги Белфитт — о том, как Билли Скривенс умер от сердечного приступа после утренней пробежки. И тут показали меня — я сбегал с холма и выглядел просто классно, без ложной скромности, а она рассказывала, что эти утесы — популярное место у местных бегунов (хоть это и не так), и добавила, что Билли там часто бегал (хотя это тоже не так). А затем весь кадр заняло мое лицо. «Билли был отличный парень. Настоящий профессионал, но при этом редчайшее исключение — юморист, который в жизни так же весел, как на экране…» Я выглядел чертовски убедительно. Потом на экране всплыла надпись: «Джимми Конвей. Товарищ Билли Скривенса по пробежкам».

«И хотя он навек останется в нашей памяти благодаря шуткам и смеху, которые он дарил миллионам, мы не вправе забывать о неустанной благотворительной работе Билли. И всем нам по-настоящему будет его не хватать». Но мой маленький печальный кивок они вырезали. Я глазам своим не верил: вырезали мой маленький печальный кивок. Это же основной нюанс! Неужели они не соображают?!

Тотчас зазвонил телефон. Хотя все еще сообщали о скоропостижной смерти Билли и рассказывали о ранних годах его карьеры, для всех моих знакомых случилось нечто более важное: по телевидению показали меня. И теперь они звонили, ожидая комментария и реакции на новость дня: Джимми Конвей появился в обеденном выпуске новостей.

— Джимми, поверить не могу, только что видел тебя по ящику.

— А, здорово, Дэйв. Ну да, с утра отсняли. Ужасно, да?

— Что ты, классно ты смотрелся, чувак. Просто профессионал.

— Да я о новости. Насчет Билли Скривенса.

— Ах да, что это за бред, будто ты его товарищ по пробежкам? Вот гонят! Ты же не знал Билли Скривенса, да?

Я невольно почувствовал себя уязвленным, как будто меня собирались лишить славы.

— Ну, мы действительно с ним на Холмах только вчера разговаривали…

— То есть ты его правда знал?

— Ну, в общем, не хотелось хвастаться и все такое…

— Прости, чувак, я и не догадывался. — И его голос из озадаченно-сочувственного стал по-мальчишески восхищенным. — Так ты, значит, и на похороны пойдешь? Там же будут табуны знаменитостей!

— Брось, Дэйв, не в этом дело…

— Э-э, ну нет, наверное, просто я имел в виду, ну, понимаешь… — извинился он, а я сказал, чтобы он не брал в голову, и объяснил, что все еще в шоке от происшедшего.

Впрочем, Дэйв был прав, знаменитостей там соберется много: звезды телесериалов, футболисты, легенды рока, ведущие телевикторин, может, даже два-три политика будут отираться. Просто представьте, если бы вас пригласили вот так, в один зал со всеми этими людьми. Но, разумеется, это другой мир, мир, где для меня нет места. Меня туда ни в коем случае не пригласят, даже если Би-би-си и назвала меня товарищем Билли Скривенса по пробежкам. Тот, кому поручат составлять список приглашенных, ни за что не скажет: «А кстати! Надо пригласить того парня, ну, помните, из Суссекса, он еще с Билли бегал». Ведь они со мной не встречались и ничего обо мне не знают. Маловато простого обеденного выпуска новостей, чтобы меня приглашать. Они даже не спросили, где я живу.

Примерно тогда я и подумал, что неплохо бы послать письмо с соболезнованиями жене Билли Скривенса. Буквально пару слов, что в это трудное время я мысленно с ней, и, может, упомянуть, что Билли выглядел таким цветущим, когда мы беседовали перед его смертью. Я подумал: надо объяснить, кто я такой, сказать, что хотя мы с ней никогда не встречались, но я тот самый, из выпуска новостей, с сомнительным титулом «товарищ Билли по бегу»! А потом передумал, потому что это дурной тон, и убрал восклицательный знак Не дожидаясь, пока меня одолеют сомнения, я собственноручно отвез письмо в большой пустой коттедж в Кукмир-Хейвене и вернулся домой принимать все эти восторженные сообщения по автоответчику.

Через четыре дня я получил открытку с траурной каймой — приглашение на похороны Билли.

— Ага! Я иду на похороны! — крикнул я своей взволнованной собаке. — Вот это дело, так держать, Джимми! Вот радость-то! День счастья!

Не помню, чтобы я когда-нибудь еще так радовался.