Еврейские народные сказки

ПРЕДАНИЯ И БЫЛИЧКИ

Почти в каждом украинском местечке, чаще всего на старом еврейском кладбище, есть могила какого-нибудь цадика.

Как правило, над такими святыми могилами построены маленькие склепы-домики, которые обычно называют огель, цион или просто штибл, то есть «домик». Эти могилы принято почитать как великие святыни. Их часто посещают, особенно когда случается, не дай Бог, какое-нибудь несчастье: тогда отправляются жители местечка на могилу своего цадика, молятся у могилы и кладут «записки» в стоящий над ней огель.

Когда наша экспедиция приехала в Межбуж, город, в котором жил и проповедовал Бал Шем Тов, и мы пришли на старое кладбище, мы были поражены: над могилой основателя хасидизма рабби Исроэла Бал Шем Това, именно над этой могилой, не было никакого штибла. По углам могилы было вбито четыре столбика, а на них навес из досок, и больше ничего.

Впоследствии мы поняли: такой навес был поставлен не случайно, на то были свои причины. Вот что рассказали нам старики.

Вскоре после кончины Бешта его ученики объявили, что с могилой учителя следует обращаться с величайшей осторожностью. Потому что, говорили они, земля вокруг этой могилы святая, а сама могила — святая святых, и каждый, кто дотронется до нее, — погибнет. Одним словом, всякий, кто вздумает беспокоить эту могилу, рискует жизнью.

Говорят, что несколько раз в различные годы находились одиночки, верные хасиды, которые пытались воздвигнуть пион над могилой своего ребе, но каждый раз, едва приступив к работе на кладбище, они заболевали и уже не могли ее продолжить.

Что же касается четырех столбиков и навеса, что был когда-то поставлен и стоит по сей день над могилой Бешта, то межбужские евреи рассказывают об этом такое чудесное предание.

Жил-был некий столяр — простой ремесленник, честный труженик и пламенный хасид, и не мог он спокойно смотреть на то, как дождь заливает, подмывает и разрушает святую могилу. И вот он решил про себя, что поставит по крайней мере навес, который хоть немного прикроет могилу от непогоды. Он отлично знал, что жизнь тех, кто пытался совершить это до него, вскоре обрывалась, но не испугался и решил из страха Божия пожертвовать собой и поставить штибл, который бы защитил могилу святого ребе.

А чтобы с ним не случилось с самого начала того, что случалось со всеми его предшественниками, он придумал вот что: решил сперва изготовить весь цион у себя дома, а потом, уже готовый, отнести на кладбище и поставить над могилой Бешта.

Прежде чем столяр принялся за работу, он целый месяц приуготовлял и очищал себя: каждый понедельник и четверг постился, утро начинал с благочестивых размышлений, каждый день прочитывал вслух всю Псалтырь и сосредоточенно молился.

Проведя так четыре недели, взял столяр свой инструмент, помыл его, почистил и, помолившись, отправился на заре в лес. Там он срубил своими руками четыре деревца, отсек ветки и, обтесав со всех сторон, сделал четыре одинаковых четырехгранных столбика. Эти столбики он отнес к себе домой. Там он сбил навес из досок и изготовил остальные детали для штибла так, чтобы на следующий день с утра поставить его.

Ночью во сне столяру явился Бешт и сказал, чтобы тот оставил свою затею, и предупредил: твоя жизнь будет в большой опасности… Однако столяр не испугался. Он был готов рискнуть жизнью, готов пожертвовать ею, дабы почтить своего святого ребе, почтить Бешта. Поднявшись чуть свет, прибил столяр навес к четырем столбикам, покрасил его и поставил сушить на солнце. Потом, помолившись от души, отправился на базар, нанял там трех мужиков, и, взявшись за столбики, они вчетвером отнесли готовый штибл к могиле Бал Шем Това, а там быстро с силой воткнули заостренные концы столбиков в мягкую землю у могилы.

Когда столяр, утерев пот со лба, поднял голову и увидел свежевыкрашенный навес, защищающий могилу от непогоды, он почувствовал огромную радость, и по всему его телу разлилось тепло. Душевно обновленный, сияющий, он, не спеша и оглядываясь на каждом шагу, пошел домой, и все медлил уйти, и не сводил глаз с могилы Бешта, пока на вышел за ограду кладбища.

По преданию, едва столяр переступил порог своего дома, как почувствовал слабость во всем теле. Он тотчас понял, что это значит: вымыл руки, надел саван и лег в постель. Потом позвал жену и детей, умиротворенно объявил, что конец его близок, и велел не оплакивать его. Затем он исповедался с большим жаром, повернулся лицом к стене, и его душа отлетела к Всевышнему.

На межбужском кладбище неподалеку от циона над могилой Бал Шем Това стоит надгробие (датировано, как кажется, 5625 (1865) годом), на котором высечена такая надпись: «Здесь погребен реб Исроэл Покойник, умерший при жизни».

Об этом надгробии рассказывают такую чудесную историю.

У дочери Бешта Одл было, как известно, трое детей: ребе Мойше-Хаим-Эфроим из Судилкова, ребе Борехл из Межбужа и дочь Фейга, мать ребе Нахмана из Брацлава.

После кончины ребе Исроэла Бал Шем Това в Межбуже было решено не называть мальчиков именем Исроэл ради святости имени Бешта. Если же младенцу давали все-таки имя Исроэл, он не доживал до года.

Случилось так, что Фейга, внучка Бал Шем Това, в очередной раз забеременела и в срок родила сына. Тогда Бешт явился во сне своей дочери Одл и попросил ее, чтобы новорожденному дали имя Исроэл. Но мать ребенка Фейга ни за что не соглашалась назвать сына этим именем, чтобы не рисковать его жизнью. Однако Одл решила выполнить волю своего отца, святого Бешта, и на обрезании внука, когда хазан провозгласил: «И наречется именем в Израиле…», она неожиданно вскочила со своего места и громко крикнула: «Исроэл». Хазан повторил это имя за ней, и так, против воли матери, ребенка назвали Исроэлом.

На третий день после обрезания ребенок умер. Несчастная мать взяла мертвое дитя, принесла его к своей матери, к Одл, положила его перед ней и с глазами, полными слез, сказала так:

— Мама, ты виновата в смерти моего сына! Возьми его и делай с ним что хочешь.

Одл отнесла ребенка на кладбище и положила его на могилу своего отца Бешта с такими словами:

— Отец! Ты велел мне назвать его твоим именем, и вот теперь он мертв! Возьми его себе — он твой!

Она выплакалась над могилой и ушла домой.

Всю ночь шел снег. А рано утром могильщик, выйдя из дому, услышал: с кладбища доносится детский плач.

В городе переполошились. Мать ребенка, Фейга, сразу же прибежала на кладбище и схватила свое дитя, которое было живехонько.

С тех пор мальчика прозвали Исроэл Покойник. Он прожил долгую жизнь и, когда умер в преклонных летах, был похоронен на том же самом кладбище, что и его прадед Бешт. И на его надгробии начертали: «Здесь похоронен Исроэл Покойник, который умер при жизни».

На том же кладбище, неподалеку от могилы Бешта, находится несколько штиблов и могил его учеников, а также могила его внука ребе Борехла и могила Гершеле Острополера, который своими шутками часто умел развеселить ребе Борехла; там же могила цадика ребе Авраама-Иехошуа-Хешела из Апты.

Напротив могил хасидских цадиков, на другой стороне кладбища, — могилы миснагидских раввинов Межбужа, таких, как великий реб Симха Бык, реб Гирш-Лейб, и многих других.

Велвел, меламед местной талмуд-торы, который сопровождал нас по кладбищу, показал также могилу Мордхе и Эстер, мужа и жены, которые, рискуя своей жизнью, как о том рассказывается в Мегилас Межбуж, спасли город от вражеского нашествия во времена хмельнитчины.

В Межбуже 11 тейвеса было принято праздновать местный Пурим и читать специальную мегилу.

Межбужский Пурим отмечали так: на исходе 10 тейвеса, перед наступлением этого Пурима, после поста евреи собирались на старом кладбище около двух каменных надгробий, которые стояли, притулившись друг к другу. На одном из надгробий было высечено имя Мордхе, на другом — Эстер.

Там, около этих надгробий, читали вслух Мегилас Межбуж, в которой пространно повествовалось о том, как эти Мордхе и Эстер спасли свою общину от гибели. Вот примерное содержание этой мегилы.

Жили-были бедный портной Мордхе и его жена Эстер, которая помогала мужу в его ремесле. Случилось так, что к Межбужу подступили гайдамаки, и все евреи заперлись в большой синагоге, которая была построена как крепость. Тогда Мордхе и Эстер тайком выбрались из синагоги, решив рискнуть жизнью. Им пришло в голову хитростью спасти родной город. И вот что они сделали.

Мордхе и Эстер взяли по большому барабану и встали с ними у городских ворот, а когда увидели, что разбойничий отряд приблизился и вот-вот войдет в город, вместе ударили что есть силы в барабаны и одновременно загремели, зашумели, закричали во все горло, будто за воротами стоит целый полк солдат. И им повезло: заслышав шум, гайдамаки решили, что против них готов выступить большой вооруженный отряд, и ударились в бегство.

Украинские крестьяне тоже любили рассказывать легенды о цадиках и еврейских святых, особенно о рабине (раввине) Сруле, то есть о Бал Шем Тове. Не однажды приходилось слышать эти легенды от возниц, когда едешь, бывало, на крестьянской телеге.

В Межбуже одну из таких легенд о Беште рассказал нам старый крестьянин. Он еще ребенком слышал ее от отца, который сам видел Бешта.

— В старое время рабины были не то что нынешние, — так начал свой рассказ старый крестьянин, тряхнув длинным седым чубом. — Нет, совсем другие! Когда я был еще малым хлопчиком, мой отец, Царствие ему Небесное, рассказывал мне, что у нас в Меджибоже жил большой рабин, святой рабин, Срулем его звали, и был тот Сруль справедливый рабин и мог творить чудеса. А платье он носил не из шелка, а из простой холстины, молился под открытым небом в широких полях да в дремучих лесах. И сам он был святой, и голос у него был святой: как начнет Богу молиться и петь, так слетится стая птичек, сядет ему на голову и поет вместе с ним. Мужики защищали его, смотрели, чтобы никто его не трогал. Однажды один парубок хотел его напугать, так у того парубка язык прилип к нёбу, и он онемел. У другого, который хотел бросить в него камнем, рука сразу отсохла и перестала гнуться. Мой отец как-то подглядел, как Сруль нагишом катается в снегу и купается в полонке (проруби). Если Срулю понадобится вода, он только воткнет в землю свою палку, повернет ее — и вода сразу забьет!

Владелец местечка Семятичи (Гродненская губерния) Георгий Сапега погиб внезапной и ужасной смертью — лошади понесли, он выпал из кареты и убился насмерть. После его гибели Семятичи вместе с окрестными владениями перешли к предприимчивой и капризной княгине Анне Яблоновской-Сапега. Безутешная вдова поселилась в этом местечке и приказала построить великолепный дворец. Местом для него она выбрала холм в сосновом лесу рядом с еврейским кладбищем. В 1753 году дворец был освящен ректором местной иезуитской коллегии. Вокруг дворца разбили парк и фруктовый сад. Но вскоре обнаружилось серьезное неудобство: еврейское кладбище почти вплотную подходило к каменной ограде дворца. Плач и зрелище похорон плохо действовали на нервную княгиню, и она решила кладбище уничтожить. Пригласила к себе трех руководителей еврейской общины, сообщила им о своем решении, а чтобы решить дело миром, пообещала выстроить рынок с лавками и, кроме того, выдать евреям бесплатно дрова. Но евреи стали со слезами умолять княгиню не совершать святотатства и не нарушать покоя их предков. Ничего, однако, не помогло. Упрямая княгиня заручилась согласием кагального старосты, предателя Кадышевича, и приказала убирать надгробия и выкапывать останки. Евреев, которые с женами и детьми бросились на родные могилы, чтобы защитить их, княжеские гайдуки прогнали нагайками.

Едва первая пара волов с плугом дошла до могилы портного Шлоймы (о нем говорили, что он был ламед-вовником), как волы вдруг упали замертво. Та же участь постигла и следующую пару, причем погибли не только волы, но и погонщики.

Все же через кладбище была проложена широкая аллея, обсаженная тополями. Правда, по обеим ее сторонам надгробия остались, но хоронить здесь покойников больше не разрешалось, и кладбище было перенесено в другое место. Кадышевича предали херему. Он вскоре умер, не оставив потомства, и был похоронен за оградой кладбища. Рассказывают, что во время погребения земля не приняла его в свои недра, и тело еще долго лежало в яме, не засыпанное землей.

Был построен великолепный дворец, посажен прекрасный сад, однако счастья они княгине Яблоновской-Сапега не принесли. Через некоторое время заболел и умер старший сын княгини, вслед за этим паралич разбил ее младшего сына, который вскоре умер в страшных мучениях. Владелица дворца увидела в этом наказание Божье за свое святотатство и решила выстроить большую каменную синагогу. Она была построена в 1755 году на холме, была выше униатской церкви и почти такой же высокой, как местный костел.

От великолепного дворца и прекрасного парка остались только жалкие следы, а синагога еще долго красовалась как напоминание о былом панском капризе.

Существует предание: в Горлице (Краковский повет) случился знаменитый пожар. Все было в пламени, и огонь должен был вот-вот охватить старую синагогу. Евреи пришли в ужас, в отчаянии ломали руки. Казалось, ничто не в состоянии спасти старое здание, стоявшее среди разбушевавшегося огня, но вдруг в небе над синагогой появилась туча голубей. Они окружили синагогу и принялись махать крыльями: отгоняли искры от синагоги до тех пор, пока пожар не кончился. Весь город сгорел, и только синагога осталась цела.

Рассказывают, что в ясской синагоге обычно поздно заканчивали вечернюю молитву, а после нее евреи еще долго сидели у печки, рассказывая разные истории. Однажды, слушая эти рассказы, какой-то еврей задремал в углу и не услышал, как все разошлись. Шамес, не заметив его, запер синагогу и ушел домой. Ночью еврей проснулся и видит, что синагога полным-полна людьми, одетыми в белое, слышит тихое пение: это покойники — они все были в саванах — молятся. Перепуганный еврей бросился было к двери, а его не пускают. С трудом добрался он до окна, высунулся, кричит не своим голосом. Сбежались люди, злосчастного еврея еле-еле привели в чувство. Рассказывают, что об этом происшествии есть запись в ясском пинкасе.

С тех пор в большой ясской синагоге рано заканчивают вечернюю молитву.

В городе Шаргороде жили два молодых человека, обоим еще не исполнилось шестнадцати лет. Они были друзьями, вместе сидели в бес-медреше и изучали Тору. Однажды тот, который был постарше, заболел, поболел недолго и умер. Велико было горе младшего, но постепенно он стал забывать своего друга. Прошли годы, и Нахман, так звали младшего, задумал жениться. Вскоре он обручился и стал готовиться к свадьбе. Наступил наконец канун свадьбы. По обычаю, жених в ночь перед свадьбой не должен оставаться один, ибо в эту ночь ему грозят козни нечистой силы.

Около полуночи Нахман вышел ненадолго во двор, и тут вдруг к нему подошел его покойный друг. Жених вначале было испугался, но вскоре стал отвечать на расспросы покойника, рассказал ему, что завтра утром у него свадьба. Покойник вместо поздравлений стал звать Нахмана к себе, чтобы показать, как он живет. Но жених о том и слышать не хотел, дескать, ему пора спать, а то завтра вставать на рассвете. Но покойный друг так просил, так настаивал, пускай зайдет всего, мол, минут на двадцать, что жених согласился. Пришли они в очень красивый дом, весь обставленный красивой мебелью. Видит жених, на круглом столе лежит том Гемары. Спрашивает покойник жениха:

— Давай, дорогой мой, посостязаемся, кто лучше помнит то, что мы изучали в юности. Ты, верно, успел уже все позабыть?

Это задело Нахмана за живое, он сел к столу и завел с покойным другом дискуссию на ученую тему.

Вдруг Нахману показалось, что они спорят уже больше часа. Он поднялся и стал прощаться с товарищем, но тот все не отпускал его, продолжал спорить по поводу галахи, которую они только что обсуждали.

Наконец жених попрощался и вышел на улицу. Прошел несколько улиц, пришел на свою, подошел к дому — что за диво: вместо знакомого приземистого дома, из которого он вышел час тому назад, стоит другой дом, а в доме совсем другие комнаты, другая мебель и совсем другие люди. Никто не может сказать, где живет его тесть. Видит он: люди только смеются над его словами, а одежда у них совсем не такая, как у него, на его же одежду прохожие косятся с удивлением. В недоумении побрел растерянный жених среди незнакомых ему людей, стал их спрашивать о своих близких, а их никто не знает.

Но вот в одном доме он наткнулся на старика, которому было сто двадцать лет. Старик стал вспоминать историю, которую слыхал в детстве, историю о том, как у соседа сто пятьдесят лет тому назад вышел ночью накануне свадьбы из дома жених и обратно не вернулся.

Тут жених понял, что один час на том свете равен ста пятидесяти годам на этом. От горя жених тут же поседел и стал молиться, прося смерти у Бога. В тот же день он умер.

Эта история записана в старом шаргородском пинкасе.

В Виннице рассказывали про то, как некоего Мойше-Аншела утащили черти.

Это было в три часа ночи. Слышит Мойше-Аншел: кто-то возится на улице у окна. Вышел в одном исподнем и тут же почувствовал, что подхватили его на воздух и понесли. Мойше-Аншел так испугался, что даже не мог кричать. Всю ночь его кружили в воздухе, поднимали вверх-вниз, таскали вправо-влево. Вдруг закукарекал петух. Упал Мойше-Аншел и видит, что он за рекой на лугу. Тут он заметил знакомого мужика. Закричал, подозвал его и попросил принести ему из дома одежду.

Придя домой, Мойше-Аншел рассказал эту историю, дескать, очень ему посчастливилось. Если бы петух закукарекал на десять минут раньше, черти, перелетая с ним через Южный Буг, выпустили бы его как раз над рекой, над самым глубоким местом.

По случаю чудесного избавления Мойше-Аншел прочел молитву, которую читает тот, кто избежал опасности.

Еврей-купец ехал полями в соседнее село, вез много разных товаров. Вдруг видит: лежит на дороге полный мешок. Сошел еврей с подводы, развязал мешок, а в нем куски чего-то белого — не то глыбы соли, не то головки сахара.

Обрадовался купец и взвалил мешок на подводу. По дороге взяло его любопытство: что там в мешке? Если соль — не велика прибыль, если же сахар — то это большие деньги. Не утерпел купец, снова развязал мешок и лизнул находку. Но как только лизнул, из мешка выскочил бесенок и с криком: «Ты меня лизал в задницу» — испарился в воздухе.

Один балагола как-то утром заметил, что конь его потный, вялый, не ест, не пьет, изо рта течет белая пена. Наверное, заболел конь. Посоветовался балагола со знакомыми мужиками, а они ему и говорят:

— Не иначе как черти балуются ночью с твоим конем.

И порешили они в одну из ночей подстеречь чертей, чтобы подсмотреть, что делается с конем. Вырезали они в стене конюшни отверстие и стали в полночь смотреть, поставив около себя прикрытые фонари.

Вдруг видят: появился в конюшне человечек, на нем справное платье и модный котелок. В мгновение ока человечек очутился на коне и давай погонять его, заставляя скакать на месте чем дальше, тем быстрее, так что конь от усталости захрипел и пена пошла у него изо рта. Тут балагола и мужики открыли дверь конюшни и вошли с фонарями. Черта не стало, а конь стоит, дрожа мелкой дрожью, весь в поту.

С тех пор черти больше не трогали коня у того балаголы.

Отправился еврей-перекупщик в деревню гусей покупать.

Идет он довольный, напевает, предвкушая хороший барыш.

Вдруг видит: лежит на дороге связанный жирный индюк. Еврей подошел к индюку, хотел поднять, а индюк оказался таким тяжелым, что поднял его еврей с большим трудом. Поднял и пошел своей дорогой.

Идет еврей, идет и чувствует — что такое? Индюк становится все тяжелее и тяжелее. Стало невмоготу ему нести индюка. Крепится еврей: бросить-то индюка жалко. Так он нес его, нес, пока наконец все же не бросил. Упал индюк на землю и превратился в камень.

Тут только еврей понял, что это был не индюк, а нечистая сила.

Авремл Валивкер, а был он тогда еще очень молод — холостой парень, возвращался лунной зимней ночью из соседнего имения в город, к своему хозяину, у которого он служил кассиром. Завернувшись в тулуп и опершись о задок саней, наш Авремл маленько вздремнул, да так сладко, как никогда ему еще не спалось. Вдруг он слышит сквозь сон чей-то умоляющий голос. Лошадь встала, и он проснулся. И вот видит Авремл уже наяву, что возле саней стоит дряхлая старушка крестьянка, худая, сгорбленная, с котомкой за спиной. Дрожит вся, как в лихорадке, и еле держится на ногах от старости, усталости и холода. Мороз был и впрямь сильный. Узнав от молодого человека, что им по пути, старушка стала умолять подвезти ее. Как, в самом деле, отказать такой старой старушке, да еще беспомощной? Однако время за полночь, деревни поблизости не видать, а кругом дремучий лес, и кто его знает, с кем тут имеешь дело? — промелькнуло в голове нашего Авремла. Уж не ведьма ли это? Но старушка так просила-умоляла, что добрый парень сжалился. Усадил он в сани дрожащую от холода старушку, накрыл ее попоной, поверх набросил рогожку, выгреб из передка сено на ноги. Но как-то жутко стало ему сидеть с нею рядом, и вот он хлестнул лошадь, и сани полетели, точно стрела, пущенная из туго натянутого лука. Едут, едут, обернулся Авремл к своей спутнице и видит, какая-то таинственная улыбка играет на ее губах, а глаза-то, глаза горят, словно уголья! Странно ему это показалось. И еще сильнее хлестнул он лошадь, еще быстрее помчались сани. Случайно он посмотрел в сторону, на снег, — и что же это такое, наконец? Тень старухи бежит впереди саней, становясь с каждой секундой все больше и больше, растет, словно на дрожжах. В страхе он снова оборачивается к старушке, а старушки нет — и след простыл. Вместо нее сидит молодая крестьянская баба, нарядно одетая, с длинными распущенными волосами, белолицая — писаная красавица! Присмотрелся, а она рисует какие-то круги в воздухе, как бы манит кого-то к себе, и что-то нашептывает. Чтобы освободиться от непрошеной гостьи, он давай стегать кнутом молодуху, а она только улыбается, скалит белые зубы и протягивает к нему голые руки, точно хочет увлечь в свои объятья, прельстить своей красой. Тут наш Авремл не на шутку испугался: не дай Бог соблазниться подобной бабою — не отпустится этот грех на том свете, душа так и пойдет в преисподнюю. Задрожал Авремл от страха и ярости и изо всей силы закричал: «Шма Исроэл!» Глядь, молодуха как бешеная соскочила с саней, и ее не стало, словно сквозь землю провалилась.

Долго мчалась лошадь без пути по чистому полю, а наш парень — ни жив ни мертв, не знал, где он и что с ним творится. К утру только доехал до дома.

Авремл схватил сильную горячку, долго болел и чуть не умер, но все же выздоровел, даже дожил до глубокой старости. И даже при случае вспоминал и с удовольствием рассказывал о том, что с ним приключилось в молодости.

Ехал еврей на подводе из Махновки в Бердичев. В одном месте надо было подняться в гору. Лошади никак не могли одолеть подъем. Видит еврей: пасутся чьи-то кони, а хозяина нет. Припряг он одного из этих коней, и они поехали. Едут они и час, и два, и пять, а города все нет, хотя давным-давно должны были приехать. Проездив всю ночь, еврей на рассвете увидел, что он все еще у той горы. Тут он понял, что это нечистая сила. Крикнул он: «Шма Исроэл!» — и чужой конь мгновенно исчез.

Когда еврей приехал в Бердичев и рассказал о происшедшем одному балаголе, тот сказал, что нечистая сила нарочно приняла вид коня, чтобы испытать, захочет ли он присвоить себе чужого коня или нет.

— Где нечестивое дело, там и нечистая сила, — так сказал балагола.

В старину, когда о железных дорогах еще и помину не было, а почтовые конторы были большой редкостью, жил-был в одном местечке еврей, по занятию своему «ходок». Ходоку, бывало, передавали, как нарочному, письма, посылки, деньги, а он доставлял их в соседние деревни, местечки, ближайшие имения и окрестные города, за что получал малую плату. Заработки у нашего ходока были ничтожные, так как он ходил пешком и исполнял поручения медленно. Обременен же он был громадным семейством: кучею детей, мал мала меньше, и потому неудивительно, что был очень беден, но, как благочестивый еврей, терпеливо сносил свою бедность. Другое дело, его жена: она, наоборот, все время жаловалась на бедность и нередко донимала своего мужа попреками — отчего-де он не придумает средства, как выбиться из нищеты. На подобные приставания жены бедный ходок, бывало, не возражал, а только ниже опускал голову и тяжело вздыхал. Однажды, в ночь с субботы на воскресенье, когда от попреков жены стало ему невмоготу, горемычный ходок нахлобучил шапку, подпоясался кушаком, взял в руки свою неразлучную палку и пошел бесцельно бродить по улицам местечка. Побродив таким образом некоторое время, он незаметно для самого себя очутился в глухом месте за околицей местечка, на гребле (плотине) за слободой. Место это издавна слыло нечистым. Упаси Господь попасть туда ночью, а тем более в период между Пейсахом и Швуес или в ночь со среды на четверг или с субботы на воскресенье, когда, как известно, нечистая сила чаще и охотнее показывается и смелее проказит.

Притомившись, наш бедный ходок стал оглядываться вокруг — куда же это он забрел? Но не успел он сообразить, куда попал, как вдруг увидел перед собой знакомого крестьянина-мельника с панской усадьбы. Разговорившись с ходоком и узнав о его крайней нужде, мельник предложил ему идти вместе с ним и сказал:

— Жалко мне тебя, горемыка, я тебя озолочу! Не смейся надо мной, я не пьян, даром, что простой мужик, у меня много золота — больше, чем у любого пана. Ступай за мной и не пророни ни полслова, что бы ты ни увидел, а то плохо будет.

— Ну, — думает еврей, — всяко бывает на белом свете, видно, Господь сжалился надо мною и моими малыми ребятишками и послал мне этого мужика выручить меня в трудное время.

Идут они час, идут другой — ничего не видать, темень страшная. Вдруг заметил еврей мерцающий вдали огонек. Подошли они ближе; огонек все ярче, ярче, наконец показался громадный замок, весь залитый огнями.

— Ступай за мной и запоминай все, что увидишь, — говорит мельник и ведет дрожащего всем телом ходока во дворец, не дворец — загляденье!

Мраморные лестницы, зеркальные палаты, шелк да бархат кругом, а золота и серебра так и валяется по полу тьма-тьмущая! Идут они дальше по бесчисленным комнатам из одной в другую — везде богатство и роскошь, но нигде ни живой души. Наконец привел мельник еврея в самую дальнюю комнату без всяких украшений и мебели. Посреди комнаты стоит русская печь, а на шестке сидит большой жирный кот, мурлычет, жмурит глаза да умывается лапкой. Обернулся мельник к ходоку, пристально посмотрел на него и говорит:

— Хочешь владеть всеми этими несметными богатствами? Все это будет твое, если станешь служить этому коту как богу!

Еврей так и ахнул: мельник-то — колдун, кот — нечистая сила, а замок со всеми богатствами — дьявольское наваждение! Понял это ходок да как закричит громким голосом:

— Шма Исроэл!

Глядь — ничего уже нет перед глазами: ни дворца, ни мельника, ни кота, словно все они сквозь землю провалились, а сам он стоит посреди гребли, увязнув по колено в топкой грязи. С молитвой на устах, дрожа всем телом, выбрался он с трудом из грязи и побежал без оглядки к местечку. Добежал до своей хаты, у самых дверей растянулся пластом. От страха схватил ходок сильную горячку и чуть было не помер. Но судьба сжалилась над ним и его малыми детьми: он вскорости поправился и опять принялся за свое обычное дело. Ходок этот дожил до глубокой старости, удостоившись узреть праправнуков своих.

В одном местечке жил человек. Был он шойхетом и мойэлом. Звали его реб Арн. И был реб Арн по натуре своей скряга. Хоть и не был он богачом, дрожал над каждой копейкой. Дело доходило до того, что нищим иногда отказывал в милостыне. Он хорошо знал этот свой недостаток, сокрушался, но ничего не мог с собой поделать, и потому был всегда угрюм и печален.

Однажды к нему явился какой-то еврей. Сказал, что живет в такой-то деревне, и пригласил реб Арна к себе на обрезание. Быстро собрался в дорогу реб Арн и уже через полчаса был в пути. Долго они ехали, много проехали деревень и, наконец, въехали в какое-то странное село: все дома были новые, исправные, улицы прямые, но ни синагоги, ни церкви реб Арн, как ни старался, не увидел; что же касается людей, то, несмотря на то, что только свечерело, на улице никого не было видно.

Въехали в какой-то двор. Зашли в просторный дом. Говорит реб Арн хозяину:

— Прежде всего, надо посмотреть роженицу.

Заходят они в светлую спальню, где лежит молодая мать. Она очень обрадовалась приезду мойэла, попросила мужа за чем-то сходить и, как только осталась наедине с реб Арном, сразу подозвала его к себе и, торопясь и поминутно оглядываясь по сторонам, прошептала:

— Знайте, что и мой муж, и все жители этого села — шейдим. Я же смертный человек. Берегитесь всего, ничего не ешьте, не берите ни денег, ни вещей — иначе погибнете.

Тут в комнату вошел муж, и женщина замолчала.

После обрезания хозяин повел реб Арна к столу, который был уставлен яствами. Но гость отказался есть, дескать, устал в дороге. Утром реб Арн тоже не стал есть, сказал, что у него пост. Перед отъездом гостя хозяин вынул деньги и дал ему за труды, но реб Арн денег не взял, дескать, не хочу продавать мицву за деньги.

Тогда хозяин повел гостя по дому. В первой комнате оказались груды серебра, и хозяин предложил гостю взять, сколько тот захочет, но реб Арн отказался. Во второй комнате лежало золото, в третьей — брильянты. Скрепя сердце реб Арн на каждое предложение отвечал отказом. Наконец они вошли в последнюю комнату. Там висели обыкновенные железные ключи, и реб Арн с удивлением узнал среди них ключи от своих сундуков.

— Как попали к вам мои ключи? — спросил он.

— У нас здесь ключи от сердец всех скряг, — ответил хозяин, — для того чтобы они не могли пользоваться своим имуществом. Пока ключи у нас, они получают свое наказание еще при жизни.

И в первый раз реб Арн сам попросил хозяина:

— Дайте мне мои ключи!

Получил свои ключи реб Арн и радостный уехал домой.

С тех пор реб Арн изменился до неузнаваемости. Он перестал быть скрягой. Раздавал милостыню направо и налево, щедрой рукой жертвовал в синагоге на бедных и был всегда весел и счастлив.

В Познанском воеводстве, в одном еврейском местечке, был большой каменный дом, который когда-то принадлежал богатому ювелиру. В этом доме, кроме шести верхних комнат, был еще большой подвал, в котором ювелир хранил свои драгоценности и, как рассказывали в народе, имел там дело с шейдим.

Про этот дом шла дурная слава. Рассказывали про него всякие странные и страшные истории. Никто в нем не хотел селиться, и только один Шлема-могильщик, «кладбищенский еврей» — человек, не боящийся никого, отважился поселиться в нем. Стал он там жить с женой, высокой, костлявой, что твой мужик, бабой, обмывавшей покойников, и старухой-матерью, про которую смерть позабыла и которая вот уже девяносто лет лечила людей разными травами и настоями.

Однажды — это было как раз накануне Гошано Раба — Шлема и его домашние заметили неладное: поставят на стол субботние свечи, а их кто-то опрокидывает; вновь поставят, а их чья-то невидимая рука выбросит во двор. С тех пор так и пошло: то молоко вдруг скиснет, то сложенные полчаса тому назад в кучу свежие яблоки внезапно окажутся насквозь гнилыми, то ни с того ни с сего подушки с застланных постелей поднимутся в воздух или просто вылетят через окно во двор.

Но не из того теста был слеплен Шлема и его домашние, чтобы испугаться таких вещей. Однажды пришел к Шлеме фруктовщик. Он хотел снять у него подвал, чтобы хранить там фрукты. Спустился фруктовщик осмотреть подвал. Однако прошло полчаса, прошел час, а фруктовщик все не показывается. Встревожился Шлема, спустился с огнем в подвал, видит: лежит у входа мертвый фруктовщик.

Тут уж всполошилась вся семья Шлемы. Побежали к раввину. Раввин выслушал все, что рассказал ему Шлема. Вызвал он к себе шамеса, подошел с ним к дому Шлемы, встал У входа в подвал и велел шамесу трубить в шойфер.

В ответ на трубный зов из подвала явился шед.

— Зачем ты потревожил мой покой? — со злобой спросил он раввина.

— А зачем ты тревожишь покой людей? Почему ты убил ни в чем не повинного человека? Именем Шаддай я обязываю тебя держать передо мной ответ и подчиниться моему суду, — строго молвил раввин.

И сказал ему шед:

— Дом этот и подвал принадлежит нам, шейдим, по праву наследования.

— На каком основании? Во имя Бога — отвечай!

И шед начал свой рассказ:

— В этом доме жил когда-то богатый ювелир. Верхний этаж был жилой, а в подвале находились его сундуки с драгоценностями и жили шейдим. Среди шейдим была одна ведьма-красавица. Прельстился ювелир ее красотой и стал жить с ней как с женой. Так и жил он, деля свое время: наверху — с земной, законной женой, тихой и скромной, а в подвале — с ведьмой, которая горячила в нем кровь, завлекала и отвлекала от работы, от молитв и от законной жены.

Жена стала замечать, что муж относится к ней не так, как раньше, но никак не могла понять причины. Сколько она его ни спрашивала, он упорно отмалчивался и ни о чем не рассказывал.

Это случилось в праздник Пейсах, во время первого сейдера. Ювелир просидел за столом вместе с женой всю первую половину сейдера. Вдруг после трапезы, когда пора было приступать ко второй половине сейдера: к восхвалениям, молитвам и песнопениям, он поднялся и вышел из-за стола. Встревоженная жена пошла вслед за ним и увидела, что муж спустился в подвал. Прокралась и она вслед за ним в подвал и видит: за столом, уставленным праздничными яствами и винами, сидит обнаженная красавица ведьма, а ее муж сидит рядом с той ведьмой, обнимает ее и целует.

Вне себя от ужаса и горя жена побежала к раввину и рассказала ему обо всем.

Услыхал это раввин и, несмотря на поздний час, велел шамесу вызвать к себе немедленно ювелира.

Явился ювелир, а раввин его спрашивает: «Признаешься ли ты, злодей, в том, что живешь с ведьмой как с женой?»

Побледнел ювелир как полотно и признался. Тогда вложил раввин в руки дрожащего ювелира книгу Зогар и заставил его поклясться, что не станет он больше видеться с той ведьмой, а если встретит — плюнет три раза и уйдет.

Взял раввин в руки Зогар, поднял книгу над головой ювелира и сказал так: «Если ты нарушишь свою клятву, то да будешь ты проклят, да умрут дети твои при жизни твоей, да обеднеешь ты и обречен будешь ходить по домам за милостыней и да осужден ты будешь на страшную кару — койрес — безвременную смерть».

С тех пор ювелир с ведьмой не встречался. Прошло тридцать лет. Ювелир тяжко занемог, дни его были сочтены. Вдруг — это было накануне его смерти — в комнате умирающего распахнулась дверь, и к больному подошла ведьма с тремя детьми — это были ее дети от ювелира. С плачем бросилась ведьма на колени перед постелью умирающего: она просила об одном, чтоб отец отдал ей и их детям подвал в вечное владение. Не глядя в лицо ведьме, умирающий сказал, обращаясь к детям: «Моя предсмертная воля, чтобы вы все пользовались и владели подвалом моего дома на правах полной собственности». После этого он повернулся лицом к стене.

В ту же минуту ведьма и дети покинули умирающего.

С тех пор прошло много лет. Умер ювелир, умерла его жена, погибли их дети во время последней польской войны, а ведьма и мы, ее дети, до сих пор живем в подвале.

Этими словами закончил шед свой рассказ и добавил: Подвал принадлежит нам по праву наследования, мы никого не трогали, пока смертные не стали покушаться на нашу собственность.

Тогда раввин сказал шеду:

— Подвал вам принадлежать не может, так как, согласно закону, правом наследования могут пользоваться только люди. Шейдим же или дети шейдим и смертных никакими человеческими правами пользоваться не могут. Поэтому всем вам в течение двадцати шести часов надлежит освободить подвал и исчезнуть. Именем Шаддай говорю я это вам и приказываю.

С тех пор в том доме воцарилось полное спокойствие.

Жил один виноторговец. Однажды тащил он в свой погреб бочонок с вином. Ноша была тяжела, и виноторговец устал. Он осторожно спустил с плеча бочонок, а сам присел рядом. Вдруг видит виноторговец — что за диво? Бочонок, стоявший торчком, вдруг зашевелился, будто задетый чьей-то рукой. Несколько раз он приподнялся, затем повертелся-повертелся и опять стал на место. Не успел виноторговец подивиться этому, как бочонок вдруг подбросило, он треснул, и на землю полилось вино. Виноторговец только и успел заметить какую-то волосатую руку, которая юркнула в землю в тот миг, когда бочонок подбросило в воздух.

«Дело нечисто», — подумал расстроенный виноторговец и побежал к раввину.

— Ребе! — воскликнул он, вбегая в дом раввина. — Прошу вас, ребе, помогите мне возместить мой убыток.

Рассказал виноторговец раввину о происшедшем и попросил его вызвать шеда на суд Торы и заставить его уплатить стоимость разбитого бочонка с вином.

Раввин выслушал виноторговца, велел шамесу протрубить в шойфер и вызвал на суд шеда, нанесшего виноторговцу убыток.

— Шед, — сказал раввин, — силой, которой я наделен свыше, я вызываю тебя в суд в качестве обвиняемого. Истец, сей смертный, обвиняет тебя в том, что ты без видимой причины разбил его бочонок с вином. Ты признаешься в том, что разбил бочонок?

— Да, признаюсь, — ответил шед, — я поступил так, потому что смертный поставил свой бочонок как раз на мое ухо, и это причинило мне боль.

— А где был поставлен бочонок: в общественном месте или в частном владении? — спросил раввин.

— В общественном месте, — ответил шед.

— А ведомо ли тебе, шед, о том, что ты не имеешь права находиться среди людей? — спросил раввин.

— Ведомо, — ответил шед.

После шестичасового размышления раввин объявил решение:

— В течение трех дней шеду надлежит возместить виноторговцу полную стоимость бочонка вина.

Прошло девять дней, а шед так и не появился. Прошло двенадцать дней, а его нет как нет. Тогда раввин велел шамесу вновь затрубить в шойфер, и шед как из-под земли предстал перед раввином. Он передал виноторговцу всю сумму ущерба и, оправдываясь, объяснил причину своего опоздания:

— Дело в том, что нам, шейдим, дано право брать только то, что не запечатано и не сосчитано. Такие деньги не так легко сыскать.

— Удовлетворен ли ты, сын человеческий? Нет ли у тебя дополнительных претензий? — спросил раввин.

— Удовлетворен! Претензий нет, — ответил виноторговец.

Ты свободен! — сказал шеду раввин. — Но я приказываю тебе оставить место, где находятся люди.

И шед исчез. С тех пор в этом местечке шейдим не появлялись.

Когда-то ведь не было железных дорог и люди ездили на подводах. Вот один еврей однажды поехал к цадику. Дело было в пятницу, он спешил и, как на зло, заблудился. Едет-едет, вдруг видит свет, подъехал ближе, видит — забор, ворота, он и въехал прямо в ворота, а во дворе стоят два еврея. Спрашивает он их: можно ли ему остаться здесь на субботу.

Отвечают ему: да, но к нам, если заезжают, то обратно не выезжают. Тут понял еврей, что попал к разбойникам, и стал просить отпустить его, пожалеть его, но те в ответ одно: от нас выхода никому нет. Тогда еврей стал плакать, предлагать деньги, а те отвечают: мы денег не берем — мы берем душу. Тут еврей стал еще пуще умолять, упрашивать. Тогда один из разбойников говорит:

— Знаешь что, пойдем, спросим у нашей матери, как она скажет, так и сделаем.

Зашли в дом. А в доме все по-субботнему: на столе белая скатерть, две свечи. Подошли к комнате матери — она заперта, но через замочную скважину гость видит, что стоит женщина, читает Шмойно-эсре. Помолилась, открыла дверь и вышла к ним. Тут сын-разбойник рассказал ей о просьбе гостя отпустить его со двора.

— Об этом не может быть и речи, — отвечает мать. — Сто и одно — все одно. У моего сына легкая рука и очень острый нож, — вы даже не почувствуете.

Тогда гость еще больше стал ее упрашивать, а она свое:

— Отпустить вас мы не можем. Мы разве разбойники? Разве мы выходим на большую дорогу и хватаем людей? Мы убиваем только тех, кого Бог нам посылает. Сто и одно — все одно. Я благочестива, и я выполняю волю Божью — кого Малхамовес не может умертвить, того Господь Бог, да будет благословенно Его имя, посылает к нам. Вы только не тревожьтесь, выберите себе любую кровать, — а уж остальное сделает мой сын, у него легкая рука и острый нож, вы даже не почувствуете.

А он все просит, чтоб его отпустили: так, мол, и так, оставил дома жену, детей, хозяйство. Разбойница в ответ:

— Не говорите глупостей. Дети будут жить без вас, хозяйство будут вести без вас. Сто и одно — все одно.

Короче говоря, видит еврей: ничего не получается, и стал упрашивать, чтоб хоть отложили его смерть до завтра. А разбойница говорит:

— Нет, до завтра не получится. В субботу мы не убиваем.

— Тогда пусть будет в воскресенье или в субботу вечером, — просит гость.

Мать разбойников подумала и решила:

— Ладно, пусть будет в субботу вечером.

Ну, переночевал еврей эту ночь у разбойников. Утром вышел во двор и видит за домом груду человеческих костей, отрубленных голов, рук, ног — чуть в обморок не упал. Идет дальше и видит: тропинка. Была не была, думает, надо бежать! Не убежишь — вечером зарежут, а убежишь и поймают — все равно зарежут. Короче говоря, пустился еврей бежать по тропинке и бежал, пока не выбрался в поле. А там мужики косили рожь. Он и спрашивает, как ему попасть в местечко. Они подробно объяснили, что надо, мол, идти до речки, а через речку вплавь. Подошел еврей к речке, вдруг слышит за спиной крик: «Не ходи! Не ходи!», смотрит — бежит к нему какой-то человек. Он испугался: не из тех ли вчерашних разбойников? Нет, бежит мужичок. Подбежал и говорит:

— Здесь не плыви, здесь утонуть можно. Иди вон там — там вброд перейдешь.

Еврей так и сделал, перешел речку вброд и попал в местечко.

Вот и все.

Один богач построил себе дом. И вот однажды слышит чей-то голос из-под крыши:

— Берегись, падаю!

Богач испугался, выехал из дома и сдал его по дешевке одному бедняку.

Однажды бедняк услыхал загадочный голос: «Берегись, падаю!» и крикнул:

— Падай!

И вдруг в сенях что-то грохнуло. Дрожа от страха, бедняк вышел в сени и увидел на полу два мешка, набитые золотом. Это был клад. С тех пор бедняк этот разбогател и стал первым богачом в городе.

Одному еврею три раза подряд снилось, что его счастье ждет его на мосту. И вот он, надеясь найти клад, пошел к мосту, но ничего там не нашел, хотя не один раз прошелся по мосту, высматривая клад.

Сторож моста спросил, что, мол, ты ходишь взад и вперед по мосту. Тут наш еврей рассказал ему про свой сон.

Смеется над ним сторож:

— Пхе… Пустая вещь — сны. Вот сегодня я в будке вздремнул и снилось мне, что я нашел клад в твоей печке.

Услыхал еврей слова сторожа, побежал домой, велел жене принести топор и начал ломать печку, а жена сокрушается: виданное ли это дело, чтобы исправную печь ломать из-за вздорного сна?

Разбирает еврей печь кирпич за кирпичом, и вдруг топор наткнулся на металл. Дрожащими руками еврей вытащил из-под обломков чугунок, доверху набитый золотыми монетами.

Шел однажды ешиботник ночью по пустынной дороге. Идет-идет и все о чем-то думает. Вдруг видит какой-то странный блеск. Недолго думая, сорвал ешиботник с головы шапку и накрыл ею огонек. Потом немного покопал под ней, отбросил в сторону землю и поднял шапку, а под нею оказалось очень много золота. С тех пор разбогател этот ешиботник и бросил учиться в ешиве.

Жила-была вдова, и было у нее пятеро детей. Каждое утро уходила вдова на работу, а дети оставались дома. Она оставляла детям еду и запирала дом на замок. Вот однажды пришла вдова с работы, а дети ей и говорят с плачем, что во время обеда из-под печки к ним вдруг выбежал теленок и съел все, что было в тарелке у самой маленькой — Сореле. На второй день повторилось то же самое. Плачут дети — боятся теленка. Но бедной женщине надо на работу и некогда возиться с детьми. Однажды, когда дети расселись вокруг стола, из-под печки снова выбежал теленок и начал есть из тарелки маленькой Сореле. Тогда Сореле рассердилась и стукнула теленка ложкой по голове. Теленок тут же рассыпался грудой золота. Когда бедная вдова вернулась с работы и увидела золото, она поняла, что к ней пришло счастье.

Один пекарь замесил ночью тесто и, ожидая, пока оно взойдет, прилег вздремнуть, решив про себя, что не проспит. Но заснул крепко и проснулся только утром. Просыпается в ужасе, думает: тесто, поди, испорчено и он потерпел громадный убыток.

— Боже мой! Вся выпечка пропала, деньги пропали! И где я возьму муку на завтра?

Побежал он в пекарню и остолбенел от изумления: хлеб выпечен и разложен для продажи. Покупатели мигом расхватали все буханки — хлеб-то оказался на редкость вкусным!

На следующую ночь пекарь снова поставил тесто и лег спать, и опять хлеб оказался вкусно выпеченным. Пекарь стал делать так каждую ночь и разбогател. И вот однажды говорит он своей жене:

— Давай, жена, спрячемся и поглядим в замочную скважину, кто за нас так прилежно работает?

Заглянули они в полночь в замочную скважину и увидели, что в пекарню зашел какой-то маленький бедный немец в оборванном платье, снял с себя сюртук, засучил рукава и стал работать. Окончив работу, он оделся и исчез.

Мужу и жене жалко стало немца. На другой день они купили ему новый сюртук и положили его в пекарне. Но, увы, одежда как лежала, так и осталась лежать. А немца и след простыл. Тут они поняли, что это был не немец, а шрейтеле.

К одному пекарю шрейтеле каждую ночь притаскивал по два мешка муки. Вначале пекарь не знал об этом, но однажды увидел, как шрейтеле выбегает из дома в белой одежке. А одежка-то у шрейтеле драная. Пожалел пекарь доброго шрейтеле, заказал ему платье из красного сукна и положил так, чтобы шрейтеле легко его заметил. На другую ночь шрейтеле пришел, принес мешки, увидел красное платье, надел его и с тех пор больше не появлялся. Пекарь не знал, что нужно было дарить белое, а не красное платье. С тех пор шрейтеле в этот дом не приходил. Пекарь, опечаленный тем, что лишился подарков шрейтеле, несколько раз оставлял для него красное платье, но никто его не брал. Тогда кто-то надоумил его оставить белую одежку с белым колпачком. Какова же была радость пекаря, когда он утром увидел, что платье исчезло, а в пекарне оказалось четыре лишних мешка муки!

С тех пор пекарь начал богатеть, а нищие толпами стали приходить к нему. Ни один из них не уходил от пекаря без подаяния — каравая или халы на субботу.

Жил-был бедный сапожник. Не было у него денег на покупку кож, приходилось каждый день покупать по одной коже да шить одну пару ботинок. Однажды он сделал заготовку, чтобы на следующий день с утра приступить к работе и оставил ее вечером на верстаке. Утром встал, смотрит, а на верстаке лежит не заготовка, а прекрасно сшитая пара ботинок. Очень он удивился, быстро продал эти ботинки и купил кожу для двух заготовок. Как и в прошлый вечер, оставил сапожник заготовки, а на следующее утро нашел там две пары нарядных ботинок. Продал он ботинки и купил кожу для четырех заготовок.

С тех пор он оставлял с вечера по четыре пары заготовок. И каждое утро находил на столе четыре пары прекрасно сшитых ботинок.

Вскоре сапожник разбогател. Его ботинки были лучшими в округе, и со всех концов губернии стали приезжать к нему богачи за ботинками.

Однажды жена сапожника, которую снедало любопытство, уговорила мужа спрятаться и подсмотреть, кто шьет ботинки. Спрятались они за печкой и ровно в полночь видят: отворяется дверь, входят четверо человечков в порванной одежонке. Человечки сели и стали быстро и прилежно работать. Через час они закончили работу и исчезли.

Стала тут жена уговаривать мужа: дескать, они нам принесли богатство, давай-ка и мы в благодарность за их труды оденем их в новое платье.

Так и сделали. В следующую ночь пришли шрейтелех, увидели приготовленную для них новую одежду и очень обрадовались. Стали прыгать вокруг верстака и петь песенку:

Прыгали, танцевали на верстаке, на стульях и так, танцуя, выскочили за дверь. С тех пор они больше не появлялись. Но сапожник так и остался богатым.

Жил один мучник. Купил он на мельнице муку, привез к себе в лавку, засыпал в ларь, сказал: «С Богом, в добрый час», — и стал продавать муку. А давал он людям хороший поход. Продает-продает, на другой день приходит в лавку и видит — не убавляется мука. Очень он удивился и понял, что это дело рук шрейтеле. Никому он про то не сказал, кроме жены. Так это тянулось всю зиму до Пурима и тянулось бы еще долго-долго, кабы не соседка: зашла в лавку, увидела муку в ларе да как закричит:

— Тьфу, тьфу! У вас еще осталось от той ржаной муки — не иначе, как вам ее таскают шрейтелех.

Мучник всплеснул руками:

— Караул! Ты нас сглазила!

И вправду, с тех пор муки становилось все меньше и меньше, а вскоре она и совсем кончилась. Мучник был в отчаянии и невзлюбил соседку за ее черный глаз. Та это поняла и очень переживала, что из-за нее и из-за ее длинного языка соседу вышел большой убыток. На краю местечка, около кладбища, жила старуха, которую все считали колдуньей. К ней и обратилась соседка за советом. Старуха выслушала ее, несколько раз покачала трясущейся головой и сказала так:

— Зайди к мучнику в лавку, возьми горсть муки из того ларя, на который ты тогда смотрела, плюнь три раза, три раза отсыпь муки из ладони и каждый раз приговаривай: «Я позавидовала, я сглазила, я наболтала, а шрейтеле здесь никогда и не было».

Соседка так и сделала; и после этого мучник снова разбогател, да так, что богаче его не было во всей округе.

Жили-были старик со старухой. Однажды после осенних праздников на исходе субботы старик прилег и задремал, а старуха стала растапливать жир. Стоит она себе у печи, поминутно заглядывает в горшок. В доме тихо. Задумалась старуха о домашних делах. Бедность кромешная, дрова на зиму не запасены, у старика зипунишко совсем прохудился, а тут еще и сама занемогла — все колет под сердцем, хотя старику она об этом и не заикалась, чтобы зря не расстраивать. Вот только вся надежда на жир. Разольет она его по горшочкам и пойдет по домам продавать. Стоит старуха задумавшись и вдруг видит: из-под печки вытянулась худенькая детская ручка и застыла, будто просит чего-то. И хоть старуха очень испугалась, но достала шкварок и положила в маленькую ладошку. Рука исчезла. Вслед за этим стала старуха разливать жир из горшка в маленькие горшочки и — о чудо! — замечает, что в горшке жир не убывает. Она уже наполнила жиром все свои горшки, кружки, тарелки, а жир все не убывает. Наполнила все ведра, вылила воду из бочки и налила туда жиру, а в горшке, что на печи, все так же полно, неиссякаемый источник да и только.

Тут вдруг проснулся старик. Видит, что время уже за полночь, а старуха еще не спит, встал поглядеть, чем это она занята.

А старуха все разливает растопленный жир. Тут старик рассердился и как закричит:

— Сколько можно заниматься жиром? Скоро утро, а ты все еще не кончила. Может, кончишь наконец?

Старуха всплеснула руками:

— Пропало! Была в доме благодать, а ты ее прогнал. Видишь, все это нам подарил шрейтеле, а теперь после твоих слов кончилась благодать.

Права оказалась старуха. Жир в горшке кончился. Но и того, что успела собрать старуха, достало, чтобы выручить за жир немало денег и купить старику шубу, заготовить на зиму дров и других припасов.

Долго после этого вспоминали старик и старуха доброго шрейтеле, который им так кстати помог.

Одна бедная вдова как-то ночью проснулась от плача своего ребенка. Она так устала за день, так намаялась, что не в силах была встать с постели и подойти к ребенку, и тут вдруг видит, как из-под ее кровати вылезает шрейтеле, подбегает к плачущему ребенку, качает люльку, потом поднимает ребенка, слегка его шлепает, и ребенок тут же умолкает и засыпает крепким сном. Вдова глядит и удивляется, но не тревожится, понимает, что это добрый шрейтеле. Затем шрейтеле подбегает к буфету, что-то ищет, находит недопитую бутылку вина, прикладывается к горлышку, пьет и залезает обратно под кровать. У бедной вдовы с тех пор никогда не переводилось вино, потому что в бутылке, из которой пил шрейтеле, вино не кончалось. Сколько бы из нее ни пили, она всегда была полна. Вдова накупила много бутылок и стала торговать вином, которое доставалось ей даром. Она разбогатела, но, помня про свою былую бедность, не забывала никогда жертвовать на бедных, помогала несчастным и нуждающимся.

Один талмудист сидел ночью в бес-медреше. Час был поздний. Талмудист сидел один-одинешенек в полутемном зале. Перед ним лежал фолиант Гемары, и он, раскачиваясь всем телом, читал его нараспев и очень устал. Между тем ему предстояло бодрствовать всю ночь. Единственное дозволенное развлечение — нюхать табак. Но талмудист был беден, денег на табак у него не было. Днем он пользовался чужим табаком, ведь ни один еврей не считает себя единственным хозяином своего табака, и к любой табакерке всегда может без церемоний протянуться любая рука. Еврей вздохнул. Нынче ночью в бес-медреше пусто. А понюхать табаку хочется. Борясь со сном, он возьми и скажи:

— Как хорошо было бы сейчас понюхать табачку…

Не успел он это вымолвить, прямо перед собой увидел понюшку табаку. Табак был на чем-то красном, шевелящемся, присмотрелся талмудист — а это язык, огромный язык, протянутый из окна женской галереи. Длинный красный язык, а на кончике его — понюшка табаку.

Это ему захотел услужить лантух. Еврей взял табак, а язык исчез.

Деревенский еврей ехал однажды на подводе в ближайшее местечко справлять Слихес. Ночи в конце месяца элул темные. Осенняя дорога размыта, грязь непролазная. Лошадь с трудом передвигалась, еле вытаскивая ноги из густой липкой грязи. И вдруг слышит еврей, кто-то невдалеке не то блеет, не то мычит. Прислушался — мычит теленок. Еврей слез и по колено в грязи пошел на голос. Подходит, видит: лежит на земле теленок, ноги спутаны. Поднял еврей теленка, понес к подводе, а сам диву дается, до чего тяжелый. Уложил теленка на подводу, едет дальше, радуется находке. Так ехал наш еврей, ехал и даже стал напевать от радости.

Думает, как приедет он в местечко, так отведет теленка к шойхету, разделит мясо, часть отдаст раввину, а остальное продаст — мясо сейчас, в канун праздников, всем нужно. Еврей поминутно оглядывался на теленка и, подстегивая лошаденку, гнал все быстрее и быстрее. Вскоре далеко впереди замелькали огоньки местечка.

Тут он вдруг услыхал сзади страшный хохот, оглянулся — а это теленок. Встал на ноги и громко хохочет человеческим голосом. Потом соскочил с подводы и исчез в ночном мраке. Это был лантух.

Один сапожник как-то встал зимним утром еще затемно. Он хотел приготовить свой товар, чтобы отвезти его на базар. Сидит, работает, готовые ботинки кладет в мешок.

Вдруг в окно к нему просунулся огромный язык. Язык был такой длинный, что достал до сапожника. Однако сапожник не испугался. Когда язык, извиваясь и удлиняясь, дотянулся до сапожника и стал лизать ему руки, тот схватил с верстака острый, как бритва, нож, которым он резал толстые подошвы. Взмахнул ножом и отсек кончик языка. Однако язык мигом отрос и снова протянулся к сапожнику.

Тут сапожник понял, что это с ним лантух шутит, и снова отрезал кончик языка, рассчитывая, что уж тут черт убежит. Ничуть не бывало. Отрезанный кончик языка снова отрос. Это очень понравилось сапожнику. Он стал отсекать кончик языка, и чем больше отсекал, тем длиннее становился язык. Эта игра длилась до света. А как рассвело, увидел сапожник свое горе. Не язык он резал, а ботинки.

Весь товар в куски изрезал.

Недалеко от местечка Волынцы, Дриссенского уезда Витебской губернии жил корчмарь по имени Авром-Шмуэл со своей старухой женой. Детей у них не было, так что все их заботы были о корчме. Там все содержалось в образцовом порядке. Большой питейный зал всегда чисто прибран, даже маленькая кладовка, что рядом с залом, и то блистала чистотой. Эту-то кладовку и облюбовал лантух. Лица его никто не видел, но роста он был высокого. Ровно в полночь он выходил из темной кладовки и прямо при людях начинал безобразничать: опрокидывал помойное ведро, сбрасывал тарелки с полок, бил стаканы — словом, наносил всякий вред и убыток. А когда хозяева заходили в кладовку днем, она была пуста, хотя другого входа в нее, кроме как через питейный зал, не было.

А у Авром-Шмуэла был приятель мясник. Звали его Залман, здоровяк лет сорока, парень не робкого десятка. Услыхал он про лантуха, но не поверил, сказал, что это чьи-то фокусы и он, мол, не успокоится, пока не раскроет все до конца. Остался он в корчме ночевать. Постелили ему в большом зале, укрыли тулупом. Погасил он лампу и лег. Не успел заснуть, как услыхал чьи-то тяжелые шаги. Кто-то что-то с шумом разбрасывал по залу. У мясника прямо мороз по коже. Тут кто-то в темноте подошел к его постели, сорвал с него тулуп и бросил на пол. Мясник мигом вскочил и стал звать корчмаря:

— Авром-Шмуэл! Дайте огня, тащите палку, посмотрим, что тут творится.

Прибежал корчмарь с зажженной лампой. Мясник увидел какую-то длинную человеческую фигуру, удаляющуюся в темную кладовку. Все бросились туда, но в кладовке никого не застали и только на полу увидели следы ног лантуха. Эти следы были похожи на следы лап огромной птицы. На другой день корчмарь продал корчму белорусу, а сам съехал с женой в местечко. С тех пор лантух в корчме не появлялся.

В Богушевичах Борисовского уезда Минской губернии проживала семья, которую все звали Лантухи. Это прозвище в свое время было дано главе семьи Абе-Йойлу за то, что у него когда-то в доме поселился лантух, который любил забавляться и подшучивать над членами семьи: то бочку с водой опрокинет, то откроет окно настежь, то тарелки разбросает. Поговаривали, что Абе-Йойлу благодаря лантуху везло в делах.

Однажды вся семья ушла излому, а когда вечером вернулись и зажгли лампу, то обомлели: на полу лежал покойник, покрытый черным, а вокруг него стояли зажженные черные свечи. Прошло, понятное дело, немало времени, пока старый Аба-Йойл отважился подойти к покойнику и снять с него покрывало. Когда он это сделал, то оказалось, что под черным покрывалом лежит полено. Спустя мгновение полено исчезло, исчезли покрывало и свечи и раздался оглушительный хохот. Это хохотал лантух, дескать, шутка удалась.

В доме однажды пропали дорогие серебряные подсвечники. Долго их повсюду искали: в шкафах, в комоде, под кроватями, на чердаке, в подвале, и только спустя несколько месяцев подсвечники нашлись в бочке с квашеной капустой. Когда, наконец, подсвечники оттуда достали, в доме раздался знакомый хохот лантуха.

Когда хозяйка дома — жена Абы-Йойла, старая Ривка, — в пятницу вечером благословляла субботние свечи и, закрыв глаза, делала руками круги над зажженными свечами, лантух вынимал из подсвечников обыкновенные свечи и вставлял в них черные. Открыв глаза, старая Ривка замечала подмену и поднимала истошный крик. В ответ на это в доме раздавался хохот лантуха, и в подсвечники мгновенно возвращались обыкновенные свечи.

Сидит однажды ребенок Абы-Йойла за столом и ест. Держит в руке миску, полную каши, и уплетает вкусную еду. Вдруг видят: ребенок медленно поднимается в воздух с миской в руках, чья-то невидимая осторожная рука переносит его и опускает на стул в другом конце комнаты. Люди с замиранием сердца глядят на опасное передвижение ребенка и успокаиваются лишь тогда, когда видят, что ребенок, бережно усаженный на стул, продолжает спокойно есть кашу и только улыбается, услыхав хохот лантуха.

О многих таких проделках лантуха рассказывали в Богушевичах, но когда об этом спрашивали Абу-Йойла или кого-нибудь из его домочадцев, те в ответ только улыбались.