Фантастика 1978

Л. С и н и ц ы н а. Пузыри Земли

Я понял, что до базы не дотяну. Мне ничего другого не оставалось, как приземлиться в Городе.

Я сел в степи, не теряя времени на поиски посадочной площадки, если она вообще имелась здесь, потому что планета давно перестала быть пересадочным пунктом.

Насколько затянется ремонт, я пока не знал, но надеялся, что не больше, чем на неделю.

Слухи о Городе, доходившие до нас, были столь неопределенны, что я успел о них забыть, и теперь с чистым любопытством вглядывался в едва различимые здания. Я представил себе, как выйду в Город, познакомлюсь с новыми людьми… Стало легко и весело от того только, что я тоже могу пройтись по улицам, на которых будет просторно и тесно одновременно.

От Города отъехала машина, я заметил ее, когда она прошза половину пути, и с нетерпением ждал ее приближения.

“Первый и Второй Встречные” - как мы на базах называли таких служащих - буквально вбежали по трапу и влетели в открытый люк так, что я не успел сделать им навстречу и шага. Вместе с ними в кабину ворвался настоящий поток слов: - КакмыРадыСтаринаИэтоКонечноСлучайноСлучайПриятныйВсеЕрундаИсправитсяУнасНетСвоихТехниковНоМыСможсмОттудаВызватьИвКакоеСлавноеВремяВыкНамПопалиТакойДивныйПериодНадеемсяЧтоПоломкаДействительноПустяковаяВкрайнемСлучаеСумеемПридуматьЧто-нибудь…

Они говорили одновременно, как мне казалось, без остановок.

Они засыпали, заваливали меня словами, и я погружался в этот поток слов и предложений с головой. Но как только мне удавалось вынырнуть, они обрушивали новый шквал, не делая остановки, не давая разобраться, на что мне отвечать: на вопрос о поломке ли, о погоде или о том, как я тоже рад их видеть. А они уже дружески подхватили меня под руки, подталкивая к выходу с явным нетерпением и даже, как ни странно, с каким-то опасением, которое я каким-то образом все-таки уловил, несмотря на всю сумятицу встречи.

Они не затихли и после того, кaк мы вышли. Более того, из машины, где оставался шофер, ко мне несся новый пенный прибой.

Я растерялся, Сначплл я решил, ч го меня ппзыгрывают, что они вот-вот расхохочутся, хлопнут меня по спине, сделают паузу, и все пойдет нормально. “А что, собственно, нормально?” Все вроде и было нормально. “Может, они просто давно не видели новых людей, тем более с Земли, - вот у них и наступило что-то вроде шока”, - успокаивал я себя, хотя ясно видел, что ничего похожего и в помине нет! Наоборот, они чувствуют себя легко и привычно, ничуть не затрудняясь таким способом общения.

– ТрудноСебеВообразить, - говорил один.

– ЭтоВсеПростоНеСтоитГоловуЛомать, - в тот же самый момент говорил Второй Встречный…

Что было “трудно себе вообразить” и что было “очень простым”, я не мог понять, хотя пытался следить за смыслом предложений того и другого, как и полагается вежливому гостю.

У меня все путалось, смысл ускользал, потому что говорили они одновременно, с очень похожими, какими-то выработанными интонациями.

– ПослушаиЧтоОнТебеСкажетЭтоСовершенноУдивительное Дело…

– ЯбыНаТвоемМестеТоропилсяЧтоТыВсамомДеле, - в тот же самый момент говорил Первый Встречный…

В машине стало душно… За окнами мелькали какие-то радужные искорки, которые отвлекали меня, я все собирался спросить о них, но не находил удобного момента, чтобы прервать бредовый поток фраз. Потом за окнами закружились разноцветные вихри, мои спутники низвергли шквал слов, в котором я несколько раз услышал слово “пузыри”, но понять, в какой связи они возникли и к чему относятся, не мог. Как они могли говорить с такой скоростью, уму непостижимо. Я узнавал в каких-то обрывках самые последние новости, все домашние дела, служебные неурядицы, забывая то, что услышал, погружаясь в новый беспорядочный водоворот предложений.

К счастью, мы уже въезжали в Город, и я попросил откинуть верх. Мне показалось, что с того момента, как машина покатила по улице, они приумолкли, если это можно так назвать. Я уже собирался с облегчением вздохнуть, как через открытый верх на меня обрушился новый, не менее мощный шквал шума: шум Города.

Может быть, я давно не бывал в нормальных городах и не общался с нормальными горожанами?! Может быть, мы все на базе отвыкли от принятой жизни, стали молчунами?!

Через каждые сто метров в Городе висели усилители, и все они передавали разные программы. Мои спутники действительно стали говорить заметно меньше, но это все не принесло облегчения, я понял, что зря роптал; когда мы ехали в машине стояла райская тишина, слышалось только пение нежных птичек…

Неужели мой приезд причина такого буйства? Неужели я всему виной?! И, видя, как нам вслед что-то говорят, смотрят, улыбаются, я был готов поверить в столь триумфальный въезд…

Когда впереди показалась площадь, забитая народом, видимо, так и должна была состояться ВСТРЕЧА, я приободрился, встряхнулся, пытаясь оправиться от отупения, которое нашло на меня, чтобы достойно представить нашу базу, на большее я не претендовал.

Машина подъехала к небольшому помосту. Мы вышли. Нас уже ждали Официальные Представители Города. Я пытался сосредоточиться, шагая в такт музыке, может быть, надеялся, что от этого наступит некоторая упорядоченность. И еще я ждал, как глотка свежего воздуха, ТОРЖЕСТВЕННОЙ минуты - паузы. Я обнимался с Представителями Города, жал им руки, улыбался и не слышал ни одного слова, ничего из того, что они говорили, потому что шум не смолкал ни на секунду, а они тоже говорили одновременно, как и мои Первые Встречные.

“Нет! - думал я, думал и ждал только одного, хоть самой маленькой передышки. - Не может же такой гвалт продолжаться бесконечно. Вот сейчас, сейчас наступит ТОРЖЕСТВЕННАЯ минута, которая отделит суету подготовки от самого торжества. Сейчас все замолчат, кому-то дадут слово…” Я ждал напрасно… Как только Официальный Представитель взял в руки микрофон, на площадь вышел еще один запоздавший оркестрик. Усилители, стоявшие чаще, чем на улице, тоже не прерывали своей программы, и я безуспешно пытался выловить голос выступающего. Самое нелепое, что по одному из ближайших ко мне усилителей в это время шла какая-то детская передача, я с трудом узнал стишок, который когда-то учил наизусть и теперь вылавливал его из речи Официального Представителя.

– Мы Счастливы, - слышал я слева от себя отрывок первого предложения, но тут же переключался на голос справа.

– Заходите в гости. Всегда рад вам буду.

– ИвсегдаМечталиВстретитьЗдесьУнасТехКоторые.

– Дам вам съесть Все, что есть, Только не посуду…

– ИмыГордимсяЧтоЗдесьЗаТакойСрокДалекоОтЗемлиМыСами.

– Дам вам съесть, все, что есть, только не посуду…

– СпроситеЛюбогоЗдесьЖивущегоГорожанинаОнРасскажетКакМыСтроили.

– ДамВамСъестьВсеЧтоЕстьТолькоНеПосуду…

В ожидaнии ТОРЖЕСТВЕННОЙ минуты я пытался представить, какую блестящую речь произнесу в ответ ка их слова.

Но когда наступила моя очередь, бестолково выкрикнул что-то в пространство и без того забитое до отказа, поймал себя на том, что не говорю, а просто кричу, пытаясь прорваться сквозь завесу звука, и толком ничего не могу сказать. А потом я почувствовал, что Это, в общем, никого не волнует, никому моя речь не нужна и вообще я только повод ПОГОВОРИТЬ, - так мне показалось в тот момент.

Несмотря на явный провал с речью, накал встречи ничуть не остыл, меня с прежним энтузиазмом довели до машины и повезли - должно быть отдохнуть, - я в этот момент уже плохо соображал, что происходит.

В комнату я вошел в полном отупении. Единственное, что я сознательно попытался сделать, - выключить радио, но поскольку выключателя я почему-то не нашел, а рвать провода в первый день приезда было не совсем удобно, я завалил его подушкой, одеялом, плотно закрыл окна, замотал голову полотенцем и повалился на кровать…

Гул затих… И я, молодой и здоровый, проходивший тренировки на выдержку, провалился в какое-то странное забытье, ощущая в ушах остатки забившегося шума, как в детстве после промывания уха сильным напором воды. Было также непонятно: больно это или просто непривычно…

Должно быть, просто непривычно, потому что, когда я проснулся и открыл окно, прибой снова рванул ко мне в комнату, но он уже не был таким резким, - видимо, я все-таки успел немного адаптироваться… А внизу, в саду, гуляли люди чужого, незнакомого Города. И мне стало стыдно, что я так бездарно валялся, пока вокруг кипела жизнь…

Через несколько минут я был внизу и шел по одной из аллей парка… На меня поглядывали с любопытством; по каким-то неуловимым признакам даже в самом большом Городе легко узнать чужого, приезжего… А может быть, меня уже видели в телевизионной передаче? В роли знаменитости я выступал впервые, и то, что заслуги в данном случае лично моей не было никакой, кроме испорченного двигателя, меня смущало. Наконец я скромно присел на скамью. На другой ее половине сидела молодая женщина с ребенком…

– Сказку СказкуСказку, - ныл ребенок…

“Жил на свете муравей. Он уже несколько дней не ел и был очень голодный, - без всяких раздумий начала мама. - Полз муравей по дороге, полз и вдруг увидел огромный амбар. В этот амбар ссыпали всю пшеницу. Муравей решил утащить из амбара пшеницы - и поесть, и запас сделать.

Пробрался муравей в амбар, взвалил на спину пшеничное зерно и потащил домой. Муравей был маленький и мог унести только одно зернышко. Поэтому он вернулся в амбар, взвалил на спину еще одно пшеничное зерно и потащил домой. Потом он вернулся в амбар, взвалил на спину еще одно пшеничное зерч но и потащил его домой. Потом он вернулся в амбар…” Теперь мне было понятно, почему мама так легко начала “рассказывать сказку”. При этом она спокойно занималась своим делом: вязала, пересчитывала петли, а сказка развивалась своим чередом. Я все ждал, когда же малыш соскучится и завопит, но он молчал, прислушиваясь к тому, как муравей идет в амбар, с волнением ждет, когда муравей взвалит на спину еще одно пшеничное зерно, с нетерпением жаждет услышать, как он потащит спасительное зерно к себе домой… Я подивился такому выносливому малышу, и, поскольку зерен хватало на долгое время, я встал и пошел дальше, удивляясь все больше и больше уже другому: у нас парк - непременно тишина, спокойствие.

Здесь же наоборот. И все дети почему-то были напичканы скучнейшими историями, вроде муравья, который тащил зерно, про белого бычка и про мочало, про старуху, которая пошла в лес…

“Ну, - подумал я, - если к этому приучать с детства, неудивительно, что потом вырастают Первые Встречные”.

Спасаясь от шума, я свернул на совсем крохотную аллейку, где не было никого, кроме одной-единственной девушки. Я остановился. Это была та самая девушка, которой так не хватает в чужом Городе. Я замешкался, перебирая в памяти все известные в таких случаях вопросы, обращения или на худой конец вежливые восклицания… Девушка дошла до конца аллеи, повернулась и пошла мне навстречу. Редкая девушка, гуляющая по парку в одиночестве, не бывает приятной или хотя бы милой - тут не ошибешься. Пока я судорожно придумывал, с чего начать, она уже стояла передо мной… и смотрела на меня… и не просто смотрела… Она сама что-то говорила, из-за шума я сначала даже не расслышал, что именно. Одно только смутило меня, почему я и замялся: Она говорила что-то, глядя на меня, но выражение глаз, лица - все не имело ко мне лично никакого отношения, будто вообще Она обращалась и не ко мне…

Договорив, Она быстро повернулась, смутившись, если не испугавшись, и пошла обратно…

Я, конечно, поспешил догнать ее…

– Простите, я не расслышал, что вы сказали… И вообще, я здесь в первый раз, поэтому… Не могли бы вы…

Девушка обернулась с таким искренним изумлением на лице, будто вовсе и не Она первая заговорила со мной… Но тем не менее на вопросы мои. Она ответила так быстро, будто давным-давно приготовила на них ответ.

– ДаЯпоняла, - сказала Она, - ВасСегодняВстречали. АПочемуКвамНикогоНеприставили? - Она говорила строго, но было видно, что Она все равно смущается, потому что понимала: провожатого мне, безусловно, дадут.

В оправдание я забормотал что-то совсем нелепое, именно оттого, что Она знала, кто я такой. Будь это у нас, я бы вел себя иначе. Но здесь, здесь мне позволили вольность, которую бы явно не позволили другому… Она заговорила со мной, потому что в ней “заговорил” долг жительницы Города перед Гостем…

К сожалению, в ней заговорил не только долг хозяйки Города, но и дух самого Города. Я почему-то надеялся, что Она-то будет менее говорлива, чем все остальные… Она должна была быть иной, но, увы!

Понять, что это, я не мог: то ли тексты, то ли стихи, то ли импровизации на детские считалочки, если не одновременно и то, и другое, и третье. Она повторяла их независимо от нашей “беседы”. И, несмотря на ее неповторимый взгляд: чуть-чуть надменный и смущенный одновременно, я с каждым мгновением утрачивал всякое желание ходить с ней по Городу. Разговор наш, пока мы дошли до конца парка, стал абсолютно бессвязным и нелепым. Зачем-то я стал объяснять ей причину поломки корабля и все технические приемы посадки в таком случае, а Она делала вид, что ей очень интересно (так я и поверил)…

Правда, глаза у нее были живые и внимательные, но тем не менее сама Она по-прежнему говорила без остановки, а я все хуже понимал, о чем именно… И чем больше Она говорила, тем грустнее и скучнее становилось мне. Я решил быть твердым.

– Простите, - перебил я ее. - Сейчас мне надо к себе, я очень рад, что встретил вас. Вот мой телефон… Нет! Лучше дайте мне ваш… А сейчас надо выяснить, какие официальные встречи… - последнее я врал так безбожно, что смутился сам и готов был в полной растерянности замолчать, но пауза, которая могла бы меня выдать с головой там, у нас, здесь не наступила. Она продолжала говорить вместе со мной. И закончила одновременно со мной; в руках у меня, к величайшему изумлению, был ее телефон, а Она, не подав руки, но кивнув, опять смущенно и надменно, повернулась, продолжая повторять то ли тексты, то ли стихи, которые я, болван эдакий, принял за обращение к себе… Ну и ну! Раздраженный столь неудачной вылазкой в Город, я возвращался к себе в комнату и думал, как это я сразу не догадался, что Она разговаривала сама с собой?!

Бр-р-р! Даже трудно себе представить, какую надо иметь смелость, чтобы нарушить столь содержательную беседу…

У меня в комнате сидел Первый Встречный и еще кто-то, очень обтекаемый во всех отношениях, с каким-то застывшим блеском в глазах.

Они, не прерывая своего разговора, обратились ко мне, что я уже принял как вполне естественное явление. Теперь я заметил, что многое в их способе разговаривать было беседой с самим собой, на что не требовалось ни отвечать, ни обращать внимания. Удивительно, но я начинал замечать оттенки и закономерности в том, что несколько часов назад казалось мне кашей.

Я начинал злиться. На что?! У каждого Города свои нравы и мне ли проявлять нетерпимость? Весьма кстати я выудил из потока, что Первый Встречный обращается ко мне, и ответил:

– Вообще-то мне не нужен сопровождающий: Город небольшой, я сумею в нем разобраться.

(Про себя я думал, что лягу здесь и больше никуда не выйду, пока идет ремонт, а может, даже уеду к себе на корабль - там спокойнее.) Мне хотелось отдохнуть, повеселиться, а йе ломать себе голову над необычностью “этнографических” принципов жизни ненужного мне Города…

В это время хозяева энергично опротестовывали мои возражения, заодно обсудив, куда меня направить в первую очередь. Я невольно проследил, как за окном проезжает машина с каким-то унылым ноющим звуком, на ней стоял значок, мне удалось его разглядеть (что-то вроде разноцветного круга, похожего на мыльный пузырь, зачеркнутого крест-накрест).

– Что это? - полюбопытствовал я.

Первый Встречный кивнул в сторону Словоохотливого, желая мне успешного знакомства с Городом, потом из него посыпались какие-то дополнительные предложения, но я успел изрядно утомиться, внимание мое значительно притупилось, и вылавливать, что обращено непосредственно ко мне, что к Словоохотливому, не было сил…

“Скорей бы он ушел, с одним справиться проще”, - думал я, вежливо кивая головой, и бормотал только одно: “Угу, угу, угу”, - как младенец, пока со вздохом облегчения не закрыл за ним дверь.

– Скажите, - обратился я к Словоохотливому, перебивая его самым бесцеремонным образом, - почему у вас… почему у вас так шумно?

Словоохотливый споткнулся на ходу, как от неожиданно возникшей перед самым носом коварной веревки. Предложение его кувыркнулось, потеряло гладкость, он явно нес какую-то тарaбарщину. Должно быть, он осмыслял мой вопрос, в то время как словопроизводство не прекращалось ни на секунду… Наконец он сообразил, за что надо ухватиться…

– А-а-а-а, - протянул он, показывая рукой на улицу, по которой прошла машина. - Это же специальная “Скорая шумовая”, а у вас еще нет таких, неужели в самом деле нет?!

“Только шумовых нам не хватало! Должно быть, Словоохотливый считает все это нормой, и спрашивать его бесполезно, - думал я, - все равно что у рыб допытываться, почему у них так мокро…” А Словоохотливый уже забежал далеко вперед и подробно объяснял мне, с чего лучше начать осмотр музея…

Помотав головой, как старая замученная лошадь, которая понимает, что с этим оводом ей уже ни за что не справиться, я покорно поплелся за Словоохотливым…

По коридору скользили дежурные, официанты, и все они тоже говорили на ходу, от чего в коридорах стоял гул, как в улье. Человек, ни разу не открывший рта, должно быть, казался им очень странным, все они обязательно оглядывались мне вслед, чтобы еще раз убедиться, что я иду МОЛЧА…

Я вспомнил наш базар, наш цирк, вспомнил наши вокзалы и попытался смириться…

Мы переходили из одного зала в другой, светящиеся карты сменялись чучелами, а голос Словоохотливого, добросовестно отрабатывающего свое почетное звание, сливался с голосом из радиоустановок, с небольшими изменениями повторяющим то, что говорил он мне. И я чувствовал, что все время безнадежно отстаю от него, несмотря на то, что шел сверхскоростной бег на месте, будто живу в другом измерении, на несколько минут позже…

Я твердо поставил себе: час-полтора - не больше, вот и все, больше я не намеревался его терпеть… Пусть они делают что хотят, пусть живут как хотят, я буду жить в своем измерении. Еще немного, и я не совру, если скажу ему, что мне надо позвонить.

– А вот сделанный нами, обратите внимание, исключительно похожий, самая удачная имитация: ПУЗЫРЬ… Отличить невозможно - наша гордость. Работала целая лаборатория.

– ИсключительноПохожийСамаяУдачнаяИмитацияРаботалаЦелаяЛаборатория, - повторил голос то ли Словоохотливого, то ли из репродуктора - различить было невозможно.

Я вспомнил слова Первых Встречных, когда мы ехали в машине по степи, вспомнил “Скорую шумовую”, как я понял с рисунком пузыря, и вот теперь… имитация… Что же это за пузырь такой?!

Как он все-таки ухитрялся услышать мой вопрос, для меня оставалось загадкой. Но он снова споткнулся на полном скаку, будто наткнулся на неожиданно появившееся препятствие, речь, не теряя внешней гладкости, превратилась в абсолютно случайный набор слов.

– КакКакой?! - наконец выдавил он, - ВыШутите? НеужелиВыНеЗнаетеНеужелиВасЭтоНеИнтересовалоНикогда Странно!

И он очень коротко объяснил мне суть, все время поглядывая с некоторым изумлением, не пошутил ли я…

Единственное, что смягчило весь ужас описания, - непринужденность изложения. Он говорил легко и изящно: “В общем, это своеобразные лейкоциты (если искать сравнения), которые окружают занозу в теле, пытаясь ее изолировать. Происхожде-ние и состав пока неизвестны. На них действует только зв} (как это было случайно обнаружено), причем структура пузы не выдерживала звуковых колебаний именно человеческого гoоса, и никакие механические приспособления не могли его заменить”, И он перешел к другой теме. Но я, конечно, уже не мог его слушать. Через полчаса он сам проводил меня до гостиницы, крепко пожал руку и оставил меня в покое…

Я сидел в комнате, оглушенный и потрясенный новостью.

Встал, снова сел, прошелся, снова сел. Он говорил об этом так же спокойно, как мы говорим о ветреной погоде, дождях, если они идут слишком часто… Но ведь это было хуже любогй стихийного бедствия. Пузыри - ежесекундная, ежеминутная опасность. Все его примеры и пояснения, конечно, не могли дать четкой картины: я не мог представить, как радужные искорки могут сгущаться вокруг человека, сначала образуя что-то вроде мыльной пленки, которая потом густеет до стекловидной массы.

Даже самая “точная имитация” в музее не могла испугать - слишком она красивая и безобидная на вид, - это тебе не какой-нибудь хищник, где ясно видны когти, зубы, щупальца или еще что-нибудь в этом же духе…

Но я видел, точнее слышал, последствия на каждом шагу - весь кошмар Города, все его странности сразу стали понятны.

И так легко говорить об этом?! Мне пока ничего не грозило - как объяснил он, - для любого приезжего какое-то время существует временный иммунитет, пока идет усвоение или, наоборот, раздражение среды… А потом и меня может окутать радужный “пузырь”, через некоторое время он остекленеет, и его оболочку уже нельзя будет ни распилить, ни расплавить…

Только голос, только звук на самом первом этапе способны воздействовать на него… Каждую секунду знать о такой опасности, помнить о ней, бороться с ней?!.

Мне стало стыдно, невыносимо стыдно за свое раздражение, злость, непонимание…

Они вынуждены защищаться - пусть столь странным образом, они вынуждены каждого человека обучать этой защите с детства. Их детишки боятся пузыря ничуть не больше, чем наши огня газовой плиты, грома или молнии… “Маленький муравей вернулся в амбар, взвалил на спину еще одно пшеничное зерно и потащил его домой”.

Город спасал жизнь. И недаром они так торопились скорее отъехать от моего корабля, я еще тогда заметил радужные вихри вокруг машины. А они поехали, несмотря на опасность, - в Городе лучше оборудована защита, чем в машине…

А в парке?! Я все время вспоминал, как Она шла по аллее и говорила: может быть, читала стихи или вспоминала специально залеченные тексты… А может быть, Она молчала?!

А стихи или текст не имели к ней никакого отношения. Она просто гуляла и молчала…

Я снова замотал головой, но уже как совсем молодой жеребенок, который так занят своими мыслями и делами, что долго не может сообразить, с какой же стороны его кусает назойливый овод.

“Но почему они до сих пор ничего не придумают за столько лет, кроме такой непрочной защиты?! - думал я. - И еще пребывают в полной уверенности, что у всех если не то же самое, то очень похожее и ничего особенного в их жизни нет…” Или просто перед Гостем неловко говорить о своих проблемах, мучить его своими страхами и опасениями, и они вежливо делают вид, что все ерунда?

Я поймал себя на том, что думаю сразу о двух вещах: почему они не ищут радикального средства, и имею ли я право позвонить ей?

“Боже мой, это все равно, что приставать к смертельно больному человеку”, - думал я, набирая номер…

Мы стояли на балконе ее дома и смотрели на Город. Каждый звук был для меня теперь ревом “Скорой шумовой”, когда знаешь, что кому-то плохо, кому-то надо помочь…

– И только тогда мне стало понятно, - закончил я…

Она тоже что-то говорила, но я не следил, вернее, старался не обращать внимания, что тоже было больно и трудно. Она каждую минуту боролась за свою жизнь, а я, защищенный временным иммунитетом, стоял и разглагольствовал о своих ощущениях…

Должно быть, Она догадалась, потому что положила руку на.мою, мягко сжала ее, и в этом движении были снисходительность и сочувствие ко мне.

– Но почему вы не хотите перебраться? Разве нет другого места?! Другого Города?

Она как будто удивилась.

– А разве там, на Земле, люди не возвращаются вновь на те места, где лавой залило их дома, пеплом засыпало и отравило родных? Разве нельзя любить свой Город именно за то, что он такой?

– Ну а почему ваш Город никогда не обращался с просьбой о помощи, если сами ничего не можете придумать?

Она удивилась не меньше: - А разве у вас нет неразрешенных проблем, с которыми вы тем не менее не обращаетесь к другим?!

Мне показалось, что и Она не понимает до конца ситуации сложившейся в Городе… Коль наверху, так наверху, А коль внизу, так уж внизу, А коль на полпути наверх, Так ни внизу, ни наверху…

Я понял, что Она “молчит” (а может, в их молчании можно искать ответы). Если для них это так неважно, если Она считает все обычным?… Нет, тут что-то другое! Может, Она просто не хочет пока говорить? Тогда надо разозлить ее немного, вывести из состояния снисходительного удивления моей наивностью…

– Может, действительно все гораздо сложнее, чем кажется, и нельзя пытаться понять сразу, - сказал я, улыбаясь, - но вот, например, представить, как можно целовать девушку, которая все время говорит, я не в состоянии… Разве это не затруднение?

– …КольНаверхуТакНаверхуАкольНаПолпутиНаверхТакНивнизуНинаверху…

И опять я понял, что Она смешалась, и, наверно, взгляд ее опять стал смущенно-надменным, но я не смотрел в ее сторону… Успехи мои в понимании и психологии были значительными!

– Давай уйдем! - попросил я.

– Сейчас не могу, чуть-чуть попозже, посмотрим… Только постарайся не… МОЛЧАТЬ, - попросила Она серьезно, - мне все время страшно… Иду! - ответила Она громко и потянула меня за руку с балкона, где шумел и грохотал вечерний Город, изнемогая в борьбе с невидимыми пузырями.

Я страдал и жалел всех подряд. Каждое слово, как каждое движение сказочной Русалочки, причиняло боль. А потом я стал привыкать, потому что бестолковость и беспорядочность выкрикиваемых слов за столом - дело обыденное и знакомое. И вечер все больше напоминал наш обычный… Люди были веселы, они пришли отдохнуть, они жили привычной жизнью… И я все больше забывал о своем неуместном сожалении к ним, выискивая того, кто в этот момент разговаривал со мной, находил того, кому хотел возразить, бросал через плечо ироническое замечание соседу, но все же к концу вечера я, наверно, устал…

Из соседней комнаты проскакал на одной ноге мальчик, должно быть, ее брат, повторяя: Раз картошкя, двч картошка.

Три, четыре, пять.

Шесть картотек, семь картотек, Начинай опять…

Теперь понятно, откуда Она знает такое множество детских стихов.

РазКартошкаДваКартошкаТриЧетыреПятьШестьКартошек СемьКартошекНачинайОпять.

Бедный маленький муравей, который должен взваливать на спину зерно и тащить его из амбара в дом… Как предусмотрительно было человечество, выдумав в беззаботные времена такие ненужные стихи для развлечения, из парадоксальности, неожиданно ставшие самым лучшим средством спасения жизни.

Он был очень увлечен своим занятием: пытался перескочить через чью-то ногу, поднял голову и увидел, как кто-то незнакомый МОЛЧА (!!!) смотрит на него.

Такое он скорее всего видел впервые. И наверное, он вспомнил все ужасные сказки о том, как идет по дороге Молчаливый человек, а на него нападает пузырь.

Мальчик открыл глаза, потом рот, потом зажмурился, и заревел во весь голос, не переставая считать картошку.

Я нашел ее глазами. И меня снова поразило несоответствие взгляда, лица с тем, что ей приходилось говорить.

Да! Дело воспитания детей у них было поставлено хорошо.

Не менее направленно шла и подготовка взрослого населения.

С утра я прослушал Гимн Города, запомнив только несколько строчек, достаточно неопределенных в другой обстановке, но здесь…

Говори со мною вместе, Говори со мной, как погаснут фонари.

Говори, о чем захочешь, говори со мной, Говори со мной до зари.

Я вспомнил, что слышал песню на Земле, знал ее, но совсем забыл. И вот теперь узнаю ее в Гимне. Очень многое из нашей жизни оказалось нужным и необходимым Городу. Незаметное на Земле - безобразно разросшееся здесь… Потом я прослушал массу специальных пятиминутных передач-зарядок… Дальше шли специальные уроки: заучивались предложения на каждый день, отрабатывались навыки автоматического говорения. Я понял, какое это сложное искусство и как непросто им овладеть, особенно в такой степени, что Словоохотливый, он уже сидел у меня, никуда не торопил, но всем видом показывал, что готов куда угодно… К его автоматическому говорению я давно перестал прислушиваться…

Постепенно во мне снова стало расти вместо сожаления, достигшего вчера апогея, новая волна возмущения. Конечно, вчера новость обрушилась так неожиданно, я ее воспринял слишком остро. Потом за столом сидели обычные люди, им хотелось веселиться и не думать об опасности, отдохнуть от всего, и это тоже было понятно…

Словоохотливый не наслаждался подобной формой существования, ему ничего другого и не нужно было: говорить, говорить, говорить… А вот думать - это качество он, видимо давно утратил. И сегодня, зная, в чем дело, приблизительно понимая, чем техника автоматического говорения одного отличается от техники защиты другого, я в полной мере оценил достижения Словоохотливого. Его словарный запас был не очень велик, но по тому, как он умело соединял одни заготовки-блоки с другими, ему следовало присвоить титул Лучшего словосоче тающего.

Совершенно неожиданно для себя, допивая чай, я попросил его проводить меня к ученым, которые занимались пузырями.

– НуЧтожТогдаИнститутОтпузыривания, - сказал Словоохотливый. - СловоНеВоробейНоПузырьРазбивает, - продолжал он как обычно без всякого перехода. В этом же духе он продолжал до самого института.

Меня сразу удивило то, что здание оказалось не самым примечательным. Так себе, серенький домик. Я ожидал увидеть громадное сооружение - надежду Города, где кипит работа, - и опять ошибся. В институте с первого взгляда поражала полусонная, ленивая атмосфера… Вместо ожидаемой мной экстренности, волнения, напряженности, оперативности - спокойствие, будто ничего особенного и не происходит, будто от их работы ничего не зависит…

Один из заведующих кафедрой водил меня по лабораториям и подробно объяснял, показывал, рассказывал о количестве высших научных степеней, о количестве работников, о том, сколько намерены принять выпускников на будущий год и проч., проч.

Мне стало тоскливо, как от звука “Скорой шумовой”, когда кажется, что машина ни за что не успеет вовремя.

– Да, конечно, комплексная, - перехватил он мой вопрос, - а как же иначе? Одни занимаются оболочкой, другие уже… последней стадией, - смягчился он. - Вот наша комната, - показал заведующий на толстые стены экспериментальной лаборатории.

– А какие крупные ученые из других областей занимаются пузырями? - спросил я.

– Вопрос поставлен не совсем верно, - назидательно выговаривал он мне, как первокурснику. - У них есть свои вопросы, требующие ответа, а проблема пузырей перестала быть областью теоретиков и перешла к практикам-экспериментаторам. К сожалению, скажу больше - сейчас тех, кто посвящает себя теме пузырей, становится все меньше - абсолютно бесперспективная область в науке.

“Как бесперспективная?” - хотел крикнуть я, но сдержался.

При чем тут он? Он занимается своей узкой проблемой: распределение радужных слоев на оболочке, и, может быть, придет к очень интересным результатам; другие занимаются максимальной степенью утолщения оболочки, тоже найдут очень много интересного… Я очень старался все понять, быть терпимым.

Я был много моложе тех, кто занимался пузырями, у них была очень вредная работа - за это больше платили. И все же сюда шло все меньше и меньше ученых, потому что их умы увлекали горизонты, а не пороги на собственном пути…

И когда я увидел в одной из лабораторий шахматы, еду, понял окончательно, что пыл мой напрасен, ничего я здесь не найду. Если бы у меня в собственном доме каждый день непроизвольно возникал пожар, я бы, наверно, постарался привыкнуть к нему, устроиться настолько удобно, насколько это позволяет обстановка. И в этом не было бы кощунства, а была бы человеческая жизнь… Неужели ее назначение в том, чтобы научиться “претерпеть”?!

Я отказался обедать со Словоохотливым, который дожидался меня внизу. Мне не хотелось видеть, как человек говорит и ест одновременно, будто из хлеба, из размокшей во рту мякины образуются такие же бесформенные слова… Я попросил его отвезти меня на корабль… Словоохотливый выдавил какое-о скрюченное предложение, я брезгливо “расправил” его и все понял…

– Да, да! - там опасная зона, я обойдусь без шофера…Конечно, все усилительные установки будут включены.

Он пообещал машину и ушел “разжевывать слова” один.

Мне не хотелось есть. Вчера я долго не мог уснуть, а потом проснулся от какого-то сна, пытался вспомнить, что же мне снилось. Бред какой-то. Иду по пустыне, и вдруг из-за бархана выползает животное, похожее на гусеницу, только гигантского размера. Я все пытаюсь ее разглядеть, но не могу. А она все ближе и, главное, не оставляет за собой на сухом песке никакого следа, что меня почему-то больше всего удивляет. И вдруг я понимаю, что это вовсе не гусеница, а слово АмКвЫдЖоЮмАл, оно ползет прямо на меня. Я пытаюсь отойти в сторону, но слева на меня выползает еще одно слово-гусеница ЖлОвУкЦыФаРтИм. И тоже никакого следа на сыпучем песке.

“Глупости, - думаю я, - чего их бояться, что они могут сделать?!” Но тут сзади - не то услышал, не то почувствовал - выползло НАпШоЧиГнЕуцый. Я попытался увернуться, но они окружили меня, замкнулись, и получилась очень длинная и бессмысленная гусеница без начала и конца. АмКвЫдЖоЮмАлЖлОвУцЫФаРтИмНаПшоЧиГнЕуЦыйА.

Круг стал сжиматься все теснее и теснее. Я испугался, инстинктивно чувствуя, что идет охота… Они медленно закружились вокруг меня, и я попытался проскочить в О, ко она будто ждала этого, стиснула меня, как обручем, и потащила по внутренней стороне круга, так что в глазаx замелькали ЫвУкЦФаПроИчимс уже без всякого пирядкя, а Ж и Ш сверху решеткой закрыли небо…

Проснулся я с легким головокружением, может, что усилители за окном разрывали воздух, - шла ночная обработка Города. Ночью вся тяжесть работы падала на усилители, что требовало невероятной энергии.

“Может, отоспаться”, - подумал я. Но вместо этого вышел в вестибюль, старательно напевая что-то себе под нос, чтобы не привлекать внимания и не шокировать людей (в чем я начинал заметно преуспевать даже с большей легкостью, чем мне этого бы хотелось). Когда я положил трубку, машина уже показалась в воротах.

На корабле было тихо. Невероятное, почти забытое ощущение. Тихо, несмотря на то, что шел ремонт. В дальнем конце возились два робота-механика, сновали тележки с управлением.

Я просмотрел все записи машины, ничего исправлять не пришлось, ремонт шел скорее, чем я предполагал. Неужели скоро улечу? Я вздохнул: и чего лезу в чужие дела? Что мне надо?

Может быть, они сочувствуют мне больше, чем я им? И что я могу понять за несколько дней и что смогу изменить?

Раз картошка, два картошка, Три, четыре, пять, - громко считал я, - Шесть картошек, семь картошек, Начинай опять.

Я еще раз проверил все самым тщательным образом, как это оказалось кстати потом, сделал какие-то формальные записи в журнале о Городе. Что я мог там написать? Походил по кораблю и понял, что не могу дождаться, когда будет шесть часов, чтоб вернуться в Город… “Вот так раз”, - усмехнулся я. Но аккуратно подсчитал, сколько мне надо на дорогу, потом найти ее… Оставался лишний час… “Ладно, поем здесь”, - сказал я себе…

Я вымылся, переоделся, отдохнул и снова почувствовал, что все на свете просто, нечего придумывать!

Выехал я на несколько минут раньше, чем хотел, поэтому вел машину не торопясь, представляя, как иду по парку, сворачиваю и вижу Ее… Или нет… Она подойдет…

Крошечное облако искр мелькнуло в воздухе, когда я уже подъезжал к Городу, но они рассыпались в одно мгновение, стоило, мне в шутку рявкнуть: “Раз картошка., два картошка, три, четыре, пять!” Я выкрикнул считалку от избытка воздуха в легких, переполнявших меня чувств и въехал в Город под защиту усилительных установок..

Прекрасным картинам и сценам, нарисованным воображением, как всегда, не суждено было сбыться. Я все время ощущал какую-то напряженность в разговоре. И только потом понял, что Она изо всех сил старалась говорить настолько меньше и медленнее, насколько могла, чтобы я не особенно чувствовал разницу. Должно быть, это стоило Ей невероятных усилий - как, наверно, мне пройти по канату под куполом цирка. И Ей очень хотелось, чтобы разговор имел какую-то “общность”, поэтому обращала мое внимание то на одну “достопримечательность” Города, то на другую, что позволяло Ей говорить все время. Столь простую хитрость разгадать было нетрудно, я добросовестно подыгрывал Ей, рассматривал и разглядывал, задавал вопросы.

– А это Поэт, - показала Она мне на памятник, и даже назвала имя и фамилию, но я не обратил внимания, с иронической серьезностью оглядывая фигуру. Единственное, что меня в ней заинтересовало, - это странный материал, из которого она была сделана.

– Что это? - спросил я, совершенно машинально проводя пальцем по гладкой, даже скользкой, как стекло, поверхности.

– Поэт, - ответила Она растерянно.

Я не понял.

– Да нет! Из чего он сделан, из какого материала?

– Как “из чего”? - переспросила Она, и лицо ее сморщилось. - Я же говорю тебе Поэт… только…

Тут я начал догадываться, но поверить и осознать все никак не мог… “Он памятник себе воздвиг нерукотворный”.

– Пузырь? - спросил я, не в силах продолжать.

– Да, - ответила Она.

– Встал на пьедестал, а к утру… памятник?!

– Да, - опять повторила Она, - было еще несколько таких, но их убрали. Этот, кажется, лучше…

Я не спросил, в каком смысле лучше. У меня не хватало духу снова взглянуть в ту сторону. А каково же стаскивать очередного Поэта с пьедестала?! И какова же должна быть у него уверенность в собственном таланте, чтобы не побояться воздвигнуть себе памятник?

– А эти? - неуверенно спросил я, - Ну что ты!

“Эти” - были скульптурами спортсменов или простыми парковыми фигурами, типичными для всех парков. Они стояли неподалеку от памятника Поэту. Он из плоти и крови, они из бронзы, глины, камня, мрамора. В пропорциях они были, может, и лучше. А он стоял в нелепой величественной позе среди гипсовых фигур, будто ждал, когда они повернутся к нему.

Меня поражало то, что он стоял не на площади, вокруг не толпился народ. В небольшом парке, заброшенном уголке.

“Ну и что? - опять старался я убедить самого себя. - А разве гениальные строки также не отбирают у Поэта ну жизни?! Разве иногда они не походят на такой же одинокий, затерянный памятник своему таланту, всю трагедию которого не в силах осознать позднейшие исследователи и почитатели?!

И все же… Поэт, покрытый стеклянной оболочкой, - замолчавший навсегда ПОЭТ. Замолчавший, чтобы его услышал. А может, призвавший МОЛЧАНИЕ, “наглядно” выразив словa другого поэта: “Мысль изреченная есть ложь?!”.

Я наконец смог взглянуть на Нее, снова попытался преодолеть то, что стеной вырастало между нами… Она продолжала говорить, но в глазах ее была та же грусть, что и вчера.

– Я обещала зайти сегодня вместе с тобой к приятелям, - сказала Она. - Конечно, конечно, - перебила Она мой вопрос, но тут же спохватилась и чуть-чуть прикусила губу, снова заговорив старательно, не торопясь.

А я думал о том, что у меня никогда не было такого необычного состояния, которое я бережно нес в себе, как жонглер свои бокалы на острых вертящихся стержнях…

Мы подошли к дверям какого-то дома… Мне никуда не хотелось идти, ни с кем не хотелось разговаривать. Но Она улыбнулась, и я понял, что мне все равно, лишь бы Она была рядом… Если бы не Она, я бы, наверно, сидел еще со вчерашнего дня в корабле и не рвался в Город. Не пытался бы ничего понять. Сейчас все стало и проще и сложнее; я все хотел объяснить, найти какой-то выход, хотя это и было слишком самонадеянным желанием, но в конце концов ученые Города - очень маленькая часть всех ученых, а люди Города - самая маленькая колония Земли… Но почему мне не дано просто ходить по улицам с девушкой, которая очень нравится… очень, и заниматься тем, чем занимаются тысячи влюбленных, вместо того чтобы думать о пузырях?!

“Разговорчики”, - как назывались такие встречи, и вечера в этом доме отличались от всего, что я “слышал” до сих пор: в них была ирония и живость, изысканность и понимание…

Здесь ждали меня, и ждали специально, почему, я пока еще не знал: из любопытства или по какой другой причине. Нас встретил Скульптор. Пришли еще Друг, Знакомый и их Приятельница. Я уже не мог просто с сожалением и даже некоторым снисходительным сочувствием наблюдать и делать вид, что такой же, как и все, чтобы не смущать окружающих… Здесь наблюдали за мной. И несмотря на то, что я впервые замечал в глазах собеседников зависть к тому, что могу молчать и не бояться, могу говорить, когда мне хочется, я терялся. Мои cлова становились важными, весомыми, и, как назло, ничего умного не приходило в голову.

Я виновато взглянул в ту сторону, где Она, жена Скульптора и их Приятельница разговаривали, оставив нас на время одних.

Скованность не оставляла меня, может, оттого, что высказывания Знакомого, как мне казалось, явно направлялись в мой адрес, хотя на первый взгляд могли показаться обычными заготовками на каждый день.

– Говорить всего труднее как раз тогда, когда стыдно молчать, - процитировал он…

Любое общее высказывание кажется чрезвычайно справедливым и точным, даже если оно средство автоматического говорения, именно поэтому Знакомый смущал меня все больше и больше… Должно быть, против меня лично он ничего не имел, но у него было явное намерение - заведомое я бы сказал - поставить меня не то чтобы на место, но как-то продемонстрировать независимость своей жизни от другой, может быть, прекрасной, но пока недоступной ему… Он не столько говорил, сколько “комментировал” нашу беседу с Другом Скульптора, который, напротив, был полон желания что-то выяснить благодаря этой встрече и тоже стеснял меня: что я мог сказать?

К счастью, о пузырях они заговорили сами, сразу стало легче.

Я сказал, что у каждого Города, конечно, есть свои неприятности, но о них знают все. Поскольку этот Город перестал быть пунктом пересадки и обособился, о жизни этой колонии землянам ничего неизвестно. И наверно, вместе искать защиту легче.

– Человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как ему кажется, - почти перебил нас Знакомый, иронически улыбаясь, новой цитатой, на которую и не требовалось отвечать…

Я подумал, что, к сожалению, человек иногда даже не представляет, насколько он несчастлив, - вот что плохо, иначе он старался бы найти выход… Но они-то представляли себе степень несчастья более чем остальные и тем не менее… бездействовали… Нельзя же такие разговорчики считать реальным поиском.

– Иной раз нам не так мучительно покориться принуждению окружающих, как самих себя к чему-то принудить…

По губам он, что ли, умеет читать? Не мог же Знакомый знать, о чем я думаю, к нашему разговору с Другом Скульптора это предложение никак не относилось… Или это ответы самому себе, тоже заготовленные “на каждый день”, с тем отличием, что он составил их для себя сам, отыскивая близкие по духу… Многие сентенции он произносил совершенно не задумываясь… Но ведь в блоках и заготовках - как давно я успел заметить, - есть своя логика, и я научился угадывать, что выражает тот или иной блок…

– Чаще всего сострадание - это способность увидеть в чужих несчастьях свои собственные, это предчувствие бедствий, которые могут постигнуть и нас…

– Зло, как и добро, имеет своих героев…

Тут уж и остальные стали обращать внимание на искусственность поведения Знакомого, хотя делал он все легко изящно. Видимо, этот напористый стиль ему не был свойственe а может, они боялись, что я не так пойму. Натянутость увеличивалась, несмотря на все усилия Друга Скульптора. Явно поддразнивая остальных, Знакомый небрежно заметил: - Тот, кто думает, что может обойтись без других, сильно ошибается, но тот, кто думает, что другие не могут обойтись без него, ошибается еще сильнее.

Она, судя по всему, прислушивалась, потому что отошла от дивана, где остались сидеть жена Скульптора и Приятельница, подошла к креслу, где сидел Знакомый, шутливо потеребила его за волосы и спросила негромко: “Ты что, у нас вздумал изображать Мудреца?” Я подумал, что это прекрасный повод перевести разговор, и спросил: “Мудрец? А кто это?” Наступила пауза замешательства, мне, наверно, не следовало спрашивать об этом. Они ответили очень уклончиво, но тем не менее я понял, что Мудрец - единственная личность в Городе, которая нашла свой способ борьбы с пузьь рями.

Скульптор постарался мягко сгладить последнюю сцену в явно несостоявшейся беседе и знакомстве, и, чтобы завершить вечер, меня отправили наверх смотреть его работы.

Я приготовился к зрелищу фигур и старался заранее придумать, что смогу сказать ему, и даже не заметил, как осмотр уже начался.

– Вот, - сказал Скульптор, обводя рукой мастерскую…

Я посмотрел вслед за его рукой, но не увидел ничего, кроме колпаков разной высоты с ажурными прорезями…

– Можно подойти ближе, - мягко улыбаясь, сказал Скульптор, понимая мое недоумение…

Только когда я приник к одному из ажурных отверстий, очень строгому по форме, я увидел скульптуру, но не целиком, а только часть ее. Так как прорезь была довольно маленькой, я заглянул в другую. Мелькнула полуулыбка, но тут же исчезла в тени. Так - от одного к другому отверстию - разглядывал я скульптуру, постепенно составляя общее представление о ней. Фигура будто ускользала, не поддаваясь мне, оставаясь во многом “незавершенной” и оттого бесконечно совершенствуясь в моем сознании. Я создавал ее сам, постигая по частям общую форму.

“Интересно, - думал я, переходя от одного колпака к другому, - он придумал это в связи с пузырями или нет?! Противопоставление одной оболочки другой: открывающей и уничтожающей…” Я ничего ему не сказал, и молчаливое восхищение он принял с благодарностью.

Я не стал выяснять, зачем Она повела меня в этот дом…

Я спросил ее о Мудреце и о том, почему вызвал своим вопросом замешательство.

К Мудрецу я пошел один… Правда, я так и не понял, как его найти, но зато у меня было одно преимущество перед остальными горожанами - я мог ходить за Городом спокойно, не боясь пузырей.

Я вышел рано утром… почти перед рассветом. Дошел до последнего усилителя и увидел блестевшую вдалеке реку и рядом с нею деревья, камыши, траву. Я решил идти сначала до реки, а потом по берегу: вряд ли Мудрец будет сидеть в степи.

Все глуше доносились слова утренней передачи, а потом ее не стало слышно совсем. Я шел в какой-то неопределенной тишине, образовавшейся за чертой Города, а потом через некоторое время, когда приблизился к реке, впервые за много дней - и даже не только здесь, в Городе, а вообще - услышал, как шумят деревья. Звук был простой, но совершенно неповторимый…

Я шел вдоль берега, наслаждаясь забытым состоянием, и даже не вспомнил, зачем вышел, примирившись с мыслью, что это будет утренняя прогулка, как вдруг услышал голос…

Я даже вздрогнул, настолько это было неожиданно, и остановился в нерешительности… Мудрец неподвижно сидел в тени дерева и смотрел на воду, не отрывая взгляда. Я сразу подумал, что, наверно, ему сейчас, так же как и мне в детстве, когда смотришь в одну точку на воде, кажется, что не река бежит мимо, а ты сам вместе с берегами мимо неподвижной воды уплываешь в другую сторону. Не знаю, занимало ли его это: выражение его лица было таким отсутствующим, что я не мог сказать, стар он или молод…

– Мало приятного, - услышал я. - В знойный день принимать незнакомых людей…

Сначала я подумал, что он обращается ко мне, осуждая за непрошеное вторжение. Но через некоторое время Мудрец продолжал, видимо, все к той же теме “мало приятного”: - Ходить в туфлях, которые жмут… Корпеть на экзаменах в жару… Быть закованным в цепи…

Это уже ко мне никак не относилось, но я все равно не знал, что мне сейчас надо сделать, и выслушал следующую порцию высказываний…

– Никому не расскажет: немой, что видел во сне… Провалившийся на экзаменах, что не выдержал из-за собственной небрежности… Лекарь, что болен неизлечимой болезнью… Знаменитый борец, что его избили…

Я приблизительно представлял, как должна происходить встреча с мудрецами: надо молча подойти и ждать, когда он обратит свой взор на пришедшего и скажет или сделает что-то чрезвычайно парадоксальное, из чего станет ясно, как надо поступать или, напротив, как не надо поступать… Я проделал что требовал от меня “этикет”…

– Навевает уныние: крик мула в глухой деревне… Свирель пастуха…

Стоя в тени дерева на некотором расстоянии, я не пытался даже поприветствовать его, потому что до сих пор не знал, заметил ли он меня. Выражение его лица оставалось по-прежнему неопределенным, но когда я присмотрелся, то уловил глубокое спокойствие, нарушить которое был не в силах, несмотря на то, что ситуация представлялась мне довольно нелепой. Полуодетый человек, о котором в Городе ходят смутные легенды, которого обвиняют неизвестно в чем. Сколько же ему надо времени, чтобы вернуться из запредельного мира и осознать появление некоего материального тела рядом с ним. Тела, которое имеет много общего с ним и ищет ответа на те вопросы, которые он для себя, наверно, уже разрешил…

– Неуместно: любоваться искусством палача во время казни… Глазеть на утопающего…

Никаких четких временных перерывов между фразами не было.

Он говорил, когда хотел, обдумывая мысль до конца. Может, он терпение мое проверяет таким образом?

– Нестерпимо: наблюдать за игрой в шахматы, когда запрещают подсказывать… Когда слушаешь несусветную ложь… Выздоравливающему смотреть, как едят то, что ему запрещено…

На меня он не обращал никакого внимания. А если все дело в том, что он говорил? И мне следует быть повнимательнее?… Но пока я ничего особенного не заметил в его высказываниях.

– Ни на что не пригодны: дырявый горшок… Стоптанный ботинок… Прошлогодний календарь… Сломанная игла… Облезлая кость…

Это, положим, я и без него знал не хуже, но на звание Мудреца не претендовал…

– Кажется: летом, что от красного платья так и пышет жаром… Зимой, что зеленое холодит… Когда видишь тяжелый занавес, что за ним кто-то прячется… Возле дома мясника - запах крови…

Я продолжал слушать, надеясь, что это только начало… Одно странно: наверно, действительно необходимо иметь полную уверенность в собственных силах, чтобы вот так, без всякой защиты, сидеть здесь, в то время как в Городе ни секунды никто не может обойтись без дополнительной помощи усилителей…

У меня даже мелькнула мысль, а не прекратилось ли действие пузырей, чего никто не хочет замечать. Но нет! Я же сам видел радужные вихри вокруг машины…

Помолчав ровно столько, сколько требовалось для обдумывания следующего высказывания, Мудрец продолжал:

– Неприятно: плыть на лодке с рваными парусами… Резать тупым ножом…

Нет! Я зря жду… Ничего сказать он не хочет, или не может, или не считает нужным… А может, настолько уверен в исключительности своего пути, что не желает предлагать его другим или вообще не желает иметь дела ни с кем?! Но почему же его не терпят в Городе? Или он не терпит Город? Что особенного в том, что он говорит? Ведь сидит же он без всякой защиты, не торопится с высказыванием, если только не чувствует настоятельную потребность сформулировать очередное наблюдение… Он уверен, независим, спокоен, чего нет в Городе…

Он будто учится говорить заново, открывая простейшие вещи, учится говорить только о том, что не вызывает у него сомнений…

Ни на это не пригодны: дырявый башмак… Сломанная игла…

Облезлая кость…

Я решил выяснить у Словоохотливого, прежде чем уехать, что же не нравится им в Мудреце. Мне казалось, что именно его ответ поможет составить полную картину ситуации, сложившейся в Городе…

Надо сказать, что я несколько преувеличивал свое впечатление от Мудреца и его способа борьбы с опузыриванием, который сам так и не понял, для того только, чтобы расшевелить Словоохотливого и услышать настоящий ответ, - к счастью, я промолчал о Ней и о том, откуда я узнал о существовании Мудреца, - сделал вид, что наткнулся на него случайно, прогуливаясь по берегу, что наполовину было правдой.

Словоохотливый посмотрел на меня каким-то странным взглядом, высыпал, наверно, весь дневной запас предложений, засуетился, попросил подождать немного и… исчез.

Под сопровождение какого-то рассказа для детей я ходил по комнате, продолжая напряженно думать о Мудреце и о том, что я не понял там, под деревьями… Неужели я уже так увяз в мелочах, что не могу понять главного: как горожанин разучился слушать других?!

Пока я упивался важностью собственных размышлений и значимостью моей фигуры, вернулся Словоохотливый. В нем было оживление, наконец-то подкрепившее застывший блеск в глазах. Искренняя доброжелательная готовность услужить исчезла. Появилась предусмотрительность… Такая же, какая появляется у человека, когда он собирается вернуть выскочившего хищника назад в клетку… Свои намерения Словоохотливый вьразил тремя словами: “ВАС ПРИЗЫВАЕТ КОМИССИЯ”.

Мне сразу не понравилось его поведение, я понял, что промахнулся. Посещение Комиссии не было запланировано, и оно могло появиться только после моего вопроса и рассказа о Мудреце… Впрочем, может быть, им нужны серьезные доводы и наблюдения. Но где-то в глубине души у меня зародилось сомнение относительно того, что эта Комиссия создана для борьбы с пузырями и Словоохотливый был приставлен ко мне не просто сопровождающим. Я подумал, что мне, наверно, лучше отправиться к себе на корабль, дождаться, когда ремонт будет закончен…

– Сначала я должен съездить на корабль и посмотреть, как идет ремонт, - начал я.

Но Словоохотливый нежно мне улыбнулся: посмотрел в глаза, ласково покачал головой, и сказал, что вопрос очень важен, что чем скорее разберутся, тем лучше и т. д. и т. п.

Я уже привык к тому, что речь горожан чрезвычайно усложнена из-за необходимости издать наибольшее количество звуков в наименьшей смысловой фразе. Но начало обсуждения, которого мне пришлось дожидаться несколько дней, прошло как у молодого неопытного тигра, только выпущенного на арену: его многому научили, он знал приемы своего дрессировщика, но, оглушенный звуком оркестра, шумом толпы, щелканьем бича, все забыл, растерялся, стал неловко прыгать не на свое место: то забираясь на тумбу повыше, то, наоборот, ниже, чтобы укрыться от света.

Здесь шум оркестра заменили цитаты, которые обрушили на меня в первую же секунду. Должно быть, для того, чтобы я убедился, насколько это серьезно. Каждый из выступающих членов Комиссии, расположенной за столом против меня, начинал непременно с важности вопроса, потом обвинял меня в торопливости и нежелании понять всю глубину проблемы… Затем они рассказывали историю Города, трудности, которые преодолели колонисты, осваивая планету, как все любят теперь свой Город и дорожат его честью… - эту часть я уже знал наизусть, потому что она повторялась точь-в-точь у каждого, перемежаясь фразами на каждый день. Поэтому я не утруждал себя и свою память необходимостью следить за прихотливым течением вводных слов и предложений, чтобы логично отвечать… Во всяком случае, меня охладило уже то, что они сами не слушали себя… Каждый бормотал свои тексты под двойным рядом усилителей, расположенных в зале заседания Комиссии.

После нескольких часов я понял, что начинаю тихо тупеть…

Во всяком случае, я надеялся, что буду принимать в этом Заседании хоть какое участие, но убедился, что и сами члены Комиссии принимают в нем минимальное участие.

Теоретическая идея претензий-обвинений ко мне была много мощнее практических выводов. Все походило на карточный домик, покоящийся на гигантском бетонном основании так, что сам домик терялся при исследовании основания. Для большей уверенности каждый из выступающих поддерживал предыдущего выступающего, следующий за ним присоединялся к нему, и так они кружились на месте. Обвинение превращалось в бесформенный, на глазах увеличивающийся ком, разобраться в котором было еще труднее, чем в пресловутом гордиевом узле…

Во всяком случае, заключения я не дождался к концу первого дня Заседания - оно шло без публики. Следующий день был объявлен открытым днем. Пускали всех желающих.

Таких оказалось много. Но Ее в зале я не увидел. Не знаю, почему Она не пришла: то ли из боязни, то ли из сожаления.

Я старался не думать о Ней. Я все думал, что надо сказать на моем завтрашнем выступлении, которое объявил Ведущий Процесс.

Но, как я понял, это все равно не было концом Заседания, он терялся в неопределенном будущем.

Этой ночью мне снова приснился сон. Я шел по саду, все деревья, трава, листья в нем покрыты льдом. Я наклоняюсь над одной веткой, вижу красивый узор на ее листьях, даже крошечные ворсинки, но сверху прозрачный, чистый лед… Я дохнул, как делал это в детстве, и лист оттаял. Тогда я склонился над другой веткой, дохнул на листья, и они оттаяли один за другим.

И я счастлив, что все так хорошо, что можно так быстро и просто вернуть ясную зелень этому саду, но когда я поднимаю голову, чтобы осмотреться, то вижу, что оттаяла самая маленькая часть, а все остальное по-прежнему стиснуто льдом, а моего тепла и дыхания уже не хватает, холодный воздух начинает пронизывать меня, и в горле образуются маленькие кристаллики льда. Они режут язык, колют горло, и кажется, что лед проникает внутрь. Я стараюсь не дышать, но ощущение, что застываю изнутри, остается. Пришлось проснуться.

Когда зал успокоился, все сели по местам, и Комиссия заняла свои места, я попросил слова - услышал в ответ перечисление всех пунктов, параграфов и проч., по которым мое выступление откладывалось. Я сел и попытался слушать, чтобы не смотреть в Зал, где Ее не будет.

Довольно молодой человек, я бы сказал, с излишней пластикой объяснил, склоняясь то в одну, то в другую сторону, почему опасно появление Случайно Приехавших в Город… Он нудно бормотал, что я подрываю идею защиты Города, пытаюсь лишить Горожан их единственного спасения, а также разрушить единство, спаявшее жителей Города, выковавшее их своеобразие и особенности. Я пытаюсь уничтожить не только прошлое, но и будущее Города… - это уже повторяли не раз, можно было не слушать. Тем более что шум увеличивался волнами, музыка врывалась в окна… Комиссия монотонно гудела на разные голоса за столом, публика - в зале… И так же, как тогда в первый день встречи, мне показалось, что и заседание - это всего лишь повод ПОГОВОРИТЬ…

Почему-то мне в этот раз не хотелось, чтобы наступила Торжественная минута. Вернее, я даже не представлял, что такое возможно. Я не смог произнести свое приветствие, но в Зале Комиссии я говорил, не смущаясь шумом, к которому привык, не затрудняясь от того, что меня не слышат и не слушают.

Мое выступление так же, как и все остальные, тонуло в общем шуме. Снова я чувствовал, как рассеивается мое усилие, как неважно и незначительно произнесенное мною СЛОВО. Я, наверно, мог говорить что угодно, что мне вздумается. Речь теряла смысл, превращаясь в такую же формальность, как и остальные выступления. А меня это почти не возмущало.

И вдруг - о неожиданность! - мое выступление приняли с одобрением, даже зааплодировали, кто-то, наоборот, завозмущался. И хотя прозвучал звонок, в зале еще долго оставался народ, обсуждая мои высказывания. Я шел по проходу в свою комнату над залом заседания, прислушиваясь к тому, что говорят в зале.

– По-моему, ему “заткнут рот”, - солидно заметил один.

Я не мог понять, почему он сделал такой вывод.

– А я вообще считаю, что нельзя пускать всяких проходимцев в наш Город, - зло говорил другой.

– Не знаю, не знаю, если бы он не умалчивал о многом, тогда можно было бы судить, - неслось с другой стороны.

На меня нашла апатия, но где-то в глубине под ложечкой засосал червячок страха перед еще большей опасностью, пока неопределенной. Я постарался не обращать на него внимания.

А снизу из усилителя против моего окна доносился Гимн Города: “Говори со мною вместе, говори со мной… Как погаснут фонари. Говори, о чем захочешь, говори со мной, говори со мной, говори…”

В саду появился мальчишка - лица я разглядеть не мог, но он смотрел на мое окно - может быть, единственное на всем этаже, дальше шла глухая стена зала заседания… Не знаю, заметил ли он меня или нет, но его жест рукой, очень знакомый мне, я уловил: он натягивал рогатку.

Камень пролетел точно в комнату. Мальчишка скрылся в кустах - я не успел подумать, чего это он так испугался, потому что меня насторожил звук упавшего камня. Он был чемто обернут. Так и есть… Записка, что ли? Я содрал ее, подержал в руках, не зная, спрятать ли и будут ли обыскивать, - такие мысли приходят машинально, после того как начитаешься детективов.

Но никто не приходил, и я, осторожно развернув ее, прочитал: “Сегодня вечером мы подъедем на “Скорой шумовой”. Готовься. Довезем к окраине Города. До корабля будешь добираться сам”.

“Она”. - подумал я… Внутри будто открылись все клапаны, сердце заколотилось, кровь зашумела, как буйная река. А я уже поверил, что мне удалось забыть о Ней. Я почти убедил себя, что было только сожаление. Я даже посмеялся над собой, когда не увидел Ее в зале, над своими “бесплодными усилиями любви”, над нелепостью того, во что стал вмешиваться.

Пока я тихо жевал бумагу, глупая улыбка переползала с одной щеки на другую. И на Заседание мне стало наплевать. Оно меня уже не занимало. Я ждал вечера и думал о том, как мне уговорить Ее. Иначе я не мог бежать. Пусть это было самое эгоистичное мое желание, пусть оно было всего лишь оправданием для самого себя. Но я знал одно: если я вырвусь отсюда, то не смогу никогда объяснить себе, почему оставил Ее. “Я обязан увезти Ее силой”, - думал я, забывая, что в машине Она будет не одна и, вообще, сможет ли состояться “похищение”.

Шум все нарастал. Я знал, что к часу ночи он достигнет максимума и будет продолжаться до шести утра. Самая сильная обработка начиналась, когда Город засыпал. Сопротивление каждого горожанина ослабевало, зато усилители включались на предельную мощность, чтобы ни одна искорка не могла прорваться, сохранив свою структуру.

Впервые меня это устраивало. За таким грохотом не услышишь не то что шороха шагов, скрипа двери, гула машины, но и звука пролетающего самолета.

Я осторожно выглянул из окна, чтобы посмотреть, где находится охрана Здания, но никого не было видно. Подошел к двери, чтобы попробовать замок, но, к великому своему изумлению, почувствовал, что дверь поддается, - ее никто и не запирал. “Может, это ловушка? - осторожно всматривался я в глубь коридора. - Или… Если бы кто на Земле вздумал предъявить обвинение в моей задержке, они могли бы смело сказать, что не запирали меня, не закрывали - я мог в любой момент уйти… Да, но мне-то это было неизвестно, и я бы ждал, когда они соизволят отпустить меня”. Я рискнул выйти. Усилители разрывали пустые комнаты. Я дошел до зала. Эхо усилителей создавало впечатление, что там по-прежнему идет Заседание. Неприятное чувство.

Я не услышал, но увидел “Скорую шумовую”, подъехавшую по одной из аллей парка.

Они говорили негромко, но напряженно, зная, что погони нет, но неизвестно, будет ли она. Предугадать трудно. Мое заточение, мой добровольный арест, о котором они догадывались, закончился. В машине сидели все те, которых я обвинял в бездеятельности, и мне стыдно было смотреть им в глаза. Но свое намерение я не оставил - я наклонился к Ней, глаза Ее были усталыми и внимательными, будто чего-то ждали, и сказал:

– Без тебя я не улечу… Я не смогу… Я не имею права… Пойми…

Она кивнула, объясняя что-то своему спутнику, но какое у Нее стало лицо…

Я не думал, что Она так быстро согласится, но и не ожидал, что у Ней может быть такое отрешенное лицо. Не знаю, как я выдержал. Больше я не проронил ни слова.

Ее спутники тоже все поняли и тоже не пытались отговаривать или что-то объяснять. Они не вмешивались, и я не мог понять, как они относятся к моему поступку. “Все равно”, - думал я.

Машина, почти не снижая скорости, сделала поворот, дверь распахнулась, и нас мягко перебросили за ограду с помощью лестницы, которой собирались снимать меня с этажа, если я не догадаюсь выйти сам: она работала как рука, только суставов было больше. Мы едва удержались на ногах.

– Скорее, скорее, - просил я, хотя говорить Ей об этом не было необходимости. Она-то знала лучше меня, что надо торопиться, пока мое исчезновение не обнаружено.

– РазКартошкаДваКартошкаТриЧетыреПять, - забормотала Она, поднимаясь, - ШестьКартошекСемьКартошекНачинайОпять.

И вдруг я понял, что Она впервые осталась ночью за пределами спасительного Города, что ей не так уж и хочется бежать со мной неизвестно куда. Я слышал, как Она сдерживает слезы, и не знал, как успокоить ее, что сказать?!

Я крепко взял ее за руки, и мы пошли.

– РазКартошкаДваКартошкаНачинайОлять.

Она уже успокаивалась, но ее “картошки” добивали меня.

Они сыпались на меня как из бездонного мешка. Так прошло минут пятнадцать. Мне показалось, что уже все позади, треноги не слышно. Да и вряд ли кто ночью схватится. А к утру мы дойдем до корабля. Сейчас Она успокоится, и я объясню Ей все.

Она поймет. И вдруг…

Она не взвизгнула. Она застонала от страха, втянув голову в плечи, и дернула меня за руку.

– Говори, говори. Немедленно говори!

Я сразу понял, чего Она испугалась: радужные искорки пронеслись в воздухе. Красивый блестящий рой.

– Повторяй, за мной, - сказала Она резким, злым голосом, - ты что, не видишь?!

Теперь я увидел их. Это были пузыри.

– Ты можешь делать что угодно и как угодно, - снова сказала она, - но сначала ты должен выбраться отсюда. Другие рискуют не для того, чтобы… никто ничего так и не узнал о Городе.

“Вот оно что, - сообразил я, - поэтому Она так отчаянно решилась идти со мной. Они думали не обо мне и не о собственных привязанностях. Они думали о Городе. И впервые могли сделать для него хоть что-то”.

Я шел рядом с Ней и повторял детскую считалочку.

Она решила, что я ни на что другое пока не способен.

– КольНаверхуТакНаверху, - повторял я, - АКольВнизуТакУжВнизуАКольНаПолпутиНаверхТакНиВнизуНиНаверху…

Текст шел автоматически, а я думал о том, как был несправедлив к ним.

– АКольНаПолпутиНаверхТакНиВнизуНиНаверху…

Розовый пузырь лоснился блестящим боком. Второй таким же свинячим цветом отделял ее от меня.

В действительности пузырь не был столь красив, как мне представлялось. Он совсем не походил на детский мыльный пузырь.

Он был очень живой, очень хищный. У меня появилось настоящее чувство страха, как при виде самого опасного зверя, но я-то видел Памятник Поэту, я слышал звук “Скорой шумовой”, видел, как учатся дети. Я был подготовлен, а каково же было им: тем, первым, которые столкнулись с пузырями неожиданно, на кого они безнаказанно могли нападать, пока не было никакой защиты?! И каково жителям Города ощущать эту опасность ежеминутно?! Только теперь, когда мой иммунитет неожиданно исчез (в самый нужный момент), когда я почувствовал прикосновение этого скользкого бока, я мог понять, насколько сильно развито чувство опасности у каждого из них… а я так долго искавший выхода для них, столкнувшись с пузырем, смог только повторить то, что считал заблуждением и ошибкой.

– АКольНаПолпутиНаверхТакНиВнизуНиНаверху…

Розовый бок становился все нахальнее, он уже толкал меня, терся о рукав. Омерзительное чувство заставляло иногда забывать о страхе. С ним не так-то легко справиться - это зажравшееся рыло нечувствительно к детским считалочкам, но что тогда?!

К кораблю мы подошли совершенно обессиленные. Но хотя во рту у меня все пересохло, хотя язык стал наждачной бумагой, раздирающей нёбо, я не смог сдержать радостного крика при виде трапа, опустившегося мне навстречу.

– Дошли, дошли, - воскликнул я, сбиваясь со считалочки, - Дошли! Немного, еще немного. Ну!

Я почти на руках вытащил Ее, задраил дверь, толкнул ее в кресло так, чтобы Она не мешала, и отдал команду машине.

“Если корабль не взлетит, - думал я первые тягостные и бесконечно длинные секунды, - им не так-то просто будет захватить нас”. Но я зря опасался. Ремонт закончился, и машина пробудилась по команде.

– Ну вот, - сказал я, не оборачиваясь, по инерции все еще всматриваясь в указатели, - теперь порядок. Я могу передать управление автомату.

– И тут я услышал, что Она говорит… Она снова возвращалась в свое прежнее состояние: снова чувство опасности и страха занимало ее всю, заставляло сжиматься в крохотную точку в самой себе. Она снова бомбардировала меня этой проклятой картошкой. Я повернулся, чтобы прикрикнуть на нее…

Радужные искры носились по кабине, сплотились вокруг нее и подбирались ко мне.

– Что это? - воскликнул я в отчаянии. - Как они сюда попали? Ведь их не было, когда я приезжал.- Неужели это мы их внесли сейчас как заразу?!

Корабль стартовал плавно и четко, так что меня только качнуло и мягко вдавило в кресло. Но это было жуткое чувство оттого, что искорки роились рядом, и казалось, что именно под их тяжестью вжимаешься в сиденье.

Тонкая пленка окружала ее, и радужная оболочка почти не вибрировала, становясь тем устойчивее, чем слабее ее охрипший, уставший голос.

Сначала меня охватила паника, а через некоторое время неизвестно откуда поднявшаяся неприязнь к ней, будто только с ней искры проникли в корабль. Я едва сдержал первый порыв. Но, когда я представил, что мы будем не только всю дорогу сражаться с пузырями, но можем и привезти эту заразу на Землю, только тогда я по-настоящему понял всю сложность нашего положения.

Должно быть, “шумовая обработка” в Городе не прошла даром, я услышал, как твержу вместе с ней совершенно машинально:

КольНаверхуТакНаверхуАКольНаПолпутиНаверхТак НиВнизуНиНаверху.

А розовый свиной бок вес равно подбирался ко мне, искажая все вокруг: рубку, приборы, кресло и Ее, - голова у нее стала расплющенной, нелепой, глаза выпуклые, шея короткой, рот безобразно растягивался при каждом слове.

Я брезгливо скривился - такой далекой и чужой показалась Она мне, - забывая, что, наверно, так же безобразно сам выгляжу сквозь слой пузыря.

Гул пустого зала заседания, мимо которого я прошел, так поразивший меня, и окрепшее чувство, вернее, желание сопротивляться, которое пришло вместе с их запиской, все же продолжало биться, искать выхода, страстное желание освободиться от страха оттесняло страх.

– АКольНаПолпутиНаверхТакНиВверхуиНиВнизу…

Лаборатория, ребенок, требующий сказку, скульптор… Одно воспоминание наплывало на другое, но ничто пока не подсказывало, что делать сейчас, в эту минуту.

Мудрец. Мудрец… Что же я не понял там, у реки?

– АКольНаПолпутиНаверхТакНиВверхуиНиВнизу…

Он тоже вынужден говорить - его окружает зараза Города, но ведь деревья, трава, кусты - все остается нетронутым…

– …ТакНиВверхуиНиВнизу…

Должно быть, только неестественное состояние жизни, каким, наверно, является Город, как заноза, впившаяся в тело Земли, вызывало нападение лейкоцитов - пузырей… Ни дереву, ни траве - ничему живому они не угрожали. Собаки и кошки, птицы и насекомые - они даже не знали о существовании пузырей. И как ни странно, совсем маленьким детям пузыри тоже не опасны. Чем старше они становятся, тем больше появляется шансов подвергнуться нападению пузырей, изолирующих гутердное тело от здорового тела Земли.

– КольНаверхуТакНаверху…

Но неужели наша бедная Земля получит ко всем своим несовершенствам еще и эту заразу?! Неужели наши бедные муравьята будут взваливать на себя непосильные пшеничные зерна.

– АКольВнизуТакУжВнизу…

И вдруг я вспомнил! Как же я не обратил на это внимание сразу? Я снова и снова, будто прокручивал пленку, возвращался к тому моменту, когда мы подошли к кораблю. Как шарахнулись радужные вихри от меня, когда раздался мой вопль: “Дошли! Дошли-!” - как долго они роились вокруг, не смея подобраться ближе… Вспомнил Заседание Комиссии, унылые дни, в которых я увяз, как муха; сомнения, которые меня одолевали; как исчезла цельность первых дней приезда; вспомнил свой сон, когда лед и холод проникали внутрь… А передо мной было ее искаженное пузырем и ужасом лицо: выпученные глаза, в которых страх и отчуждение. Ни слова не слышно, только беззвучно открывается и закрывается по-лягушачьи растянутый рот.

– Послушай! - почти кричал я. - Послушай! Их не проймешь этими дурацкими считалочками, эти свиньи привыкли… Послушай. Ты слышишь меня или нет?!

Радужный бок задрожал, завибрировал.

– Я понял, - кричал я ей, озаренный открытием, - почему у меня исчез “иммунитет”, - совсем не потому, что прошло определенное время, и я понял, кто такой Мудрец…

Оболочка дрожала, разъединяясь на отдельные мерцающие искорки. И казалось, что становится не так душно, хотя пот лил с меня градом. Звон в ушах начал проходить, я все более верил себе. Я понимал, что надо делать. Мы стояли на грани.

И эта предельность решила всё. Оболочка уже показала свои слабые “места”…

Все более воодушевляясь, я говорил ей убежденно, уверенно, страстно, пытаясь заразить и ее, хотя знал, что сейчас звук доносится до нее как сквозь несколько дверей.

– Мудрец должен говорить, как и все в Городе, но он говорит невыученные слова, он говорит и глупость, и просто то, что приходит ему на ум. Он добился той же естественности, что шелест листьев, защищающий деревья, журчание воды, спасающее реку, поэтому ему и не страшны пузыри даже ночью…

Его атмосфера, которую он создал вокруг себя, такая же цельная, как природа… Понимаешь, в чем была ошибка всех, кто искал выход, - они искали его во вне, а не в себе…

– “Только глоток свежего воздуха, а не этого удушливого и спертого…” Искры трепетали, исполняя какой-то затухающий танец…

Она смотрела напряженно, шевелила губами, но следила за мной, стараясь понять, что я говорю. Как, каким образом Ей удалось сохранить это удивительное в Городе умение слышать другого, понимать его?!

В этот момент нас снова вдавило в кресло - корабль менял курс.

Она испуганно посмотрела на меня, и губы Ее, оставив детскую считалочку, выговорили то, что Ее действительно волновало в этот момент.

– Нет! Нет! - ответил я. - Нет! Все в порядке. Только не надо больше повторять эти дурацкие считалки, от них можно сойти с ума. Ну попробуй, говори только, что хочешь сказать мне.

Она побледнела от волнения и напряжения, и я знал, как трудно ей сейчас. Искры сомкнулись, и тонкая оболочка затрепетала над ней.

– А-а-а! - вскрикнула она с отчаянием. - У меня не получится, я не могу… я привыкла…

И тогда я повторил то, что сделала Она, обучая меня по дороге к кораблю.

– Давай так - тебе будет легче, - возьмем простую, самую простую историю. Пойми только, что не надо ничего особенного… Главное говорить то, что ты можешь назвать “своим”. Пусть даже про этого муравьенка…

– Какого? - донеслось до меня.

Спрашивала Она механически.

– Это из ваших же детских программ. О том, как муравьенок шел по дороге и увидел амбар, как он взвалил на себя пшеничное зерно и потащил его домой.

Должно быть, я так хотел объяснить ей понятнее, что даже не заметил, как смешно изобразил этого муравьенка, чтобы Она быстрее вспомнила историю, показал, как он крутил головой и как взваливал на спину круглое зерно.

Она улыбнулась, я, обрадованный успехом, удвоил артистизм, снова показывая муравья, чтобы Она забыла о пузырях, об опасности.

И тогда она засмеялась робко и неумело. Первый раз при мне Она смеялась…

Оболочка дрогнула… и рассыпалась на тысячи искорок.

Мы посмотрели друг на друга изумленные и потрясенные.

Даже я не предполагал такого эффекта… и захохотал оттого, что “пузырь тоже может лопнуть от смеха”. Мы смеялись взахлеб оттого, что страшный зверь оказался таким хрупким и непрочным.

Мы смеялись, освобождаясь от чувства зависимости, от того, что разделяло нас все это время. И вместе с освобождением пришла раскованность и естественность.

Мы говорили, перебивая друг друга, объясняя происшедшее, изумленно и потрясенно смотрели друг на друга, на чистую рубку, говорили, вспоминая о Городе, снова смеялись, почти без всякой причины, от чувства, теснившегося в груди, которое не могут выразить никакие слова. Иногда мы изумленно смотрели друг на друга: мы ли это?! Иногда я даже не слушал, что Она говорит, я слушал голос, мелодику, как Она выговаривает буквы, - и это объясняло больше, чем слова, и за всем этим забывалось, успеется найти нужное слово или нет. Я был уверен, что такой свободы Она не ощущала даже под охраной и защитой самых мощных усилительных установок, потому что впервые перестала бояться невидимого, но всегда подстерегающего пузыря, впервые Она осознала, как легко можно справиться с ним, даже не думая об этом.

Последние искорки забились в верхний угол и растаяли…

Она даже не заметила этого…

Я отстегнул ремни кресла, и Она тоже, чтобы шагнуть ко мне, и вдруг кресло упруго оттолкнуло меня, и я почувствовал, как мягко плыву, потеряв верх и низ. Глаза Ее слегка округлились от неожиданности, и Она тоже поплыла - я не предупредил о невесомости, точнее, забыл, потому что обычно успевал переключать на искусственную гравитацию… Может быть, и правильно сделал. Она впервые переживала невесомость. И у меня томительно сжалось сердце от сострадания к той тяжести, которую Она несла всю жизнь.

– Мне надо проследить за новым курсом, - сказал я Ей, - a ты отдохни, наверно, все это время было не до отдыха.

Она кивнула головой, рассказывая о последних днях.

Я не перебивал Ее, повернувшись к машине, проверяя новый курс, но и ничего не отвечал Ей. Теперь мне надо было ждать. С первой трудностью - говорить о том, что Ее действительно волновало, говорить естественно, - Она справилась; теперь предстоит еще большая трудность - научиться молчать, когда нет необходимости говорить.

Она поняла. Голос за спиной становился все тише и тише.

Наступила первая короткая Пауза - Моя настоящая ТОРЖЕСТВЕННАЯ минута, о которой я так мечтал в Городе; но Она не смогла выдержать ее долго, снова что-то забормотала, как человек, давно не спавший, от напряжения никак не может поверить, что можно заснуть, он вздрагивает, открывает глаза, снова успокаивается, чтобы опять вздрогнуть через несколько секунд, пока окончательно не погрузится в глубокий уверенный сон. Голос прорывался все реже и реже, я не оборачивался, чтобы дать ей успокоиться и почувствовать молчание в самой себе. И вот долгая, долгая пауза… Тишина. О, какая она была наполненная. Я обернулся… Нет… Она не спала, Она лежала с открытыми глазами, слушая тишину.

Я тоже молчал и думал, сумеем ли мы сохранить такую атмосферу до самой Земли: атмосферу, в которой не сохранится, не законсервируется ни одна искорка пузыря. И не преувеличиваю ли я? Может, Земле эта опасность вовсе не страшна?!