Ферма кентавров

ГЛАВА 13

Ночью я плакала.

Прошедший день был самым счастливым в моей жизни. Такое счастье просто не может повториться.

И ещё мне было совершенно непонятно, как жить дальше — ведь я изменилась, стала совсем другой, а всё вокруг осталось прежним.

Когда я проснулась утром, мне казалось, будто сон ещё продолжается, я умывалась, одевалась, ела пшённую кашу и всё это время видела себя как бы со стороны, и ждала кажудю секунду, что кто-нибудь заметит, как я изменилась.

Никто не замечал.

А мне было так неудобно, как неудобно ходить в одежде, из которой выросла. Теперь я понимала, почему не может Машка включиться в нашу жизнь.

Если ты испытала большое счастье или большое горе, трудно после этого жить, как ни в чём ни бывало.

После завтрака я побежала на конюшню к Боргезу, и в том, как он потянулся ко мне, во всплеске его чувств услышала отголосок вчерашнего счастья и поняла, что мой золотой конь тоже всё помнит и тоже стал другим…

По дороге в школу Машка вслух мечтала о том, как с Владимиром Борисовичем поедет выбирать себе нового жеребёнка. А я рассказала ей о том, что зачем-то меня ищет Олег. Но Машка мыслями была далеко. Оказывается, в прошлую субботу она тоже говорила с Романом Ивановичем. Он объяснил, что в новой инкарнации Карагач, скорее всего, будет человеком, но не надо из за этого расстраиваться, потому что всё равно она сможет найти коня, который бы подходил к ней, как подходит замку ключ, и всё будет как надо.

За разговорами мы не заметили, как дошли до школы.

— О! Буратина! — услышала я.

Оглянулась — на бордюрчике возле газона, прямо напротив окон директорского кабинета, устроилась покурить компания Крапивихи. Сама Тонька сидела в центре.

Мне стало интересно, что сейчас будет. Причём так отстранённо интересно, словно это происходило не со мной. Страшно не было. И совсем не потому, что рядом шла Машка. Просто, наверное, нельзя бояться, после того, как почувствуешь, что можешь побеждать.

— Заткнись ты! Чего к девчонке првязалась?

Вот тут меня от затылка до пяток словно пронизало ударом тока и я чуть не застыла на месте.

Это говорила Крапивиха!

И она продолжила, а я шла независимо, только страшно жалела о том, что не могу смотреть спиной и видеть её лицо в этот момент.

— Заладили, «буратина», «буратина»! Ты на себя посмотри, Ленка!

Мы с Машкой, гордые и независимые, вошли в темноватый школьный вестибюль, дверь хлопнула у нас за спинами пушечным выстрелом, отрезая нас от солнечного утреннего двора, и тут Машка восхитилась:

— Чудеса дрессировки!

Я должна была радоваться, но вместо этого на душе было пакостно, так, словно я соврала другу или втихаря ото всех одна сожрала какую-то вкусность — в Тонькином голосе звучало искреннее уважение.

Здорово чувствовать себя победительницей — пока не видишь побеждённых тобой.

Мне всегда хотелось быть похожей на спокойного и сурового героя песен Виктора Цоя. Того, который говорит: «Я никому не хочу ставить ногу на грудь».

Я хочу побеждать себя. Преодолевать препятствия. Но, выходит, победителем нельзя стать, если нет побеждённых? Или можно?

Раньше такие мысли просто не пришли бы мне в голову. Когда мы с Боргезом опрокинули Крапивиху в кусты, я считала, что мы поступаем правильно. И потом ещё долго думала точно так же, сомневалась только, надо ли было её отпускать живой. А сейчас потеряла счастливую уверенность и словно острыми коготками по мозгу, в голове царапался вопрос: могут ли сволочи уважать нормальных людей? Или только ещё больших сволочей?

Только теперь я полностью поняла, что имел в виду Роман Иванович, когда говорил: каждым своим поступком, благородным или подлым, любой человек — и подонок и герой — изменяет мир вокруг себя, изменяет самого себя и других людей.

До тех пор, пока Крапивиха не ограбила и не унизила меня, я жила словно в красивой сказке. Не подозревала, что когда-нибудь буду идти по родному селу, где каждая улица знакома до последнего камня, лежащего под забором, идти и вздрагивать от догоняющих шагов — не опустится ли снова хищная рука на плечо? Не знала, как чувствуешь себя, оказавшись в полной — понимаете, совершенно полной — власти другого человека. Не предполагала, что можно оказаться совершенно одинокой на людной улице, словно окружённой прозрачным колпаком, не допускающим до тебя прикосновений и звуков. Не представляла, как можно хотеть убить человека — не книжного злодея, не Гитлера, не инквизитора, в далёкой древности сжигавшего учёных — а того, кто живёт и дышит рядом с тобой, учится в одной школе. Хотеть убить — и жалеть, что не сделала этого…

И Крапивиха тоже была другой до тех пор, пока не узнала, что такое — лежать на земле у ног жеребца, стоящего на дыбах и чувствовать смерть совсем рядом… Она шла по жизни как ледокол, всех попадавшихся на дороге крошила в осколки. Чтобы раньше она зауважала малявку из восьмого класса — да никогда, да ни за что!

И теперь, может быть, перестанет она унижать и топтать тех, кто слабее, ведь будет бояться, что очередная ничем не примечательная девчонка превратится в страшного кентавра.

Но после моего поступка изменилась не одна она, я изменилась тоже, снова изменилась, потому что нахожу у своей голове мысли, о возможности которых даже не подозревала.

Я думала, что человек меняется только в книгах. Мне казалось, что я стану выше и старее, но внутренне на всю жизнь останусь прежней. Теперь ослепительно ясно открылась мне истина, что постоянным и неизменным человек не бывает, он не становится старше или умнее, просто делается совершенно другим, непохожим на прежнего себя точно так же, как вода не напоминает лёд или пар.

Может, всё это из-за того, что я стала кентавром?

Снаружи шла обычная жизнь — клубилась пёстрая шумная толпа в коридорах, потом прозвучал дребезжащий оглушительный звонок, я оказалась в кабинете математики за поцарапанной партой, где среди прочих написано было моё имя и нарисована лошадка. А внутри у меня царила хрустальная ясность и чёткость, словно стояла я на горной вершине в холодной недосягаемой вышине. И как ни с чем не сравнимый подарок пришло ко мне открытие невероятной важности.

Если от каждого поступка изменяешься ты, мир и люди вокруг тебя, значит, если совершить один особый поступок, можно сделать так, чтобы люди на всей земле перестали мучить и убивать друг друга!

Казалось, для того, чтобы узнать, какой это поступок, осталось сделать один шаг, одно крошечное движение… Ну как бы сдвинуть застрявшую шестерёнку сложного механизма, тогда механизм щёлкнет, повернётся и начнутся чудеса… И ты стоишь перед этим механизмом, чувствуешь, что от чуда отделяет ничтожная малость, но непонятно, какое именно требуется движение, всё закрывает тёмная вода и это ощущение так мучительно, что хочется плакать…

Звонка на перемену я дождалась с трудом. Может, потом всё войдёт в свою колею, но сейчас просто невозможно, абсолютно невозможно было сидеть в душном классе, решать задачи, слышать визгливый голос математички, видеть перед собой затылок Наташки Перовой и коричневую доску, исчерченную мелом.

Пусть классная вызывает тётю Олю!

Во время перемены я тихонько улизнула из школы. И решила, чтобы хоть на время избавиться от неразрешимых вопросов и мучительной билзости истины, найти Олега и поговорить с ним.

Утро было ветренным и прохладным. Через всё небо тянулись длинные перистые облака. Солнце пряталось и появлялось, пропадали и снова возникали тени. На волнующихся абрикосах появились первые жёлтые листья, которые, пока не подойдёшь поближе, были похожи на поздние плоды.

Рюкзак я несла в руке и подбивала на ходу его коленом.

Наверное, я тоже в прошлой жизни была перекати-полем. Сырой ветер дул со стороны Севастополя и в нем чувствовался запах моря. И мне хотелось улететь далеко-далеко. Всё равно куда.

— Света! Ты чего это со старшими не здороваешься?

У ворот своего дома на скамеечке сидел Завр.

Кроме него и меня на улице Одинцова не было ни единого человека.

Идеальные условия для того, чтобы убрать свидетеля.

— Здравствуйте… — еле выдавила я.

Самое главное, что попытка убежать будет совершенно бесполезной. Как всегда я, задумавшись, никого и ничего вокруг не замечала и сейчас стояла всего в двух метрах от убийцы. Ему стоит только руку протянуть — и он уже меня поймал, руки-то у него длиннющие…

Конюх молчал и улыбался. Он явно понимал, что убежать я никуда не успею… Нос его блестел на солнце, волосы слиплись сосульками, даже свежий ветер их не мог пошевелить. А руки, огромные тяжёлые руки свободно лежали на коленях. Наизготовку.

— Заходи, прогульщица! Чайку попьём…

Ага, чёрта-с-два! Нашёл дурочку! Если даже улица пустая, здесь он убивать меня не станет. В любой же момент могут появиться люди, да и сейчас может быть кто-нибудь смотрит на нас в окно! Чтобы разделаться со мною без помех, меня надо затащить куда-нибудь в глухой угол. Да что глухой угол, достаточно пригласить в дом выпить чаю и подложить в заварку ядовитой травки! И будут потом думать, чего это Светлана Измайлова окочурилась…

Все эти мысли, как и положено мыслям, промелькнули так быстро, что между его предложением и моим ответом даже паузы не получилось, и Завр не должен был заподозрить, будто я колебалась или сочиняла отговорку:

— Нет, спасибо, дядя Паша… Я… Мне надо на ферму, я тетрадь забыла, а сегодня контрольная!

— А я уж подумал, что ты уроки прогуливаешь…

Надо тянуть время… Надо тянуть, пока кто-нибудь не выйдет из дому! Если я сейчас попробую уйти, он схватит меня… Точно схватит! По лицу видно!

— Нет, ну я прогуливаю, конечно, но у меня по украинскому в журнале уже четыре оценки, две пятёрки, а по литературе ничего нет, нам задавали на дом сочинение и я его забыла… — между прочим, это абсолютная правда. Исключая то, что тетрадь с домашним сочинением спокойненько лежит у меня в рюкзаке.

— В самом деле, чего вас ругают, что прогуливаете… Меня, вон, как здорово мой отец порол… Ну, тогда другое дело было. А сейчас, учись-не учись, сидят умные без работы. А кто работает, тому не платят…

В дальнем конце улицы показались две человеческие фигуры. Один, кажется, бармен из «Салама»…

Есть! При них-то Завр ничего мне не сделает! Если что — во всё горло заору!

— Дядь Паша, мне пора идти! А то два урока вместо одного прогуляю! До свиданья!

Я почти бежала, спиной чувствуя взгляд Завра. Надо же так расслабиться, совсем забыла, что Олег живёт на той же улице, что и убийца! Это хорошо ещё, что был день, люди ходили. А если бы я так попалась ночью?!

Олега не было дома, не оказалось на стройке, у «Салама» тоже… Я пошла к реке на наше место — если там его не найду, то не найду нигде.

Но в день, когда дул такой волнующий ветер, когда хоть недолго чувствовала себя стоящей на одинокой хрустальной вершине выше всех людей, не могло совсем уж не везти. Он сидел там, но не в развилке ивовых ветвей, а прямо на земле. Бутылку дешёвого «Славянского» держал двумя руками, словно боялся, что она от него ускользнёт. Увидев меня, Олег ни капельки не удивился:

— Привет, Светка! Заходи, садись. Выпьешь?

Я от неожиданности не знала, что сказать. Раньше он никогда не приглашал меня пить вместе с собой, наоборот, говорил, что если увидит, как я бухаю, голову оторвёт…

Олег протянул мне бутылку с белыми херсонесскими колоннами на этикетке.

— Держи! Жить будет легче, жить будет веселей!

Я отпила глоточек и подумала: интересно, почему Херсонес изобразили на бутылке самого дешёвого крелёного вина, которое называют радостью алкашей? Кстати, оно было сладким и не таким уж противным на вкус.

Вернула бутылку Олегу. Он задумчиво посмотрел на неё, отхлебнул, поставил на землю, в ямочку, чтоб не опрокинулась.

— Светка! Я тебе говорил, чтоб не трогали вы этого мертвяка?

Интересно, откуда он узнал?

— Ну, говорил…

— Во-от, а ты, конечно, не послушалась. Ну и правильно! Никогда не надо слушаться, надо всегда идти своим путём, пусть даже из-за этого тебе набьют морду!

Только сейчас я поняла, что пьёт Олег далеко не первую бутылку, и расстроилась.

— Но лучше не лезь, не лезь, тебе говорят! Это игрушки для взрослых! Вы — ещё ребёнки… Хотя, — он окинул меня от макушки до кроссовок каким-то необычным взглядом, — уж-же не ребёнки. Всё на месте, всё классненькое — грудки, попка… Вот мозгов маловато! Ну ладно, вы решили, что умнее всех, решили играть в казаков-разбойников, но зачем про это на всё сел-ло трепать?! Это же не шутки! С вами в другую игру поиграют, в догонялки. Только вы не узнаете о том, что игра уже новая, другая, до тех пор, пока вас не прихлопнут…

Ой, как он был прав! Я вспомнила встречу с Завром, мне стало холодно и тоскливо, я забралась на ветку и стала смотреть в реку. Вода поднялась, видно в горах, на Ай-Петри и Демерджи, уже начались дожди.

Олег снова поднёс к губам бутылку зелёного стекла и пару раз громко глотнул. Я осторожно спросила:

— И что, мы много нашумели?

— А то нет!

— И все всё знают?

— Понимаешь, Рыжая, те, кто раньше не знал ничего — то есть почти все — ни о чём не догадаются, если у них не начнётся такая мания, как у вас — расследовать. Но моли б-бога, чтобы не услышали ваши расспросы те, кто в курсе… Да! Я вообще что хотел тебе сказать — ещё дня три тому назад сидим с Андрюхой у «Салама» за водочкой, как вдруг подваливает Мыкыта…

— Это кто?

— Ну что, ты не знаешь? Урод такой, алконавт… На платформу к электричкам сигареты носит продавать.

Я припомнила вечно пьяненького грязного мужичка:

— Знаю, только не знала, как его зовут.

— Он вообще-то Никита, но хохол, а значит — Мыкыта… Ну, не перебивай! Подходит Мыкыта, падает на хвост, значит, мы ему грамм пятьдесят наливаем, и начинает он байки травить. И говорит, между прочим: «Знаете, а на крутых наших, кажется, наедут!». Ну, ты в курсе, это вашего Борисыча кличут «крутым»…

Я тихо возразила:

— Владимир Борисыч не крутой. Это Костик…

— А деревенским без разницы, кто именно из них! Короче, Мыкыта рассказал, что его один мужик расспрашивал, сколько на конюшне конюхов, да сколько детей, да где Борисыч больше времени проводит. Ну Мыкыта, он же сильно добрый, гадость любому, кто ему не наливает, за бесплатно сделает, он всё и рассказал. Что знал, конечно. А расспрашивал его мужик такой высокий, в чёрное одетый, нос как у боксёра сломанный.

Я вцепилась в ветку обоими руками, как будто кто-то собирался стряхнуть меня в мутную воду:

— Когда он это спрашивал?

— Ага, загорелись глазёнки! Ну Мыкыта не будет же даты запоминать. Да и я не такой дурак, чтоб интересоваться. Уехал этот мужик, на электричке уехал… Да… Так вот, я хотел тебе это сказать, и ещё одну вещь сказать, спросить, вернее. Ты хорошо подумала, под кого яму роешь?

— То есть?

— Ну ты как относишься к вашему Борисычу?

Это всё равно если спросить: «Как ты относишься к Боргезу? К солнцу? К хорошей погоде?»

— Ты не улыбайся! — Олег был таким серьёзным, как будто ни капли не выпил. — Если мужика убили на вашей ферме, причём без разницы, кто убил и за что, — ваш тренер должен быть в курсе. Ясно? И если это убийство выплывет наверх, а оно обязательно выплывет, если вы будете своими девчачьими лапками вокруг него так усиленно грязь разгребать, — то в первую очередь пострадает ваш Борисыч. Ясно?

— Подожди… — об этом я раньше думала, но как о совсем сказочном предположении, а сейчас, то ли из-за того, что это мне сказал Олег, то ли из-за недавней встречей с Завром, показалось мне это оч-чень серьёзным.

— Ну жду, жду. Только всё равно сказать тебе, Рыжая, нечего. Так что на вон, выпей и попустись. То есть, конечно, в том случае, если ты своего тренера посадить не хочешь. А иначе — флаг тебе в руки!

Он протянул мне бутылку, я её машинально взяла и сделала несколько больших глотков. Сладко, щиплет язык и в животе появился тёплый клубочек.

— Олег, — я решила признаться, — если даже мы бросим расследовать, всё равно в милиции уже знают…

— Что?

— Ну, о трупе. Дело в том, что я… — и мне пришлось рассказать про анонимное письмо.

Олег развеселился. Он смеялся долго, со вкусом, запрокинув голову так, что стукнулся затылком о морщинистый ствол ивы. Я сначала разозлилась, потом подумала, что так по-дурацки он смеётся оттого, что выпил, а потом сообразила, что и в самом деле глупо поступила. Ну представьте, анонимка, заклеенная розовенькой жвачной резинкой!

Когда Олег наконец успокоился, то сказал:

— Слушай, да Серёга твоё письмецо прямым направлением в мусорку послал! Ха! Мусор послал мусор в мусорку! Решил, наверное, что это ребятишки забавляются… Правильно решил! Ладно-ладно, не сердись… Смысл тот, что без разницы, писала ты письмо, или нет. Серёга точно никакого внимания на это не обратил. А тебе я всё сказал, — заключил он, — думай и решай!

Мы посидели ещё немного, потом попрощались и я пошла… Сначала сама не поняла, куда. Голова от вина кружилась, мысли разбегались в стороны, но вообще-то я была не пьяная, ведь на ходу не шаталась. Только ясность мысли ускользнула как ускользает из рук, сложенных ковшиком, рыбный малёк…

У ближних к реке домов под заборами росла мята. Я нарвала нежных верхушечек и начала жевать, морщась, но глотая горькую слюну. Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь учуял, что я пила. Говорят, что физрук по перегару может даже марку вина определить.

Что же делать с тем, что сказал Олег? Никак не удавалось сосредоточиться и всё время вспоминалось не то, что говорил он о расследовании, а то, что обо мне: «всё классненькое — грудки, попка…» Я скосила глаза вниз, на свою грудь. Маленькая, конечно. Но Олег мужчина, ему лучше знать… Здорово!

Я развеселилась, потом подумала о том, может ли быть, что мы всё-таки копаем под Владимира Борисовича и решила: нет, не может.

Если бы Завр что-нибудь сделал, если он в чём-то виноват, то Владимир Борисович ничего об этом не знает. Не такой человек наш тренер, чтобы скрывать преступления!

Потом сделалось жалко пропавшей ясности и ощущения вершины, и я решила, что никогда больше не буду пить. Ни вино, ни водку, ни даже пиво. Ведь после того, как выпьешь, становится просто невозможно думать.

…Казалось, что прошло очень много времени, но я успела вернуться в школу к началу четвёртого урока.

Боргеза я седлала с лёгким опасением. Боялась — опущусь в седло — и не возникнет вчерашнего волшебного чувства. Но всё получилось, как надо.

Сегодня, после вчерашней большой нагрузки, мы работали только шагом. Если бы Владимир Борисович был дома, он отправил бы нас шагать в поле. А так пришлось мерить несчётными кругами конкурное поле, с которого вчера, как только мы отпрыгали, дядя Серёжа убрал препятствия.

С первых же движений Боргеза я наполнилась его ощущениями и даже почувствовала, что воздух пахнет дождём. Для человеческого носа в нём не было ничего необычного, а в голове у Боргеза, когда он принюхивался, мелькнули смутные образы водяных струй, хлещущих по спине и бьющих по глазам, раскисшей глины на склоне горы, пузырящихся луж. Собственно, «в голове у Боргеза» — неточно сказано. Увидела и почувствовала образы и запахи я, но чётко сознавала, что принюхивался мой золотой конь.

Это новое состояние было похоже на то, как если бы мне дали в руки рыцарский меч и сказали: «Сражайся!» И, шагая по изрытому ко пытами конкурному полю — нету тренера и конюха ленятся запрячь Рубина в борону и разровнять грунт после прыжков! — я примерялась к новым чувствам, потихоньку сосредотачиваясь на ощущениях Боргеза. Значило это, что больше и больше я становилась лошадью, было это как путешествие в знакомую по книгам интересную страну, и вдруг мне стало понятно, как хороша и грациозна костлявая высокая Виннифред, и почувствовалось, что пахнет от неё просто восхитительно…

Мы подошли поближе, чтобы хорошенько разнюхать все запаховые оттенки, а красавица вдруг взвизгнула и ударила нас и я, очнувшись, услышала разъярённый Анин голос:

— Дебилка! Задрыхла, что ли? Куда прёшь?!

Ощущение было такое, словно меня разбудили — контакт с Боргезом порвался.

Я с ужасом сообразила, что произошло. Оказывается, я полностью подчинилась чувствам молодого жеребца и мы отправились знакомиться поближе с Виннифред, которую водила в поводу Аня. Поскольку голштинка не была в охоте, она поступила так, как всегда реагируют кобылы на любопытство жеребцов — мы получили копытом в бок. Кстати, я никак не могла понять, кто именно принял удар — у Боргеза болели рёбра, но ведь у меня тоже! Надо будет проверить, у кого потом появится синяк…

Аня продолжала ругаться. Может быть, я бы обиделась, если бы не о чем было больше думать — а может быть, и нет.

Дело в том, что во время показухи перед иностранцем, она перегрузила не только Хаганку. Лошади голштинской породы, крупные и прыгучие, растут дольше и медленней, чем чистокровные верховые, будённовские и украинские. Они вымахивают вверх, а развитие мышц за ростом костей не успевает. Поэтому Владимир Борисович ставил Аниной голштинке Виннифред препятствия ниже, чем нашим. Но Аня, чтобы выпендриться перед Костиком и покупателем, вчера не сказала об этом, прыгала то же, что и мы. Результат оказался налицо — у Винни сегодня явно болели плечи, принимавшие на себя всю тяжесть тела во время приземления — она двигалась скованно, короткими шагами. Аня с самого утра, когда обнаружилось это, была ужасно расстроена, и, хоть сама она была виновата, мне было жалко и её, и Виннифред. Поэтому — пусть орёт!

Я отъехала в сторону, потом вообще слезла, ослабила подпруги и решила попасти Боргеза на скудной траве у края конкурного поля.

Чтобы у кентавра всё было в порядке, надо сохранять равновесие между человеческим разумом и разумом лошади. Я позволила Боргезу… да что там позволила, сама нарушила равновесие в его сторону — и вот результат, мы схлопотали по рёбрам. Лошадь даёт тебе много возможностей, но ты, человек, должен охранять её от неприятностей, которые она может найти на свою конскую голову.

Сейчас между нами был обычный контакт. Я просто чувствовала, что Боргез доволен. Он рвал и ел траву так жадно, словно его целый день никто не кормил. Потом я попыталась потихоньку «впустить» в своё сознание его ощущения, концентрируясь на чувствах жеребца… Сначала я различила в удовольствии от пастьбы лёгкую нотку сожаления, что пастись приходится здесь, хотя давно уже никто не объедал сочную траву, которая растёт под водопроводным краном на улице. Потом почувствовала лёгкую тянущую боль во всех мышцах, сладковатый вкус молодых стебельков пырея, пробивающийся сквозь пресный картонный вкус сухостоя… Стоп! Вкус картона Боргез просто не может знать, не жеребец, а Света Измайлова по малолетству любила пожевать картонку, слепить из неё шарик и запустить в Аню. Трудно всё же отдавать себе отчёт, что чувствуешь конкретно ты, а что — твоя лошадь.

И тут вдруг я увидела, что по дороге от конюшни Верка ведёт Фланель.

Вы понимаете, чтобы посторонние предметы не мешали концентрации, я смотрела на однообразный заросший травой склон, и вот на этом склоне увидела полупрозрачную с чёткими контурами картинку того, что должно было быть у меня за спиной!

Я резко обернулась.

Верка действительно шла с Фланелью в поводу.

Боргез насторожилася, поднял голову и смотрел на серую кобылу жадными глазами. Между губами у него торчали недожёванные стебельки.

Я видела мир его глазами!

Пусть всего секунду, но видела!

Мне показалось, что я схожу с ума, голова закружилась: это здорово, но ведь так не бывает! Роман Иванович ни о чём таком не рассказывал!

А потом я сообразила, что рассказывать он просто не мог. У него не было лошади. Он был самым обычным экстрасенсом. Не кентавром.

В конце концов я отвела Боргеза в денник, чему конь чрезвычайно обрадовался, потому что мы ещё раз прошли мимо Виннифред и мимо Фланели, он смог заржать и попрыгать на длинном поводу, и кобылы явно обратили внимание на его шею, выгнутую дугой, и на блестящую шкуру и кое на что ещё… Потом я подседлала Ольгерда, выехала на поле и попыталась впустить в себя чувства ленивого серого мерина.

Ничего не вышло.

То есть между нами установился мысленный контакт, он чувствовал, чего мне хочется, и с готовностью откликался, но превратиться в кентавра я могла только вместе с Боргезом. Моим самым близким другом. Мы действительно подходили друг другу как подходит ключ замку.

Был вечер. В большой комнате грохотал и стрелял телевизор. За другой стеной, там, где была комната Арсена, еле слышно тренькала гитара. Я мыла посуду после ужина, Машка её вытирала, тётя Оля чистила шиповник для варенья, белый кухонный стол был засыпан яркими ягодами.

Я думала о том, как рассказать нашим, чем я научилась. Правда, скорее всего, ни у кого кроме меня такое полное превращение в кентавра не получится, но молчать об открытии было бы просто нечестно. Только вот расскажешь, а тебя, естественно, спросят: «Как ты это делаешь?» Но я не могу объяснить! Само по себе получается! Сначала казалось, что путь нащупан, но ведь с Ольгердом у меня ничего не вышло…

— Света…

Я повернула голову. Тётя Оля ловко разрезала вдоль полуспелую ягоду, вычистила из серединки семена с колючими волосками, бросила обе половинки в миску и спросила:

— Тебе что, не понравилось — в воскресенье?

Вот те на! Я запротестовала:

— Почему?! Очень понравилось!!

— Мне показалось, что ты была недовольна, когда я сказала, что мы едем в Симферополь. Вот я и решила спросить. Может, зря билеты на представление каскадёров купила сразу, не посоветовавшись.

— Это вам показалось! Всё было классно! Каскадёры — особенно! Начальник у них — во! — я показала большой палец. — Такой человек! Такой… Интересно, где у них база? Он крымский?

— Не-ет… Он, представляете, из Ленинграда… Из Петербурга, то есть. Как странно крутит людьми судьба… Родиться, учиться в Питере — и оказаться в глухой провинции. Он совершенно необыкновенный человек. Представляешь, он по образованию — математик, хотел стать учёным, а потом вдруг понял, что кроме радости познания в жизни существует много других радостей, жизнь многообразна и удивительна… Представляешь, Света, он продолжает вести научную работу! Нужна огромная сила духа для того, чтобы вдали от источников знания, от научных центров не опуститься, не начать жить растительной жизнью, не стремиться к одной только сытости и заработкам…

Когда моешь посуду, смотришь в раковину. Грязные тарелки, ложки, чашки. Тонкая струйка холодной воды из крана. Скользкая тряпка. Раскисший коричневый кусок хозяйственного мыла… Только краем глаза видишь оранжевое свечение лесного шиповника на столе. Я случайно взглянула на тётю Олю и изумилась: она бросила чистить шиповник, она застыла с ножом в руке над миской, она смотрела в пустую стену так, словно у неё тоже была кентаврья половинка и она видела сейчас чужими глазами на зелёной стенке яркую картинку…

Я толкнула ногой Машку: смотри, как наша тётя Оля разошлась! Машка скользнула безразличным взглядом и снова принялась тереть полотенцем тарелку. Я разозлилась на неё, а потом вдруг меня озарило.

Алёхин — родом из Ленинграда, наша тётя Оля там училась, а у всех, кто любит этот город, существует какое-то тайное братство. Вроде как у лошадников. Не понимаю, по тётиолиным рассказам ничего в этом Питере хорошего нет: почти всегда сыро и холодно, а ночи летом такие светлые, что не видно звёзд, и если бы я жила там, то даже бы не видела, как по летнему ночному небу летит раскинувший крылья Лебедь, и так и думала бы, что Вега — это название какой-нибудь фирмы, а вовсе не звезда…

То, о чём рассказал Олег, я передала Машке вечером. Она согласилась со мною:

— Я тоже думаю, что Борисыч ничего не знает. Не такой он человек, чтобы покрывать убийцу. Но, может, твой Олег прав — насчёт того, что мы воду мутим? В деревне тренера не любят, особенно после того, как он Витьку выгнал. Я на переменке слышала, как Витькина сеструха рассказывала, какой «этот новыйрусский» сволочь, ну и так далее.

— В глаз ей! — посоветовала я.

— Да что ты — «в глаз», «в глаз»… Дала бы ей, так от меня бы снова стали все шарахаться, как раньше. А так — мало ли что ещё важное услышать удастся.

— Бросаем? — уныло спросила я.

— Нельзя. Это же не только наше дело, это ещё Арсена касается. Мы, конечно, можем ему рассказать всё, как есть, но ведь он тогда будет пытаться сам расследовать, испортит ещё больше, чем мы. Ты ж сама знаешь, он такой… нервный. Музыкант.

— Угу. И болтливый.

— Это точно. А нам осталось совсем немного узнать. Завтра после тренировки отпросимся в гости к кому-нибудь из деревенских и съездим на станцию Сирень. Зуенко уехал на электричке, проехал для маскировки одну-две остановки, вышел и вернулся пешком. Там, на Сирени, тоже бабки у платформы сигаретами и семечками торгуют. Они должны были его видеть. Ну и когда это выясним, решим, что делать дальше.

Я кивнула.

Я не знала, что поехать на станцию Сирень нам не удастся.