Это твоя жизнь

5

«Интервью с Джимми Конвеем для отдела культуры „Санди таймс“, кассета первая». Моя интервьюерша произнесла эти слова в блестящий диктофон и положила аппарат на стол между нами. Красный огонек настойчиво подмаргивал. Я сообразил, что идет запись, хотя немного испугался, не встроен ли в диктофон детектор лжи, который зажигает красный свет всякий раз, когда я вру.

— Итак, Джимми, вопрос первый: как давно вы работаете профессиональным эстрадником?

«Э-э… если честно, я не профессиональный эстрадник. Я это придумал, потому что всегда мечтал быть кем-то важным. Увы, никем хоть чуть интересным или значительным я не стал, вот и решил наврать и притвориться, что я крутой комик, может, что-нибудь и выгадаю».

Такой ответ пронесся в моей голове, но я оставил его при себе — боялся, что это расстроит все интервью и разрушит дружелюбную атмосферу.

— Ну, похоже, мне всегда удавалось смешить людей, — задумчиво начал я. — Впрочем, думаю, свой первый профессиональный контракт я получил, когда мне было восемь лет. Старший брат рассказал мне неприличный анекдот, которого я не понял, и обещал пятьдесят пенсов, если я повторю его перед всей родней на Рождество. У меня за это забрали два подарка, а деньги он мне должен и поныне.

По крайней мере, это была правда. И единственный раз, когда я почувствовал, что Арабелла мне не верит.

— Вы обнаружили, что юмор — хороший способ расправляться с задирами в школе? Что вместо драки можно отразить агрессию, рассмешив их, и юмор стал вопросом выживания, так сказать, в джунглях детской площадки?

— Да в общем, нет.

— Интересно, потрясающе. — И она сделала пометку, словно психиатр, записывающий важнейший факт из тайной жизни пациента.

Такое внимание пробуждало чувство собственной значимости. Когда я заказал кружку «Гиннесса», Арабелла спросила:

— А вы, кстати, не ирландец, Джимми?

— Да нет, просто тут не подают горькое пиво в розлив, вот и взял «Гиннесс».

— Ясно, ясно… — Она со значением кивнула, будто я только что поведал о главном переживании детства: как моя мать занималась любовью с вожатым отряда бойскаутов.

Мы сидели в лондонском клубе, с огромными креслами и очередными официантками-лилипутками. Арабелла здесь была «членом-основателем», что бы это ни означало, а я — зевакой-новичком, которому приходилось сдерживать себя, чтобы не польститься на дармовщинку и не пойти от стола к столу, собирая фирменные спички, которые лежали в пепельницах. Арабелла позвонила мне через пару дней после похорон и сказала, что хочет всю статью написать про меня одного — в связи с моим «возвращением из Штатов». Она произнесла это так, как если бы «Битлз» решили воссоединиться.

— Когда вы свободны? — спросила Арабелла.

— Сейчас, дайте подумать… — Я уставился в арктическую белизну моего ежедневника.

— Я смогу только в следующий четверг, — вставила она. — Как насчет четверга?

Вот незадача, у меня как раз на следующий четверг были планы. В Новой Зеландии праздник — День Вайтанги![24] Выходила накладка, но я был уверен, что выкрою время.

— Четверг пойдет, — сказал я.

— «Дом Сохо» вас устроит? По опыту знаю, обычно люди предпочитают встречаться в центре города.

В центре города? — подумал я. Какого такого города? В жизни не слыхал о клубе «Дом Сохо» в центре Сифорда, факт. Может, это «Королевский Британский Легион», но я туда недавно бросил ходить, знаете ли, там отираются все пижоны и позеры массмедиа. Но я быстро догадался, что Арабелла имеет в виду город по имени «Лондон», который у всех на слуху. Мы условились о времени, и вот в четверг я поехал в столицу и направил стопы в район Сохо, чтобы найти там некий Дом.

— А правда ли, что юмористы в душе очень грустные люди? — спросила Арабелла, многозначительно грызя кончик карандаша. — Просто это моя маленькая теория, — добавила она.

— Хм, занятно. То есть как в той песне — «Слезы клоуна»?

— Именно. «Слезы клоуна» — отличный заголовок, — сказала она, склоняясь к диктофону. — Ведь меткие строки, как по-вашему? Помните? «Шутки, и позы, и смех сквозь слезы…»

— Это уже из «Следы моих слез». Кстати, о музыке, как вы думаете, не стал ли эстрадный юмор новым рок-н-роллом?

Уверен, я читал эту фразу где-то раньше, но вежливость и позитивность стоили мне таких усилий, что я, возможно, перестарался со штампованной оригинальностью. Похоже, Арабелле моя любезность очень польстила. Она сказала, что ни разу не встречала столь скромного артиста.

— Ладно, теперь вопрос на шестьдесят четыре миллиона долларов. (Я внутренне подобрался, поскольку ее ухмылка сулила появление козырного туза.) Откуда вы берете идеи?

Неужто это и есть вопрос на 64 миллиона долларов? По-моему, не тянет и на 6,4 фунта.

Арабелла объявила, что пора пить кофе, и я с благодарностью согласился составить компанию.

— Будьте добры! — позвала она официантку. — Можно нам два капуччини. — Не «два капуччино», а «два капуччини». Видимо, по-итальянски так звучит множественное число. Подумать только, а я-то всю дорогу ошибался!

Согласившись на интервью, я перешел свой Рубикон преднамеренного обмана. До того момента любое мое вранье было спонтанным и неотрепетированным, зачастую просто спровоцированным ожиданиями других людей. Но когда позвонила Арабелла и сказала, что хочет всю статью написать про меня одного, я был настолько польщен и восхищен, что согласился привезти несколько статей о себе из американской прессы. А позже, поразмыслив над внезапно возникшей проблемой, понял, что бездумно покинул родную стихию. Кем я был? Никем, желавшим немного погреться вблизи чужой славы. Вот им-то мне и полагалось оставаться.

Но следующим вечером я сидел дома в Сифорде и смотрел старый черно-белый фильм под названием «Все о Еве»,[25] который стал для меня откровением. Мы наблюдаем за взлетом великой звезды, а она добилась успеха мошенничеством. Фильм о славе снят в Голливуде и повествует о том, как это делается. Просто обман. И внезапно все стало так ясно.

Как наивно я верил все эти годы, что такой ценный товар, как слава, достается по заслугам. Да ничего подобного! Славу безжалостно расхищают, воруют, угоняют — а почему бы и не подделать, как в моем случае? «Фальшивая слава» — разве это возможно? А если все блефуют? Если все врали и жульничали, чтобы прорваться на собрание знаменитостей, а там быстро смешаться с остальными гостями? Ведь стоит оказаться среди звезд, и ты в дамках: ты уже по умолчанию подлинный. Как миллионерам, которые украли свои первые десять тысяч, — так и всем остальным просто нужна фора.

Поэтому через несколько дней я распечатал ряд статей, которые якобы опубликовали обо мне американские газеты. Статьи, над которыми я корпел все выходные. Я не сумел придумать шуток, чтобы рассмешить читателей, но в каждой заметке упоминался мой знаменитый «рыбный» номер. В принципе, что касается творчества, к которому я всегда стремился, то, похоже, наконец-то я нашел свое призвание. Чтобы составить подробный отчет о своем успехе, нужно было проявить все свои творческие способности. Вставить свою писанину в страницу, скопированную с вебсайта «Нью-Йорк таймс», было достаточно просто, зато на фотографии, которые попросила позже Арабелла, ушел весь вечер. И вот меня обнимает Билли Кристал, а Стив Мартин смотрит на меня и смеется над моей забавной физиономией, которая неизменно повергает всех в хохот. Понадобилось все мое умение и адское терпение, чтобы цифровым образом обезглавить неизвестного американского продюсера, который занимал центральное место на фото, найденном в Интернете. С помощью графического редактора я импортировал собственную бесталанную голову из своего фотоальбома, а тщательная ретушь и изменение размеров довели фото до совершенства. Мы с Билли Кристалом старые приятели, ведь объектив не лжет, верно? К встрече с Арабеллой я сочинил себе целую карьеру в Соединенных Штатах (а позже добавил «и Канаде» — эта мелочь, казалось, придала правдоподобия). Люди ворчат, что теперь общество больше занято показухой, чем сутью. Что ж, я решил совсем обойтись без сути: у меня будет сто процентов показухи и ноль процентов сути.

Материалы, которые я вручил Арабелле, сразили ее наповал. Она обвинила меня в том, что я зарываю талант в землю. Я чуть было не ответил: «Да ничего я не зарываю, нет никакого таланта, сплошная земля», но вместо этого подробно изложил причины, по которым избегаю телевидения, чувствуя, что в этом моя изюминка. В рамках своей антикоммерческой философии «назад — к корням эстрадного искусства!» я объяснил, что завоевал репутацию в Штатах благодаря своим внезапным появлениям в самых разных местах и спонтанным импровизациям; я никогда, мол, не объявлял о концерте заранее и не поддавался честолюбивому соблазну обзавестись личным шоу в престижном театре. Мое появление всегда сюрприз, всегда награда. Так, доверительно поделился я, меня нельзя цинично продать, меня не могут умыкнуть агенты и толстосумы отрасли. С восторгом наблюдая, какое впечатление все это производит на Арабеллу, я быстренько вставил, что тем же самым занимаюсь и здесь. Клубы мне не платят заранее, и моего имени не найти в журналах, и все же, скромно признал я, моя репутация растет среди широких масс, которые любят меня больше всего, — вот мои почитатели. И вручил ей еще одну свою фотографию, на сей раз на сцене лондонского «Комеди Стор»,[26] где сквозь дымку в воздухе можно было видеть подлинный восторг на лицах зрителей, корчившихся от смеха, пока я бесстрастно стоял перед микрофоном.

Пока она знакомилась с материалами, я чувствовал, как растет объем статьи. В циничном мире наглых кандидатов в звезды всегда есть кто-то, кто сознательно отвергает славу. Втайне я рассчитывал таким образом всерьез прославиться. Особенно мне понравилось собственное объяснение, почему не существует записей моих концертов. Никогда не знаешь, выскочу ли я в «Менестреле», «Комеди Стор» или в манчестерском клубе «Сплетни», — от этого моя валюта еще ценнее для тех, кто меня видел. По-моему, комар носа не подточит.

— Так когда я смогу прийти вас посмотреть? — спросила Арабелла.

Ну, почти не подточит.

— Нет-нет, — запнулся я. — Я же сказал, что никогда не сообщаю заранее. Вопрос в том, окажусь ли я в том же эстрадном клубе в один вечер с вами.

— Да, но у меня срок две недели. Не могу же я сдать материал, не видя вашего выступления. Так что если вы мне скажете, где планируете номер-сюрприз, я обязательно буду среди зрителей.

— Э-э, нет, это против моих принципов.

— Неужели вы всерьез ожидаете, что я напишу целую статью, не видя вашего выступления?

— М-м, нет, конечно нет, — промямлил я. — Хорошо… я вам позвоню, когда определюсь на следующей неделе.

По дороге из столицы, глядя в окно поезда, я думал, что же это такое затеял. Сгущались сумерки, я мчался мимо сотен обычных домов. В окнах светились экраны телевизоров, все семьи собрались перед дымкой голубого огонька, все увлечены одними и теми же номерами и знаменитостями. Неужели мое место навек по эту сторону экрана? Завтра я вернусь в свою языковую школу, мне дадут новый класс французских подростков, которые регулярно поступают для обмена опытом магазинных краж. Мне поручат обучить их фразам типа «Наверное, я положил это в карман по ошибке» и «Боже, разве я забыл заплатить?». Покидая яркие огни Лондона, я был удручен перспективой возвращения в школу. И тогда я понял, что остается только одно радикальное средство. Никакого обмана. Это сумасшествие, знаю, но чем больше я думал об этом, тем больше преимуществ, казалось, имел мой необычный план: пойти честным путем. Репортер национальной газеты хочет написать обо мне большую статью. Более того, жаждет увидеть мое выступление. Скольким новичкам на эстраде выпадает такой шанс?

Ладно, нет у меня номера, но это же мелочь. Осталось две недели. Что мне мешает написать двадцатиминутную интермедию и исполнить ее в юмористическом клубе? Мне всегда говорили, что я забавный. Если удастся, получу роскошную рекламу в национальной газете. Если провалюсь, что ж, по крайней мере, я старался. Тогда с честью уйду в отставку и выдумаю другой, безобидный способ привлечь к себе внимание, — например, заявлю, что был киллером и укокошил кучу народу в той знаменитой массовой бойне.

Я бывал в юмористическом клубе в Брайтоне и знал процедуру, через которую проходили кандидаты в юмористы, делающие первые шаги в своей карьере. Сразу же после перерыва перспективным любителям позволяли выйти на сцену и выступить. Обычно зрители давали им время показать, на что они способны, — от двух до двадцати секунд, — а потом их освистывали, прерывали, оскорбляли или забрасывали полупустыми пластиковыми стаканами с пивом. Так чего же я жду, черт возьми? Пора претворить в жизнь мой знаменитый «рыбный» номер!

Прежде всего нужно договориться о концерте. Чтобы не попасться на глаза Нэнси, Дэйву или кому-то из сифордских друзей, я разузнал насчет открытой эстрады в небольших эстрадных клубах в Лондоне и записался на среду следующей недели в клубе на севере столицы. Мне оставалось десять дней, чтобы написать и отрепетировать номер, а Арабелле потом — пара дней на статью.

— Нет, — сказала она, когда я ей позвонил и раскрыл секретные детали своего очередного выступления. — Нет, нет и нет! Это же день рождения Саманты. — Ее тон подразумевал, что и в моем ежедневнике эта дата должна быть напечатана между днем рождения Мартина Лютера Кинга и Днем святого Патрика. — Все идут к ней обедать.

— Но это же поздно вечером, — убеждал я. — Приходите после вечеринки. И друзей приводите, если хотите.

— А во вторник нельзя? Постойте-ка, нет, во вторник у меня презентация книги, в четверг тоже никак, в пятницу слишком поздно. — И тут быстро выяснилось, что в другие дни у нее тоже не получается, так что она с неохотой согласилась пораньше уйти со дня рождения этой Саманты.

— Значит, точно придете? — спросил я, чувствуя себя гораздо менее круто, чем на интервью.

— Приду, конечно. Редактор отдела культуры очень заинтересовалась этим материалом. «Эстрада — новый рок-н-ролл. Но вот вам панк эстрады», — ответила Арабелла.

Я не вполне понял, что она имеет в виду, хотя осталось чувство, что ставки опять выросли. И наутро я наконец сел писать интермедию. В школу нужно было только после обеда. Положив перед собой несколько чистых листов бумаги, я сидел, пытаясь придумать нечто смешное. Комедия наблюдений, вот что нужно! «Вы когда-нибудь видели, как открывают пакет с молоком?» Хм, наверняка такое наблюдение предшествовало появлению молочных пакетов. Надо бы посовременнее. О пейджерах. Или о цифровом телевидении. «Теперь для всего есть свой канал, верно?.. Скоро, наверное, будет особый канал… свой канал… для…» Но на ум так и не шло, для чего еще нет особого канала. Может, политический юмор? «Новые лейбористы, говорите? Не такие уж они и левые, как старые лейбористы, верно?!» Сатира звучала не слишком злободневно, я только испортил лист. Под ним лежал использованный, совершенно чистый, только в самом верху написаны слова: «Сцена вторая».

Через полчаса мытарств идея вот-вот должна была проклюнуться, но работу мысли прервал дверной звонок, и я тут же узнал силуэт Дорин Катбуш, который заслонил весь свет, проникавший через стекло входной двери. При встрече с Дорин вы безошибочно понимали: эта женщина обожает карликовых шнауцеров. Отчасти дело в том, что на ее груди буквально полыхал ярко-желтый значок, размером с блюдце, с недвусмысленной надписью «Я обожаю карликовых шнауцеров». Но имелся и другой признак, который трудно было не заметить: она держала на руках пару пыхтящих миниатюрных шнауцеров, две усатые песьи головы — вечное и неизменное обрамление ее колоссального, до пояса, бюста. Дорин — фигура из греческой мифологии: голова и тело человеческие, а из подмышек растут две собачьи головы. Если у вас оставались сомнения относительно ее чувств к микроскопическим собачонкам, то большой значок подкреплялся обширной коллекцией шнауцерских знаков отличия: зеленый мужской жилет был сплошь утыкан еще тремя-четырьмя десятками мелких металлических значков в виде любимых собачек или с декларацией членства в Клубе карликовых шнауцеров Великобритании.

Я открыл дверь, и Дорин исполинским выдохом смела меня с порога.

— Джимми, дорогой, ты же сегодня пойдешь выгуливать Бетти? — Первый залп двунаправленного вопроса сражал меня неизменно. Ответив «да», я давал шанс спросить, не прогуляю ли я заодно и ее собак. Слон берет королевского коня: шах. Конечно, я собирался прошвырнуться до утесов с Бетти, но выводить ее песиков — операция более сложная, если имеешь дело с собаками, которые вообще не привыкли ходить пешком. Их не выгуливают, их «вынашивают».

Дорин заведует языковой школой, где я работаю. Она даже помогла мне снять этот дом по соседству со своим, когда я только начинал. С тех пор я плачу ей за доброту. Поскольку я работаю на полставки, люди часто просят меня о помощи, а то и просто так заходят, если охота потрепаться, ну и, в общем, уделяешь им время. Наверное, знаменитости нанимают людей, которые за них уделяют время другим. «Ее Величество поручила мне ответить на Ваше письмо» — так обычно отвечали из Букингемского дворца на мои письма королеве о ее серых борзых. Великие не уделяют другим время по отдельности, они уделяют время всем сразу. Они треплются не с соседом, а со всей страной, даже со всей планетой — вот что такое быть звездой. Оказываешь услугу не ближнему, а миллионам. И пока я исполнял свой гуманный долг и кормил кошку Эдны Мур, когда та лежала в больнице, Боб Гелдоф,[27] возможно, тоже сделал доброе дело, дав благотворительный концерт в пользу голодающих. В этом мироздании у каждого свое место. Я хочу сказать, разве можно считать, что кто-то важнее?

Я прочел все книги о решимости и целеустремленности звезд на пути к славе. И нигде не говорилось, что им приходится уделять время людям, но такова, видимо, цена славы: постоянно надо ставить себя впереди других. Этот миг настал и для меня. Мне было некогда прогуливать карликовых шнауцеров Дорин. Есть дело поважнее: работа над эстрадным шедевром. Просто надо проявить твердость и отказать. Посмотреть ей прямо в глаза и объяснить, что я сильно занят и даже не откажусь, если она за меня выгуляет Бетти. Я собрал все мужество в кулак и начал:

— Дело в том, Дорин…

— Просто мне нужно поехать навестить брата, — зачастила Дорин, — он в больнице, в Брайтоне. Помнишь, я говорила, у него рак…

Подсаживая дрожащих собачонок, когда они перебирались через травяные джунгли, я думал: смогу я ли когда-нибудь достичь поставленной цели? Одиссею в его эпопее пришлось одолеть циклопа, провести судно через Сциллу и Харибду и противостоять чарующим голосам сирен. Но есть ли подвиг в преодолении препятствий, которые преграждают дорогу в каждодневном путешествии?

— Посмотрите, как наш герой отказывается проверять электронную почту, ибо у него стальная воля!

— О да, и подивитесь, с каким бесконечным мужеством бросает он вызов мэрии в споре о парковочном штрафе, несправедливо пришлепнутом на его «ниссан-санни»!

— Воистину зрите, как противостоит он в последнем бою великанше дважды-собакоголовой! Довольно ли могуч наш герой, дабы отказать ей в просьбе выгулять ее карликовых шнауцеров?

— Нет, видать, не довольно.

Одиссей возвращался домой двадцать лет; похоже, на создание эстрадного номера у меня уйдет не меньше. Но к выходным начало интермедии было готово, и я маятником вышагивал по гостиной. Вот что у меня получилось:

— Додо.[28] Ну и несуразная была птица! — Я сделал на полях тревожную пометку «злободневность?» и продолжил: — Вот и вымерли. Ну, вы меня простите, но кто виноват? То есть, типа, сами вы, додо, виноваты, вот что. Вы уж меня простите, но сами напросились. — Здесь возможен небольшой смех. — Ведь это же неспроста, значит, когда в гнезде сидела последняя пара додо, а моряки подумали: ну и что? Исчезнет эта птичка с лица земли навеки или нет, а поджарим-ка мы додо в апельсиновом соусе. Так? Ну, вы уж меня простите, это вам не конкурс хренов. — Я опробовал этот момент без ругательства, но тогда казалось совсем уж не смешно. — Слышь, додо, летать вы не умеете, зато вкусные. Я бы сказал, конструктивный недостаток, пиши пропало. Вот вы и вымерли. Переживете! Уступите место другим! — Тут я так резко тряс головой, словно сам не верил, какие эти додо смешные, и повторял: — Додо — птицы-недоделки! — как бы про себя, притворяясь, что подавляю очередной приступ смеха.

Я повторял и повторял эти строки вслух, и в моем голосе почему-то появился какой-то дикий акцент кокни, что-то между Бобом Хоскинсом и Диком Ван Дайком[29] в «Мери Поппинс». Я также решил, что если буду регулярно вставлять слова «типа» и «значит», у публики возникнет впечатление импровизации.

Ладно, хоть что-то уже написано, это воодушевляло, но все же оставалась проблема объема. Я засек время, и вышло, что до двадцати запланированных минут не хватает девятнадцати минут и двенадцати секунд. Может, чуть растянется, если будут много смеяться… Сказать по правде, я понятия не имел, как публика себя поведет. Пожалуй, все это напоминало додо.

Весь понедельник я провел на работе, а в перерыве Нэнси сообщила, что дочь вернулась в школу.

— Рад за тебя, — пробормотал я и добавил: — Слушай сюда. Додо были несуразные птицы, правда?

— То есть?

— Ну, додо. Вот и вымерли. Ну, вы уж меня простите, но кто виноват? То есть, типа, сами вы, додо, и виноваты, вот что. Вы уж меня простите, но сами напросились. Летать вы не умеете, зато вкусные. Я бы сказал, конструктивный недостаток, пиши пропало. Вот вы и вымерли. Переживете! Уступите место другим! — и я хихикнул.

С минуту Нэнси пристально меня изучала без намека на улыбку.

— Не поняла, ты это к чему?

— Просто очень смешная мысль, по-моему.

— Кому-то, может, и смешно, но додо — первое крупное животное, которое истребили люди, а теперь каждый год исчезают сотни видов.

— М-м, пожалуй, ты права.

Я опробовал номер на Крисе. Он озаботился:

— Додо? Вымерли? Когда это?

Ни Нэнси, ни друзьям я о своей ситуации не рассказал. Возможно, стыдился раскрыть глубину пропасти лжи, в которую пал, или же боялся сглазить выступление, — словом, решил пока попридержать. Не то чтобы я не сумел заставить Нэнси мне поверить: при такой щедрости натуры всегда найдется искорка веры для ближнего. Отрицательная сторона этой ее черты в том, что Нэнси патологически доверчива. Ее можно убедить, что Нарния[30] — бывшая советская республика и что принцессу Мишель из графства Кент зовут так, потому что ей не позволили взять другое имя после операции по изменению пола. Думаю, Нэнси даже нравилось, как я ее прикалываю, но вообще-то ее разыгрывали все. Как-то раз я застал Нэнси за тем, что она кладет в запеканку чайный пакетик — «для вкуса». Через несколько часов я с трудом убедил ее, что это не нормальная кулинарная практика, и много лет назад ее мама добавляла в тушеное мясо пакетик специй. Мама, видимо, просто пошутила, что это, мол, чайный пакетик, а Нэнси с тех пор готовила чайную курятину.

Я отложил на время номер с додо и убил в тот вечер пару часов, пытаясь родить что-нибудь иное. Как насчет моего знаменитого «рыбного» номера, ведь нью-йоркская «Вилладж войс» назвала его «„Эй, Джуд“[31] британской комедии». Рыбы же такие смешные, что можно сказать о рыбах?

— Вы никогда не замечали, значит, что у рыб все эти плавники, типа, разные? Есть спинной плавник, а есть, типа, грудной, тазовый, и еще хвостовой, и нижний. — Нет, суховато. — У большинства рыб есть анальный плавник. — Можно, пожалуй, вызвать дешевый смех. Ладно, вернемся к рыбам.

Я пытался вспомнить, как смешил друзей в пивной, но без контекста все это не звучало.

— В общем, в языковой школе, где я преподаю, есть одна здоровая девчонка из Германии, и мы всей гурьбой как-то вечером зашли в пивную, а она так это запросто влила в себя кружку горького и как рыгнет, а я говорю: «Эта твоя стажировка — просто деньги на ветер!» — Но ведь чтобы это оценить, надо там быть!

И тогда я разорвал верхний лист, и послал все к черту, и пялился в белую пустоту. Несколько раз я почти позвонил Арабелле и чуть было не попросил не приходить, статью выкинуть и забыть обо всем. Но тут подумал, что это шанс стать хоть кем-то; представил, как себя чувствует человек действительно значимый; вспомнил, как меня вопреки логике распирало от гордости, когда я перечитывал свои фальшивые американские статьи. Я ведь как никогда близко подошел к тому, чтобы действительно стать кем-то. Это меня и пугало. Потому что впереди ждал неминуемый провал.

Была, конечно, еще одна причина прославиться. С моей точки зрения, слава решила бы все проблемы. У меня уже несколько лет не было нормальных отношений с женщиной. Кому нужен учитель английского на полставки, тридцати с лишним лет, у которого за душой нет ничего, кроме нервной собаки и разрозненной коллекции мебельных ключей, скопившихся за годы сборки дешевой мебели? Общеизвестно — слава делает мужчину привлекательным. Достаточно контраста между полуобезьяной Билли Скривенсом и его потрясающей женой, чтобы понять, насколько Билли был знаменит. Слава — самое яркое павлинье перо на ярмарке женихов. Слава не просто дает статус, уважение, деньги и цель в жизни. Слава — избавление от вечного треклятого одиночества.

На следующий день я решил быть с собой построже и всерьез засесть за интермедию. Я заплатил Тамсин, чтобы она выгуляла за меня Бетти. Дочери Нэнси всего четырнадцать, но ее лицо лишено свежей невинности, свойственной большинству девочек в этом возрасте. По крайней мере, те части лица, которые еще не скрыты грудами металла. Все началось с комплекта заклепок в носу и пупке. Наверное, Тамсин кто-то подарил пару сережек, а она неосмотрительно всунула их в тело, толком не ознакомившись с инструкцией. А позже мать не сумела убедить Тамсин не подвергать губу, носовую перегородку, язык и брови выстрелам строительного пистолета, так что теперь за всеми этими тату и пирсингом оставалось очень мало чистых участков кожи. Лицо Тамсин на многие годы гарантирует рабочие места в сталелитейной промышленности Великобритании.

Моя псина — одно из немногих существ в Сифорде, которые не шарахаются от Тамсин, и скоро они уже ушлепали на пляж, а я получил час времени на творческие искания. Я таращился на страницу, нацарапывал полмысли, зачеркивал… И тут наконец-то клюнуло! К собственному изумлению, я действительно придумал шутку насчет рыбы! Скорей! Она на крючке, крути спиннинг, осторожней, заводи в садок… Но в этот момент раздался звонок в дверь, и мысль исчезла.

Вернулась Тамсин, и ей было охота поговорить. Уж не знаю почему, но Тамсин всегда желала обсудить свои проблемы, когда оказывалась рядом с моим домом. Нэнси предположила, что я ей вроде бы заменил отца, но, насколько я знаю четырнадцатилетних девочек, они с отцами не особенно разговаривают, и я не уверен, что хочу, чтобы Тамсин орала «Ненавижу тебя!», сбегала вниз по лестнице и хлопала дверью в ванную. В любом случае, она не разговаривала со мной прямо. Она преодолевала робость, притворяясь, что секретничает с Бетти, а я просто случайно оказался в комнате.

— Ой, Бетти, что же мне делать? — сказала она, щекоча собаке живот. — Наверное, Кельвин меня бросит.

— Слушай, Тамсин, спасибо, что выгуляла собаку и все такое, только у меня много работы, боюсь, что некогда разговаривать.

— Ладно. Я тебе не помешаю, правда, Бетти? Хорошая собачка!

Я должен быть сильным. На сей раз не поддамся.

— Ты меня прости, но у меня совершенно нет времени.

Тамсин расплакалась.

— Бетти, Кельвин меня бросит, — прорыдала она.

Слезы текли по лицу, по металлическим заклепкам и по кольцам в губе, ну как я допущу, чтобы все это заржавело?

— Боже мой, — покривил я душой.

Кельвин не подарок. Хотя он как бы парень Тамсин, но Нэнси говорила, что они лишь однажды провели целый вечер вдвоем — их пирсинги сцепились.

— Значит, Кельвин так и сказал? — спросил я.

Тамсин объяснила собаке, что ничего такого он не сказал, но она же видит, что все идет к тому. При этой вести Бетти радостно завиляла хвостом.

— Может, он не умеет выражать свои чувства… — подсказал я девушке, которая делилась наболевшим через бордерскую колли. Потом я одарил Тамсин сочувствующим вздохом и чашкой чаю и сказал, что мне пора за работу.

Она выглядела сконфуженной, будто что-то утаивала, и спросила, нельзя ли ей поиграть с Бетти.

— Ты уж извини, Тамсин, я не могу работать, когда ты разговариваешь с собакой.

— Но ведь она одна меня понимает, а это так важно…

— Тамсин, что бы ты ни сказала, это не помешает мне сесть за работу сейчас же.

Последовала долгая пауза.

— Бетти, ты думаешь, он меня не бросит, если я забеременею?

Где-то через час я закончил перечислять причины, по которым не считал этот план хорошим. Я отыскал в нем просто массу изъянов. Фактически, мне так и не удалось найти в идее юной Тамсин ни одного преимущества, хотя обычно я горжусь своим умением видеть обе стороны медали.

— Где это ты нахваталась таких глупостей?

— Это не глупости. По телику сказали.

Пусть я наивен, но меня шокировало, что у четырнадцатилетней девочки на повестке дня стоит секс. Это же рано, неправильно, аморально! Кроме того, раз мне пришлось ждать до девятнадцати, почему бы не подождать и нынешним подросткам? Под конец разговора я был уверен, что убедил Тамсин повременить с беременностью.

— Тамсин, мнение Кельвина ничего для тебя не значит, поверь, ведь ты не такая, как все, — сказал я. — Люди тебя замечают.

Истинная правда. На ее лице было столько железа, что проходящие суда теряли магнитный полюс.

— Ребенок не сделает тебя особенной. Даже наоборот, в нашем городке это будет еще одним заурядным случаем. А ты не такая, как все, Тамсин. Если Кельвин этого не видит, значит, он тебя не стоит, — заключил я, чувствуя себя истеричной теткой из журнала «Джеки».

После разговора Тамсин, которой явно стало лучше, поблагодарила мою собаку за то, что та ее выслушала. Разобрались. И тогда я понял, что должен сказать ее матери о нашем разговоре, но Тамсин принялась умолять, чтобы я ничего не говорил, и мы беседовали еще полчаса. Тамсин пригрозила, что если я сообщу матери, то она убежит с Кельвином и нарожает от него кучу детей, и они станут жить в Лондоне и зарабатывать на жизнь как бродячие музыканты и жонглеры, и так далее. Слова «и так далее» разбудили во мне подозрения, что есть и другой план, не столь продуманный.

— Мы с твоей мамой близкие друзья, Тамсин. Я должен быть с ней совершенно честным.

— Ты хочешь к ней вернуться? — спросила она в лоб.

— Не меняй тему разговора.

— А я и не меняю, просто если бы не я, она завела бы себе мужчину. Вот я и подумала: а может, с Кельвином убежать?..

— Тамсин, сделай милость, прекрати подбрасывать идиотские идеи!

Вопреки своим убеждениям, я пообещал ничего не рассказывать Нэнси. Тамсин наконец-то ушла, и ничто не мешало заняться работой. Я открыл пиво и в изнеможении упал на диван.

С бесконечного расстояния в десять дней выход на сцену выглядел логичным решением. Теперь же, когда час «Ч» неумолимо близился, все это казалось мне полным безумием. Ранние христиане не для того ходили в Колизей, чтобы просто поглазеть на львов.

— Так ты, говоришь, ни разу не видел шоу со львами и христианами?

— Нет, но слыхал, что народу нравится, надеюсь, по ходу дела освоюсь.

— Само собой, не волнуйся, львы обычно задают тон, так что ты себе подберешь роль по вкусу.

Однако я был готов принести себя в жертву на потеху современной толпе. Надо бы выкинуть такие мысли из головы, но я все думал и думал целый день.

Я жаждал опыта, но жаждал немедленно. Я жаждал мгновенного опыта: микроволнового опыта типа «просто добавь воды». Я уже открыл для себя плохую сторону славы. Раньше мне нравилась мысль, что все будут мной восхищаться, давать мне контрамарки и приглашать на интересные вечера, платить мне кучу денег и уважать меня. Не нравилось только условие, что «надо тяжело трудиться над тем, что не получается у остальных».

За день до срока Арабелла позвонила мне на мобильный, уточнить пару «фактов» для статьи, и добавила: «До завтра». А я так надеялся, что она скажет, что вряд ли вырвется с вечеринки. Меня отвлекало то одно, то другое, материала я написал едва ли минут на десять, для серьезного номера вряд ли хватит, но для выступления на любительской эстраде, пожалуй, достаточно. Вышло классно, убеждал я себя. Все будет просто супер. Я их всех смету со сцены. Я выступлю так смешно и весело, что все лягут. Мне все удастся. Это такой психотренинг. Ведь Майк Тайсон не выходит на ринг с мыслью: «Ясное дело, я слабак. Точно проиграю, но ведь главное — участие».

Эстрадный клуб находился над пивной в Кэмдене, а «открытая сцена» начиналась после перерыва, часов в десять вечера.

Без четверти десять я взглянул на часы и принялся за вторую кружку. Три юных поглотителя пива сбились вокруг игрового компьютера с викториной, без конца скармливая ему фунтовые монетки в обмен на разрешение ответить на жалкие в своей простоте вопросы. На автомате горела надпись «Проверь себя». Всякий, кто на это попался, заслуживал только оценки «Лох». Пивная, где я сидел, умудрялась быть шумной и дымной без наплыва посетителей. Ах да, кстати, до Кэмдена — километров двенадцать.

Трудно сказать, когда именно решение не действовать по плану стало из неосознанного осознанным. В тот день с утра я даже проверил график поездов из Брайтона на Лондон, все еще бодро притворяясь, что намерен реализовать свою отчаянную затею. Несмотря на часы, потраченные на придумывание шуток и репетиции, несмотря на то, что я внушил себе фальшивую уверенность, вряд ли в глубине души я действительно верил, что готов идти до конца. Но теперь невозможность стала физической. Я сидел в «Красном льве» в Сифорде, за нормальной выпивкой в обычной компании. Воображение рисовало Арабеллу в лондонском эстрадном клубе в нескольких километрах отсюда — вот она устраивается в кресле с хорошим обзором, на коленях у нее блокнот, а в душе — приятная уверенность, что она одна знает чудесный секрет: в этот вечер на сцену выйдет артист-сюрприз. И не какой-то там слабак-новичок, а истинный мастер своего ремесла, лучший из лучших, но пока не известный британской публике. Может, она даже привела с собой друзей — пообещала, что они не пожалеют. Может, как раз сейчас она озирается, надеясь заговорщицки подмигнуть мне перед выходом на сцену.

— Само собой, футбольный мяч круглый! Ты чего это, Дэйв, как это мяч не круглый? — кричал Норман возмущенно.

Мне не повезло, я сидел прямо напротив него. В тот вечер Панды с ним не было, они поссорились. Она сказала, что на мотоцикл надо всегда садиться с левой стороны,[32] а Норман разозлился: «Почему бы тебе сегодня не взять байк? Валяй, прокатись на свою лисью охоту!»[33]

А теперь Дэйв втянул его в еще более бессмысленный спор.

— Понятно, нам-то мяч кажется круглым. Так уж мы его воспринимаем. Но от этого мяч объективно не становится круглым. Для марсианина он может быть и квадратным.

— Нет, футбольные мячи круглые, определенно, — задумался Крис. Он явно прыгнул выше головы, погрузившись в абстрактную философию. — Видно же, как они катятся.

Крис не самый большой интеллектуал у нас в компании. Как-то его спросили, какая опера у него любимая. Он чуток поразмыслил и говорит. Уинфри.[34]

— Ну да, для нас круглые, — повторил Дэйв. — А для марсиан, может, они круглые.

— Ну вот, сам сказал, что круглые. Вот и доказательство. Ты сам сказал, что для марсиан они может и круглые, — обрадовался Крис.

— Я сказал — квадратные.

— Во второй раз не сказал. Ты сказал, что круглые. «Для марсиан они, может, круглые». Слышишь, Джимми, он ведь сказал, что мячи круглые?

— Мячи? — переспросил я с отсутствующим видом. — Ну да. Конечно, круглые.

Крис заткнул уши пальцами, чтобы Дэйв оставил его в покое, и Дэйв отправился за выпивкой по новому квадрату.

— Ты сегодня что-то все молчишь, Джимми, — сказала Нэнси, опуская меня на землю.

— А? Ну да, устал малость. Что-то плохо спалось ночью.

— Тебя ведь что-то беспокоит, да?

— Меня? Да нет… В общем, знаешь, всякие банальности. Вот, скажем, а если вирус СПИДа мутирует и станет передаваться по воздуху?

— Да ты что! — заволновалась она.

— Нет, извини, я это только что выдумал.

— Между прочим, я еще одну вещь знаю, которую ты выдумал.

— Что? — взволновался я.

— Ты тут на днях говорил. А я вот взяла да и проверила, Джимми Конвей. Из словарей вовсе не убрали слово «доверчивый». Разыграл меня, да?

— Нет-нет, в словарях «Коллинз» и в других пока оставили. Зато изъяли из Оксфордского толкового словаря, который только что вышел.

— Вот это да! — изумилась Нэнси.

Друзья меня отругали за то, что я постоянно поглядываю на часы, будто хочу оказаться где-то в другом месте, так что теперь я украдкой косился на стенные часы за стойкой бара. Уже пол-одиннадцатого, и Арабелла наверняка недоумевает, почему я не появился. Может быть, она попытается объяснить мою неявку и скажет друзьям, что содержатель клуба так рад иметь со мной дело, что перевел меня на высшую ставку, и я буду закрывать вечер, поэтому надо посидеть и подождать?

И только вернувшись домой, я включил мобильник, чтобы проверить, есть ли сообщения. Сообщений не было. Вообще никто не звонил. Значит, она так разозлилась, что даже не желает со мной разговаривать. Я не только сорвал ей статью и, наверное, заставил вкалывать все воскресенье, чтобы подготовить что-нибудь взамен, я ведь еще вынудил ее уйти пораньше с классной вечеринки и унизил перед друзьями. Может, позвонить Арабелле на служебный телефон и оставить на автоответчике какое-нибудь изощренное оправдание? Нет, гораздо лучше и приличнее залечь на дно. Поскольку я не давал ей ни своего адреса, ни прочих подробностей, то на несколько дней просто отрезал себя от внешнего мира, мужественно отключив мобильник до тех пор, пока не выйдет номер газеты.

А в субботу ближе к полуночи я проехался до Брайтона, где можно купить первый выпуск воскресных газет. С экземпляром «Санди таймс» я скользнул в кафе — почитать, чем там Арабелла заполнила место. Из газеты выпал лист с обзором культуры, и на первой полосе красовалось мое лицо. Я ощутил, как меня затрясло, — буквально всем телом ощутил. Там был я с Билли Кристалом и Стивом Мартином — под заголовком «Ему смешно».

Это явная месть, дошло до меня, разоблачение всей моей аферы, и теперь я как голый король перед целой страной, разоблаченный репортершей-следователем, которую так глупо недооценил. «Ему смешно» — мне вдруг стало вовсе не смешно. Я перевернул страницу и стал быстро просматривать статью, под которую отвели весь разворот.

Я озадаченно перечитал предложение. «И вот на сцену выходит Джимми Конвей». О чем это она? Спятила? Необъяснимо. Я продолжил читать и выяснил, что мое выступление, оказывается, намного смешнее, чем я осмеливался предположить. Судя по всему, мой знаменитый «рыбный» номер быстро превращается в легенду. Без явной выгоды для себя Арабелла была готова обмануть миллионы людей — еще до того, как я к ним вышел и исполнил номер. Я был просто чудо, сенсация! Похоже, я так ей понравился, что она не усомнилась во мне, несмотря на мою неявку, убежденная, что я действительно такой замечательный юморист, как утверждали мои американские статьи. Но все равно, почему не позвонила и не спросила, какого черта я ее подвел? Почему не разозлилась за то, что я вырвал ее с вечеринки, заставил тащиться через весь Лондон дождливым вечером и высиживать убогую эстрадную программу? И тут я сообразил. Ведь Арабелла тоже не пришла! Вот почему мой мобильник молчал. Она отправилась в среду вечером на вечеринку к подруге, разулась и попивала вино на диване. Ужин наверняка запоздал, и где-то в середине застолья она посмотрела на часы и подумала: «Ну так что — обмануть миллионы читателей или сейчас же уйти и пропустить шоколадный торт со сливочным кремом? Да ну их нафиг, просто скажу, что он молодец».

— Плесни-ка мне еще, Саманта, и, кстати, не откажусь от кусочка наполеона.

Я огляделся, не читает ли кто-нибудь еще в кафе «Санди таймс», — может, меня узнали? Уборщица, которой я робко улыбнулся, как-то не отреагировала на мое лицо. Я продолжил чтение, почти оторопев от невероятного успеха.

Я симпатичный! В газете написано! Что до неряшливости великого артиста, втайне должен признать, что я и в жизни неряха.

От незаслуженной похвалы все еще кружилась голова, а меня уже помаленьку озадачивали некоторые фразы в этом почти идеальном описании. По-видимому, я подтвердил, что за всеми моими шутками скрывается печальный характер, а моя тяга к пиву «Гиннесс» выдает ирландские корни. Впрочем, это мелочи. Статья была отличная, с большими фотографиями и броскими подписями, — гораздо лучше, чем я мог надеяться, если бы мы оба действительно явились на концерт. Теперь я стал кем-то. Я преуспел. Я перечитал все от первой до последней строчки, на этот раз медленнее, благоговейно смакуя кульминацию:

— Вот горазда врать-то! — в восторге хохотнул я, пораженный, что журналист национальной газеты так запросто и нагло лжет.

Только тут я обратил внимание, что в статье не указано, в каком именно эстрадном клубе была Арабелла и какие еще юмористы выступали, — напустила туману, чтобы защититься. Трудно было разобраться в чувствах, нахлынувших на меня, пока я читал очерк о себе. Как любая серьезная психологическая травма, эта шла этапами. За шоком последовало недоверие, затем восторг, потом огромная благодарность, которая, наконец, уступила место последней стадии — гордости. Да, я очень гордился тем, какой я сильный юморист. Вот же, черным по белому. «Ну, Джимми, ты же это заслужил, — пошутил я. — Скажем честно, ты над этим работал, играл во всех клубах, ты свое отработал, никто не заслуживает этого больше тебя».

Через несколько дней Арабелла вернула мне оригиналы фотографий с короткой запиской каракулями:

Блин, ну а то! Блистал, конечно.