Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина

Дым завис над Манхэттеном после атаки 11 сентября, и под этим дымом мы торопливо строчили письма, печатали электронные послания, звонили во все концы света, просили денег и тратили их, не успев получить. Сотни профессиональных консультантов–психологов, работников служб помощи, способных оказать поддержку или просто любопытных жителей других городов проходили через старое здание нашей церкви. До пятидесяти посетителей за раз ночевало в цокольном этаже, в спальных мешках, на ковровом покрытии весьма сомнительной чистоты, по соседству с мышами, в условиях отсутствия душа и других бытовых удобств. Предприятия и компании, находящиеся по соседству в Верхнем Ист–Сайде, узнали о нашей деятельности и предложили помощь в организации питания. Энергичная жительница Манхэттена Мэри Эрра из высотного дома со швейцаром, возле самой Парк–авеню, пришла на собрание группы поддержки, которую обеспечивали всем необходимым мы с женой, и предложила помощь. За считанные часы она наклеила на все двери в своем доме листовки с обращенной к жильцам просьбой «поделиться душем». Вскоре непрерывный поток постояльцев нашей церкви потек к чужому жизненному пространству: люди пользовались роскошными ваннами, съедали горячие обеды, приготовленные слугами, останавливались у окон гостиных, чтобы взглянуть на панораму Манхэттена, стоящую миллионы долларов, и принимали эту минутную передышку как дар.

Нью–Йорк походил на многослойный салат, который перемешала трагедия. Слои перепутались, границы общественных кругов стерлись. Временами мне хотелось отступить и в тихом и ошеломленном изумлении наблюдать явное чудо: абсолютно незнакомые люди с еще влажными после душа волосами и разгоряченными телами сидели в чужих кухнях, а хозяева со встревоженными улыбками смотрели на них. Не припомню, чтобы я когда–либо видел более обнадеживающее зрелище.

После атаки террористов на Всемирный торговый центр и угрозы распространения сибирской язвы через несколько недель после нападения невозмутимость бесстрашных нью–йоркцев дала первые трещины. В то время как многие деловито наводили мосты через пропасть, которая разверзлась в нашей коллективной травмированной психике и отделила нас от мусульман, кое–кто так же старательно выискивал изъяны во всем, что было связано с исламом, и в нас, сочувствующих ему. Под сомнение ставили нашу преданность Америке, христианству, разуму, справедливости, внутренней безопасности и даже Нью–Йорку. Мне казалось, что у меня вспышка дежа–вю. После катастрофы 11 сентября ко мне в разговорах и в сновидениях начали возвращаться искаженные страхом лица из моего прошлого, с родины, из Югославии. Мне снились кошмары, как меня сначала призвали на войну, а потом бросили на вражеской территории. Барабаны сербского и хорватского патриотизма пробивались сквозь сообщения СМИ, эхом повторяя и усиливая друг друга.

А теперь то же самое происходило в глобальном «столкновении фундаментализмов». Вскоре мы поняли, что граничащий с истерикой страх перед мусульманами, новыми «иными» среди нас, истощает нашу энергию и тормозит наше стремление помочь. Две вдумчивые и отважные женщины из нашей церковной общины, Айовака Барбер и Сильвия Хордош, предложили организовать открытое собрание и дать мусульманским лидерам возможность поделиться сокровищами своей веры, обычаев и культуры. Мы пригласили двух известных имамов из Манхэттена, женщину из организации «Мусульмане против терроризма», христианина, специалиста в области общественного здравоохранения, и активиста, который провел много лет в исламских странах и мог познакомить нас со своими уникальными наблюдениями.

Я сообщил об этой идее всем, кому смог, но, к своему огорчению, обнаружил, что она мало у кого вызвала отклик. Через несколько часов озабоченные соседи–доброжелатели посоветовали мне отменить это мероприятие. Они предрекали беду. «Это лишь обнадежит террористов. Если мусульманам не нравится Америка, пусть живут в другом месте». — И они взмахом руки указывали направление.

Мне предстояло решить, проводить собрание или нет, но к тому времени я уже был измучен и ни в чем не уверен. Моим прихожанам пришлось особенно тяжело. Новый председатель совета нашей церкви Майкл Бакш был симпатичным, образованным, добрым молодым человеком из Пакистана, «джентльменом царства Божьего», как мы дружески прозвали его. Первый самолет врезался прямо в офис на 94–м этаже Всемирного торгового центра, где в тот день впервые работал Майкл. Мы ждали неделю за неделей, утешали родных, призывали Бога услышать наши молитвы и вернуть нам Майкла живым. Однажды мне приснилось, что он застрял в подземке на расстоянии двух кварталов от кратера и, выбираясь на улицу через вентиляционную шахту, повторял: «Уф, еще бы чуть–чуть — и все!» Каждые выходные вся наша община, в том числе жена Майкла, Кристина, и двое их маленьких детей, приходили молиться. Мы становились в круг, и один из наших лидеров, Дэн Фарбах, говорил: «Боже, может ли молитва хоть что–нибудь изменить? Если да, все мы за жизнь». Мы с Кристиной ходили в старый арсенал, в большой зал которого уцелевшие члены семей и священники могли принести такие личные вещи, как зубные щетки или расчески, чтобы следы ДНК на них помогли идентифицировать обнаруженные останки — правда, надежда на это была слаба. Мы хотели узнать судьбу Майкла. Но в конце концов надежду вытеснила усталость.

Я устал надеяться, в сердце начал закрадываться страх.

Погруженные в глубины нашей общей скорби, американцы с трудом представляли себе мирное сосуществование с «этими людьми» и осуждали всех мусульман разом. Вместо того чтобы помочь нам представить себе нашу общую жизнь, правительство, подстрекаемое СМИ, жаждущими новостей, убеждало страну, что весь мир превратился в гигантский восьмиугольный ринг для боев без правил. Демонстрации власти стали наиважнейшим, первым и непременным шагом к смягчению нашего горя и восстановлению позиций.

А я обнаружил, что для многих американцев я по–прежнему остаюсь одним из «этих людей». Некий человек вроде бы без всякой связи с происходящим заговорил со мной о моем имени. «Одного из террористов звали Самиром, — объявил он и сделал паузу, сверля меня взглядом. — Кажется, и вы Самир?» Мне хотелось бы думать, что он всего лишь внял призыву правительства «проявлять бдительность», но этот разговор заставил меня задуматься, стоит ли проводить в церкви рискованное мероприятие. И я решил позвонить в Хорватию родным.

— Отмени все и сиди тихо, — авторитетным тоном распорядился отец по телефону. Он добавил, что у американцев нет свежих воспоминаний об оскорблениях, нанесенных им как народу. Пережив трагедию, объяснял он, они скорее придут в ярость, чем станут горевать. Вмешалась моя сестра Бисера со словами, что американцам история устроила каникулы, но они уже кончились. Теперь им придется жить так, как всему миру, и, по мнению сестры, приглашать их в общие ряды — не мое дело. Родные были убеждены, что американцы не знают, как справляться с потерей управления и потому наверняка постараются сорваться на других, лишь бы вернуть себе чувство собственного достоинства.

— Но послушай, папа, — не выдержал я, — ислам, который нам знаком, — радикально пацифистский. Я вырос с этим убеждением. В Югославии я никогда не видел никаких проявлений насилия со стороны мусульман. Мы знали: убить человека — значит предать ислам. Мы не можем даровать жизнь, значит, не нам ее и отнимать. Почему я должен бояться говорить об этом? — Люди, самолюбие которых уязвлено, воспринимают разжигание войны как патриотизм. Им просто необходим враг. А миротворцы — удобная мишень! — объяснил мой отец, напоминая о своем солидном балканском опыте и развеивая остатки моих надежд. Все родные посоветовали мне держать язык за зубами, сидеть тихо и не предлагать себя в качестве мишени.

Положив трубку, я заплакал.

Я возмущаюсь, когда слышу от кого–нибудь, что «Бог сделал это», «Бог хочет того» или «так велел мне Бог». Откуда им знать? Но как ни странно, чем больше живущих по соседству людей высказывалось против собрания, чем убедительнее звучали предостережения родных, чем чаще я узнавал о том, как ничего не подозревающих обладателей арабских имен куда–то увозили по приказу растерянных властей, тем больше убеждался: Бог хочет, чтобы это собрание состоялось!

Это был еще один момент дежа–вю. Я вспомнил, как однажды, много лет назад, уже побывал под таким же давлением — когда моя мусульманская семья и друзья–миряне выступили против меня единым фронтом, убеждая отказаться от своего решения стать христианином. Прислушиваясь к тихому, ровному голосу, доносящемуся откуда–то изнутри, я наотрез отказался подчиниться им. И теперь, после трагедии 11 сентября, вновь понял, что вовсе не упрямство побуждает меня отмахнуться от предостережений обеспокоенных нью–йоркцев и моих хорватских родных, а все тот же тихий внутренний голос. Это неповиновение другим голосам моей жизни не было следствием большого самомнения или иллюзорного религиозного опыта. Голос казался сигнальным огнем, который зажег Некто или Нечто, и вместо того, чтобы погаснуть, от моих слез он разгорался все ярче.

Я старался не слушать его, но огонек горел, горел, горел. И в конце концов придал мне силы. Мы решили все–таки провести собрание. Церковь заполнилась до отказа, живущие по соседству нью–йоркские музыканты вызвались блеснуть своим искусством, говорили мудрые, рассерженные, печальные, слушали все, и к нам вернулась надежда! Мы осознали, что мы прежде всего люди, и только во вторую очередь последователи наших религий и идеологий, и служить им лучше, чем обращать их против друг друга. На расстоянии пары кварталов от горы обломков, еще недавно бывших башнями, я принял решение на всю оставшуюся жизнь: я вознамерился рисковать больше и чаще.

Последовал год упорной и продуктивной работы. Мы горевали вместе, трудились вместе, молились и пели вместе. О, как мы любили друг друга! В первую годовщину трагедии десятки тысяч жителей Нью–Йорка собрались на бесплатный концерт в Центральном парке. Когда Билли Джоэл допел «New York State of Mind» («Нью–йоркское состояние души»), у всех вырвался вздох, как будто впервые после атаки самолетов. Молчание нарушил голос моего друга Дерека Линтона, юриста из Бронкса и еще одного «джентльмена царства Божьего».

— И сентября тянулось целый год. Завтра наконец–то наступит 12 сентября.

С тех пор я часто задавался вопросом, откуда берется тихий голос, звучащий у нас внутри? Он не произносит слов, тем не менее он реален, он слышится отчетливо и придает сил. Он исходит не от религии, разума или практических соображений, и даже не от инстинкта самосохранения.

В нашей жизни бывают редкие моменты, когда нас призывают восстать против всего мира, против всех других голосов и прислушаться к одному, тихому и внутреннему.

Но к кому или к чему мы прислушиваемся, когда он звучит?

За пять минут до того, как уснуть

С тех пор как в средней школе я впервые услышал слово «духовность», меня привлекала восточная традиция медитации. Коммунистическая идеология осуждала восточные религии не так яростно, как монотеистические. Поскольку в восточных религиях внимание уделялось, скорее, реальности, чем тому, что «верно и ошибочно», считалось, что небольшие группы буддистов или индуистов не представляют серьезной угрозы для властей и режима. Несколько лет я прилежно заносил в блокнот описания дыхательных упражнений, медитативных практик, упражнений на астральную проекцию, которые также назывались «осознанными сновидениями».

Я узнал, что каждый день заканчивается пятью минутами истины. Если мы не измучены, в последние пять минут перед тем, как мы уснем, наш разум волен витать где угодно, потому что перед ним не стоит конкретной цели. Именно в такие моменты мысли рождаются сами собой. После этого осознанное мышление заканчивается, мы налегаем на весла, и наши мысли уплывают.

Куда они удаляются? К какой надежной гавани стремится наша душа, чтобы провести там ночь?

Ответить на этот вопрос непросто: как только мы замечаем наши внутренние монологи, обращенные к самому себе утешения, наши рассуждения, повторы, пробы или любые другие формы мышления, мы начинаем осознанно управлять ими, а под управлением мысли не могут витать свободно. Наблюдение за своим внутренним миром со стороны — не тот навык, который всем и каждому дается легко. В восточных медитативных практиках его изучали на протяжении веков, помогая людям выйти из потока своего мышления, чтобы увидеть собственные мысли — подобно царю Давиду из иудейских священных писаний, который в Псалтири обращается к своим мыслям, говорит со своей душой.

К счастью, чтобы уснуть, нам приходится расслабляться. Постель служит нам зоной доверия. Попрощавшись с осознанной реальностью, в которой мы — хозяева своих личных владений, мы вступаем в промежуток времени, когда уже не можем управлять собой, а тем более миром. Мы передаем управление в другие руки. Прекращаем контроль. Ослабляем захват. Мы убеждены, что в не слишком отдаленном будущем проснемся, опять обладая умением ходить, говорить, думать и чувствовать. Мы верим.

Верим во что?

Если бы кому–нибудь удалось каждый вечер записывать содержание этих пяти минут истины, появились бы истории жизни без прикрас, с персонажами, конфликтами и сюжетами, отличающимися от тех, что мы рассказываем другим и себе. Каковы истории, которые я рассказываю себе, силы, к которым я обращаюсь в минуту опасности, источники ценности и смысла, которым доверяю?

На этот вопрос не в состоянии ответить человек, который либо бодрствует, либо спит. С одной стороны, когда мы спим, мы во что–то верим, но то, во что мы верим, остается невысказанным и неузнанным, погребенным в ночной тишине. С другой стороны, бодрствуя, мы верим в то же самое, но то, во что мы верим, в равной степени скрыто, не услышано, замаскировано гулом наших мыслей. Услышав вопрос: «Во что вы верите?», многие из нас просто не смогут дать на него точный ответ. Вместо того чтобы понять, во что мы верим, мы определяем, во что хотим верить или во что, как нам кажется, должны верить. Или же во что нас хотят убедить верить окружающие.

Необходимо занять промежуточное положение. И не спать, и не бодрствовать. В эти пять минут истины нам кажется, что наши мысли куда–то медленно уносит. Но на самом деле они не уплывают. Если дать им волю, они устремятся к тому самому месту, времени, реальности, тревоге, сокровищу и гавани. Они направятся к нашему истинному божеству и внутреннему алтарю, на котором горит огонек. Выражаясь языком древних священных писаний, каждый человек, независимо от его религиозности, приписывает абсолютную ценность чему–либо. Луша каждого куда–то устремляется. Каждый совершает акт поклонения.

Почему религиозные и нерелигиозные люди одинаковы

Я понял, что каждый чему–нибудь да поклоняется, когда в 1997 году впервые прибыл в Нью–Йорк, чтобы стать пастором церкви. Я буквально носился — не на такси, а на густом облаке мечтаний. Словно амбиции всех жителей Нью–Йорка за целое столетие скопились в одном времени и зависли в воздухе, это густое облако заполняло улицы, его никогда не раздувал ветер, с каждым новым поколением его вес и размеры росли.

Подобные мечты можно разглядеть в архитектуре. Чему бы мы ни поклонялись, мы воздвигаем для объекта своего поклонения храм. На протяжении всей истории объекты нашего поклонения помещали в самые высокие здания. В прошлом самыми высокими в городах были религиозные сооружения. Там была сосредоточена высшая власть, наиболее оберегаемые ценности и глубокий смысл. Там пребывали божества.

Нью–Йорк — хранилище искусств, развлечений, бизнеса и банковского дела, пристанище самых разнообразных религий и их проявлений, мировая политическая сцена, столица мечтаний планеты и город святилищ. Когда этот город лишился двух своих башен, у нас возникло ощущение, будто все мы потеряли два передних зуба.

Немало сил было потрачено на споры о религии. Религия хороша, религия плоха. Полемисты пытаются выяснить, как нам будет лучше — с религией или без нее, тиражируют свои мысли в популярных журналах, на радио и телевидении, на страницах бестселлеров. Но дискуссия выдыхается, потому что мы обессилели от принятой нами искусственной дихотомии. Большинство занимающих диаметрально противоположные позиции авторов этих параллельных монологов исходят из предположения, что религиозный человек принципиально отличается от нерелигиозного. Так ли это на самом деле?

Что если это различие, пусть и реально существующее, вовсе не так значительно, как мы полагаем? Что если люди, которые считают себя преимущественно «религиозными», и те, кто считает себя преимущественно «нерелигиозными», делают это по одной и той же причине — чтобы упростить в противном случае невыносимую сложность человеческого опыта и справиться с ним?

Все мы полагаемся на что–нибудь. Все ищем то, что объединило бы наше сознание и упорядочило опыт. Даже те люди, которые не хотят полагаться душой на то, что предлагают традиционные религии, на самом деле на что–нибудь да полагаются. Люди, которые не желают принимать решения насчет происхождения и сущности нашей реальности; люди, которые не хотят делать выбор, который будет до конца жизни вести их по пути одной и той же веры; люди, которые всегда предпочитают «не принимать окончательного решения» — все они делают жизненный выбор.

Тот, кто считает за лучшее не делать выбор, лишающий его части возможностей, на самом деле предпочитает не принимать по–настоящему важных решений, поскольку выбор такого рода исключает альтернативу[55]. Возьмем, например, брак. Чтобы познать лучшие качества другого человека, необходимо сделать выбор — решить сохранить отношения с ним. Но переходить от одного человека к другому, от одного места к следующему, от одной идеи к другой, лишь бы не принимать окончательных решений, — уже само по себе выбор.

Соглашаться на такую кочевую жизнь — все равно что копать колодец глубиной в метр в десяти разных местах. Стремление к свободе становится рабским, поверхностным существованием, желанием принимать решения, которые ничего не значат. Отказ от решений насчет того, что имеет значение и что мы хотим делать в жизни, — сам по себе выбор, независимо от религиозности. Если вы не выбрали свой путь, это означает, что вы приняли решение двигаться в любом направлении, куда бы ни повлекла вас любая сила, и это все равно что носиться на плоту в открытом море, повинуясь беспорядочным волнам и течениям.

У всех нас одна жизнь, один мир, одна попытка. Как только становится понятной реальная ситуация, в которой предоставляется всего один шанс, первостепенную важность приобретает вопрос, к чему лежит наша душа. К некой вещи? К делу? К достижению? К чувству? К человеку?

He–божество — некто или нечто, отличающееся от Бога. Для целей нашей дискуссии Бога можно считать сущностью, скрывающейся за неоспоримым и неуничтожимым чудом жизни, которая охватывает всех нас. Если такое определение Бога кому–то покажется вопиюще неточным, — это было сделано умышленно. Я предлагаю его только для того, чтобы противопоставить Бога и не–божеств. В таком случае не–божеством будет то, что не представляет собой источник и силу, поддерживающую жизнь, которая носит вечный характер.

Именно в этом одинаковы религиозные и нерелигиозные люди. С одной стороны, нерелигиозные люди поклоняются таким не–божествам, как работа, имущество, супруги, любовники, дети, семейная история, дело, облик, ум, образование, политические партии, народы или все, что существует под солнцем и может избавить от необходимости воспринимать жизнь как единое целое. С другой стороны, религиозные люди, которые поклоняются таким не–божествам, как церковь, учения, празднества, обряды, литургия, законы, привычки или любые другие атрибуты религии, также избегают восприятия жизни в целом. Так или иначе, сердцем они сосредоточены на некотором объекте.

В любом случае целое начинает сокращаться. Бог — совершенно неадекватное слово, не выражающее то, что оно обозначает, — ни в коем случае не может быть объектом, который мы в состоянии назвать. Бог способен быть лишь субъектом, в присутствии которого или в котором мы живем. Алтарь в нашем сердце и огонек, горящий на нем, вполне могут быть посвящены Богу или не–божеству, независимо от нашей религиозности. Такие не–божества, как вера или разум, предписывают вести дискуссию о том, что имеет значение, в рамках узкого или специализированного языка, говорить о спасении, небесах, задавать непродуктивные вопросы, например, существует ли Бог (подробнее об этом — в седьмой главе «Благословение атеизма»).

В Еврейской Библии[56] мы читаем о народах, племенах, семьях и отдельных личностях, которым было во что верить. Зачастую объектами их веры становились статуэтки из дерева, камня или глины, символизирующие то, что эти люди считали безопасным, определенным, дарующим жизнь. В иудейских священных писаниях они названы идолами, или кумирами. Сегодня жизнь не стала более определенной, и хотя мы уже не пытаемся справиться с ее загадкой, поклоняясь статуэткам, у нас тоже есть идолы, такие же маленькие и хрупкие, как древние:

«Я должен радовать своих родителей».

«Я должен радовать моего духовного наставника».

«Я должен опорочить человека, который выставил меня некомпетентным».

«Я должен опорочить людей, не согласных с моими убеждениями».

«Я должен заработать много денег, чтобы чувствовать себя спокойно».

«Я должен совершить множество добрых дел, чтобы Бог любил меня».

«Если этот человек не любит меня, значит, не полюбит никто».

«Если эта религиозная община не принимает меня, значит, никто не примет».

«Если я не получу эту работу, значит, я неудачник». «Если я не достигну такого положения в моей церкви или синагоге, я потерпел фиаско».

Если мы дорожим своими идолами, как абсолютным источником ценности и власти в нашей жизни, они начинают вести собственную жизнь, притягивать наши осознанные мысли, формировать наши предположения, выстраивать целые системы убеждений в свое оправдание, создавать собственные законы и определения успеха и фиаско. В конце концов они сводят нашу жизнь к ограниченному, но всемерно важному поводу для беспокойства.

Если чужие идолы могут показаться нам нелепыми, то нашим собственным мы придаем огромный смысл. Небожества создают вокруг нас поле иллюзий. Мы начинаем рассуждать, чувствовать и вести себя так, чтобы оберегать и оправдывать центральное положение наших идолов в нашей жизни. Апостол Павел, самый известный из авторов Нового Завета, говорит, что трагедия жизни, которую живут ради не–божества, — одна из форм рабства. Когда мы поклоняемся идолу, по мнению Павла, происходит одно из двух. Мы можем сокрушить нашего идола, возложив на него непомерные надежды. Ожидая, что работа всегда будет для меня источником высшей радости, я испорчу себе здоровье, причиню вред отношениям, лишь бы преуспеть, и все это в конечном счете отразится на работе. Если я рассчитываю, что успех моего ребенка придаст мне значимость, или жду, что супруг или супруга придаст лично мне ценность, эти ожидания обременяют моих близких, сокрушают их и разрушают мою семью. Ничто и никто не может выдержать тяжесть надежд и сыграть роль Бога в нашей жизни.

Если же мы не сокрушаем своих идолов, они сокрушают нас[57]. Они становятся нашими функциональными хозяевами, мы служим им, повинуемся им, потому что верим: они необходимы нам, чтобы жить. Подкрепляя свою преданность не–божествам, мы вкладываем в них все больше и больше, и чем больше отдаем, тем требовательнее они становятся. Мы никогда не удовольствуемся тем, чего хотим, и не сможем получить то, в чем нуждаемся.

То же самое справедливо для религии.

Идолопоклонство религии

Для большинства религиозных людей превосходство выбранной веры превратилось в аспект собственной религии, не подлежащий передаче. А когда такую ценность приобретает что–то помимо Бога, возникает идол.

Иудаизм — не Бог. Христианство — не Бог. Ислам — не Бог.

А все, что не Бог, то есть любое не–божество, может быть идолом. Следовательно, иудаизм, христианство и ислам могут быть идолами. Даже в своей самой совершенной форме, даже в наилучшем проявлении они все равно не Бог.

Я стал христианином, когда — помимо всего прочего — прочитал труды датского философа–экзистенциалиста Серена Кьеркегора. Он утверждал, что в тот момент, когда человек решает стать христианином, он подвержен идолопоклонству. Ему удалось сурово и всестороннее раскритиковать христианство, и это, как ни парадоксально, побудило меня стать христианином. Его слова заставили меня броситься к Богу.

Бегство к Богу — в той же мере отход от религии, как и бегство к ней.

Если Бог всегда будет чем–то большим, чем наши представления о Боге, можно ли пользоваться «номинальным Богом», чтобы оправдывать позиции, действия, ритуалы, нравственные нормы, идущие в обход «Бога по сути»?

Это не одно и то же. С помощью номинального Бога мы можем предать Бога по сути. Я видел такое в моей мусульманской семье, в моей христианской церковной семье — буквально повсюду, где пребывал. Я видел, как Богом пользуются, чтобы принудить человека к браку («Бог хочет, чтобы мы были вместе»), оправдать пренебрежение родительскими обязанностями («у меня нет времени на тебя, потому что я служу Богу»), чтобы продать товар («несите весть о Боге, покупая наши футболки и наклейки для бамперов»), чтобы оправдывать войны и разрушения («мы призваны защищать честь Бога!») и так далее, и тому подобное — возможности неисчерпаемы. Наши представления о Боге жизненно важны для нас, но только если мы сознаем, что они — не Бог как Он есть.

До конца наших религиозных дней мы должны помнить часто цитируемую молитву Майстера Экхарта: «Боже, избавь меня от Бога».

Хотя в Библии встречи с Богом возможны, а наши разговоры о Боге могут быть исполнены смысла, Библия также утверждает, что нам никогда не постичь сущность Бога и не охватить разумом Его существование. Любая предпринятая попытка будет отрицанием верховности Бога, а наши встречи с Богом и разговоры о Нем — идолопоклонством.

Однако в индуизме предпочтение отдано иному толкованию слова «идол» (мурти, буквально «форма»). Индуисты воспринимают многочисленных идолов как мириады аспектов единственной реальности, так что ни один из них сам по себе не может быть всеобъемлющим или ограничивающим целое. Вот почему индуисты утверждают, что следует произносить «нети, нети» («не то, не это») прежде, чем сказать что–либо о божественном. Таким образом, формы — всего лишь многочисленные окна в единственную реальность. Вот почему в буддизме нет концепции Бога и божеств, зато есть «абсолют» или «абсолютная реальность» — благодаря этому удается избежать искушения исказить представления о Боге или даже использовать их для какой–либо цели. Дзец–бумисты готовы даже сжечь все священные писания и убить Будду, чтобы не поддаться искушению. Для индуистов и буддистов человеческая концепция Бога полезна только потому, что необходима. Этой «мудростью смирения» не следует пренебрегать и монотеистам, вера которых основана на конкретной истории о действиях Бога и откровении человечеству. Мы уже не раз наблюдали это: стоит кому–либо заявить об исключительном постижении Бога, это оборачивается бедой. Так бывает, даже когда Бога описывают как чистую благодать, ничего, кроме любви, или как распятого Христа в случае с бесценными учениями христианства. Реформатор Жан Кальвин говорил, что «человеческому сердцу свойственно творить кумиров».

Все мы были идолопоклонниками в своих религиях. Все использовали Бога, чтобы приобрести земли, власть и влияние, и называли это ревностным служением.

Спасение наших религий

Когда мы ощущаем в жизни пустоту, когда содержательная пустота, наполняющая наше существование, гнетет нас, мы спешим заговорить о Боге. Забывая, что в своих речах о Боге мы говорим не о Нем самом, а только о наших представлениях о Боге, мы торопливо заполняем эту пустоту религией. А если бы вместо того чтобы отводить себе роль людей, способных объяснить Бога остальным, мы воспринимали нашу жизнь как пустоту, в которой говорит Бог?

Поскольку религия — способ, с помощью которого мы приближаемся к тайне жизни и справляемся с неопределенностями человеческого опыта, отказ от религии как центра жизни — мучительный опыт. Вот почему нам необходимо вновь и вновь напоминать, что религия — не жемчужина, а раковина, которая ее содержит.

В таком случае — вперед, чтобы наша религия стала чем–то меньшим.

И, следовательно, большим.

Когда мы освобождаем нашу религию от обременительной обязанности быть нашим Богом, мы придаем ей силы. Она начинает служить нам и окружающему миру.

Религии, которые будут значимыми в будущем, помогут своим приверженцам жить в конфликте с собственной религиозностью, повторяя: «Моя религия — свидетельство жемчужины и сообщество, созданное вокруг нее, но ни в коем случае не сама жемчужина». В христианстве способность не придавать религии особого значения была бы самым решительным из возможных шагов к реальности Царства Божьего, куда приглашал людей Иисус. Основатели наших религий редко защищали их, если вообще защищали. Они имели отношение к чему–то большему.

И все–таки без религии то, что мы узнали о жизни, имеющей характер вечной, не передавалось бы из поколение в поколение. Вспомните о колесе, огне, письменности, и представьте себе, что перед каждым новым поколением стояла бы задача изобретать все это заново. Каждая религия — сокровищница рассказов о победе и поражении, славе и позоре, указаний на проверенные пути, ведущие к жизни и ведущие к смерти, о сообществах, которые научились избавляться от скверны и хранить то, что этого достойно. Без религии мы барахтались бы в пучине собственных смыслов, изолированные друг от друга, от нашего прошлого и от будущего.

Многие говорят: «Я люблю духовность, но ненавижу религию». Это различие так же притягательно, как и труднодостижимо. Духовность без религии способна быть пугающе непритязательной. Чтобы изменить мир, следует изменить себя, а человек, который не желает принимать во внимание духовность других — иными словами, религию, — едва ли может надеяться на перемены. Можно ли сказать: «Я люблю знания, но ненавижу учебу»? Разве не учеба заставляет нас жаждать знаний? Разве не религия побуждает нас стремиться к жизни, имеющей характер вечной?

Зачем нужен Бог

Поклоняться не–божеству — значит мириться с ограниченностью сознания, будь это не–божество машиной, работой, семьей, иудаизмом, христианством, исламом, любой религией, любым делом, любым злом или благом — чем угодно. С другой стороны, поклоняться Богу — значит пускаться в путешествие по реальности, совершать рациональный уход из иллюзорного поля, которое создают вокруг себя наши идолы, постоянно стремиться к границам того, что нам известно. Поклонение Богу означает осведомленность, осознанность, почтительное отношене к дару жизни, возможность смотреть в перспективу за пределами самовыражения и избранных нами религий. Поклоняясь Богу, мы устремляем взгляд дальше, спасаемся от зацикленности на самих себе и на собственной жизни.

Религия в своем лучшем проявлении не удовлетворяет нас, а усиливает ощущение отсутствия Бога и тем самым обостряет наше томление. Царь Давид, наблюдая за своей душой, восклицал: «Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной»[58]. Поклонение Богу начинается с ощущения отсутствия нашего Возлюбленного. Псалмопевец называет Бога «мой Бог» и тут же горюет об отсутствии Бога, которого называет «своим». Бог уже «его», потому Давид и ощущает отсутствие. Все наши восхваления начинаются с неудовлетворенности, а сама неудовлетворенность — признак присутствия Бога, ибо нам не для чего желать Бога, кроме как для Его присутствия.

Это означает, что наше желание, обращенное к Богу, не может вместить наша религия.

Двумя стихами далее Давид поет, как пел бы суфий: «Милость Твоя лучше, нежели жизнь»[59].

Это одно из самых ярких утверждений священных писаний: однажды услышав его, остаться равнодушным невозможно. На привычный нам образ мышления оно продолжает воздействовать до тех пор, пока мы либо не прогоним эту мысль, либо не приведем все остальные в соответствие с ней. Как может Бог быть лучше жизни? Это утверждение подразумевает, что даже наша жизнь может оказаться не–божеством, которому мы поклоняемся. Простая жизнь, даже самая насыщенная и плодотворная, сама по себе еще не стоит того, чтобы ради нее жить! Жить стоит только ради любви. Например, Иисус верил, жил, а потом доказал эту истину на кресте: любовь лучше, нежели жизнь.

Роберт, один из друзей моего детства родом из Германии, занялся скалолазанием. Долгие месяцы он усердно тренировался, покупал снаряжение, овладевал жаргоном. Затем ушел в недельный поход, кульминацией которого стало восхождение по высокой отвесной стене горного пика, которое продолжалось от рассвета до сумерек. После этого Роберт страстно уверял: «Мне так хотелось добраться до вершины, попасть туда, где никто не бывал и посмотреть на долину сверху!» Ради этого никаких усилий не было жаль.

В тот день ой добился своего. Он достиг вершины. Я спросил, каково это было — наконец подняться на нее. Он объяснил:

— Я зацепился за край правой рукой, затем левой, потом подтянулся, поднял голову — и увидел! Прямо перед собой! Автобус! Из него высаживались японские туристы, они фотографировали меня, широко и по–доброму улыбались, кивали головами, а затем снова сели в автобус и укатили. Вот что происходит с не–божествами. Сначала ради них меняешь всю жизнь, а когда наконец достигаешь вершины, оказывается, что там ничего нет — кроме полного автобуса туристов, восхищенных твоим героизмом.

Может быть, стоило бы добраться до места, которое «лучше, нежели жизнь»? Разве это восхождение, пусть даже незавершенное, не было бы приятнее любого другого, которое благополучно закончилось?

Вера в Бога спасает нас от веры в не–божества. Вот почему христианству присущ атеизм — атеизм того рода, который ставит под сомнение все наши представления о Боге и всю нашу преданность религии (эта мысль будет развита в седьмой главе).

И это одна из причин, по которой нам нужна не только собственная религия, но и чужие. Другие религии способны бросить вызов (или, по крайней мере, открыть нам глаза) идолам, которых мы создали, так как эти религии расширяют границы познания. Они выдвигают каверзные вопросы, которые мы не желаем задавать, делают предположения, которые мы не стремимся признавать или рассматривать, порождают важные аргументы против нас, в которые мы предпочитаем не вдаваться, и разоблачают вредные обычаи, от которых мы не хотим отказываться. Туда, где мы создали вакуум в познаниях и ценим религию ради нее самой, посредством чужих религий, посредством чужаков входит Бог. Когда мы позволяем им приблизиться и принимаем их, как соседей, они помогают нам увидеть присутствие Бога, благодать и заботу, которые мы сами разглядеть не в силах.

Это взаимное благо возникает, когда Бог становится для нас чем–то большим, чем просто наша религия. Те, кто любит Бога больше религии, смогут учиться до бесконечности, и, как вечные учащиеся, станут надежными наставниками для других, предлагая свои ценные взгляды и открывая в жизни совершенно новые перспективы.

Бог или религия

Обращение — это не процесс порождения веры в Бога, а процесс переноса веры (которую мы всегда уже имеем) с не–божеств на Бога. Воздерживаясь от поклонения небожествам, мы отказываемся от одной валюты, в которой оценивали жизнь, в пользу совершенно другой. Вот почему мы пользуемся термином «переход».

Поскольку религия — не–божество, переход от нее к Богу в действительности подобно переходу от любых других взглядов к Богу.

Те из нас, кто пришел к вере в Бога как чужак в организованную религию, временами слышит от верующих, воспитанных в той же религии с детства: «Вам повезло. Вы пришли со стороны, у вас есть опыт обращения. Ваше трудное путешествие — благословение для вас». И действительно, хотя подобные обращения способны подорвать наши взаимоотношения, негативно отразиться на наших жизненных целях, чувствах, представлениях о жизни, в то же самое время такой опыт дарует жизнь, оказывается животворным.

Но и для тех, кто получил воспитание в рамках религии, процесс обращения к Богу в равной степени трудный и животворный. Если перспектива обращения душой от прежней религии к Царству Божьему внушает вам страх, то не без причины. Этот поступок скажется и ца ваших отношениях, и на ваших жизненных целях, чувствах, на всех ваших представлениях о жизни. Эмоциональные, социальные, финансовые и все прочие затраты будут значительными.

Но небо не рухнет. Наоборот, откроется.

А если религия, к которой вы принадлежите, лишь одна из культур и структур, которые необходимо любить, поддерживать, но вместе с тем бросать им вызов ради Царства Божьего? Если так, тогда переход от преданности своей религиозной культуре к преданности Царству Божьему точно так же великолепен, как переход от «нерелигиозной» культуры к Царству Божьему. И то, и другое — обращение! Чтобы решиться на них, требуется точно такая же вера и отвага. Ваш образ жизни, ваше сообщество и даже ваше сердце пострадают, когда религия будет вытеснена из вашей души. А Бог войдет в нее.

Вот мое сердечное приглашение совершить этот шаг.

Думаю, большинство моих друзей удержались и не стали последователями Бога не по причине Его существования, ибо наши представления о существовании ограничены. Им не помешала и тайна всего, во что мы верим, ибо люди чувствуют, что их убеждения только ограничивают восприятие реальности. Их удержал отказ религиозных людей видеть, признавать собственное идолопоклонство в форме религии и сопротивляться ему. Ибо вот чем являются все идолы в конечном счете — поклонением самому себе.

Люди, которые чувствуют необозримость жизни, чистую благодать существования, возможность сомневаться и быть другими, животворный призыв любить наш мир, смотрят на религию в том виде, какой мы видим ее сейчас, и говорят: «Не–ет, жизнь с Богом должна быть гораздо щедрее».

И они правы, верно?

Предлагаю вам прямо сейчас сделать глубокий вдох и вместе со мной выполнить одно упражнение.

Оставьте в покое свою религию.

Бояться незачем.

Сделайте выдох.

Отлично…

Обратите внимание: в том, что касается Бога, не произошло никаких изменений. Бог по–прежнему тот, в ком вы есть, в ком вы дышите и существуете. Тора все так же дает вам жизненные наставления. Иисус Христос все еще ваш Господь и Спаситель. Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах и приветствует) — все еще Вестник.

Вероятно, даже в большей степени, чем прежде.

Бог уже начинает входить в освобожденное пространство.

Сегодня, когда вы ляжете спать, пусть ваша душа, освобожденная из когтей не–божеств, обретет покой в любви, которая лучше, нежели жизнь.