Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина

Большинство жителей Нью–Йорка можно разделить на две категории: те, кто с помощью города делает себе имя, и те, кем пользуется город. Тех, кто живет здесь, чтобы любить этот город и служить ему, меньшинство. Я к нему не принадлежу. Когда я впервые поселился в Манхэттене, я был пастором. Я не служил этому городу — я использовал его, а город в ответ использовал меня.

Когда вечер сменяется ночью, Готэм остывает, рассеивает тепло, выработанное людьми, которые весь день сражались с городом. И для нашей семьи наступает передышка, мы без ненужных отсрочек погружаемся в дремоту. Но однажды вечером, в первый год после переселения в большой город, все изменилось. Лежа в постели бок о бок, широко открыв глаза, мы с женой были растеряны и напуганы событиями минувшего дня.

За целых полгода я не позволил себе ни единого выходного дня, и тем утром очутился в пункте скорой помощи больницы Ленокс–Хилл в Верхнем Ист–Сайде. У меня колотилось сердце, болела и кружилась голова, я весь был обвешан трубками и окружен мониторами. Врачи не смогли сказать мне ничего определенного, разве что посоветовали снизить темп жизни и остерегаться стрессов. Меня доставили домой, и когда мы с Весной лежали в кровати, я нарушил молчание и познакомил жену с внушительным списком причин, по которым я игнорировал ее слезные мольбы сбавить темп и хоть немного отдохнуть: непростая паства, историко–культурные сдвиги, осложнившие религиозную деятельность, отсутствие денег, да еще этот дурацкий, гигантский, дряхлый и ржавый бойлер в подвале церкви, который невозможно починить. Список рос.

Весна слушала не шевелясь. Когда мой поток оправданий иссяк, она решила любить меня, несмотря на всю ложь, верить в которую я себя убедил. И потом сказала мне правду:

— Все дело в тебе, да?

Молчание.

Внезапно у меня вновь закружилась голова.

Я попался. Не служение людям привело меня в пункт скорой помощи, а мое честолюбие. Я хотел использовать этот город, но он мне не позволил. Сам того не подозревая, я стал для себя величайшей обузой.

И не только я. По–видимому, многие религиозные лидеры подключены к постепенно разрастающейся сети трубок, которая помогает нам выжить. Об этом знают все «коллеги по бизнесу», невообразимое напряжение наполняет коридоры религиозных учреждений. Религиозные лидеры могут назвать бесчисленное множество правдоподобных причин, объясняя, почему христианству — если приводить в пример наиболее близкую моему опыту религию — так трудно процветать, а может, и просто выживать в западном мире. Но винить других в бедах какой–либо религии нечестно и бесполезно. Дело не в нашей агрессивной светской культуре, не в безнравственности и некомпетентности людей, возглавляющих наши учреждения, не в недостатке денег и не во влиянии религиозных учреждений. После всех наших конференций, посвященных проблемам развития церкви, после публикаций, после евангельских кампаний, знаменитых проповедников и писателей, священников и семинарий мы вдруг обнаруживаем, что под вечер лежим рядом с Богом, смотрим в потолок широко открытыми глазами и перечисляем причины наших неудач.

Но Бог не удручен, как можно предположить. Он рядом с нами и с нашей религией, слушает, любит нас, несмотря на нашу ложь, и говорит нам правду. «Все дело в тебе, да?»

Отнюдь не труд, связанный с изменением мира к лучшему, доводит христиан, мусульман и иудеев до изнурения и держит в постоянном страхе перед гонениями со стороны широких масс. Многие из нас — не только религиозные лидеры, но и верующие в целом — действительно меняют мир к лучшему. Но дело не в трудной и не в эффективной работе, а в нашем честолюбии, мечте об управлении Богом. Мы хотим использовать Бога, чтобы развивать наши религии, но Бог не позволяет нам. И постепенно, ничего не замечая, мы становимся для себя самих тяжкой обузой.

Бог вне границ одной религии

Что касается христианства, я заметил, что многие из моих верующих друзей страдают духовным переутомлением, подобно мне. Но не от учений Иисуса. Жизнь Иисуса по–прежнему завораживает нас, его учения приводят нас в восторг. Даже несовершенство нашей религиозной системы здесь ни при чем. Мы понимаем, что организованная религия, подобно всему прочему в мире, прекрасна и не лишена недостатков, испорчена и небезнадежна. Нас озадачивает причастность к религии, которая толкует сво'и священные тексты, свою историю и традиции с тем расчетом, чтобы держать при себе Бога и управлять Им.

С одной стороны, христиане дорожат тем, что Бог посредством Иисуса совершил ради них и продолжает совершать в них. С другой стороны, они чувствуют, что христианство, которое претендует на единоличное владение откровением Бога в лице Иисуса, похищает этого же самого Бога у мира. Они чувствуют, что попали в ловушку, что от них требуется соглашаться с выдумками о религиозном превосходстве христианства как непременном условии следования жизни и учениям Иисуса. Они не могут жить без Иисуса и вместе с тем не могут сосуществовать с христианством. Иисус обеспечил их благодатью и истиной, однако похвальбы христианства открыто или косвенно лишают остальной мир той же благодати и истины.

Один из моих разочарованных друзей, который ходил в церковь все реже, признался мне: «Всю мою жизнь моя религия учила меня двум чудесным истинам: во–первых, что Бог любит меня без каких–либо оговорок, и во–вторых, что Бог хочет, чтобы и я рассказывал другим об этой любви и демонстрировал ее. Но меня уже не удовлетворяют эти две истины. Я хочу найти и любить Бога среди нехристиан. Если Бога нет там, где нет нас, значит, мы лишили Бога весь мир! Я должен хоть что–нибудь изменить».

Подобные слова я слышал от иудеев, обеспокоенных Богом, который бросил на произвол судьбы остальной мир, предпочитая ему «избранный народ», а также от мусульман, которых Бог встревожил, ограничив свое местопребывание словами Корана. Неужели мы превратили наши религиозные тексты, традиции и обряды во вместилища и дозаторы Бога?

Новое поколение верующих желает найти Бога, живущего вне границ их собственной религиозной традиции, — Бога, достойного поклонения. Они разрываются. Оказывается, присутствие Бога и его участие в людских делах простирается гораздо шире религии. В то же время оказалось, что чем старательнее они придерживаются соответствующих традиций иудаизма, христианства и ислама и в западных, и в восточных проявлениях, тем чаще им приходится мириться с мыслью, что эти традиции требуют — естественно, с таким требованием никто к ним не обратится напрямую, — принять их в качестве систем управления Богом.

Тайна или абсурд?

Раньше я считал решение Бога вложить абсолютную истину в мою религию чудесной тайной. Как прекрасно, думал я, что Бог создал религию, способную нести в мир высшую истину! Да, в других религиях тоже есть истина, но не высшая, продолжал я, испытывая радостный трепет при мысли, что именно нас, христиан, избрали для столь ответственной задачи. Мы — посланники Бога на земле.

Кто не пробовал этот напиток, рассуждал я, тот не напивался никогда. Разве что–нибудь может сравниться с обязанностью заведовать Богом? Разумеется, мы никогда не говорили: «Слушайте все, мы отвечаем за Бога». Как и любители выпить, мы стали бы отрицать даже подобные предположения — и для себя, и в расчете на других.

Озарение пришло ко мне неожиданно, когда я читал проповедь в местной церкви. В то время я учился в университете и писал докторскую диссертацию. Библиотека предоставляла докторантам небольшие помещения, чтобы мы могли заниматься, не отвлекаясь на жизнь кампуса. В тесной кабинке я проводил долгие часы, в результате мое кровообращение нарушалось. Первые признаки дискомфорта появились через месяц, это были зуд и покалывание вблизи выхода из кишечного тракта. Но я только ерзал на стуле и продолжал заниматься в том же режиме изо дня в день. А через пару месяцев мне пришлось обратиться к врачу, чтобы тот хоть как–нибудь вырезал, прижег, перевязал или уничтожил иным способом мягкие кровоточащие подушечки, которые заставляли меня страдать от нестерпимой боли.

За несколько дней до операции я увидел в своем настольном календаре запись о предстоящей проповеди. Она была назначена за несколько месяцев, я решил, что неловко вынуждать пастора искать замену в последний момент, вдобавок не мог отважиться посвятить его в подробности моей ситуации и настроился выполнить свой долг. Темой проповеди была выбрана «слава нашего Господа». Прежде чем отправиться в церковь, я целый час пролежал с поднятыми ногами, пытаясь снизить нагрузку на очаги боли. Я применил мазь и средство альтернативной медицины. Но все напрасно. И вот наступил момент, когда я должен был говорить о Боге! Я обменялся рукопожатиями со своими коллегами, скрывая, в каком состоянии нахожусь, и пытаясь излучать уверенность. Поднявшись на возвышение, я сумел даже улыбнуться.

Беседуя с собравшимися о Боге, я испытывал почти непреодолимое желание броситься прочь, а дома погрузить нижнюю часть тела в теплую ванну с подсоленной водой — только таким способом можно было добиться временного облегчения. Но нет, злополучный святой долг был неизбежен. Приходилось и дальше разглагольствовать о Боге: Бог то, Бог это.

До того дня я считал представления о том, что Бог предпочел поместить себя в наши священные писания и нашу религию, а также пребывать в нас как духовном сообществе, чудесной тайной. Но необходимость рассуждать о Боге в тот момент, когда мне казалось, будто в прямой кишке у меня гигантский кактус, все изменила. Ситуация оказалась скорее абсурдной, чем таинственной. Я не знал, плакать мне или смеяться.

Впервые я по–настоящему понял весь смысл американского выражения «боль в заднице» или «геморрой». Слушатели не могли понять, почему по моему лицу пробегают гримасы ужаса, стоило мне слегка шевельнуть тазом, и откуда берутся блаженные улыбки, когда меня отпускало хоть на миг — увы, слишком краткий. Так я и продолжал говорить о Боге. Речь человека, посвященная Богу, превратилась в комедию, притом прямо–таки черную. Так и родилась моя «теория геморроя». Ее суть вкратце такова: тому, кто не способен признать ограниченность человеческих возможностей, не следует толковать о Боге. Или, выражаясь проще и откровеннее, как можем мы, люди, заведовать Богом на небесах, если мы не в состоянии разобраться даже с собственным геморроем.

Неужели Бог ограничил свое пространство только нашей религией?

По–видимому, многие религиозные люди так считают, а когда нас посещает мысль о том, насколько абсурдно это предположение, мы гоним ее прочь и восклицаем: «Как велик Бог, избравший нас! Какая чудесная тайна в этом скрыта!» Точнее, восклицаем только до тех пор, пока жизнь не вразумляет нас, не объясняет, как мы слабы и не приспособлены даже для того, чтобы распоряжаться собой, а тем более Богом.

Путь, который хорош для всех

Религия, чтобы быть по–настоящему великой, должна подчиняться чему–то еще более великому, и пример тому — христианство. Дабы поразить человеческое воображение этой «живой верой», христиане пишут и читают книги с заглавиями, в которых сплошь и рядом встречается слово «христианство». И дополнения к нему — «всего лишь», «основы», «вновь обретенное», «подлинное», «истинное», «просто». Без этих книг я не стал бы христианином и не остался им. Но каким бы единственным, основным, вновь обретенным, подлинным, истинным и простым ни было христианство, это не царство Божье, которое провозглашал основатель религии Иисус.

Иисус неоднократно повторял: «Царство Божье здесь. Войдите в него». Иисус никогда не говорил: «Христианство здесь. Присоединитесь к нему». Эти два понятия — не одно и то же, в сущности, они противоречат друг другу.

Между христианством и Царством Божьим есть связь, но для того, чтобы она имела смысл, необходимо проводить разграничение. Христианство — религия. Царство Божье всегда было, есть и будет чем–то большим.

Если вы не христианин, это разграничение может показаться вам несущественным. Но не христианину. Например, иудейским аналогом было бы высказывание, что только Бог владеет землей и только Ему решать, делиться ли землей обетованной и прочими атрибутами завета с кем–то, кроме евреев. Мусульманский аналог гласил бы, что Бог волен как угодно дополнять слова Корана, чтобы они были в равной мере или даже более ясными и полными, чем все имеющиеся толкования Корана. Атеистическим аналогом стало бы высказывание, согласно которому атеизм — неотъемлемая составляющая всех религий.

Первая душа, которую я «спас», друг детства из Хорватии, после крещения и трех лет, проведенных «в яслях», сказал мне, что «традиционная религия похожа на старого, изнуренного работой, больного осла. Как ни уговаривай его, чем ни угощай, как ни бей, он просто не в состоянии идти дальше». По–моему, это суровые и несправедливые слова. Я убежден, что традиционная религия и по сей день способна не только ходить шагом, но и бегать. Но при одном условии: должна быть готовность слышать — по–настоящему слышать — слова вроде «Бог имеет отношение к миру, ко всему миру. Бог имеет отношение к жизни, к жизни в целом. Но отношения к тебе Он никогда не имел и никогда не будет иметь».

Даллас Уиллард пользуется термином «божественный заговор», чтобы описать усилия Бога, превосходящие любые начинания нашей религии. По–видимому, религии в целом воспринимают себя конкурентами или жертвами, но не коллегами. Так или иначе, большинство аргументов религиозных людей сводятся к заключению, что подлинная проблема, существующая в мире — это другие, люди, которые просто не понимают. Разумеется, это исключение других обычно маскируют смиренными и самоуничижительными словами, возвышающими Бога.

Претензия на жертвенность может быть приемлемой позицией для групп, отстаивающих свои интересы или выживающих на сложном историческом этапе. Империи возникают и рушатся — и сетуют на положение вещей, не ломающееся их влиянию — вплоть до того, что оказываются забытыми, описания их былой славы сохраняются лишь в учебниках. Мы можем понять эти имперские жалобы, потому что одна из задач империи — протянуть дольше других.

А как же религии?

Религии утверждают, что существует реальность, находящаяся сверху, позади, снизу и внутри истории. Религиям полагается терять блеск в сравнении с великолепным присутствием Бога. Цель религии — служить миру. Религия, которая отказывается регулярно проигрывать, исключает из своего существования широкий контекст. Империям достается слава, предприятиям — прибыль, артистам — признание, за правителями остается последнее слово. Но религиям изначально не было уготовано упиваться славой, получать прибыли, претендовать на признание или оставлять за собой последнее слово. Их предназначение — служить миру. А тот, кто стремится к служению, должен быть готов к тому, что его обманут, используют, забудут. Следует принять такое бремя как неотъемлемую часть выбранной идентичности.

Раввин Авраам Иегошуа Хешель выразил значение «личности» и «момента» для любой религии, отметив: «Когда Бог становится нашим образом мышления, мы начинаем чувствовать все человечество в одной личности, видеть целый мир — в песчинке, вечность — в мгновении… [Когда] в сиянии религиозного озарения я вижу способ привести в порядок мою разладившуюся жизнь, примирить противников к удовлетворению всех сторон, я знаю, что это Его путь»[31].

Христиане спросят, где во всем этом уважение к исключительности Иисуса? Мусульмане — где здесь уважение к роли великого Корана? Иудеи — где уважение к иудейской истории и земле? Атеисты и гуманисты — где уважение к человеческому фактору? Хешель отвечает всем нам вопросом: «А ваша религия хороша для всех людей?»

Борьба за власть в Царстве Божьем

К особенностям большинства религий и идеологий относится утверждение, что всему миру необходимо то, чем владеют они. Рассмотрим в качестве примера отношение многих христиан к Иисусу. Они верят, что Царство Божье, о котором говорил Иисус, неотделимо от познания Иисуса как личности. В этом случае напрашивается вопрос: присутствует ли Царство Божье во всей жизни, среди любых людей, на протяжении всей истории, или же это царство ограничено исторической личностью Иисуса и таким образом отсутствует почти во всей жизни, человечестве и в истории?

Ответ на этот вопрос зависит главным образом от того, готовы ли христиане позволить, чтобы их религия отступила на второй план, пропустив вперед нечто превосходящее ее.

Мой друг Шон Эванс — психолог из лучшего в стране лечебного учреждения для невменяемых преступников больницы Паттон–Стейт в Хайленде, Калифорния. Это непростая работа, чреватая взрывными эмоциями, запутанный узел бюрократических правительственных сил, место непосредственного столкновения с преступным и безумным поведением, с трагическими историями тех, кто от него пострадал. Люди, подобные Шону, не могут позволить себе роскошь упаковывать свои мысли в красивые слова. В церкви Шону свойственно высказываться резко и недвусмысленно, озвучивать истины, которые многие улавливают, но редко выражают.

Так, когда Шон сказал группе наших прихожан, что «крест стал христианским фетишем», у каждого из нас мелькнула мысль, а не кощунство ли это. Нас охватило желание броситься к окнам и спрыгнуть с борта корабля, увлекающего нас в бездну ереси. Подобные заявления, сделанные в церкви, представляли угрозу и для веры, и для общественного положения в церкви.

Но, несомненно, замечание Шона было откровенным и высказанным из добрых побуждений. Как только оно коснулось нашей мыслительной системы, игнорировать его стало невозможно. Едва вернувшись домой, я набрал в поисковике Google слово «фетиш».

Применяемый приверженцами вуду, индейскими племенами, служителями культов и адептами магии в виде амулета или талисмана, фетиш наделяет силой человека, который им владеет. Подобно этому, можно сказать, что кресг — предмет, который можно держать в руках, носить на шее, вешать на стену или хранить в шкатулке. Однако проблема не в ношении креста. Обладание металлическим, деревянным или кожаным крестом было важным духовным инструментом на протяжении всей истории христианства.

Но владеть крестом можно по–разному. Под «владением» я подразумеваю не просто возможность купить его или продать, взять в руки, выбросить старый или сделать новый. Проблема владения возникает, когда христиане воображают себя единственными хранителями того, что символизирует крест.

Таким образом, одно из определений «фетиша», которое имел в виду Шон, что он и пояснил мне по телефону на следующий день, гласило, что фетиш — «часть целого, которую мы насыщаем силой целого и пользуемся ею, чтобы обрести ощущение контроля над целым».

Крест Иисуса — объект события, ограниченного временем и местом, зафиксированный и сохраненный теми, кому дорога история христианства. Для нас это не просто отличительная черта, а центральная глава повествования, несущая многогранный смысл.

Однако следует спросить, изменилось ли что–нибудь в Боге, когда Иисус находился на кресте. Была ли любовь Бога к нам вызвана крестом, или же крест был выражением любви, которая есть всегда и повсюду?

Было ли то, что истинно о Боге на кресте, истинным лишь у креста? Или то, что было истинно о Боге на кресте, истинно о Боге среди людей?

Стоит ли дорожить объектом события, который лишает благодати и истины большую часть пространства и времени и помещает эту благодать и истину в историю единственного человека?

Не наделили ли хранители истории креста эту историю властью вмещать Бога целиком, таким образом поставив себя в положение менеджеров Бога, владея единственным комплектом ключей от вселенской истины?

Вполне понятно, что хранители учения о таком объекте события, как крест, вряд ли способны с легкостью понять и принять точку зрения тех, кто не участвовал в этой привилегированной сделке, родившись не там и не в то время или же не соответствуя сделке по условиям, выдуманным ее рассказчиком, с которым они столкнулись. Христианам нравится рассуждать о «позоре креста», о том, что страдания одного человека (который был Богом или в котором пребывала полнота Божества телесно — смотря о чем ведут речь христиане) в конкретном месте в определенный момент истории — способ, которым Бог явил себя. Этот позор страданий, унижений и любви христиане считают невыразимым утешением в первую очередь потому, что благодаря этому красивому парадоксу они оказываются в выигрыше.

Я пришел к убеждению, что крест уникален не только своим локальным и историческим значением, но и тем, что он служит окном во что–то гигантское и общечеловеческое. Бог терпит смерть со всеми мыслимыми несправедливостями, угнетениями и страданиями. Бог предпочел страдать вместе с нами с тех пор, как начались страдания, и продолжает делать это вместе со всем сущим во все времена. Рождение, жизнь, смерть и воскресение того, что по–настоящему ценно, происходило еще задолго до того, как появился термин «христианство» или возникло христианство как явление. Следовательно, для меня Иисус — не только христианское, но и космическое явление, взаимосвязанное с творением и жизнью. Рождение, жизнь, смерть и воскресение Иисуса для меня и моего сообщества — окно в сущность Бога, показывающее, каким он был и каким будет; наше общее «тонкое место».

Крест — наше сокровище, а не фетиш.

Поклонение кресту как фетишу подразумевает отсутствие благодати в мире. Вместо того чтобы признавать ее во всем живом, повсюду среди людей, поклонение кресту как фетишу непрестанно доказывает отсутствие этой благодати. С болью, которую вызывают заявления хранителей истории креста, может сравниться лишь радость того, кто обнаружил, что любовь олицетворяет Иисус, что не христиане владеют ею — она вплетена в ткань самой жизни. Любовь, благодать и прощение характерны для всего Божьего мира, а не только для христианского.

Ощущение власти над Богом привлекает нас — существ, измученных неопределенностями. Но если рассматривать это ощущение с дальним прицелом, оно представляет собой жажду власти над Богом, подрывающую нашу веру. Тайна религии, которая во всеуслышание называет себя брокером Бога, теряется, становится абсурдом. Даллас Уиллард, почтенный евангелический философ–христианин, проницательно отмечал, что многие церкви на самом деле существуют для того, чтобы уклониться от Бога. Бог может быть благополучно помещен в понятия нашего богословия или укрощен ходом нашей литургии. При таких обстоятельствах можно добиваться корыстных человеческих целей, привлекая на свою сторону божественную силу и позволение. Можно избрать жизнь без Бога, но с «благословением Божьим»!

От такого предложения трудно отказаться.

Стремление претендовать на роль хранителя Бога и Божьего благословения — черта, присущая не только христианству. Используется ли завет Бога с евреями как фетиш, обращенный против других народов? Может ли Коран быть фетишем, используемым против Аллаха? Разве не может быть фетишем наука, если ее обращают против земли?

Наши незамеченные сокровища

Более того, фетиш превосходит нас силой и не дает разглядеть сокровища наших религий. Вот почему нам нужны другие религии, вот почему взгляд на нашу религию со стороны помогает нам прозреть.

Пару лет назад, подыскивая съемную квартиру в Манхэттене, я познакомился с одной еврейкой, брокером по недвижимости (в Нью–Йорке можно взять недвижимость в аренду только через брокера). Однажды, отправляясь смотреть очередную квартиру, я рассказал моей спутнице о своих намерениях объединить иудеев, христиан и мусульман в общину общин, где мы могли бы учиться взаимозависимости. Она отозвалась:

— Отличная мысль! Думаю, иудеи и христиане могли бы поладить!

— И мусульмане, — напомнил я.

— Нет, никаких мусульман! — решительно возразила она. — Они умеют быть приятными, притворяться твоими друзьями и так далее, дождутся, когда ты начнешь доверять им, а потом возьмут да и взорвут себя. Это бомбы с часовым механизмом! Я объяснил, что вырос в мусульманской семье и что в бывшей Югославии мусульмане были миротворцами, которые считали насилие препятствием к посвящению жизни Аллаху. Объяснил, что никогда не видел, чтобы кто–нибудь из моих друзей или родственников–мусульман был агрессором или проявлял мстительность. Насилие было ниже их достоинства, они считали его верным способом опозорить себя и Бога. Убить — значит отнять жизнь, возместить которую невозможно, следовательно, человек не имеет на это права.

Я рассказал, что до начала войны в Боснии вся Югославия смотрела наш аналог–шоу «Субботним вечером в прямом эфире» (Saturday Night Live): в одиннадцать вечера по субботам буквально все приклеивались к телевизорам, с нетерпением ожидая возможности дружно посмеяться. В Сараево комедийными актерами были преимущественно мусульмане. Вспыльчивые балканцы не умели смеяться над собой, и когда требовалось подтрунивать над всеми сразу, эту ответственную задачу доверяли мусульманам.

— Вот мои представления об исламе, — заключил я. — Я похож на бомбу с часовым механизмом?

Она не ответила. У нее были свои впечатления, у меня — свои. Но за кофе в конце длинного дня, после осмотра всех квартир, она призналась:

— Я еврейка, и мне страшно. Я помню фотографии времен холокоста, которые я видела в детстве. Взрослые предупреждали меня об уроках истории, страх поселился во мне навсегда. Мир хочет уничтожить нас, мне говорили, что наши страдания отличаются от страданий других людей. Другие нас не понимают. Я ездила в Израиль и видела там страх. Я хочу углубиться в свою религию, но пока мое еврейство опирается всего на два столпа: боязнь очередного холокоста и страх потерять Израиль. Их недостаточно, чтобы поддерживать религию. Мне необходим более глубокий иудаизм. Я ответил, что, с моей точки зрения, иудаизм гораздо глубже. Значительно глубже. Он простирается до сокровенных глубин жизни, где уродство человеческого опыта перемешано с его великолепием. Я сказал, что у иудеев есть дар для всех людей, особенно для христиан и мусульман. «Израиль» дословно означает «тот, кто борется с Богом». Разве это не про всех нас? Я продолжал перечислять все, чему научился у иудаизма и каким стал благодаря ему, в том числе упомянул: с тех пор как двадцать лет назад я стал христианином, я каждую неделю соблюдаю субботний день от захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу. Без иудаизма моя христианская вера не смогла бы выжить.

— Ваше благословение неизмеримо больше ваших опасений, — заключил я.

И глаза моей собеседницы просияли.

Безумный Мухаммад

Жизнь прерывает нас. Когда наш жизненный опыт не согласуется с нашей религией, от чего–то приходится отказаться, а отказаться от жизни нельзя.

Словно острый хирургический инструмент, жизнь вскрывает нашу религию, чтобы спасти нас от нее. Затем, когда мы понимаем, что к чему, когда наша система убеждений, традиций и ритуалов становится слаженной, как хорошо сыгравшийся симфонический оркестр, мы вновь сталкиваемся с чем–нибудь — с впечатлением, фактом, человеком. Ничто не отрицает нашу религию так, как обнаружение сакрального в ком–нибудь из «тех людей». Мы встречаем мусульманина, который напоминает нам Иисуса более, чем кто–либо из прихожан нашей церкви. Нашей коллегой оказывается викканка, которая исправляет мир успешнее, чем кто–либо в нашей синагоге. Мы знакомимся со студентом евангелического христианского колледжа, который прилагает все мыслимые усилия, чтобы защищать права атеистов в кампусе. Работающий вместе с нами атеист, наделенный мудростью, помогает нам и дальше следовать по пути веры в Бога. Вновь обращаясь к словам Иегуды Амихая, можно сказать, что при таких встречах кроты и плуги любви рыхлят утоптанную почву нашей правоты[32].

Именно так было со мной.

Когда я стал христианином, мои безутешные родители обратились к одному из лучших психиатров Европы, пятьдесят родственников прилагали все старания, чтобы исцелить меня от любви к Богу. На помощь призвали даже моих бывших подруг, чтобы они попытались пробудить во мне сладкие воспоминания, способные завладеть моим сердцем. Мама пила таблетки от стресса, через пару месяцев на ее лице остались следы непрерывных слез. Впервые в жизни я увидел отца плачущим. Все улетучилось: гордость за христианские учреждения, благие дела моей церкви, достоинства христианского пути — все уничтожила маленькая армия людей, ревностно изучающая личную жизнь членов моей церкви. Мне сообщали, у кого из женатых христиан есть любовница, кто ворует инструменты из мастерской, кто не вернул долг соседу. После двух месяцев такой агонии мое тело и дух не выдержали, при виде страданий родных меня в буквальном смысле начинало трясти. Измученный, я держался лишь благодаря кресту Иисуса, самому недвусмысленному проявлению сочувствия Бога ко мне.

В то время родители не уловили моей слабости. Подобно мне, они были на грани изнеможения, поэтому решились на крайние меры и обратились за помощью к религиозному человеку. Они пригласили к нам имама Мухаммада — уважаемого в мусульманской общине города «святого человека», надеясь, что он сумеет внести смятение в мою систему христианских убеждений и обратить мое внимание на ислам, который мои родители считали меньшим из двух зол.

Как только Мухаммад вошел в наш дом, почему–то в его присутствии мне стало спокойнее. Он был не только знатоком священных писаний, но и самым прогрессивным в экологическом плане и социально–сознательным человеком, какого я когда–либо встречал. Этот веган пришел к нам с противоположного конца города пешком: транспорт он игнорировал в принципе, оберегая окружающую среду. Невысокий седой мужчина с широкой улыбкой и тонким юмором, Мухаммад излучал покой, в котором наша семья в тот момент особенно нуждалась.

После церемонии знакомства он вежливо попросил моих родителей оставить нас с ним вдвоем. Несмотря на его деликатные манеры, я все еще ожидал атаки — вроде тех, которыми уже был сыт по горло: «Тора и Новый Завет — мешанина разрозненных текстов, отредактированных людьми, а Коран был изложен Богом, следовательно, совершенен, точен во всем, непревзойден и неопровержим во всех откровениях! Отдай предпочтение лучшему!» Но вместо этого после небольшой вступительной беседы имам погрузился в молчание, и я обрадовался неожиданной передышке. Подготовившись к продолжению, я поднял на него взгляд, со страхом ожидая неизбежного спора. Имам тихо поднялся, подошел ко мне, сел рядом и легко коснулся ладонью моего плеча. А затем он спокойно произнес:

— Я рад, что ты верующий.

И больше не добавил ни слова.

Посидев в молчании еще немного, мы встали, он раскрыл объятия. В ответ я сделал то же. От него исходил запах деревянной мебели и мыла, немного выветрившийся, но свежий. Обнимая имама, я благодарил Бога за то, что он ниспослал мне это облегчение.

Ни мои родители, ни я не представляли, как расценивать случившееся. После ухода имама мои родители прозвали его Безумным Мухаммадом. Их отчаяние стало еще глубже, а слух о безумии Мухаммада облетел всех наших родных.

Благодать и истина, которые я впервые увидел на кресте, воплотились в этом человеке, который согласился выставить себя на посмешище, лишь бы помочь мне сохранить целостность.

Был бы я христианином и по сей день, если бы не благословение Мухаммада?

Продолжал бы служить в церкви, если бы не благословение викканки Су?

Если бы Су и Мухаммад не высказались, уверен, Бог повелел бы камням заговорить со мной. Главным образом благодаря этим событиям я сумел через несколько десятилетий переступить через вымысел о превосходстве христианства и отдать предпочтение царству суверенного Бога, который есть Дух, которым невозможно распоряжаться и который, подобно ветру, дует, куда пожелает[33].

Развивающийся монотеизм

«Я рад, что ты верующий». О чем думал при этом брат Мухаммад? Мусульманином я так и не стал. Прошли годы, я стал христианским пастором и многих крестил во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. В этом таинстве нет ничего мусульманского.

«Верующий»… Неужели Мухаммад чувствовал, что нам есть во что верить — в нечто огромное, превосходящее наши любимые религии и лежащее в их основе?

Бог. Бог превыше наших религий.

Монотеистические религии стали благом для мира. В своей изначальной форме иудаизм, христианство и ислам преображали угнетающий общественный порядок в свои сообщества. Наличие единого Бога означало, что среди нас нет божеств. А поскольку мы не боги, жизнь каждого человека в той же мере священна, как и жизнь остальных. Эта базовая концепция равенства, основанная на присущих нам ограничениях, позволила нам создать общества, где кровную месть и тиранию вытеснили механизмы защиты, заботы и правосудия для всех. Никто из нас не имеет абсолютного преимущества перед кем–либо другим. Среди нас нет самодостаточных. Осознание нашего сотворения, общего для всех, как и нашей общей жизни, с которой связана та же тайна, открыло радикально новый путь к взаимному уважению независимо от разницы в имущественном статусе, общественном положении, независимо от расы, пола, религии или обстоятельств рождения. Монотеизм в своем наилучшем проявлении побудил нас вообразить себе мир, где у всех человеческих существ равные права, где каждая жизнь священна. Осознание нашего общего происхождения помогло изменить мир к лучшему, выровняло поле, проложило путь к созданию современных демократических государств. Никто из нас не божество, никто не имеет права пользоваться неограниченной властью над другими.

Пророки Израиля, Иисус, ранняя церковь, а также пророк Мухаммад и его община в Медине призывали к откровенной самокритике и признанию фундаментального равенства всего человечества. В начале существования на всех нас возложили обязанность найти путь, подходящий всем людям.

Вместе с тем монотеистические религии были проклятием для мира. Вместо того чтобы пользоваться дарами свободы и равенства, присущими монотеистической вере, вместо того, чтобы побуждать инакомыслящих — наших пророков! — бросать вызов нашим предрассудкам и ополчаться на наши недостатки, монотеисты обратили идею Бога против других. Вместо того чтобы дорожить преимуществами совместной жизни и общей тайной, следовательно, постоянно сознавать наши ограничения в попытке управлять ею, приверженцы монотеизма решили навязать свои определенности другим. Круг постепенно сжимался, в него входило все меньше людей. Каждая монотеистическая религия в свое время и по–своему возвеличивала самовлюбленность, оправдывала насилие и разжигала ненависть. И все это делалось в угоду Богу! Как указывает Карен Армстронг в книге «История Бога», «в результате Бог вел себя в точности, как мы, словно был всего–навсего еще одним человеческим существом»[34].

На протяжении нескольких лет я неоднократно беседовал о трех монотеистических религиях с неверующими. Вот что я слышал: «Иудеи, христиане и мусульмане в лучшем случае выглядят как три религиозных актера, занятых на вторых ролях в дешевом фарсе. В худшем — как три брата, руки которых сложены в молитве и обагрены кровью». По нашей вине история изобилует глупостью, несправедливостью и страданиями.

В любых взаимоотношениях наступает момент, когда извинения просто перестают действовать. По–видимому, мы уже перешли эту черту.

Мир просто перестал иметь отношение к нам. Никто больше не желает слушать. Пока мы не признаем вновь ограниченность нашего творения, нам нечего добавить, нечего привнести в мир, который нам суждено изменить.

Миссия окончена. Монотеизм должен эволюционировать или умереть.

Деколонизация имени Бога

Монотеизм может, должен и будет развиваться. Вопрос лишь в том, сумеем ли мы, три величайших надежды и горчайших разочарования в истории, спохватиться, прийти в себя, деколонизировать имя Бога и признать, что мы представляем собой часть чего–то большего, нежели мы сами. Или же мы будем продолжать использовать мир вместо того, чтобы служите ему, тем самым принижая нашего Бога и самих себя? Религия в беде. Если мы не выйдем за рамки наших «всеобъемлющих» представлений о Боге, если не удержим нечто более сакральное, чем наши взгляды, если у нас не возникнет сомнений в себе и в нашем понимании не только Бога, но и всего сущего, мы все подведем мир, которому должны служить, каждый посредством собственной религии, и у нас останется единственный выход — ввязаться в битву, чтобы выяснить, чей Бог более велик.

Если мы не будем стремиться к тому, что превосходит христианство, ислам, иудаизм, индуизм или атеизм, кровопролитие неизбежно. Поскольку человеческая жизнь без нашего конкретного фетиша не стоит того, чтобы ее беречь, почему бы не прекратить ее?

Каждая из трех авраамических религий выдвигает два утверждения. С первым мы согласны: «Бог един». От второго мы стараемся откреститься: «Мы заведуем Богом». Мы отвергаем Его потому, что признание нашей опеки над Единым Богом предполагает, что мы выше Него, а это противоречит первому утверждению. Втихомолку наши религии за несколько веков колонизировали имя Бога и стали системами управления Им.

Дыхание веры

Но независимо от того как плачевно выглядит ситуация в наши дни, надежда еще жива. Выход есть. И он заключается не в том, чтобы перестать посещать наши церкви, синагоги, мечети, храмы, библиотеки, бары и другие места, где мы обмениваемся взглядами, оспариваем и доказываем их. Наши убеждения необходимо углубить, не позволяя им стать выхолощенными. Нашим сообществам требуется благословение, а не забвение. Выход из этого хаоса пробивают люди, которые уже живут взаимозависимой, а не самодостаточной жизнью, вопреки классическому мифу, согласно которому для защиты самого себя и своего народа берут оружие — настоящее, психологическое, политическое или религиозное, — а затем нападают на других и завоевывают их.

Мы больше не ведем войн, в которых можно победить. Мир пошатнулся под влиянием нашей борьбы за власть. Эмпатия, сотрудничество и прощение становятся самыми мощными действующими силами преображения. Нас возглавят люди, которые помогут нам иначе оценить свою религию и жизнь, перестать низводить окружающих до уровня врагов, научат нас не поддаваться страху, развивать в себе способность прощать и поглощать несправедливость, вместо того чтобы посылать ее обратно миру.

Людям нужен Бог, но не пленник религии. Они хотят неуправляемого Бога. Свободного Бога. Именно здесь виден проблеск надежды.

Мы создали в мире пустоту. Но в пустоте Бог дает жизнь новой вере, новому началу. Любая религия, которую считают привилегированной у Бога, с возложенной на нее миссией превзойти все прочие, обычно прибегает к самым разным средствам, таким образом вставая в ряд с другими источниками мировой власти — политической, экономической, военной, правительственной. С исторической точки зрения эти виды власти связаны с маскулинными характеристиками превосходящей физической силы, соперничества, стремления покорять. И наоборот, новую веру следовало бы описывать, как женщину — не менее сильную, а более восприимчивую к взаимосвязанности всего живого. Возможно, вера всегда была подобна женщине, но у нас только сейчас появилась возможность признать это.

Один из друзей прислал мне по электронной почте снимок, сделанный в Израиле у стены, отделяющей мусульман от иудеев. На этой стене алой краской из распылителя какой–то исполненный надежды человек написал слова Арундати Рой:

Для другого мира нам нужна другая разновидность веры. Теперь у нас другой мир. В будущем в нем станут процветать и дарить нам благо «религии для всех». Это не призыв всем придерживаться одной религии. Это призыв ко всем религиям найти путь, благоприятный для всех людей, ибо все мы, люди, принадлежим друг другу.

Хорошенько прислушавшись, мы услышим дыхание новой веры. Она уже среди нас.