Феликс Кривин. Антология.

Разговоры про любовь

— Сегодня четверг или пятница? — спросил мужчина, присаживаясь на край скамьи, на другом краю которой сидела Зинаида.

— Пятница, — буркнула Зинаида и подумала: «Сейчас начнет приставать».

Она видела этих мужчин насквозь, хотя опыт у нее был небольшой, скорее даже маленький. Вышла замуж Зинаида уже после пятидесяти. До пятидесяти как-то никто не попадался, а после попался, да еще какой! Красивый, представительный. На двадцать лет старше Зинаиды. Конечно, на пенсии, целыми днями дома, мог уделить внимание. Не то, что другие мужья, которые с утра до вечера на работе.

Разговаривали. О здоровье, о погоде, о хозяйственных делах. С Зинаидой раньше никто не говорил про любовь, и она считала, что это и есть самые любовные разговоры.

— В пятницу у меня пенсия, — донеслось с противоположного края скамейки.

Мужчине было хорошо за семьдесят, но сидел он еще крепко, не заваливался набок, как некоторые. «Сейчас заговорит о погоде», — подумала Зинаида. Обычно они сначала говорили о погоде, а потом о пенсии, но этот был решительный, видно, привык брать быка за рога.

— Получу пенсию, вешалку куплю.

Костюмчик на нем, видно, еще с молодости, колени худые, торчат. Вешалку он купит. Хочет показать, какой он хозяйственный.

Муж Зинаиды был тоже хозяйственный. И в магазин ходил, и в аптеку. А если что прибить на стенку, всегда сам прибивал.

Приятно было смотреть, как он возится по хозяйству. Или в кино с ним пойти. Погулять. Или просто посидеть вот здесь на скамеечке, когда по телевизору ничего интересного не дают. А когда дают — у телевизора посидеть. Обменяться впечатлениями.

Старик на противоположном краю скамейки молчал. Но Зинаида не верила его молчанию. Это он с мыслями собирается, чтоб заговорить о погоде.

С мужем они жили хорошо. Она готовила ему специальные блюда, какие рекомендуют врачи для пожилого возраста, а он заставлял ее регулярно делать зарядку. Зарядка ему помогала. Зарядка и жена.

Так он шутил. А потом взял и умер. Ничего не помогло. От старости не вылечишь.

Теперь она приходила на скамейку одна, но ей никогда не удавалось побыть одной, потому что к ней приставали незнакомые старики со своими любовными разговорами. О погоде, о болезнях, о пенсионных делах. О том, о чем она привыкла говорить с мужем…

— Дни стали короче… Время к осени… — старик положил руки на свои худые колени, словно пытаясь прикрыть их от холода.

Не утерпел все-таки. Заговорил о погоде. Все они одинаковые, не могут, чтоб к женщине не приставать.

— Что-то спину ломит, — продолжал старик приставать, — видно, погода переменится.

Зинаида встала, и старик как-то сразу завалился набок, как прежние старики, словно, сидя на противоположном краю скамьи, она удерживала его в равновесии.

Исповедь сидящего на суку

Мы тут рубим сук, на котором сидим. Все мы — потомственные сукорубы. Сук-то рубили еще наши деды, но таким дедовским способом, что нам его еще рубить и рубить.

А в сукпромхозе у меня девушка — красавица на весь суктрест. Посмотришь на нее — сразу жениться хочется. Я бы давно женился, но наш бригадир сделал предупреждение:

— Пока не срубим сук, на котором сидим, о женитьбе и не думай.

Не думать, конечно, можно, но дети рождаются. Вот уже и первый родился.

Бригадир, конечно, недоволен:

— Что ж это вы, сукины дети? Тут конец квартала, конец месяца, а они вон что надумали — детей рожать!

Смутился я, взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.

Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается; где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?

Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор некогда будет думать.

Человечество научилось извлекать пользу из своих бед, чтобы потом всю эту пользу употребить для одного огромного всеобщего бедствия.

Ишакович

Когда мы с Григорием виделись последний раз, этих людей вообще не было в природе. Где они были — извечная загадка для всех, но в природе их не было.

Ничего удивительного: мы с Григорием не виделись тридцать лет. Разве мог я предположить, что он станет директором школы?

То ли от солидной этой должности, то ли оттого, что прошло столько лет, Григорий и сам посолиднел, покрупнел и раздался вширь, как его имя. Раньше он назывался узенько: Гриша, а теперь — широко: Григорий Исаакович. За тридцать лет каждый станет Григорием Исааковичем, если он, конечно, Гриша и отец его был Исаак.

Григорий Исаакович движется по коридору, как Эльбрус, и внимательно следит за тем, что происходит у его подножья. С такой высоты эти люди кажутся маленькими, но они действительно маленькие, потому что только начинают расти.

— Что тут происходит? — задает директор традиционный вопрос, возвышаясь над местом наиболее драматических событий. — Почему деретесь?

— Он обзывается.

Обзывался вот этот, самый маленький. Из первого «И». И обзывал не кого-нибудь, а самого директора школы.

— Как же ты обзывался?

— Я говорил… я говорил… Григорий Ишакович…

Так директора еще никогда не обижали. Конечно, на этой работе станешь не только Ишаковичем, тут работы на десять Ишаковичей…

Григорий Исаакович приводит оскорбителя в кабинет, устанавливает на таком расстоянии, чтоб его было хорошо видно, а сам садится на директорский стул и долго смотрит на этого человека, которого еще и в природе не было, когда он уже сидел на директорском стуле.

— Ты посмотри на меня, — устало говорит директор Григорий Исаакович, — я такой большой, я директор школы… Я так много работаю… Но это еще не повод называть меня Ишаковичем.

Сам он не уверен, что это не повод. Может, только так его и следует по справедливости называть. Но если всех называть по справедливости… Справедливость — жестокая вещь.

По щекам оскорбителя текут слезы. Он стоит, опустив повинную голову, так, что видны все его три макушки — верный знак, что природа еще с ним наплачется.

— Ну вот, ты уже все понял, — смягчается директор Григорий Исаакович. — Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.

Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:

— Я не обживалшя, Григорий Ишакович…

Доброе дело

Как хотелось сделать что-то хорошее! Какое-нибудь доброе, нужное, полезное дело…

Семенов снял со стола кастрюлю, окунул в нее половую тряпку и принялся мыть пол. В кастрюле был недавно сваренный кофе.

Кофе лучше всего подходит для мытья полов: кофе коричневый и полы коричневые. И все же Семенову посоветовали бы заняться чем-то другим. Каким-то другим хорошим и нужным делом.

Но никого поблизости не было. Семенов был в квартире один. А было в ту пору Семенову три года.

Он обмакивал тряпку в кастрюлю, но выкрутить ее не умел и тащил тряпку по полу, истекающую этой непривычной для нее влагой. И, наступив на тряпку, падал и сам окунался во влагу, так что вскоре уже не мог отличить тряпку от рубашки своей и штанов.

Он был весь во власти вдохновенного творческого труда. В первый раз он понял, что труд может приносить радость. И, уже совершенно обессилев, он возил тряпкой по полу, который становился все коричневее, потому что мыл его Семенов коричневым кофе.

Мыл и думал: вот мама обрадуется! Придет, захочет мыть пол, а он уже чистый. «А кто это у нас так хорошо вымыл пол?» — спросит мама, но Семенов ей не скажет. Пусть сама догадается.

Что было дальше, Семенову не хочется вспоминать.

А еще дальше он вырос.

И, несмотря на первую неудачу, у него не пропало желание делать добро. Сколько в жизни доброго, но еще не сделанного.

Семенов это делал всю жизнь. И всякий раз испытывал радость труда и надежду, что кто-то обрадуется. Труд ведь должен приносить радость не только тому, кто трудится, но и другим…

— Подсудимый Семенов, встаньте!

Семенов продолжал сидеть. Он сидел в грязной коричневой луже и смотрел на дело своих рук…

Если бы мама была жива… Она б, наверно, опять не обрадовалась…

Рубашка

Меня всю жизнь считали счастливым человеком, потому что я родился в рубашке. Ведь не каждый рождается в рубашке. Некоторые всю жизнь не имеют рубашки. А я родился в рубашке. Значит, я — счастливый человек.

Началось все, как водится, со счастливого детства.

— Смотри не порви рубашку, — говорила мне мать. И я смотрел. Когда мои товарищи покоряли вершины деревьев, заборов и крыш, я оставался внизу и смотрел. Потому что я родился в рубашке.

— Лучше сядь и почитай, — говорила мне мать. — А еще лучше — приготовь уроки.

И я читал и готовил уроки, аккуратно готовил, чтоб не посадить на рубашку пятно.

В моем счастливом отрочестве пришла ко мне первая любовь. Вернее, пришла она не ко мне, а к моей матери: это была ее подруга.

— Вот это рубашка, о которой я тебе говорила, — сказала ей мать, показывая на меня. И подруга сказала:

— Очень миленькая.

И она ушла, так и не заметив того, кто скрывался за этой рубашкой, и даже не скрывался, а, напротив, изо всех сил старался попасться ей на глаза.

Так пришла и ушла моя первая любовь. Потому что я родился в рубашке.

Моя счастливая юность щеголяла в рубашке даже там, где все ходили в одних трусиках. Я не лежал на песке. Я не сидел на песке. Я стоял на песке, прикрываясь от солнца рубашкой.

Зрелость, счастливая пора, свела меня с женщиной, которая стала стирать мою рубашку. Когда мы впервые встретились, она опустила глаза и вздохнула:

— Хорошо бы постирать вашу рубашку.

Я не возражал.

По вечерам, оставаясь вдвоем, мы садились у окна и смотрели, как загораются звезды. Мы сидели так близко, что я чувствовал ее сквозь рубашку, и она говорила с нежностью:

— Милый, не помни рубашку…

Это было чудесное время. Мы никуда не ходили, ни с кем не встречались, мы были вдвоем, вернее, втроем: я, она и наша рубашка.

Сейчас у меня счастливая старость. Прекрасная пора! Я много бываю на воздухе, потому что в старости полезно бывать на воздухе. Я начал заниматься спортом. Театр — моя страсть. Кино — моя страсть. У меня есть немало страстей, о которых не место здесь распространяться.

Я отдал сыну рубашку, в которой родился. И теперь он — счастливый человек.

Неконвертируемый Сидоров

В палату впорхнула сестричка.

«А кто у нас мама министра Иванова? Кто у нас мама маршала Петрова? За вами приехали кортеж и эскорт…»

В руках она держала конверты с маршалом и министром и, подпархивая на месте, говорила: «Гули-гули-гули, вот и мы, вот и мы…»

«А как же мы?» — спросила мама Сидорова.

Сестричка перестала подпархивать и прошлась по палате тяжелым солдатским шагом.

«Не шумите, мама Сидорова. Вы поедете на трамвае».

Тут же появился и Сидоров. Без конверта, в пеленке с чужого плеча. Никто его и не приносил в палату — уж не сам ли пришел?

Услышав про трамвай, Сидоров заревел, хотя ему никто не давал слова. Мама принялась его успокаивать: «А-а-а, мой маленький, теперь ты видишь, куда ты родился. Подумаешь — мама министра, мама маршала! Может, из нас вообще вырастет президент».

Министр и маршал мгновенно затихли, как затихают перед президентом министры и маршалы. Неконвертируемый Сидоров от радости открыл все шлюзы, тем более, что не нужно было экономить конверт.

Сестричка смутилась: «Разве я сказала мама? Я хотела сказать: дочка маршала, дочка министра… — Сестричка сделала к ноге и равнение направо. — А с вами мы разберемся, мама Сидорова. Выясним, как вы попали в наш роддом».

Это был такой роддом. Такой род дома, в котором необязательно даже рожать, а можно просто лежать для укрепления общего состояния. Но попасть в такой роддом — все равно, что попасть с дальнего расстояния в копеечную монету. Все зависит, из какого положения стреляешь.

Министр и маршал из своего положения попадут, но их надменные потомки (как зорко заметил из прошлого века поэт), почему они стреляют из этого положения?

Министр Иванов, теперь уже бывший министр, покосился на бывшего маршала, и оба скривили физиономии, готовые зареветь. Да и как тут не зареветь: не успели родиться на свет — и уже бывшие…

Неравнодушный человек

Жил на свете Неравнодушный человек. Добрый и порядочный, только увлекающийся, как многие неравнодушные люди.

Увлекся он как-то одной симпатичной девушкой. Девушка тонула в море, а он мимо проплывал и увлекся.

Подхватил девушку и поплыл. Плывет и думает: если эту девушку откачать и привести в чувство, возможно, это будет как раз такое чувство, какое он к ней испытывает.

И вдруг он видит: плывет какой-то человек стилем брасс и держит в зубах вещи. Наверно, украл. Совершил преступление, а милиция недоглядела.

Закинул Неравнодушный человек девушку в первую попавшуюся рыбацкую лодку, а сам погнался за вором. Плывет и думает: если этого вора поймать и сдать в милицию, одним вором будет меньше, и это, конечно, будет хорошо.

А девушка в лодке осталась, вышла замуж за рыбака. Много детей у них родилось, много рыбы наловилось.

Между тем Неравнодушный человек догонял преступника. Догонял, догонял, но еще не догнал, когда увидел, что на берегу хулиганы пристают к девушке. Не к той, которая тонула, а к другой, но тоже очень симпатичной.

Оставил преступника Неравнодушный человек, бросился девушке на помощь. Большая драка была.

А тут и милиционер подходит. Тот самый, который плыл стилем брасс. Он тогда переплывал с одного участка на другой, а в зубах держал свою милицейскую форму.

Объяснил ему Неравнодушный человек, что тут хулиганы приставали к девушке, но девушка неожиданно говорит:

— А если я хочу, чтоб ко мне приставали? Что я буду за девушка, если ко мне не будут приставать?

Тут милиционер посмотрел на Неравнодушного человека и узнал в нем того подозрительного субъекта, который за ним гнался, когда он плыл стилем брасс. И не исключено, что хотел отобрать у него его милицейскую форму.

— Пройдемте, гражданин, в отделение, — сказал милиционер, радуясь, что форма у него уже не в зубах и он может приступить к выполнению своих милицейских обязанностей.

«Вискас» по телевизору

Кот Барсик уезжал на историческую родину.

Вообще-то у них и на старой родине исторического хватало: исторические решения, исторические свершения, — но в последнее время обо всем этом историческом почему-то забыли и заговорили об исторической родине. И стали готовиться уезжать.

Барсику на этот случай купили специальное помещение, все в решетках, клеткой называется, и закрытую корзину со щелочками, чтоб любоваться природой. Корзина была средством передвижения, а клетка про запас, вроде карцера, если в корзине провинится. Вот в этой корзине его и выносили на часок-другой, приучая к перемещению в открытом пространстве.

Дорога предстояла дальняя, а Барсик был домосед, его и на балкон не пускали, помня, как он однажды перепрыгнул на соседский балкон, надеясь найти там киску, которая по телевизору ела «Вискас».

В окно Барсику был виден двор, и он, сидя на окне, вел созерцательный образ жизни. Среди всего пейзажа ему особенно нравилась киска, которая по телевизору ела «Вискас». Днем она бегала во дворе, а вечером по телевизору ела «Вискас». «Ваша киска купила бы «Вискас», — говорили по телевизору, и Барсик разделял эту точку зрения. Он бы и сам купил себе «Вискас», но сами подумайте: кто же ему продаст? Да и денег нет, он еще не заработал. Говорят, на исторической родине хорошо зарабатывают, но Барсику, откровенно говоря, не хочется работать. Ему больше хочется отдыхать. Лежать перед телевизором и смотреть эти замечательные передачи.

Но однажды телевизор унесли, и с передачами пришлось распрощаться. А когда унесли все остальное, квартира быстро стала наполняться людьми. Знакомые, которые раньше приходили по очереди, теперь пришли все сразу, и никто даже не опоздал, потому что, если опоздать, в квартире будут жить уже совсем другие люди.

Потом его понесли в корзине, и он смотрел в щелочку, любуясь природой. И среди всей этой природы он вдруг увидел киску, которая ела «Вискас» по телевизору. Он впервые увидел ее так близко, правда, в щелочку, и это ему так понравилось, что он закричал: «Стоп! Приехали!» — но, конечно, не очень громко, чтоб его не услышали и, чего доброго, не перевели в карцер.

Его не услышала даже киска. Она смотрела на него без всякого интереса, потому что в закрытой корзине его не узнала, да она его и не знала — как же она могла его узнать?

А может, она смотрела без интереса вовсе не потому. Просто когда все уезжают, а ты остаешься, как же можно на это смотреть?

И тут пришло время раскрыть секрет. Эта киска никогда не кушала «Вискас». Она даже не знает, как его кушают. Она сама по себе рыженькая и с телевизором вообще не имеет дела. Дома ее не пускают к телевизору, ее вообще в комнату не пускают. Ее даже в коридор не всегда пускают, иногда приходится ночевать во дворе.

Просто она похожа на ту, которая по телевизору кушает «Вискас», но жизнь у нее другая, может быть, вообще на жизнь не похожая. Хотя ей трудно сравнивать, для того, чтобы сравнивать, нужно испытать и то и другое…

Барсик испытает и сможет сравнить. И тогда он, может быть, вернется кушать «Вискас» по телевизору. А может, и не вернется, и тогда придется жить без него. Конечно, трудно жить без него, но киске все же легче хотя бы потому, что она не знает о его существовании.

Завтрашние покупатели

Город Сузрань лежит как раз на полдороге между древним Суздалем и древней Сызранью и населен частично суздальцами, частично сызранцами, а более всего коренными сузранцами. Или сыздальцами, как они любят себя называть. Они часто спорят, как себя называть, нередко за спорами забывая поесть, тем более что из еды им мало что на глаза попадается.

Любимые книги сузранцев — «Философия нищеты» и «Нищета философии» Прудона и Маркса. К «Блеску и нищете куртизанок» писателя Бальзака они относятся более сдержанно. Причина состоит в том, что в Сузрани куртизанок нет. В этом месте у них разрыв: после женщин высоконравственных сразу начинаются проститутки. Вот так идут нравственные, нравственные, и вдруг — хлоп! — пошли косяком проститутки. Потому что куртизанки — женщины легкого поведения, а проститутки — женщины тяжелого труда. А при тяжелом труде не до легкого поведения.

Приехал однажды в Сузрань человек из города Сузгорода. Походил по городу, а в городе ничего нет. Кроме, конечно, памятников архитектуры. А так, чтоб в магазинах, этого нет. Когда идея овладевает массами, она овладевает всем, чем владели массы.

Был поздний вечер, магазины были закрыты, но у дверей каждого кто-то сидел. Сузгородец подумал, что это сторожа, но это оказались завтрашние покупатели. Так сказать, завтрашний день сузранской торговли.

— Будете за мной, — сказал приезжему покупатель с цветочком в петлице, который он время от времени понюхивал, чтобы не уснуть.

— А вы за чем сидите?

— Откуда я знаю? Что выбросят, за тем и сижу. А не выбросят — и так посижу. — Он понюхал цветок. — Вообще-то мы люди везучие, нам только с начальством не везет. Особенно с Главным Руководителем Области, сокращенно — ГРОБ, так мы его называем. Вообще-то все они люди хорошие, только неопытные. Мы-то думаем, что выбираем опытных, но только выборы кончатся, они начинают мотаться за опытом по всему свету. ГРОБ-коммунисты мотались во Францию, в Италию, ГРОБ-демократы — в Америку и в Японию, ну и еще в Швейцарию, где очень хорошие банки. А нынешние независимые уже и на карту не глядят, носятся как угорелые по всему свету. Они ведь не только для себя набираются опыта, а и для детей, и для родственников, и на продажу. ГРОБ-коммунисты и ГРОБ-демократы до конца жизни запаслись, теперь эти запасаются.

— Послушайте, — сказал приезжий человек, — я в ваших газетах читал, что сегодняшняя нищета — залог завтрашнего процветания. Но почему именно нищета, а не, допустим, богатство?

— Ну вот еще, откуда у нас богатство? Нам едва хватает на командировки за опытом. Мы ведь живем по пословице: с миру по нитке…

— Голому сорочка? — блеснул эрудицией гость.

— Ну почему же голому? Одетому — сорочка. А с голого — нитка. Если с голых не брать по нитке, тогда одетых не во что будет одеть. А если одетых не одевать, они же будут раздетые…

Сузранец вынул из петлицы цветок.

— Посмотрите на этот цветок. Он бы тоже хотел процветать со всех сторон, но это противоречило бы законам его природы. Процветать можно только сверху — и народам, и цветам. Посмотрите на наш народ: уж на что нищий, а разве он сверху не процветает?

К ним подошла женщина тяжелого труда. Жила бы она в какой-нибудь богатой стране, она бы была женщиной легкого поведения, но здесь об этом нечего и думать.

— Посидите с нами, — сказал женщине сузранец и вручил ей цветок. Но женщина сидеть не могла: у нее была совсем другая работа.

Мысли в клетках

Один человек по фамилии Капустин до того додумался, что в голове начало стучать. Доктор говорит: ничего особенного. Это мысли в клетках стучат. Мысли золотые, клетки деревянные, вот и стук получается. Постарайтесь не думать о таких вещах. Лучше думайте о работе.

Стал Капустин думать о работе. Думает и думает. Стук действительно прекратился, но появилось какое-то дребезжание.

Доктор говорит: это серебряные мысли в железных клетках дребезжат. Думаю, что вы еще недостаточно думаете о работе. Думайте больше, а остальные мысли гоните прочь.

Стал Капустин еще больше думать о работе. Его даже в должности повысили, в два раза увеличили зарплату. А мысли уже не дребезжат, а звенят.

Доктор объясняет: это железные мысли в серебряных клетках звенят. Серебра в голове стало больше, поэтому звон получается. Уверен, что на службе у вас все хорошо, на что же вы жалуетесь, зачем беспокоите медицину?

Ушел Капустин в работу с головой, чтоб не слышать этого проклятого звона. Звон прекратился, но появился, представьте, стук. Как в прежние времена, когда стучали золотые мысли.

Но доктор говорит: это не золотые мысли, а золотые клетки. Об них ваши деревянные мысли стучат.

Совсем затосковал Капустин. А нельзя ли, спрашивает, золотые мысли вернуть? И чтоб совсем без клеток. Неужели нельзя мыслить без клеток?

Попробуйте, говорит доктор. Перестаньте зарабатывать деньги, постарайтесь думать о чем-то более значительном.

Ушел Капустин со службы, деньги зарабатывать перестал. Старается думать о чем-то значительном, но ничего значительного в голову не приходит. Стука, правда, нет и дребезга, но и мыслей тоже. Свободно в голове, просторно, а мыслей нет.

Доктор говорит;

— Ничем не могу помочь. У нас медицина государственная, нам третий месяц зарплату не платят. А что касается ваших значительных мыслей, то они, я думаю, в свободном состоянии просто не существуют. Возможно даже, извините за смелое предположение, все значительное, что рождается у нас в голове, может существовать только в клетках.

Что касается литературы, то она делится на одноклеточную и многоклеточную. Многоклеточную — когда каждый автор носит клетку в себе, и одноклеточную — когда все сидят в одной клетке.

Лучшее место в автобусе

В автобусе самое удобное место у водителя, поэтому на нем любят сидеть даже те, которые не умеют водить автобус. Кстати, нередко именно они, неумеющие, лучше всех умеют сидеть у руля.

Но пассажиры, конечно, недовольны. Им неважно, как водитель сидит у руля, им важно, чтоб автобус двигался.

Начинают выяснять, почему автобус не двигается. Спрашивают у водителя, но он не может отвлекаться на разговоры: он занят тем, что сидит у руля.

Да и что он может сказать? Что он не умеет водить автобус? Но тогда его заменят другим водителем. А этого ему б не хотелось. Он уже привык сидеть у руля и даже не представляет себя на другом месте.

И что ему остается? Переложить свое неумение на других, внушить пассажирам, что это они не умеют ездить в автобусе. Пускай сначала научатся ездить, а потом уже требуют, чтоб автобус двигался.

Неумение ездить — самое уязвимое место у пассажиров. Их ведь никогда этому не учили, они вообще не задумывались, умеют они ездить в автобусе или не умеют.

Тут же находятся самые неумелые, и их дружно высаживают из автобуса те, которые не умеют средне или чуть-чуть.

Потом те, которые не умеют чуть-чуть, высаживают тех, которые не умеют средне.

В результате все пассажиры оказываются высаженными из автобуса и начинают дружно его толкать.

Наконец-то автобус движется! Скорость, правда, не слишком большая, да и пассажирам приходится нелегко, но только так они научатся ездить в автобусе. К тому же их вдохновляет вид сидящего у руля водителя. Конечно, он никакой не водитель, и откуда он только взялся на нашу голову, но зато вы на него посмотрите, нет, вы только на него посмотрите: как он замечательно сидит у руля!

Футболист № 1

Капитан нашей команды очень здорово бегал за мячом, но по мячу не бил, чтоб не попасть чего доброго в свои ворота. Такое в футболе бывает: ударишь по воротам, а они, оказывается, свои. Однажды самый красивый год сезона вынужден был уступить место другому, менее красивому, потому что оказался голом в свои ворота, что сильно снижало его достоинства.

Наш капитан в свои ворота не забивал. И в чужие не забивал, не отличая свои от чужих в стремительной атаке. Но от мяча капитан не отставал, все время находился с ним рядом. И кто бы ни ударил, и куда бы ни ударил — капитан уже тут как тут, бежит за мячом в заданном направлении.

Трибуны сотрясались от восторга. Болельщики — свои и чужие — устраивали капитану овации. В газетах крупным планом печатались фотографии: капитан бежит за мячом. Тут же анализировались различные эпизоды: однажды капитан через все поле бежал за мячом и бежал бы и дальше, но дальше уже были ворота. И капитан очень технично не ударил по мячу, что было особенно кстати, учитывая, что ворота оказались свои. Газеты отмечали и заслугу вратаря, который вовремя взял мяч, буквально сняв его с ноги своего капитана, но при этом газеты выражали уверенность, что в последний момент капитан все равно увернулся бы от мяча, как уже не раз уворачивался.

Всемирная ассоциация болельщиков признала капитана футболистом № 1. Главными качествами его игры были названы стремительность, неудержимость, напор и неустрашимая осторожность.

Потеря качества при выигрыше темпа

На десятой минуте гроссмейстер сделал первый ход. Он играл белыми. И все вокруг болели за белых. Кроме черных, которые болели за себя.

После первого, очень сильного хода белых черные пришли в замешательство. Такого начала еще не было в теории, да и вообще в истории шахмат. Просчитав все варианты, черные нашли очень сильное продолжение.

На двадцатой минуте гроссмейстер понял, что черные наступают. Он пожертвовал качество, но, не найдя более действенного средства защиты, повернул доску на сто восемьдесят градусов и стал играть за черных.

Белые надолго задумались. Затем невероятным усилием воли они выровняли игру и медленно пошли в наступление.

Теперь пришла пора задуматься черным. Гроссмейстер лихорадочно искал контригру. Он пожертвовал качество, на этот раз качество черных, но, так и не найдя контригры, повернул доску и стал играть за белых. При этом он напомнил, что с самого начала играл за белых и даже был инициатором первого хода.

Болельщики вздохнули с облегчением: они могли снова болеть за белых. Они старались не вспоминать те минуты, когда болели за черных, поддавшись авторитету гроссмейстера.

Но черные не сдавались. Постепенно они выровняли игру и пошли в наступление.

Гроссмейстер пожертвовал качество и стал играть за черных.

Тогда белые пошли в наступление.

Гроссмейстер пожертвовал качество и стал играть за белых.

Тогда черные пошли в наступление.

Доска вертелась все в более быстром темпе, теряя качество с обеих сторон, и когда уже совсем никакого качества не осталось, гроссмейстер вышел из партии. Он вышел из партии и стал играть совсем в другую игру.

А шахматная партия продолжалась. С потерей остатков качества и количества фигур оба пути к победе вели к поражению, и болельщики, уже не имея сил болеть, ругали гроссмейстера, который довел партию до такого катастрофического состояния…

Наверно, они забыли, кто начал эту партию, кто был инициатором первого хода…

Сны Вассермана

Вассерману снились исторические сны. В одном сне он был Сократ, в другом Юлий Цезарь. Кстати, познакомился с Клеопатрой, симпатичная женщина.

А однажды приснилось Вассерману, что он Чингисхан и ведет на Русь орду, причем не татаро-монголов, а татаро-евреев. Несметное войско, и все на лошадях. И вдруг евреи взбунтовались: не хотим, говорят, идти на Русь, там наши родные братья украинцы. Лучше мы пойдем на Америку или на Западную Европу. Там, кстати, лучше с продуктами.

В другой раз Вассерману приснилось, что он Фердинанд Арагонский. А жена у него Изабелла Кастильская. Они надеялись, что от этого брака родится Испания, а она все не рождалась, потому что ей мешали местные арабы.

Торквемада говорит: надо арабов отделить от государства. А заодно и евреев. Почему евреев? Разве кто-нибудь говорил про евреев? Почему у нас чуть что — сразу евреи?

Торквемада говорит: нельзя арабов отделять без евреев. Они связаны исторически.

— Но евреи — богатство нации, — доказывает Вассерман-Фердинанд.

— Отделять надо по-умному, — объясняет Торквемада. — Сначала отделить богатство от евреев, а потом уже евреев от государства.

— А куда девать евреев? — забеспокоился Фердинанд, оставаясь и во сне Вассерманом. — У арабов хоть есть арабские страны, а евреям вообще деваться некуда.

Жена Изабелла говорит:

— Пусть Колумб откроет Америку, и тогда евреям сразу будет куда податься.

Так оно и случилось. В текущем у Вассермана во сне 1492 году арабов и евреев с треском вышибли из Испании, и в том же 1492-м (надо же, успел!) Христофор Колумб открыл Америку.

Правда, арабы и евреи долго еще не могли отделаться друг от друга. Вассерман уже давно проснулся, а они все никак не могли отделаться.

«И это называется — товарищи по несчастью! Столько было несчастья, что уже давно можно было стать товарищами!» — думал Вассерман, погружаясь в сон, где народы его страны становились товарищами после известного несчастья 1917 года.

Вассерман — новый русский

Вассерману приснилось, что он новый русский. Старым русским стать не удалось, а новым — пожалуйста. Были бы деньги.

У Вассермана во сне было много денег. Так уже в его жизни складывалось: деньги у него бывали только во сне. Но зато много. Как в том анекдоте про грузина, которого не пускали в ресторан с чемоданом, а он объяснил: это не чемодан, это кошелек. Вот такой же кошелек был и у Вассермана.

Конечно, с таким кошельком он легко стал новым русским. Стоило ему появиться на своем «БМВ» в сопровождении десятка «Мерседесов» охраны и единомышленников, как все начинали кричать:

— Да это же Вассерман, новый русский! Да он же самый русский со времен Ивана Даниловича Калиты!

А из соседнего государства кричат:

— Вассерман — новый украинец! Со времен Владимира Красна Солнышка!

Потому что родился Вассерман не где-нибудь, а на Украине. На Украине многие рождаются, даже из старых русских немало на Украине родилось. Вот и о Гоголе спорят: русский он писатель или украинский? А теперь Гоголя оставили, за Вассермана схватились.

До того доспорились, что стали делить между собой Черноморский флот, город-герой Севастополь, перекрывать каналы телевидения.

— Успокойтесь, — говорит Вассерман, — даже неудобно, честное слово. Ну, я новый русский, новый украинец, стоит ли из-за этого делить Черноморский флот? Вот я вам сейчас предъявлю документы.

Полез за документами, а предъявил кошелек. Теперь так предъявляют — и у новых русских, и у новых украинцев. Предъявил Вассерман кошелек, а в нем пусто. Вытащили все деньги — то ли охрана, то ли единомышленники, вы же знаете нашу преступность.

И сразу всем стало ясно, что никакой он не новый русский, никакой не новый украинец. А мы, говорят, из-за этого Вассермана чуть Черноморский флот не поделили, чуть Севастополь друг другу не отдали!

И тут подходит грузин из братского анекдота. С пустым чемоданом.

— И ты, — говорит, — поверил, что это у меня был кошелек? У нас сейчас на всю Грузию ни одного кошелька, одни пустые чемоданы.

Проснулся Вассерман в знакомом холодном поту. Кинулся к кошельку, а в нем пусто.

Господин вечный двигатель

Вассерману приснилось, что он — вечный двигатель. И будто приходит он в областную администрацию и говорит:

— Я — вечный двигатель. Что бы такое вам подвигать?

— Двигай отсюда, — говорят в администрации. — По науке, вечный двигатель не может существовать.

— Если по науке, у нас полстраны не может существовать. Но как-то же существует.

— Существуй, — разрешили в администрации. — Только девяносто процентов вечного движения будешь уплачивать в виде налога.

— Девяносто процентов? Но при таких налогах не только вечно, но и временно не просуществуешь!

— Не существуй, — разрешили в администрации. — Другие вечные двигатели не существуют, вот и ты не существуй.

Вышел Вассерман на улицу, а там уже собрался народ. Представители вечного уличного движения. Лозунги выкрикивают: «Вечному двигателю — вечную жизнь!», «Вечно вперед, к победе коммунизма!» А один кричит прямо из Маяковского: «Которые тут временные? Слазь!» Это, конечно, в адрес администрации.

Откуда ни возьмись — представитель вечного движения за отделение Киевской Руси от Великого (якобы) княжества Московского. Мы, говорит, отделили нашу вековую Украинскую Русь от извечного северного соседа.

— Напрасно отделили, соседа надо было присоединить, — возразил представитель встречного освободительного движения. — Вон Белоруссия уже присоединяет к себе Россию…

— Да здравствует президент Лукашенко! — крикнул представитель вечного партизанского движения, вышедший из белорусских лесов.

Представитель вечного стахановского движения напомнил, что прежде всего надо работать. Но ему говорить не дали: посмотрели б мы на его стахановское движение без зарплаты!

Представитель колхозного движения советовал объединяться в колхозы. Потому что в колхозах тоже не платили зарплату, но колхозники ухитрялись выживать.

— Это что за бардак? — спросил представитель вечного броуновского движения, выражавшего интересы мельчайших масс, пребывающих во взвешенном состоянии в жидкостях и газах. — Мало того что держат во взвешенном состоянии, так еще и воды не дают. И газ отключают.

Тут такое поднялось! Левостороннее уличное движение поперло на правостороннее, создав аварийную ситуацию, сулившую многим вечную жизнь, но тут появился представитель администрации. Точнее — представитель вечного движения администрации за лучшую для администрации жизнь, ставя во главу движения приобретение недвижимости.

— Успокойтесь, господа, — сказал представитель администрации. — Вы же знаете, что нет ничего вечного под солнцем. Не навечно же вам задерживают зарплату, не навечно отключают газ, воду и электричество. А вы помолчите, господин вечный двигатель, вам дана исчерпывающая оценка в научной литературе. И если кого не устраивает затянувшееся взвешенное состояние, то придется выбирать между взвешенным и подвешенным состоянием…

После таких окончательных слов все движения стали расходиться по улицам, по базарам, по домам. А Вассерману деваться некуда, ну, он и проснулся.

Мазальтов-2

У Мазальтова и прежде двоилось в глазах, но это было нормально. Вместо одного дерева — два дерева, вместо одного человека — два человека, причем совершенно одинаковых. А тут однажды зашел он с ребятами посидеть. Заказали портвейн под огурец, а у Мазальтова портвейн вдруг раздвоился на портвейн и шампанское, а огурец на цыпленка табака с тем же огурцом. И целый вечер Мазальтов пил шампанское по цене портвейна, а закусывал цыпленком под названием табака.

Хорошо посидели. Мазальтов и домой прихватил пару шампанского по цене портвейна, чтобы и дома как следует посидеть, но жена уже спала, сидеть было не с кем.

Хотя, в общем-то, как сказать. Случайно взглянув на себя в зеркало, Мазальтов увидел рядом с собой совершенно постороннего мужчину. Он кинулся к жене, но рядом с ней в постели увидел незнакомую, но весьма привлекательную женщину.

Осторожно, чтоб не разбудить жену, Мазальтов стал пробираться к прекрасной незнакомке. Оглянулся на зеркало, а мужчина тоже лезет в постель. Стал его Мазальтов выталкивать, но повыталкивал женщин, а мужчина продолжал оставаться в постели, что ясно было видно в зеркале.

Большой получился скандал. Соседи вызвали милицию. Милиция пришла в количестве четырех милиционеров. Было бы их по два одинаковых, это было бы нормально, но четверо разных могли отсандалить за четверых. В предвидении такого исхода Мазальтов выскочил на улицу, прихватив с собой пару шампанского, чтоб не скучать.

Первый попавшийся столб раздвоился на столб и африканскую пальму. Сидит Мазальтов под пальмой, любуется Африкой, на которую раздвоилась привычная Европа. Когда прикончил бутылку, какой-то козел раздвоился на козла и верблюда. Сел Мазальтов на верблюда и поехал по Африке, запивая эту сказочную страну второй бутылкой шампанского.

И привез его верблюд прямо к дому, в котором обитала его старая знакомая по фамилии Шанатова.

Нашарив в кармане ключ, Мазальтов отпер хорошо знакомую и уже порядком поднадоевшую квартиру и вошел тихонько, чтоб не сразу Шанатову разбудить, потому что она со сна могла запустить чего-нибудь в голову.

Но Шанатова была не одна. Рядом с ней в постели находилась совершенно очаровательная негритянка (дело-то происходило в Африке!).

Осторожно, чтоб не разбудить Шанатову, Мазальтов стал пробираться к прекрасной негритянке. Но, случайно оглянувшись на зеркало, обнаружил, что еще кто-то лезет в постель. Это был все тот же посторонний мужчина, который неизвестно как оказался здесь, — может быть, тоже приехал на верблюде. Стал его Мазальтов выталкивать, но сбросил с постели женщин — Шанатову и негритянку. Женщины подняли крик, соседи подняли крик, милиция подняла крик, и Мазальтова взяли в тот момент, когда он садился на верблюда.

Поскольку милиция явилась вчетвером (она теперь ходила только вчетвером), то Мазальтова отделали как раз для больницы.

В больнице собрался консилиум в количестве двух человек. Один — молодой врач, второй — пожилой профессор. На самом деле это было просто неправильное раздвоение: врач средних лет раздвоился на юношу и старика, как это постоянно бывает в жизни.

Врачи долго спорили между собой, но в конце концов пришли к выводу, что у Мазальтова нарушен механизм раздвоения. При нормальном раздвоении оба изображения зеркально отражают друг друга, а у Мазальтова это было по-другому. Хотя и не так плохо, в конце концов. Пить шампанское по цене портвейна, разъезжать на верблюде по Африке, не покидая Европы, и видеть молодых прекрасных женщин рядом с немолодыми и непрекрасными…

Они, кстати, посещали его в больнице — все четверо, пока ему лечили механизм. Это были самые счастливые дни в его жизни. Но потом его вылечили, и теперь у него нормально двоится в глазах, как должно двоиться у нормального человека.

Персидская мафия

Жил в нашем городе один человек. Условно назовем его Крез, чтобы иметь представление о его богатстве. Но он не всегда был таким богатым и, чтобы как-то прожить, вынужден был преподавать историю партии. А когда история партии кончилась, Крез устремился в противоположную сторону и стал богатеть, как на дрожжах, которые у него были припасены еще со времени развернутого строительства социализма.

У Креза была жена Лидия. У древнего Креза, кто помнит, была страна Лидия, а у нашего только жена. Но она доставляла не меньше хлопот, чем страна, потому что обладала несметными внешними богатствами. Многие засматривались на эти богатства и даже пытались получить к ним доступ, и жене Лидии это нравилось, она старалась расположить свои богатства так, чтобы ни одно из них не осталось незамеченным.

История повторяется. Когда древний царь Крез заметил, что персидский монарх Кир заглядывается на его страну, он объявил ему войну. В нашем городе в положении Кира оказался начальник городской милиции. Неизвестно, заглядывался ли он на Лидию, скорее он заглядывался на ее мужа, представлявшего для него чисто служебный интерес, но, поскольку начальник милиции немного косил, взгляд его смещался с Креза на его жену, не упуская, впрочем, из поля зрения мужа.

История повторяется. Милиция обложила Креза со всех сторон, и он, подобно своему предшественнику, потерпел сокрушительное поражение. У него отобрали его несметные богатства, и жену Лидию он тоже потерял, потому что из тюрьмы ему трудно было следить за ее действиями на свободе.

Кир женился на Лидии, но при этом все время косил глазом на других женщин, раскрывая одно за другим все новые и новые преступления, пока его самого не засадили. Потому что начальник милиции Кир, как оказалось, был тесно связан с персидской мафией.

Только благодаря этой связи ему удалось сокрушить такого могущественного человека, как Крез, который столько лет преподавал историю партии, а потом, перечеркнув историю партии, стал успешно строить капитализм на месте бывшего строительства социализма.

Но мафия и начальника милиции засадила. Потому что — кто же мог еще его засадить? Только благодаря мафии наша милиция до сих пор еще на свободе.

Две любви писателя Петрова

Когда знаменитый писатель Иван Петров был еще совсем молодым писателем и даже еще совсем не писателем, он приехал в Москву по своим литературным, в то время еще мало литературным или вообще не литературным делам. И здесь, в столичной гостинице, он познакомился с женщиной, ну просто потрясающей женщиной, если учесть, что у себя в провинции она работала секретарем обкома. Но это он узнал позже, а сначала он смотрел на нее просто как на женщину, а она смотрела на него как на молодого человека. Это было ей тем более интересно, что сама она не была такой уж молодой, ей было сорок лет, а ему всего только двадцать. Но они легко преодолели эти разделяющие их двадцать лет и, запершись в гостиничном номере, три дня яростно любили друг друга. Она махнула рукой на свои партийные дела, он наплевал на свои еще не вполне литературные, и они занимались только тем, что принадлежали друг другу. Так земля, даже самая скудная, буйно колосится, когда она кому-то принадлежит, а когда никому не принадлежит, превращается в безжизненную пустыню.

Всю жизнь писатель Иван Петров не мог забыть эту женщину. То есть имя ее он, конечно, забыл и лицо забыл, но помнил, что она была секретарем обкома. И рассказывая впоследствии об этой трехдневной любви, он прежде всего сообщал: «Она была секретарь обкома». Или еще более интригующе: «Вам никогда не случалось иметь дело с секретарями обкома?» Или даже так: «О, секретари обкома — это нечто! Уверяю вас, это нечто!»

Случилось это давно, еще в начале тридцатых. А в начале семидесятых Иван Петров уже был знаменит, он жил в Москве, вернее, семья его жила в Москве, а он на даче под Москвой, чтоб иметь свободу для литературной деятельности.

И в какой-то день, в разгар его литературной деятельности, на дачу к нему постучали. У калитки стояла девушка и смотрела на него широко открытыми глазами.

«Это вы?» — спросила девушка.

«Да, — сказал писатель, — это я».

«К вам можно войти?»

Писатель сказал: «Войдите».

Девушка вошла.

«Так вот вы какой, — сказала она, продолжая смотреть на него широко открытыми глазами. — Я вас таким и представляла. Я вас знаю с детства, вы для меня такой близкий человек. Ближе, чем мой муж. Потому что мужа я знаю только год, а вас я знаю с детства. Можно я сяду?»

«Садитесь», — сказал писатель Иван Петров.

«Я вас полюбила с первой книжки, так что, можно сказать, вы — моя первая любовь. Мне подарили вас на день рождения. И на всю жизнь. Можно я вас поцелую?»

«Поцелуйте», — сказал писатель Иван Петров.

Утром они пили чай.

«Петя…» — нежно сказала девушка.

«Почему Петя?» — поинтересовался писатель Петров.

«Потому что Петя… Потому что знаменитый Петр Иванов для меня теперь просто Петя».

«Но я не Петр Иванов, а Иван Петров», — сказал писатель Иван Петров с некоторым раздражением.

«Так вы не Петя Иванов? — удивилась девушка. И засмеялась. — Я думала, что вы Петя Иванов, а вы, оказывается, Ваня Петров. — Она поцеловала его. — Значит, я всю жизнь любила писателя Ивана Петрова».

Сидоркин и другие

Поэт Сидоркин, находясь инкогнито среди читателей, провел анкету для выяснения своего места в литературе. Он раздал читателям бумажки с фамилиями: Пушкин, Лермонтов, Сидоркин, Есенин, Маяковский, — и предложил ненужное зачеркнуть.

Все вычеркнули Сидоркина.

Это было невероятно. Как будто читатели договорились между собой. Но они не договаривались, они даже не были знакомы друг с другом. И при этом — все! — вычеркнули Сидоркина.

Махнув рукой на классическое прошлое нашей литературы, Сидоркин составил новый список: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Сидоркин, Николай Доризо. И опять все вычеркнули Сидоркина.

Тогда Сидоркин решил увеличить список. На этот раз читателям были представлены: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Сидоркин, Тютькин, Вознесенский, Рождественский и Николай Доризо. Одну лишнюю фамилию предлагалось читателям зачеркнуть.

На этот раз читательские мнения разделились. Одна треть, с упорством, достойным лучшего применения, продолжала считать лишним Сидоркина. Но две трети вычеркнули Тютькина, фамилия которого показалась им менее благозвучной.

Теперь Сидоркин имел все основания написать: «В проведенной среди читателей анкете почти семьдесят процентов опрошенных любителей поэзии в числе самых любимых своих поэтов назвали такие имена: Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Сидоркин и другие».

Простое, как мычание (рассказ коровы)

Родилась я в городе, в областном центре.

Город большой, промышленный, три института и университет, ну и, само собой, театры и кинотеатры. Парк культуры и отдыха. Молокозавод.

По документам я, правда, в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось — на шестом этаже, в самом центре города. Как замычали мы в один голос, Андерсен от радости на стуле подскочил.

— Умницы, — говорит, — чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье — это наше здоровье.

У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит он, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил — и все, а на работу нужно ходить ежедневно.

И при этом Иван Иванович еще упрекает Андерсена, что тот мало любит свою работу. Кто ж это будет любить свою казнь? Разве что какая голова отчаянная.

В нашем поголовье мало отчаянных голов, но все же иногда попадаются. Когда мы только еще родились, Андерсен спросил у нас:

— Ну, красотки, какая из вас на молоко, а какая на мясо?

Все, конечно, дружно кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:

— На мясо!

Андерсен улыбнулся — так грустно, как улыбается он, когда его вызывают к Ивану Ивановичу, — и говорит:

— Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.

Жизнь, я вам скажу, пролетает — не успеваешь оглядываться. Только что Андерсен поздравил меня с рождением — и вот я уже даю молоко. Много молока, в среднем по три тысячи на корову. И другие дают столько же — и те, что в городе, и те, что в районе, и даже те, что в селе, хотя у них там плохие условия и кормов не хватает. И это при том, что у них там и доярки, и зоотехники, а у нас только Андерсен — и больше никого.

И даже не Андерсен — просто его так Иван Иванович называет.

— Ты, — говорит, — слыхал про Андерсена?

Андерсен — наш — вытягивается столбиком, опускает глаза в стол и начинает там что-то отколупывать. Всякий раз отколупывает и никак не отколупает.

— Это великий сказочник, что ли?

Иван Иванович кивает:

— Великий. Только не по сравнению с тобой. По сравнению с тобой он маленький сказочник.

После такого разговора Андерсен долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то колхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.

Сам приписал — и сам недоволен.

— Что-то, — говорит, — больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках стоять по колено в грязи, будете просить, чтоб вас покормили.

Это он так грозится. А на самом деле — куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от нас в колхозе польза?

Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?

Андерсен хоть нас и ругает, но не заругивает до конца. Он ругает потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает. И даже того, кто ругает Ивана Ивановича, тоже кто-то ругает.

Все ругают друг друга.

И все — за нас. Как будто все они нами недовольны.

А на самом деле без нас им не обойтись. Мы и кормов не требуем, и коровников нам не надо. Живем мы все в одной комнате, на шестом этаже, — и те, которые в колхозе приписаны, и те, которые в районе приписаны, и те, которые в области приписаны, и даже те, которых сам Иван Иванович собственной рукой приписал.

Зайцы

Последний трамвай. Остановка — улица Трифоновская. В вагоне двое: один входит, другой уже сидит.

— Семен Семенович, это вы? Так поздно?

— Иван Степанович, это я. Здравствуйте, дорогой. Садитесь, там все равно нет билетов. Поедемте зайцем. Все контролеры спят.

— Вы думаете, это удобно? Кстати, у меня проездной.

— Спрячьте! Никому не показывайте! А я думаю: что это Ивана Степаныча давно не видать? А вы, оказывается, по ночам ездите. Да еще зайцем!

— Вот именно: зайцем. Хотя, между прочим, у меня проездной.

— Прекрасно придумано: проездной. У каждого зайца — проездной. Поди догони их с проездными.

Остановка Рижский вокзал. Никто не входит, никто не выходит.

— Время-то позднее: половина второго. А вы, Семен Семеныч, живете в другом конце города. Куда это вы среди ночи, если не секрет?

— Иван Степаныч, у зайца не спрашивают: куда. Зайцы бегают не куда, а откуда. Спугнут их, они и побежали. У них, как у «запорожца», двигатель с задней стороны.

— У вас что, на работе неприятности? Или дома? Семен Семеныч, может, вы ушли от семьи?

— Нет, оттуда еще не ушел. Но уже спугнули меня, Иван Степаныч, спугнули, дорогой.

— Вы рассуждаете, как настоящий заяц.

— А разве нет? Я и есть настоящий заяц. И как зайцу мне положено ездить в общественном транспорте без билета. И вам положено.

— Ну, у меня-то проездной…

— Спрячьте. Никому не показывайте. Вы заяц, вам положено без билета.

— В чем-то я с вами согласен, Семен Семеныч, но в чем-то не согласен. Хотя и приходится оглядываться и уши прижимать, но в чем-то я не заяц… Не настоящий заяц…

— А кто же? Случайно не контролер?

— Возможно, контролер.

Опыт показывает: из двух зайцев непременно один контролер.

— Напрасно вы меня спугнули, Иван Степаныч. Так хорошо ехали…

Семен Семеныч достал билет и предъявил Ивану Степанычу — на случай, если тот контролер.

Иван Степаныч предъявил проездной — на случай, если контролер Семен Семеныч.

Предъявили и поехали. И каждый спрятал билет.

Разве настоящий заяц осмелится ездить без билета?

Исповедь книголюба

Полюбил я книги. Крепко полюбил. И решил составить из них библиотеку.

Прихожу в книжный:

— Пушкин есть?

— Пушкина нет. Есть Пешкин, заменитель Пушкина. Александр Пешкин, вполне приличный поэт.

— Может, Бунин есть?

— Есть Дунин. Евдоким Дунин. Заменитель Бунина.

Ладно, Дунин так Дунин. Пешкин так Пешкин. Набрал я этих заменителей ставить некуда.

Прихожу в мебельный:

— Книжные полки есть?

— Полок нет. Вы на почту сходите, — советуют. — Купите посылочные ящики, сложите один на другой. Или на стенку повесьте — вот вам и полки.

Прихожу на почту:

— Посылочные ящики есть?

— Ящиков нет, есть заменители ящиков. Берете вот эту тряпочку, обшиваете ею посылочку…

— А как из этого сделать книжную полку?

Иду и думаю: как из тряпочки сделать полочку?

Прихожу в аптеку:

— У вас что-нибудь сердечное есть?

— Сердечного нет, возьмите желудочное. Незаменимый заменитель.

Принимаю желудочное, звоню в скорую помощь.

— Врача мне!

— Врача нет. Есть заменитель врача. С дипломом, со стажем, все как положено.

Скончался я. Являюсь к Богу.

— И это, — говорю, — была жизнь?

— Какая жизнь? — удивляется Бог. — Все жизни давно кончились. Это был заменитель жизни.

Хотел я устроить ему скандал, но он улыбнулся примирительно:

— А что вы хотите? Я ведь не Бог.

И тут я вспомнил: ведь Бога действительно нет. Мне, как книголюбу, это должно быть известно.

Об этом и у Дунина написано, и у Пешкина написано…

Нет Бога. Должность такая — есть. А на должности кто? Заменитель…

Исповедь голого человека

Голого человека голыми руками возьмешь.

Лежу я как-то в лечебной ванне. Тут же и сестричка в белом халатике смотрит на меня внимательным взглядом.

Я начинаю соображать. Она здесь, в водолечебнице, столько видит нашего брата. Могла бы уже и не смотреть. Могло бы ее мутить от этого зрелища. А она смотрит. Ну прямо не отрывает глаз. Значит, я чем-то выделяюсь из общей курортной массы.

Я откидываю прядь со лба и придаю лицу задумчивое выражение. И вытягиваюсь, чтобы казаться выше. И лежу.

С женщинами у меня сложные отношения. Не то чтобы мне жениться не хотелось, мне хотелось, мне многие нравились, и я многим предлагал руку и сердце. Но этих женщин разве поймешь? Одна на руку согласна — сердце ее не устраивает, другой только сердце и подавай, кричит: «Убери руки!»

И вот впервые на меня смотрят не отрывая глаз. И вдобавок такая молоденькая. Ее бы с ее внимательным взглядом в девятый класс, на урок географии. Но, наверно, ей здесь интересней. Потому что я такой человек. Хоть и голый, но способный заинтересовать женщину.

Яплотней прикрываю рот, где у меня недостает переднего зуба, и поворачиваю голову в профиль, чтобы как-то скрасить свой фас.

И лежу. И так мне хорошо, как будто я сбросил тридцать лет, — так эти ванны действуют на человека.

И тут она наклоняется ко мне и шепчет еле слышно, только для нас двоих:

— Вам не нужна водолазка для мальчика?

От этих слов я проваливаюсь под воду, будто я сам водолаз.

— У меня нет мальчика, — говорю, появляясь на поверхности.

— А колготки для девочки?

— У меня нет девочки.

— А комбинация для жены?

Сказать, что у меня нет жены, она может подумать, будто я с ней заигрываю. А заигрывать в таком виде…

В конце концов я покупаю и водолазку для мальчика, и колготки для девочки, и две комбинации — для жены и еще для одной женщины.

Потому что голого человека голыми руками возьмешь.

Тауэр

Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.

— У нас один вернулся из Англии.

— Из Великобритании?

— Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.

— У нас один был в Испании. Тоже по путевке.

— Этот, из Англии, был там в тюрьме.

— По путевке?

— Я же рассказываю: у них тюрьма — это музей… Нет, не так. Музей это тюрьма. Тауэр.

— В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.

— Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.

— И свидания разрешают?

— У них не свидания, а посещения. Это же музей.

— Но если ничего не переменилось…

— Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов. Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они или их только для вида посадили.

— Ну?

— Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.

— Великобритания, ничего не скажешь!

Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.

Но лучше всего вот так, за столиком.

Правда, не всегда помнишь, где сидишь.

С кем сидишь.

Почему сидишь.

Как те, в Тауэре.

Урок ивритского

Приехав в Израиль, Леня Блох не сразу нашел работу по специальности. В Израиле, как и в Союзе, русских филологов было перепроизводство.

После нескольких занятий в ульпане Леня попытался совместить изучение иврита с его преподаванием, но вакансий для преподавания в ульпане не оказалось.

Тогда Леня решил открыть свое дело. Помещения у него не было, но многие музыканты и артисты открывали свое дело прямо на улице, под открытым небом, получая плату за труд без помощи бухгалтерии. А почему нельзя давать без бухгалтерии уроки ивритского языка?

Первое свое занятие под открытым небом Леня начал с самого слова «иврит». Почему «иврит», а не «еврит»? Это же еврейский язык, а не иврейский. К тому же обратите внимание: мы пишем Европа, а не Ивропа. А что такое Европа? Сокращенно: Еврейская Опа.

Зазвенели монеты. Публике понравилось такое истолкование. Но нашелся и оппонент, который парировал его вопросом:

— А что такое Опа?

Леня снисходительно улыбнулся:

— Разве не ясно? Опа — это земля. Когда вы приземляетесь после прыжка, что вы кричите? Опа! Колумб кричал:

«Земля!», а вы кричите: «Опа!» Значит, Опа — это Земля.

К ногам Лени упало еще несколько монет: авторитет Колумба возымел свое действие.

— А что вы скажете про Еврипида? — не без ехидства спросил некий любитель античности.

Леня не дрогнул духом:

— Еврипид — это сокращенно еврейский эпид, то есть писатель.

Оппонент промолчал, и любитель античности промолчал: публика была на стороне Лени. И, почувствовав это, учитель ивритского продолжал:

— Еврипид написал о Евридике (еврейской идике, то есть девушке), как она попала в аид (тогдашний ад), а потом была вызволена из аида, в честь чего всех евреев стали называть аидами.

Хорошее название. Так звали владыку подземного царства, который, хоть и был богом греческим, но, оказывается, тоже был Аид.

Те самые граждане, которые прежде делились на иудеепричастных и иудеенепричастных, теперь делятся на иудееспособных и иудеенеспособных.

Открытие Франции

Во Францию Семенов прибыл с единственной фразой: «Парле ву франсе?» — что должно было означать: «Вы разговариваете по-французски?»

Первый же француз, которому он задал этот вопрос, остановился и выразил желание поговорить по-французски. С минуту Семенов соображал, о чем бы поговорить по-французски, но, так и не вспомнив, повторил свое единственное: «Парле ву франсе?»

Разговор как будто налаживался. Семенов улыбался французу, француз улыбался в ответ, а затем, чтобы поддержать разговор, Семенов как бы между прочим спросил: «Парле ву франсе?» («Вы разговариваете по-французски?»)

— Шпрехен зи дойч? — внезапно спросил француз, перейдя почему-то на немецкий язык, хотя разговор велся по-французски. Однако Семенов не стал разговаривать по-немецки: в конце концов, они были во Франции.

Поэтому Семенов вернулся к французскому языку.

— Спик инглиш? — осведомился француз, но Семенов отказался разговаривать и по-английски. На этом разговор и кончился.

Другие французы вели себя точно так же: с минуту послушав Семенова, они переходили на другой язык, потом на третий и так далее.

— Французы — славные ребята, — рассказывал Семенов, вернувшись домой. — Они такие любезные, общительные. Но знаете, какая у французов главная национальная черта? Больше всего они не любят говорить по-французски.

Сновидец

В детстве мне приснилось, что я бросился под трамвай.

Я уснул так, чтобы помнить, что я сплю, и стал во сне приставать к прохожим. Прохожие не знали, что все это происходит во сне, вся их жизнь протекала во сне, и они относились к нему, как к действительности. Конечно, они вызвали милицию. Вот тогда я и бросился под трамвай, и мне оставалось только проснуться.

Потом я часто думал: что было бы, если б я не проснулся? Какое было бы у этого сна продолжение?

В другой раз я уснул так, чтобы пойти в цирк, но там, во сне, забыл, что сплю, и стал за билетом в очередь. Людей было много, билетов мало, и все мы волновались, что билетов нам не достанется. А тут еще какой-то тип с чемоданом полез без очереди, объясняя это тем, что он опаздывает на поезд. Я запротестовал, он ударил меня чемоданом по голове, и я проснулся, так и не узнав: достался мне билет или не достался.

Ну, ладно. Чтобы как-то утешиться, решил я по-настоящему пойти в цирк. Смотрю — очереди нет, билетов нет, если, допустим, уснуть, то и смотреть нечего.

И тут выходит из цирка человек в белом свитере.

— А, — говорит, — это ты. Которого чемоданом ударили. Но ты не волнуйся, тот тип все равно на поезд опоздал. Его, когда ты проснулся, в милицию повели и обнаружили в чемодане сейф, который он украл из сберегательной кассы.

— Так вот от чего я проснулся!

— Да, от этого. От такого можно и совсем не проснуться»

Я пожаловался:

— Всегда я просыпаюсь в самых интересных местах.

— А ты хотел бы знать, какое у сна продолжение?

— Просто интересно узнать, достался бы мне билет или не достался, если бы тот, с сейфом, не помешал.

— Ничего нет проще, — говорит человек в белом свитере. — Я как раз решаю сны. Как задачи. По известному началу нахожу неизвестное продолжение.

Он уточнил некоторые подробности: за кем я очередь занимал, не стояла ли за мной дама с коровой на цепочке, не чихал ли кто на афише, а если чихал, то кто именно. Выяснив все это, он сказал:

— Билет тебе, мой друг, не достался. Нужно раньше ложиться спать, чтобы раньше занимать очередь.

Потом я его долго не видел. Уже и школу кончил, и в институт поступил.

И приснилась мне как-то девушка из нашего института. Она мне не только во сне нравилась, но там, не во сне, я не решался ей об этом сказать. А здесь решился.

— Ты, — говорю, — мне нравишься. А как я? Я тебе нравлюсь? Или, может, тебе нравится кто-то другой?

Она хотела ответить, но тут я проснулся. Разбудили меня: вставай, опоздаешь на лекции! Какие там лекции, когда такой разговор!

Укрылся с головой, чтоб она опять мне приснилась. И она приснилась. Только почему-то в мою сторону не глядит.

— Ты обиделась?

— А ты считаешь, нечего обижаться? После того, что ты так трусливо сбежал…

— Я не сбежал, я проснулся. Меня разбудили, а теперь я опять уснул.

Но она не стала слушать. Она ушла, даже не посмотрев в мою сторону.

Долго я ломал голову: что там могло быть, если б меня не разбудили. И, раздумывая над этим, сам не знаю как, очутился около цирка.

И хоть было это уже совсем в другом городе, смотрю — из цирка выходит тот самый человек. Но уже не в белом, а в голубом свитере. И постарел немного.

— Ну, — говорит, — рассказывай, где вы с ней встретились, под какими часами. Если на них не было цифр и стрелок, то это хорошо. Если они были желтые и светящиеся, то это еще лучше. А если висели они прямо на небе, среди звезд, то это так хорошо, что лучше и не придумаешь.

Я рассказал, он выслушал.

— Что было бы, если б ты не проснулся? Ну, что бывает в таких случаях? Сам понимаешь…

Значит, я ей понравился. Мы, возможно, даже поцеловались. Верней, могли бы поцеловаться, если б меня не разбудили на лекции.

Потом я все равно женился на этой девушке и все наверстал. И в цирк стал ходить только с детьми, а спустя недолгое время — с внуками.

Сейчас я на пенсии. Все сны досматриваю до конца. Но как-то раз опять пошел в цирк, хоть вроде и не было повода.

И опять вышел ко мне мой сновидец, на этот раз в фиолетовом свитере, и рассказал я ему всю свою жизнь, как будто она мне приснилась. Рассказал, чтоб узнать ее до конца. А то вдруг не доживу до конца, тогда и узнавать будет некому.

Улыбнулся сновидец:

— Помнишь, как ты когда-то бросился под трамвай? Трамваю бы зарезать тебя за твою хулиганскую выходку, но вожатый попался добрый, свернул с рельсов в сторону. Потому ты и живешь, что вожатый попался добрый. Так что живи и не спрашивай.

И я живу.

Маленький еврейский погром

Ходаев женился на еврейке, чтобы иметь у себя дома свой маленький еврейский погром. В больших погромах он боялся участвовать, а потребность была. У многих есть такая потребность, только она наружу не всегда прорывается.

Погромы ведь существуют не только для сведения национальных или идеологических счетов, но и для самоутверждения, укрепления веры в себя. Ах, вы такие умные? Такие образованные? А мы вас — пуф! — и куда оно денется, все ваше превосходство.

В нищей стране погромы решают и проблемы экономические. Давно замечено, что проблемы нищей страны не имеют справедливых решений.

У себя на работе, — а он работал, между прочим, в милиции — Ходаев был тише воды ниже травы, преступность с ним делала что хотела. И он все терпел, помалкивал, дожидаясь того часа, когда в спокойной домашней обстановке сможет проявить необузданную силу своего характера.

Жена у него была красавица, но он этого не замечал. Потому что жена ему была нужна не для любви, а для погромов.

Звали жену Рита. Ходаев нашел ее в только что освобожденной от румын Бессарабии, а с началом войны эвакуировался с ней в город Ташкент, где продолжил робкую милицейскую деятельность, сопровождаемую безудержной домашней разрядкой.

Рита была соучастницей его погромов, изо всех сил старалась, чтоб соседи не услышали, а потом, когда он засыпал, долго себя отхаживала, обкладывала пластырями, маскировала ссадины и синяки, чтоб соседи не увидели. Можно сказать, что на их семейном поле боя он был солдатом, а она медицинской сестрой, выносившей себя с поля боя.

Однажды, когда Ходаев был на ночном дежурстве, в комнате у Риты появился Боренька. Он появился как-то странно: залез в окно и стал осматриваться по сторонам, приглядываясь к разным предметам.

И вдруг он увидел Риту и сразу понял, что она-то ему и нужна, что все, что он вынес из прежних квартир, не стоит одного ее взгляда.

— Меня зовут Боря, — сказал Боренька.

— А меня Рита.

— Да, конечно, Рита, — сказав он, не сводя с нее потрясенных глаз. — Я пришел за тобой, Рита.

Она не удивилась. Она давно ждала, что за ней кто-нибудь придет. Она только спросила:

— А откуда ты меня знаешь?

— Я всю жизнь тебя знаю, — сказал Боренька. И сразу началась их любовь. А чего им было тянуть? Главное было сказано

— Боренька, — говорила Рита, — я все время тебя ждала. Я так долго тебя ждала…

— А я тебя искал. Все квартиры излазил. Но в какую ни залезу — тебя нет.

Он рассказывал о своей маме. Они до войны жили в Киеве. Как хорошо, что освободили Бессарабию, иначе бы они никогда не встретились здесь, в Ташкенте.

Она ему ничего не сказала о своих домашних погромах. Боренька мог бы неправильно понять и выместить свой гнев на Ходаеве. А разве Ходаев виноват, что у него такой необузданный характер, но он нигде не может его проявить — ни с начальством, ни с преступниками? Только в семейной жизни, потому что только в семейной жизни человек может быть до конца собой.

Она написала ему записку: «Дорогой Ходаев, ты не сердись, пожалуйста, но я встретила человека. И я ухожу».

Они стали собирать ее вещи. Только самое необходимое. Раньше Боренька брал самое ценное, а теперь — только самое необходимое, да и то не для себя.

Его схватили, когда они вылезали из окна. Могли бы выйти в дверь, но не хотелось встречаться с соседями.

Сначала вылез он — и тут же его схватили. Его уже искали.

Рита всю ночь проплакала. Во время погромов сдерживалась, а тут — не смогла.

За окном занимался день, день нового погрома. После дежурства, на котором приходилось себя сдерживать, Ходаеву требовалась особенная разрядка.

Боренька появился через три года. Стал собирать Ритины вещи — только ее, и только самые необходимые. Чтоб не подвергать Риту опасности, попросил ее выйти в дверь. Но когда она вышла на улицу, его уже взяли.

На этот раз он вернулся через пять лет, на следующий — через восемь. Его считали закоренелым рецидивистом, хотя он лазил только в одно окно — в окно любимой женщины.

Между тем жизнь с Ходаевым превращалась для Риты в один сплошной погром. Она бы давно ушла от мужа, но боялась, что Боренька ее не найдет: город большой, а страна еще больше.

А он спешил отсидеть очередной срок, но отсидеть поскорей никак не получалось.

Он спешил поскорей отсидеть, она спешила поскорей дождаться, и, подгоняемая ими обоими, жизнь летела быстрей и быстрей.

Ходаев первый устал от погромов и ушел от Риты к другой женщине. И теперь Рита могла спокойно ждать Бореньку и об одном лишь беспокоилась: сумеет ли он забраться в окно. Все-таки он был уже не так молод.

Как-то летней ночью ее разбудили странные удары под окном. Как будто что-то там падало, тяжело ударяясь о землю.

Она выглянула из окна и увидела Бореньку. Он лез к ней в окно. Срывался, падал, но упорно лез к ней в окно.

Она протянула ему ключ от двери. Он улыбнулся и покачал головой.

За все эти годы, прошедшие вдали от нее, он так и не научился ходить в двери.

Тургеневские места

Писатель Гарий Цыбуляк живет во Франции. Как Тургенев. И также пишет литературные произведения, которые, правда, пока не печатают. До лучших времен. А лучшие времена во Франции все почему-то не наступают.

Когда он жил у себя на родине, там тоже не наступали лучшие времена. Родина была большая, на нее лучшего не напасешься, но она у Гария была не одна. Родины его были расположены по принципу матрешки: сверху самая большая, на весь Союз, за ней родина поменьше, на республику, затем на город, на улицу, на дом, а в самой середке — он, Гарий Цыбуляк, самая родная, самая любимая родина.

Так уже исторически сложилось, что в большой родине было сосредоточено все плохое, поэтому Гарий боролся за независимость родины той, что поменьше, от самой большой. Но когда удалось отделить меньшую родину от большей, оказалось, что все плохое никуда не делось, его даже стало больше, потому что оно сконцентрировалось на меньшей территории.

Тогда Гарий стал бороться за независимость еще меньшей родины от сравнительно большой. Но плохое опять никуда не делось, а сгустилось еще на меньшей территории.

Так доборолся Цыбуляк до самой маленькой матрешки и, спасая ее, уехал во Францию. В тургеневские места. Хотя можно их назвать и гоголевскими местами. Русская литература всегда частично писалась во Франции, так почему бы здесь не появиться и цыбуляковским местам?

Живя в Париже, Гарий часто прогуливался по рю де Ришелье, которая чем-то ему напоминала его родную улицу Ришельевскую. И однажды, прогуливаясь, он встретил Толика с Малой Арнаутской, который метался по французской столице, ища, где бы тут преподавать физику.

Толик был учитель физики, один из лучших в Одессе. Но быть лучшим в Одессе его не устроило. И вот он в Париже. Ампер, Кулон, Гей-Люссак. Супруги Кюри, супруги Жолио-Кюри. Этот город трудно удивить хорошими физиками.

— Гарик, — сказал Толик с Малой Арнаутской, где он тоже в свое время боролся за независимость, — ты знаешь, Гарик, независимость и зависимость — это два полюса одного магнита. Сколько ни дели на части магнит, в нем невозможно отделить положительный полюс от отрицательного. Точно так же и в жизни: положительное нельзя выделить в чистом виде.

Они стояли на рю де Ришелье, тоже, в сущности, улице Ришельевской, которую, однако, никогда не переименовывали в улицу Ленина, поэтому на ней было приятно стоять. Но и немного грустно. Потому что с той переименованной улицей была связана вся их жизнь, а с этой ничего не было связано.

Связано — это зависимость, не связано — независимость, и в целом они составляют магнит. Но почему-то так получается, что этот магнит тянет тебя в Париж, когда ты стоишь в Одессе на улице Ришельевской, и начинает тянуть в Одессу, едва ты перемещаешься на рю де Ришелье.