Еврейские народные сказки

НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ И БЛАГОЧЕСТИВЫЕ СКАЗКИ, ПРЕДАНИЯ И РАССКАЗЫ

Жили два купца-компаньона. Одного звали Эля. Это был молодой человек с красивой черной бородкой. Другого звали Рувн. Этот был постарше, с проседью в голове, себе на уме. Поехали они однажды за товаром к одной помещице, с которой уже много лет вели дела, не зная о том, что она ведьма. Закупили у нее много товара: и овчины, и шерсть, и грибов сушеных и всякого иного добра. Расплатились, упаковали товар и засобирались в обратный путь. Ушел Рувн нанимать подводу, а Эля с товаром остался у помещицы-ведьмы в доме.

А помещице, немолодой пани, овдовевшей много лет назад, уже давно приглянулся молодой красавец Эля. Воспользовалась она тем, что остались они вдвоем, и стала его соблазнять, но Эля не поддавался соблазну. Тогда она решила соблазнить его своими красивыми платьями. Надела черное шелковое платье с глубоким вырезом на груди и спине. Потом переоделась — накинула на обнаженное тело прозрачное платье в розовых кружевах, потом — платье в золотой чешуе, потом вышла вся в жемчугах. Каждый раз она ласкала его, целовала и уговаривала, точно углем жгла. Дрогнул было Эля, чуть не уступил чарам прекрасной пани, но превозмог себя и устоял. А ведьма все добивается своего. Обнимает она Элю, открывает шкатулку и, отсчитав половину денег, полученную недавно от двух компаньонов, сует их ему в карман. Снова вышла пани и вернулась обнаженной, только вуаль накинута.

Притянула Элю к себе, шепчет жарко слова любви и обещания. Тут Эля не устоял… Воля его была сломлена, предался он покорившей его женщине-ведьме.

Через час оба компаньона возвращались домой. Рувн был очень доволен совершенной сделкой: болтал, шутил, смеялся и не сразу заметил, что его компаньон и слова не проронит, сидит в печали, вперил глаза в одну точку и то ли слышит, то ли не слышит своего веселого спутника. Наконец заметил это Рувн, пристал к Эле, расскажи да расскажи, что случилось. Молчит Эля. Понял Рувн, что дело серьезно, стал еще настойчивее. В конце концов признался Эля приятелю:

— Рувн! Я должен признаться тебе в великом грехе, который совершил сегодня.

— Ты совершил грех? Полно тебе. Мы ведь сегодня почти не разлучались, — сказал Рувн.

— И, тем не менее, я успел совершить тяжкий грех, запрещенный седьмой заповедью — «не прелюбодействуй», — печально сказал Эля и рассказал компаньону обо всем, что случилось с ним, когда тот ушел нанимать подводу.

Рувн вначале не поверил, стал подтрунивать над приятелем и, только когда тот вынул из кармана деньги, составлявшие ровно половину того, что было уплачено помещице за купленный товар, убедился, что Эля говорит правду, но вместо того, чтобы сокрушаться о грехопадении компаньона, позавидовал ему. Стал он смеяться над Элей, говорить, что был бы не прочь оказаться на его месте. Видя, что Эля по-прежнему мрачен, Рувн сказал ему так:

— Знаешь что? Я согласен взять твой грех на свою душу в обмен на деньги, которые тебе вернула помещица. Беру грех на себя со всеми последствиями!

— Согласен! — сказал Эля.

Он отдал Рувну деньги, и в знак утверждения сделки оба компаньона скрепили ее торжественным рукопожатием.

Через год Рувн умер. Вскоре Эле приснился покойный компаньон: говорит, что попал в ад за грех, совершенный Элей, требует расторжения сделки. Прошло два дня, и снова приснился Эле его компаньон, снова стал требовать расторжения сделки. После того Рувн стал тревожить своего бывшего компаньона каждую ночь. Пришлось Эле обратиться к раввину.

Раввин позвал двух даянов, собрались они в синагоге, где в углу соорудили занавеску для покойного, и суд приступил к разбору тяжбы живого и мертвого. Рассказал Эля, как все произошло, как Рувн уговорил его продать ему грех, как получил за это деньги. Тогда раввин обратился в сторону занавески и спросил:

— Ты, кто назывался когда-то Рувном! Подтверждаешь ли ты то, что говорит твой бывший компаньон? Если да, то что ты можешь к этому прибавить?

— Да, подтверждаю! — раздался из-за занавески голос Рувна. — Но я не знал, что буду за это наказан.

— Ты был купцом, — сказал раввин, — скажи: ты откупил этот грех у своего компаньона? Ты получил за него деньги?

— Да, купил и деньги получил.

— Ну, а раз так, — сказал раввин, — деньги получил — значит, пропало!

И в этот момент из-за занавески раздался страшный крик: «Ай-а-а-а-а!!!»

С тех пор Рувн перестал сниться Эле.

Жил-был бедный еврей — деревенский корчмарь. Детей у него было много, мал мала меньше, а заработки до того плохие, что приходилось ему с семейством голодать.

Однажды говорит ему помещик, в чьей корчме он шинкарствовал:

— А что, любезный, желал бы ты быть богатым?

— Еще бы, — отвечает корчмарь, — одолела меня нужда, сил нет смотреть, как голодают жена и ребятишки!

— Хорошо, — говорит помещик, — я готов хоть сейчас дать тебе полный мешок червонцев, но с тем уговором, чтобы ты мне за это продал всю свою долю в Будущем мире, всю долю, тобой заслуженную, и всю ту, которую ты еще не заслужил.

Сильно призадумался бедняк. Отказываться добровольно от всех будущих благ в вечной жизни — дело не шуточное, но, с другой стороны, получить мешок золота, да еще при такой нужде, — соблазн не малый. И просит он помещика дать ему срок подумать. Посоветовался еврей со своею женой, а та его и уговорила воспользоваться таким случаем и раз и навсегда избавиться от нужды.

И вот бедняк взял-таки и продал всю свою долю в Будущем мире, но сделку сохранил ото всех в глубокой тайне.

Прошло много лет. Умер наш еврей. Как водится, предали его земле. Но не успели еще толком положить мертвеца в могилу, как — о ужас! — она выбросила его! Члены погребального братства совершенно растерялись. Но, придя немного в себя, немедля поспешили к местному раввину, рассказали ему о страшном происшествии и спросили, как им поступить с мертвецом.

Раввин догадался, что над покойником тяготеет какое-то заслуженное проклятье или тяжелое преступление, и тотчас обратился к жене умершего за разъяснением. Только теперь она поняла, как наказан ее покойный муж, имевший несчастье в свое время отказаться от всех загробных благ. Обливаясь горькими слезами и ломая руки в отчаянии, рассказала она раввину в присутствии всего сбежавшегося народа о несчастной продаже ее мужем своей доли в Будущем мире. Все так и ахнули от ужаса. Стало ясно, отчего земля не принимает мертвеца в свое лоно. Преисполненные жалости к злополучному покойнику, евреи от мала до велика отправились на кладбище и стали молиться за упокой души корчмаря, потом вырыли новую могилу и опустили туда покойника. Но и в этот раз случилось то же самое: могила снова извергла его.

Тут раввин прибегнул к следующему средству: он посоветовал собравшимся евреям, чтобы каждый подарил несчастному мертвецу по одной исполненной ими заповеди. Все с радостью согласились. Только благодаря этому земля приняла покойника в свое лоно, и евреи с легким сердцем разошлись по домам, довольные тем, что своими подарками помогли мертвецу обрести покой.

У одного хазана состоял певчим юноша по имени Мойше-Хаим, единственный сын набожной старушки вдовы. Мойше-Хаим, бойкий, веселый юноша с прекрасным голосом, был, к сожалению, повесой и, как большинство певчих и музыкантских учеников, вечно отирался на свадебных пирах и семейных вечеринках. Однажды летним вечером с Мойше-Хаимом приключилось большое несчастье. Поужинав, вышел он на улицу прогуляться, и вдруг ни с того ни с сего появилась у него на верхней губе опухоль, которая с каждой минутой, не будь ни про кого сказано, стала расти все больше и больше. На следующий день губу раздуло так, что она уже закрывала несчастному чуть ли не все лицо и причиняла нестерпимую боль. Через несколько дней дошло уже до того, что больной с трудом открывал рот, куда ему вливали только жидкую пищу. После того как заговоры и нашептывания ни к чему не привели, обратились ко всем местным и окрестным докторам, но никто из них не мог найти средства против опухоли и ужасной боли. Все врачи решили в один голос, что больному необходима трудная и опасная операция — надо отрезать губу и при этом захватить часть лица. Операция им не по силам, они впервые видят такой редкий случай, так что больному надо безотлагательно ехать в Вильно. Перед отъездом в Вильно убитая горем мать постилась, наделила бедных щедрой милостыней, обошла все синагоги и бес-медреши, чтоб излить сердце в рыданьях перед открытыми орн койдешами, «встревожила в гробах» на местных кладбищах всех покойников, начиная со своего мужа и кончая самыми дальними родственникам, чтобы были они заступниками перед престолом Всевышнего за жизнь и исцеление ее «зеницы ока» — единственного ее кадиша, бедного Мойше-Хаимки.

В Вильно профессора, осмотрев больного, никак не могли найти подходящего названия для его болезни, до того она была необычна, но решили, что операция неизбежна, и чем скорее ее сделать, тем лучше, в противном случае опухоль может распространиться по всему телу, с головы до ног, и кончится все это для больного неизбежной и мучительной смертью. Но и за благополучный исход операции они тоже не ручались. С согласия больного и его матери установили недальний срок для совершения опасной операции. Накануне рокового дня бедная мать отправилась на кладбище рыдать и плакать над могилами «добрых и благочестивых» виленских евреев, а бедный Мойше-Хаим лежал измученный, изнуренный в своей печальной каморке и покорно, как приговоренный к смерти, ждал своей участи, предаваясь грустным размышлениям. Горько покинуть мир в молодые годы, но еще горше покинуть его с мучительным сознанием, что жизнь прошла даром. Выбившись из сил от долгой бессонницы, истощения и горьких дум, бедный Мойше-Хаим к вечеру крепко заснул и не слышал, как возвратилась с кладбища измученная мать. Она же, найдя сына спящим, обрадовалась и, чтобы больной немного отдохнул перед предстоящей операцией, конечно, не стала его будить, а тихонько присела в другом углу. Вскоре сон одолел и ее. Вот в полночь чудится больному Мойше-Хаиму не то во сне, не то наяву, что дверь тихо скрипнула, отворилась и в комнату вошла какая-то бледная фигура, вся в белом. Больной хотел было закричать, но вошедший сделал ему рукой знак: молчи и не шевелись. Медленно подошел к кровати, уселся на краю, тяжело переводя дух, как бы от усталости, и, вытирая пот со лба, сказал:

— Не узнаешь меня, сын мой? Это я, твой отец! Да, с тобой неладно. Но мольбы твоей матери, ее слезы и рыдания дошли до меня и не дают мне покоя в могиле, и вот я принес тебе исцеление, хотя ты и не заслужил его своим поведением! Хочется спасти твою молодую жизнь, авось ты раскаешься в своих прегрешениях и впредь будешь шествовать по пути праведных дел! Я принес тебе исцеление — райскую траву. Вот я кладу ее тебе под подушку, и, как только мать проснется — ты теперь не буди ее, дай ей немного подкрепиться сном, — расскажи ей, что я здесь был; пусть она эту травку положит в стакан с холодной водой; когда вода настоится, выпей ее всю, и с Божьей помощью выздоровеешь! Травку сохрани и по приезде домой бережно положи ее обратно на мою могилу.

Пожелав сыну скорого исцеленья, заповедав ему быть добрым и благочестивым и взяв с него слово ежедневно читать по главе из Мишны за упокой души отца своего, покойник тихо встал с кровати, и его не стало. Больной же, дрожа всем телом, обливаясь холодным потом, проснулся со страшным криком. От его крика проснулась и мать. Под подушкой они действительно нашли редкостную травку ярко-зеленого цвета, распространявшую по комнате чудный, неземной аромат, точно она только что была сорвана с гряд райского сада. Немедленно опустили травку в стакан холодной воды, которая окрасилась в зеленый цвет, и, благоговейно произнося благословение, Мойше-Хаим залпом выпил воду из стакана… Какая-то новая жизнь разлилась по всем его жилам, и — о чудо! — опухоль моментально спала, а губа приняла обыкновенный вид. Болезнь как рукой сняло. На следующий день пришли профессора со своими инструментами, увидели выздоровевшего больного, без всяких признаков опухоли на губе, и не поверили своим глазам. Когда же им рассказали о том, что к больному во сне приходил покойник и о райской травке, которую не замедлили показать, они были еще больше поражены всем увиденным и услышанным. Осмотрев внимательно райскую травку, профессора сказали, что такой травки они отроду не видели ни в какой университетской ботанической коллекции. По приезде в родной город Мойше-Хаим, согласно воле своего покойного отца, положил с благоговением райскую травку на его могилу. Вскоре Мойше-Хаим женился и уехал в далекую страну, где благодаря своему прекрасному голосу занял место главного хазана в одной из тамошних синагог.

У одного честного еврея был сын Исохор, который пошел по дурной дорожке. Он стал вором, а вскоре, увидев, что ему везет, сделался грабителем и взломщиком. Отец стал его в том укорять, а потом и вовсе проклял. Тогда Исохор махнул на себя рукой и вконец сделался разбойником.

Долго он так промышлял на большой дороге, пока наконец его не поймали и не сослали на каторгу. Пробыл он на каторге десять лет и задумался о жизни своей, о том, как он сам себе ее изуродовал; ведь он мог бы жить тихо и счастливо, а сейчас его ожидает смерть в кандалах. Сильно опечалился Исохор, стал мечтать о спокойной, честной жизни и решил бежать с каторги. В один прекрасный день он сбил кандалы и бежал в лес. Много дней и ночей он блуждал по лесу и чуть не попал в руки искавших его стражников. В конце концов ему удалось добраться до родной Подолии, но не посмел он идти к отцу, пока не раскается и не будет прощен Богом.

И вот приходит он в одно местечко, заходит к раввину и говорит:

— Ребе! Я разбойник, сбежавший с каторги. У меня на совести кражи, грабежи, убийства. Если я раскаюсь, то буду ли прощен?

А раввин отвечает:

— Нет тебе прощенья!

Закипело на сердце у Исохора, закричал он:

— Раз нет мне прощенья, все равно пропадать, — и одним ударом палки размозжил раввину голову.

Приезжает в другое местечко, идет к тамошнему раввину:

— Ребе! Я разбойник, я убил столько-то и столько-то душ и вчера убил раввина из такого-то местечка. Как думаете, буду ли я прощен, если раскаюсь?

— Если ты даже раввина убил, то как тебе поможет раскаяние? — отвечает раввин.

Ударом палки Исохор убил и второго раввина, а сам ушел в другой город. Приходит к казенному раввину и рассказывает, что он, мол, убийца, жаждет покаяния и что он убил двух раввинов из-за того, что они отказали ему в прощении. Тут казенный раввин понял, что, если откажет каторжнику в прощении, тот и его может убить, и говорит ему:

— Если ты искренне раскаешься, то можешь быть прощен.

— Ребе! — взмолился каторжник. — Наложите на меня любое покаяние, и я его выполню.

— Тогда сделай так, — говорит казенный раввин, — надень простое платье и пустись по миру пешком. Где будешь дневать, там не ночуй, спать ты должен только в синагогах, на голой скамейке, а на утро идти дальше, ешь только черный хлеб и запивай водой — кроме суббот и праздников. В какую бы синагогу ни пришел — тебе надлежит прежде всего лечь рядом с порогом, чтобы входящие топтали тебя ногами, и каждый раз, как на тебя наступят, говори громко: «Я заслужил это, Господи!»

— Я все это выполню с радостью, — говорит разбойник, — но как долго будет длиться мое наказание?

Тут казенный раввин посмотрел на гипсовую фигуру Моисея, стоявшую у него в комнате, и говорит:

— Оно будет длиться до тех пор, пока эта фигура не начнет плакать человеческими слезами.

Распрощался Исохор с казенным раввином и пошел по миру. Странствовал он год, и два, и три. Люди дивились его святости и долготерпению, а некоторые даже просили у него благословения, но он говорил о себе:

— Я великий грешник и Богом еще не прошен.

На четвертый год решил он пойти к тому казенному раввину, а по дороге зашел в корчму. Сел у порога, задремал. Вдруг слышит за занавеской шепот. Это шепчутся пятнадцатилетний сын корчмаря и его учитель-ешиботник. И слышит Исохор, что учитель уговаривает мальчика уйти из дома и пойти в разбойники вместе с ним. Соблазняет учитель ученика вольной жизнью и богатством, а мальчик нехотя, постепенно уступает учителю и вот-вот уже готов согласиться. Тут закипело сердце у Исохора. Схватил он палку, подбежал к учителю и размозжил ему голову. Затем выскочил из корчмы и бегом пустился в город.

Тут мы оставим Исохора на дороге, обгоним его и зайдем в дом казенного раввина. Тот, только что пообедав, сел за стол с книгой в руках. Но не читалось ему. Он почему-то вдруг вспомнил о странном разбойнике, который был у него несколько лет тому назад. Дошли до него слухи о нем, о его святости, об уважении народа к нему.

«Неужели он действительно когда-нибудь будет прощен?» — думает и поднял глаза к гипсовой скульптуре Моисея.

И вдруг — то ли кажется, то ли нет? Из глаз Моисея закапали настоящие слезы. Вот их стало все больше и больше. Вот на полу уже большая лужа, уже вода доходит до ног. Тут казенный раввин вскочил и закричал не своим голосом:

— Он прощен! Он где-то здесь!

И послал шамеса найти и привести странника Исохора.

Вскоре его нашли. Он шел к дому казенного раввина. Как только зашел в дом, так сейчас же Моисей перестал лить слезы, и вода, поднявшаяся на целый аршин, пошла на убыль. Тут раввин подал руку Исохору:

— Шолом алейхем, — говорит, — святой человек!

В тот же день приехал счастливый отец Исохора и увез его в родной город. Как ни упрашивали его жители города, Исохор ни за что не хотел принять деньги, которые они собрали для него. Он стал простым кузнецом и был очень счастлив, заслужив Божье прощение и людское уважение.

Два раввина — один добрый, а другой гордый и сердитый — шли пешком из одного города в другой. По дороге они так увлеклись ученым спором, что не заметили, как сбились с пути. Блуждали они три дня и три ночи, пока наконец не поняли, что заплутали в дремучем лесу и теперь вряд ли сумеют выбраться без посторонней помощи. Вдруг видят, стоит дворец. Вокруг дворца каменный забор, в заборе — ворота, а над воротами — надпись: «Это ворота Господни, и праведники войдут в них». Говорит сердитый раввин доброму: «Разве мы не праведники?» — и стал стучать в ворота. Не открываются ворота. Стал он стучать сильнее. Не открываются ворота. Произнес тогда гордый раввин «Шем-амефойреш», и ворота распахнулись настежь. Зашли раввины во дворец, в первую комнату — там нет никого. Видят запертую дверь, а в замочной скважине торчит золотой ключ. Сердитый раввин повернул ключ, и дверь отворилась. Входят и видят — стоит золотой стол, на столе лежит большая книга с золотыми застежками, а на ней надпись: «Это Книга Адама». Хотели они открыть ее, а застежки не открываются. Сердитый и гордый раввин тогда воскликнул:

— Разве мы не достойны заглянуть в эту книгу? — и опять произнес «Шем-амефойреш».

Но книга не открылась. Произнес другое имя Божье — ничего не помогает. И тут он увидел еще одну дверь, в третью комнату. Третья комната вся устлана коврами, стены усыпаны драгоценными камнями, а в переднем углу сидит старуха и держит два сита. Берет из первого по листочку, растирает между пальцами и бросает во второе. Добрый раввин спросил старуху, что это она делает. А старуха отвечает:

— Много есть в мире у меня детей, что постятся по понедельникам и четвергам; когда я растираю листочки, их благоухание распространяется от одного края мира до другого, дети мои вдыхают этот запах, и сердце их освежается.

— А кто ты такая? — спрашивает дальше добрый раввин.

— Зовут меня Сарой, а мужа моего — Авраамом, он ушел в Райский сад за свежими листочками.

Тогда спросил ее гордый и сердитый раввин:

— Досточтимая праматерь наша Сара, почему мы не можем открыть Книгу Адама?

Сара посмотрела пристально в глаза сердитому раввину и говорит:

— Что ж, я и на этот вопрос отвечу. Никогда не открыть тебе Книгу Адама, так как недостоин ты этого. Хоть ты и праведник, но еще нужно тебе особое очищение плоти. Выйди за ворота, там неподалеку увидишь колодец Мириам, окунись и очистись.

Вышли оба раввина за ворота, разыскали колодец Мириам, сбросили свои одежды, но вдруг остановились как вкопанные — видят: над колодцем извиваются змеи и скорпионы с высунутыми жалами. Когда прошло первое оцепенение, сердитый раввин говорит:

— Что тут колебаться! Надо же нам знать, что написано в Книге Адама! Вперед! — И с этими словами шагнул к колодцу и смело наступил босой ногой на змей.

За ним пошел и добрый раввин. Спрятались змеи и скорпионы в стенках колодца. Праведники окунулись, надели на себя платье и пошли ко дворцу, но дворец уже исчез, и там, где они только что ходили по комнатам и разговаривали с праматерью Сарой, сейчас были пустынные и мрачные заросли.

Застонал тогда сердитый раввин, громко стал жаловаться, обращаясь к праматери Саре:

— Что же ты нас обманула, праматерь Сара? Мы готовы были принять погибель от змей и скорпионов, чтобы заглянуть в Книгу Адама, а теперь мы потеряли и тебя, и книгу!

Загремел тогда гром, и вслед за тем раздался голос праматери Сары:

— Дети мои! Не жалуйтесь. Довольно с вас и того, что вы удостоились окунуться в колодец Мириам.

Закричал сердитый и гордый раввин:

— Не подчинимся мы небесному гласу!

Снова прозвучал голос праматери:

— Дети мои! Если вы не перестанете кричать, я разрушу мир и превращу его в первозданный хаос. Довольно и того, что вы при жизни удостоились быть во дворце «Птичье гнездо».

Затем явился некто и вывел их на дорогу. С тех пор тот раввин перестал быть сердитым и гордым. Он понял, что истинное величие не только в праведности, но и еще кое в чем.

Жили-были раввин с раввиншей, и не было у них детей. А в том же местечке жил балагола с женой, и у них тоже не было детей. И вот однажды встретились в микве раввинша с женой балаголы. Говорит раввинша:

— Я хочу дочь, а вы, я знаю, хотите сына. Давайте договоримся. Если Господь даст мне девочку, а вам — мальчика, то мы поженим их.

— Хорошо, — отвечает жена балаголы, — дадим друг другу в том слово.

После этого Бог помог им, обе забеременели и спустя девять месяцев родили: раввинша — девочку, а жена балаголы — мальчика. Прошло две недели, и раввинша подумала: «Как это мы отдадим свою дочь за сына невежественного балаголы?»

Пошла она к повитухе и говорит:

— Я вам дам сто рублей, но сделайте так, чтоб мальчик у балаголы пропал.

Что сделала повитуха? Когда балагола уехал, а жена его ушла на базар, она завернула ребенка, уложила его в корзину, пошла к Бугу и пустила корзину по течению. Плыла корзина день и ночь, ночь и день, пока не вытащили ее рыбаки. Видят, что мальчик обрезан, и отдали его тамошнему раввину. А раввин оказался бездетным, он с радостью усыновил ребенка и назвал его Симха, потому что вместе с ребенком вошла в семью раввина радость. Прошло несколько лет. Ребенок подрос, и раввин сам стал его обучать и год от году все более поражался, видя необыкновенные способности мальчика. К десяти годам тот мог объяснить самые запутанные места в Талмуде, а сотни страниц знал наизусть. Когда Симхе исполнилось одиннадцать лет, раввин понял, что у него уже не хватает знаний, чтобы дальше учить мальчика, и отправил его в ешиву. Эта ешива находилась как раз в том городе, откуда Симха был родом, а главой ешивы был тот самый раввин, жена которого когда-то дала слово жене балаголы. Не прошло и полугода, как все вокруг стали восхищаться Симхой. Был он в ученье на голову выше всех своих сверстников и заслужил прозвище: Симха Койшл-гаон. Гаон — это значит великий, гений. А прозвище Койшл — «корзинка» — ему дали еще тогда, когда он воспитывался в доме приемного отца.

Обстоятельства, связанные с этим прозвищем, ему, правда, не были известны. Прошло семь лет. Юноше исполнилось восемнадцать, и раввин решил выдать за него свою дочь. Поскольку Симха не возражал, помолвку устроили очень быстро, а хупу решили поставить после Тишебов. Как-то перед свадьбой — день был очень жаркий — жених с друзьями отправились купаться на Буг. Вдруг слышат — из одного дома доносятся плач и какие-то крики. Вбежали в дом, а там старуха помирает. Это была старая бабка-повитуха. Хочет она перед смертью исповедаться и покаяться в каком-то грехе. Увидела вошедших, подозвала их к постели и рассказала о страшном грехе, взятом ею на душу. Восемнадцать лет тому назад она украла ребенка балаголы, положила его в корзину и пустила вниз по течению Буга, причинив этим страшное горе родителям и погубив невинное дитя. Взяла бабка с ешиботников слово, что они будут молиться за упокой ее души, успокоилась и тихо померла.

Симха вышел из дома бабки в смятении. Понял он, что недаром люди прозвали его Койшл. Нет сомнений, он и есть тот ребенок. Кто же его родители? Но ведь старуха об этом сказала. Вскоре Симха вошел в покосившуюся хату старого балаголы.

— Папа! — говорит. — Я пришел пригласить тебя и маму на мою свадьбу.

Старики задрожали, слезы полились из глаз, и родители бросились обнимать вновь обретенного сына.

Свадьба была — всем бы нашим доброжелателям такую! Сколько вина было выпито, сколько фаршированной рыбы и жареных индюшек съедено, сколько флодн, леках, тейглах, инберлах, маковок, айнгемахтс уничтожено! А во главе стола, рядом с сияющими женихом и невестой, сидели родители — раввин со своей женой и балагола со своей.

Так исполнилось заветное обещание, которое матери жениха и невесты дали друг другу в микве.

Что суждено — того не миновать.

На старом виленском кладбище до сих пор еще сохранилась могила, на каменном надгробии которой можно с трудом прочесть полустертые слова: «Благочестивая дева… жизнь… за свой народ».

Старая легенда гласит:

«Это было в страшные дни погромов. В одном из местечек под Вильно озверевшая толпа ворвалась в дом раввина. Все было предано огню. В ужасных мучениях погибла вся семья. Остался в живых только самый младший ребенок, лет шести. Кто-то вытащил его из огня и отнес в монастырь Св. Мартина, где он нашел кров и пропитание, где его обратили в чужую веру.

Прошло много лет. Однажды ночью кто-то постучался в дверь виленского раввина. Перепуганный монах по поручению умирающего настоятеля монастыря Св. Мартина просил раввина немедленно прийти в монастырь. У постели умирающего настоятеля раввин услышал удивительную исповедь.

— Ребе! Я — еврей, — слабым голосом сказал умирающий. — Я сын такого-то раввина. Хочу умереть как еврей и быть похороненным на еврейском кладбище, предаю себя в ваши руки и прошу исполнить мою последнюю волю.

Утром раввин собрал глав общины, и было решено тайно похоронить настоятеля на еврейском кладбище, что и было сделано следующей же ночью. Но, увы, во время похорон у могилы появился всем известный выкрест, предатель Иоанн, который тут же поклялся, что непременно донесет магистрату о святотатстве. Донос магистрату означал жестокую расправу. Все еврейское население Вильно погрузилось в глубокую печаль. Что делать? Собрались в старой синагоге лучшие люди города во главе с раввином и стали думать, как избавиться от неминуемой беды. Но никто ничего не мог придумать. Все ясно представляли себе, как через пару дней бушующие толпы фанатиков по наущению подстрекателя ворвутся в еврейский квартал, неся смерть и разорение, гибель женщинам, старикам и детям, но никто не мог придумать, что надо предпринять для того, чтобы тело настоятеля монастыря не было обнаружено на еврейском кладбище.

Безысходное отчаяние царило среди собравшихся в старой синагоге. В эту минуту вдруг распахнулись синагогальные двери и вбежала какая-то девушка. Ее вид был ужасен: глаза горят, лицо мертвенно-бледно, одежда в беспорядке, волосы растрепаны. Она подбежала к биме и махнула рукой, требуя тишины. Но шум усилился. Многие узнали в ней дочь того самого Иоанна, который поверг всю общину в горе и обрек мученической смерти многих людей.

Наконец воцарилось молчание, и девушка слабым голосом сказала:

— Рабойсай! Ради Бога, дайте мне сказать, не осуждайте меня, пусть я дочь Иоанна, но я была и остаюсь дочерью нашего народа. Через полчаса я буду бездыханным трупом. Умоляю вас, выслушайте меня и сделайте так, как я скажу: это принесет спасение всей общине. Я приняла яд. Смертельный яд. После моей смерти вы сегодня ночью вскроете могилу, где похоронен настоятель монастыря, похороните его в другом, никому не известном месте, а меня захороните в могиле, которая известна моему отцу и которая станет известна магистрату. По доносу моего отца могилу вскроют, но найдут там не тело настоятеля, а мое. Община избегнет нависшей над ней опасности. И пусть моя жертва будет угодна моему Богу и моему народу.

Едва девушка успела слабеющим голосом закончить эти слова, как упала мертвой у бимы».

Так была спасена от уничтожения виленская община. Великая жертва, принесенная слабой девушкой, осталась в памяти народной и записана в назидание потомкам в виленском пинкасе.

Жил-был бедный шамес-вдовец, и была у него единственная дочь-красавица Хана. Проходя мимо дома шамеса, люди видели девушку в окне, любовались ее красотой и удивлялись тому, что она всегда печальна. А печальна была Хана оттого, что не знала материнской ласки. Ей не было еще и трех лет, когда злая чахотка свела ее мать в могилу. С тех пор девочка тосковала по материнскому голосу, по материнскому ласковому взгляду. Казалось, она никогда не улыбалась, никого не любила. Лишь тогда хмурое лицо девочки озарялось улыбкой, когда мимо дома шамеса проходил старый раввин. Он жалел несчастного ребенка, понимал, как истосковалась по ласке душа девочки, и по дороге в синагогу и обратно всегда останавливался у низкого окошка, гладил сухими старческими пальцами пухлую щечку девочки, задавал ей шутливые, смешившие ее загадки, а иногда дарил коржик или яблоко. В праздники раввин приглашал девочку к праздничному столу, и ребенку было приятно видеть перед собой сияющее добротой лицо старого раввина.

Годы шли. Хана взрослела. Она все сильней привязывалась к раввину.

Однажды старый раввин тяжко занемог. Сердце девушки сжалось от горя и предчувствий. Было предпринято все возможное: и свечу ростом с раввина похоронили на кладбище, и милостыню бедным раздали, и траву, сорванную на кладбище, положили ему под подушку — ничего не помогало. И вот в один предвечерний час два даяна начали обходить местечко. Они собирали для старого раввина дополнительные дни жизни. Каждый жертвовал в его пользу столько дней, недель и месяцев, сколько считал нужным, и расписывался в этом на специальном пергаментном свитке. Зашли даяны и в дом шамеса. Недолго думала Хана.

— Запишите, — сказала она, — что я жертвую нашему ребе всю свою жизнь — столько лет, сколько осталось мне жить.

Даяны пробовали ее отговорить, но Хана была непреклонна. Всю жизнь — без остатка! Так они и записали, а она собственноручно подписалась.

На другой день раввин выздоровел, а юная Хана скончалась без видимой причины.

Все сверстники старого раввина уже давно ушли на тот свет, а он продолжал жить. Умирали, состарившись, и те, которых он помнил полными сил, а он все такой же, так же сгорбившись, сидел в синагоге за Гемарой и читал нараспев.

Однажды в синагогальной тишине ему почудилась отдаленная веселая свадебная музыка — и острая боль пронзила сердце старого раввина.

— Это значит, она вышла замуж. Это — свадьба, до которой она не дожила из-за меня.

Прошли годы, и, сидя за фолиантом, он вдруг услыхал пронзительный детский плач.

«Боже мой! — подумал раввин. — У нее, значит, родился ребенок. Вот радость, которую ей не дано было познать. И все из-за меня!»

Вся жизнь Ханы, вся ее возможная и несостоявшаяся жизнь проходила перед умственным взором старого раввина. Прошло много лет. Вновь послышалась однажды свадебная музыка, значит, она выдает дочь замуж. Он и этой, самой большой радости, лишил ее, приняв из ее рук жизнь!

Дряхлый раввин возненавидел свою жизнь, доставшуюся ему такой дорогой ценой. Сколько раз он шептал горячие молитвы, прося Всевышнего послать ему смерть! Но он все жил. И чем дольше жил, тем упорнее жаждал конца. Но вот однажды Всевышний сжалился над ним. Раввин почувствовал острую боль в груди и услыхал сдавленный крик боли.

— Это она умирает. Слава Богу, наконец-то, — прошептали губы старого раввина. — Конец мукам.

И ребе впервые за много лет улыбнулся.

Его измученное сердце остановилось, на мертвых губах застыла улыбка. Это была улыбка облегчения.

Знаменитый богач барон Ротшильд возгордился богатством, даже перестал жертвовать на бедных.

Пришел к нему однажды старый еврей (это был Илья-пророк) и стал упрекать Ротшильда, что тот думает только о себе, не заботится о бедняках и об их нуждах. Ротшильд только посмеивался, слушая старого еврея.

Говорит ему Илья-пророк:

— Чему ты смеешься? Знаешь ли ты, каков будет твой конец?

А Ротшильд отвечает ему, усмехаясь:

— Носилки с моим телом понесут пешком на кладбище десять самых именитых евреев.

— Ошибаешься, ты умрешь с голоду, и твое тело пролежит без погребения пятнадцать дней.

Тут уж Ротшильд не усмехнулся, а громко рассмеялся и подумал: сумасшедший старик.

И вот однажды случилось так, что Ротшильд решил осмотреть свои сейфы. А сейфы у него были железные, двери стальные, и стояли они в глубоком подземелье. Взял Ротшильд ключ, открыл один сейф и зашел в него, а ключ оставил снаружи в замке. Начал любоваться золотом и бриллиантами и не услыхал, как дверь захлопнулась. Захотел выйти — а сейф заперт, и ключ снаружи. Никак не выйти. Кричал Ротшильд, кричал, пока не охрип, но никто его не услышал — стенки у сейфа железные, подземелье глубокое. Так среди груды золота и драгоценных камней умер с голоду гордый богач барон Ротшильд.

Только через две недели нашли его труп.

Один праведник взмолился Богу, чтобы Бог дал ему увидеть Илью-пророка. Через некоторое время к праведнику явился Илья-пророк и спросил:

— Ты хотел меня увидеть? Вот я. Говори, что тебе от меня нужно?

И сказал праведник:

— Я хочу от тебя только одного. Разреши мне сопутствовать тебе. Видеть твои дела, приобщиться твоей мудрости.

Говорит ему Илья-пророк:

— Ты не поймешь моих дел и будешь только отвлекать меня своими расспросами.

Но праведник стал упрашивать пророка, пообещал, что будет молчать. Илья-пророк наконец уступил просьбе праведника, но поставил ему условие: если тот хотя бы один раз попросит объяснений у пророка, то, получив объяснения, тут же с пророком расстанется.

После этого они пустились в путь. Заходят в дом бедняка. А у того бедняка была одна-единстве иная корова, которая кормила всю многочисленную семью. Увидев пришедших, бедные супруги выбежали им навстречу, привели в дом, накормили-напоили и спать уложили. Наутро, перед тем как уходить, праведник слышит, что Илья-пророк молится, чтоб у бедняков пала корова. Не успели гости распроститься с хозяевами, как прибежала с плачем хозяйская дочь: единственная корова вдруг пала. Потрясенный праведник с укоризной сказал Илье-пророку:

— Так-то ты отплатил этим несчастным за добрый прием, который они нам оказали?

— Помни о нашем условии, — ответил пророк. — Я могу тебе объяснить мой поступок, но на этом наше совместное путешествие закончится.

Праведник замолчал, и они двинулись дальше. Подошли они к дому одного богача, но никто не пригласил их войти, не предложил не то что поесть, но даже воды напиться. На ночь расположились путники на голой земле, но никто не вынес им даже охапки соломы на подстилку. Наутро собрались уходить. Илья-пророк показал своему спутнику покосившуюся стену дома и помолился Богу о том, чтобы стена выпрямилась. Не успел он окончить молитвы, как стена вдруг выпрямилась, и дом снова прочно встал на своем фундаменте. Тут уж праведник не сдержался и попросил Илью-пророка объяснить свое странное поведение: почему бедных за добро он наказал, а богатого за причиненное зло наградил?

— Хорошо, сын мой, — сказал Илья-пророк, — я все тебе объясню. В моих поступках нет ничего странного. Я знал, что у бедняка должна умереть жена, и упросил Бога, чтобы вместо жены умерла корова. Увидев, что стена дома богача покосилась, я понял, что скоро он начнет ее ремонтировать. Но я знал, что там, где будут рыть землю, чтобы укрепить стену, зарыт клад — я и помолился Богу, чтобы стена выпрямилась. Таким образом, злому богачу клад не достанется.

Тут праведник понял, что не следует человеку судить о неисповедимых путях провидения. Очень не хотелось ему расставаться с Ильей-пророком, но пришлось. Условие есть условие.

В Йом Кипур все евреи собрались в синагоге на молитву. Не пришел только Берл-портной. Раввин заволновался: где Берл? Без него нельзя начать молитву — так почему-то считал старый раввин. Когда Берла наконец нашли и привели в синагогу, портной, ни с кем не поздоровавшись, надменно спросил раввина:

— В чем дело? Зачем ты звал меня?

— Разве ты не знаешь, что сегодня великий день — суббота суббот, Йом Кипур? Разве ты не знаешь, что сегодня все молитвы возносятся прямо к подножью Господнего Престола?

— Знаю, но я Ему больше не слуга. Бог виноват передо мной. Если бы можно было подать на Бога в суд, я бы привлек Его к ответу.

— Твои слова греховны. Но о чем твоя тяжба с Богом?

— Вот о чем. Несколько месяцев тому назад, в канун Пейсаха, я сидел, не зная, как мне справить сейдер, не на что мне было приодеться, не на что купить еды, не было у меня ни денег, ни работы. Вдруг из соседнего замка посылает за мной пан. Он купил дорогой мех и решил сшить себе шубу. Я подумал, что Господь надо мной сжалился. По обычаю ремесла, то, что остается от ткани или меха, принадлежит мастеру. Когда я окончил работу, остались три маленькие шкурки. Богу не должно быть обидно, подумал я, если я заберу эти шкурки себе, выручу несколько монет и куплю еды на сейдер. Но как вынести шкурки из замка? На мое счастье, при расчете мне дали несколько хлебов. В них я и вложил шкурки. Выхожу из замка с хлебами и хвалю Бога. Только отошел, слышу за собой топот погони. Я быстро спрятал хлебы со шкурками в кусты, завалил их камнями, оставил знак и вернулся в замок. Оказалось, что я забыл обметать петли. Доделал работу и поспешил обратно. Нашел камни, нашел знак, но хлебов со шкурками я не нашел. Их не оказалось. Кто-то их похитил. Куда они могли деться? Меня никто не видел — ни человек, ни зверь, ни птица. Кто забрал? Бог единственный видел. Он и забрал! Он жестоко, несправедливо, незаконно отобрал то, что мне принадлежало по многолетнему обычаю ремесла. Значит, Его не трогают мои нужда и горе. Я Ему больше не служу. Не может существовать закона, оправдывающего страдания людей, так что я теперь не признаю праздников Божьих и не молюсь Богу.

— Но ты украл шкурки у пана, — сказал раввин, — ты нарушил Божий закон, охраняющий права пана.

— А вы, ребе, разве не знаете, что человеческий обычай ломает Божий закон? Разве закон должен отнимать у людей радость, надежду и жизнь? Мой спор с Богом праведен.

— Так что тебе нужно, Берл?

— Обычно в Йом Кипур, — сказал портной, — отпускаются грехи человека, совершенные по отношению к Богу. Но в этот день должны быть отпущены также и грехи Бога по отношению к людям. Обиды и несправедливости, которые Бог нанес людям, тоже должны быть искуплены.

Случилась эта история в те дни, когда мы жили под благодатной сенью великого цадика, мудреца и чудотворца ребе Элимелеха. В каждом доме имя его произносилось с трепетом и любовью, в каждой семье рассказывали о нем десятки чудесных историй. Но чудеснее всех историй, передававшихся в народе из уст в уста, удивительная история о том, как Господь Бог был вызван на суд и как судил его не кто иной, как великий ребе Элимелех.

Но да будет все рассказано по порядку.

В один из дней, в мрачный день всенародного горя, царь издал гзейру: повелел изгнать всех евреев из пределов своего государства в течение одного месяца. Царский указ с быстротой молнии достиг самых отдаленных местечек и сел и поверг в глубокий траур все общины. Что испокон веков делали в таких случаях евреи? Объявляли пост. Объявили и на этот раз. За исключением детей, беременных и больных, все постились и возносили к Небу горячие молитвы.

В синагогах день и ночь не закрывались дверцы кивотов со свитками Торы. Раввины и цадики, облачившись в талесы и тфилин, не ведая ни сна, ни отдыха, читали псалмы и скорбные молитвы. Проходил день за днем, приближался роковой срок, но ничто не указывало на то, что Бог смилостивился и отменил злую гзейру.

И только один человек не был погружен в траур, не скорбел и не плакал. Это был знаменитый глава Воложинской ешивы, мудрый и благочестивый реб Нохемце. Со дня оглашения гзейры реб Нохемце засел за книги. Он обращался к Хошен Мишпат и к Шулхан Орух, он усиленно искал ответа на мучившие его вопросы в Арба Турим, в Яд Хазака, и Зогаре и других книгах. Он перелистал за эти страшные дни сотни, тысячи пожелтевших страниц, с каждым разом находя все новые и новые подтверждения зародившейся в нем великой мысли. Так он провел несколько дней в неустанном напряжении всех умственных сил. Наконец реб Нохемце завершил свой труд: захлопнул последний прочитанный фолиант, покинул свой дом и направился к ребе Элимелеху.

— Ребе! — сказал реб Нохемце, представ перед великим ребе Элимелехом. — Вправе ли господин допустить, чтобы кто-либо вмешивался в судьбу его рабов?

— Нет! — ответил ребе Элимелех. — Он может это сделать, только отказавшись от своего права владеть этими рабами.

— Правильно, великий ребе, — сказал реб Нохемце. — Так говорит святая Тора, и так говорят наши мудрецы и законоучители. И я прихожу к тебе с жалобой на этого господина и требую осудить его действия. Как мог допустить Бог, чтобы какой-то земной царь по собственному капризу согнал с насиженных мест целый народ и обрек его на бедствия и страдания?

— Чего же ты хочешь, сын мой? — спросил ребе Элимелех.

— Я требую к суду Господа Бога! Пусть Он предстанет перед судом собственных законов!

— Одумайся, сын мой! — сказал печально ребе Элимелех. — Как мы, земные твари, можем призвать к ответу Создателя Мира?

— Можем, если Он творит несправедливость!

— Но, быть может, было бы разумней судить царя земного? — спросил ребе Элимелех.

— Царя земного? А за что его судить, если он только орудие в руке Божьей и творит Его волю? — упрямо возразил реб Нохемце.

И ребе Элимелех погрузился в тягостные раздумья. Долго длились эти размышления, и мудрый, благочестивый реб Нохемце стоял около него и смиренно дожидался его решения. Наконец ребе поднял голову и сказал:

— Твое желание вызвать на Дин Тойро самого Господа Бога смело и даже дерзко, но, принимая во внимание, что это желание вызвано не себялюбием или честолюбием, а высокой любовью к народу и сочувствием к его страданиям и бедствиям, принимая во внимание твое самопожертвование и презрение к опасности, которой ты подвергаешь свою жизнь и свою душу, я, скромный слуга Божий, готов отважиться на то, чтобы призвать к суду Бога, но только в том случае, если мне, как судье, будет придана коллегия таких судей, которая не даст решению суда уклониться от истины.

И в ожидании дальнейшего истец удалился к себе домой. В ту же ночь к ребе Элимелеху, случайно или не случайно, прибыли знаменитый цадик из Ляд ребе Шнеур-Залман, который считался величайшим талмудистом своего времени, и великий Дов-Бер из Межеричей, преемник святого Бал Шем Това, прозванный Межеричским Магидом.

Ребе Элимелех рассказал им о дерзком иске реб Нохемце и предложил им присоединиться к нему, дабы выслушать обе стороны — истца реб Нохемце, ответчика Бога — и вынести решение о справедливости или несправедливости действий Бога.

Побелели, как саван, великие мужи. Испугались они святотатственной мысли: судить Бога.

— Кто мы и что мы, чтобы судить о справедливости действий Создателя? — трепеща промолвил ребе Шнеур-Залман.

— Разве не Он создал Тору? Значит, Он — олицетворение справедливости, — сказал Межеричский Магид.

Но великий ребе Элимелех не согласился с ними:

— С тех пор как Господь дал нам Свою Тору — она принадлежит нам, а не Богу, и мы не только имеем право, но и должны соразмерять все совершаемое в мире с ее законами, мы должны обличать всех тех, кто поступает вопреки Торе, невзирая на лица. Вы слышите? — повторил ребе Элимелех, и голос его зазвенел, как медь. — Невзирая на лица!

И великие мужи, услыхав слова ребе Элимелеха, встрепенулись, гордо подняли головы и сказали:

— Мы готовы. Именем справедливости, предписанной нам, людям, мы готовы судить справедливость поступков Всевышнего.

На другой день начал заседать великий трибунал. На судейский стол, покрытый паройхесом, поставили горящие свечи, положили десятки фолиантов. За этот стол сели трое величайших мужей. Каждый был облачен в талес, каждый надел тфилин.

— Здесь ли истец, приносящий жалобу на Всевышнего? — спросил председатель суда ребе Элимелех.

— Здесь! — встал со своего места реб Нохемце.

— Здесь ли ответчик и готов ли Он отвечать перед человеческим судом, готов ли принять на Себя исполнение решения суда? — спросил далее председательствующий.

На минуту воцарилось молчание. Это была гробовая тишина. Слышно было, как бьются сердца людей, осмелившихся призвать к ответу Бога.

Наконец, неизвестно откуда, раздался тихий, но внятный голос Шхины:

— Да. Здесь.

И суд начался.

— Истец! В чем твоя жалоба на Бога и чего ты требуешь?

Реб Нохемце начал так:

— Я обвиняю Бога в несправедливости. Руками земного царя Он обрек на неимоверные страдания целый народ, в том числе сотни тысяч людей, которые ни в чем не повинны: женщин и грудных детей. Он обрушил Свою месть не только на виновных, на грешников, но и на праведников, что является нарушением законов Торы. Я обвиняю Бога в клятвопреступлении: Он поклялся в своем благоволении к избранному народу, а вместо этого избрал его для поголовного бедствия. Я обвиняю Бога в том, что Он подстрекает людей ко злу: повелевая им любить ближнего, Он принуждает людей к ненависти к нашему народу, ибо приказ царя сеет ее в сердцах всех его подданных.

Потому я от имени всего народа определяю действия Бога как явную несправедливость, идущую вразрез с уже установленными законами, и я основываю свое обвинение на таких-то и таких-то священных книгах, таких-то и таких-то главах, на таких-то и таких-то страницах. Исходя из этого, я требую, чтобы злая гзейра была отменена!

Реб Нохемце закончил. Судьи посовещались, и реб Элимелех сказал:

— Ответчик! По закону мы должны выслушать вторую сторону. Тебе принадлежит слово. Говори.

И голос, струящийся откуда-то сверху, произнес внятно и раздельно:

— Большая часть Моего народа погрязла в грехах. Я Бог мести, и Я мшу. Смертному не дано отменить Мое повеление.

И снова молчание, свинцовое, тяжелое молчание, которое было нарушено ребе Элимелехом:

— Суд удаляется для размышления и вынесения решения.

Три дня размышляли, обсуждали и решали судьи: привлекали цитаты, ссылки и аналогии, горячо спорили, доказывали, пока наконец не пришли к единому выводу:

— Признать, что злая гзейра, изданная с соизволения Бога, обрекает весь народ, включая и сотни тысяч ни в чем не повинных людей, на нечеловеческие страдания; признать, что гзейра является нарушением великого закона справедливости; признать, что гзейра является жестоким нарушением великого закона любви.

Признавая все это и обвиняя Бога в несправедливости, мы, суд людей, основываясь на Божеских и человеческих законах, требуем от Бога отмены злой гзейры.

Так этот псак-дин был сформулирован, записан сойфером на пергаменте и скреплен подписями всех трех мужей — членов священного трибунала — ребе Элимелеха, ребе Шнеур-Залмана и ребе Дов-Бера, после чего подписанный пергаментный свиток был торжественно помешен в орн койдеш среди свитков Торы. Через тридцать шесть часов гзейра была отменена.

Вот истинная история, которая случилась с одним хасидом по имени реб Ойзер. В детстве он был обручен с одной девочкой. Случилось, однако, так, что он, вопреки народному обычаю, расторг помолвку и не попросил у невесты прощения. Люди, правда, говорили, что он просил у нее прощения, но она его не простила. Так или иначе, но когда через много лет реб Ойзер женился, он был жестоко наказан: Господь не дал ему детей. Не помогали никакие средства, никакие благословения. В городе уже кое-кто начал называть его Ойзер-бездетный. И вот в один прекрасный день Ойзер поехал к самому люблинскому цадику. Приехал, дал габаю пятьдесят два рубля и сказал чудотворцу:

— Ребе! Я не уйду отсюда до тех пор, пока вы мне не пообещаете, что у меня будет ребенок.

Люблинский цадик велел ему ехать в Балту, больше ничего не прибавив.

Приехал реб Ойзер в Балту, а там в это время большая ярмарка. Бродит он бесцельно среди людей — сам не знает, кого и чего ему нужно. Вдруг столкнулся в толпе с одной нарядно одетой еврейкой. Сделал он поспешно два шага в сторону, но в эту минуту услыхал, как женщина эта сказала, обращаясь к своей спутнице:

— Смотри, и сейчас он от меня убегает, а ведь когда-то был моим женихом.

Посмотрел реб Ойзер на эту женщину и вздрогнул: это ведь его бывшая невеста. Тут он рассказал ей о своей жизни, о своем несчастье, постигшем его из-за того, что она тогда не простила ему измены и позора. У женщины злорадно блеснули глаза. Видно, рассказ о его горе доставил ей большое удовольствие. Стал реб Ойзер упрашивать свою бывшую невесту помочь ему в его горе. Пусть, мол, она его простит. А он готов дать ей все, что она пожелает, — деньги, наряды, дом. Но женщина от всего отказалась, ей, дескать, ничего не надо, она ни в чем не нуждается. Ни словом не заикнувшись о прощении, она, однако, сказала, что есть у нее одна просьба. В городе Сувалки живет ее брат, а у него дочь на выданье. Она просит его поехать туда и дать племяннице пятьсот червонцев в приданое. И с этими словами она дала реб Ойзеру пятьсот червонцев.

И тут эта женщина вдруг исчезла.

Обрадовался реб Ойзер поручению. Приехал в Сувалки, нашел брата своей бывшей невесты и его дочь, передал им деньги и тут только узнал о том, что его бывшая невеста умерла десять лет тому назад и похоронена на кладбище в Сувалках.

Спустя год жена реб Ойзера родила сына. Эта история записана в пинкасе сувалкской еврейской общины. Запись эта сделана по просьбе реб Ойзера и с соизволения люблинского цадика.

В одном селе около Слонима жил шинкарь, очень честный, справедливый и набожный еврей. Не дай Бог кому-то недолить водки! Упаси Боже кого-нибудь обсчитать! Очень уважали мужики шинкаря и называли его «наш Мошка».

Это не нравилось местному ксендзу, не мог он простить еврею, что тот пользуется уважением у его прихожан. Затаил он против шинкаря злобу и дожидался только случая, чтобы свести счеты с ненавистным евреем.

И такой случай вскоре представился.

Один из селян, сидя в шинке, пил-пил, ел-ел, взял да и помер. После похорон ксендз послал в Варшаву донос на шинкаря Мошку, обвинил его в том, что тот отравил крестьянина. Мошку посадили в тюрьму, началось следствие. Единственным свидетелем против шинкаря был местный ксендз. Когда же следствие закончилось, стараниями слонимских евреев шинкарь Мошка был до суда выпущен из тюрьмы под денежный залог.

После освобождения шинкарь первым делом поехал в Слоним к цадику ребе Мордхеле. Выслушал цадик шинкаря и посоветовал: езжай на суд в вагоне первого класса.

Недоумевая по поводу такого совета, шинкарь, к тому времени сильно обедневший, потратил последние деньги на билет первого класса и поехал в тот город, где должен был состояться суд.

С разбитым сердцем сел шинкарь в вагон, прочел дорожную молитву, потом открыл мешок и вынул оттуда скудный обед: селедку, лук, ржаной хлеб. Ест шинкарь, а напротив него сидит важный, нарядно одетый пан. Обратил внимание пан на странного пассажира: бедный еврей, а едет ^в первом классе. Любопытно стало пану, что за человек этот еврей. Недолго думая спрашивает пан шинкаря, куда и зачем тот едет. Не хотел сначала шинкарь рассказывать о себе чужому человеку, но все же уступил уговорам и рассказал свою историю. А соседом шинкаря оказался не кто иной, как сам судья, председатель того суда, который должен был судить шинкаря. Узнал судья все обстоятельства дела и говорит:

— Не отчаивайся, Бог поможет.

Приехал пан судья в город и случайно встретил того ксендза. Зашел разговор о евреях, стал ксендз хвалиться, что завтра, мол, он одного еврея надолго упрячет в тюрьму за убийство, а может, и в Сибирь загонит.

Тогда судья спрашивает:

— А что, он действительно убил человека?

А ксендз отвечает, что, мол, Мошка, может, никого и не убивал, а вот такие, как Мошка, распяли нашего пана Бога. За одно это Мошку надо наказать.

Тут судья все понял, и, поскольку против шинкаря выступал только один свидетель — ксендз, суд признал шинкаря Мошку невиновным в убийстве и освободил его из тюрьмы.

История чудесного спасения реб Мойше записана в Слонимском пинкасе.

Рассказывают, что цадик ребе Мойше-Лейб из Сасова отличался редким человеколюбием.

Больше всего ребе Мойше-Лейб любил сирот. Он заботился о них, когда они были детьми, а когда вырастали, устраивал их свадьбы.

И еще одна была страсть у ребе Мойше-Лейба — музыка. Он учил, что Создателю надо служить радостно, с песнями, с любовью к людям.

Однажды ребе Мойше-Лейб справлял сиротскую свадьбу. Он и его жена старались устроить ее получше и даже пригласили клезмеров, чтобы развеселить жениха и невесту и заглушить их грусть. Когда молодых повели под хупу, клезмеры заиграли берущую за душу мелодию, полную одновременно радости и печали. Эта мелодия была сочинена в честь ребе Мойше-Лейба. Цадик внимал мелодии, широко раскрыв глаза, будто пред ним предстало какое-то видение, потом тихо произнес:

— Пусть, когда настанет мой час, меня проводят под эту мелодию на вечный покой.

Прошло много-много лет. Люди забыли этот случай. Забылось и пожелание цадика.

Как-то в морозный зимний день из леса выехали сани, запряженные парой коней. В санях сидели клезмеры, они кутались в шубы, дрожа от холода. Клезмеры ехали на свадьбу, но по дороге попали в метель и заблудились. Снежная буря все усиливалась, замело все дороги. Ничего не было видно. Кони встали, возница не знал, куда ехать. Он выпустил вожжи и глубоко вздохнул.

Вдруг кони стали прядать ушами, принюхиваться и вдруг понесли. Напрасно возница пытался остановить их. Чем больше он натягивал вожжи, тем быстрее бежали кони. Они мчались прямо, никуда не сворачивая, и внезапно встали у кладбищенской ограды.

Клезмеры испугались. Уж не дурное ли это предзнаменование?

Пока они стояли и дрожали от страха, к кладбищу приблизилась многолюдная процессия.

«Должно быть, — подумали клезмеры, — скончался уважаемый человек, раз его в такой сильный мороз провожает так много людей».

Они вышли из саней, чтобы отдать покойнику последний долг. На вопрос, кого хоронят, им ответили из толпы:

— Ребе Мойше-Лейба, человеколюбца и отца сирот, да будет благословенна его память!

У клезмеров дрогнуло сердце. Они вспомнили, как когда-то играли на свадьбе у сирот, которых сосватал цадик. Вспомнили они и мелодию, которую тогда играли в его честь, вспомнили и пожелание цадика, и мгновенно каждый музыкант подумал: «Сыграем ту свадебную мелодию!»

И в кладбищенской тишине зазвучала та самая мелодия, полная одновременно радости и печали.

Метель улеглась. Ветер стих. Воздух был морозен и прозрачен.

Так исполнено было желание цадика.

В одном городе жил богач по имени Иосе. Вдруг стали дела его идти все хуже и хуже, пока он вконец не обеднел. Говорит ему жена:

— Поезжай, Иосе, к цадику, авось он поможет тебе молитвой или советом.

«Разумный совет», — подумал Иосе, взял и поехал к цадику.

Выслушал цадик жалобы Иосе, погладил бороду и сказал так:

— Если честная торговля тебе не помогла, то попробуй взяться за воровство.

— Что вы, ребе! — кричит Иосе. — В моей семье не только вора, но даже ремесленника никогда не было!

— Ничего, — отвечает цадик, — езжай домой, и если тебе случится что-нибудь украсть, то кради не больше того, что тебе нужно на пропитание.

Уехал Иосе домой и крепко задумался над словами своего цадика. И вот однажды он вспомнил, что у него много разных ключей (ключи остались от его торговли скобяным товаром). Он взял ключи, темной ночью подошел к лавочному ряду и, отперев одну лавку, вошел туда. Открыл денежный ящик, нашел там много денег, но взял только восемнадцать злотых и ушел, заперев за собой дверь. Через неделю он таким же образом пробрался ночью в другую лавку. И так каждую неделю. Прошло два месяца, и стали лавочники замечать неладное: то у одного, то у другого пропадают деньги — ровно восемнадцать злотых — и все замки в исправности. Пришли к бургомистру. Так, мол, и так: воры, восемнадцать злотых, замки, и где ваши сторожа? Выслушал все это бургомистр и дал команду сторожам: «Не спускать глаз!» Выходит Иосе на свой промысел. Куда там! Везде стража.

«Дай, — думает, — пойду к пану казначею, видно, у евреев больше брать не удастся».

Приходит он к казначею, потихоньку заходит в дом и слышит: казначей считает деньги и говорит жене:

— У меня в кассе большая недостача, а тут еще ревизор приехал. Что делать?

А жена советует:

— Устрой бал, пригласи ревизора, сунь ему в закуску яду, вот и избавишься от ревизии года на два.

Как услыхал это Иосе, тут же пошел к ревизору домой и рассказал обо всем. Ревизор ему говорит:

— Ладно, я это проверю, и, если ты окажешься прав, я тебя озолочу, но если ты все выдумал — готовься к расправе.

Так все и случилось. Получает ревизор приглашение на бал к казначею. Нарядился, пришел на бал. Встречает его казначейша с улыбочкой, а казначей велит поставить перед ним лучшие вина, лучшие закуски. Тут ревизор велит своим людям привести собаку и бросает ей жаркое и кусок колбасы. Собака схватила, начала жадно есть и тут же упала замертво. Сейчас же казначея заковали в кандалы и назначили над ним суд.

На другой день ревизор пришел к Иосе и положил ему на стол мешочек с золотом.

С тех пор Иосе снова стал жить счастливо. У него теперь большая лавка скобяных товаров, едут к нему за товаром со всей округи.