Факелоносцы

6 Сакский ветер

Вместе с Бруни, казалось, умерла и мимолетная надежда Аквилы на возвращение в родные края. Надежда лежала похороненная в могиле вместе с мечом и щитом старика. Аквила не стал проситься к Тормоду в личные рабы. Отчасти помешала гордость, хотя до гордости ли ему было. Но он просто не мог склонить голову и униженно просить о чем бы то ни было голубоглазого варвара. Отчасти же помешало кое-что другое, чему он затруднился бы дать название, — что-то вроде веры в судьбу. Если Флавия жива, то она, конечно, могла остаться и в Британии, но вполне возможно — она здесь, в Ютландии, или в любом другом месте сакского побережья. Однако что бы он ни придумал, ни предпринял сейчас, это не поможет найти ее. Нет, единственный путь — затаиться и терпеливо ждать знака, любого неприметного знака, который подаст ему Бог и который подскажет, где искать.

И поэтому он стал ждать, положившись на судьбу, не сознавая, что заразился этим от тех же варваров. И как выяснилось, ждать пришлось недолго, всего лишь до дня Арваля — поминок по умершему главе дома и одновременно пиру в честь его наследника. Не очень-то много оставалось у них яств для пиршества, и все же они раскинули перед домом столы на козлах, достали из ларей кое-какие скудные запасы и выставили вересковое пиво и темный хмельной морат с тутовым соком. Тормод осушил Чашу Наследника, стоя перед соплеменниками, и, как того требовал обычай, поклялся совершить великие дела в память своего деда.

Позднее, когда гости разошлись по домам, Тормод, стоя у очага, медленно обвел глазами все вокруг: дом уже стих, только в стойлах иногда ворочался скот да храпел Торкел, уснувший в своей любимой позе, головой на собачьем боку, — его свалило вересковое пиво, которого он, видно, хватил лишку.

— Все теперь мое! — торжествующе выкрикнул Тормод. — Дом, пристройки, скот и яблоневый сад, все, все… и ткани в сундуках, и мед — сколько осталось в горшках, — и рабы на сеновале тоже мои. — Он засмеялся, глаза его ярко блестели. — И все это я брошу, уйду и больше сюда не вернусь. Хотя нет, погоди, не все. — Он принялся загибать пальцы, и Аквиле, который задержался у подножия приставной лестницы, показалось, что Тормод пьян, но не так сильно, как младший брат, — и не только от верескового пива. — Возьму с собой медвежий плащ деда… янтарную застежку… и резную шкатулку… еще рыжую телку в придачу к племенному стаду… Ага, прихвачу еще Дельфина.

Аквила, уже поставивший ногу на нижнюю ступеньку, замер. Ауде, которая расчесывала у очага волосы на ночь, подняла голову.

— А Дельфина-то зачем?

— Затем, зачем взял бы дед. Будет носить за мной щит как мой раб.

Ауде тихонько, но презрительно засмеялась:

— Уж слишком много ты о себе понимаешь. Только за великими воинами рабы носят щит.

Сын тоже засмеялся, хотя лицо его по обыкновению залилось от досады краской.

— А кто сказал, что я не стану великим воином? Я — Тормод Трансон, мой дед был Бруни Морской Всадник, моя мать приходится сестрой вождю Хунфирсу. Кому, как не мне, подобает раб со щитом. И потом, даже у самого Хунфирса нет такого раба, который умеет понимать магические значки! Дельфин за моей спиной придаст мне важности, у меня будет то, чего нет у других!

Ауде бросила взгляд на Аквилу, все еще стоящего около лестницы. Она была догадливее мужчин.

— Что ж ты думаешь — он не попытается удрать, когда окажется на родном берегу?

Тормод пожал плечами и дохнул на клинок нового кинжала, принадлежавшего раньше деду. Затем потер его об рукав.

— Из самой гущи ютского лагеря не так-то просто удрать. У многих наших, кто живет на острове Римлян, есть рабы. Ну а для верности мы наденем на него ошейник с цепью, как на собаку. Не понимаю, почему дед давным-давно не надел.

Взгляды юношей встретились, ни один не отводил глаз; тот миг, когда ради старого Бруни они забыли про разделяющую их пропасть, миновал. Наконец Аквила отвернулся и полез по лестнице вверх на чердак. Однако ему долго еще не спалось, а когда он все-таки заснул, его опять мучили прежние кошмары.

И вот пришла весна, настоящая весна, с туманами, расцвеченная голубыми и зелеными красками. В березовых и ольховых рощах замелькали трясогузки, привлеченные набухающими почками. По мере того как дни шли, связанная с приготовлениями суматоха все разрасталась, становилась все шумней. Так бывало каждую весну перед спуском кораблей на воду. Однако в этом году все происходило иначе, с гораздо большим размахом, ибо на этот раз Уллас-фьорд готовился не просто к летнему набегу, а к походу, из которого возвращения домой не ожидалось. Помимо воинов и оружия ладьи должны были принять на борт женщин с ребятишками и даже некоторое количество собак, не говоря уже о коровах для разведения новых стад. Еще ладьи возьмут припасов и топлива больше обычного, возьмут насыпанного в корзины отборного зерна, а также укутанные в шкуры или дерюгу молодые елочки с корнями, орудия для обработки земли и разные домашние сокровища: ковер из красивой оленьей шкуры, любимый горшок для стряпни, деревянную куклу…

В последний вечер накануне отплытия все мужчины, покидавшие Уллас-фьорд, сошлись на большое сборище в Доме Богов, неподалеку от Длинного Кургана, где племя хоронило мертвых. Там, при свете факелов, был зарезан кабан, его кровью окропили воинов и намазали ею алтарь, сработанный из зачерненных еловых стволов. Затем все принесли присягу в верности Эдрику, сыну вождя и своему предводителю в предстоящем походе. Клятва была произнесена на большом золотом обруче, кольце Тора, лежавшем на алтаре. Они также поклялись бортом корабля и краем щита, лошадиной лопаткой и лезвием меча хранить братскую верность друг другу во время битвы.

Аквила, будучи рабом, не принимал участия в сборище, но он вместе с остальными рабами пристроился на корточках у входа в Дом Богов, откуда было хорошо видно, что происходит внутри. Шею ему сдавливало тяжелое железное кольцо, которое по приказанию Тормода надели ему несколько часов назад. Старый Бруни, тот, по крайней мере, постарался бы, чтобы кольцо не сдирало кожу; надо отдать должное старику, он всегда, не в пример внуку, заботился о том, чтобы ярмо не натирало шею плужному скоту, а ошейник не выдирал шерсть на горле у охотничьей собаки. Но в то же время ссадина на шее, как ни странно, доставляла Аквиле своеобразное удовлетворение. Это все же была надежда, постоянное напоминание о том, что там, куда он плывет, ему, возможно, удастся бежать. Его вдруг коснулось то дуновение ветра — Божий знак, которого он так долго ждал. Теперь он в этом не сомневался.

Со смутной мыслью, что место, где молятся другие, пусть и чужим богам, не может быть плохим, Аквила начал молиться — с жаром и страстью, не обращая внимания на других рабов, — он молился безмолвно, сжав в кулаки висящие плетьми руки, прижимаясь лбом к резному косяку, обмазанному кровью: «Христос, выслушай меня, ты должен выслушать… Помоги мне найти сестру, если она еще жива, дай мне помочь ей или дай умереть вместе с ней, если… если нет у нее другого выхода…»

На следующее утро с востока потянуло холодным ветром, вода в заливе сделалась серой, как клинок меча. Но, несмотря на непогоду, мужчины бодро скатывали длинные ладьи на катках с берега в мелкую воду.

— Ветер от саксов дует сильный! Добрый знак, не иначе! — крикнул молодой воин — он послюнил палец и выставил его кверху.

Аквила засмеялся коротким горьким смешком, который словно застрял у него в горле. Он поступился своей честью, предал все, чему его с детства учили служить, чтобы остаться в Британии и помочь ей. Но всего-то, чего он сумел добиться, — это попасть в плен к варварам. Больше двух лет пробыл он рабом в ютском селении, и вот сейчас… сейчас ему придется сесть на весла варварской ладьи и с попутным сакским ветром мчать ее к родным берегам, сыграв тем самым свою злополучную роль в ее бедах. Смех перешел в рыдание, Аквила втянул голову в плечи и вместе со всеми шагнул в полосу прибоя; тут же он почувствовал, как ладья, подхваченная водой, сделалась вдруг легкой и резвой, будто морская птица.

Скот уже загнали в трюмы «Морской колдуньи», и все наконец было позади — погрузка продовольствия закончена, прощальные слова сказаны, провожающие, те, кого не взяли с собой, остались стоять на берегу. Глаза их были сухими, поскольку плакать тут не привыкли. Аквила занял свое место. Прожив более двух лет среди этого народа, он совсем освоился с морем и уже не был тем, ничего не смыслящим новичком, каким когда-то впервые взялся за валек.[19] Капитан Вульфнот встал у рулевого весла; за спиной у него, за высокой раскрашенной кормой «Морской змеи» постепенно удалялись дома и постройки Уллас-фьорда, уменьшались, теряя очертания, фигурки на берегу и расплывалась темная линия вересковых пустошей. Итак, с этой жизнью было покончено, она уходила, становилась прошлым.

Едва они покинули мелководье, Вульфнот скомандовал: «Весла убрать! Ставить паруса!» — и «Штормовой ветер», «Морская колдунья» и «Морская змея» заскользили по заливу, подгоняемые несильным северо-восточным ветром, дующим со стороны саксов.

Спустя два дня ветер вдруг упал, и им снова пришлось взяться за весла и грести почти вслепую, в серой пелене мглы и брызг, летящих из-под весел. Ладьи даже чуть не потеряли друг друга. Некоторые из молодых воинов забеспокоились, хотя и старались скрыть тревогу за шуткой. Они говорили: «Ран,[20] мать штормов, варит пиво. Как тут найдешь дорогу, когда из чанов у нее валит такой пар?» Однако старый Хаки, дядя вождя, разбиравшийся в морских приметах не хуже серого тюленя, втянув большими волосатыми ноздрями воздух, сказал: «А по запаху, ребятки».

Когда же наконец туман рассеялся и они, установив рангоутное дерево посреди палубы, смогли определиться по еле видному солнечному диску, выяснилось, что они не так уж отклонились от курса. Во время плавания возникали и другие неприятности: многие из женщин заболели, один ребенок ночью упал за борт, неизвестно чего вдруг испугался скот и едва не опрокинул «Морскую колдунью», а наутро в трюме нашли затоптанными двух лучших телок и у конюха оказалось продырявлено рогом плечо. И вот на седьмой день появились чайки, и перед закатом путешественники увидели длинную темную линию на западном краю моря вроде гряды облаков, и до них донесся далекий крик, тонкий, как крик чайки, — то кричал впередсмотрящий на «Штормовом ветре» из своего гнезда, прилепившегося к снастям топ-мачты:

— Земля-а-а!

«Морскую змею» приподняло очередной волной, и у Аквилы, повернувшего голову назад, чтобы взглянуть через плечо, внезапно застлало глаза — и причиной тому были не только соленые пряди волос, хлестнувшие по лицу.

Еще три дня они шли вдоль побережья, постепенно приближаясь к суше, а к концу третьего дня взяли направление прямо к низким топким берегам Таната. Ветер вдруг снова упал, и им пришлось опять грести, чтобы помочь едва надутым парусам. Вдоль фальшборта[21] между отверстиями для весел они вывесили щиты — черные, темно-красные, синие, темно-желтые и золотые, а на носу кораблей укрепили фигуры с оскаленной пастью, которые до тех пор лежали под палубой, надежно укрытые от беснующегося моря. Горделивые и зловещие, варварские ладьи цепочкой, как стая диких гусей, устремились к Британии, прямо к месту назначенной высадки.

Аквила греб, упираясь подбородком в плечо, обшаривая взглядом рыжую береговую полосу. Наконец вдалеке он увидел знакомый горб — холм, похожий на выгнутую спину кита и увенчанный серыми крепостными стенами. Вульфнот поставил рулевое весло прямо, и Аквила понял, что они держат курс на Рутупии.

Сосредоточенно прищурив глаза, Вульфнот провел «Морскую змею» вслед за «Штормовым ветром» в устье извилистого протока, который отрезал Танат от материка. До Аквилы, мерно раскачивающегося взад и вперед в такт ударам весел, донесся запах болот: горечь болотной воды, смешанная со сладковатым духом болотных трав. В Ютландии болота пахли совсем не так, и в груди у Аквилы заныло. С грохотом спустили парус, собрав его огромным полосатым пучком, похожим на бутон лилии, до гребцов донесся голос Вульфнота: «Еще! Еще!» — и по бокам заскользили рыжеватые плоские берега. Ладьи с разгону выскочили на белый песок по другую сторону канала, команда попрыгала за борт, лодки втащили на берег как можно дальше от прилива.

Аквиле было хорошо знакомо это место: они с Феликсом приходили сюда охотиться на болотную дичь. Он помнил волнистую полосу морских водорослей вдоль линии прибоя, дюны из ракушечника, по которым ползли желтые побеги вики и мелких полосатых вьюнков. Пытаясь отдышаться, он стоял подле затихшей «Морской змеи»; у него возникло ощущение, что сейчас он увидит собственные следы и следы Феликса на сыпучем белом песке. Он бросил украдкой взгляд через плечо и увидел Рутупийский маяк, возвышающийся на фоне заката. Ему почудился высокий язык пламени наверху над башней, но то был всего лишь отблеск закатного солнца на облаке.

Гребцы передали ребятишек с судна через борт, помогли перебраться на берег женщинам и конюху с продырявленным плечом. Кое-кто уже занялся мычащим скотом, битком набитым в трюме «Морской колдуньи».

— Ну вот и добрались! Мы на месте, братья, теперь эта земля будет наша! — воскликнул Эдрик. Он зачерпнул ладонями горсть серебристого песка, торжествующим жестом поднял руки кверху, и песок потек у него между пальцами.

Из-за следующей петли протоки торчала серпообразная корма большой ладьи, а на фоне неба выступали оленьи рога, прикрепленные на концах конька судового навеса. В воздухе стоял слабый запах дыма, свидетельствуя о присутствии человека, чего не было, когда Аквила с Феликсом били на Танатских болотах диких уток. Едва успели «Штормовой ветер» и «Морская змея» оказаться на песке выше линии прилива и команды их засуетились вокруг лодок, как со стороны дюн послышался окрик и вниз сбежал человек; хрустя ракушечником, он зашагал к ним: рослый мужчина с широким кирпично-красным лицом и шапкой светлых ячменных волос.

— Кто вы?

— Юты из Уллас-фьорда, что к северу от Сунфирта, — отозвался Эдрик. — Я — Эдрик, сын вождя.

— Приветствую тебя, Эдрик, сын вождя из Уллас-фьорда. — Мужчина обвел взглядом женщин и детей. — Как видно, хотите поселиться тут?

— Да, хотим. Тяжелые времена настали в Уллас-фьорде. Плохой урожай, суровая зима, вот сыновья и снялись с места, чтобы искать другие земли и на них хозяйничать. Уж так издавна повелось у ютов. А ветер принес нам слух, будто у Хенгеста найдется землица для добрых людей, которые его поддержат.

— Кхе-кхе! — Светловолосый издал что-то среднее между рычанием и смехом. — Землица… Сдается мне, если на остров Танат еще набьется народу, придется нам распахать соленые берега и сеять хлеб ниже линии прилива.

— Ну, может, поговорим с Хенгестом, а там и переберемся в другую часть побережья. Все равно, — Эдрик ухмыльнулся и мотнул подбородком на извилистую протоку, — не вечно же Морским Волкам устраивать логово только по эту сторону канала, так ведь?

— Это уж решай с Хенгестом. — Человек откинул назад голову и засмеялся грубым лающим смехом. Смех подхватили другие мужчины — все новые и новые люди появлялись из-за дюн; сверху сбежали две молодые женщины и за ними мальчик с собакой.

Да, на Танате теперь и впрямь полно народу, а ведь три года назад было пусто. Старожилы и вновь прибывшие взялись все вместе выгружать привезенные запасы, выводить на берег и загонять в загоны скот, сооружать на ладьях навесы, ибо решено было, что мужчины из Уллас-фьорда заночуют на палубах вместе со всем имуществом, а женщин с детишками и раненого отведут в селение.

Много позднее, когда окончательно стемнело и мужчины съели все, что принесли им из селения женщины, и напились пахты и зеленого привозного вина, и улеглись спать под навесами, Аквила, лежавший с остальными рабами под кормой, приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Рутупийский маяк, отделенный от него протокой. Длинная цепь, прикреплявшая его как собаку к фальшборту на ночь, слегка при этом загремела, и кто-то сонно выругался. Но Аквила не обратил на это никакого внимания, так же как и на хлопанье парусины на ветру. Он весь был устремлен к Рутупиям, туда, за болота и рукава устья, через пролегшие три года. Он вспомнил ту самую ночь, когда последние римские войска покинули Британию и когда он разжег огонь маяка в знак прощания и одновременно как вызов. Сейчас в ветреной весенней темноте маяк не светил, не было света и в местном городке, теснившемся под крепостными стенами. Городок возник для обслуживания крепости, как обычно бывало под крылом у Орлов. А после того как Орлы улетели, городок прекратил свое существование.

Аквилу вдруг пронзило острое чувство одиночества, ему показалось, что сейчас он еще дальше от своего прежнего счастливого мира, чем прежде, пока жил в Ютландии, потому что морское пространство скрадывало ту глубокую пропасть, которую преодолеть невозможно. Его словно когда-то давно похитили, унесли в другой мир, и вот, вернувшись, он застал свой прежний мир мертвым, застывшим и обнаружил, что он там остался совсем один.