В секуляризованной Европе, где я вырос, подавляющее большинство людей не придерживались каких–либо традиционных религиозных убеждений. То же самое относилось и ко мне в школьные годы. Мы, большинство, явно отличались широтой взглядов. Верующие же были в лучшем случае эмоционально или интеллектуально слабы, а в худшем представляли опасность для общества в целом. Так или иначе, им не следовало доверять ответственную работу и высокие посты.
«Разве можно рассчитывать на представителя власти, который верит в какие–то туманные идеи вроде Бога, а не опирается на рациональное мышление, когда он принимает решения?» — спрашивали мы друг друга и качали головой.
Вот почему родные выгнали меня из дома, когда я решил стать христианином. Они хотели, чтобы я усвоил суровый урок, касающийся религии, и чтобы он пошел мне на пользу. Хотя мой отец твердо помнил о своей этнической принадлежности к мусульманам, он не был по–настоящему верующим. Как бы странно это ни прозвучало, он был и идейным мусульманином, и столь же идейным врагом религии. Он просто хотел хорошо жить — а это, как уже было сказано ранее, означало радоваться жизни и беречь свою честь — так, чтобы его не беспокоили религиозные люди. Он считал, что мир разделен на два лагеря: нормальных людей и религиозных людей. А я переступил черту, перешел на другую сторону. После четырех месяцев тревожного сосуществования, слез, угроз и уговоров, отец счел последним средством изгнание из дома и семьи. Он объяснил мне условия и объявил: «Выбирай: или мы, или они».
«Если в следующую субботу пойдешь в церковь, домой не возвращайся», — предупредил отец. В четверг я погрузил свои вещи в машину друга и уехал. Я стал блудным сыном, оставил моего земного отца, чтобы быть рядом с небесным. Такой вот выбор.
Я оставил тех, кого раньше звал «мы», чтобы присоединиться к тем, кого называл «они».
Несмотря на то что позади я оставил слезы, крики и бесконечные споры, покинуть дом оказалось труднее, чем я рассчитывал. Я начал скитаться из одного дома в другой, жил у товарищей по загребской церкви, готовых помогать мне, но повсюду мне недоставало тепла, прикосновений, звуков, вкусов и запахов моей родной семьи.
Однако какими бы трудными ни были эти двухлетние скитания и тоска по дому, в результате моего обращения в веру произошло кое–что еще более страшное.
Мой мир сжался.
Из моей жизни ушли сотни людей, не принадлежавших к числу христиан. Я обнаружил, что общаюсь почти исключительно с христианами. Я стал последователем Единого Бога, но мой мир оставался разделенным. Для нехристиан мы, христиане, были чужие, «они». Для нас, христиан, чужими были атеисты, иудеи и мусульмане — «они». Разумеется, мы, христиане, никогда не признавались в этом, но строили свою жизнь так, чтобы избегать «их». Мы отгораживались от «них», «они» отгораживались от нас. Все мы считали, что мир стал бы лучше, будь в нем побольше «своих» и поменьше «чужих».
Конечно, я видел и других людей, но не жил с ними. По крайней мере, по–настоящему. Разумеется, я делал вид перед самим собой и другими, что это ничего не значит, но со временем, пока они отвергали меня, начал отвергать их, в итоге мой мир существенно сжался, и, как я понял позднее, мое сердце сжалось вместе с ним.
Оценочные критерии перевернулись. «Разве можно рассчитывать на человека, который в трудную минуту, когда надо принимать решение, полагается на собственный разум с его ограниченностью и своекорыстием?» — вопрошали мы, христиане, и качали головами.
Через десять лет до меня вдруг дошло, что у меня не осталось близких друзей–нехристиан! Я просто взял и перешел на другую сторону! Осознание было мучительным и унизительным. В месте, куда вонзалась божественная заноза, образовалось острое воспаление, особенно когда я понял: жизнь в изоляции, неважно, на какой стороне, — это вовсе не жизнь, имеющая характер вечной.
Слова еврейского языка, которыми обозначается умение Бога и людей сострадать, имеют корень рехем, то есть «чрево». Родственное арабское слово «рахим» — корень двух имен Бога, которые упоминаются чаще прочих — «Милостивый» и «Милосердный»; ими начинаются все суры Корана, кроме одной. Когда Библия и Коран называют Бога «милостивым», возникает максимально понятный человеку образ. В этих текстах говорится в буквальном смысле, что Бог «подобен чреву». Как женщина ощущает сострадание к ребенку, появившемуся из ее чрева, так и Бог сострадает нам. Как ребенок сочувствует брату или сестре потому, что они вышли из одного и того же чрева, так и человек должен сочувствовать любому другому человеческому существу.
Когда отошли воды Божьи, все мы появились на свет.
Провозглашая «Бог есть Бог всех народов», пророки напоминают: «Разве мы вышли не из одного чрева? Разве всякая жизнь — не наша жизнь? А каждое страдание — не наше страдание?»
Ваша утрата — не только ваша, и моя утрата — не только моя. Хорватия — не только для меня, Америка — не только для вас. Американское — не только для меня, а азиатское — не только для вас, христианское — не только для меня, атеистическое — не только для вас, мусульманское — не только для меня и индуистское — не только для вас.
Согласно Библии и Корану, Бог «чревоподобен». Склониться перед Единым Богом означает обнаружить сострадание, которое мы носим в себе. Какими бы ни были наши представления о сотворении — либо Бог создал нас, либо все мы по какой–то случайности зародились в первичном бульоне, — все мы пришли из одного и того же места, следовательно, мы братья и сестры.
Наше общее происхождение предшествует и, следовательно, превосходит нашу идентичность. Словно в семье: как бы трудно нам ни жилось вместе, как бы ни были нарушены отношения, ничто не может по–настоящему разделить нас.
«Они» — это, в сущности, «мы».
Библия начинается рассказом о сотворении мира и человечества в нем — девственно–чистого, гармоничного и прекрасного. Однако в конце первого этапа сотворения Бог объявил, что все это хорошо, а Адаму «не хорошо быть одному». В идеальном мире ему было одиноко, ему чего–то не хватало.
Одного Бога было недостаточно.
Так захотел Бог. Бог сотворил нас такими, чтобы мы, подобно Адаму, не довольствовались одним только Богом. Согласно преданию о сотворении, Бог создал вселенную, где нам нужен кто–то еще, помимо Бога, чтобы удовлетворить наши потребности. Бог распорядился так, что мы нужны друг другу, чтобы населить этот мир.
Эта потребность в другом — часть совершенства Адама. Она демонстрирует целостность Адама, а не то, что он несчастен.
Без других нам не может быть хорошо. Без стремления к другим мы не можем быть целостными.
В 90–х годах, когда я прибыл в США, меня повсюду — в литературе, на учебе, в прессе — преследовали слова о том, что «в Америке можно быть, кем хочешь». Эти неограниченные возможности привлекали, придавали сил, убеждали граждан верить, что каждый из нас способен сам строить судьбу. Удивительно, думал я. И решил воспользоваться этим преимуществом, добиться своего в Америке. В то же время мне казалось, что, стремясь стать тем, кем я хочу, я отворачиваюсь от чего–то священного, благого, но не американского, по крайней мере, с точки зрения распространителей лозунга.
Действительно ли я хочу быть всем, кем мне хочется быть? Предположим, я хочу быть великим архитектором. Очевидно, что моя мечта повлияет на жизнь и мечты других людей — тех, которые убирают мой кабинет, моют посуду в ресторанах, где я встречаюсь с другими архитекторами, роют котлован под фундамент, освобождают место для моих зданий, и это лишь малая часть людей и подробностей, которых потребует осуществление моей мечты. Чтобы моя мечта сбылась, должны найтись люди, которые мечтают стать уборщиками, мойщиками посуды и строительными рабочими. Если они не станут мечтать об этих ролях (или, по крайней мере, не смирятся с ними), тогда чья–то мечта не сбудется. Наши индивидуальные мечты неразрывно связаны с жизнью других людей начиная с членов наших семей и заканчивая жителями другого конца света. Мы живем не в параллельных вселенных, а в Царстве Божьем, в одном мире, на одной конечной и целостной планете, где «все относится ко мне» плюс «все относится ко всем нам». Моя задача — заботиться о благополучии уборщиков, мойщиков посуды и строительных рабочих, если я хочу, чтобы они помогли мне стать архитектором. Эта мечта относится и к ним.
Своим дочерям я объяснял: согласно священным писаниям человечества, Царство Божье имеет отношение вовсе не к Богу — или, по крайней мере, не к нашей версии Бога. Богу не нужны поклоняющиеся, чтобы исцелить уязвленное самолюбие Бога. Это мы превратили Бога в жаждущее похвал, жадное до любви, эгоцентричное существо, похожее на нас. Наоборот, сострадание и мечты Бога, если углубиться в религиозные тексты, предназначены нам в первую очередь для того, чтобы мы признали наше общее происхождение и общую судьбу. Бог создал человечество, чтобы получилось общество. В этом смысле верить в Бога и жить ради Бога означает веру и жизнь друг ради друга.
Если я буду упорствовать в своем желании стать тем, кем хочу, тогда моя семья, мои соседи, мой город, моя страна и в конечном счете — все человечество будут обременены, а не благословлены моей мечтой. Но если я буду стремиться стать таким, какими хотим стать мы, у мира есть шанс. Разумеется, жить вместе нелегко, иногда даже невозможно. Но не следует пренебрегать воображением. Если люди не начнут отстаивать свою свободу представлять будущее человеческого общества посггеократическим, посткоммунистическим и — это особенно трудно в нынешнем мире, где мы воспринимаем людей как Homo economicus — посткапиталистическим, то все мы вместе с планетой будем неуклонно двигаться к самоликвидации. В настоящее время преобладают представления о том, что коллективный труд эгоистичных индивидуальностей — путь к мировой гармонии. Эти представления исчерпали себя.
«Пост-» не означает «анти-». Эта приставка указывает, что нечто, прежде эффективное и помогавшее нам продвинуться вперед, утратило эффективность, и для того, чтобы жизнь на этой планете продолжалась, должно родиться новое, что понизит на пункт–другой значимость «я» и вместе с тем повысит значимость «мы», а затем снизит значимость и этой группы и побудит нас обратить внимание на чужих, на «них», как на путь к изобилию жизни.
Когда меня выставили из дома, только моя тетя Зухра отважилась пойти наперекор моему отцу, регулярно приглашала меня к себе на выходные, чтобы я немного отдохнул душой, и ставила на стол мои любимые блюда. Она внушала мне, словно малышу, что я, как последователь ислама, должен научиться «покоряться» (это буквальное значение слова «ислам»). Мне понадобилась целая жизнь, чтобы преодолеть интуитивную негативную реакцию на эту гнетущую концепцию подчинения и понять, что именно по причине людского подчинения мы живы и уживаемся друг с другом. Оглядываясь назад, я понимаю, что мы выжили и уцелели благодаря подчинению тети мечтам обо мне, ее племяннике, и моим мечтам, посвященным ей, моей тете, а также благодаря подчинению всех нас благополучию моей семьи, друзей, незнакомых людей и врагов.
Позднее, когда я уже был христианином, воспоминания о тетиных словах помогали мне понять, что заповеди Иисуса о любви к Богу и любви к ближнему — по сути дела, одно целое. Любовь едина. Подчинение едино. Все, что отделяет одно от другого, отделяет нас от Бога. То, что сводит нас вместе, приводит нас к Богу.
Древние священные писания служат основанием для критической оценки нашей нынешней ситуации. Тысячелетняя вера и мудрость учат нас: вместо того чтобы замкнуться в себе, наше религиозное воображение способно увести нас к границам личности, к нашим пределам, где, как ни парадоксально, мы можем приблизиться к себе настоящим. Заботы о самих себе в итоге не придадут нам силы, а умалят всех нас.
«Быть» — значит принадлежать друг другу. Могут ли иудаизм, христианство и ислам обновиться так, чтобы Бог стал Богом всего человечества? Если каждый обратится к своей истории, текстам, традициям, если копнет глубже, чем когда–либо раньше, перемены смогут произойти. Заглянув в глубину, мы достигнем дна колодца наших религиозных традиций и вновь откроем для себя Бога, который не отдает предпочтение никому из «нас».
Недавно я побывал в Ромему — иудейском собрании в Верхнем Вест–Сайде, в Манхэттене. Этих людей возглавляет раввин Давид Ингбер. Вечерняя служба в пятницу, посвященная наступающему на той неделе Пуриму, проводилась в арендованном спортивном зале; одна его стена состояла сплошь из окон, многие были открыты. По ходу службы все мы обратились к Иерусалиму, оказавшись спиной к окнам, и негромко запели еврейскую песню надежды и стремления, но нас прервал голос, доносящийся из темноты снаружи. От такой неожиданной помехи мы занервничали.
Этот сильный и страстный женский голос пел по–испански песню, слова которой были положены на мелодию, пришедшую откуда–то из Южной Америки или с Ближнего Востока. Поскольку голос незнакомки оглашал темную улицу города, влетал в наши окна и заглушал наши голоса, раввин Давид решил воспользоваться случаем и предложил: «Споем вместе с ней». Так мы и сделали. Мы начали импровизировать все вместе, в унисон, вплетая в песню незнакомки нашу еврейскую мелодию. Кто–то из собравшихся вдруг прервал раввина криком: «Скорее сюда, к окнам!» Мы обернулись, бросились к окнам и застыли в изумлении.
Прямо перед нами проходило христианское пасхальное шествие с четырнадцатью большими черно–белыми изображениями картин крестного пути; четырнадцать молодых мужчин в белых одеждах вели священника, несущего крест. Сотни последователей Иисуса из Испанского Гарлема собрались перед зданием и увлеченно пели. Иудеи замахали руками над головой жестом благословения, некоторые стащили с голов ермолки и подбросили их вверх. Участники шествия обернулись к большим окнам и увидели силуэты целой толпы радостно машущих иудеев. Христиане замахали в ответ. На миг случившееся сконфузило всех. Святая неловкость. Но вскоре мы не выдержали и заулыбались.
Это навело меня на мысль: когда мы понимаем, что принадлежим друг другу, что происходит с нашими различиями? Если «они» — на самом деле «мы», разве границы между нами не должны исчезнуть? Разве прекрасные, хоть и разнообразные песни наших религий не сольются в одну?
Богослов Йельского университета Мирослав Вольф объясняет, каким образом границы между отдельными личностями и группами являются частью их существования, какими они были задуманы. Бог разграничил сушу, воду и воздух, мужчину и женщину, свет и мрак, а также установил множество других границ. Независимо от того как возник мир — за краткий промежуток или за миллиарды лет, благодаря Богу или без Его участия, — существование требует границ. Без границ в мире воцарился бы хаос. Вольф пишет: «Отсутствие границ порождает беспорядок, а беспорядок — это не конец обособленности, а финал жизни… Запретите все границы, объявите все особенности угнетающими, снабдите ярлыком «запрещено» все видимые различия — и получите бесцельное шатание вместо целеустремленности, рискованную деятельность вместо нравственных обязательств и ответственности, а в конечном счете — оцепенение смерти вместо танца свободы»[95].
Наши различия животворны. Это не вопрос обстоятельств, а дело принципа. Если реальность относительна, дифференциация — благо.
И в то же время все мы едины. Вольф спрашивает: «Кто это — мы? Мы — люди, обладатели всесторонней и меняющейся индивидуальности; многие другие — это часть того, что мы собой представляем. Мы можем попытаться извлечь их из себя, чтобы стать исключительными, но в этом случае мы проявим насилие по отношению к другим и к себе. Кто эти другие?.. Это не просто окружающие. Они тоже сложные и динамичные индивидуальности, часть которых образуем мы, если находимся рядом. Точно так же, как другие "населяют" нас и привносят с собой историю, так и мы "населяем" их»[96].
Наша «инаковость» — не абсолютное свойство нашего существа, не физическое (сама наша жизнь зависит от других), не интеллектуальное (мы не можем познавать, не будучи познанными) и не духовное (никто из нас не может обладать всем, что священно). Мы все — часть большой жизненной сети, в которой другие — часть нашей собственной жизни.
Все мы особенные.
Но не обособленные.
Вспоминая историю своей жизни, теперь я понимаю, что каждый из миров, к которому я принадлежал, считал себя не просто отличным от прочих, но и отделенным от них. Все мы воспринимали наши границы как то, что нас разделяет.
Подобно стенам.
Когда я просил людей закрыть глаза и представить себе границу, большинству представлялись именно они, стены.
Почему стены?
Почему не окна?
Или не двери?
Почему не мосты?
Ведь и они границы — разве нет?
Мы смотрим на чужаков и говорим: «Мы с Богом, и Бог с нами. Мы правы и находимся внутри, а они — неправы и находятся снаружи». Таким образом мы держим Бога в услужении, в клетке, выстроенной из слов, значений, учений нашей религии. В этом случае Бог неизбежно превращается в не–божество, а наша религия — в своекорыстную идеологию. Но Бог, которого можно удержать в рамках нашей религии, недостоин поклонения.
Если мы не принимаем мир как нашу общину, тогда либералы от консерваторов, верующие от неверующих, мусульмане от иудеев, христиан и атеистов отличаются лишь тем, где именно мы проводим границы, разделяющие мир, и кого осознанно или бессознательно очерняем. Стоит нам разделить мир на «своих», которые «понимают» (благо) и «чужих», которые «не понимают» (зло), цель жизни становится более чем очевидной! После этого наша жизнь будет направлена на преуменьшение зла и увеличение блага в мире. Чем больше людей мы сумеем перетащить через стены в наши владения, тем лучше станет мир!
Даже те, кто говорит: «Я вообще нерелигиозен», тем не менее делят мир. Все боятся неких отдельно взятых людей или групп людей и обвиняют их во всех недостатках мироустройства. Антисемиты использовали для этой цели евреев. Евреи — амалекитян. Христиане и мусульмане — язычников и друг друга. Атеисты обвиняли христиан. Протестанты — католиков. Хуту — тутси. Белые — черных. Коммунисты — капиталистов. Богатые — бедных. Вдобавок ко всему, как убедительно и тревожно доказывает Мирослав Вольф, каждая группа, некогда бывшая жертвой, в свою очередь тем или иным способом становилась преступником. Рано или поздно все, кто был исключен, начинали изображать не только полную невиновность в событиях прошлого, но и нежелание делать шаги к оздоровлению[97].
В своем лучшем проявлении религии утверждают, что наше желание иметь узкие «избранные круги» — на самом деле деформированное стремление принадлежать. Пока мы чувствуем себя отвергнутыми, мы продолжаем отвергать других. К.СЛьюис однажды сказал, что пока вы движимы этим желанием быть в избранном кругу, «вам никогда не добиться желаемого. Вы пытаетесь очистить луковицу: если вы успешно справитесь с делом, от луковицы ничего не останется. Пока вы не победите страх быть «чужим», вы останетесь таковым!»[98]
Когда Бог призвал Аврама, отца христиан, мусульман и иудеев, то предложил ему покинуть свою землю — родных, дом отца, все, что он знал в этом мире. Бог сказал: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего… и благословлю тебя… и будешь ты в благословении… и благословятся в тебе все племена земные»[99]. Иными словами, «я хочу благословить мир. Ты не мог бы согласиться принять это благословение и передать его?» Веру Аврама предстояло измерить благословением, которое он принесет чужакам. Благословение служило орудием. Он сам не был благословлен. Его благословили стать благословением.
И это еще не все.
Аврам и его потомки были призваны благословить других так, как Бог благословил их, и, следовательно, позволить им, другим, быть благословением. Сомневаюсь, что без понимания этой истины я остался бы христианином или принял бы любую другую монотеистическую религию. Я стал христианином потому, что узнал, как сильно Бог любит меня и как много я должен предложить миру. Но я остался христианином не по этой причине. Благословения, данного мне — любимому Богом и имеющему возможность изменить мир, — не хватало для поддержания моей веры. Мне помогало благословение, данное другим: Бог любит их, они благословлены, чтобы быть благословением для меня. Бог благословляет все живое.
Мне предложили принять его.
«Взять» и «принять» — не одно и то же. «Взять» указывает на нашу силу. «Принять» — на нашу слабость. Но эта слабость священна.
Мы призваны научиться не только благословлять «их», но и быть благословленными «ими», таким образом способствуя процветанию других религий, творящих добро и составляющих часть нашего взаимозависимого мира. В будущем в нем станут процветать те религии, которые научатся измерять успех не только количеством своих приверженцев или количеством благословленных «чужаков», а тем, сколько от этих «чужаков» досталось благословения им самим. Это и есть переломный момент. С тех пор как я стал христианином, меня учили отдавать.
Об этом мне твердили постоянно, этому я все время учил других, когда сам стал пастором. С первых дней после моего обращения, на протяжении всей учебы в семинарии и работы пастором в городе я слушал из уст других и говорил сам: «Любите людей там, где учитесь. Любите людей там, где живете. Любите людей там, где работаете». Мы призываем друг друга служить окружающим, и под этим служением всегда подразумевается помощь, удовлетворение потребностей, наставление. Отдавать, отдавать, отдавать им. Благословлять, благословлять, благословлять их. Любить, любить, любить их.
Поскольку в христианских церквах нас учат любить других и организуют нашу жизнь так, чтобы мы их любили, как странно, думал я, что, согласно результатам опросов, нехристиане воспринимают христиан как людей, которые не любят! Как такое может быть?
Взяв себе за правило регулярно абстрагироваться от своей евангелической религии и ее смысла, чтобы взглянуть на них со стороны, вот что я заметил. В общем и целом мы и вправду не любим, потому что не знаем, как принимать. Нам хватает любви, чтобы принимать от других материальную помощь, похвалы, дружбу, но мы не позволяем им учить нас тому, что связано с Богом, благом и благодатью — словом, со всем тем, что действительно имеет значение. Да, мы принимаем их доброту в духе признательности, но считаем, что в делах Божьих им нечего добавить к нашим поискам жизни, имеющей характер вечной. В нашем представлении мы — дарители, а они — получатели. А это неправильно с христианской точки зрения.
Мы отдаем потому, что дарители осуществляют контроль.
Мы благословляем потому, что благословляющие осуществляют руководство.
С другой стороны, принять — значит чего–то лишиться. Дары неизбежно меняют отношения. Как утрированно выражаются эскимосы, «подарки обращают в рабство». Принимающая сторона обычно воспринимается как слабая в этой сделке, может оказаться связанной обязательствами и утратить независимость. И наоборот, дарение позволяет нам сохранять контроль, завуалированным способом сообщать о превосходстве нашей точки зрения. Поскольку наша религия или мировоззрение — отражение всего, что мы считаем правильным, ценным и красивым, поскольку они придают нашей жизни смысл, принятие даров от других ощущается как потеря лица, контроля, власти или ценности. Мы считаем, что таким образом демонстрируем слабость или нужду нашей группы, выказываем свою незначительность, зависимость и неполноценность в отношениях с другими.
Таким образом, возможность оказывать помощь, проявлять любовь и заботу — «высшая привилегия» религии, считающей себя на земле самодостаточной. Да, мы научились в некоторой степени терпимо относиться друг к другу; иудеи, христиане, мусульмане и атеисты научились вести параллельные жизни. Но чтобы достучаться до человеческого сообщества, нам следует научиться ценить то, что есть у других, временами принимать и зависеть — да, именно зависеть от того, что нам дадут.
Во взаимоотношениях между религиями позиция единственного распределяющего абсолютного благословения становится не только неразумной и надменной, но и ужасающе контрпродуктивной. Все хотят учить, и никто не желает учиться! Все хотят остаться при власти и отдавать, и никто не желает казаться слабым и принимать. Вот почему религии не знают, как раскаяться в своих исторических неудачах — чтобы подойти к ним, обычно требуется полвека, если такое вообще происходит. Покаяние означает, что кому–то требуется получить прощение, признать святую слабость и не делать вид, будто он выше человеческих недостатков.
Актом принятия мы признаем присутствие Бога в других.
Вот почему евангелизм в христианстве — распространение Благой вести — в настоящее время доступен только зрелым душам, умеющим смиренно принимать. Распространение Благой вести — в первую, и главную, очередь процесс принятия этой вести не как единичного события, а как жизненного пути. Нам следует применять к окружающим слова: «То, чего я не знаю о Боге, благе и благодати, возможно, знает этот человек». Я пришел к выводу, что миру понадобятся христиане, как только христиане научатся нуждаться в мире. Это касается не только христиан — можно подставить вместо них приверженцев любой другой религии.
Принимая благословение от других, мы становимся товарищами с Богом. Принимая, мы всякий раз завершаем один круг благословений, которые Бог начинает с ними. Мы отдаем, получая.
Страх зависимости от окружающих парализует нас. Боящиеся не способны любить, а те, кто не может любить, не могут и получать. Цепь благословений прерывается, по спирали самодостаточности мы опускаемся все ниже. Мир, в котором все мы ведем параллельные жизни и воюем, чтобы сохранить границы, — этот мир остался в прошлом. Нет больше войн, в которых мы можем победить. Мы вернулись к тому, с чего начали. Современный мир подобен чреву, где все наши жизненные пути переплетены.
Все мы находимся здесь, на одной тесной планете, нравится нам это или нет, и эту реальность мы осознаем всякий раз, когда покидаем изолированные религиозные или идеологические круги и выходим на улицы. Среди нас все больше и больше других. Чуть ли не у каждого из нас они живут рядом, в семье, или будут жить, когда вступит в брак наш ребенок или внук. Отец вроде меня уже не может сказать, что сын мусульманки никогда не женится на моей дочери или что еврей не будет ее школьным учителем, или что атеист не поможет мне найти работу, чтобы накормить дочь.
Более того, жители других континентов — не просто другие, безликая толпа «там, далеко». Они — наши ближние, члены наших огромных семей, хотя нас и разделяет океан. Люди, которые жили до нас и будут жить после нас, тоже связаны с нами. Все, что мы делаем, связано с нашим прошлым, все, чего мы достигнем, перейдет в руки тех, кто придет нам на смену. Таким образом, облегчить страдания людей в далеком уголке мира или в отдаленном будущем — значит, не просто совершить акт благотворительности, а продемонстрировать солидарность.
Отец Зосима, мудрый и почтенный старец из романа Достоевского «Братья Карамазовы», говорит: «Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается… ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты–то и есть за всех и за вся виноват»[100]. Те, кто уязвлен или благословлен нашими мыслями, молитвами или действиями, могут быть совершенно неизвестны нам, но наша жизнь все–таки повлияет на них, а их жизнь повлияет на нас. Что бы мы ни делали, ни говорили, ни думали, о чем бы ни молились, все имеет значение для «них». Сегодня более чем когда–либо наша доля жизни в мире взаимосвязана со всеми остальными. Гуань Даошэн так выразила эту мысль:
Возьми комок глины,
С водой помеси,
И сделай фигурки
Твою и мою.
Разбей их, сомни,
Водой размочи
И снова слепи
Тебя и меня.
Тогда во мне будет частица тебя,
В тебя попадет частица моя.
И нас никогда и ничто не разделит[101].
В 2005 году в Пакистане произошло чудовищное землетрясение, одна из величайших гуманитарных катастроф в современной истории. Тысячи людей погибли или были ранены, миллионы остались без крыши над головой. Боб Саймон из «60 минут» отправился в Кашмир, чтобы сделать репортаж о тринадцати парамедиках из Нью–Йорка, которые, пока весь мир пребывал в апатии и никак не реагировал на случившееся, бросили все и поспешили в район бедствия оказывать помощь в течение неопределенного времени.
Два мира встретились.
Их разделяли гигантские барьеры: культурные, религиозные, расовые, языковые. Встретились «те» и «эти». Поскольку слов для общения не нашлось, пользовались рисунками и языком жестов. Жители Кашмира не знали, как поблагодарить совершенно чужих людей. А те не знали, как ответить: «Нет, это вам спасибо».
И тогда один пакистанец показал парамедику руки.
— Смотри, у меня две руки.
Затем повернул руки ладонями вверх.
— Смотри, у меня на каждой руке пять пальцев. И он заключил:
— И у тебя две руки. И у тебя на каждой пять пальцев.
— Человек. Я — человек. Человек. И ты человек, — просияв, добавил он.
Человеческая жизнь божественна во всех проявлениях. Мой предельно честный и умный нью–йоркский друг Норм Баггел однажды во время обсуждения после церковной службы поднял руку и выпалил: «Я не могу любить Бога».
Мне вдруг вспомнилось, что Норм редко говорил «я люблю Бога», если вообще когда–нибудь говорил. Такого от него никто не ожидал. Он принадлежал к людям, которые обычно уклоняются от богословских дискуссий, так как не любят говорить и предпочитают действовать. На каждом собрании находятся присутствующие, которые по какой–то причине не вписываются в группу, потому что у них не все в порядке — не понимают намеков, лишены вкуса, забыли принять душ. Норм всегда заводил с ними разговор, демонстрируя заинтересованность и открытость.
Поэтому, когда он заявил: «Я не могу любить Бога», все мы дали ему возможность объясниться, может быть, заявить, что слишком уж много шуму поднимают вокруг Бога. Он продолжал: «Я обязан любить стольких людей, а мое время и ресурсы ограничены. Если я добавлю Бога в список, ему достанется лишь малая толика. Но… — Норм сделал паузу, подыскивая верные слова, чтобы объяснить свое нелепое и кощунственное признание, а затем продолжал робко, словно прося позволения: — Если можно любить Бога, любя людей и мир, значит, я могу любить Бога всей своей любовью».
В этот момент я вдруг понял, как истинна и сладостна любовь Норма к Богу на самом деле. Норм не имеет отношения к Богу потому, что Бог имеет отношение не только к Богу. Или, наоборот, Норм имеет отношение только к Богу, потому что все в нас имеет отношение только к Нему.
Бог проживает свою жизнь в каждом из нас. Любить кого–либо — значит любить и Бога. Обижать кого–то — значит, обижать и Бога. Вот почему ранняя история монотеистических религий настолько значительна. Все началось с олицетворения этой истины. Еврейский народ призвали из Египта, чтобы он создал новое общество, которое благословит других справедливостью, миром, красотой человеческого опыта. Христианство зародилось как удивительное сообщество людей, которые были угнетены и отвержены, и пожертвовали своей жизнью. Когда пророк Мухаммад основал свою первую общину в Медине, он и его последователи старались в духе времени и места совершать радикальные индивидуальные и общественные преобразования, направленные на достижение справедливости, равенства и прав человека. Подобно Израилю и ранней церкви, им принадлежало «сообщество на земле»[102]. Когда для нас все только зарождалось, сердце наших сообществ находилось на небесах, а ноги уверенно ступали по земле.
Мы не можем просто «любить Бога».
То, что отдаляет нас друг от друга, отдаляет и от Бога.
То, что соединяет нас друг с другом, связывает и с Богом.
Бог непосредственно связан с другими, и пока мы не примем их, мы никогда не докажем свою преданность Богу.
Моя первая молитва преобразила мою жизнь. Я пробормотал ее на скамье в дальнем углу территории военной части, когда осознал, что Бог любит меня. Я просто сказал: «Бог», и мой мир навсегда изменился.
Еще одна молитва, преображающая жизнь, прозвучала на богослужении в христианской церкви Нью–Йорка. Способы толкования Библии и подходы к богословским вопросам, которых придерживались в этой общине, отличались от моих. В моей душе шла борьба. Я придерживался мнения, что все, кто не согласен с взглядами моей церкви, заблуждаются — значит, их следует поправить. Это мой долг! Мы узнали об этом из евангелий, мы должны быть учителями, а другие христиане — учениками. Поэтому, стоило мне зайти в другую церковь, как тревога буквально изводила меня, напоминая о догмах, которые я считал своим долгом защищать.
Но в этой церкви, в это воскресенье Возлюбленный вновь посетил меня. Служба была ничем не примечательна. Прихожане страстно и уверенно пели христианские гимны. Утомленная моим беспокойством о догмах, моя душа потянулась к пению этих людей. Мне захотелось запеть вместе с ними. И не просто запеть, а так, словно Богу нравится мой на самом деле скверный голос! Сразу узнанная волна благодарности окатила меня, когда я осознал: какими бы иными ни были эти люди, они мои братья и сестры — дар Бога, предназначенный для меня. В этот момент груз слов, накопившихся за десятилетие защиты моей религии, свалился с моих плеч. Ох, и глуп же я! Как я мог не принимать этих людей? Мне хотелось обнять и перецеловать ничего не подозревающих прихожан, как в ту ночь, когда меня впервые поцеловала Вера.
А потом вдруг мне захотелось уйти.
Влекомый невидимой рукой Возлюбленного, я поспешно вышел из церкви на оживленный манхэттенский перекресток с островком безопасности для пешеходов посередине. Стоя в толпе людей, я посмотрел вверх, на небо в просвете между высотными зданиями, и произнес вторую молитву, которая навсегда изменила мою жизнь: «Наш Бог». Вот именно.
— Наш.
Произнося это слово, я признавал, что Бог не только «мой». Что ни я, ни моя церковь, ни христианство не заведуем Богом.
— Наш.
Мне представилась монгольская семья, стоящая перед юртой — эту фотографию я видел в National Geographic, Я смотрел на кривые ноги отца–наездника, темные волосы его жены, лица двух ребятишек. А они смотрели на меня.
Мне представился имам, которого я никогда в жизни не видел — пышнобородый, живущий где–то в моем городе, служащий в мечети, возможно, на расстоянии нескольких минут ходьбы от моего дома. Его рука ласково коснулась моего плеча.
Мне представилась учительница из государственной начальной школы, убежденная буддистка. Она отдавала себя без остатка, работала дни напролет, медитировала, чтобы поддерживать в себе силы, и обучала мою дочь всему, что важно в жизни.
Когда я возносил молитву Господу, все они стояли вокруг меня.
Я начал молитву, которой научил нас Иисус: «Отец наш…»
К кому относилось это слово «наш»?
После первой молитвы, когда я произнес: «Бог», обратный путь к неверию оказался отрезанным. Бог должен был остаться в моей жизни. После второй молитвы, когда я произнес: «Наш Бог», повернуть обратно к неверию было уже невозможно. Другим предстояло навсегда остаться в моей жизни.